12

Все, кто хотя бы раз приближался к жертвам, должны быть выявлены и помещены в карантин. ЦКЗ придется выступить с публичным заявлением, предупреждая население об опасности и рекомендуя всем в Лос-Анджелесе немедленно начать пользоваться защитными масками. Необходимо будет отменить все авиарейсы, все массовые мероприятия. Ни одна мера безопасности не покажется чрезмерной, если они смогут доказать, что эта жуткая болезнь со стопроцентным уровнем смертности стала инфекционной.

Потребовалось всего несколько минут, чтобы Федеральная авиационная служба подтвердила: пилот Джозеф Зарроу, ошибка которого привела к аварии рейса «Аэро Глобале», действительно за четыре дня до этого сидел за штурвалом самолета, прилетевшего из Мехико в Лос-Анджелес. Затертая формулировка «человеческий фактор» неожиданно приобрела новый смысл. Но доказательства все еще оставались косвенными, и прежде чем переходить к решительным действиям, которые непременно породят массовую панику, Стэнтон и его команда должны были получить неопровержимые научные данные о том, что ФСБ передается от человека к человеку даже при случайном контакте или прикосновении.

В начале шестого утра он, облаченный в перчатки, хирургический халат и маску, уже работал вместе с коллегами под прикрытием защитного навеса в своей лаборатории. Для этого ему пришлось поднять с постелей весь штат института и среди ночи вызвать на работу. Ко времени их приезда Стэнтон как раз закончил приготовление специального раствора, который, как он надеялся, поможет выявлять прионы, где бы они ни затаились.

Существовало несколько вариантов передачи инфекции при кратковременном контакте с больным. Основным был воздушно-капельный — через выделения из носа и рта. Ими-то Стэнтон и занялся в первую очередь. Нужно было не только проверить, переносилась ли зараза со слюной, носовой слизью или мокротой из легких, но и понять, каким путем ФСБ попадает из мозга человека в эти органы.

Заготовив достаточное количество тестового раствора, Стэнтон пипеткой накапал образцы выделений на предметные стекла, добавил реагент и взялся за исследования под микроскопом. Начал он с образцов слюны Волси и Гутьерреса, тщательно просматривая проверочный материал, вращая стекла и перемещая их то слева направо, то справа налево.

— Результат отрицательный, — наконец сообщил он Дэвису.

Они повторили тот же процесс с мокротой. Она выделяется при кашле из горла и легких, она давно стала известна как переносчица многочисленных инфекционных заболеваний, включая такие смертельно опасные, как туберкулез. Но как и в случае со слюной, тест не дал результатов.

— Неужели ФСБ разносится как обыкновенная простуда? — удивился Дэвис.

Образцы слизи из носа Стэнтон проверил трижды, и с каждой минутой его беспокойство и раздражение только нарастали. Покончив с последним стеклом, он закрыл глаза, ощущая полную растерянность. Носовые выделения тоже оказались чисты.

— Как же, черт возьми, она передается? — недоумевал Дэвис.

— Это какая-то бессмыслица! — горячилась Джиао Чен. — Наша теория переноса при личном контакте не может быть неверной.

— Но приходится верить и обследованным образцам, — с горечью заметил Стэнтон.

Если они не сумеют достоверно обосновать способ распространения прионов, ему не удастся убедить Атланту принять серьезные меры для противодействия расползанию инфекции. Неужели в логической цепочке, построенной на контактах между людьми, крылось ошибочное звено? Если прионы передавались именно таким путем, они неизбежно должны были попадать в выделения организма. Но первые лабораторные анализы дали ошеломляющие результаты: ни в одном из подвергнутых проверке образцов эти белки не содержались.

Зазвонил телефон.

— Это наверняка Каванаг, — сказал Дэвис. — Что мне ей сообщить?

В лаборатории повисла напряженная тишина, пока люди ждали заключения Стэнтона. На всех сотрудниках были маски, закрывавшие нижнюю часть лиц, но глаза… Они выражали обеспокоенность и бесконечную усталость. Люди практически не спали с того момента, когда Волси был поставлен диагноз.

Джиао Чен сняла очки и стала тереть глаза.

— Быть может, мы неверно приготовили образцы? — высказала предположение она.

Если не считать самого Стэнтона, Джиао спала меньше всех присутствующих в лаборатории. И когда она кончиками пальцев круговыми движениями массировала себе веки, Стэнтон вдруг ощутил смутное беспокойство, пытаясь разобраться, что же в этой картине его так смущает. Переутомление наложило отчетливый отпечаток на лицо его подчиненной, и Стэнтон пристально следил, как ее ладони скользнули затем вниз по щекам.

А потом он схватился за телефонную трубку:

— Эмили? Мы разобрались. Все дело в глазах!

Болезни, передававшиеся через глаза, были столь редкими, что в большинстве случаев даже хирурги не считали нужным надевать защитные очки, проводя операции. Но после того как Стэнтон и его помощники протестировали выделения слезных желез, тонким слоем покрывавшие глаза Волси и Гутьерреса, они обнаружили там концентрацию прионов, сравнимую только с их обычным количеством в головном мозгу.

Процесс передачи ФСБ начинался, таким образом, когда больной дотрагивался до глаз. Прионы попадали на его руки, а затем он ими прикасался к кому-нибудь или чему-нибудь вокруг себя. Людям вообще свойственна привычка дотрагиваться до лица намеренно или рефлекторно — подсчитано, что делают они это в среднем более ста раз за день. А бессонница, несомненно, лишь усугубляла ситуацию. Чем дольше не спал человек, тем чаще зевал и тер воспаленные глаза. А когда доходило до суток без сна, глаза больного уже практически совсем не закрывались, и у инфекции появлялись для распространения дополнительные восемь часов. Это напоминало заражение обычной простудой, когда насморк давал обильные выделения из носа, или малярией, при которой проблемой становилась, наоборот, сонливость и задремавшую жертву могли беспрепятственно кусать переносчики инфекции — москиты. ФСБ, таким образом, создала себе превосходный способ распространения.

Агенты ЦКЗ связались со всеми, кто мог контактировать с Волси, Гутьерресом или Зарроу, и картина стала вырисовываться крайне тревожная. Стюардесса, два вторых пилота, двое пассажиров, летавших рейсами «Аэро Глобале», а также владелец и трое постояльцев мотеля «Супер-8» первыми попали в следующую волну заболевания.

К середине дня этого слова уже никто не пытался избегать: эпидемия.

Самые скверные новости поступили из Пресвитерианской больницы, где шесть медсестер, два врача из приемного отделения и три санитара уже две ночи подряд страдали бессонницей. Тест на прионы в крови овец, разработанный институтом многие годы назад, оказался эффективным для выявления заражения людей ФСБ еще до появления полного набора симптомов. И с самого начала на них посыпались анализы с положительными результатами.

Стэнтон чувствовал себя виноватым — слишком много времени ушло на то, чтобы обнаружить инфекционную природу прионового заболевания; при этом он не мог избавиться от страха, что скоро сам окажется в списке зараженных. Стэнтон сдал анализы, до получения результатов ему разрешили продолжить работу при условии, что он будет постоянно носить костюм биологической защиты. Что касается сна, то за последнюю ночь у него снова не было возможности хотя бы попытаться прилечь.

Толпы отчаявшихся людей осаждали вход в приемный покой, когда Стэнтон вернулся в больницу, страдая от жары и дискомфорта в своем громоздком желтом герметичном «скафандре». Более чем у сотни человек к этому времени уже были выявлены первичные признаки заболевания, а после пресс-конференции, проведенной ЦКЗ, началась предсказанная Каванаг паника. Вообще говоря, по статистике, даже при самых обычных обстоятельствах, каждый третий взрослый американец по временам испытывал приступы бессонницы. Теперь же жители Лос-Анджелеса, уверенные, что больны, осаждали все медицинские учреждения города.

— Просим прощения, что заставляем ждать, — громко объявил сотрудник ЦКЗ для восьмидесяти человек, действительно контактировавших с заболевшими, которых собрали в одном из залов больницы. — Врачи стараются работать как можно более оперативно, и вы уже скоро получите результаты своих тестов. А пока, пожалуйста, не снимайте защитных козырьков для глаз и масок. Ни в коем случае не дотрагивайтесь до глаз, как и до лица вообще.

Проходя мимо рядов кресел, Стэнтон не мог избавиться от навязчивой мысли, что он сам, Тэйн и Чель Ману подверглись значительно большему риску заразиться, чем кто-либо из сидевших здесь.

— Я уже давно не могу заснуть! — выкрикнул с места пожилой мужчина. — Как они определят, заболел я или нет?

— Самое главное, сообщите медикам все о том, что с вами происходило прежде, — ответил сотрудник ЦКЗ. — Им необходима как можно более полная информация.

