Пока Борис и Феликс обживались в спортивном лагере, в Кулеминске тоже происходили кое-какие события.
Алексей Палыч в этих событиях не участвовал; он даже не подозревал, что они совершаются. Он помаленьку принимал экзамены и в первый же свободный день собирался наведаться в лагерь. Алексей Палыч не знал, что вокруг него уже начала сплетаться невидимая сеть.
Сеть эту плел кулеминский парикмахер Август Янович.
Август Янович был человеком вовсе не злым. Наоборот, весь Кулеминск знал его как совершенно безобидного старика. Болтливость его никому не причиняла вреда, а осведомленность даже вошла в поговорку. "Этого и Яныч, наверное, не скажет", – говорили кулеминцы, рассуждая на тему: грибной будет год или нет?
Август Янович знал почти все, что происходит в Кулеминске. Это и понятно, если учесть, что других парикмахерских в Кулеминске не было. Рано или поздно – раз в месяц или раз в год – кривая жизни приводила каждого кулеминца в кресло Августа Яновича. При этом он с одинаковым успехом работал и в мужском и женском зале – тут все зависело от настроения. Если он с утра чувствовал себя бодро, то устраивался в женском зале; если болела поясница, то перебирался в мужской: там можно было работать молча.
В парикмахерской работали и другие мастера, но пожилые кулеминцы, словно по молчаливому сговору, причесывались, стриглись и брились только у Августа Яновича.
И вот этот вполне безобидный старик в один прекрасный день начал плести сеть, в которой скоро затрепещет, запутается Алексей Палыч.
Дело в том, что Август Янович имел вторую профессию. По совместительству он был сыщиком. Если точнее, то сыщиком-теоретиком или сыщиком-любителем, кому как больше нравится. Этому занятию он посвятил почти сорок лет. За эти годы он собрал множество книг о шпионах, о загадочных убийствах, о следователях и полицейских инспекторах.
Из книг следовал очень простой вывод: если начинать прямо с конца, то можно расследовать все что угодно. Новые книги Август Янович с некоторых пор до конца не дочитывал. Он останавливался перед последней главой, в которой все становится ясным, и начинал рисовать на бумаге кружочки и соединять их линиями. Чем больше линий сходилось к какому-нибудь кружочку, тем подозрительней становилось вписанное в него имя. Иногда таким способом удавалось угадать злодея, и Август Янович тихо радовался и засыпал в хорошем настроении.
В реальной жизни Август Янович тренировал свой ум на клиентах. Постепенно это вошло у него в привычку.
– Иван Иванович, вы были на той неделе в городе, – говорил он, намыливая клиенту лицо. – Не дергайтесь, будьте любезны... Раз я говорю, значит, так и есть.
– Был, – мычал сквозь пену Иван Иванович.
– Вот видите... Скажу больше: вы заходили к вашей дочери, а внучке вы принесли подарок. Скажу больше: вернулись электричкой... не задирайте подбородочек... электричкой двадцать три сорок. И еще больше скажу... Извините, мыло – не грязь, ничего вашим брюкам не сделается... скажу, что с зятем вы немного поцапались... Зять у вас ведь не сахар? Так я говорю?
– Так, – соглашался Иван Иванович. – Но в этот раз как будто...
– Не спорьте, – прерывал Август Янович. – Что было, то было. Между нами, конечно.
– Может, и было, – соглашался Иван Иванович, уже забывший, ругались они с мужем дочери в этот раз или нет. – Ну, ты, Яныч, даешь. Тебе бы в милиции работать.
Секрет такой проницательности Августа Яновича был не слишком сложен. Он заметил свежую стрижку Ивана Ивановича, но знал, что это не его стрижка. Значит, человек ездил в город. В город ему ездить было не к кому, кроме собственной дочери: театрами Иван Иванович не баловался. Из гостей кулеминцы обычно возвращались последней электричкой. К внучке, которую видишь раз в полгода, нормальный человек без подарка не поедет. А что зять был не сахар, об этом давно уже знал Август Янович со слов самого Ивана Ивановича. Не поругаться с таким зятем за целый вечер довольно трудно.
Итак, как будто все просто.
Для человека, знающего весь Кулеминск, возможно, и просто. Но при этом ум такого человека должен иметь определенное направление. У Августа Яновича такое направление было.
