На это собрание я бы за тысячу рублей не пошел, если бы не боялся, что Елизавета Максимовна пошлет телеграмму на льдину. Интересно, почему так получается: не хочешь идти, а все равно идешь. Я ведь знал, что будут ругать. Меня на каждом собрании ругают, будто я хуже всех. Может быть, я просто родился недисциплинированный, а потом стану таким дисциплинированным, что у них слюнки потекут. Папа говорит: «Человек все время меняется». И я тоже меняюсь. Раньше я был еще и похуже, а сейчас стал лучше. А буду еще лучше. Может быть, лучше всех. А как человек себя ведет — это еще ничего не значит. Мы вот играем в войну. Одни бывают фашистами, а другие — нашими. Так что же, те, которые изображали фашистов, когда станут взрослыми, будут фашистами, что ли?

А я про шпионов люблю читать. Может быть, я шпионом буду?

И еще я ненавижу, когда врут по-настоящему. Если сказать, что видел собаку, у которой хвост на носу, а нос на хвосте, то это будет неправда, но вроде шутки. А если тебя спросят: «Ты учил урок?» — а ты не выучил, но говоришь: «Выучил» — то это будет настоящая брехня.

Когда меня спрашивают, я всегда говорю, как было. Но у меня все получается как-то неудачно.

Например, мне говорят:

—  Готов отвечать?

Я говорю:

—  Нет.

—  Почему?

—  Не выучил.

—  Почему не выучил?

—  В хоккей играл.

Ребята начинают смеяться. Учитель сердится. А я — виноват? Я сказал правду. Я на самом деле играл в хоккей. Чего ж тут смешного?

Учитель говорит:

—  Разве ты не понимаешь, что это безобразие: играть в хоккей вместо уроков?

Я отвечаю:

—  Понимаю. Но у меня так вышло.

Ребята опять смеются. А я виноват, что у меня так вы шло? Я не забывал, что надо уроки делать. И я не буду врать, что я там заигрался и забыл или что у меня бабушка заболела. Я все помнил. Только мне со двора уходить не хотелось. И я сказал правду. Значит, нужно мне поставить двойку — и все.

Но меня начинают спрашивать:

—  Если понимаешь, то почему не делаешь?

—  Тебе что — хоккей важнее уроков?

—  Ты что, и дальше намерен так поступать?

Я очень не люблю отвечать на такие вопросы. Хотя ответить ничего не стоит. Сначала нужно сказать: «Я понимаю, что это нехорошо». Потом: «Извините, пожалуйста». И под самый конец: «Честное слово, больше не буду».

Тогда получится, что я осознал свою вину и хочу исправиться. А я еще не знаю, исправлюсь я или нет. Или, может, я завтра под трамвай попаду и снова уроков не выучу… Тогда мне опять скажут, что я не держу своего слова.

У нас в классе есть Вовка Дутов. Он всегда говорит: «Извините, пожалуйста, это в последний раз». Но с этим последним разом он уже два года сидит в шестом классе. Он скоро дырку просидит на своей парте. А у меня только две тройки: по ботанике и по поведению. Но все равно на собраниях меня ругают.

На прошлом тоже ругали.

Сначала все было ничего.

Елизавета Максимовна сидела за столом, Лина Львовна села за мою парту — наверное, хотела, чтоб я ее простил. Но я нарочно от нее отвернулся.

Елизавета Максимовна постучала по столу карандашом, и мы стали выбирать разные должности.

—  Ребята, вы должны отнестись к сегодняшнему собранию серьезно, вдумчиво, по-пионерски, — сказала Елизавета Максимовна. — Если кто-нибудь хочет высказаться, не стесняйтесь, говорите прямо. Начнем со старосты. Как вы думаете, хорошо работала в прошлом году Вика Данилова?

Ребята молчали. Никто не хотел начинать первым. Потом Вовка Дутов запыхтел. Он всегда пыхтит, прежде чем сказать что-нибудь. Елизавета Максимовна посмотрела на него.

