В воскресенье мне здорово хотелось спать. У меня всегда так: если не нужно, просыпаюсь хоть в пять часов, а если нужно, никак не встать.
Зинаида разбудила меня в семь часов. Я сказал «сейчас», на минуточку закрыл глаза и сразу открыл. Но за это время прошло пятнадцать минут. Потом я еще немного поспал сидя, когда надевал ботинки. Потом - в ванной. Я открыл кран, чтобы Зинаида думала, что я умываюсь, и поспал еще минут десять.
- Какой ты счастливый! - сказала Зинаида. - Поедешь на лыжах. А мне нужно зубрить эту проклятую математику.
- Это ты счастливая, - сказал я. - Можешь спать сколько угодно.
- Не хочешь, не езди, тебя никто не заставляет.
- А ты не зубри, - ответил я. - Если она уж такая проклятая, тебя тоже никто не заставляет. А вообще зубрить вредно. Нужно понимать. Ясно?
С Зинаидой мы поговорили еще минут десять. Мы с ней по утрам всегда ругаемся.
Мама говорит, что это вместо утренней гимнастики. И правда, мне спать расхотелось.
Когда я зашел к Борьке, они все сидели за столом и пили чай. Я сказал «здравствуйте». А Борькин отец посмотрел на меня и заулыбался.
- А за тобой милиция приходила, - сказал он.
- Откуда вы знаете?
- Да уж знаю. Чего же это ты безобразничаешь?
- Как - безобразничаю?
- Да вот сосед жаловался. Смеешься.
- А что, смеяться нельзя?
- А ты как думал! Сегодня ты смеешься, а завтра, может быть, еще петь будешь?
- Может быть, и петь буду.
- А потом тебе танцевать захочется?
- Захочется, - сказал я, - и буду танцевать. Хоть «Лебединое озеро» или там еще танго какое-нибудь.
Они все засмеялись. Борька даже чаем подавился. А Борькина мать сказала:
- Костя, откуда у тебя язык такой? Ты даже когда правду говоришь, всегда как-то поперек получается.
Я отвечаю.
- Тетя Вера, я всегда правду говорю. Вот им и не нравится.
- Кому это им?
- Всем людям.
- Здорово, - сказал Борькин отец. - Молодец. Вот за это, Костя, ты мне и нравишься. За правду. Для тебя нужно построить башню - высоченную. А ты будешь стоять наверху и говорить правду. Всем людям. Им, конечно, не понравится. Но ведь до тебя не достать. Поневоле придется слушать. И постепенно все станут очень хорошими.
- А что же, врать нужно? - спросил я.
- Зачем врать? Только одних разговоров мало. Делать надо чего-нибудь.
- Чего делать?
- Руками делать. Головой. А не просто разговаривать. Тебе нравится, когда грязь на улице?
- Какая грязь?
- Ну, окурки, бумажки… Хлам всякий.
- Почему это мне окурки нравятся?
- Ясно - не нравятся. Но все же их бросают. Ходят и бросают. А ты, наверное, будешь ходить позади таких людей и говорить им правду: нехорошие вы, такие-сякие, зачем мусорите. А они мусорят. Но к утру улица все же чистая.
- Подумаешь, - говорю я, - дворник подмел - и все.
- Верно. Так от чего же пользы больше - от метлы или от твоей правды?
- Вы это не сравнивайте. И вообще мы на поезд опоздаем. Идем, Борька.
На Финляндский вокзал мы пришли за десять минут до отхода. У четвертого вагона стояли Владимир Иванович и Лина Львовна.
- Давайте скорее полезайте, - сказал Владимир Иванович. - Сидячие места есть. Уже все наши собрались.
Я посмотрел табличку на вагоне. А там крупными буквами написано: «Детский». Я говорю:
- Я в детском не поеду. В другом поеду.
- Затолкают. Смотри, народу сколько.
- Пусть толкают.
- Ой, Костя, - сказала Лина Львовна, - там же все ребята едут. Не можешь ты без выдумки.
Я говорю:
- Лина Львовна, я с ребятами хоть до Владивостока поеду. Только не в детском.
