Злая!

Но она такой не была! Никогда в жизни — что бы там ни говорили и что бы ни думали о ней сейчас.Это ложь, глупая, нелепая, намеренно оскорбительная; а правду следовало искать не здесь.

...Ей не было и трех лет, когда умер отец, и его образ никогда не соотносился в ее сознании с каким-то определенным человеком, мужчиной.Скорее с некоей защищенностью, убежищем, теплом и уютом, добрыми словами. Но мужчиной он для нее никогда не был.

Мужчиной был мистер Лими.

Через год после смерти дорогого папочки они с мамой переехали жить к мистеру Лими. Мама объяснила, что так надо, -она часто произносила это слово, своего рода «сезам, отворись», как убедительный и не подлежащий обсуждению довод. Но потом, нарушив свой прежний обычай, мама стала убеждать ее, что им сильно повезло, повторяя с несколько упрямой настойчивостью, что мистер Лими очень милый, просто замечательный человек, что бы там люди про него ни болтали...

На следующий день — они переехали уже на следующий день, потому что мама не говорила ей ничего до последнего момента, — она увидела мистера Лими. Разочарование было столь велико, что она чуть не разрыдалась.

Конечно, она сдержала слезы. Что толку плакать, если так было надо.Она стояла неподвижно, потрясенная и растерянная, пытаясь как-то соотнести слова «милый, замечательный человек» с этим... с мужчиной.

Он сидел в плохо освещенной библиотеке своего дома, повесив палки на ручки кресла, придвинутого к очагу, в котором еле теплился огонь. Сидел, весь согнувшись, похожий на большого паучка: разбухшее тело и одутловатое, белесое, как рыбье брюхо, лицо; тонкие, паучьи ножки втиснуты в ботинки чуть побольше ее собственных.

Мама протащила ее по комнате и чуть подтолкнула к мистеру Лими. Он протянул свою пухлую, пахнувшую гнилью лапу и ущипнул ее за руку.

Она невольно отпрянула и сказала:

— Не трошь меня!

— Не трошь? — Мистер Лими сделал вид, что она его позабавила. — Ты, наверное, мальчик. Так маленькие мальчики шепелявят.

— Нет... Да, шэр, — пробормотала она, отступив еще на шаг и пытаясь нащупать мамину руку.

— Так ты и вправдумальчик? Это плохо. Я думал, ты маленькая девочка. Я люблю маленьких девочек, да, ма... миссис Бейкер? Знаю в них толк, правда?

Мама пробормотала что-то нечленораздельное. Мистер Лими снова попытался ущипнуть девочку, но не дотянулся и стал опять ее дразнить.

— Маленький мальчик, — повторил он. — Так маленькие мальчики говорят. Это очень плохо. Да, сэр, и вправду очень плохо, что вы не девочка. Я люблю девочек, а девочки любят меня. Разве ты не хочешь быть девочкой?

Наконец мама сжалилась над ней и сказала:

— Боюсь, ребенок немного утомился. Скажи мистеру Лими «спокойной ночи», дорогая.

— Держу пари, она и спокойной ночи-то не сумеет пожелать как надо, — заметил он. — Ты ведь не сможешь попрощаться как хорошая маленькая девочка?

Мама уже тащила ее к двери, но она все же успела ответить. Надо было, чтобы он еще раз убедился. И уж точно не полюбил ее... как любил других маленьких девочек.

— Нет, шэр, — проговорила она. — Шпокойной ночи.

Потом она почти не видела мистера Лими. Дом был большой, и все хозяйство в нем вела одна мама, которая считалась экономкой; дочь помогала ей, и для нее всегда находилась какая-нибудь работа в той части дома, где его не было. Ел мистер Лими в библиотеке или в своей комнате. Они с мамой всегда ели одни. Спать мама укладывала ее рано, в отдельной комнате, сделав строгое внушение, что там надооставаться до утра. Мистер Лими из-за своих ног спал на первом этаже.