— Ну и гиблое же здесь место, скажу я вам, — жаловалась женщина-латиноамериканка с грудным ребенком на руках. — Если я не подцепила эту заразу прежде, то теперь-то уж точно ее подхвачу.

— Не снимайте козырька, — увещевал ее мужчина из ЦКЗ, — не трогайте глаз и лица. Тогда с вами все будет в порядке.

Специальные защитные козырьки-наглазники считались важнейшей частью программы по сдерживанию развития эпидемии. Кроме того, ЦКЗ рекомендовал на всякий случай пользоваться и обычными масками. Но Стэнтон считал, что все это только полумеры. Он уже разослал руководству ЦКЗ электронную почту с рекомендациями прежде всего ничего не скрывать от общественности, призвать каждого жителя города провести в добровольной домашней изоляции по меньшей мере сорок восемь часов, а ношение защитных козырьков сделать обязательным во всех школах до тех пор, пока не удастся остановить распространение эпидемии.

Постепенно ему удалось добраться до временного штаба, устроенного представителями ЦКЗ в задней части здания больницы. Плакаты с распоряжениями министерства здравоохранения здесь прикрепили на все стены прямо поверх облупившейся краски. В конференц-зал набились более тридцати офицеров службы сбора информации об эпидемиологической обстановке, администраторы, медики из ЦКЗ — и каждый не забыл нацепить маску и козырек. Но Стэнтон оказался единственным в костюме биозащиты, и на него сразу устремились взгляды всех присутствующих, которым было известно, что это означает.

Медицинское начальство уселось за стол, установленный в центре помещения. Совещание вела заместитель руководителя ЦКЗ Эмили Каванаг. Ее длинные седые волосы были собраны сзади в пучок, ярко-голубые глаза сияли даже сквозь защитный козырек. Хотя она проработала в ЦКЗ уже более тридцати лет, кожа на ее лбу оставалась по-девичьи гладкой. И Стэнтону иногда казалось, что она попросту издала распоряжение не допускать туда ни морщинки.

— К завтрашнему утру мы получим еще двести тысяч козырьков для глаз, — сказала она, а Стэнтон в это время с трудом втиснулся в стоявшее рядом с ней пустое кресло, что в его громоздком костюме выглядело, должно быть, комично. — Их будут доставлять грузовиками и самолетами.

— И еще пятьдесят тысяч нам обещано послезавтра, — бросил ремарку кто-то из задних рядов.

— Но нам нужно четыре миллиона, — не теряя времени на предисловия, вмешался Стэнтон, которому приходилось говорить в небольшой микрофон, встроенный в шлем костюма.

— Что ж, пока будут доступны только двести пятьдесят тысяч, — сказала Каванаг. — Придется довольствоваться этим. Разумеется, в первую очередь их получат работники сферы здравоохранения. Следующие на очереди все, кто мог иметь малейшие контакты с заболевшими. Для остальных откроем специальные центры и будем раздавать по принципу «кто не успел, тот опоздал». Последнее, что нам сейчас нужно, — это чтобы паника усилилась и привела к массовому бегству местного населения. Тогда под угрозой окажется вся страна.

— Необходимо рассмотреть возможность введения карантина, — вставил новую реплику Стэнтон.

— А что, по-твоему, мы делаем? — взвилась Кэтрин Лидс из отдела вирусологии. У этой маленькой женщины был жесткий нрав. За последние годы она не раз конфликтовала со Стэнтоном. — Мы сразу ввели карантин здесь и уже занимаемся другими больницами тоже.

— Я имею в виду не только больницы, — сказал Стэнтон, оглядывая собравшихся за столом. — Я говорю о карантине в масштабах всего города.

По залу пронесся приглушенный ропот.

— Ты хоть представляешь себе все последствия, если десять миллионов человек узнают, что власти запретили им покидать город? — округлив глаза, спросила Лидс. — Ведь далеко не случайно мы никогда даже не задумывались о такой мере.

— К завтрашнему дню у нас, вероятно, будет тысяча больных, — продолжал Стэнтон, не реагируя на ее горячность. — И пять тысяч послезавтра. Люди действительно побегут из города, и среди них будет немало инфицированных. К концу недели эпидемия ФСБ охватит каждый населенный пункт в США.

— Даже если бы такой карантин был физически осуществим, — продолжала спорить Лидс, — он явно противоречит Конституции.

— Хочу напомнить, — упорствовал Стэнтон, — что мы говорим о заболевании, которое распространяется со скоростью гриппа, но смертоносно, как Эбола, и у нас нет возможности избавиться от первичного источника. Его переносчик не погибает, подобно бактериям, и не может быть уничтожен, как вирусы.

И действительно, многие патогены на зараженных ими предметах через двадцать четыре часа уже не представляли опасности, но прионы на любых поверхностях — твердых или мягких — оставались заразны бесконечно долго, и наука не знала способа дезинфекции таких поверхностей. Ранее в этот день тот самый тест, который Стэнтон и Дэвис провели на заводе «Хавермор фармз», не обнаружив ни малейших следов прионов, дал совершенно иные результаты при проверке самолетов в аэропорту Лос-Анджелеса, палаты Волси и дома Гутьерреса. Дверные ручки, мебель, приборная панель, подголовники сидений и пряжки ремней безопасности лайнеров, которые пилотировал за последнюю неделю Зарроу, — все это оказалось густо покрыто прионами.

— Сейчас каждый самолет, вылетающий из Лос-Анджелеса, может перевозить пассажиров, способных разнести инфекцию по всему миру.

— А что делать с автомагистралями, ведущими из города? — поинтересовался один из врачей. — Вы предлагаете перекрыть и их тоже?

Стэнтон пожал плечами, снова ощутив, насколько тяжел его костюм. Голоса сидевших с ним рядом людей доносились до него заметно ослабленными, и, как он начал понимать, его собственный голос, передаваемый через микрофон, звучал отнюдь не с громоподобной властностью.

— Нам необходимо остановить исход. Если понадобится, прибегнем к помощи армии и национальной гвардии. Я не преуменьшаю трудностей, с которыми придется столкнуться, но если мы не начнем действовать быстро и решительно, то расплатимся за это дорогой ценой.

— Но ведь начнутся бунты, мародерство и прочие прелести, — сказала Лидс. — За два дня здесь все будет как в каком-нибудь Порт-о-Пренсе.

— Нам придется доходчиво внушить людям, что это будет временная мера предосторожности и им вернут свободу передвижения, как только мы найдем способ остановить распространение болезни…

— Нужно будет проявить крайнюю осторожность, подобрать нужные слова, объясняя причины карантина людям, — неожиданно вмешалась Каванаг, — или массовых беспорядков не избежать. План очень рискованный, со множеством недостатков, но будет еще хуже, если мы позволим очагам инфекции вспыхнуть по всей Америке.

Она поднялась из-за стола.

— Карантин — весьма радикальная мера, но мы вынуждены рассматривать ее всерьез.

Все, кто находился в помещении временного штаба, были просто поражены, услышав, что она поддерживает предложения Стэнтона. Да и он сам удивился не меньше остальных. Пусть Каванаг в ЦКЗ часто выступала на его стороне, она все же никогда прежде не принимала таких жестких решений почти мгновенно. Стало ясно: Каванаг отдавала себе полный отчет в том, с какой невероятной опасностью они имели дело.

Когда совещание закончилось, Стэнтон решил дождаться, пока она раздаст указания директорам различных отделов. Он встал перед огромной белой доской, на которой в виде гигантской паутины были изображены связи между уже известными врачам пациентами. Волси располагался в самом центре. Волси, Гутьеррес, Зарроу — их фамилии обвели красным, указывая, что эти люди уже умерли. Остальные 124 фамилии были написаны в виде четырех концентрических окружностей.

К нему подошла Каванаг, и Стэнтон возобновил уговоры:

— Нам нужно ввести карантин немедленно, Эмили, или все будет напрасно.

— Я это уже поняла, Габриель.

— Хорошо, — сказал он. — Тогда, если с этим решено, нужно обсудить, как мы будем бороться с напастью. После введения карантина это станет для нас приоритетом.

Они вышли из конференц-зала и остановились в коридоре у запертого магазинчика подарков. Сквозь стекло витрины Стэнтон видел выставленные на полках коробки с шоколадными батончиками, жевательной резинкой и пачками фруктовых рулетов. Нарядные шарики, накачанные гелием, наполовину сдулись.

— Как давно ты уже пытаешься найти средство от прионовых заболеваний? — спросила Каванаг.

— Нам удалось добиться в последнее время значительного прогресса.

— И скольких же пациентов ты уже вылечил?

— В этой больнице умирают люди, Эмили…

— Остановись, Габриель, — прервала она его. — Ты уже заставил меня согласиться посадить на карантин чертовски большой город. Так что не надо сантиментов, если ты видишь, что мое сочувствие к заболевшим отнюдь не лицемерно, правда?