- Ну и хорошо, - сказал Владимир Иванович. - Пусть потолкается. Ему полезно.
Вдруг Борька говорит:
- Я тоже с Костей поеду.
Владимир Иванович посмотрел на него и улыбнулся.
- Молодец, Таланов.
Мы залезли в соседний вагон. Мы стояли на площадке, и я уже думал, что больше никто поместиться не может. Но потом снаружи нажали, и влезли человек двадцать, все с лыжами. По том еще нажали, и опять влезли человек двадцать. У меня в кармане было два бутерброда с колбасой. Я прямо чувствовал, что они сплющились и стали тонкими, как блин. Я и сам, на верное, стал как блин, только мне не видно было. Но тут снова нажали, и снова влезли двадцать человек. Так до самого отхода все нажимали и влезали, и я никак не мог понять, куда они помещаются.
Мы с Борькой всю дорогу молчали. Попробуйте разговаривать, если у вас все кишки выдавливают. И я все думал, почему это Борьку Владимир Иванович назвал «молодец», а меня нет. Мы же ехали в одном вагоне.
В Кавголове мы все вылезли.
Владимир Иванович привел нас на большую гору. Эта гора, сказал Владимир Иванович, называется «Семейная». Тут могут кататься даже бабушки и дедушки. Я заглянул вниз. Ничего себе бабушки! Гора крутая, народу много. И все едут как попало.
Первым съехал Владимир Иванович. У него лыжи тяжелые и толстые. Крепления железные. На каблуках большие пружины. На таких лыжах и я бы съехал. Владимир Иванович сказал, что они специально для гор - слаломные. А ехал он ничего, даже красиво - змейкой. Он остановился внизу и помахал палкой.
- Теперь вы давайте, ребята, - сказала Лина Львовна.
Я опять посмотрел вниз. Владимир Иванович был маленький, как букашка.
- Лина Львовна, - сказал я, - вы нам покажите пример. Потому что вы старшая пионервожатая. Вы, наверное, здорово катаетесь.
- Я? - Лина Львовна засмеялась. - Я? Здорово!
Лина Львовна оттолкнулась палками и поехала. Она проехала немножко и почему-то начала садиться. Она ехала все быстрее и все-таки садилась. Потом - трах! Будто бомба взорвалась. Снег полетел в разные стороны, а Лины Львовны нет. Мы думали, что она провалилась. Но она сразу встала. Оказывается, ее снегом засыпало.
Тут же она поехала дальше и опять начала садиться. Мне даже смешно стало. Чего она садится? Стояла бы прямо. Наконец Лина Львовна спустилась к Владимиру Ивановичу.
Тогда поехал я.
Я здорово разогнался - даже шапка слетела. Но я стоял крепко и только на бугорках приседал. Не то что Лина Львовна! Вдруг сбоку кто-то как заорет:
- Дорогу! Дорогу!
Я посмотрел и вижу: прямо на меня летит какой-то дядька. Летит как реактивный: ноги расставил, а на коленях у него шаровары трепыхаются от ветра. Кажется, будто у него ноги дрожат со страху.
Я кричу:
- Сворачивай! Сворачивай!
А он:
- Не могу!
А я вижу - прямо на меня летит. Сейчас пырнет лыжами в бок. И вдруг у меня колени начали подгибаться. Я их выпрямить хочу, а они подгибаются. Сам не знаю почему. И я стал садиться - не нарочно, так само получилось. Садился, садился и - трах об снег! А он своими лыжами на мои наехал. Закачался, замахал руками, но устоял. Только ногу одну задрал вместе с лыжей. Помчался дальше, вылетел на бугор, опять задрал ногу и пропал.
Куда уж он с бугра делся, не знаю. Может, прямо в Москву помчался.
Подошли ко мне Владимир Иванович и Лина Львовна. А я лежу.
- Костя, что с тобой?
- Ничего, - отвечаю. - Тут сумасшедшие ездят. Видели, как я его чуть не сбил?
Лина Львовна сразу повеселела.
- По-моему, наоборот было.