В общем, виделись они очень редко. Иногда ей даже удавалось убедить себя, что его не существует. Но только до тех пор, пока она не пошла в школу. Больше уже никогда. В школе шептались, хихикали и задавали бесцеремонные вопросы. (Спорим, он до тебя доберется. Уж моя-то мама все знает, и она говорит...)Учителя как-то особенно поглядывали на нее, подчас с откровенной неприязнью, но чаще с жалостью, что было еще хуже. Один раз во время перемены, поднимаясь по лестнице, она услышала, как на площадке говорят учителя. Говорят о маме и мистере Лими...

Через три месяца она узнала правду, горькую и неприглядную правду взрослого мира, так сильно отличающуюся от чудесных, сверкающих иллюзий детства. Три месяца она размышляла, готовилась и ждала случая, который бы позволил ей нарушить запрет и выйти из спальни ночью.

Такой случай подвернулся, подарив ей долгожданный предлог. Она прождала несколько ночей, пока не услышала тихие шаги на лестнице и скрип дверей в библиотеку. Она помедлила минут десять — почти четыреста биений сердца. Потом, почувствовав легкий жар — а он действительно был у нее уже несколько дней — и убедившись, что в стакане нет воды, спустилась по лестнице, зашла на кухню и налила себе воды из крана.

Ей и вправду хотелось пить. И поскольку она все-таки была больна, подниматься по длинной крутой лестнице ей было трудно; лучше сесть и передохнуть какое-то время... столько, сколько понадобится.

Она только вчера протирала окно библиотеки со своим обычным усердием. Сверкающее стекло, казалось, увеличивало жирное тело мистера Лими, сидевшего, по своему обыкновению, у едва горевшего камина. Прямоугольное окно обрамляло его наподобие картины, придавая определенную значительность и отсекая все остальное, как нечто несущественное.

Мамы не было видно. На минуту она опустила голову и зажмурила глаза. Когда же открыла их снова, мистер Лими поднимался с кресла, опираясь на свои палки. Он встал и теперь был виден только по пояс.

Навалившись на одну из палок, он высоко поднял другую.

Она по-прежнему не видела маму, только его — влажные блестящие губы, горящие глаза, руку с палкой, наносящую удары по... по...

По тому, что находилось на полу.

Она видела, как резко поднималась и опускалась палка. Все быстрее и быстрее...

Сознание, что хуже этого уже ничего не может произойти, что, пережив такое, она теперь способна вынести все, что угодно, было тем единственным якорем, на котором держался ее рассудок все годы, проведенные в доме у мистера Лими.

В процессе по делу этого проклятого человека фигурировало еще одно, последнее обвинение. Самое тяжелое, потому что оно лишало смысла все страдания этих лет. Все их позорное и неприглядное существование, вымученное беспрекословное подчинение — все было напрасно. Долгожданный покой так и не наступил. Все жертвы и лишения не привели к благополучию и обеспеченности.

Да, как и было обещано, мистер Лими все завещал маме, но его состояние оказалось не столь значительным, как считали все вокруг, и к моменту его смерти от него ничего не осталось. Он, как говорится, прожил его. Остались огромные неоплаченные долги. Дом со всей обстановкой был заложен и перезаложен.

Им с мамой разрешили поселиться в старой лачуге на задворках, и оба доктора Уорфилда, старый и молодой, Уилл, — единственные люди в городе, которые относились к ним по-человечески, — бесплатно лечили маму и подыскали для Лукреции кое-какую работу у себя в кабинете (к тому же платили вдвое больше того, что она стоила), так что она смогла окончить среднюю школу. За несколько недель до смерти мамы.

Врачи сказали, что Бог ее пожалел. Мама теряла рассудок. Все внутри у нее было поражено какой-то неизлечимой болезнью...

* * *

Озабоченно наморщив лоб, Жозефина с тревогой смотрела на мисс Бейкер. Сейчас она, не колеблясь, отдала бы свое невыплаченное недельное жалованье за тараканью отраву или, лучше, щепотку порошка от клопов. Вот уж кого следовалопосыпать порошком от клопов, так это мисс Бейкер.