— Конечно, правда. Я только хочу подчеркнуть, что крайне важно не только сдержать распространение инфекции, — сказал Стэнтон. — Нам нужно еще и испытать все имеющиеся в наличии способы лечения, а для этого необходимо, чтобы ФДА временно сняло ограничения на использование экспериментальных методов. Мы хотели бы начать делать пробы на пациентах уже сегодня.

— Ты снова об акрихине и пентозане? — спросила Каванаг. — Но проблемы с этими лекарствами известны тебе лучше, чем кому бы то ни было.

Акрихин уже давно пытались использовать против прионовых заболеваний, но практика показала, что он почти бесполезен. Другое дело пентозан. Получаемый из древесины бука, этот препарат какое-то время внушал Стэнтону большие надежды. Но к его великому сожалению, пентозан не в состоянии был преодолеть естественной защиты, которую кровеносная система мозга воздвигала для того, чтобы уберечь нейроны от опасных химикатов. Стэнтон с коллегами перепробовал все — от изменения структуры и состава лекарства до попыток введения его с помощью специальных шунтов, — но только лишний раз убедился в невозможности внедрить пентозан в мозг, не причинив пациенту еще большего вреда.

— Акрихин не помогает, — согласился Стэнтон, — и с пентозаном у нас все те же сложности.

— Тогда о чем мы вообще здесь говорим? — недоуменно спросила Каванаг.

— Мы могли бы начать снова выделять антитела.

— После недавнего судебного разбирательства наш директор Канут слышать не может самого слова «антитела». Кроме того, ты понятия не имеешь, сработают ли они на людях, а использовать пациентов с ФСБ как подопытных морских свинок мы не имеем права.

— Стало быть, для заболевших это означает конец? — спросил Стэнтон. — Тогда пойдем и честно скажем это им самим и их близким.

— Только не надо на меня давить, — начала сердиться Каванаг. — Все это мы уже проходили. Я помню, как зарождалась эпидемия ВИЧ, и мы начали с того, что позакрывали все общественные бани. Тогда тоже многие исследователи устраивали истерики и добились, чтобы основные средства и усилия были направлены на срочные поиски панацеи. Кончилось тем, что мы не справились с распространением болезни и тысячи людей заразились ею. А сколько времени потребовалось, чтобы разработать первую методику лечения ВИЧ? Пятнадцать лет, если ты уже забыл об этом!

Стэнтон хранил молчание.

— Поэтому сейчас нашим приоритетом должна быть именно локализация недуга, — продолжала Каванаг. — А лично твоим — разъяснение населению способов сдержать расползание эпидемии и поиск методов уничтожения прионов хотя бы вне человеческого организма. Вот как только число пациентов станет стабильным, тогда мы и поговорим о работе над лекарством. Ты меня понял?

По выражению лица начальницы Стэнтон мог судить, что переубедить ее сейчас — дело безнадежное. И потому ответил:

— Да, я тебя понял.

Когда Каванаг заговорила снова, ее голос уже звучал абсолютно ровно:

— У тебя есть другие идеи, о которых мне лучше узнать сейчас, Габриель?

— Нам необходимо срочно командировать группу ученых в Гватемалу. После вспышек Эболы и хантавирусов наши люди уже через несколько дней работали в Африке, чтобы пресечь эпидемии. Даже введя карантин здесь, мы ничего не добьемся, если не установим и не ликвидируем первоначальный источник заболевания. Оно продолжит распространяться по миру оттуда.

— Власти Гватемалы сейчас не желают впускать в страну американцев, которые могут сами быть носителями инфекции. Они не разрешат пересечь границу. И мне трудно даже оспаривать их позицию, пока у нас нет веских доказательств, что болезнь изначально зародилась именно там.

— Но мы даже толком не знаем, с чем имеем дело, Эмили, — настаивал Стэнтон. — Вспомни Марбургский вирус. Мы не понимали, как с ним бороться, пока не обнаружили место его происхождения. Что, если мы точно установим, где заразился Волси? Если станет возможным разыскать те руины, около которых он разбил свой лагерь? Пустят нас туда в таком случае?

— Понятия не имею.

— Миссис Каванаг! — раздался чей-то голос у них за спинами.

Оба обернулись и увидели чиновника ЦКЗ с лицом ребенка, который держал в руках папку с грифом «Секретно» на обложке.

— Это результаты анализов? — спросил Стэнтон.

Юноша кивнул, а Каванаг в спешке просмотрела списки. Уже несколько часов они с замиранием сердца ждали отчета о состоянии группы людей из числа тех, кто вступал в непосредственный контакт с больными.

— Сколько положительных? — спросил Стэнтон.

— Почти двести, — ответил чиновник.

Это было больше, чем число случаев ФСБ за всю ее историю. Больше, чем количество заболевших в свое время «коровьим бешенством».

Каванаг вскинула взгляд на Стэнтона, а потом стала лихорадочно листать последние страницы в папке. Ближе к концу алфавитного списка она искала его фамилию.

 

13

В северной части обширной территории музея Гетти располагался административный корпус, где теперь сидели Чель и ее адвокат. По противоположную от них сторону стола расположились старшие члены совета музея, его главный смотритель и агент Иммиграционно-таможенной службы. На каждом из этих людей был защитный козырек для глаз в соответствии с новейшей рекомендацией ЦКЗ, а на столе были разложены копии официального заявления Чель, в котором она описывала события последних трех дней.

Дана Маклин — глава одного из крупнейших инвестиционных фондов в стране и председатель попечительского совета — откинулась на спинку кресла и объявила:

— Доктор Ману, мы вынуждены издать приказ о вашем временном отстранении от работы без сохранения содержания для проведения более детального расследования. Вам придется приостановить любой род деятельности, связанный с делами музея, до принятия окончательного решения.

— А что будет с моими людьми?

— Они перейдут в подчинение смотрителя, но если выяснится, что кто-то из них был вовлечен в противозаконные действия, он тоже попадет под следствие.

— Доктор Ману, — преувеличенно бодро подал голос один из членов совета, — вы утверждаете, что доктор Чакон не был в курсе того, чем вы занимались, но почему же тогда он присутствовал здесь в ночь на 10 декабря?

Чель покосилась на своего юриста Эрин Биллингс. Та кивком показала, что ей лучше ответить на вопрос, и Чель заговорила, стараясь держаться как можно спокойнее:

— Я не посвящала Роландо в суть того, чем занималась. Просто попросила прийти и ответить на несколько вопросов, связанных с реставрацией древних документов. Кодекса он даже не видел.

Учитывая откровенность и полноту сделанных ею ранее признаний, у собравшихся не было оснований не верить ей. Это была первая и единственная ложь в ее жизни, о которой она нисколько не сожалела.

— Вы должны также понимать, что мы внимательнейшим образом изучим ваш послужной список в поисках возможных профессиональных проступков в прошлом, — вмешался в разговор агент ИТС Грейсон Кискер.

— Она будет иметь это в виду, — ответила за Чель ее адвокат.

— Что станется с кодексом? — спросила Чель.

— Его вернут в Гватемалу, — сказала Маклин.

— Но поскольку противозаконная сделка была совершена на территории США, обвинения против вас будут выдвинуты нами, — пояснил Кискер.

Даже после того как ей позвонили из ЦКЗ и сообщили, что прионов в ее анализе крови не обнаружено, Чель едва ли испытала хоть какое-то облегчение. Последние дни стали для нее непереносимой мешаниной из чувств вины, растерянности и страха, какой она никогда не знала прежде. Как нетрудно было предвидеть, для нее все закончится позорным увольнением с работы, что автоматически повлечет за собой потерю места преподавателя в Калифорнийском университете.

Но после всего, что ей довелось увидеть, это уже не волновало ее так сильно, как могло бы в противном случае.

Чель и Биллингс встали из-за стола. Чель мысленно готовилась к тому, что ей сейчас придется пойти и упаковать вещи со своего рабочего места, чтобы забрать домой. Забрать навсегда.

Но потом зазвонил сотовый телефон Кискера. Он долго слушал кого-то, и постепенно на его лице стало появляться новое и несколько странное выражение.

— Да, — кивнул он. — Я как раз сейчас с ней. — После чего медленно протянул трубку Чель и сказал почти робко: — С вами хочет поговорить мой босс.

Послеполуденное солнце било Чель в глаза, пока она спускалась по аллее сада музея Гетти в густые цветочные заросли, расположенные в самой нижней точке его территории у подножия комплекса зданий. Многие посетители заявляли, что вид на раскинувшийся по склону горы музей гораздо интереснее, чем сама по себе его коллекция произведений искусства, но для Чель любимейшим из уголков была эта часть сада. И теперь, оказавшись в окружении розовых и красных бугенвиллей, она протянула руку, сорвала бумажный на ощупь цветок и стала машинально растирать его между пальцами, одновременно слушая по телефону слова доктора Стэнтона.

