15

10-е шоссе перекрыли в районе Клаверфилда, чтобы Национальная гвардия могла без помех доставлять продукты и предметы первой необходимости в западную часть города. И потому Стэнтон вынужден был воспользоваться узкими проулками, вдоль которых располагались временно закрытые торговые центры, здания начальных школ и многочисленные автомастерские. Хотя машин было немного, поток двигался медленно, сдерживаемый постами национальных гвардейцев, выставленными чуть ли не в миле друг от друга. Губернатор Калифорнии вынужден был принять вызвавший много споров план Каванаг и Стэнтона, подписав чрезвычайный указ о введении первого в истории США карантина в масштабах целого города.

Границы зоны взяли под охрану бойцы Национальной гвардии: от долины Сан-Франциско на севере до Сан-Габриеля на востоке, от Оранжевого округа на юге и до океана на западе. Ни одному самолету не разрешали подняться в воздух из местных аэропортов, а пограничники распределили вдоль побережья около двухсот катеров, чтобы полностью перекрыть порт и выходы в открытое море. Поначалу в большинстве своем жители Лос-Анджелеса приняли карантин спокойно и пошли навстречу властям с охотой, которая удивила самых отчаянных оптимистов в Сакраменто и даже в Вашингтоне.

В придачу к карантину ЦКЗ организовал массовое тестирование всех, кто недавно посещал Лос-Анджелес или его обитателей, которые сами совершали путешествия за последнюю неделю. Медики прошлись по спискам всех пассажиров, вылетавших из Лос-Анджелеса, вычисляли пользовавшихся услугами железной дороги по номерам кредитных карт, пущенных в ход при покупке билетов, а автомобилистов — по квитанциям с платных дорог и съемкам камер наблюдения. Подобным образом удалось обнаружить восемь заболевших в Нью-Йорке, четверых в Чикаго и троих в Детройте, не считая уже тысячи ста пациентов с ВСБ в самой Калифорнии.

Стэнтон видел удручающую тенденцию к росту числа жертв эпидемии, но все, что он сам и другие медики могли сейчас сделать, — это поместить больных в как можно более комфортабельные условия. У большинства заболевших после краткого латентного периода проявлялись частичная бессонница и потливость, за которыми следовали спазмы, лихорадка и уже полная потеря сна. Тяжелее всего было наблюдать за теми, кто не спал трое суток и более. У них начинались бредовые видения, приступы панического страха, а потом галлюцинации, от которых они впадали в буйство подобно Волси и Гутьерресу. Смерть почти неизбежно наступала в течение недели. Стэнтон понимал это, но был бессилен помочь. Почти двадцать инфицированных к этому времени уже скончались.

Вид окрашенных в защитные цвета бронетранспортеров, вооруженных мужчин и женщин в военной форме на бульваре Линкольна почему-то произвел на Стэнтона особенно угнетающее действие, пока он дожидался своей очереди предъявить документы, чтобы проследовать дальше в Венецию. Коротая время, он просмотрел на дисплее своего мобильного телефона самые последние списки заболевших. Инфекция охватила все этнические, расовые и социальные группы населения, не зная никаких возрастных ограничений. Некоторым счастливчикам вроде его самого помогли обычные очки, но так повезло совсем немногим. Единственными, кто обладал иммунитетом против ВСБ, оказались слепые, у кого оптические нервы не были уже связаны с мозгом, и новорожденные. У младенцев оптические нервы не развиты, и до тех пор, пока оболочка вокруг них не формировалась окончательно, у инфекции не существовало пути проникновения в мозг. Но эта защита переставала работать уже у шестимесячных, а потому давала коллегам Стэнтона лишь слабое утешение.

Он продвинул свою «ауди» немного вперед вместе с очередью и вернулся к списку. В нем значились фамилии врачей и медсестер, которых он встречал в Пресвитерианской больнице, как и двоих работников ЦКЗ — в прошлом его хороших знакомых.

А потом ему попались имена Марии Гутьеррес и ее сына Эрнесто.

Предполагалось, что врач с его опытом должен уметь спокойно воспринимать смерть. И в свое время уже насмотрелся на всякое. Но все же к этой напасти он оказался совершенно не готов. Ему нужна была сейчас хоть какая-то опора, и при других обстоятельствах он непременно позвонил бы Нине. Покинув его дом, она снова ушла в море, а когда он связался с ней, чтобы сообщить, что ВСБ передавался воздушно-капельным путем, разговора у них не получилось — оба то и дело неловко умолкали, мысленно возвращаясь к их последней встрече и ночному выяснению отношений. Формально Стэнтон обязан был уговорить ее сойти на берег и сдать анализы, но, поскольку никаких симптомов недуга она не испытывала, он сейчас, напротив, хотел, чтобы она держалась как можно дальше в море. Прионы теперь обнаружили свое присутствие во всех автобусах, общественных банях и больницах города, и обеззаразить их не удавалось никакими медицинскими или химическими реагентами.

Его сотовый телефон зазвонил.

— Стэнтон слушает.

— Это Чель Ману.

— Доктор Ману, вы добились хоть какого-то прогресса?

Она рассказала ему об открытии подлинного смысла пары глифов «отец-сын» и о содержании первой части рукописи, которую сумели расшифровать. И хотя он далеко не все понял, Стэнтона поразили ее искреннее рвение, познания в сложном языке и сам по себе огромный объем исторического материала, который она получила в свое распоряжение. В ее голосе слышалась неподдельная страсть. Он все еще не до конца мог доверять этой женщине, но ее энергия передавалась ему самому и наполняла оптимизмом.

— В первой части нет прямых указаний на географическое местоположение, — продолжала Чель, — но это настолько подробное повествование, что, как мы надеемся, автор поможет нам установить место действия, когда мы пройдем дальше по тексту.

— Сколько вам еще понадобится времени, чтобы закончить? — спросил Стэнтон.

— Мы стараемся работать быстро, но, вероятно, нужно еще несколько дней.

— Как долго вы расшифровывали первую часть?

— Нам потребовалось около двадцати часов.

Стэнтон посмотрел на часы. Подобно ему самому, она трудилась безостановочно.

— Есть проблемы со сном? — поинтересовался он.

— Я дремала, быть может, несколько минут, — ответила она. — Но спать не дает работа.

— У вас в городе семья? Как у них дела?

— Только мама, и с ней все в порядке. А как ваши?

— У меня едва вообще есть семья, — признался Стэнтон. — Но моя собака и бывшая жена чувствуют себя хорошо.

Стэнтон про себя отметил, что слова «бывшая жена» в этот раз слетели с языка легче, чем обычно.

Чель вздохнула и произнесла:

— Майун вономбам.

— Что это значит?

— Это часть молитвы аборигенов-майя. Смысл такой: «Пусть никто не будет нами забыт».

Стэнтон немного помолчал и сказал:

— Если проявятся любые симптомы, сразу же звоните мне.

Обычно прибой почти не был слышен на променаде, но в этот вечер только эти звуки и доносились до Стэнтона. Пропали шумные подростки, прежде постоянно толкавшиеся у киосков, приторговывавших марихуаной, и разудалые компании, устраивавшие себе праздники на пляжном песке. Он припарковал машину под огромной стенной росписью, посвященной Эбботу Кинни, создателю местной «Венеции», и сразу обнаружил, что променад совершенно пуст. Полицейские разогнали всех по домам, а бездомных поместили в центры социальной помощи и ночлежки.

Впрочем, когда нужно было спрятаться, мало кто мог тягаться в этом искусстве с вечными обитателями берега океана. Стэнтон достал шесть коробок с защитными козырьками, которые захватил из лаборатории, и переложил в свою сумку. Его ждала работа и множество других дел, но странные жители променада были для него друзьями и соседями. Это было единственным, что Стэнтон мог сделать для них, и ощущение собственной беспомощности казалось ему невыносимым.

Он первым делом обошел общественные уборные и в одной из них обнаружил затаившуюся парочку. Вручив им козырьки, двинулся дальше и в узком проулке между двумя салонами татуировок встретил знакомого — человека, называвшего себя «самым смешным алкашом в мире», чья любимая песня начиналась словами: «В лесу родилась елочка, под ней напился я…» Звали его, кажется, Марко, и сегодня он не пел, а лишь грубо расхохотался, когда Стэнтон положил перед ним защитный козырек.

Позади здания еврейского общинного центра в микроавтобусе четверо подростков наслаждались «косячком».

— Хочешь затяжку, папаша? — спросил один из них, протягивая окурок.

— Пожалуйста, наденьте козырьки, — отмахнувшись от предложения, сказал Стэнтон.

Рядом с единственной на променаде клиникой пластической хирургии его невольно задержало граффити — рисунок поверх рекламы, гласившей «Ботокс прямо на пляже!». Стэнтону уже попадались подобные изображения в Венеции, но он никак не мог понять, какое отношение этот символ имеет к 2012 году.

Стэнтон двинулся на юг, размышляя над странной картинкой. Насколько он помнил, змея, пожирающая собственный хвост, происходила из древнегреческой мифологии и к майя не имела никакого отношения. Но в эти дни в головах людей многое перепуталось.

Металлическая решетка на двери «Кофемолки» оказалась опущена, а на витрину изнутри повесили объявление: «Закрыто, и неизвестно, когда, черт возьми, откроемся». Эта надпись напомнила ему еще об одном человеке, которого нужно было найти. И уже скоро Стэнтон был в нескольких кварталах севернее, взбираясь по ступенькам к помещению «Шоу чудес Венецианского пляжа». Постучал по огромному желтому вопросительному знаку, украшавшему центр входной двери. Если у его приятеля Монстра и существовало подобие дома, то это было здесь.

— Эй, Монстр? Ты у себя?

Дверь со скрипом открылась, и на пороге возникла фигура женщины неопределенного возраста с лицом словно из фарфора, в полосатых чулках и мини-юбке. У «электрической леди» черные волосы вечно стояли дыбом — якобы от мощного удара током, полученного еще в детстве. Однажды Стэнтон сам видел, как она зажгла с помощью языка спичку, покрытую тонкой тканью, да еще сидя при этом на электрическом стуле под напряжением. Это и была подружка Монстра. Та самая, «полная энергии».

— Нам не велено никого пускать к себе, — сказала она.

Стэнтон показал ей коробки:

— Это для вас, ребята.

