В этой школе учился еще Петр Первый.
В длинных коридорах, притихших после звонка, шаги звучали особенно четко, по-солдатски. На лестничных площадках каблуки цокали звонко, как подковы. Оглушительно кряхтел под ногами паркет.
В других школах люди ходят в тапочках, оставляя ботинки в раздевалке. А здесь - нет. Здесь все по ненормальному: дубовый рассохшийся паркет, кафельные площадки, мраморные ступени, на которых визжит каждая попавшая под ногу песчинка, коридоры длиной метров по сто.
И уборная, где можно спрятаться до перемены, - на втором этаже, опять-таки в конце коридора.
Но второй этаж - другое, там только классы.
Костя на цыпочках крадется вдоль стены. От одной ниши до другой: короткая перебежка и - стоп. Можно послушать, что делается в чужом классе.
За первой дверью ведут разговор два голоса - девичий, не уверенный, тихий, и мужской - раздраженный.
- Синус - это есть… это…
- Отношение!
- Отношение…
- Ну! Катета!
- Катета…
- Какого катета?
- Катета… который…
«Пара», - безразлично подумал Костя и сделал еще одну перебежку. За второй дверью, захлебываясь от нетерпения, отвечает урок какой-то отличник. Он так торопился получить свою пятерку, что не обращал внимания на запятые. Костя услышал примерно следующее:«Ещевдревностиученыезаметиличтостекляннаяпалочканатертаяшелкомобладаетспособностьюпритягиватьмелкиепредметыипришликвыводу…»
Костя сделал рывок.
Третья, последняя ниша, третья дверь.
- «Как хо-ро-ши майские ве-че-ра, когда…» Написали? «Ве-че-ра, когда…»
«Перед «когда» - запятая», - машинально отметил Костя и с удовольствием подумал о том, что там, в классе, кто-то этой запятой не поставил.
До угла коридора оставалось шагов двадцать. По пути была еще одна дверь, уже без ниши. Костя переступил с ноги на ногу и пошел, не отводя взгляда от этой двери с сине-белой табличкой - «Зав. учебной частью».
Паркет постанывал, скрипел под ногами, и Костя, впившись глазами в сине-белую табличку, даже замедлил шаги. Все равно он был обречен. Костя хорошо знал свое счастье.
«Шмель, ты почему разгуливаешь во время урока?» - спросит Вера Аркадьевна.
«За мелом», - ответит Костя.
«Ах, за мелом, - скажет Вера Аркадьевна. - Так вот…»
И Вера Аркадьевна уведет его в кабинет. Она будет говорить о том, что миллионы людей трудятся для того, чтобы Костя мог учиться; и о том, что она не знает, как быть с ним дальше; о том, наконец, что в его возрасте она готовила бы себя к полету на ракете, а он, способный, но лентяй, не хочет учиться. Вера Аркадьевна была уверена в том, что все ученики, даже девочки, мечтают улететь на ракете.
И все это было правильно, все говорилось уже в сотый раз. И отвечать было нечего.
Говорят, что перед смертью человек за одну секунду вспоминает всю свою жизнь. Костя сделал три шага, и вспоминать было уже нечего. Все пронеслось перед глазами в одно мгновение…
- Шмель, так какой же корень у кукурузы?
Костя прекрасно знает, что мочковатый. У всех у них: у кукурузы, у ржи, у пшеницы - мочковатые корни.
Мочковатый - это значит: как мочалка, как старый, растрепанный веник, как борода у козла, как щупальце осьминога. Триста слов может сказать Костя про этот корень. Четыреста! Но среди них нет того, которое нужно. Он знает, и учительница ботаники знает, что он знает. И все ребята знают - второй урок ходят по рукам высохшие ломкие стебли. А у Шмеля просто язык не поворачивается повторить это слово в десятый раз. И он говорит:
- Висюльками.
Ребята только этого и ждали. Они смеются. В руках учительницы вздрагивает сухой кукурузий скелет.
- Шмель, будешь стоять за партой до конца урока. Пусть на тебя полюбуются твои товарищи.
- Но ведь правда же - висюльками, - говорит Костя уже серьезно, изумленный нечаянным открытием: это ведь очень точно - висюльками.
Ребята опять смеются. Они знают Костю. Они уже привыкли и смеются раньше, чем Костя открывает рот. И, сами того не желая, они толкают Костю в пропасть.
- А теперь, Шмель, ты будешь стоять до конца урока у двери.
Костя идет к двери. Вика Данилова смотрит на него с ужасом, как на прокаженного. Урок продолжается. Половина класса смотрит на учительницу, половина следит за Костей: что он будет делать?
И в самом деле, не стоять же так просто.
Костя слюнит палец и от глаза вниз по щеке проводит мокрую полосу. Это значит, у него текут слезы. Еще раз проводит - теперь он уже рыдает, даже вздрагивают плечи и морщится нос. Костя рыдает, а ребята хохочут. Им-то что?
- А теперь, Шмель, ты будешь стоять до конца урока за дверью, - говорит учительница, не оборачиваясь.
Костя выходит и слышит за спиной постепенно затихающий смех. Но стоять у двери - безумие: может пройти завуч или даже директор. И Костя отправляется в далекий путь до уборной на втором этаже. Теперь он смотрит на дверь с сине-белой табличкой, и ему кажется, что какие-то звенящие нити тянутся от него к этой двери. Она обязательно откроется… Вот сейчас! Еще шаг… И она открылась.
- Шмель, ты почему гуляешь во время урока? - спросила Вера Аркадьевна.