— Пока в Гватемале не обнаружено ни одного случая заболевания, — рассказывал он. — Но если нам удастся указать им более точное место, откуда прибыл в США Волси, нам, вероятно, позволят послать туда группу исследователей.

После краткого разговора с директором ИТС Чель было велено связаться со Стэнтоном для получения дальнейших инструкций. С огромным облегчением она узнала, что он тоже не инфицирован. По версии Стэнтона, они оба носили очки, и скорее всего именно самые простые очки защитили их от попадания прионов, пробормотал он скороговоркой, словно все это не имело никакого значения, и перешел к более важным вопросам.

— Сосредоточьтесь и скажите, что вам известно о возможном месте расположения храма?

— Он должен находиться где-то на южном взгорье, — ответила Чель. Она снова протянула руку, сорвала со стебля цветок розовой бугенвиллеи и бросила в протекавший рядом ручей. При этом ее саму поразила небрежная грубость такого жеста.

— Насколько велик этот район? — спросил Стэнтон.

— Несколько тысяч квадратных миль. Но если болезнь уже распространилась сюда, какая нам теперь разница, где она зародилась?

— Это подобно раку, — объяснил Стэнтон. — Даже если опухоль успела дать метастазы, ее все равно необходимо удалить, чтобы предотвратить их разрастание. Нам необходимо выяснить, что это такое и как началось, чтобы у нас появился шанс справиться с заболеванием.

— Текст рукописи должен содержать подсказку, — сказала Чель. — Мы можем натолкнуться в ней на глиф, обозначающий известное нам место или хотя бы дающий его приблизительное географическое описание. Но для этого необходимо завершить реконструкцию кодекса.

— Сколько времени вам потребуется?

— Первые страницы в плохом состоянии, но последующие сохранились еще хуже. К тому же мы сталкиваемся с чисто лингвистическими проблемами. Неизвестные глифы и странные их сочетания, но мы делаем все возможное, чтобы расшифровать их.

Чель опустилась на металлическую скамью, покрытую то ли росой, то ли брызгами воды из автоматических поливальных установок. Брюки тут же намокли, но ей было все равно.

— Я вот чего не пойму, — сказала она. — Почему вы доверяете мне кодекс после того, как я обманула вас?

— А я и не доверяю, — ответил он. — Просто когда ИТС опросила экспертов, кто быстрее всех в состоянии определить происхождение книги, они в один голос назвали вас.

Менее чем через час Чель уже ехала по шоссе 405 в сторону Калвер-Сити. Ей совершенно не хотелось оказаться в этом городе после всего, что случилось в прошлом, но сейчас у нее не было выбора. Пока расследование против нее было приостановлено, а важнейший документ для познания истории майя оставили в ее лаборатории для продолжения работы над ним. И потому, какие бы чувства ни вызывал у нее Виктор Граннинг, ей следовало все отринуть, чтобы выполнить поставленную задачу и помочь медикам. Она не могла позволить личной неприязни помешать этому.

Музей Юрского периода на Венецианском бульваре представлял собой одно из самых странных мест в Калифорнии. А быть может, и во всем мире. Чель уже посещала его однажды и, после того как сориентировалась в лабиринте и полумраке его коридоров и залов, расслабилась и позволила себе насладиться будоражащими воображение экспонатами. Здесь были скульптуры, помещавшиеся в игольное ушко, галерея, посвященная собакам, которых русские запускали в космос в 1950-х, и целая выставка различного рода головоломок.

Миновав заведение, торговавшее на бульваре гамбургерами, Чель узнала невзрачное с виду темно-серое здание и нашла место для парковки у тротуара напротив обманчиво узкого фасада, видимого снаружи. В прошлый раз она была здесь со своим бывшим возлюбленным. Патрика совершенно потрясла коллекция писем, адресованных обсерватории Маунт-Уилсон, по поводу существования внеземных цивилизаций. Он говорил, что эти странные послания служат ему хорошим напоминанием, что есть способы смотреть на небо не только в окуляр телескопа. Они читали их вместе в затемненном зале, и голос Патрика звучал прямо над ее ухом. Одно из писем тогда заинтриговало и саму Чель. Некая дама рассказывала о том, что испытала, попав на другую планету, в памяти Чель прочно засела строчка: «Я увидела там множество лун, незнакомых звезд и черных дыр в пространстве…»

Подойдя к двери МТЮ, Чель нажала на кнопку, под которой висела табличка: «Просьба звонить только один раз». Дверь мгновенно распахнулась, и перед ней возникла фигура седовласого мужчины лет шестидесяти в черном вязаном жакете и мятых брюках цвета хаки. Чель познакомилась с Эндрю Фишером — эксцентричным управляющим музея — в тот же первый визит сюда. Даже пластиковый козырек поперек лица не мог спрятать доброты и ума, которыми светились его глаза.

— С возвращением, доктор Ману. Добро пожаловать! — произнес он.

Так он ее запомнил?

— Спасибо. Мне нужен доктор Граннинг. Он сейчас здесь?

— Да, — ответил Фишер, впуская ее внутрь. — В последнее время я изучал технику совершенствования памяти по Эббингхаузу. Очень полезная штука. Ну-ка попробуем. Вы работаете у Гетти, слишком серьезны, и до добра это не доведет, а еще чересчур много курите…

— Все это вам, конечно же, рассказал обо мне Виктор.

— Разумеется. А еще он считает вас умнейшей из знакомых ему женщин.

— У него почти нет знакомых женщин.

Фишер посмотрел на нее, чуть прищурившись.

— Он в задней части здания. Работает над новым экспонатом. Увлекательнейшее занятие!

Тесная прихожая музея пропахла скипидаром и освещалась темно-красными и черными лампами. Попав сюда после яркого дневного света, посетитель сначала оказывался полностью дезориентированным. Вдоль стен тянулись книжные полки с трудами либо малоизвестных, либо вообще никогда не существовавших авторов: в частности, трактат некоего Зоннанбенда, несколько выпусков издававшегося иллюзионистом Рики Джеем «Журнала аномалий» и странный фолиант эпохи Возрождения, называвшийся «Hypnerotomachia Poliphili». Чель сразу поняла, что в музее тщательно пытались стереть грань между фактом и вымыслом. И было довольно забавно каждый раз пытаться понять, какие из экспонатов реальны. Но все же Чель испытывала двойственные чувства в этом месте, где тебе пытались морочить голову и отрицали принципы элементарной логики. Не говоря уже о том, что некоторые экспонаты, выставленные здесь ее бывшим наставником, вызывали у нее ощутимый дискомфорт.

Фишер провел ее лабиринтом коридоров и залов, где из хриплых динамиков доносилась какофония из криков животных и человеческих голосов. Перед некоторыми экспонатами Чель невольно замирала. В установленном на постаменте стеклянном ящике красовалась диорама, демонстрировавшая жизненный цикл муравья-вонючки. Фигурка покойного папы Иоанна Павла II таилась в игольном ушке, видимая только при помощи мощной увеличительной линзы.

Еще поворот коридора, и они оказались в небольшой комнате, где в витрине были выставлены работы немецкого ученого XVII века Афанасия Кирхера, а с потолка свисал прикрепленный к колесу колокол, издававший при вращении жутковатый звон. В рамках висели черно-белые рисунки работы Кирхера, изображавшие такие несхожие между собой объекты, как цветок подсолнуха почему-то с пробкой посередине, Великая Китайская стена и Вавилонская башня.

— Это был последний ученый-энциклопедист, — отозвался Фишер о Кирхере. — Он первым расшифровал египетские иероглифы. Изобрел мегафон. Обнаружил червей в крови жертв чумы.

Фишер прикоснулся к своему козырьку.

— И это тоже. Вы, например, знали, что именно он первым предложил людям надевать маски, чтобы уберечься от болезней?

Фишер покачал головой:

— Конечно же, нет. В наше время одержимости узкой специализацией каждый занимает все более и более маленькую нишу, и никому не под силу взглянуть на мир во всем его разнообразии. Какой позор! Откуда сегодня взяться истинному гению, если у него неизбежно остается так мало пищи для ума?

— Похоже, только гению под силу ответить на ваш вопрос, мистер Фишер, — осторожно сказала Чель.

Он только горестно улыбнулся и повел ее дальше все более темными коридорами. Наконец они добрались до самых задворков музея — в единственный ярко освещенный зал, где стояли экспонаты в разной степени готовности. Но Фишер жестом пригласил Чель пройти в еще одну узкую дверь, ведущую в самую последнюю комнату музея.

— На тебя сегодня большой спрос, — сказал Фишер, когда они очутились внутри.

Чель удивилась, обнаружив, что Виктор не один. В квадратном помещении мастерской рядом с ним стоял другой белый мужчина, который был гораздо выше его ростом. В мастерской повсюду валялись разного рода инструменты, стояли стеклянные панели, незавершенные полки и витрины, сколоченные, но еще не покрашенные подставки.