«Шоу чудес» располагало небольшим зрительным залом с совсем крохотной сценой, на которой «артисты» глотали шпаги или прикалывали к себе степлером долларовые банкноты. «Электрическая леди» жестом указала Стэнтону в сторону кулис и вернулась к кормлению многочисленной коллекции животных-бицефалов, которую держало «Шоу». Среди них выделялись «сиамские» черепахи, двухголовая змея-альбинос, двухголовая игуана и крошечный доберман с пятью лапами. В огромных сосудах были, кроме того, заспиртованы двухголовые курица, енот и белка.

Своего татуированного друга Стэнтон нашел в каморке, заменявшей этому предприятию бухгалтерию. На банкетке в углу громоздилась кипа одежды. Монстр сидел в центре за столом перед своим стареньким «ноутбуком», с которым, кажется, не расставался никогда.

— Твоя фамилия просто гремит по всему Интернету, старина, — сказал он Стэнтону. — Я думал, ты уже давно смылся в Атланту.

— Нет, застрял здесь, как и все остальные.

— А как тебя занесло в Венецию? Разве тебе не положено работать в какой-нибудь там спецлаборатории?

— Об этом можешь не беспокоиться! — Стэнтон протянул ему козырек: — Сделай одолжение, носи его все время, пожалуйста! Вот, возьми еще и раздай всем, у кого их до сих пор нет.

— Спасибо, — сказал Монстр и затянул завязки козырька за испещренными кольцами ушами. — Мы с Электрой как раз только что вспоминали тебя, док. Ты веришь во все это дерьмо из городского совета?

— Какое еще дерьмо?

— Как, ты еще не знаешь? Хотя размещено всего несколько минут назад. Кстати, и тебя упоминают пару раз! — Он развернул компьютер, чтобы Стэнтон мог видеть монитор. На одном из сенсационных сайтов кто-то выложил копии всех электронных писем для служебного пользования, которые рассылала и получала мэрия за восемь часов — до и после введения карантина. Уже два миллиона заходов.

У Стэнтона заныло внизу живота, когда он начал просматривать сайт. Здесь были меморандумы ЦКЗ для городского совета, в которых описывалась вероятная скорость распространения эпидемии ФСБ, почти шутливые запросы от чиновников мэрии, сколько погибших будет насчитываться к концу первой недели, многочисленные комментарии не для посторонних глаз, описание сложностей борьбы с прионами, включая невозможность обеззараживания общественных зданий и прогнозы относительно того, что некоторые районы Лос-Анджелеса, по всей видимости, станут необитаемыми навсегда.

— Это всего лишь предположения невежд по поводу худших вариантов развития событий, не подкрепленные фактами, — сказал Стэнтон.

— Не забывай, что на дворе 2012 год, брат. Так что всем без разницы.

Еще в одной из статей другого раздела на сайте утверждалось, что Волси пересек границу с США, зная о своей болезни, но намеренно распространяя эпидемию ФСБ во имя неясных политических целей.

— Это просто смешно, — процедил Стэнтон.

— Но люди-то поверят. Ты же знаешь, сколько на этом свете чудаков, которым плевать на факты. И это не только «декабристы». Сейчас начнется такая паника! Так что будь осторожен, потому что тебя связывают со всем этим, приятель.

Личная судьба волновала сейчас Стэнтона меньше всего. Его страшила реакция населения, когда люди увидят неприкрытые растерянность и страх тех, кто был по долгу службы обязан защищать их. Спокойствие на улицах сразу стало казаться ему обманчивым. В одно мгновение все могло покатиться в пропасть.

— Ни при каких условиях не снимай козырька, — напутствовал он соседа, — и, если понадобится что-то еще, ты знаешь, как найти мой дом.

Стэнтон открыл свою входную дверь и обнаружил, что все внутри перевернуто вверх дном. Софу из гостиной и обеденный стол из столовой поставили вертикально и запихнули в кухню. Свернутые в рулоны ковры колоннами украшали теперь все кухонные углы, а на полках ютились книжки с журнального столика, настольные лампы и прочие бытовые мелочи. Его коллегам сейчас был необходим каждый участок свободного пространства.

— Дорогой, это ты? — раздался насмешливый вопрос.

Дэвиса Стэнтон застал сидящим за лабораторным столом в гостиной. Вся мебель здесь была заменена на контейнеры для перевозки опасных грузов, микроскопы и центрифуги. Комната успела насквозь пропахнуть антисептиком. Они пошли на прямое нарушение приказа руководства и потому сумели вывезти в устроенную на дому лабораторию лишь ограниченный набор оборудования. По той же причине им приходилось постоянно мыть и повторно использовать пробирки, колбы и прочие стеклянные принадлежности. Потом все это складывалось в сушилку, помещенную поверх телевизора.

— Как тебе здесь теперь нравится? — спросил Дэвис, отрываясь от своего микроскопа. Но Стэнтона больше всего поразило, что его заместитель по-прежнему не обошелся без белой сорочки, розового галстука и синих брюк.

Телевизионный приемник был включен на канале Си-эн-эн: «Ограничение на передвижение для граждан, проживающих в восьмидесяти пяти округах… Подозрение в биологическом терроризме… Электронная переписка мэрии попала в Интернет. В «YouTube» выложены видео погромов в корейском квартале, горящие дома…»

— Боже! — простонал Стэнтон. — Все-таки уже дошло до мародерства?

— Начинать беспорядки в любой кризисной ситуации, — отозвался Дэвис, — это, можно сказать, характерная черта населения Лос-Анджелеса.

Стэнтон направился к себе в гараж. Там за коробками со старыми номерами научных журналов, сувенирами из Франции и ржавыми запчастями к велосипеду притаился небольшой сейф. Внутри Стэнтон хранил лично собранный набор для чрезвычайных ситуаций типа цунами или землетрясения, в который входили таблетки для обеззараживания воды, свисток, сигнальное зеркальце, тысяча долларов наличными и «смит-и-вессон» калибра девять миллиметров.

— Я так и знал, что ты — республиканец, — с улыбкой прокомментировал стоявший в дверях Дэвис.

Стэнтон пропустил ремарку мимо ушей и проверил пистолет — убедиться, что он заряжен. Потом сунул оружие обратно в сейф.

— Как обстоят дела с нашими мышками? — спросил он.

— Если повезет, антитела будут готовы к применению завтра, — ответил Дэвис.

Вопреки четким указаниям Стэнтон не мог сидеть сложа руки, даже не пытаясь найти лекарство от болезни, и потому они устроили эту секретную лабораторию вдали от посторонних глаз. В столовой на деревянных досках пола стояла дюжина клеток, в каждой из которых содержалась усыпленная на время мышь.

Но только к этим грызунам не подсаживали змей. Всем им привили ФСБ. Стэнтон надеялся, что уже скоро в их организмах начнут вырабатываться антитела, способные справиться с инфекцией. В целом это был тот же процесс, который уже принес им некоторый успех в институте, но только тогда на это ушли недели. Теперь же Дэвис проявил изобретательность и научился получать необычайно высокую концентрацию очищенного приона ФСБ, которая должна была ускорить реакцию. Несколько мышей уже начали производить желаемое.

Громкий стук во входную дверь заставил Стэнтона оставить наблюдение за клетками.

Микаела Тэйн выглядела так, словно ее месяц заставили работать в две смены. Прическа сбилась набок, лицо осунулось. После введения карантина Пресвитерианская больница заметно опустела, и врачам там практически нечего было делать. Стэнтон воспользовался этим, чтобы полноценно включить Тэйн в свою группу.

— Рад, что вы добрались до нас благополучно, — сказал он.

— Пришлось задержаться, чтобы пропустить добрую сотню полицейских машин и пожарных расчетов, двигавшихся в противоположном направлении. Как я поняла, их срочно вызвали туда, где всякая сволочь устраивает беспорядки и поджоги.

Она вошла в дом, увидела лабораторное оборудование и посмотрела на Стэнтона так, словно он собирался на ее глазах создать нечто вроде Франкенштейна.

— На обратном пути мы дадим вам сопровождающего, — пообещал Стэнтон.

— Скажите же сразу: вы привезли мне мой чай? — окликнул ее Дэвис. — Во имя всего святого докажите, что в мире еще остались хоть какие-то духовные ценности.

Тэйн показала ему сумку с продуктами и спросила:

— Что, черт возьми, все это значит?

— Скажу одно — для всех нас это значит конец медицинской карьеры, — ответил Дэвис с улыбкой.

Десять минут спустя Тэйн все еще не могла оправиться от изумления от увиденного и до конца понять, почему Стэнтону и Дэвису пришлось уйти в подполье.

— И все же до меня что-то не совсем доходит, — говорила она. — Если мы в состоянии произвести антитела, почему ЦКЗ не разрешает применить их?

— Потому что они способны вызывать аллергию, — объяснил Стэнтон. — Примерно у тридцати процентов пациентов возможна негативная реакция организма.

Дэвис, который не мог надышаться ароматом любимого чая «Пи-джи типс», добавил:

— Пройдут годы, прежде чем ФДА официально одобрит полученные от мышей антитела как средство против прионовых заболеваний.

— Но ведь люди все равно будут умирать!

— Да, только никто не сможет утверждать, что их погубили чиновники ЦКЗ или ФДА, — усмехнулся Стэнтон.

— Не мы создаем правила, — сказал Дэвис. — Мы их можем только нарушать. К несчастью, заместитель директора ЦКЗ Каванаг следит за каждым нашим шагом, и стоит нам зайти в палату к пациенту, как один из ее людей уже маячит у нас за спиной.

— Но никто не будет следить за мной, — подхватила Тэйн, понявшая наконец, с какой целью ее пригласили. — В нашем отделении интенсивной терапии все еще содержатся больные, к которым у меня свободный доступ.

Только за создание этой нелегальной лаборатории каждый из них мог пожизненно лишиться медицинской лицензии, но любой хороший врач знает, что иной раз нужно быть готовым пойти на риск ради спасения жизни. Стэнтон успел понаблюдать, как относилась Тэйн к пациентам и другим сотрудникам больницы. Чутье подсказывало, что он может ей доверять.

— Но об этом не должна знать ни одна живая душа, — предостерег Дэвис. — Поверьте, долго в американской тюрьме я не протяну.

— Тест ведь можно провести на любой группе инфицированных, к которой у нас есть доступ, верно? — спросила Тэйн.

— Но только при условии, что болезнь у них не успела зайти слишком далеко, — ответил Стэнтон. — После двух-трех дней не поможет уже ничто.

— Тогда я согласна, но при одном условии.