Владимир Иванович помахал ребятам и закричал:
- Стойте, не спускайтесь.
Поднялись мы наверх. А ребята прямо стоять не могут от смеха, будто им страшно приятно, что меня чуть не убили.
- Пойдем на другую гору, - сказал Владимир Иванович. - А то здесь таких удальцов много: на лыжах - как корова на льду, а на самую крутую гору лезет. Сам разобьется и других покалечит.
Владимир Иванович привел нас на другую горку. Она была поменьше, и мы стали кататься кто как может. Владимир Иванович натыкал на склоне ветки и стал ездить между ними.
Мы с Борькой полезли на самый верх. И Вика полезла с нами. Она вообще всегда за Борькой бегает. А он к ней ходит уроки делать. Ко мне он редко ходит. А в классе все думают, что мы друзья. Мне, может, и на Борьку чихать. Только мне не нравится, что он к ней ходит.
Наверху стояли двое ребят. Они были совсем молодые, но с бородами. Они не катались, а просто стояли - палки под мышкой - и покуривали. Постоят, постоят, перейдут шага на три и опять стоят. Лыжи у них были как у Владимира Ивановича, с пружинами. Но между ветками они не ездили. Вообще не знаю, зачем они там стояли. Правда, они немного катались, но странно как-то. Выплюнет сигарету, съедет на два шага, шикнет лыжами по снегу и остановится. А потом вернется назад и снова закуривает.
Один увидел Вику и говорит:
- Стильный ребенок.
У Вики были брюки и синий свитер. Она покраснела и ни чего не сказала. А Борька насупился. Тогда он опять говорит:
- Дети, не путайтесь под ногами, не мешайте мыслить.
Я говорю:
- Мы не мешаем.
Он посмотрел на меня и выплюнул сигарету.
- Не заставляйте меня снимать мое пенсне, - сказал он. - Я страшен в гневе.
Второй заулыбался и тоже выплюнул сигарету. Вика потянула меня и шепнула:
- Идем, Костя, не связывайся.
Но я не хотел уходить. Мне было непонятно, что им нужно. Что это, их гора, что ли? И Борька тоже ничего не понимал. Вообще они были какие-то как лунатики, хоть и не пьяные.
Мы взялись за руки и съехали пониже. Только сначала я сказал этому бородатому, чтобы он лучше не стоял, а катался, а то у него борода простудится. А они даже не пошевельнулись. Так и остались наверху.
Мы катались долго, часа три. Потом Владимир Иванович сделал воротики, и мы стали кататься на другом склоне. На время - кто быстрее. Под конец даже Лина Львовна проехала через воротики и не упала.
Уже начало темнеть, когда мы пришли на базу. Сняли лыжи, и всем сразу захотелось есть. Владимир Иванович принес ведро кипятку и кружки. Каждому он дал по два бульонных кубика. А всю еду, какая была, сложили на столе в кучу. Любой брал и ел что хотел. Все устали, но было очень весело. Было не так как в городе. Почему-то все стали ужасно вежливые. Говорили: «Возьмите, пожалуйста», «Передайте, пожалуйста». А когда Лина Львовна скомандовала мыть посуду, бросились как сумасшедшие.
И я тоже побежал и вымыл два стакана. Если бы это увидела Зинаида, она бы, наверное, в обморок упала.
- А вы все-таки ничего ребята, дружные, - сказал Владимир Иванович.
Он показал на стол. Там остался лежать бутерброд с икрой.
- Чей?
- Это я принесла, - сказала Лена Никифорова.
- Что же ты не съела?
- Не знаю. Он только один был.
- А ты? А ты? - начал спрашивать Владимир Иванович по очереди.
Кто говорил, что не любит икру, кто - потому, что только один был, кто - не заметил.
- А ведь я его на самый верх положил, - сказал Владимир Иванович.
Уже не знаю почему, но всем было очень приятно, что никто не съел этот бутерброд. Мне тоже это понравилось, хотя я не могу объяснить почему.
По дороге до станции мы пели.