— Вот так сюрприз! — воскликнул Виктор, перешагивая через нагромождение досок на полу. — Неужели ко мне явилась моя любимая туземка? Не считая ее матушки, разумеется.

Пока бывший учитель приближался, Чель успела рассмотреть его. Когда-то он считался очень красивым мужчиной, и даже под козырьком был заметен яркий блеск его голубых глаз, взгляд которых ничуть не помутнел и в 75 лет. На нем была красная рубашка поло с короткими рукавами, заправленная в защитного цвета брюки, — своего рода униформа, которую он носил еще во времена работы в университете. Но вот свою седую бороду он теперь начисто сбрил.

— Привет, — сказала Чель.

— Спасибо, Эндрю. — Виктор взглянул на своего управляющего, который, не вымолвив больше ни слова, тут же удалился.

В глазах Виктора читалось плохо скрытое волнение, когда он снова посмотрел на гостью. Она тоже ощутила его и знала, что так будет всегда.

— Чель, — сказал Виктор, — позволь представить тебе мистера Колтона Шеттера! Колтон, это Чель Ману, один из ведущих мировых экспертов по древним рукописям, которая, можешь поверить мне на слово, всему научилась у меня.

У Шеттера были русые волосы, достигавшие плеч, а лицо его заросло многодневной и не слишком опрятной щетиной, росшей вниз от кромки козырька, но зато на нем была белоснежная сорочка, галстук, черные джинсы и до блеска начищенные ботинки. Все это вместе создавало неожиданно привлекательное впечатление.

— Рада знакомству, — приветствовала его Чель.

— Какова ваша специализация, доктор Ману? — спросил Шеттер. У него был низкий голос с чуть заметным южным выговором. Флорида, определила Чель.

— Эпиграфия, — ответила она. — Вам знакома эта наука?

— Можно сказать, приходилось сталкиваться.

— Так вы и познакомились с Виктором?

С виду он был ростом под метр девяносто пять.

— Я десять лет работал в Петене, — сказал Шеттер.

— И чем же занимались?

Он бросил быстрый взгляд на Виктора, прежде чем ответил:

— Обучал гватемальскую армию.

Подобные слова резанули бы слух любому туземцу майя. Вся его привлекательность в глазах Чель мгновенно испарилась.

— Обучали чему? — спросила она.

— В основном тактике боя в городских условиях и противодействию терроризму.

— Вы, часом, не из ЦРУ?

— Никак нет, мэм, не имел чести. Обычный армейский рейнджер, которому поручили показать гватемальцам, как улучшить боеготовность.

Знать, что правительство США оказывает помощь властям Гватемалы, было для Чель невыносимо. В 1950-х именно ЦРУ содействовало свержению законно избранного правительства и установлению в стране марионеточной диктатуры. Многие аборигены считали потом Вашингтон ответственным и за развязывание гражданской войны, жертвой которой пал отец Чель.

— На самом деле Колтон — большой друг майя.

— В отпусках я всегда предпочитал жить в Чайуле и Небайе вместе с деревенскими, — закивал Шеттер. — Поразительный народ! Они показали мне руины Тикаля, где я и познакомился с Виктором.

— Но теперь вы живете в Лос-Анджелесе?

— Почти что. У меня уютный маленький коттедж в горах Вердуго.

Чель не раз ходила в походы по горным тропам Вердуго, но всегда считала те места заповедником.

— Разве там живут люди? — спросила она.

— Да, но лишь немногие счастливцы, — ответил Шеттер. — Кстати, там все очень напоминает гватемальское взгорье. О, я с вами заболтался. Мне пора домой.

Он повернулся к Виктору, указал пальцем на козырек для глаз и сказал:

— Постарайся не снимать его, пожалуйста.

— Спасибо, что навестил, Колтон!

— Что ему от тебя надо? — спросила Чель, когда они остались вдвоем.

Виктор пожал плечами:

— Просто у Колтона накопился огромный опыт выживания в опасных ситуациях. И он объезжает друзей, чтобы убедиться, надежно ли они защищены в эти тревожные времена.

— И он чертовски прав. Все крайне серьезно.

Чель исподволь изучала Виктора, стараясь понять его душевное состояние. Но не различала признаков напряжения или болезненности.

— Да, я знаю, — сказал Виктор. — Итак… как там Патрик? Надеюсь, у него все в порядке?

— Мы с ним расстались.

— Как грустно! — отозвался на это Виктор. — Мне этот твой парень нравился. Теперь, как я подозреваю, мне уже не успеть стать крестным для твоих детишек.

Признаки прежней привязанности к ней Виктора помимо воли были ей приятны даже после всего, что встало между ними.

— Посвяти свою следующую книгу преимуществам односторонности в мышлении, — отделалась она отговоркой.

Виктор улыбнулся:

— Хорошо, оставим эту тему. — Он жестом пригласил ее следовать за собой. — Я рад, что ты приехала. Смогу наконец показать тебе свой новейший экспонат.

Они вернулись через несколько залов в полумрак музея — туда, где был выставлен экспонат. Он еще не был завершен, но его заднюю стеклянную стенку ярко подсветили, и Чель осторожно пошла на этот свет.

Внутри витрины расположились статуи четырех мужчин высотой примерно два фута каждая, выполненных из различных материалов, тесно связанных с историей майя: первая из куриных костей, вторая из глины, третья из дерева, а последняя — из кукурузных зерен. Согласно принятому среди майя мифу о сотворении мира, боги предприняли три неудачных попытки создать человека. Первая человеческая раса произошла от зверей, но эти люди не умели говорить. Вторую вылепили из глины, но она не могла передвигаться, а третья раса — деревянная — оказалась не способна вести календарь и запомнить имена своих создателей, чтобы молиться им. Только с четвертой попытки, создав человека из кукурузы, боги остались довольны, и так началась история четвертого цикла мировой истории.

Однако изучая сейчас экспонат, Чель отметила про себя нечто, что показалось ей самым интересным и важным. Об экспонате и новом образе мыслей Виктора многое говорил тот факт, что он не сделал даже попытки представить, как будет выглядеть человек пятого цикла. И это внушало Чель некоторый оптимизм.

— Итак… — помедлив, спросил ее бывший наставник, — чем обязан столь большому удовольствию?

У Чель нередко возникало ощущение, что жизнь Виктора Граннинга стала отражением истории цивилизации, изучению которой она посвятила свою карьеру: подъем, расцвет, упадок. Еще до того как он закончил обучение в Гарварде, им были сделаны несколько выдающихся открытий в синтаксисе и грамматике письменности древних майя. Первые же его книги получили широкое признание среди ученых, а потом стали популярными и среди обывателей, когда о нем написала «Нью-Йорк таймс», назвав «величайшим знатоком тайн таинственной цивилизации». Покорив таким образом «Лигу плюща», Виктор перебрался на Запад, где занял пост руководителя кафедры истории древних майя в Калифорнийском университете, способствовав началу научной деятельности целой группы талантливых молодых исследователей.

В их числе была и Чель. Когда она выбрала специализацию, Виктор стал ее куратором. И уже на первом курсе Чель умела расшифровывать тексты быстрее, чем кто-либо другой на кафедре. Виктор передал ей все свои обширные познания о предмете. Вскоре она стала для него не просто одной из способных студенток. Чель и ее мать часто проводили каникулы вместе с Виктором и его женой Роуз в их загородном домике в окрестностях Чевиот-Хиллз. Именно Виктору Чель позвонила в первую очередь, когда получила место преподавателя в университете и была приглашена на работу в музей Гетти. За пятнадцать лет знакомства он был для нее постоянным источником вдохновения, занимательным собеседником, но в последнее время чаще огорчал до глубины души.

Эпоха заката для личности Виктора началась в 2008 году, когда врачи обнаружили у Роуз рак желудка. Проводя каждую свободную минуту у ее постели, он начал искать ответы на неразрешимые вопросы. Жизни без Роуз он себе не мыслил и стал одержим идеями иудаизма, чего не случалось никогда прежде: с ежедневными посещениями синагоги, пристрастием к кошерной пище, соблюдением шабата и ношением ермолки. Но год спустя Роуз не стало, и он обрушил свой гнев на религию, придя к убеждению, что никакого Бога не существует, иначе он не допустил бы тех страданий, через которые прошла покойная жена. Если существовала какая-то Высшая сила, это было нечто совершенно иное.

Именно за девять месяцев траура по Роуз Виктор превратился в теоретика идеи 21 декабря 2012 года. Студенты перешептывались в коридорах о по меньшей мере странных рассуждениях по поводу значения конца цикла Долгого отсчета времени, в которые он все чаще пускался во время лекций. Поначалу он даже сумел увлечь этим некоторых из своих учеников, но и они вскоре потеряли интерес, когда он начал пользоваться весьма сомнительными источниками и более чем спорными трактовками верований древних майя. Вскоре лингвистику как тему лекций полностью вытеснили его теории о конце «тринадцатого цикла» и о том, как в итоге человечество вступит в новую эру — период более примитивного и аскетического существования. Некоторые студенты стали осторожно намекать Чель, что Виктор ведет себя в университете несколько эксцентрично, но даже она не сразу поняла, насколько далеко в своих странностях он успел зайти.

