Алексей Палыч проснулся незадолго до восхода солнца.
Вчера вечером они с Борисом оборудовали ночлег по всем правилам нарубили елового лапника, сделали подстилку; спать было не хуже, чем в палатках.
С вечера все намазались мазью, найденной Веником, даже и ему нос намазали, но он все слизал и остался в недоумении – почему так мало и так не вкусно?
Борис объяснил всем, как достался ему тюбик, и при этом оба заговорщика изучали выражение лица Лжедмитриевны. Но ребята по-прежнему грешили на Валентину. Та еще пять раз поклялась, что все проверяла по списку. Лжедмитриевна молчала, что было с ее стороны достаточно подло. Если, конечно, мазь украла она. Во всяком случае, мазаться она отказалась. Это говорило в ее пользу, если она хотела хоть как-то загладить вину. Но это же говорило против нее, ибо, значит, имелось что заглаживать. В общем, подозрения, разбавленные сомнениями, остались: все могло выйти случайно, но уж слишком много случайностей.
Вчера произошло еще одно событие, облегчившее душу Алексея Палыча. Он известил родителей Бориса. Не полностью известил, а процентов на восемьдесят: таков примерно был, по его мнению, коэффициент честности жителей родной области.
Вскоре после неудавшейся симуляции группа пересекла обещанную Чижиком "железку". Две пары рельсов уходили влево и вправо, безнадежно теряясь в сужающейся вдали просеке. От полотна несло жаром. Было и тихо и пусто, стрекотали кузнечики. Дорога выглядела необитаемой. Почему-то вид этой пустынной дороги, накаленное полотно и даже кузнечики показались Алексею Палычу нереальными; ему захотелось проснуться и увидеть себя и Бориса в родимом Кулеминске, где-нибудь в районе бочки с прохладным квасом. Но мечтать было некогда: группа уже спустилась с насыпи и сходила в лес.
Алексей Палыч достал записную книжку, вырвал из нее листок и написал на нем стерженьком шариковой ручки послание в никуда.
"Уважаемый товарищ! Убедительно прошу Вас отправить по указанному адресу телеграмму: "Ваш сын Борис выехал мною Москву вызову министра выставку достижений. Мухин".
Деньги на телеграмму оставляю."
Затем он вынул два рубля, положил их вместе с листком на шпалу и придавил камнем. Полюбовавшись на свою работу, он заменил один рубль на трешку, чтобы "уважаемому товарищу" осталось, как в старину говорили, "на чай".
Конечно, Алексей Палыч не надеялся, что кто-то из-за четырех рублей спрыгнет с поезда или остановит состав. Просто он знал, что на свете существуют путевые обходчики. Ведь до сих пор бросают в океан бутылки с записками. По сравнению с океаном полотно железной дороги, все равно что почтовый ящик.
Алексей Палыч как в воду глядел. Часа через два записку обнаружили. Ее прочитали и положили в карман. Еще часа через два нашедший очутился на ближайшей станции. Но телеграфа там не было. Обо всем этом Алексей Палыч не знал и теперь был спокоен за Бориса на те восемьдесят процентов, о которых уже говорилось.
Алексей Палыч, извиваясь, как гусеница, вылез из своего чехла.
В палатках еще спали. Спал и Борис. Сейчас он не казался таким решительным и суровым, как днем, – обыкновенный мальчишка, с припухлыми, еще детскими губами. Скоро, очень скоро он подрастет и уедет из Кулеминска на учебу. Алексей Палыч надеялся, что Борис не станет учиться на официанта или продавца мяса. Распространилась в последнее время в Кулеминске такая эпидемия. Прослышали некоторые молодые о большой деньге, супермагнитофонах и светской жизни. Вслух десятиклассники об этом не кричали, но кое-что удавалось понять из родительских сообщений. Город забирал их – сравнительно невинных и малоопытных. Забирал навсегда. Возвращал он их только проездом, богатыми до неприличия. В джинсах "Made in Canada", с транзисторами "Made in Japan" они подкидывали родителям внуков, сотворенных в России, и неслись на юга, опыляя прохожих своими новенькими "Жигулями".