—  Ну, Дутов?

—  Хорошо, — сказал Вовка.

—  Значит, возражений нет? Данилова остается старостой. Кто за это предложение?

Все подняли руки. А я не поднял. Я не был «против», но «за» я тоже не был. У нас в классе вообще никакой работы не ведется. Один раз только стенгазету сделали: вырезали из «Огонька» картинки и наклеили на лист бумаги. Сверху написали: «За отличную учебу». Только там никакой учебы не было. Вырезали одни самолеты и еще про служебных собак.

Данилова тоже работы не вела. Она из класса всех выгоняла в переменку. Если уж она так хорошо выгоняла, то пожалуйста… Я бы еще лучше выгнал.

—  А ты, Шмель, почему руки не поднимаешь? — спросила Елизавета Максимовна. — Ты — против?

Я говорю:

—  Нет, Елизавета Максимовна, не против. Я не согласен, что «хорошо». Данилова нас из класса выгоняла. Если даже она очень хорошо выгоняла, то все равно больше ничего не делала.

—  А ты сам что делал? — крикнула Вика. — Я тебя больше всех выгоняла.

Я повернулся к Вике и говорю:

—  Ну и что? Если бы я из класса сам выходил, тебе вообще было бы делать нечего. Вот и получилось бы, что ты плохо работала. А так, из-за меня, ты хорошо работала.

Ребята засмеялись. И Лина Львовна засмеялась. А Елизавета Максимовна сказала:

—  Тебя, Шмель, почему-то не выбирают. Садись на место и не мешай.

—  Я не мешал, вы сами спросили.

—  Хорошо, хорошо. Довольно разговоров.

Я сел и показал фигу Вовке Дутову. А он погрозил мне кулаком. Тогда я быстро нарисовал в тетрадке человека с еловой шишкой вместо головы и опять показал Дутову. Он запыхтел и снова погрозил кулаком.

Пока я рисовал, Борьку выбрали председателем совета отряда за то, что он клеил газету. Он и в прошлом году был председателем, потому и газету сделал. За Борьку я голосовал — все-таки мы с ним живем на одной лестнице.

В это время открылась дверь, и вбежал Владик, наш вожатый — весь красный и волосы мокрые.

—  Уф! — сказал он. — Извините, Елизавета Максимовна, что я опоздал. Только что тренировка кончилась.

—  Нужно уметь рассчитывать свое время, — сказала Елизавета Максимовна. — Садись. Мы сейчас звеньевых выбираем.

—  Не могу, — сказал Владик. — Я только на минутку… у меня кончилось по волейболу… Сейчас будет по баскетболу… Соревнования! Я потом прибегу. — И Владик исчез.

Елизавета Максимовна строго взглянула на Лину Львовну. Лина Львовна посмотрела на открытую дверь. Но там, где только что стоял Владик, никого не было, одни пылинки кружились в луче солнца.

Лина Львовна встала и закрыла дверь.

—  Будем продолжать, — сказала Елизавета Максимовна. — Лина Львовна, у вас есть какие-нибудь предложения?

Лина Львовна встала из-за парты и принялась теребить концы галстука. Наверное, раньше она так же стояла перед Елизаветой Максимовной, когда отвечала урок.

—  Я не знаю… — тихо сказала Лина Львовна. — Мне бы хотелось… пусть ребята сами… пусть подумают и выберут. Мне кажется, им даже думать лень. Они привыкли, что им подсказывают. Ну и…

—  Кто же им, по вашему мнению, подсказывает? — спросила Елизавета Максимовна.

—  Ну… я… и другие…

—  Хорошо, — спокойно сказала Елизавета Максимовна. — Но давайте об этом мы с вами поговорим после собрания. И без посторонних.

—  Они не посторонние… — едва слышно сказала Лина Львовна.