Вскоре его лекции окончательно превратились в проповеди о том, что рак — это порождение фабричной переработки продуктов питания, в чем он видел подтверждение насущной необходимости для людей вернуться к первоначальным формам жизни. Им овладел панический страх перед любыми технологиями, и он даже перестал переписываться со студентами по электронной почте и разговаривать по сотовому телефону, заставляя учеников по любому поводу приходить к себе в кабинет. Он убеждал их перестать пользоваться Интернетом и водить автомобили, расписывая им перспективу конца цикла Долгого отсчета и возникновения того, что «декабристы» называли синхронностью, — то есть осознания тесной взаимосвязи всего сущего во Вселенной, которое приведет к духовному ренессансу. Чель пыталась отвлечь его разговорами на другие темы, но теперь каждая их беседа быстро сводилась к изложению его абсурдных идей. И она обнаружила, что совершенно не видит путей к исправлению ситуации.

Затем, когда Виктора разрекламировали как главного докладчика на крупнейшей в стране конференции по надвигающейся «Новой эре», а прессе стала известна его высокая должность в Калифорнийском университете, администрации пришлось вынести ему строгое предупреждение. Но в июне 2010 года, когда летний зной, как обычно, окутал дымкой университетский городок, Виктор позвонил Чель и попросил прийти к нему в офис. Там он передал ей из рук в руки машинописную копию труда, над которым в глубокой тайне работал многие месяцы. Заглавными буквами на титульной странице было выведено название: «2012. Волна Времени».

Чель пробежала глазами введение:

«Мы живем в эпоху беспрецедентного и бурного развития технологий. Мы научились превращать стволовые клетки в любые необходимые нам ткани, а наши новейшие вакцины и лекарства, вероятно, позволят недавно родившимся детям прожить дольше ста лет. Но при этом мы также переживаем время, когда некий безликий для нас оператор может в любую минуту дать ракетный залп, а секреты производства ядерного оружия постепенно становятся известны самым жестоким тиранам в мире. Уже создан сверхчеловеческий интеллект, который скоро полностью выйдет из-под нашего контроля. Именно компьютерные расчеты ускорили наступление глобального финансового кризиса. Мы разрушаем экосистему планеты, все масштабнее используя ископаемое топливо, а невидимые глазу канцерогены тем временем уничтожают нас самих.

Еще в конце 1970-х годов философ Теренс Маккенна предложил построить график важнейших научных и технологических открытий с начала зафиксированной письменными источниками истории человечества: изобретение печатного станка; мысль Галилея о том, что именно Солнце находится в центре нашей планетарной системы; повсеместное внедрение электричества; открытие ДНК; изобретение атомной бомбы; компьютеров; возникновение Интернета. Маккенна обнаружил, что скорость введения инноваций в последние годы невероятно возросла, и рассчитал точную дату, когда линия развития прогресса на графике станет вертикальной. Он полагал, что в этот день — названный им «Нулевой Волной Времени» — технологический прогресс станет явлением самодостаточным, а мы потеряем над ним всякий контроль и не сможем даже предсказывать, какая судьба будет ожидать цивилизацию в ближайшем будущем.

И этот день наступит 21 декабря 2012 года, в день окончания «тринадцатого цикла» из пяти тысяч лет Долгого отсчета времени по календарю майя, которые предсказали дату, когда Земля претерпит гигантскую трансформацию и четвертая человеческая раса будет сметена. Нам пока неизвестно, что будет собой представлять пятая раса землян. Но беспорядки, свидетелями которых мы становимся по всему миру, доказывают, что глобальная трансформация неизбежна. И за то время, что осталось у нас до 21-го числа двенадцатого месяца, нам следует основательно подготовиться к грядущим переменам».

— Ты не можешь опубликовать такое, — сразу сказала ему Чель.

— Я уже показал свой труд нескольким людям, которые восприняли его с глубоким пониманием, — возразил он.

— Кому, кучке «декабристов»?

Виктор сдержал приступ злости.

— Нет. Это очень умные люди, Чель. Некоторые из них — доктора наук, которые сами написали немало книг.

Чель могла себе представить, каким героем стал Виктор для сообщества верующих в апокалипсис 2012 года, особенно после того, как начал подводить псевдонаучную базу под их прежде столь безосновательные утверждения. Со времени, когда он узнал о страшном диагнозе жены, Виктор не сделал в науке ничего серьезного, и этот «труд» был для него шансом снова прославиться на весь мир.

Однако как бы ни превозносили его единомышленники, когда он опубликовал «Волну Времени» за свой счет, книгу повсеместно высмеяли, причем не стала исключением та же «Нью-Йорк таймс», поместившая на этот раз ядовитый по тону фельетон. Но еще хуже все обстояло с авторитетными учеными. Никто в академической среде не воспринимал больше Виктора всерьез. На его имя перестали приходить субсидии от спонсоров, его тихо выставили из университета, и он даже потерял жилье — дом для него оплачивали из университетских фондов.

Чель, разумеется, не могла бросить в беде человека, который ей так много дал. Она разрешила ему поселиться у себя в Вествуде и предоставила работу исследователя в музее Гетти, но лишь при условии, что он не будет смущать сотрудников музея разговорами о луддитах, декабре 2012 года или нападками на современные технологии. Сдерживая данное ей слово, он получал свободный доступ в библиотеку, и ему выплачивали небольшую стипендию, дававшую возможность снова встать на ноги.

Без малого год Виктор исправно проводил дни, помогая в расшифровке любых попадавших в музей текстов, а вечерами, как правило, смотрел по телевизору передачи канала «История». Кто-то даже застал его однажды за музейным компьютером. Постепенно Виктор скопил достаточную сумму, чтобы снять квартиру, а после того как в начале 2012 года посетил своих внуков, его сын прислал Чель электронное письмо с благодарностью за то, что она помогла отцу снова стать прежним.

А затем, уже в июле, когда Виктор должен был прилежно заниматься реставрацией экспоната, найденного в руинах постклассического периода, он вместо этого стащил у Чель удостоверение преподавателя, проник по нему в университетскую библиотеку и был пойман охраной при попытке вынести несколько редких фолиантов, каждый из которых имел отношение к календарю майя и Долгому отсчету. Доверие Чель оказалось окончательно подорвано, и она уведомила Виктора, что ему следует найти себе другую работу. Так он и оказался в музее Юрского периода. С тех пор они разговаривали крайне редко, да и разговоры не очень-то ладились. И тем не менее в глубине души Чель не оставляла надежды, что когда-нибудь после 22 декабря все придет в норму и они смогут попытаться выстроить отношения заново.

Вот только теперь она уже не могла дожидаться этого момента.

— Мне необходима твоя помощь, — сказала она, отводя взгляд от экспоната и зная, что эта фраза доставит ему удовольствие.

— У меня, конечно, есть сомнения, что я тебе так уж нужен, — сказал Виктор, — но для тебя я готов на все.

— Возникли проблемы с синтаксисом, — Чель потянулась к своей сумке, — и решить их нужно как можно скорее.

Глубоко вздохнув, она извлекла из сумки свой «ноутбук».

— Только что был обнаружен новый кодекс, — произнесла она отчасти гордо, отчасти нерешительно. — Он относится к классическому периоду.

Ее бывший наставник рассмеялся:

— Ты, должно быть, думаешь, что я страдаю старческим слабоумием.

— Неужели я бы приехала сюда, если бы все обстояло не так серьезно?

Чель вывела изображения первых страниц рукописи на дисплей компьютера. В одно мгновение выражение лица Виктора изменилось. Он принадлежал к числу тех немногих людей во всем мире, кто с одного взгляда мог оценить значение подобной находки. Он замер в восхищении и не сводил глаз с монитора, пока Чель рассказывала ему обо всем, что произошло.

— Власти Гватемалы об этом не знают, — закончила она, — и мы не можем никого и близко подпустить к этому сокровищу. Вот почему я должна знать, что могу снова доверять тебе.

После паузы Виктор поднял на нее взгляд:

— Можешь, Чель. Поверь, можешь.

Чуть позже в тот же день они стояли по одну сторону рабочего стола в музейной лаборатории Чель. Виктор был откровенно потрясен великолепием изображений богов, новыми глифами, которых он не встречал прежде, и старыми, но в новых сочетаниях, а главное — необычным обилием материала. Чель вспомнила, что ей захотелось показать кодекс именно Виктору практически в ту же минуту, когда она впервые увидела его, хотя и сейчас ей доставляло неимоверное удовольствие взглянуть на книгу как бы впервые, но уже его глазами.