Кулеминские родители такую жизнь не вполне понимали, но вполне одобряли. Конечно, они бурчали в подушки кое-что насчет "нашего времени" и своей молодости. Но в глубине души считали, что если дети живут лучше их, то они правы. А если кому не повезло или его судьба сноровкой обидела, то пускай поступает в институт.
Отдувались за всех, как всегда на Руси, – женщины. В данном случае – выпускницы кулеминской средней школы. Они оставались в Кулеминске продавщицами или отправлялись в Город учиться на инженера.
Вот такие мысли вызвал у Алексея Палыча спящий Борис. И тут же Алексей Палыч поклялся, что, если им удастся вылезти из этой истории, он посвятит всю свою жизнь тому, чтобы из Бориса получился ученый.
Стараясь не хрустеть коленками, Алексей Палыч направился к берегу.
Вчера они остановились на берегу озера – не слишком широкого, но конца его не было видно ни справа, ни слева. Сегодня предстояла переправа. Обходить озеро никто, конечно, и не подумает: это противоречит девизу. Хорошо хоть, что встретилось озеро, а не море...
Над озером стелился туман. Где-то в тумане плавало только что взошедшее солнце – в той стороне было светлее. Над зеркальной поверхностью воды туман струился, расслаивался – день опять намечался жаркий.
Алексей Палыч снял пиджак, рубашку и майку, засучил брюки и вошел в прозрачную воду. Облачка ила вспыхнули и начали медленно оседать у его ног. Тут же неизвестно откуда взявшиеся мальки атаковали его ступни. Они тыкались между пальцами, щекотали. При малейшем движении стайка согласованно отскакивала в сторону, но сразу возвращалась.
Похлопывая себя по тощей груди, Алексей Палыч набирался решимости. Он плеснул водой в лицо и провел мокрыми ладонями по плечам. Что-то давно забытое, какое-то давнее и доброе воспоминание пришло к нему. Он решительно зачерпнул воды ладонями и храбро плеснул на шею, на грудь и на спину. Мелькнула даже шальная мысль – искупаться. Но в мокрых трусах ходить ему не хотелось.
Умывая лицо, Алексей Палыч ощутил отросшую за двое суток щетину на подбородке. Его давно интересовал вопрос: почему борода, над которой ежедневно измываются при помощи бритвы, растет как ни в чем не бывало, а прикрытие головы неуклонно редеет? Сам он решить эту задачу не мог, а мнение науки на этот счет еще не дошло до Кулеминска. Во всяком случае, вид у него сейчас должен быть вполне неприличный и с каждым днем будет ухудшаться.
Слева что-то тихо шлепнулось в воду. За мыском прибрежного тростника Алексей Палыч увидел полголовы и конец удилища. Надеясь расспросить обитателя здешних мест, он направился в ту сторону.
Шел он осторожно, почти на цыпочках: знал, что рыбаки шума не любят.
Рыбак сидел у самой воды, на гнилом чурбаке. Поплавок, впаянный в озеро, застыл у кромки тростника...
– Доброе утро, – сказал Алексей Палыч.
Рыбак обернулся. Это был Гена.
– Тише, – прошептал Гена.
– Клюет? – тоже шепотом спросил Алексей Палыч.
– Нет.
– Тогда почему – тише?
– Скоро клюнет.
– Почему ты так думаешь?
Гена молча ткнул рукой в сторону озера. На поверхности воды, минуту еще назад совсем гладкой, расходились круги.
– Играет, – сообщил Гена.
– Да-да, – подтвердил Алексей Палыч.