Только нам не повезло. Или, может, повезло! Тут не поймешь. Подошла не электричка, а какой-то старый поезд. У него вагоны маленькие и с печкой. Мы еле забрались на высокие ступеньки.
Народу было не так уж много. И тут нам повезло. То есть сначала опять не повезло, но зато потом было здорово.
Мы сидели посередине. В одном углу была печка, а в другом ехали какие-то ребята. Один из этих ребят - здоровый такой парень - протиснулся к печке и стал греть руки. Я еще, когда он мимо шел, заметил, что у него вид противный: нос маленький, а лицо круглое и жирное, как блин. Даже шел он как-то противно - бочком, приседая, и все извинялся: «Пр-р-сс-тите, пр-р-сс-тите».
Он погрел руки и вернулся к своим.
Через минуту у меня защипало в носу, и я чихнул.
- Будь здоров, - сказал Владимир Иванович и вдруг сам чихнул.
- Будьте здоровы! - ответил я и опять чихнул.
Потом начали чихать ребята и остальные, кто ехал в вагоне.
Сначала было смешно, а затем начался кашель. В горле першило страшно. Никак не откашляться. Я так кашлял, что даже пополам согнулся. И круги у меня в глазах забегали.
Рядом с нами ехали студенты с гитарой. Сначала они смеялись, а потом тоже начали кашлять. Весь вагон чихал и кашлял, и никак нельзя было остановиться. Да еще глаза здорово щипало. И никто ничего не понимал.
Вдруг один из студентов подошел к печке и закричал:
- Ребята, он перца насыпал на печку!
Только он это сказал, Лина Львовна сорвалась с места и подбежала к этому парню.
- Мерзавец! - крикнула она. - Ты не видишь, что здесь дети едут!
Эти ребята сгрудились кучкой. А Лина Львовна стояла перед ними, сжав кулаки, и кашляла. Владимир Иванович встал и подошел к ним. Мы тоже хотели подойти, но Владимир Иванович сказал, чтобы мы сидели.
- Тихо, детка, пошутить нельзя, - сказал этот, с круглой рожей.
В вагоне сразу все закричали:
- Нашел чем шутить!
- Сдать его в милицию!
- Пятнадцать суток!
Студенты закричали, что его надо из окна выбросить. Они даже подошли, чтобы выбросить, Но Владимир Иванович их остановил:
- Охота вам из-за этой мрази в тюрьму садиться. А что он мразь, это понятно, - сказал Владимир Иванович.
В этот момент подошел какой-то старичок с корзиной. Он все еще не мог откашляться.
- Знаете, граждане… кхе-кхе… Это, конечно, хорошо - пятнадцать суток… кхе… модно. А вот когда я был помоложе… кхе… нас за такие дела пороли. Может, его выпороть, а?
- Ура! - заорали студенты. - Выпороть! Качать деда!
Мне даже издали было видно, как побледнел этот парень.
- Граждане… - прохрипел он. - Граждане… Вы что… За такое дело… Я убив-вать буду.
Но убивать ему не дали. Там же весь вагон собрался. Его вытащили из угла и разложили на скамейке. Ох и выл этот парень! Он даже скамейку кусал от злости. Он выгибался и дергался, как параличный. Но его человек десять держали.
Студент с гитарой взял ремень.
- Девушки, - сказал старичок, - вы бы шли в тот конец. Мы его по голому будем. Давай, студент, по голому.
Парень опять завыл и задергался.
Лина Львовна подошла к нам. У нее даже слезы были на глазах от смеха. Только она зря отворачивалась. Мы на скамейки залезли - нам и то ничего видно не было. Его кругом обступили. Зато было слышно, как ему влепили двадцать пять штук. Старичок сказал, что двадцать пять - норма.
Когда парня отпустили, он опять завыл и бросился на первого попавшегося. Его отшвырнули. Тогда он повернулся и, придерживая штаны, убежал в тамбур. И его дружки тоже выбежали. Больше мы их не видели.
А весь вагон хохотал до самого Ленинграда.
Мы жалели, что нас не пустили. Мы бы его не хуже студентов выпороли.