В классе было так тихо, что если бы Лина Львовна не сказала, а только подумала, мы бы и то, наверное, услышали. Ребята прямо замерли на местах. А мне даже показалось, что Елизавета Максимовна сейчас выгонит Лину Львовну из класса. Но Елизавета Максимовна сделала вид, что не расслышала. Я сижу на второй парте, и мне было видно, что она изо всех сил старается показать, будто ничего не случилось. Только ничего у нее не вышло. Я сразу понял, что она злится. Потому что она сначала стала поправлять прическу, а у нее прическа и так всегда гладкая — ни один волосок в сторону не торчит. Потом она полистала журнал. А журнал листать нечего — это ведь не урок. Я по себе знаю: если тебе нужно сдерживаться, то обязательно или нос зачешется, или кашлять захочется и вообще начинаешь без толку руками возить.

Но Елизавета Максимовна все-таки сдержалась. Она даже улыбнулась чуть-чуть. Только смотрела она не на нас, а куда-то вверх, на стенку. Там у нас висит портрет Дарвина. Наверное, Дарвину она и улыбнулась.

—  Ну что же, ребята, — сказала Елизавета Максимовна. — Я жду. Пора заканчивать. Нам нужно выбрать звеньевых и редактора газеты. Предлагайте кандидатуры.

Ребята сидели молча и посматривали то на Елизавету Максимовну, то на Лину Львовну. А Лина Львовна сидела рядом со мной и рисовала на бумажке звездочки. Она нарисовала восемь звездочек и стала их зачеркивать.

—  Я думаю, что звеньевыми можно поставить Летицкого, Никифорову и Дутова, — сказала Елизавета Максимовна.

Ребята засмеялись и все сразу посмотрели на Вовку Дутова. Мы думали, что она шутит. Вовка Дутов — второгодник. У него тройки пополам с двойками. Правда, он здорово в футбол играет, особенно головой. Мы его так и зовем: «Вовка — футбольная головка». Он длиннее всех в классе. И сильнее всех. Ну и что? Из-за этого звеньевым выбирать? Он даже и сам удивился, что его назвали. Надулся и запыхтел.

—  Ты что-то хочешь сказать, Дутов? Ты не согласен? — спросила Елизавета Максимовна.

Дутов поднялся с места.

—  Я?

—  Ну конечно, ты.

—  Пых… — сказал Дутов. — Пых… Согласен.

—  Видишь ли, Дутов, — сказала Елизавета Максимовна. — Конечно, следовало бы подождать, пока ты исправишь свои двойки. Но… класс оказывает тебе доверие. Класс надеется, что ты изменишь свое отношение к учебе. Может быть, новые обязанности помогут тебе в этом. Как ты на это смотришь, Дутов?

—  Пых… — сказал Дутов. — Я… изменю… Пых…

Все снова засмеялись. Но Елизавета Максимовна сказала, чтобы мы сидели тихо и не превращали собрание в забаву. Она еще сказала, что нехорошо смеяться над товарищем, а надо ему помочь. Как будто мало Дутову помогали! И учителя с ним сидят все время… Он сам учиться не хочет. Он говорит, что после восьмого класса его возьмут в футбольную команду мастеров.

Всем было так смешно, что уже хотели голосовать за Дутова, чтобы посмотреть, какой из него получится звеньевой. Я взглянул на Лину Львовну и увидел, что она поднимается с места. У нее было такое обиженное лицо, как будто ее ударили. Она стояла очень серьезная и очень бледная. И я даже испугался, что она заплачет.

—  Елизавета Максимовна… — сказала Лина Львовна.

Елизавета Максимовна сразу как будто окаменела. Она сидела очень прямо и смотрела на портрет Дарвина.

—  Елизавета Максимовна, — уже громче сказала Лина Львовна.

Елизавета Максимовна медленно повернулась к Лине Львовне.

—  Я вас слушаю.

—  Елизавета Максимовна, мне нужно с вами поговорить. Я прошу вас… давайте выйдем в учительскую.