Рыбалкой Алексей Палыч не увлекался, но теоретически кое-что знал. Каждый второй в Кулеминске был рыбаком. Все они жаловались, что рыба теперь пошла образованная, зазнавшаяся, презирала обычные приманки и обмануть ее было почти невозможно. Рыбаки изобретали какие-то особые снасти, похищали у жен серебряные ложки и выклянчивали старинные монеты, чтобы изготовить из них серебряные блесны. Червей они подкармливали спитым чаем, поливали валерианкой и конопляным маслом и только что не мариновали. Они готовы были перелопатить тонны земли в поисках каких-либо особо вкусных личинок. Копались они, к возмущению жен, где угодно, только не в своем огороде. Покидали семьи по пятницам и возвращались в воскресенье. Уезжали километров за сто, а то и за двести. Для этого требовался, как минимум, мотоцикл. В общем, рыбалка стоила таких денег, что на них можно было обеспечить семью рыбными консервами – единственный вид рыбы, попадавший в Кулеминск, – на годы вперед.
Гена, кажется, вознамерился поймать что-то бесплатно. Наверное, рыбе это не нравилось. Во всяком случае, она не клевала.
– Туман, что ли, мешает?.. – сказал Гена.
– Возможно, – согласился Алексей Палыч.
– Или ветер не тот...
Но ветра не было. Подобно всем рыбакам, Гена искал причины во внешних влияниях. Однако Алексей Палыч отметил, что Гена поднялся еще раньше его. Значит, сидело в нем то самое шило тихой, но настойчивой страсти. Это качество в людях Алексей Палыч ценил.
– Где же ты взял удочку?
– Удилище срезал, жилка и поплавок с собой были.
В тростнике что-то тяжело шевельнулось. Алексей Палыч внезапно ощутил легкое трепетание.
– Бросай туда!
Гена снисходительно пожал плечами:
– Щука...
– Вот и хорошо! – сказал Алексей Палыч.
– На шитика она не возьмет.
– На кого? – спросил Алексей Палыч.
– На ручейника.
– Это червяк такой?
Гена передернул плечами, что могло бы означать "отстань", в крайнем случае – "отстаньте, пожалуйста". Настоящие рыбаки не любят ни пижонских советов, ни пижонских вопросов. Но у Алексея Палыча был такой заинтересованный вид, по-честному заинтересованный...
Гена показал на небольшую ямку, выкопанную рядом, у самой воды. Там шевелились, медленно ползали в сырости какие-то трубочки. Гена взял одну трубочку, разломил; показалась половинка маленького желтоватого червячка, который быстро съежился и втянул голову в плечи. То есть плечей у него не было, но именно так это все выглядело.
– На дне живут, – пояснил Гена. – Я их руками наловил. На них хорошо клюет. А червей здесь нет.
– Очень интересно, – сказал Алексей Палыч. – Но почему все-таки не клюет?
– Погода...
– Но погода как раз отличная.
– В этом все и дело.
Последнее замечание Гены вызвало у Алексея Палыча цепочку туманных воспоминаний. Знакомые рыбаки, возвратясь без улова, нередко жаловались на погоду: то слишком хорошую, то слишком плохую. В случае переменной погоды жаловались на переменную.
Сзади зашелестело. Алексей Палыч обернулся. Осторожно ступая, подошел Веник. Он понимал, что шуметь не следует. Веник потряс бородой, чихнул, погладил лапами искусанный комарами нос, зевнул и уселся. Проследив, куда устремлены взгляды его друзей, он с умным видом уставился на поплавок.
На воде по-прежнему расходились круги, и по-прежнему не клевало.
– Можно мне попробовать? – нерешительно попросил Алексей Палыч.
– А вы умеете?
– Нет. Но я слышал, что новичкам везет.
– Сейчас проверю наживку.
Гена поднял удилище, поймал рукой леску и добрался до крючка. Поправил что-то, добавил еще одного ручейника и забросил.
– Кажется, надо на наживку плюнуть?
– Держите, – сказал Гена. – На всех шитиков слюны не хватит.