— И правильно, — съязвил Дэвис, — почему не выдвинуть условие, когда идешь на профессиональное самоубийство?

Стэнтон только устало посмотрел на Тэйн и спросил:

— И каково же это ваше условие?

 

16

После того как по городу прокатилась волна поджогов и погромов, в музее Гетти удвоили число охранников. В 2003 году багдадский музей лишился во время осады города бесценных сокровищ, и никто не хотел, чтобы подобное повторилось, если положение Лос-Анджелеса станет по-настоящему критическим. А потому теперь музей, откуда Чель и ее сподвижники не выходили уже два дня, стал одним из самых безопасных мест во всем городе.

Но Чель волновала судьба иммигрантов из числа аборигенов-майя. В выпусках новостей, которые они смотрели по телевизору, перенесенному ею из кабинета в лабораторию, сообщали, что «декабристы» и прочие сторонники теории апокалипсиса устраивали митинги, нарушая указание властей сидеть по домам. До появления ФСБ на подобных сборищах обычно обсуждали пути выживания и необходимые приготовления к «Судному дню». Теперь же, как рассказывали репортеры Си-эн-эн, введение карантина заставило митингующих сменить тематику и тональность выступлений. Отчаявшиеся люди искали козлов отпущения. А быть может, это вовсе не случайность, что как раз накануне 21 декабря именно представитель народа майя стал причиной появления в США смертельной инфекции? — вопрошали они.

В Сенчури-Сити местные майя слышали в свой адрес угрозы, а их дома изуродовали враждебными по содержанию надписями. В восточном Лос-Анджелесе некий мужчина жестоко избил своего соседа майя после перебранки относительно конца цикла Долгого отсчета времени. Пожилой гондурасец тоже стал жертвой нападения и лежал в коме. Лидеры «Братства» приняли решение, что городские аборигены нуждаются в убежище, где они могли бы чувствовать себя в безопасности. И с присущим ему христианским великодушием архиепископ согласился предоставить им такое место. Вскоре около 160 майя поселились в стенах храма Богоматери Всех Ангелов.

Но матери Чель среди них не было.

— Нам внушают, что лучше всего не покидать своих домов, чтобы не заразиться, — возразила она, когда Чель позвонила и стала уговаривать ее перебраться под защиту церкви. Работа фабрики Хааны была приостановлена, однако она отказывалась уехать из своего бунгало в западном Голливуде.

— Но там врачи на входе проверяют на ФСБ каждого вновь прибывшего, мама! Сейчас тебе не найти более безопасного места, чем храм.

— Я прожила в этом доме тридцать три года, и не было случая, чтобы меня хоть кто-то потревожил.

— Тогда сделай это хотя бы ради меня, — упрашивала Чель.

— А где будешь ты сама?

— На работе. У меня нет выбора. Я занимаюсь проектом, где крайне важен фактор времени. Но там тоже совершенно безопасно. Музей взят в кольцо надежной охраной.

— Ты будешь работать одна во всем городе, Чель. Долго тебе придется еще там пробыть?

Чель уже побывала дома и захватила с собой целый чемодан одежды. Она останется в музее ровно столько, сколько понадобится.

— Мне будет гораздо спокойнее, если ты укроешься в храме, мама.

Закончив разговор, обе женщины остались недовольны друг другом. Чель, чтобы унять эмоции, позволила себе сигарету, которую выкурила рядом с прудом в саду музея. И как раз в этот момент ее сотовый телефон сообщил, что пришло эс-эм-эс от Стэнтона. Чель и не ожидала, что текст будет длинным и эмоциональным, но он оказался совсем лаконичным: «Есть что-нибудь?»

Чель стала набирать пространный ответ, описывая трудности расшифровки, но потом одумалась. Стэнтон не нуждался в лишних деталях. У него самого забот был полон рот.

«Перевод продвигается. Место пока не определено. Будем продолжать, пока не установим». А потом чисто автоматически добавила: «Как вы там?» — и отправила сообщение, прежде чем успела понять абсурдность своего вопроса. Глупо было задавать его человеку, который занимался борьбой со смертельной болезнью. Она могла и так прекрасно себе представить, каково ему приходилось.

Но, к невероятному ее изумлению, в течение нескольких секунд пришел ответ: «Трудимся на пределе. Пожалуйста, держите меня в курсе. Берегите себя. Вы и ваши люди нужны мне здоровыми. Позвоните, если что-то нужно. Габриель».

Вроде бы тоже лаконично, но в его письме было нечто, что успокоило и ободрило Чель. Похоже, он наконец стал рассматривать ее работу как важную часть решения проблемы? А быть может, так оно и обстояло на самом деле? Чель затушила сигарету и вернулась внутрь.

Роландо пинцетом продолжал выкладывать новые мелкие фрагменты кодекса на стол для реконструкции. Ранее они извлекли из коробки все ее содержимое и сфотографировали каждый обрывок рукописи, чтобы уже ничто не могло быть случайно утрачено. С тех пор как им удалось понять смысл пары глифов «отец-сын», Чель, Роландо и Виктор успели расшифровать первые восемь страниц. И хотя большая часть документа все еще оставалась не собранной воедино и не прочитанной, каждый из них уже знал: эта находка навсегда изменит представление об истории майя. Рукопись не только содержала личные размышления писца. Книга Пактуля была политическим протестом — в ней открыто обвинялся Властитель и высказывалось беспрецедентное сомнение в существовании одного из богов.

Чель почувствовала огромное облегчение, когда она осознала: что бы ни случилось с ней самой и с ее научной карьерой, мир все равно теперь узнает об этом сенсационном историческом памятнике. Данный труд был примером высокой морали, готовности образованного человека рискнуть жизнью во имя того, во что он верил, несомненным свидетельством глубокого гуманизма, проявленного одним из ее древних предков. Но сейчас перед лингвистами стояла гораздо более срочная задача. Им надо было определить, где создавался кодекс, чтобы помочь ЦКЗ найти первоначальный источник инфекции. Ни Чель, ни ее коллеги никогда не встречали такого топонима, но автор называл свою родину Кануатабой и в нескольких местах упоминал, что город раскинулся рядом с террасами. Вообще говоря, террасы были более характерны как способ ведения сельского хозяйства, когда древние майя создавали новые участки для посевов, вырубая в склонах холмов площадки, подобные ступеням. Однако так поступали на всей территории империи майя, а потому без уточняющих деталей это мало что давало для определения местоположения города.

— В базах данных нашлось что-нибудь об Акабаламе? — спросил Роландо.

Чель помотала головой:

— Созвонилась по этому поводу с Йаси в Беркли и Френсисом в Тулейне, но они ничего о таком божестве не знают.

Роландо рукой взъерошил себе волосы.

— Ближе к концу рукописи этот глиф встречается почти в каждом фрагменте. А мы до сих пор понятия не имеем, о ком идет речь!

Никогда прежде они не видели в кодексах такого количества глифов с обозначением имени одного-единственного бога. Таким образом, понимание его смысла становилось крайне важным для завершения перевода.

— Но это уже не вопрос синтаксиса, как пара «отец-сын», — заметил Роландо. — Более вероятно, что Пактуль посвятил ему все последние страницы.

Чель кивнула:

— Мне кажется, это похоже на древние рукописи Торы у евреев, где слово Адонай могло означать и «мой Господь», и «хвала Господу».

— Но здесь во многих абзацах автор высказывает крайне негативное отношение к Акабаламу, — сказал Роландо. — Разве не ересь для писца так откровенно восставать против божества?

— Вся его книга — это сплошная ересь. Уже в первых глифах он критикует правителя. За одно это его могли приговорить к смерти.

— Значит, продолжим изыскания. А пока ты не хотела бы поговорить о седьмой странице?

— О чем именно?

Роландо подошел к указанному им месту в рукописи и сказал так, словно сам стеснялся своих слов:

— Мне просто хочется знать, что ты думаешь об упоминании «тринадцатого цикла»?

«А последние слова умирающего, которые слышали только мы — те, кто возвышался над шумной толпой, — прозвучали, словно мрачное предзнаменование будущих событий, черных, как сам конец “тринадцатого цикла”».

Чель присела за стол. Более чем пятитысячелетний Долгий отсчет времени майя разделялся на периоды продолжительностью примерно в 395 лет каждый, а 12 декабря 2012 года было датой окончания наиважнейшего «тринадцатого цикла», когда, как предполагалось, должен был закончиться и сам Долгий отсчет. Всего одна короткая надпись, вырезанная на камнях руин Тортугеро в Мексике — «ВСЕ ЗАКОНЧИТСЯ В 13-м ЦИКЛЕ», — породила там массовое строительство домов-времянок и культовое поклонение календарю майя, а теперь, стоило только «декабристам», уже и так перевозбужденным вспышкой ФСБ, узнать, что «тринадцатый цикл» упоминался даже в книге, появление которой было неразрывно связано с эпидемией, они грозили окончательно выйти из-под контроля.

Чель невольно бросила взгляд на дверь лаборатории, рядом с которой помещалось устройство внутренней связи. В случае необходимости именно по нему следовало вызвать охранников, расположившихся внизу по периметру холма, но она надеялась, что к этой мере прибегать не придется.

— Здесь, вероятно, имеется в виду тринадцатидневный цикл из «Календаря Цолькина», — сказала она после продолжительных раздумий. — Это может не иметь никакого отношения к Долгому отсчету.

Даже для самой Чель произнесенные ею фразы звучали не слишком убедительно, но она не могла сейчас отвлекаться на бредни о конце света в 2012 году, как не собиралась давать верившим в него никаких дополнительных аргументов.

И как раз один из верующих, которых имела в виду Чель, только что вошел в лабораторию, застав ее самую последнюю реплику. Короткие седые волосы Виктора, зачесанные назад, были влажными, словно после душа. Рубашку «поло» он сменил на такую же, только зеленую.

— Простите, что прервал вашу беседу.

Даже в самые скверные для Виктора времена Чель не уставала удивляться энергии этого давно уже немолодого человека. Когда она еще писала диплом, он мог работать над расшифровкой рукописей по двенадцать часов подряд, не отлучаясь ни для еды, ни хотя бы в туалет. Вот и теперь им удалось продвинуться так далеко за столь короткий срок только с помощью Виктора.

И все же как ни благодарна она ему была, ей не хотелось затрагивать тему декабря 2012 года в его присутствии.