Уж очень она вредная, эта мисс Бейкер, и глаз у нее дурной. Но, глядя на нее, такую бледненькую, прямо как испуганный ребенок, никогда не скажешь, что она настоящая ведьма. Может, ее сглазили? Много ведь таких. Были люди как люди, хорошие, но кто-то навел на них порчу, и они стали совсем пропащие и такими и останутся, коли этот сглаз не снять.

Жозефина осторожно притронулась к руке мисс Бейкер. Ей было страшно, но долг велит спасать невинных страдальцев от сглаза.

Потом прикосновение стало более решительным; она мягко взяла сестру за локоть и посадила на стул.

— Не волнуйтесь, — сказала она. — Теперь-то уж с вами все в порядке будет, мисс Бейкер. Вот, выпейте кофейку горячего.

Мисс Бейкер посмотрела на чашку отсутствующим взглядом.

Потом отпила обжигающий глоток и стала постепенно успокаиваться. Хорошо, конечно, но пора идти. Ей еще надо переодеться и что-то сделать с волосами. Они... слишком отросли сзади и... Кстати, что там тянет?

Она раздраженно провела по волосам.

Ее рука наткнулась на руку Жозефины и почувствовала нож, которым та собиралась отрезать ей прядь волос.

Чашка выпала из рук прямо ей на колени. Она вскочила, вся залитая кофе, и завизжала:

— Что ты делаешь! Что ты там делала?

— Ничего, — отозвалась Жозефина, наблюдая, как сглаз вновь набирает силу. — Ничего я не делала, — повторила она, отступая. — Нет, мадам, это не я!

— Это ты! Ты думаешь, я... Что ты там прячешь?

— Я? Вы меня спрашиваете, мисс Бейкер?

— Жожефина! Покажи мне швои руки!

Жозефина пожала плечами, обиженно оттопырив нижнюю губу. Она вытащила из-за спины руки и вытянула их вперед.

— А, понятно, — проворчала она. — Вы на руки хотите посмотреть, так вот они. Ничего такого в них нет, просто старые руки. Ну ладно, я ведь не спорю. Не такая я дура. Я лучше...

— Ну, хватит, — оборвала ее мисс Бейкер, вся покраснев, — довольно, Жожефина! Ты что-то там делалаш...

— И спорить с вами не желаю, — продолжала Жозефина. — Могу и ноги вам показать, коли хотите. Только стойте вот тут спокойно, чтобы кофей вам на туфли капал, а не на мой пол, и...

Мисс Бейкер посмотрела на свою испорченную форму. Потом выскочила из кухни и побежала вверх по лестнице.

Несколько расстроенная, ибо победа была так близка, Жозефина сунула руку за спину и вытащила нож, заткнутый за фартук. Поднеся его к губам, она подышала на лезвие и вытерла его о живот. Вынула мясо из холодильника и стала нарезать его к обеду.

Повариха вздохнула, и мысли ее переключились с совершенно безнадежного случая, который представляла собой мисс Бейкер, на поразительную недогадливость доктора Мэрфи. И очередное свидетельство этой недогадливости. Состояние Сьюзен Бейкер.

Да уж, кисло усмехнулась Жозефина, нечего сказать, история. Жаль, что здесь не было ее старой ма, когда они привели эту мисс Кенфилд, они бы вместе полюбовались на нее из раздаточного окошка. И ее старого папаши или беззубого деда, глухого как тетерев. Хорошо, конечно, когда видишь и слышишь, но иногда и так можно обойтись. Просто почуять, что дело неладно. Почуять — и как это люди говорят, что, мол, ничего тут нет, раз онине могут этого почуять? — ведь запах-то никогда не обманет.

Подцепив кусочек мяса, Жозефина отправила его в рот и стала рассеянно жевать.

Ох-ох-ох, неодобрительно покачала она головой. Вечно они над ней смеются. Ей смеяться не дают, а сами только и ждут случая, чтобы насмехаться. Ладно, пусть сами разбираются. Ждать, поди, недолго осталось. Скоро сами все узнают.

Мисс Кенфилд-то вот-вот разродится.