Алексей Палыч взял удилище обеими руками: он понимал, что такого доверия он не заслужил. О большой рыбе он не мечтал и был согласен на любого малька.
Поплавок улегся на воду и снова застыл.
– Погода... – вздохнул Гена. – Хоть бы ветерок небольшой. Она нас видит.
– А она там есть? – шепотом спросил Алексей Палыч.
– Куда же ей деваться...
Но видно, и вправду существует на свете пижонское счастье. Поплавок вдруг шевельнулся... Это "вдруг" описано уже миллионы раз. Но тут ничего нельзя изменить, из песни слова не выкинешь: такое даже для опытных рыбаков, зубы съевших на этом деле, всегда случается вдруг. Итак, все-таки вдруг...
– Дайте заглотать, – прошептал Гена.
Внизу кто-то продолжал облизывать наживку.
– Пора? – спросил Алексей Палыч. Мир перестал существовать для него. Всеми мыслями он был сейчас там, под водой.
Поплавок резко и отвесно нырнул. Алексей Палыч дернул так резво, словно тащил больной зуб. Снасть выдержала. Выдержала и рыбья губа. Серебристой запятой блеснула в воздухе рыба и приземлилась рядом с Алексеем Палычем. Она лежала, подрагивая плавниками, и цвета ее были еще живые, незамутненные: темная спинка, брюшко не жемчужное, чешуя не серебристая. Все было похожих цветов, но гораздо чище. Это были краски природы, ни с чем не сравнимые. Ее удлиненное и округлое тело не походило конечно же на торпеду, как часто пишут о рыбах. Оно походило на ее собственное тело. Не стоит забывать, что природа изобрела рыбу на два миллиарда лет раньше, чем человек изобрел торпеду.
С такими сравнениями надо обходиться осторожно. Тут все дело в том, кто раньше кого. Вот сравнивают дирижабль с сигарой. Возражений нет. Сигара появилась раньше дирижабля. Но попробуйте заявить, что сигара похожа на дирижабли, и вас вежливо не поймут. Или: очень милое, но слегка устаревшее – "щеки девушек алели, как маков цвет". Но никогда цветок мака не светится девичьим румянцем: маки на земле алели задолго до того, как появились первые девушки.
И вообще – сравнение обратной силы не имеет.
– Елец! – Гена сказал шепотом, как будто что-то еще могло испугать эту рыбу.
Елец ожил, оттолкнулся хвостом, подпрыгнул и передвинулся поближе к воде. Проще всего было подтянуть его за леску, которая торчала изо рта. Но то была первая в жизни рыба Алексея Палыча...
Алексей Палыч повалился на бок и попытался накрыть рыбу ладонью. В этот момент она снова подпрыгнула и забилась, приближаясь к воде с каждым движением. Все произошло так быстро, что Гена не успел вмешаться. Алексей Палыч извивался на песке, молотя ладонью по берегу, а рыба уходила.
Этого Веник вытерпеть не мог. Он прыгнул и схватил рыбу у самой воды. Поначалу у него не было никаких дурных замыслов: он просто хотел помочь удержать то, что не имело права убегать от хозяев. Сначала он держал рыбу поперек туловища и преданно помахивал хвостом. Но постепенно язык его ощутил съедобность ельца.
Обычно собаки сырой рыбы не едят. Нормальные собаки и в нормальных условиях. Но кто знает, сколько дней голодал Веник. Да и от ребят ему пока перепало немного. В общем, Веник понимал, что добыча не его, но голод оказался сильнее совести. Слегка отвернувшись, делая вид, что все свершается помимо его желания, он развернул рыбу языком и дослал ее в пасть.
– Отдай! – закричал Гена.
Веник все понял, но выбрал середину. Не проглотил, и не отдал. Конец жилки торчал из пасти; вид у Веника был, как у человека, который набрал в рот воды и почему-то стесняется ее выплюнуть.