—  Выйти? — удивилась Елизавета Максимовна. — Почему такая срочность? — Она взглянула на Лину Львовну и вдруг быстро поднялась из-за стола. — Ну хорошо, идемте.

Они вышли в коридор и закрыли дверь.

Ребята сразу повскакали с мест и окружили парту Дутова. Его в классе никто не любит. У нас говорят: если Дутову голову поменять на футбольный мяч, а вместо мяча дать футболистам Вовкину голову, то ни учителя, ни футболисты не заметят разницы. Но его не любят не за то, что он глупый, а за хитрость. При учителях он — тихий-тихий. Учителя думают, что он неспособный, но зато послушный. И Дутов в классе сидит тише всех. Только он все запоминает. Не уроки, конечно, а кто что про него сказал. А после уроков подойдет и — раз кулаком или портфелем! Да еще обязательно подкараулит, когда человек идет один. С ним один на один никто не может справиться.

Мне-то вообще неважно, кто будет звеньевым — все равно никто работы не ведет. Но уж Дутов — извините, пожалуйста!

Когда мы обступили Дутова, он завертел головой, запыхтел, а сказать ничего не может.

Тогда Вика Данилова спросила:

—  Дутов, ты правда хочешь быть звеньевым?

—  А твое какое дело!

—  Конечно, мое дело, — сказала Вика. — Ведь я же тебя выбираю.

—  Ну и выбирай.

—  А я не хочу тебя выбирать.

—  Сама ты дура, — сказал Дутов.

Ребята засмеялись. Только смеялись они как-то не очень весело — как будто их нарочно заставляли смеяться.

—  А я тоже не хочу! — крикнул Алик Летицкий.

—  Сам дурак, — ответил Дутов.

Теперь никто не засмеялся. Это уже получалось вроде игры. Все стали говорить: «И я не хочу! И я…» Дутов сначала отвечал, а потом перестал. В общем, половина класса у нас получились дураки, а остальные — неизвестно кто.

Тогда я сказал:

—  Ребята! Алё! Знаете что…

Договорить я не успел. Сзади кто-то запустил в Дутова учебником. Книжка пролетела над партой и ударила Вовку по затылку.

Дутов вскочил. Он стоял, оглядывая ребят, и никак не мог догадаться, кто это сделал. Дутов стоял и краснел. Даже затылок у него стал красный. И вдруг он схватил самого ближнего и изо всей силы рванул за гимнастерку. Гимнастерка разорвалась, а пуговицы запрыгали по полу.

Это был Гера Попов. Он самый тихий у нас в классе. Он даже не говорил ничего. Только его парта — рядом с партой Дутова, и когда все ребята встали, то встал и он.

Гера испуганно посмотрел на Дутова, затем провел рукой по гимнастерке — она была разорвана до пояса. Гера наклонился и молча стал собирать пуговицы.

Я видел, что он чуть не плачет. Я знаю, что он не жадный. Ему чихать на гимнастерку. Только его дома будут за это бить — у него отец пьяница.

Ребята молча смотрели на Дутова.

Дутов пыхтел и краснел еще больше.

Гера собирал свои пуговицы.

А мне вдруг стало жарко от злости. Даже голос охрип.

Я залез на сиденье и сказал:

—  Ребята! Герка самый слабый в классе. Верно? А Дутов — самый сильный. Он всех бьет поодиночке. Давайте мы сейчас разорвем ему гимнастерку.

—  Попробуй, — сказал Дутов.

—  И попробую. — Я соскочил с парты и сказал Борьке: — Борька, покарауль у двери. Если Елизавета Максимовна пойдет…

—  Не надо, Костя, — ответил Борька. — Сейчас придет кто-нибудь. Лучше потом.

Но я так разозлился за Геру, что мне уже ничего не было страшно. Наоборот, мне было даже как будто весело.