Но все началось даже не в парикмахерской. Все началось с разговора между Анной Максимовной и Ефросиньей Дмитриевной.
Ефросинья Дмитриевна работала на двух работах. Закончив убирать в школе, она направлялась в больницу, чтобы вечером, без помех, наводить чистоту в отделении неврозов.
"Нервных" она жалела. Иногда она даже приносила им домашние лепешки, считая, что казенная пища и здоровых может свести с могилу. "Нервные", растолстевшие от безделья, от передач из дому, объевшиеся апельсинами, которые родня приносила чуть ли не мешками, лепешки съедали только из вежливости. Но Ефросинью Дмитриевну они уважали, делали вид, что ходят по струнке, и это ей нравилось.
А поздним вечером, когда больные уже спали, между двумя женщинами иногда возникала беседа. Вот как выглядела часть беседы, которая имеет отношение к делу.
– Пора и тебе ложиться, – сказала Ефросинья Дмитриевна, собираясь уходить.
– Только здесь и поспать, – согласилась Анна Максимовна. – Дома бы не дали. Закричит – все равно я вставай. Кричит он у нее что-то много. Руки, что ли, у нее какие-то не материнские...
– Молодая еще.
– Не в том дело. Меня-то ведь тоже этому не в школе учили. Сама научилась. Некогда ей. Утром убегает – кусок изо рта торчит. Вечером прибежит – за чертежи садится. А муж все летает...
– Сам-то помогает хоть малость?
– Сам-то? Да он не отказывается. А и от него толку немного. В последнее время еще и чудить стал.
– Это как же? – Ефросинья Дмитриевна замерла. В этот момент она была похожа на одно большое ухо.
– Как будто характером изменился. Раньше у него легкий был характер, а теперь нервный какой-то ходит, озабоченный. Продукты из дома зачем-то унес. Ну, унес, и бог с ним. Но ведь и сказать можно: взял, мол, для того-то и того-то. А он не говорит... Мне бы и ни к чему, да тут как раз Клавдия из овощного сказала: говорит, интересовался, чем ребенка кормить.
– Внука, что ли?
– В том-то и загвоздка, что не внука. Андрюшка от него не берет, капризничает. Я подумала было: какой-то другой ребенок у него есть... А потом рукой махнула. В его-то годы...
Перед глазами Ефросиньи Дмитриевны снова возник светящийся силуэт, окаймленный синенькими иголочками. Силуэт – теперь это стало ясно напоминал мальчишескую фигуру. Подвал был заперт на замок. Хозяином подвала был Алексей Палыч.
Ефросинью Дмитриевну так и подмывало – взять и все выложить Анне Максимовне. Та, конечно, сразу помчится в подвал... А вдруг там уже нет ничего? Жена с мужем всегда помирятся, а вот ей напраслины не простят. Тогда – конец задушевным беседам.
– Не думай ты, Анюта, ни об чем таком, – сказала Ефросинья Дмитриевна. – Он по вечерам в подвале своем пропадает. С ним – Куликов Борька. Мастерят чего-то... Но, если хочешь, я разузнаю...
– Не надо, – вздохнула Анна Максимовна, – не мешайся ты в это дело. Это дело семейное.
– Ну, ну, – согласилась Ефросинья Дмитриевна. – Я и говорю... Ты отдыхай, я пойду.
Ефросинья Дмитриевна ушла. Но сосуд был уже переполнен. То, что наполняло его, должно было пролиться. И пролилось. На другой же день.
На другое утро пошел второй день лагерной жизни Бориса и Феликса. В это утро Ефросинья Дмитриевна привела в парикмахерскую своего племянника.
– Ты, Август Яныч, стриги, не жалей – лето теперь, – сказала Ефросинья Дмитриевна. – Но челочку нам оставь.
– Будет челочка, – пообещал Август Янович, проводя электрической машинкой по затылку. – Не щекотно, молодой человек?
– Не-а, – ответил молодой человек, – зуждит только сильно.
Ефросинья Дмитриевна присела на свободное соседнее кресло.
– С него, как с худой овцы, шерсти на копейку, – сказала Ефросинья Дмитриевна. – А вот баловства на руль.
– Ничего, шерсть отрастет. У молодого человека волос хороший, мягкий. Такой волос обрабатывать легко. А бывает, знаете, волос ломкий, сухой. Проведешь, к примеру, расческой, а из него током бьет.