– Говорят – отдай! – снова крикнул Гена. – Ты же крючок проглотишь, дурак.
Веник, сжав челюсти, молотил хвостом по земле. Весь вид его говорил о том, что он готов к услугам, но не понимает, из-за чего такой шум. Конечно, тут было что-то такое блестящее... Но куда оно делось? Гена подбежал к собаке и попытался разжать челюсти. Веник заворчал, намекая на то, что дружба дружбой, но лазать руками в рот не положено. Кому какое дело, что у собаки внутри.
– Кусит, – предостерег Алексей Палыч.
– Ну да... – отмахнулся Гена. – Он знает, что не его.
Веник наморщил нос, обнажив клыки. Но хвост по-прежнему совершал дружелюбные колебания. Видно, Веник понимал: тяпнуть-то всегда не поздно, а вот что будет дальше?
Челюсти собаки мелко дрожали, приоткрываясь.
Алексей Палыч потянул за жилку. Но рыба была заглочена головой вперед. Она встала поперек. Веник сделал судорожное глотательное движение, и все вернулось на свои места.
– Тяните за хвост!
Не понимая, но подчиняясь, полагая, что есть какие-то особые приемы извлечения рыбы, Алексей Палыч дернул Веника за хвост. Челюсти сжались, пальцы Гены остались в собачьей пасти.
– Рыбу – за хвост!..
Встав на колени, обхватив одной рукой Веника за шею, Гена снова раскрыл челюсти. Алексей Палыч, мысленно простившись с рукой, сунул два пальца в глубину глотки.
Этого Веник уже не мог вынести.
– Х-ха, – произнес он, и несчастный елец вылетел из его пасти. Веник с укоризной смотрел на своих мучителей. "Ну что, жмоты, говорил его взгляд, – добились? Жрите теперь сами..."
Гена извлек крючок из многострадального ельца. Теперь елец не то что на уху, и на показ не годился.
– Возьми. – Елец шлепнулся возле собаки.
"Как бы не так, – сказал им собачий взгляд. – Понравилось в пасть лазать..."
Затем Веник задрал над ельцом заднюю ножку и проделал обряд, который в переводе с собачьего означает "если не мне, то и не вам".
Потом Веник удалился. Хвост его уныло болтался.
– Еще будем ловить? – спросил Алексей Палыч.
– Хватит, наверное, – сказал Гена. – Наши уже встают.
– Слушай, Гена, я хочу тебя спросить: как вы готовились к походу? Это, наверное, очень серьезная подготовка?
– Обыкновенная. Сначала теория, потом учились ориентироваться, ходили по азимуту. Весной, на каникулах, были сборы. Соревнования: кто быстрей поставит палатку, разожжет костер...
– В общем, в лесу ориентироваться умеете?
– Элементарно.
– И сумеете выйти куда надо?
– А куда надо? – спросил Гена.
– Вот это и меня интересует.
– На карте было помечено. Только она пропала.
– Тебе это не кажется странным?
– Ничего, – сказал Гена. – Куда-нибудь выйдем. Не маленькие.
– Кто с вами занимался?
– Елена Дмитриевна.
– Вот эта самая?
– Какая же еще? Другой у нас нет.
Расспрашивать дальше о Лжедмитриевне Алексей Палыч не стал. Кажется, копия была сделана на совесть.
– А можно мне вас спросить?
– Пожалуйста, – сказал Алексей Палыч, догадываясь, о чем будет вопрос.
– Как вы к нам попали?
– Просто прибились, как Веник, – попробовал отшутиться Алексей Палыч.
– Я серьезно... – сказал Гена.
– Лже... гм... Елена Дмитриевна нас пригласила.
– Зачем? Раньше она ничего не говорила.
– Знаешь, Гена, – сказал Алексей Палыч, стараясь придать своему лицу самое честное выражение, – твои вопросы вполне справедливы. Но у меня на них нет ответов. Или скажем так: они есть, но лучше бы их вообще не было. Тебя устроит такое объяснение?