— Ссылку на «тринадцатый цикл» действительно можно трактовать по-разному, — тем не менее высказался он.

— Вот и я так считаю, — заметила Чель осторожно.

— Пойду проверю, что у нас на компьютерах, — сказал Роландо и дипломатично удалился.

Виктор откашлялся и продолжал:

— Но в мире слишком много проблем, толкование которых субъективно и зависит лишь от личных пристрастий. У нас же сейчас есть нечто более важное, на чем надо полностью сосредоточиться. Ты согласна?

— Разумеется, — с облегчением ответила Чель. — Спасибо, Виктор.

Он взялся за листы той копии кодекса, с которой работал сам.

— Вот и отлично, — сказал он. — Этим и займемся.

Он положил ладонь на плечо Чель, и она ответила на движение — на короткое время их руки встретились.

— По моему мнению, — сказал Виктор, — в первую очередь нам надо выделить и обсудить все причины упадка, верно?

— Какие причины?

— Я имею в виду вероятность того, что рукопись говорит нам о причинах падения империи нечто, к чему мы пока не готовы, — пояснил он. — Что, например, лично ты отметила в описании Пактулем кризиса, возникшего в его городе?

— Он создает картину ужасающей засухи и попыток населения выжить в таких условиях. Пактуль пишет об опустевших рынках и голодающих детях. Засуха, по всей видимости, продолжалась не менее восемнадцати месяцев, после чего стали окончательно иссякать запасы воды в резервуарах.

— Нам известны и другие засушливые периоды в истории майя, — сказал Виктор. — Но почему ты не обратила внимания на новую технологию консервации пищи, которую они стали применять?

«Наша армия получила новый способ сохранения продовольственных запасов, засаливая их более круто, чем прежде, а потому она теперь способна совершать значительно более далекие походы».

— А почему это так важно? — удивилась Чель.

— Они научились делать настоящую солонину, то есть совершили открытие, неоценимое для ведения войн, — продолжал свою мысль Виктор. — Тебе должно быть известно, что многие войны между городами-государствами заканчивались для нападавших плачевно, потому что у них иссякали запасы продовольствия. Усовершенствование засолки позволило бы им сражаться более эффективно.

— К чему ты клонишь?

— К простому выводу о том, что, ввергнув себя в более многочисленные военные кампании, они сами стали более уязвимы.

— В каком смысле?

— Во всех смыслах.

Теперь до нее дошло. Это был «конек» Виктора задолго до того, как он поддался истерии апокалипсиса в 2012 году. Он полагал, что ее древним предкам более всего подходил простой и мирный крестьянский образ жизни, а в городах, какими бы величественными они ни возводились, зарождались тирании Властителей, которые вели к саморазрушению.

— Мои предки могли бы пережить еще не одно тысячелетие, если бы не засухи, — возразила Чель. — Они всегда умели поставить новые изобретения себе на службу.

Но у Виктора было свое мнение на этот счет:

— Не забывай, что майя, жившие в лесных деревнях, пережили куда более длительные засухи, чем их городские собратья. Стоило им всем уйти в джунгли по завершении классического периода, перестать воевать и возводить огромные храмы, выжигая леса для получения строительных материалов, как им стало намного легче выносить долгие периоды без дождей.

— Ты опять хочешь сказать, что они оставались всего лишь дикарями, приспособленными только для жизни в джунглях? Что им не под силу создать настоящую цивилизацию?

Виктор собирался ответить ей, но в этот момент в двери лаборатории показалась голова Роландо.

— Простите, что перебиваю, но есть нечто, на что необходимо взглянуть вам обоим.

В самом дальнем углу лаборатории они установили четыре компьютера с новейшим программным обеспечением, которые подбирали смысловые варианты для неизвестных прежде глифов и заполняли пробелы в тексте. Это существенно облегчало работу, потому что в силу индивидуальности стиля каждого писца порой даже знакомые слова выглядели на первый взгляд неузнаваемо. А компьютерным программам был задан сложнейший алгоритм, позволявший учитывать даже такую малость, как расстояния между штрихами в глифах, неуловимые человеческим глазом, и потом находить в памяти машины аналоги «почерка».

Роландо указал на серию тонких волнистых линий, обнаруженных в кодексе:

— Вглядитесь в этот глиф! Компьютер считает, что он в достаточной степени похож на обозначение «Скорпиона», прежде встречавшееся в изображениях на копале, чтобы говорить о полном совпадении. Так что перед нами ссылка на знак зодиака.

Расположения солнца и звезд определяли почти всю жизнь людей древности: по ним возносились молитвы богам, давались имена детям, исполнялись ритуалы, принималась пища, приносились жертвы. Причем древние майя изучали и поклонялись практически тем же созвездиям, что и греки или китайцы. Пока никто еще не смог установить, создали майя свою зодиакальную систему самостоятельно или она была привнесена из Азии через перешеек между двумя материками, существовавший тогда на месте нынешнего Берингова пролива. Но в любом случае сходство было просто поразительным.

— И если мы вставим такую интерпретацию в текст, — продолжал Роландо, — предложение будет читаться так: «Великая утренняя звезда миновала самую красную часть Большого небесного Скорпиона».

Чель отреагировала мгновенно:

— У нас есть возможность воссоздать положение Венеры на небесном своде в то время, когда Пактуль писал свой кодекс.

— На основании этого я пришел к выводу, что в тексте должны содержаться и другие ссылки на знаки зодиака, — сказал Роландо, — и дал компьютеру задание провести поиск всего, что может описывать созвездия.

— Нам нужна помощь специалиста в археоастрономии, — вмешался Виктор. — Патрик ведь работает с зодиакальными созвездиями, если не ошибаюсь?

У Чель защемило сердце.

— А нам вообще известно, где он сейчас? — спросил Роландо.

Ей это, конечно же, было известно. Когда ввели карантин, Патрик прислал ей электронное письмо, беспокоясь, все ли с ней в порядке. И чтобы она знала, где его искать, если что-нибудь понадобится. Но она не потрудилась даже ответить.

 

17

«Мое алое оперение покрыто голубыми и желтыми полосами. Прилетев сюда, я давно ничего не ел и мог умереть с голода, если бы он не спас меня. Я перелетал вместе со стаей, но отстал от своих, когда мы миновали Кануатабу, и только этот писец вернул меня к жизни. Я кормился червями, которых он находил для меня в грязи. Дождей не было так давно, что даже земляные черви стали полумертвыми и почти высохли. Но самое важное, что мы с этим человеком даем друг другу то, в чем каждый из нас нуждается.

Я — Пактуль, придворный писец Кануатабы, приободрен присутствием красного ары, залетевшего в мою пещеру.

С самого рождения моей духовной сущностью был назван именно ара, и эта птица всегда служила для меня добрым предзнаменованием, когда бы ни попалась мне на глаза. В ту ночь, когда убили Оксиллу, ко мне залетел подраненный попугай. Я дал ему земляных червей, потому что у меня больше нет фруктовых семян, чтобы накормить птицу, а потом напоил каплями крови из своего языка, чтобы приветствовать его. Через этот обряд мы стали единым целым. В своих снах я перевоплощаюсь в дух этой птицы. И теперь я так же рад ее прилету, как она радуется мне. Это большая редкость — обрести свое духовное животное во плоти, и для меня сейчас нет большего счастья.

Потому что и дождь мы видим теперь лишь во сне, а люди в Кануатабе с каждым днем страдают от голода все больше. Маис, бобы и перец стали так же недоступны, как и мясо, и многие уже питаются одними листьями кустарника. Выделяемый мне рацион я раздаю детям друзей, поскольку сам привык к долгому воздержанию в своих попытках общаться с богами, и мое тело больше не требует обильной пищи.

Хотя Оксиллу умертвили уже двенадцать солнц назад, это видение неотвязно преследует меня. Оксилла был хорошим человеком, почти святым, а его отец принял меня в свою семью, когда маленьким мальчиком я остался без родителей. Помню я только своего отца. Моя мать умерла, когда тужилась, чтобы вытолкнуть меня на свет из своей утробы. Отец не мог воспитывать меня один, но наш правитель Ягуар Имикс не разрешил ему взять другую жену из числа жительниц Кануатабы. И тогда он бежал к большому озеру близ берега океана, на землю наших предков, чтобы воссоединиться с ними, как птица воссоединяется со своей стаей. Назад он уже не вернулся, и тогда отец Оксиллы взял меня, круглого сироту, и сделал братом Оксиллы. И вот мой брат был жестоко убит Властителем, которому я служу.

Я вернулся во дворец в тот день, когда луна ополовинилась, а вечерняя звезда должна была пройти прямо сквозь Ксибальбу. Мне пришлось загнать внутрь свою тоску по Оксилле, потому что едва ли было разумно демонстрировать свое недовольство указом правителя. Меня вызвали к нему по причинам, мне неизвестным.

Вместе со своей птицей я прошел мимо других знатных особ, собравшихся в центральном патио перед дворцом. Среди них был Марува — член совета, которого ни разу в жизни не посетила собственная мысль. Он стоял, прислонившись к одной из великих колонн, окружавших патио, и казался карликом рядом с камнем, достигавшим высоты семи ростов обычного человека. Беседовал он при этом с послом Властителя, который, как знали все, снабжал черный рынок на Задворках галлюциногенами. Когда я проходил мимо, оба посмотрели на меня с подозрением и стали перешептываться.

Я достиг ступеней дворца, и один из охранников провел меня в покои правителя. Властитель и придворные только что покончили с едой — еще одним тайным ритуалом, к которому допускались только он сам и его подхалимы. Эти люди насладились поистине щедрым пиром. Мои ноздри заполнил аромат благовоний, подавивший запах употребленного ими мяса животных. Этот аромат ни с чем не спутаешь. Я уже попадал во дворец к окончанию пиров и всегда ощущал в воздухе этот горьковатый запах, исходивший от костра, который они возжигали, дабы освятить свою трапезу. Секретная смесь сжигаемых растений считалась еще одним источником могущества Властителя, и Ягуар Имикс был горд обладанием ею. Но когда я опустил свою птицу и поцеловал жалкий известняк пола, аромат изменился, и я больше не ощущал его где-то у себя в гортани, как это было чуть раньше.