– Это как же током? – удивилась Ефросинья Дмитриевна.
– Искры такие голубенькие.
– Голубенькие, как иголочки?
– Совершенно справедливо, – подтвердил парикмахер. – Именно – как иголочки. Из этого я могу сделать вывод, что вы, Ефросинья Дмитриевна, тоже имеете дело с электричеством. И даже догадываюсь – откуда. Не советую вам носит всякие капроны-нейлоны. Они буквально пропитаны электричеством. Я вам скажу больше: вы лично носите синтетику. Так я говорю?
Но Ефросинья Дмитриевна уже не слушала парикмахера. В мыслях ее мерцали голубенькие иголочки.
– Август Яныч, – спросила она, – ты Алексея Палыча знаешь, учителя?
– Как самого себя, – ответил парикмахер. – Волос у него богатый, с таким волосом можно жить. Иметь в таком возрасте такой волос редкость по теперешним временам. Скажу больше...
– Погоди, погоди... Ты меня не сбивай. Скажи – ты был на днях у нас в школе? Не запирали тебя в подвале? Не стриг ты там кого?
Вопросы, конечно, странные, но странности человеческие как раз и были второй профессией Августа Яновича.
– Я вам скажу больше, – ответил тот, – я не сомневаюсь, что у вас в подвале кого-то стригут. Но я там не был. Тем более меня не запирали. А в чем дело?
Ефросинья Дмитриевна не могла более сдерживаться. Август Янович всегда вызывал у нее доверие. И не у нее одной. Парикмахер, если он хороший парикмахер, должен не только уметь стричь, но и уметь слушать. Август Янович был хорошим парикмахером. Ефросинья Дмитриевна рассказала ему о том, что увидела в темном подвале, и о том, что узнала вчера в больнице.
– Забирайте вашего молодого человека, – сказал Август Янович, выслушав все до конца. – С вас пятнадцать копеек.
– А больше ты ничего не скажешь?
– А что тут можно сказать? – равнодушно ответил парикмахер. Первое вам просто показалось. Скажу больше: вы в тот день сильно устали. Что касается продуктов и сведений уважаемой Клавдии Петровны, то, с одной стороны, это не мое дело, а с другой стороны, Клавдия Петровна иногда может преувеличить.
– Трепло она, Клавка, это ты верно сказал, – согласилась Ефросинья Дмитриевна. – А уж устаю – наутро ноги не ходят. Одна на всю школу. Значит, говоришь, почудилось?
– Абсолютно. Как говорится, преступление, которое не состоялось.
– Ну и ладно, – вздохнула Ефросинья Дмитриевна, почуяв вдруг облегчение. Одной заботой у нее стало меньше.
Август Янович с удовольствием принял эту заботу на себя. Он чувствовал, что наклевывается приятная работенка.
Август Янович взял чистый кассовый лист и на обратной его стороне нарисовал четыре кружочка. В большом кружке он поместил буквы "А.П.", в остальных трех написал по очереди: "пр.пр." (пропажа продуктов), "п. в п. ?" (посторонний в подвале?) и "Б.К. – с.?" (Борис Куликов соучастник?). Затем три малых кружка были соединены линиями с большим. Для начала получилось неплохо: сразу три линии протянулись к Алексею Палычу. Главная персона как будто вырисовывалась.
Подумав, парикмахер кружочек "пр.пр." соединил пунктирной линией с кружочком "п. в п. ?". Теперь "п. в п. ?", хоть и под вопросом, соединялся с остальными уже двумя линиями. Нутром закоренелого сыщика Август Янович чувствовал, что все дело в этом "п. в п. ?". Если его нет, то нет и загадки. Но начинать с абсолютно неизвестной величины было бессмысленно. Не было ни книги, ни последней главы. Главу эту нужно еще создать.
Логика подсказывала, что начинать нужно с Алексея Палыча.
Вообще говоря, парикмахер не особенно торопился. Время у него имелось. Но в тот день время двигалось ему навстречу.
Часа через два после ухода Ефросиньи Дмитриевны в парикмахерскую зашла учительница английского языка. В любой другой день Август Янович сделал бы ей прическу и отпустил с миром. Но с сегодняшнего дня все связанное с Алексеем Палычем стало особенно важным для парикмахера.