—  Ты председатель отряда, и тебе нельзя драться, — сказал я Борьке. — Не бойся. Я тоже драться не буду. Только разорву ему гимнастерку. Ведь Елизавета Максимовна всегда говорит: никогда не надо откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Вот я и не буду откладывать. А ты покарауль.

Борька направился к двери.

А я подошел к Дутову.

Я протянул руку. Дутов с размаху ударил меня по голове. И тут на него бросились все ребята. Оказалось, что Дутов вовсе уж не такой большой. Его облепили со всех сторон, и никак нельзя было просунуть руку, чтобы его стукнуть. Я хотел дотянуться до гимнастерки, чтобы ее разорвать, но ничего не получилось. Получилась куча-мала, а Дутов был где-то внутри. На конец мы засунули его под парту и не выпускали оттуда, хотя он щипал нас за ноги.

—  Идет! — крикнул Борька. Все разбежались по местам.

Открылась дверь, и на пороге показалась Елизавета Максимовна. Она была одна.

Дутов ворочался под партой; он никак не мог вылезти — его затиснули между перекладинами.

—  Что ты там делаешь, Дутов?

Дутов только пыхтел. Наконец он выбрался и, весь красный, с расстегнутым воротом, уселся на скамейку.

—  В чем дело, Дутов?

—  Пых… — сказал Дутов. — Пых… Искал… промокашку…

Мы захохотали так, что с потолка даже мел посыпался.

—  Сидите тише и не превращайте собрание в забаву, — сказала Елизавета Максимовна. — А ты, Дутов?.. Нечего сказать, хорош звеньевой.

—  Я не буду… пых… звеньевым…

—  Почему не будешь?

Дутов уставился в парту и запыхтел еще сильнее.

—  Что здесь произошло? Староста!

Встала Вика Данилова.

—  Ничего, Елизавета Максимовна. Мы сидели и ждали.

—  Таланов?

Встал Борька.

—  Ничего, Елизавета Максимовна. Мы просто… сидели.

—  Дутов?

Встал Дутов. Он краснел и пыхтел. И… молчал.

—  Я жду, Дутов.

Дутов прямо завертелся на месте, так ему хотелось сказать. Ведь если он не скажет, то получится, что он непослушный. А если он плохо учится да еще и непослушный, так его вообще из школы выгонят.

—  Пых… — сказал Дутов. — Промокашка… Упала… Я больше не буду, Елизавета Максимовна.

—  Что не будешь?

—  Пых… — сказал Дутов. — Вот… промокашка…

—  Садись, — сказала Елизавета Максимовна.

Дутов сел и стал вытирать лицо рукавом.

—  Может быть, у кого-нибудь все же хватит мужества сказать, что случилось? — спросила Елизавета Максимовна. — Или вы пионеры только по названию?

Когда она начала говорить про мужество, я не вытерпел.

—  Елизавета Максимовна, — сказал я.

—  Помолчи, Шмель. Я уже устала от твоих глупостей.

—  А вы послушайте. Может, и не глупости.

—  Что-то не верится, — сказала Елизавета Максимовна. — Ну, говори.

—  Я и говорю. Ничего не случилось. Просто мы не хотим выбирать Дутова звеньевым.

—  Почему?

—  Потому… не знаю… Он нам не нравится.

—  Это интересно, — медленно проговорила Елизавета Максимовна. — Это что-то новое, Шмель. Я не знаю, сам ты это придумал или… Впрочем, это неважно. — Елизавета Максимовна села за стол, помолчала. Затем она взглянула на меня и даже улыбнулась. Чуть-чуть. Так, будто ее дернули ниточками за губы и сразу отпустили. — Ну, а если, например, вам не понравится вожатый? Вы тоже будете против?

—  Конечно, — сказал я. — Если не нравится… так чего же?..

—  Это тем более интересно. — Елизавета Максимовна говорила, будто по радио: очень ясно, каждую буковку было слышно. — Ну, а если вам не понравится старший вожатый?