С чутьем, свойственным ему одному, Виктор сразу же выделил именно то, ради чего она снова пригласила его в музей Гетти: пару глифов «отец-сын», которую они с Роландо не могли расшифровать, как ни бились.

— Я тоже никогда не видел, чтобы их спаривали подобным образом, — сказал Виктор, — а число употреблений этой пары как подлежащего или дополнения просто беспрецедентно.

Они вместе попытались разобрать тот абзац, в котором пара была использована впервые:

«Отец и его сын не благородЕн по рождению, и потому ЕГО познания о том, как боги управляют нами, невелики, и многое из того, что боги нашептали бы в уши истинного Властителя, отец и его сын не слышИт».

— Гораздо чаще это встречается как подлежащее, — задумчиво произнес Виктор, — а потому нам надо сосредоточить внимание на существительных, которые повторяются вновь и вновь.

— Правильно, — кивнула Чель. — Я специально просмотрела все прежние кодексы и выделила наиболее употребительные подлежащие. Таких я насчитала шесть: маис, вода, загробный мир, боги, время и Властитель.

— Но из них всех, — заметил Виктор, — по смыслу подходят только боги или Властитель.

— На самых первых страницах десятки раз упоминаются засуха и благородные люди, ожидающие, чтобы божества ниспослали воду, — заметила Чель.

— Но тогда значение боги не имеет смысла. Если иметь в виду, что отец и сын ожидают, чтобы боги дали им дождь. Боги не могут ждать, чтобы другие боги послали на землю дождь. Этого могут ждать только люди.

— Я пробовала трактовку Властитель, но тоже получается бессмыслица. Отец и ребенок мужского пола. Чит унен. Быть может, речь идет об указании на правящую семью. Вероятно, отец здесь используется метафорически для обозначения Правителя, у которого есть сын, наследующий власть.

— Встречаются пары глифов, где муж и жена обозначают правящую семью — Властителя и Властительницу, — сказал Виктор.

— Но если мы посчитаем, что пара «отец-сын» означает правящую династию, — Чель снова попыталась поменять слова местами, — тогда предложение должно читаться так: «Отец и его сын не благородНЫ по рождению». Разве такое могло быть?

У Виктора вдруг загорелись глаза.

— Разобрать синтаксис майя — это в первую очередь понять контекст, верно?

— Конечно, но…

— У них любое существительное сопровождается дополнением, — уже не слушал никого Виктор. — Каждая дата приведена в связи с одним из богов, каждый Властитель в связи с самой яркой особенностью его правления. К примеру, мы никогда не называли правителя Тикаля К’авииля просто Властителем К’авиилем. Мы имели в виду игрока в мяч и сам мяч одновременно. Человека и его духовное животное. Одно слово не живет без другого. Они сливаются в одно целое.

— И обозначают одно понятие, а не два, — завершила его мысль Чель.

Виктор принялся мерить лабораторию шагами.

— Точно. Что, если эти глифы следует трактовать так же? Что, если писец имеет в виду не отца и сына, а одного человека, наделенного качествами обоих?

Только сейчас до Чель начало доходить, к чему он клонит.

— Ты хочешь сказать, что писец говорит здесь о себе как о человеке, в котором живет дух его отца?

— Как по-английски мы часто говорим о том, насколько похожи на своих родителей. Я — вылитая мать. Или в нашем случае — вылитый отец, надо полагать. Да, он имеет в виду самого себя.

— То есть эта пара означает обыкновенное местоимение «я», — в изумлении поняла Чель.

— Мне тоже никогда прежде не доводилось сталкиваться с подобным употреблением глифов, — продолжал Виктор, — но мне встречались грамматические конструкции, где подчеркивалась связь знатного человека с богом.

— В то время как здесь подчеркивается связь с отцом.

«Я не благороден по рождению, и потому мои познания о том, как боги управляют нами, невелики, и многое из того, что боги нашептали бы в уши истинного Властителя, я не слышу», — заново прочитал абзац Виктор.

У Чель слегка закружилась голова. Все остальные кодексы были написаны от третьего лица, и рассказчик в них никогда не являлся непосредственным свидетелем или участником описываемых им событий.

Эта рукопись разительно отличалась от известных ранее.

Повествование от первого лица станет уникальным документом. И невозможно сейчас предсказать, как много удастся почерпнуть из него. Он может стать мостом, переброшенным через тысячелетия, и посвятить ее народ в мельчайшие подробности жизни далеких предков.

— Что ж, — произнес Виктор, доставая из кармана авторучку, словно это была шпага, — думается, пора нам узнать, стоит ли эта вещь всех тех бед, которые она принесла с собой.

 

14

«Ни капли дождя, дающего пропитание, не упало за половину цикла Великой звезды. Поля Кануатабы истощились и разрушились, деревья и трава уничтожены, олень, птицы и ягуар, хранитель земли, вынуждены были покинуть нас. Плодоносный слой почвы не восстанавливается, его больше не подпитывают опавшие листья. Склоны холмов осыпались. Только мухи еще роятся, а животные, бабочки и растения, данные нам Священным Создателем, не знают, куда укрыться, чтобы продлить жизнь своего духа. На животных нет больше плоти, из которой можно было бы приготовить пищу.

Я не благороден по рождению, и потому мои познания о том, как боги управляют нами, невелики, и многое из того, что боги нашептали бы в уши истинного Властителя, я не слышу. Но и я прекрасно знаю, что когда-то Кануатаба гордилась множеством величественных деревьев сейбы, открывавших великий путь в потусторонний мир. Их было больше, чем на всем взгорье, они росли так густо, как больше нигде в мире, и, благословенные богами, их стволы вызывали почти что умиление. А сейчас на всю Кануатабу их осталась едва ли дюжина! Наше священное озеро высохло и обратилось не более чем в грязь со дна. Струи воды, которые заставляли бить из камней, не радуют глаз больше ни во дворце, ни в храме. На площадях неприкасаемые умоляют нас купить свои никчемные растрескавшиеся горшки и гниющие овощи — никуда не годные заменители мяса, которое могут себе позволить лишь самые знатные люди города. В сезон охоты в окрестностях уже не встретишь ни агути, ни кинкажу, ни оленя или тапира. Дети Кануатабы страдают от голода все сильнее по мере того, как каждое новое солнце совершает свой величественный путь по небесному своду.

Так прости же меня, обезьяна-писец, чей перстень я ношу на пальце как символ всех писцов прошлого! Здесь, в Кануатабе, начинаю я свою рукопись на девственно чистых страницах из коры, которые я похитил у Властителя. Прежде я сам совершил в жизни слишком мало, чтобы заслужить упоминания в летописях Кануатабы. Я — всего лишь учитель сына Властителя и создал сорок две книги на придворной службе. Но сейчас я буду писать для народа и для детей наших детей, а потом и их детей, и создам честное повествование о том, что произошло в правление Ягуара Имикса!

Два солнца назад, после ночи, когда лишь четверть луны низко нависла в небе, собрались для встречи двенадцать из тринадцати членов совета при Властителе Ягуаре Имиксе. Якомо — придворный карлик, который столь же похотлив, сколь мал ростом, также присутствовал при этом. Мне знакомы другие карлики, которые трудятся в полях и любят Кануатабу не меньше, чем обычные люди. Но этот придворный прихвостень — он нечто совершенно другое, нечто весьма зловещее. Якомо необычайно прожорлив и жаден. Я не раз наблюдал, как он жует кору великого дерева, а потом сплевывает жидкость из своего мерзкого рта в специальный сосуд, стоящий у него на коленях. А недавно я стал свидетелем, как он соблазнял женщин посулами не более чем крошек из своей бороды, принуждая их ублажать себя, чтобы добыть хоть какую-то пищу для своих оголодавших детей.

Из тринадцати членов совета в этот раз не было только моего друга Оксиллы, хранителя припасов и придворного знатока зоологии и земледелия. Во время нашей предыдущей встречи пять солнц назад Оксилла разгневал правителя и, как я догадывался, теперь был за это наказан. Между тем Оксилла — добрый человек, надежный советчик Властителя в торговых вопросах, который хорошо разбирается в государственных финансах, то есть несет бремя, которого я бы никогда не пожелал взвалить на свои плечи. Ведь человек, который знает, сколько золота в казне правителя, познает также и пределы его могущества.

Галам, хранитель указов Ягуара Имикса и верховный жрец на протяжении десяти полных оборотов Календарного Диска, призвал к началу собрания:

— По приказу Ягуара Имикса и по его святому для нас повелению мы начинаем наш совет, чтобы почтить новое божество по имени Акабалам. Акабалам — величайший из богов. Ягуар Имикс своим указом велит всем отныне и впредь возносить ему молитвы.

Я — Пактуль, наставник наследника престола, которого зовут Песнь Дыма, следующего правителя Кануатабы, и знаю наизусть все наши величайшие книги. Ни в одной из них не упоминается бог Акабалам. И потому я спросил верховного жреца:

— Какую внешнюю форму изволит принимать Акабалам?