– Елена Сергеевна, – любезно сказал Август Янович, – для вас, как для старой клиентки, я сделаю все возможное. Скажу больше: и невозможное тоже.
Учительница погрозила ему пальцем.
– Вы хотите сказать, Август Янович, не для старой, а для давнишней клиентки.
– Мадам, – развел парикмахер руками, – не вам бы об этом говорить. Если я сделаю вас на двадцать лет моложе, вы превратитесь в грудного ребенка.
В свои пятьдесят лет Елена Сергеевна, разумеется, знала цену таким комплиментам. Но это вовсе не означало, что она должна эти комплименты оспаривать.
– Август Янович, – сказала Елена Сергеевна, – сегодня я принимала экзамены. К нам приезжала инспекторша из города. У нее была прическа... Я обратила внимание – как она головой ни вертела, волосы всегда укладывались на место. Вы считаете, мне такую можно носить?
– Сессун, – ответил парикмахер. – Разумеется, можно. Эта прическа идет абсолютно всем. Правда, ее нет в нашем прейскуранте... Но для вас... Придется посидеть часа полтора. Прошу вас, не скучайте. Рассказывайте...
– О чем же рассказывать? Вы ведь и так все знаете.
– Далеко не все. Расскажите, например, о... наклоните головку вперед... о вашей школе... о ваших учениках... пожалуйста, не шевелитесь – у меня в руках ножницы... о ваших коллегах...
– Что же школа... – вздохнула Елена Сергеевна. – С каждым годом становится все труднее. И нам и ученикам. Мне кажется, что в наше время было гораздо легче учиться.
– В наше время мы имели время для "чижика", я уж не говорю о "казаках-разбойниках", – сказал Август Янович. – Теперешняя школа тихий ужас. У нас уже не дети, у нас сплошные академики.
– Это с одной стороны. А с другой, ни у одного учителя нет полной успеваемости.
– Даже у Алексея Палыча? – невинно спросил парикмахер.
– У Алексея Палыча? – повторила Елена Сергеевна. – Не знаю, я давно его не видела.
– И я тоже. Уж не заболел ли он?
– Не думаю. Не слышала... Впрочем, я ошиблась, я на днях видела его в магазине.
– Интересно, что можно купить в Кулеминском магазине? – иронически спросил парикмахер. – Надеюсь, не красную икру?
– Нет, я видела его в промтоварном. На Старом Разъезде.
– Представляю, что можно купить на Старом Разъезде! – продолжал актерствовать Август Янович. – Надеюсь, не дубленку? Тогда, извините, я вас бросаю и бегу на Старый Разъезд.
– Не угадали, – улыбнулась Елена Сергеевна. – Но – близко. Он купил прекрасный джинсовый костюм.
– Прекрасный джинсовый костюм, – забормотал как бы про себя Август Янович. – На Старом Разъезде... Представляю – шестидесятый размер, пятый рост. Прошу вас, не говорите мне ничего. Знаю я Старый Разъезд. Работал я два года на Старом Разъезде.
– Что-то у вас сегодня настроение скептическое, Август Янович. Очень миленький мальчиковый костюм. Сорок второй размер. Я купила себе точно такой же для младшего.
– Будет скептическое, – продолжал бормотать Август Янович. – Люди покупают джинсовые костюмы, людям везет. Один покупает для младшего сына, другой для... – И Август Янович застыл с поднятыми ножницами, ожидая подсказки.
– Я не знаю, для кого он купил, – сказала Елена Сергеевна. – Как будто в семье у них нет подростков. Может быть, он купил в запас...
– Теперь модно покупать в запас, – весело сказал парикмахер. Некоторые покупают в запас даже прически. Я имею в виду парики. Впрочем, это неважно. Посмотрите в зеркало, Елена Сергеевна. Посмотрите, что получается!
Клиентка и парикмахер беседовали еще больше получаса, но этот разговор не имеет уже значения. Джинсовый костюм оказался важнейшей уликой, попавшей в копилку Августа Яновича. В кружочке "п. в п. ?" вопрос был зачеркнут: в существовании таинственного подростка не было теперь никаких сомнений.
Но неугомонный старик на этом не успокоился...
Закончив смену, Август Янович направился в обход магазинов. Он понимал, что Алексей Палыч не может ездить за каждой покупкой на Старый Разъезд. Где-то должна была выскочить еще ниточка.