Ягуар Имикс пригласил меня в нишу своих покоев и приказал сесть на пол у подножия трона, который великое светило озаряет во время солнцестояния, а свет луны возвещает восседающему на нем о наступлении периода сбора урожая. У Ягуара Имикса узкое и острое лицо, что он всегда считал признаком своего царственного происхождения. Нос его тоже заострен подобно птичьему клюву, а вот лоб плоский, но и это лизоблюды причисляют к приметам его богоподобия. Его одеяние сшито придворными портными из хлопковой ткани и окрашено в подобающий правителю зеленый цвет, и его почти невозможно застать без покрывающей голову шкуры ягуара.

И Ягуар Имикс, наш священный Властитель, заговорил, повысив голос так, чтобы ему могли внимать все присутствующие:

— Мы должны почтить великого бога Акабалама за те многочисленные дары, которыми он осыпал мое прекрасное государство. Воздадим же ему хвалу! Тебе, о Акабалам, посвятим мы готовящийся сейчас священный пир и принесем посильные жертвы, чтобы ты вновь дал нам свои неоценимые дары. Мы приготовим для пира мясо, какого еще никто никогда не пробовал в этом городе, и созовем на него всех жителей Кануатабы. Это станет празднеством в честь Акабалама и ритуалом освящения закладки первого камня новой пирамиды…

Я пребывал в полном замешательстве. О каком пире вел он речь? Откуда возьмется пища для подобного чревоугодия в то время, когда весь город голодает?

И я сказал:

— Прости меня, Высочайший, если я что-то неверно понял. В городе действительно намечается священный пир?

— Да такой, какого здесь не видели за последние сто оборотов Календарного диска!

— И что же это будет за пир?

— Мы обо всем сообщим, когда настанет время, писец.

Ягуар Имикс жестом пригласил одну из своих наложниц присоединиться к нам, а она открыла стоявшую рядом с ней шкатулку и достала полосу древесной коры. Девушка вложила ее в зубы хозяина, и он принялся жевать, когда заговорил снова:

— Пактуль, мой слуга! Впав в транс, я слышал глас богов, которые поведали мне о том, что ты не одобряешь строительство нового храма. А твои странные вопросы о пире в честь Акабалама лишь подтверждают услышанные мной божественные слова. Ты же знаешь, что от моего взора не укроется ничто, писец. Подтверди же правдивость божественных откровений. Признайся, что не считаешь меня сосудом, вместившим в себя всю их мудрость!

В этих словах, по сути, содержался мой смертный приговор, и мне сделалось страшно, как никогда прежде. Глаза всех придворных были устремлены на меня, и во взглядах читалась жажда крови. Даже ара, сидевший в клетке рядом со мной, почувствовал это. Оксиллу принесли в жертву за меньшие прегрешения. Мне вырвут сердце на алтаре! Я посмотрел на карлика Якомо, который с шумом прихлебывал из чаши шоколад с корицей и чили. И тут же понял, что боги здесь совершенно ни при чем, а за всем этим стоит всего лишь этот злокозненный карлик.

С переполнявшим сердце страхом я заговорил:

— Ягуар Имикс, священнейший из Властителей, да будешь ты пред всеми превозвышен! Во время собрания я всего лишь задался вопросом, насколько идеально нынешнее время для строительства нового храма. Мне бы хотелось, чтобы новая пирамида простояла десять Великих циклов, а твое имя навечно прославилось как святейшее из святейших. Все мои помыслы о том, как я украшу ее фасад тысячами глифов, прославляющих тебя, но только мне не хотелось бы делать это по ничтожному известняку, а более достойных материалов и людей для строительства у нас сейчас нет.

Закончив, я смиренно склонил голову, и при виде этого Ягуар Имикс сплюнул кору изо рта на пол и сверкнул зубами. При этом он показал самый красивый набор ониксов и жемчужин, когда-либо созданный в Кануатабе. Имикс потому и любит улыбаться, что напоминает этим нам всем о сокровищах своего рта. Беспредельная верность — вот главное, чего добивается он от своих подданных, и сколько же раз я сам был свидетелем, как он наслаждался унижением человека, но все равно приказывал казнить его, прежде чем великая звезда завершала свой ежедневный путь по небесному своду.

Я закрыл глаза в ожидании появления палачей. Они отведут меня на вершину пирамиды и, подобно Оксилле, принесут в жертву.

Но затем Властитель произнес слова, которых я никак не ожидал:

— Пактуль, мой смиренный слуга, ты прощен. Я отпускаю тебе грех несдержанности и ожидаю от тебя искупления вины участием в приготовлениях к великому празднеству в честь Акабалама.

Все еще не веря в услышанное, я открыл глаза. А правитель продолжал:

— Мой сын и наследник благоволит к тебе, и это главная причина твоего помилования — ты призван будешь продолжать обучать Песнь Дыма прислушиваться к голосу своей благородной крови и готовиться к уготованной ему судьбой власти в будущем. Ты расскажешь ему все об Акабаламе — этом величайшем из богов, который снизошел до того, чтобы стать моим покровителем. И ты объяснишь моему сыну высочайший смысл грядущего празднества.

С дрожью в голосе я с трудом выдавил из себя:

— О, Святейший! Я изучил наши великие книги, но не нашел в них упоминания об Акабаламе. Я просмотрел все, но нигде не обнаружил его описания среди великих циклов времени. Я исполнен самого горячего желания учить наследника, но что мне взять при этом за основу?

— Ты будешь продолжать давать ему уроки, как и прежде, смиренный писец, пользуясь великими книгами, которые познал так досконально. А когда закончатся приготовления к пиру в честь Акабалама, я открою тебе истину, и ты сможешь написать новую священную книгу, чтобы Песнь Дыма, а потом и его наследники, Божественные Властители, могли следовать его указаниям отныне и во веки веков.

Потом я покинул тронный зал, и голова моя еще долго кружилась, неспособная до конца постичь, как случилось, что правитель подарил мне жизнь.

Но конечно же, это моя должность наставника сына Властителя перевесила все наветы и спасла меня от участи принесенного в жертву! Я, как мог, справился с дрожью во всем теле и пошел в дворцовую библиотеку, чтобы встретиться с наследником, и только птица в клетке, телесное воплощение моего духа, разделяла пережитый мной страх.

Библиотека, где я обычно даю уроки для Песни Дыма, — это чудеснейшее место во всем нашем раскинувшемся на многочисленных террасах городе. Для меня оно было вместилищем огромных знаний, накопленных нашими мудрецами за десять самых больших оборотов Календарного диска. В нем хранились книги на любые темы, преисполненные священными для меня сокровищами, несравнимыми со всем золотом мира. Здесь были, например, труды боговдохновленных астрономов, представлявших себе небесный свод в виде двуглавого змея.

И вот я вошел в библиотеку — просторный зал с каменными стенами, убранными в драпировки самого благородного из оттенков синего цвета. Квадратное окно в стене отбрасывает на ткань белый отсвет. Так на рассвете в день летнего солнцестояния лучи бьют в окно, словно пробуждая в каждом жажду познания всего, что наши предшественники поняли об устройстве мироздания. На полках расположены книги, целые груды книг. Причем некоторые из них лежат в развернутом виде. Их ведь создавали еще в те времена, когда листов из коры фиги у нас имелось в достатке, и ни одному писцу и в голову не пришло бы похищать их для создания собственного труда.

Миновало уже около тысячи солнц с тех пор, как Властитель доверил мне обучать своего сына мудрости предков, помочь ему понять суть времени — этой бесконечной петли, которая, искривляясь, вновь неизменно замыкается на себе. Ведь только познав наше прошлое, можем мы осмелиться мечтать о будущем.

Песнь Дыма, наследник престола, крепкий мальчик, который прожил на свете уже двенадцать оборотов диска календаря. Глаза и нос у него отцовские, но по натуре он совсем не злой, и когда я вошел в библиотеку с птицей в клетке, то застал его в глубоком беспокойстве.

Он сказал мне:

— Учитель, я присутствовал при жертвоприношении Оксиллы. А на площади заметил его дочь — Огненное Перо, которая мне очень нравится, оплакивавшей смерть отца. Ты, случайно, не знаешь, где она сейчас?

Я невольно бросил взгляд на Кавиля — личного слугу наследника, который неизменно дожидался в стороне, когда закончится наш очередной урок. Кавиль — хороший слуга, мужчина очень высокого роста. Сейчас он, по своему обыкновению, стоял молча, уставившись взглядом в одну точку.

Для меня было бы слишком болезненной темой обсуждать судьбу дочерей Оксиллы, и потому я ответил просто:

— Не волнуйся, мой господин, она будет жить, но только тебе следует теперь выбросить из головы все мысли о ней, ибо она стала неприкасаемой. Тебе нужно полностью сосредоточить внимание на наших занятиях.

Мальчик, казалось, опечалился еще сильнее, но потом он заметил мою птицу и спросил:

— А это что такое, учитель? Ты принес это мне?

Мое духовное животное относится к числу самых дружелюбных и общительных, и потому я не побоялся выпустить ара из клетки, чтобы наследник смог как следует разглядеть его. Мы уже обсуждали однажды духовных животных, но, чтобы сделать урок более наглядным, я заново объяснил своему ученику, что свое я обрел в виде этой птицы и, дав ей каплю своей крови, стал с ней единым целым. А потом птица, мое воплощение в мире зверей, стала летать по залу, доставив мальчику удовольствие от этого зрелища. Мы даже взлетели на крышу, а потом вернулись, облетели наследника вокруг и уселись ему на плечо.

Я объяснил ученику, что мое духовное животное остановилось в Кануатабе на пути великой миграции, которую каждый ара совершает со своей стаей. Через несколько недель, набравшись сил, мы продолжим это путешествие в поисках земли, куда наши предки-птицы уже тысячи лет возвращаются в период сбора урожая.

— Каждый человек должен быть способен преодолевать пределы повседневной рутины своей жизни, и его духовное животное помогает достичь этого идеала, — сказал я наследнику.

У Песни Дыма духовное животное — ягуар, что только и пристало будущему правителю. Я наблюдал, как он взял мою птицу на руку и стал внимательно разглядывать ее, размышляя, каким образом этот ара мог превратиться для меня в мост, переброшенный в другой мир. И мне стало грустно, когда я подумал, что сам Песнь Дыма может уже никогда не увидеть свое духовное животное во плоти. Ведь в окрестных джунглях ягуары стали огромной редкостью.

Когда же мы закончили обсуждать эту тему, мальчик сказал:

— Мудрый наставник, мой отец, наш Властитель, пообещал, что я смогу выступить вместе с армией в военный поход во благо народа Кануатабы. Что мы должны направить свое оружие против Сакамиля, Икстачаля и Ларанама, как это было предначертано звездой, уходившей в темноту. Это станет великой войной, осененной вечерней звездой. Ты горд за нас, мой умнейший учитель?