- А я… за мелом.
- Зайди в кабинет.
Вера Аркадьевна села за стол, а Костя остался стоять посреди комнаты.
- Опять выгнали?
- Почему выгнали? - пробубнил Костя.
- Я не знаю почему, это ты должен знать.
- А что мне, за мелом сходить нельзя? - вяло возразил Костя. Он понимал, что выкручиваться бесполезно, и сейчас сопротивлялся просто по привычке.
- Сколько раз на этой неделе ты ходил за мелом?
Костя промолчал.
- Уже два раза ученик Шмель ходил за мелом. Это - третий. Верно?
Ученик Шмель молчал. Да и что сказать? Такое уж Костино счастье. В третий раз на этой неделе выгоняют его из класса, и ни разу не удалось добраться до уборной. Сначала встретилась Елизавета Максимовна, потом Лина Львовна и вот теперь - завуч.
- Я уже не знаю, Шмель, что с тобой делать. Ну скажи сам - что мне с тобой делать?
Костя молчал, тоскливо глядя на картину, висящую за спиной Веры Аркадьевны. Мальчик в белой рубашке с пионерским галстуком, подбоченясь, трубил в горн. При этом он улыбался. Картина называлась «Горнист», хотя и без того было ясно, что это не водолаз или кто-нибудь там еще.
Костя молчал и чувствовал, что в нем просыпается ненависть к Петру Первому, ради которого выстроили эту школу с длинными скрипучими коридорами. Именно из-за него, царя дурацкого, стоит Костя перед столом и не знает, что ответить на вопрос Веры Аркадьевны. А если и ответит, то ему зададут новые, и если он в конце концов раскается, то будут опять вопросы, что бы проверить, действительно ли он распаивается или все это просто так.
- Ты ведь способный мальчик, Шмель, ты можешь учиться отлично, если захочешь, - сказала Вера Аркадьевна. - Тебе все дано: тысячи людей работают, чтобы ты мог учиться. А ты… Какой у вас сейчас урок?
- Ботаника.
- Вот видишь. Разве без знания ботаники можно стать хорошим агрономом или садоводом? А вдруг ты и сам станешь учителем ботаники?
- Я?! - На лице Кости такое отвращение, что Вера Аркадьевна начинает сердиться.
- Да, да, ты. Эта профессия ничуть не хуже других. Тебе уже пора подумать о своей будущей профессии. Ты ведь не маленький. Еще год, два, три… Время летит быстро. И я думаю… - Морщинистое лицо Веры Аркадьевны добреет. - Я думаю, что где-то уже строится ракета, на которой полетят в космос твои ровесники. Может быть, кто-нибудь из твоего класса. А может быть, и ты, а? Но нет. - Вера Аркадьевна с сожалением покачивает головой. - Тебя не возьмут на ракету. Полетят люди дисциплинированные и, прежде всего, обладающие прочны ми знаниями. Кстати, и знающие ботанику тоже.
Костя уныло смотрит на горниста. Ботаника, ракета… и опять ботаника. Вот если бы вдруг ожил и затрубил горнист на картине, было бы здорово! Вера Аркадьевна упадет в обморок и все забудет. Костя не хочет быть учителем ботаники. Он сам не знает, чего хочет. Просто еще не думал об этом.
- Неужели тебе не хотелось бы слетать на Марс? - И Вера Аркадьевна смотрит на Костю так, словно пропуск на Марс у нее в кармане.
Горнист на картине оживает. Его розовое лицо и галстук наливаются светом. Он чуть шевельнул головой. «На Марс! - трубит он. - На Марс!» Костя широко открывает глаза. Снится, что ли? Да нет, просто солнце вышло из-за облака и осветило картину.
- На Марс, Шмель, на Марс, а? - повторяет Вера Аркадьевна.
И тут Костю вдруг осеняет.
- А знаете, Вера Аркадьевна, - говорит он, - мне один раз снилось. Я лечу… и кругом одни звезды! Я даже одеяло сбросил. Честное слово!
И Вера Аркадьевна верит. Она уже сорок лет работает в школе. Тысячи таких, как Костя, прошли через ее руки. Но по-прежнему ей всегда легче поверить хорошему, чем плохому.
- Вот видишь, Костя, - говорит она, - ты ведь все понимаешь. Иди, извинись перед учителем. Иди и обещай, что это - последний раз.
Не столько в словах ее, сколько в голосе - доброта и мудрость старой женщины, которой гораздо приятнее похвалить или простить, чем наказать или выругать.
А Костя, собачий сын Костя Шмель, если не умом, то чутьем понимает это. Он опускает глаза, будто ему и в самом деле стыдно. Он переступает с ноги на ногу и чуть наклоняет голову, будто и вправду чувствует себя неловко.
- Я обещаю, Вера Аркадьевна. - Он степенно идет к двери, оборачивается. - Спасибо, Вера Аркадьевна, - произносит Костя, вроде бы и некстати, а на самом деле так кстати, что Вера Аркадьевна только машет рукой и уже больше ничего не говорит.
Дверь открывается и закрывается. Сине-белая табличка остается за спиной. Звенит звонок.
Костя идет по скрипучему коридору, лихо печатая шаг. На лестнице он ложится животом на перила и мчится вниз, грохоча ботинками по мраморным ступеням.
Он вбегает в буфет, где уже выстроилась ребячья очередь.
- Алё! Вы на Марс? - орет он. - Кто последний - я первый! Вчера занимал! - и с разбегу вклинивается в очередь.