Гена пожал плечами:
– Не хотите говорить, не надо.
– А ты спроси у Елены Дмитриевны, – нашелся Алексей Палыч.
Это была неплохая идея. Правду Лжедмитриевна тоже сказать не может, вот пускай сама и выкручивается. Во всяком случае, сочинять для этих ребятишек какую-то легенду Алексею Палычу не хотелось.
– Неудобно, – сказал Гена.
– А у меня удобно?
– Нормально, – сказал Гена, – ребята к вам хорошо относятся, хоть вы и старый.
– Неужели я такой уж старый? – якобы небрежно спросил Алексей Палыч.
– Для такого похода, – уточнил Гена.
Алексей Палыч уже не слегка, а вполне серьезно встревожился, ибо дело касалось проблемы, которой до сих пор он не замечал. Среди своих знакомых он считался вполне молодцом, а в кулеминской бане его даже часто просили: "Подвиньтесь, молодой человек".
– Прости, пожалуйста, – сказал Алексей Палыч, – но я кое-что читал, и мне известно, что Жак Кусто до сих пор ныряет с аквалангом. А ведь ему около семидесяти лет.
– Я тоже читал, – сказал Гена.
– Интересно, – без всякого интереса сказал Алексей Палыч, – а сколько, ты думаешь, мне лет?
– Тоже, наверное, вроде этого.
– А сколько лет твоему отцу?
– Откуда я знаю...
– Странно, – сказал Алексей Палыч. – У вас дома справляются дни его рождения... Наверное, бывают гости... поздравляют... Ведь говорят, сколько ему лет?
– Откуда я знаю... Меня за стол не сажают.
– Но все-таки: тридцать пять или сорок?
– Наверное, сорок...
– А мне сорок пять! – заявил Алексей Палыч с тихой гордостью.
Но Гену это не поразило: в своем прекрасном возрасте разницу между сорока и семьюдесятью он не осознавал – не по недостатку воображения, а потому, что эта проблема его не волновала.
– К вам ребята хорошо относятся, – повторил он. – А почему вы у нас – разговорчики разные.
– А Борис?
– Борис ничего. Но вас мы понимаем, а его не очень.
– Борис просто очень устал, – сказал Алексей Палыч. – Я, Гена, не могу тебе объяснить...
– Да ничего не надо объяснять, Алексей Палыч. Мы идем, все нормально... Не хотите – не надо...
– Я бы очень хотел, – сказал Алексей Палыч, – но это невозможно. Ты мне должен просто поверить.
– Я вам верю, – сказал Гена, и в голосе его Алексей Палыч почувствовал какое-то прощение, отпущение грехов, которых не было. Мне вообще кажется, что все немножко не так...
– Что именно?
– А все, – сказал Гена. – Объяснить я не могу. Чувствую...
– Ты правильно чувствуешь, – вздохнул Алексей Палыч. – Ты понимаешь, я оказался в положении собаки, которая все знает, но объяснить не может. У нас с тобой странный разговор – откровенность без откровений... Но я, Гена, не виноват... Пойдем на стоянку. Если у тебя будут вопросы, спрашивай в любое время, не стесняйся.
Гена пошел вперед и стал подниматься на склон.
Алексея Палыча вдруг осенило.
– Стоп, – сказал он. – Гена, ты – ее помощник?
Гена обернулся. Волнений на его лице заметить не удалось.
– Кого? – спросил он.
– Елены Дмитриевны.
– Конечно, – сказал Гена. – И я, и все остальные тоже.
Алексей Палыч не стал его останавливать. Мысли его сейчас бродили по разным каналам, но в одном из них сейчас возникло подозрение, что Гена знает больше, чем говорит.
Не тайный ли он помощник Лжедмитриевны?
Нет. Будущее покажет, что не тайный.