— Как только Ягуар Имикс сочтет необходимым дать дальнейшие разъяснения, Пактуль, я сразу поделюсь ими с членами совета. Я же сам никогда не осмелюсь претендовать на равенство в познании мира со святейшим из святейших Властителей.

А потому без всяких разъяснений мы помолились и воскурили фимиам в честь нового бога. Я же исполнился решимости вновь изучить летописи Кануатабы, чтобы попытаться самому отыскать в них имя божества Акабалама. И понять, что за небожитель открыл себя нашему святому повелителю.

Жрец Галам продолжал:

— Кроме того, мне поручено объявить о намерении Властителя приступить к строительству новой великой пирамиды, равной по красоте тем, что возвышались в столице погибшего ныне государства Теотиуакан, и в которой наш правитель однажды упокоится навеки. Фундамент будет заложен за двадцать дней менее чем в тысяче шагов от дворца. Со смотровой башни должна быть видна наивысшая точка прохождения солнца по небесному своду, а само сооружение призвано образовать священный треугольник с дворцом и двойной красной пирамидой.

Мои собратья поочередно дважды хлопнули в ладоши, прославляя величие Ягуара Имикса. Но когда подошла моя очередь хлопать, я задал вопрос святому глашатаю Галаму, уместно ли начинать строительство пирамиды во время столь жестокой засухи:

— У народа Кануатабы не осталось почти никаких источников пропитания, и даже собранные указом правителя рабочие будут голодать, поднимая вверх тяжелые камни. Кроме того, сооружение нового храма на центральной площади потребует большого количества скрепляющего раствора, которого не получить, если не сжечь самые ценные из оставшихся деревьев и растений, чтобы выпарить воду из камня. А ведь окружающая нас флора сама умирает день ото дня. Наше озеро полностью высохло, а резервуары пустеют.

Но тут вмешался беспутный карлик Якомо, обративший на меня всю свою злобу:

— Да будет тебе известно, Пактуль, что наш Властитель Ягуар общался с богом Акабаламом и получил от него пророческое указание начать войну на восходе вечерней звезды против отдаленных государств. Назад мы вернемся с рабами и богатыми трофеями огромной ценности. Наша армия получила новый способ сохранения продовольственных запасов, засаливая их более круто, чем прежде, а потому она теперь способна совершать значительно более далекие походы. Тамошние города ослаблены великой засухой и не смогут противостоять мощи наших воинов. И да послужит это тебе уроком никогда не сметь подвергать сомнению решения Властителя!

Никакие споры не были возможны. Власть Ягуара Имикса зиждется на его даре прямо общаться со всеми богами, а каждый член совета занимает пост в соответствии с его собственной способностью слышать голоса богов. У нас это называется иерархией божественного озарения. Если Ягуар Имикс слышит слова бога, дающего единственно верное указание свыше, а один из его подчиненных признается, что этот глас оказался ему недоступен, то его сочтут человеком, лишившимся милости богов. И тогда его низведут ниже в иерархии божественного озарения или вовсе лишат в ней всякого статуса.

Но откуда же мы возьмем достаточно воды, дерева и других материалов на возведение пирамиды в тридцать ростов человека, как нам теперь предначертано?

Его святейшество пророчествует, что дождь придет к нам через пять периодов по тринадцать дней, когда вечерняя звезда переместится ближе к луне. Но сбудется ли пророчество?

Ягуар Имикс выпил бы все оставшиеся запасы воды, будь его утроба способна пропустить их через себя, полагая, что это только добавит ему святости, поскольку твердо верит, что его собственная святость есть единственный путь к спасению всего народа. Но ведь верховный правитель Кануатабы, пусть даже общающийся с богами, может олицетворять и зло — я сам читал свидетельства об этом в надписях на древних камнях. Однако наш святейший просто не в силах признать, что может ошибаться. Ягуар Имикс считает себя таким же сильным, как тот страх, что умеет он поселить в сердце любого из своих подданных.

Как же мне жаль, что я не могу так же преклоняться перед ним, как когда-то еще мальчишкой!

Потом все мы, члены совета, вышли из-под сводов галереи и поднялись по великой дворцовой лестнице на самый верх, где я стоял вместе с остальными, наблюдая за тем, что уже скоро навсегда изменило мои убеждения.

Народ, собравшийся у подножия дворца, что-то дружно скандировал, и я вдруг заметил палачей на вершине южной башни сдвоенной пирамиды. Окрасившие тела синей краской палачи приступили к своим обычным ритуалам. Шум усиливался и ослабевал, поднимался и опадал, звучал то резче, то глуше. А крики придворных палачей перешли почти в оглушительный визг, когда мне открылся полный вид на площадь.

Небольшая группа аристократов выстроилась у белого основания сдвоенной пирамиды со стороны северного фасада, и приветственные аплодисменты эхом разнеслись по площади. Желтая, красная и золотистая краски, украшавшие великую пирамиду, словно солнце, сверкали, отражаясь от синего, как море, цвета внизу, создавая иллюзию, будто некое гигантское чудовище, обитавшее на океанском дне, вдруг поднялось на поверхность. А раскрашенные в синее мужчины расположились на верхней из трехсот шестидесяти пяти ступеней. Некоторые из них помахивали кадилами, испускавшими кольца дыма тлеющего ладана.

Заголосил главный палач:

— Эту душу призвал к себе в потусторонний мир бог Акабалам!

Снова Акабалам. Этот никому не известный прежде бог потребовал теперь жертвы, и жертвоприношение должно было стать человеческим!

Когда же палач вонзил сверкающий кремниевый нож в грудь обреченного на заклание, вскрывая ему ребра, мужчина на алтаре издал вой, который теперь всегда будет звучать в моих ушах. Человек захлебнулся в крике, и в этот момент палач запустил руку в его грудную клетку, чтобы вырвать сердце. А последние слова умирающего, которые слышали только мы — те, кто возвышался над шумной толпой, — прозвучали как мрачное предзнаменование будущих событий, черных, как сам конец «тринадцатого цикла»:

— Акабалам — это ложный бог!

Я сразу же узнал этот голос. В жертву принесли Оксиллу, моего друга и верного советника Властителя на протяжении трех тысяч солнц. Неумолчный звон заполнил мой слух. Я видел теперь не только ставшее безжизненным тело, но и многочисленные зловещие приметы повсюду в небе.

Издавна боги требовали себе в жертву столь высокородного человека не чаще чем один раз в пятнадцать тысяч солнц. Случайность ли, что в этот раз такая жертва была принесена всего через пять дней после того, как Оксилла высказался против планов Властителя?

Едва ли это простое совпадение!

А в отдалении, позади бушующей толпы я заметил Ханубу, жену Оксиллы, которая стояла, не пролив ни слезинки, и смотрела, как палачи снова окружили труп ее мужа. Сердце мое сжалось от боли за нее и за ее дочек — Огненное Перо и Одинокую Бабочку, стоявших рядом и сотрясавшихся от рыданий.

Покрытые кровью жрецы унесли труп Оксиллы назад в нишу храма, что было необычным обращением с телом человека, принесенного в жертву. Чтобы оказать ему последнюю почесть, следовало сбросить труп по ступеням великой пирамиды, но они отказали Оксилле даже в этой малости. Просто унесли его вглубь с глаз долой, и я точно знал, что теперь они не покажутся снова до наступления самой глубокой тьмы, когда вечерняя звезда встанет под нужным углом к пирамиде.

Стоя наверху дворца, все на той же площадке, с которой мне пришлось созерцать эту безумную сцену, я вдруг почувствовал, как чья-то рука обхватила меня сзади за колено. Я обернулся и увидел карлика Якомо, который незаметно подобрался ко мне и, осклабившись, продолжал жевать все тот же отвратительный кусок коры.

— Да будет в веках превозвышено имя Ягуара Имикса, святого правителя Кануатабы, чья мудрость освещает каждому из нас путь в этой жизни! — провозгласил он. — Ты ведь восхищаешься им, а, Пактуль?

Мне больше всего хотелось ударить этого маленького человечка, не сходя с места, но я всегда был противником насилия. И потому лишь эхом повторил его фразу:

— Да будет в веках превозвышено имя Ягуара Имикса, святого правителя Кануатабы, чья мудрость освещает каждому из нас путь в этой жизни.

И только оказавшись в этой пещере, чтобы начать заполнять страницы своей секретной книги, позволил я копившемуся внутри крику вырваться наружу.

И крик этот был адресован не кому-нибудь, а самим богам.

Но все же кто я такой, чтобы разобраться с божеством, взявшимся ниоткуда, приказавшим возвести храм, строительство которого нам не осилить, и потребовавшим смерти самого преданного Властителю человека? Кто же он, этот могущественный и таинственный бог по имени Акабалам?»