Я был не в силах сдержать вскипевшего во мне гнева и снова произнес слова, которые могли стоить мне жизни:

— Разве ты не бывал на улицах города и не видел опустевших рынков, пораженного засухой города? Это тяжелое зрелище, мальчик мой, но ты не можешь не замечать страданий своего народа. Даже армия голодает, какой бы новый метод засолки мяса они ни изобрели. Мы едва ли можем позволить себе сейчас совершать военные походы против дальних государств!

— Но на моего отца снизошло божественное озарение, что по знаку звезды мы должны начать военные походы! — резко возражал мне наследник. — Неужели ты берешься состязаться со звездными предзнаменованиями? Мы будем сражаться, исполняя повеление наших богов! И я встану в один ряд с лучшими воинами Кануатабы!

Я посмотрел на этого совсем еще ребенка с болью в душе и сказал:

— Сейчас огнем охвачены сердца всех мужчин Кануатабы, мой будущий правитель. Но настанет день, когда именно ты приведешь нас всех к спасению, используя щедрые дары своего ума. Пока же ты только учишься. И мое призвание состоит не в том, чтобы сделать из тебя искусного воина, ловко владеющего трубкой для стрельбы стрелами и веревочной петлей, чтобы однажды ты погиб на военной тропе!

Мой ученик выбежал из библиотеки, пряча от меня слезы, готовые хлынуть из глаз. Я окликнул его, но он не вернулся.

Я ожидал, что слуга мальчика Кавиль тут же последует за хозяином, но, к моему удивлению, он не двинулся с места, а заговорил со мной:

— Я приведу его снова к тебе, писец.

— Так отправляйся же за ним.

— Могу я сначала сказать тебе что-то, святой писец? Это касается Оксиллы.

Я дал слуге свое дозволение.

И Кавиль поведал мне, как несколько ночей подряд после жертвоприношения Оксиллы он дежурил у стен дворца и мог видеть Ханибу, вдову Оксиллы, с двумя дочерьми.

— Они приходили молиться к алтарю, где Оксиллу обрекли на заклание, — пояснил он.

Это сообщение повергло меня в ужас. Каждой женщине известно, как ей следует поступить, если ее супруга принесли в жертву. Ханиба наносила оскорбление богам, отказываясь исполнить свой долг. Кавиль проследил за ней и узнал, в каком месте на Задворках она теперь обитает.

Выслушав его, я сразу понял, что мне следует предпринять.

Кто-то же должен напомнить вдове Оксиллы о ее священной обязанности. На протяжении всей нашей истории неуклонно выполнялся завет Ицамны о том, что жена принесенного в жертву представителя знатного рода обязана последовать за мужем в потусторонний мир и спасти свою честь, совершив самоубийство. Оксилла был мне лучшим другом и братом, и его вдова заслуживала лучшей участи, чем прозябание на Задворках.

Если она не захочет последовать закону богов, мне придется ей в этом помочь.

Когда утренняя звезда вновь миновала самую багряную часть великого небесного скорпиона, я облачился в одежды простолюдина — набедренную повязку и кожаные сандалии, чтобы не быть узнанным.

На Задворках нашли себе пристанище отъявленные подонки Кануатабы, среди которых преобладали люди, спасенные от казни различными знамениями, но все равно изгнанные из города за свои преступления. Здесь жили воры и прелюбодеи, которых не лишили жизни по случаю затмения солнца, несостоятельные должники, оставленные в живых только по воле вечерней звезды, люди, пристрастившиеся к наркотикам, и даже такие, которые именовались величайшими из грешников, обреченными на вечные скитания, — те, кто имел глупость поклоняться лишь некоторым из богов, считая именно их своими личными покровителями.

На жилища Задворок не считали нужным расходовать ни драгоценный мрамор, ни самый обыкновенный известняк, а любой рабочий с каменоломен, пойманный хотя бы с куском строительного материала, подвергся бы жестокой публичной казни. И потому все дома здесь возведены из смеси глины с соломой. И занятия населения Задворок преимущественно противозаконны — торговля на черном рынке, собирание галлюциногенных грибов, подпольные ставки на игры в мяч и проституция.

Я скрыл свое лицо под куском протирочной ткани, которую использую обычно, когда изготавливаю гипсовый раствор для книг, и прихватил с собой несколько бобов какао. Я готов был отдать их любому, кто помог бы мне найти Ханибу. Но каждая из попадавшихся на моем пути женщин предлагала мне в обмен на какао свое тело, и я приводил их в недоумение, отказываясь от подобных услуг. Зато я встретил одну старую проститутку, она велела мне пройти еще двести шагов вниз по проулку к ряду жалких хижин, которых я не мог припомнить со времени моего первого посещения Задворок, когда еще совсем юнцом я лишился здесь девственности.

Из глубины одной из хижин до меня донеслись женские стоны. Я вошел и увидел мужчину, лежавшего поверх Ханибы, гнусного самца, совокуплявшегося с ней. Вот до какой глубины падения довела себя Ханиба! Четыре боба какао в кожуре были аккуратно сложены рядом с ними. Занимаясь своим греховным делом, они не могли слышать, как я подошел и проверил бобы. В двух кожурках зерен не оказалось. Этот человек был к тому же подлым обманщиком.

В углу хижины я нащупал большой камень, который использовали вместо стула, и воздел его над головой, чтобы с силой обрушить вниз. Тело мужчины, возлежавшего с Ханибой, обмякло, а сама она в страхе завизжала, не понимая, что произошло. Вероятно, она подумала, что этот камень обрушил на них не иначе как сам Ицтамааль, чтобы покарать за грех. Но когда я сбросил с нее тело мужчины и она увидела мое лицо, то тут же отвела глаза в сторону. Ханиба пережила стыд, какого не знала никогда прежде. Но гораздо большим позором покрыла она себя перед богами, все еще оставаясь в живых.

— Они отняли у меня все, Пактуль. Мой дом, одежду и даже вещи Оксиллы, — жалобно обратилась она ко мне.

— Я понимаю, почему ты здесь, и пришел, чтобы вернуть тебя на путь истинный, Ханиба. Ты обязана поступить как должно. Твои дети голодают, потому что никто не посмеет взять их к себе, пока ты не умрешь. А люди знают, что ты до сих пор жива.

Она зашлась в рыданиях, едва способная дышать:

— Я не могу исполнить ритуал, не убедившись, что с моими дочками все будет хорошо. Огненное Перо близка к возрасту, когда ее заберет к себе какой-нибудь похотливый старец, которому понадобится новая наложница! Ты же сам видел, какими глазами смотрел на нее Песнь Дыма. Ведь она могла стать женой правителя, Пактуль! Сам Властитель уже был не против их помолвки, а наследник — хороший человек, который достоин ее. Но теперь, когда ее отец был так ославлен, ни о какой помолвке не может быть и речи. И какой добрый человек возьмет теперь ее за себя? Ты не можешь не понимать моих чувств, Пактуль. Разве ты не пережил того же, когда тебя бросил на произвол судьбы отец?

Как же мне хотелось ударить ее за такие слова! Но потом я разглядел неизбывную печаль в ее глазах и понял — я никогда не смогу поднять руку на эту женщину, которую знал с тех времен, когда мы с Оксиллой еще мальчишками гонялись за ней, пытаясь отстегать прутиками.

И я просто сказал:

— К следующему восходу солнца ты обязана найти длинный кусок виноградной лозы и обвить его вокруг шеи. Ты должна покончить с собой достойно, Ханиба, чтобы исполнить долг вдовы благородного человека, принесенного в жертву богам.

— Но ведь на самом деле он не был принесен в жертву, Пактуль! Властитель просто велел убить его! Ягуар Имикс расправился с ним, потому что у Оксиллы хватило смелости противоречить ему. И еще: моего мужа принесли в жертву богу, которого не существует! Это новое божество, Акабалам, не имело никаких оснований требовать, чтобы во имя его умертвили Оксиллу. И почему этот бог ни разу не явил нам своего могущества, не посетил ни одного из знатных людей даже во сне?

Я предпочел не делиться с ней собственными сомнениями относительно нового бога. Потому что как не следует простому писцу лезть в божественные дела, так и вдова не может осуждать действия Властителя.

И я лишь резко возразил:

— Что ты можешь действительно знать об истинном содержании разговора между правителем и одним из его советников? И откуда тебе известно, что Акабалам никогда не являл себя людям?

Ханиба спрятала лицо в ладонях.

Любой придворный, видя перед собой женщину, открыто бросившую вызов божеству, счел бы своим долгом немедленно убить ее.

Но зрелище ее беспредельного горя сделало меня бессильным, чтобы решиться на это».

 

18

ЦКЗ разработал специальный маршрут, а музей Гетти выделил охранников, чтобы Чель могла безопасно добраться до горы Голливуд. Уже с верхнего участка Малхолланд-драйв ей стали видны клубы дыма, поднимавшиеся из отдаленных районов города. И все же, направляясь на восток, Чель впервые за много дней ощущала хотя бы проблеск надежды. Патрик согласился встретиться с ней в планетарии незамедлительно.

В восточной части Малхолланда царило жутковатое безлюдье — лишь по временам мелькали полицейские машины или джипы Национальной гвардии. Но в воздухе тем не менее стоял едкий запах. Возможно, пожары полыхали гораздо ближе, чем ей сначала показалось. Чель подняла со своей стороны стекло. И как раз в этот момент прямо перед ее машиной на середину проезжей части выбежала женщина в тренировочном костюме. Чель и не увидела бы ее, если бы в свете фар не мелькнули отражающие полоски на кроссовках.

Чель резко вывернула руль, покрышки «вольво» от торможения издали пронзительный визг, но она сумела остановить автомобиль на обочине. Сердце бешено колотилось. Между тем в зеркале заднего вида отражался силуэт бегуньи, которая продолжала трусить в противоположном направлении, словно ничего не случилось. Женщина явно двигалась на «автопилоте». Чель уже успела наслушаться историй о том, как жертвы ФСБ громили аптеки, сметая с полок снотворное, допивались до алкогольного отравления или платили огромные деньги наркоторговцам, чтобы получить нелегальные успокаивающие средства. Но эта дама, которая постепенно пропадала из виду, явно пыталась добиться нужного эффекта естественным путем в стремлении утомить себя до полного забытья. Казалось, она могла рухнуть на асфальт в любой момент, но все же продолжала бежать, бежать, бежать…

«Могла бы дойти до такого состояния я сама?» — невольно задалась вопросом Чель.