В хозяйственном магазине у прилавка стоял народ, и поэтому следовало вести себя осторожнее.
Август Янович долго вертел в руках топорище. Наконец у прилавка стало посвободнее.
– Хорошие у вас топорища – березовые, – сказал он продавцу вполголоса.
– У нас все хорошее.
– Мне посоветовали купить именно у вас. И знаете кто? Алексей Палыч Мухин, учитель, – с дьявольской хитростью сказал парикмахер.
– Ну, – безразлично сказал продавец, – берете?
– Вот только я забыл, когда это было. Алексей Палыч к вам заходил, кажется...
– Мы с покупателей документов не спрашиваем. Берете?
Продавец был явно не кулеминец. Август Янович заплатил сорок копеек, вышел из магазина и бросил топорище в канаву.
Продуктовый ларек, молочный и мясной магазины новых открытий не принесли. Но в магазине промтоваров неожиданно повезло.
Август Янович уже перестал надеяться и потому спросил грубо и прямо:
– Алексей Палыч у вас был?
Продавщица стриглась у Августа Яновича и потому ответила прямо, но не грубо:
– Сегодня – нет. Но на днях заходил.
– Да, да... – "вспомнил" парикмахер. – Он мне говорил – искал ботинки для мальчика.
– Насчет ботинок не знаю, а кеды он купил.
– Это он для себя, – небрежно сказал Август Янович. – У нас с ним нога одинаковая – сорок первый.
– Тридцать седьмой, – уточнила продавщица. – Сорок первого у нас с Нового года не было.
Август Янович вышел из магазина вприпрыжку. Все сходилось в одну точку, как на глобусе.
Напротив магазина находилась сберкасса. Август Янович не собирался в нее заходить. Но тут он подумал, что джинсовый костюм, кеды и кое-что, конечно, еще – это деньги. И деньги немалые, которые с получки не утаишь. Со сберкнижки тоже не очень-то возьмешь: жена узнает. Но, возможно, Алексей Палыч был в безвыходном положении?
– Шурочка, – произнес парикмахер, любезно пошевеливая усиками, не снимал ли Алексей Палыч энную сумму со своей книжки, чтобы одолжить ее мне? Он обещал, но что-то не приходит. А я не решаюсь ему напоминать. Если не снимал, то я займу в другом месте.
– Август Янович, у нас тайна вклада охраняется законом, кокетливо сказала Шурочка. – Вы задаете невозможный вопрос.
Кассирша оказалась в положении довольно сложном: с одной стороны, она когда-то училась у Алексея Палыча, с другой – носила сессун от Августа Яновича.
– Я вас понимаю, – вздохнул парикмахер. – Я вас тем более понимаю, что мне тоже иногда приходится нарушать инструкции. Например, делать прически, которых нет в прейскуранте...
Шурочка тоже вздохнула. Намек был достаточно ясен. Август Янович не осмелился настаивать, но вздохнул еще раз. И опять Шурочка ответила ему сочувственным вздохом. Когда же стеклянная перегородка слегка затуманилась от взаимных вздохов, Шурочка решилась:
– Я вам скажу, брал или не брал, но не скажу сколько, – Шурочка достала из кармана счет Алексея Палыча и засмеялась. – Я даже скажу сколько. За последние полтора года счет Алексея Палыча не менялся. На нем один рубль двадцать две копейки.
– Благодарю вас, Шурочка. Очевидно, деньги у него дома. Я буду ждать. Вас я всегда рад видеть в своем кресле.
Парикмахер направился к выходу и вздрогнул, когда в спину его воткнулась стрела дополнительной информации:
– Два дня назад он вносил деньги. Не на книжку, а на счет спортлагеря.
– Это уже неважно, – сказал Август Янович. – До свидания, Шурочка.
Август Янович был одинок. Никто не ждал его дома. Никто не видел, как неугомонный старик до двух часов ночи рисовал на кассовом листе кружочки и вычерчивал линии. Иные линии были прямыми и сплошными, иные извилистыми и пунктирными. Все вместе было похоже на паутину, в центре которой вместо паука сидел кружочек с буквами "А.П.".
Вот какая карусель завертелась в Кулеминске благодаря неугомонному Августу Яновичу, но, в отличие от настоящей карусели, она пока вращалась без музыки.
Ничего, скоро будет и музыка...