Я не понимал, чего она хочет. Да хоть тридцать раз старший. Если не нравится, значит, не нравится. Если бы я один… Ведь все против Дутова. А когда все против — это же случайно не бывает. Значит, сам виноват.

Я сказал:

—  Ну и пускай старший. Если плохой… Только мы ведь их не выбираем. Мы звеньевых выбираем.

—  Достаточно, Шмель, — сказала Елизавета Максимовна. — Мы еще к этому вернемся.

—  Итак, ребята, — Елизавета Максимовна поднялась с места. — У нас было три кандидатуры: Никифорова, Летицкий, Дутов. Давайте голосовать. Кто за Никифорову?

Все подняли руки.

—  Кто за Летицкого?

Опять все подняли руки.

—  Кто за Дутова?

Никто даже не шевельнулся.

—  Кто против Дутова?

Все подняли руки как один. Даже Дутов.

—  Ну что же, — сказала Елизавета Максимовна и взглянула на меня. — Давайте на сегодня закончим. Я подумаю, кто может быть третьим звеньевым. И вы подумайте. В следующий раз обсудим. До свиданья.

Елизавета Максимовна повернулась и торопливо пошла к двери. По дороге она еще раз взглянула на меня. И опять как-то странно, будто я не человек, а какое-нибудь растение. Тропическое.

Ребята бросились к выходу. Всем уже надоело сидеть в классе. А я еще немножко посидел. Мне хотелось понять, почему Елизавета Максимовна все спрашивала про вожатых. Но я так и не догадался. Собрал свои тетради в портфель и вышел.

Когда я проходил мимо пионерской комнаты, мне показа лось, что там кто-то поет. Тонким таким голосом. Пропоет несколько слов, замолчит, опять запоет. Я открыл дверь и заглянул.

За столом, положив голову на руки, сидела Лина Львовна. Она не пела. Это мне из-за двери показалось, что пела. Она плакала. У нее даже слезы текли.

Я смотрел на нее и не знал, что сказать. Мне всегда жалко, если плачут взрослые.

А она заметила меня и сказала:

—  Иди, Костя… пожалуйста… Зайди после… — И она снова заплакала.

Я закрыл дверь и выбежал на улицу.

Во дворе были почти все ребята. Они по дороге вспомнили, что когда выбирали Летицкого, то даже забыли спросить, какого Летицкого — Мишку или Алика?

—  Да все равно, они ведь близнецы, — сказал я. — Пусть будут звеньевыми по очереди. Никто и не заметит.

—  Ты, Шмель, можешь не острить, — сказал Мишка Летицкий.

—  Извини, Алик, больше не буду, — нарочно ответил я.

—  Я вот тебе сейчас дам за Алика, — сказал Мишка.

—  А ты разве Мишка? — спросил я.

—  А ты сам не видишь!

—  Не вижу, — сказал я. — Я думал, ты — Алик. Ребята! А знаете! Лина Львовна…

Я хотел сказать, что видел сейчас, как Лина Львовна плачет, и не сказал. Сам не знаю почему. Я повернулся и побежал в школу. У пионерской комнаты я снова услышал, как плачет Лина Львовна. Тогда я вырвал из тетради листок бумаги и написал на нем:

«Вера Аркадьевна. Зайдите срочно в пионерскую комнату. Неизвестный»

Затем я положил листок у двери завуча, постучал и спрятался за углом. Я видел, как Вера Аркадьевна подняла листок, посмотрела, пожала плечами и пошла в пионерскую комнату.

Когда я вернулся к ребятам, они уже выбрали Алика. Делать было нечего, но ребята почему-то не расходились. Все начали вспоминать, как не выбрали Дутова. Мне тоже нравилось, что его не выбрали. Тут дело даже не в Дутове. А в том, что мы все делали вместе. Вместе засунули его под парту — теперь пусть попробует кого-нибудь тронуть. А потом вместе его не выбрали.

Это у нас первый раз, честное слово.