Машина сопровождения затормозила рядом с «вольво». Чель убедила охранников, что с ней все в порядке, и потом они уже без приключений доехали по извилистому шоссе до вершины горы.

Пятнадцать минут спустя их небольшой караван остановился у обсерватории Гриффита.

Массивное каменное здание всегда напоминало Чель мечеть. Патрик рассказывал ей, что много лет назад, до того как сияние огней огромного города затруднило наблюдение за звездами, это место считалось самым подходящим во всей стране для изучения ночного неба. А сейчас отсюда лучше всего было любоваться видами Лос-Анджелеса, который практически весь открывался взору и лежал как на ладони. Даже пожары с этой верхней точки казались почти красивыми на фоне темноты. Глядя на город, Чель ненадолго смогла забыть, что он как раз сейчас оказался почти на грани вымирания.

Ее сопровождающие припарковались на стоянке, дожидаясь, пока она выйдет из своей машины.

Но Чель прежде всего проверила свой мобильный телефон. Новых сообщений не поступило. Ни от матери, ни от Стэнтона. Интересно, подумала Чель, когда она снова увидит на дисплее это его «Есть что-нибудь?». Сама по себе вероятность, что в следующий раз она сможет сообщить ему нечто полезное, стала для нее наилучшей мотивацией.

Она выбралась наружу, и всего через минуту при входе в обсерваторию ее уже встречал Патрик.

— Привет, — сказала она.

— И тебе, — отозвался он.

На короткое мгновение они обнялись, что всегда было с ним так комфортно делать при его росте в 165 сантиметров. Но до чего же странно! Они с Патриком так долго прожили вместе, каждый день разговаривали друг с другом и каждую ночь делили постель, а сейчас Чель обнимала мужчину, о котором не знала ничего уже многие месяцы с момента расставания.

Он первым разомкнул объятия.

— Рад, что ты без проблем добралась к нам на верхотуру.

Голубые глаза Патрика сияли из-под защитного козырька, пряди светлых волос обрамляли лицо. На нем была полосатая сорочка навыпуск, которую Чель подарила ему на прошлое Рождество, и она подумала, что Патрик мог надеть ее не без умысла. Пока они жили вместе, он практически не носил эту вещь, и ее быстро присвоила себе Чель, начав использовать вместо ночной рубашки. А ему так нравилось снимать ее, постепенно расстегивая многочисленные пуговицы.

— Бог ты мой! До сих пор не могу поверить, что ты общалась с тем самым пациентом номер один, — сказал Патрик, отступая чуть назад, чтобы оглядеть ее. — Вижу, снова работаешь день и ночь?

— Так и есть.

— Что ж, тебе не впервой.

Чель показалось, что в его голосе она уловила нотки ностальгии, желания напомнить ей о времени, проведенном вместе.

— Поверь, я очень ценю, что ты согласился приехать сюда, — сказала она.

— Ты же знала, что стоило только попросить, — отозвался он. — Кодекс классического периода. Это же просто невероятно!

Чель вновь окинула взглядом котловину внизу, в которой раскинулся Лос-Анджелес. Теперь даже в ночном небе можно было разглядеть поднимавшуюся вверх пепельную хмарь.

— Пойдем внутрь, — предложила она. — Мне здесь что-то становится не по себе, да и драгоценное время утекает.

Но Патрик еще ненадолго задержался, всматриваясь в темноту.

— «Он слишком нежно любил звезды, чтобы бояться ночи», — произнес он, перефразируя свою любимую эпитафию.

Планетарий Осчина вмещал в себя 300 зрителей, а его купол достигал 75 футов в верхней точке. Попав внутрь здания, посетители испытывали ощущение, что оно еще не до конца отделано — свод наверху явно нуждался в росписи. Они немного постояли почти в полной темноте, в которой светились только две красные аварийные надписи «Выход» и дисплей ноутбука. И пока Патрик всматривался в снимки фрагментов кодекса на экране, Чель не могла отвести глаз от странных очертаний проектора, установленного в центре зала. Он напоминал ей какого-то фантастического монстра, механическую гидру, которая через тысячи мелких выпуклых глаз проецировала изображения звезд на алюминиевый потолок.

— Ничего себе! Никогда не встречал прежде в кодексах упоминания о том, что войну могли начинать в соответствии с положением вечерней звезды, — заметил Патрик. — В такое даже трудно сразу поверить.

Было видно, что магия книги начала постепенно подчинять себе и его. Он включил проектор, и купол сразу ожил отображениями звезд: они быстро вращались на темном своде, ежесекундно меняя расположение и трансформируясь самым волшебным образом. За полтора года их совместной жизни Чель побывала здесь более десяти раз, но всегда переживала все новые ощущения от увиденного.

— Даже в уже переведенной вами части рукописи содержится множество астрономических ссылок, — сказал Патрик, поводя по куполу лазерной указкой. — Не только зодиакальных, но и указывающих на расположение отдельных небесных тел и на другие приметы, которые мы сможем использовать в качестве отправных точек в работе.

Чель никогда не уделяла его исследованиям особого внимания и сейчас почувствовала даже некоторый стыд, что так мало знает.

— Что за смущение? Брось! — сказал Патрик. — Тебе все здесь знакомо. Это же как историко-астрономическое устройство Джи-пи-эс.

Теперь он явно поддразнивал ее.

— Нужно ли мне напоминать вам, доктор Ману, что Земля вращается вокруг Солнца, равно как и вокруг собственной оси? Но она также совершает колебания под воздействием притяжения Луны, вызывающим приливы и отливы. Это напоминает куклу, у которой голова на пружинке. А потому видимый нам путь, который совершает по небосводу Солнце, каждый год едва заметно меняется. И именно на этом так зациклены сторонники теорий конца света в 2012 году.

— На галактическом противостоянии или «параде планет»?

Патрик кивнул:

— Эти сумасшедшие полагают, что если Луна, Земля и Солнце в день зимнего солнцестояния выстроятся в одну линию, то траектория Солнца пересечется с неким воображаемым экватором в темной зоне Млечного Пути, и мы все погибнем либо при всемирном потопе, либо от взрыва Солнца. Тут даже у них нет единого мнения. И им совершенно безразлично, что никакого «экватора», о котором они талдычат, попросту не существует.

Проекции звезд на куполе теперь совершали медленные круговые вращения. Чель опустилась в одно из зачехленных кресел, устав стоять с вытянутой шеей.

— Вернемся к ранее сказанному, — продолжал Патрик. — Поскольку Земля совершает легкие колебания, в результате это сказывается не только на траектории, описываемой Солнцем, но и на положении звезд тоже.

— Но даже принимая во внимание незначительную смену траекторий, звезды, которые мы видим здесь, в Лос-Анджелесе, мало чем отличаются от тех, что люди видят, скажем, в Сиэтле, верно? — заметила Чель. — В таком случае что нам это дает для определения расположения точки на поверхности Земли? Ведь разница почти неразличима.

— Она неразличима для нас теперь, потому что современная цивилизация породила слишком много световых загрязнений. Но в древности даже наблюдения с помощью невооруженного глаза были очень и очень точны.

Горячий интерес самого Патрика к майя вспыхнул в то время, когда он хотел получить кандидатскую степень по археоастрономии. Он тогда был буквально одержим стремлением понять, каким образом астрономы древних майя могли добиваться столь впечатляющих результатов, работая в своих храмах: как вычисляли планетарные циклы, как пришли к пониманию концепции галактик и даже сумели предсказать существование лун-спутников у других планет. Нынешний упадок интереса общества к астрономии этот энтузиаст воспринимал как личную трагедию.

Патрик остановил проектор, и они всмотрелись в неподвижно застывшее небо.

— Итак, давай начнем с Тикаля, — предложил он. — Вот как выглядело небо над ним в ночь весеннего равноденствия приблизительно в тот год, который вы получили путем углеродного анализа страниц кодекса и рассмотрения иконографии. Скажем, 20 марта 930 года нашей эры.

Потом он направил лазерную указку на яркий объект в западной части купола.

— Согласно данным вашего писца, в весеннее равноденствие Венера была видна точно в центре небосвода. Стало быть, нам надо повернуть проектор так, чтобы, отталкиваясь от координат Петена, он показал нам Венеру в нужном положении.

Звезды у них над головами совершили вращательное движение и остановились, когда Венера заняла место в самой высокой точке купола планетария.

— Похоже, если вести отсчет от Тикаля, это место расположено примерно между 14 и 16-м градусами северной широты, — заключил Патрик.

Но Чель была осведомлена достаточно, чтобы понимать: диапазон в два градуса давал им район поисков шириной более чем в 200 миль.

— Неужели это все, что мы можем получить? Нам просто необходимы более точные данные.

Патрик стал вновь перемещать созвездия.

— Это была лишь самая первая попытка. Ваш перевод дает нам возможность проверить еще более десятка вариантов. Давай пройдемся по каждому из них, и как можно быстрее.

Они взялись за работу бок о бок. В распоряжении Патрика оказались заранее разработанные компьютерные программы для вращения проектора, а текст кодекса помогал вносить уточняющие поправки. Трудились они в основном молча — все внимание Патрика было сосредоточено на куполе, изображавшем звездное небо.

В третьем часу ночи, после особенно затянувшейся паузы, в голову Чель стали лезть жуткие воспоминания о Волси и его смерти.

Поэтому она испытала облегчение, когда Патрик отвлек ее вопросом.

— И что же? — спросил он. — Прежде чем началась вся эта свистопляска, ты успела побывать в Петене, как собиралась? И написала все те статьи, что планировала?

Когда они расстались и Патрик был вынужден съехать с ее квартиры, именно такие предлоги использовала Чель, чтобы прекратить отношения с ним.

— Почти все, — тихо ответила она.

— Ну уж после этого ты станешь мировым светилом на всю оставшуюся жизнь, — заметил он.

Казалось, Патрик запамятовал, что «после этого» она могла прежде всего надолго угодить в тюрьму. Странно, но даже сейчас, когда мир вокруг рушился, в его голосе слышались нотки зависти. Несмотря на все потуги Патрика и его действительно упорную работу, археоастрономия почти никого не интересовала. Ему приходилось годами убеждать корифеев науки, что его деятельность действительно крайне важна. Но тем не менее на любой конференции он всегда получал слово для доклада одним из последних, публиковал статьи в никому не известных журналах, а его книгу издательства упорно отвергали.

Чель же даже не понимала, как глубоко это его ранит, до того вечера, когда ей вручили одну из самых престижных наград Американского сообщества лингвистов. Они уже заказали тогда вторую бутылку санджовезе в своем любимом итальянском ресторане, когда он поднял свой бокал и произнес такой тост:

— За тебя! А точнее — за правильный выбор научной специальности.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего особенного, — ответил он, делая большой глоток. — Я просто счастлив, что твоя эпиграфия получила заслуженное признание.

Он и потом делал все, чтобы не выдать своих истинных чувств, когда появлялась ее очередная крупная публикация или ее труд удостаивался премии, но его радость становилась все более неискренней. В результате Чель стала рассказывать ему только о неприятностях на работе — жаловалась на нерадивых студентов или на политику, проводимую руководством музея Гетти. Она делилась с ним всем плохим, что с ней происходило, не упоминая о хорошем. Сначала показалось, что так легче. Но с каждой маленькой недомолвкой они все больше отдалялись друг от друга.

Патрик снова поменял расположение созвездий на куполе.

— Я тут начал кое с кем встречаться, — бросил он будто невзначай.

Чель пристально посмотрела на него:

— Неужели?

— Да. Это продолжается уже пару месяцев. Ее зовут Марта.

— У тебя это серьезно?

— Похоже, что да, — ответил он. — Признаюсь, ее сначала несколько расстроила наша с тобой сегодняшняя встреча, но я объяснил ей, насколько это важно. Хотя, согласись, необычный повод для свидания с девушкой из прошлого, да еще посреди ночи.

— Я не знакома ни с кем по имени Марта, кому меньше шестидесяти.

— О, она намного моложе, если ты действительно серьезно.

— Так она совсем девочка? Час от часу не легче!

— Вообще-то ей тридцать пять, и она известный театральный режиссер. Мечтает о нашей свадьбе.

Чель неожиданно уязвило, что он собрался жениться так скоро после их расставания, но она лишь заметила:

— По крайней мере вы работаете в совершенно разных сферах.

На этот раз Патрик спросил:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Только то, что между вами… что между вами не возникнет профессиональных разногласий.

— Так ты считаешь, что именно в этом заключалась наша с тобой проблема?

— Не знаю, но очень может быть. — Она передернула плечами.

— Нет, Чель, проблема заключалась не в том, что я пытался состязаться с тобой, — сказал он медленно и отчетливо. — До тех пор, пока ты не поймешь наконец, что давно превзошла самые смелые надежды, с которыми только мог связывать твое будущее отец, ты никогда не будешь счастлива. И не сможешь сделать счастливым никого другого.

Чель отвернулась к монитору компьютера:

— Все. Нам надо полностью сконцентрироваться на работе.

Через десять минут Патрик окончательно остановил проектор и вновь нарушил глубокую тишину огромного зала.

— Это отвечает всем ограничениям из текста, — сказал он, указывая вверх. — Всем восемнадцати.

— Ты уверен, что это окончательный вариант? — спросила Чель.

— Да, это то, что нам нужно, — кивнул он. — Между 15.30 и 15.57 градусами северной широты и между 900 и 970 годами нашей эры. Мы все равно не сможем определить единую точку на поверхности Земли, но имеем полное право держаться средних значений. Следовательно, речь идет приблизительно о 15.50 градусах и 935 годе. Говорил же тебе, что справлюсь с этой задачей!

Это значило, что над ними была сейчас картина неба, какую видел Пактуль, когда создавал свой кодекс. В точности такая же. В работе Чель было достаточно моментов, когда она ощущала подлинное волнение, но этого уникального чувства проникновения сквозь время и пространство ей не доводилось испытывать никогда. Она понимала, как близко они подошли к получению необходимого результата.

— Это у самой южной границы Петена, как ты и предполагала, — сказал Патрик, закатывая рукава рубашки. На столе рядом с проектором он расстелил карту региона, населенного майя. Карта оказалась удобной, поскольку на ней были нанесены параллели с интервалами всего в полградуса. — Это не Тикаль, не Уаксатун и не Пьедрас Неграс — они все лежат уже ближе к 17 градусу северной широты. Следовательно, искать нужно гораздо южнее.

Он пальцем провел воображаемую линию. На карте были обозначены все известные древние города майя в юго-восточном Петене, но проведенная Патриком линия не пересекалась ни с одним из них, как, впрочем, и ни с одним из более мелких памятников архитектуры.

Но Чель уже овладело смутное беспокойство.

— Здесь есть компьютер, которым я смогла бы сейчас воспользоваться? — спросила она.

Патрик жестом указал на дверь офиса в стене зала планетария.

Чель мгновенно вывела на монитор карту, показывающую все современные поселения майя, но на ней отсутствовали линии параллелей. Тогда она воспользовалась другой картой и стала изучать ее, пока ее подозрения не подтвердились.

Параллель с координатами в 15 с половиной градусов северной широты протянулась всего в пятидесяти милях от того места, где она родилась.

О раннем детстве, проведенном в Киакиксе, у Чель сохранилось только воспоминание, как отец однажды носил ее, посадив к себе на плечи. Ранним вечером в сухой сезон Алвар рано закончил работать и взял ее с собой к соседу, с которым у него возник спор из-за пропавшей курицы. Сидя наверху, Чель видела, как молодые девушки несли домой с мельницы миски с маисовой мукой, из которой их матери приготовят лепешки к ужину и напитки на завтрак. Из некоторых хижин доносились звуки свирелей, где-то били в барабан, и Алвар при ходьбе даже слегка пританцовывал, а Чель ногой терлась о наждачную бумагу щетины на его щеке.

С тех пор как мать увезла ее в США, Чель несколько раз возвращалась на родину и с каждым посещением все больше проникалась любовью к вечерам, когда все селение собиралось у большого костра, где снова и снова пересказывались истории о далеких предках, к совместному труду на кукурузных полях в период страды, к подаркам от пасечников и даже к пылкой страсти, с которой деревенские жители отдавались игре в волейбол и футбол.

Но Киакикс находился в сотнях миль от больших городов, магистральных дорог или руин, привлекавших туристов, и добраться до него было не так-то просто. На легком одномоторном самолете можно было приземлиться на грунтовой полосе в пяти милях от селения, но поскольку на две тысячи жителей там приходилась всего одна машина, это означало, что оставшиеся пять миль вам неизбежно пришлось бы преодолеть пешком при не всегда благоприятных погодных условиях. Причем дорога туда вела только одна, а в сезон дождей часто и она становилась совершенно непроходимой.

Матушка Чель упорно отказывалась навещать родную Гватемалу и каждый раз горячо отговаривала дочь от поездок туда. Хаана была убеждена, что до тех пор, пока страной правили «ладинос», члены семьи Ману не могли чувствовать себя там в безопасности. А вновь прокатившаяся по Гватемале волна насилия и вспышка политической напряженности лишь усилили ее страх.

— Что там у тебя? — спросил Патрик, встав на пороге офиса.

Зал планетария у него за спиной снова погрузился в полную тьму, и создавалось впечатление, что за пределами этого маленького кабинета ничего больше уже не существовало.

— На этой широте расположены какие-нибудь известные руины? — спросил он, когда она показала ему карту и поделилась своим открытием.

Чель покачала головой.

— Но ведь Киакикс — всего лишь деревня, — заметил Патрик, — а писец повествует о городе с десятками тысяч жителей.

Он склонился ниже, чтобы лучше видеть монитор, и Чель непроизвольным движением положила ладонь на спустившуюся манжету его рубашки, пальцами ощущая фактуру ткани. Быть может, все чувства между ними были уже утрачены, но его присутствие рядом по-прежнему казалось чем-то привычным. Он, конечно же, был прав — для древних майя никакого Киакикса попросту не существовало. В селении никогда не находили никаких предметов, относившихся к классическому периоду, а развалины ближайшего древнего города находились в двухстах милях оттуда.

Но, продолжая всматриваться в карту, Чель не сомневалась, что некоторые обстоятельства, описанные в кодексе, странным образом совпадали с историями и легендами, которые она уже слышала прежде: например, с устным преданием о правителе, уничтожившем свой город.

— И еще ведь была так называемая троица основателей, — напомнила она Патрику. — Согласно легенде, первыми жителями Киакикса стали трое городских жителей, бежавших в джунгли.

— Но мне казалось, что ты никогда не верила в затерянный город. Считала его всего лишь мифом.

— Не существует никаких доказательств ни за, ни против. — Чель почему-то перешла на шепот. — У нас есть только история, которую местные жители поколениями передают из уст в уста, и свидетели, утверждающие, что сами видели город, но не могут ничем подтвердить этого.

— Один из них — твой дядя, верно? — вспомнил ее прежние рассказы Патрик.

— Точнее, двоюродный брат отца.

Более тридцати лет назад Чиам Ману ушел из Киакикса и больше недели пропадал где-то в джунглях. Вернувшись, он заявил, что нашел затерянный город — тот самый, из которого, если верить легенде, пришли их предки. Но Чиам ничего не принес с собой и отказывался показать, в каком направлении находился этот город. А потому поверили ему лишь немногие. Большинство же открыто насмехалось над ним, называя лжецом. Всего через несколько недель правительственные войска убили его, и правду похоронили вместе с его телом.

— А как насчет Волси? — продолжал расспросы Патрик. — Думаешь, он мог сам быть из Киакикса?

Чель вздохнула:

— Все, что он успел рассказать о своей деревне, вполне подходит к описанию Киакикса… И еще, наверное, трехсот поселений по всему Петену.

Патрик положил ладонь поверх ее руки.

— Невероятное совпадение, правда? — Он склонился ближе, и Чель почувствовала аромат его любимого мыла с экстрактом сандалового дерева. — Эта книга на тебя как с неба свалилась в разгар самых непредсказуемых событий. Просто не верится, что такое возможно.

Чель не сводила глаз с монитора компьютера. В к’виче не было слова, означавшего «совпадение», хотя не только в переводе заключалась суть проблемы. Когда некие события случались одновременно или имели одинаковые последствия, ее народ использовал другое понятие. И это было то самое понятие, о котором отец Чель писал в последнем послании из тюрьмы, уже предчувствуя близкую смерть: ч’умилаль.

Судьба.