Глава 1

Я отвалил в полчетвертого, но чуть ли не час топал домой. Завод в миле от бульвара Пасифик, а мы обитаем еще с милю на холме от Пасифика. Я бы сказал, на горе, а не на холме. Ума не лриложу, как они умудрились залить бетоном эти крутые улочки. Можно завязывать шнурки не нагибаясь. Джо была на той стороне улочки, играла с пасторской девчушкой и, сдается, высматривала меня. Она сразу припустила ко мне, только пшеничные кудряшки взметнулись вокруг бело-розового личика. Джо обхватила меня за колени и чмокнула в руку; я этого терпеть не могу, но попробуй отучи ее. Она спросила, как мне понравилась новая работенка и сколько я буду заколачивать и когда зарплата, – все на одном дыхании. Я сказал, чтоб она не орала на всю улицу, что получать буду меньше, чем в фонде, и что зарплата, насколько мне известно, по пятницам.

– А купишь мне новую шляпку?

– Поживем – увидим. С мамой все в порядке?

Джо нахмурилась:

– Мама не хочет покупать. Это как пить дать. Взяла Мака и Шеннон в город покупать им новые ботинки, а шляпку мне ни в жисть.

– Что так?

– А вот так, никакой шляпки.

– Откуда ж она деньги раздобыла по магазинам ходить? За квартиру-то заплатили?

– Сомневаюсь, – ответила Джо.

– Вот это да, черт побери! Что ж теперь делать? Что уставилась? Марш отсюда! Иди играй. Вали с глаз долой! Ну, поживей.

Я чуть было не сграбастал ее за шкирку, но вовремя одумался и прижал к себе. Ненавижу, когда малышей обижают – и детишек, и собак, и стариков. Не знаю, что на меня нашло, что я чуть не прибил Джо. Право слово, не знаю.

– Не принимай близко к сердцу, малышка, – ободрил я ее. – Сама знаешь, я ничего плохого не хотел.

Джо улыбнулась:

– Ты просто устал, вот и все. Иди домой и ложись поспи.

Я сказал, что, конечно, так и сделаю, и она опять чмокнула мне руку и тут же упорхнула на ту сторону улицы.

Джо девять. Она у меня старшенькая.

 

Глава 2

Я чертовски устал. И еще всего ломало. Простуженные зимой легкие давали себя знать; в них все хлюпало, будто патокой залили, да еще этот хренов геморрой. Войдя в дом, я заорал, но никто не подал голоса; я решил, что мать, должно быть, слиняла. Зашел в ванную, умылся. Что-то надо было делать с треклятыми шишками. Я снова помылся. Что мертвому припарки. Потрогал, еще разок помылся. Тут до меня дошло, что я уже раз шесть мылся, и я плюнул.

В холодильнике были только кубики льда. Хоть шаром покати – кубики льда, и все; еще какой-то квелый пучок сельдерея, грейпфруты и кусочек масла. И на том спасибо. Мать всегда мучается с этими формочками для льда, а потом так и бросает. Роберта никогда их не зальет. Вытащит, весь лед вывалит и засунет обратно без воды. Только мы с Джо и заливаем их водой и кладем на место. Если б не мы, у нас сроду льда не было б. Тьфу ты. Бог знает, что это на меня нашло. Несу черт-те что. Провались совсем этот лед.

Пока я ковырялся там, пил, чертыхался, раздумывал о том о сем, появилась из спальни мать. Как спала, так и притопала босая. У нее были варикозные вены на ногах. Сколько себя помню, они всегда были. Хотя вру. Не всегда. С ногами, конечно, у нее всегда было не в порядке, но до того, как мне стукнуло девять, такого не было. Я хорошо помню, как это случилось.

Это было примерно через неделю после рождения моей младшей сестры Фрэнки. Папа ошивался где-то в Техасе, бился над нефтяной скважиной. Мы ютились в лачужке в самой глубине Западной Мейн-стрит в Оклахома-Сити. Это был, я вам скажу, тот еще райончик, да и сейчас небось не многим лучше. Маргарет, моя старшая сестренка, и я – мы жили по соседям, да и матери было не шибко что есть. Хватало только на то, чтобы кое-как кормить Фрэнки. Но та никак не хотела есть то, что давали бесплатно, матери кормить было нечем, а в доме оставалось пятьдесят центов.

Вот мы и пошли с Маргарет в аптеку за солодовым напитком, а когда домой возвращались, за нами погналась шпана из соседних кварталов, и Маргарет выронила бутылку. Она вся была плотно завернута в такую грубую оберточную бумагу, мы и не знали, что кокнули ее, пока мать не развернула бумагу. Нет, она нас не бранила и не колотила – чтоб колотить по-настоящему – такого, насколько помню, у нас никогда не водилось, – просто села так среди подушек, и что-то у нее с лицом сделалось ужасное. А потом закрыла совсем тоненькой от голода рукой глаза, плечи у нее затряслись, и она заплакала навзрыд. Должно быть, в ту ночь в окошко подсматривал художник, потому что и годы спустя у меня эта картина так и стоит перед глазами: плачущая женщина в рваном халатике, спутанные черные пряди волос и тоненькая рука скрывают лицо, но ничто – о Боже праведный, – ничто не может скрыть, а только сильнее обнажает невыразимое страдание и безнадежную боль. Имя им – Отчаяние.

Но художнику стоило посмотреть, что было дальше. У нас были старые газеты, мы расстелили их на кровати и вывалили туда солод. А потом Мардж, я и мама стали вытаскивать из него осколки стекла. Мы все доставали и выбирали, наверно, больше часа, так что глаза заломило от напряжения, а когда наконец добыли несколько ложек очищенного от осколков солода, Фрэнки проснулась, задрыгав ногами, так она всегда просыпалась. Она чуть не вышвырнула нас с кровати. Уж не знаю, как мы усидели и не смешали все опять в одну кучу. Только все это было впустую. Фрэнки просто разминалась перед главным действием. С первым взбрыкиванием ночная рубашонка у нее задралась и пеленки свалились... Мы еле успели подхватить газеты и проглотить остатки. Вышло до того забавно, что мы все покатились со смеху, а мама спрашивает, что нам теперь делать. Мардж, ей стукнуло тогда двенадцать, сказала, что притащила из школы мел, так, может, размолоть его и смешать с горячей водой, и будет что-то наподобие молока. Мама засомневалась. Мне вообще в голову ничего не приходило. Фрэнки зашлась от плача, и смотреть на нее без жалости нельзя было. Мама и говорит:

– Что, если я напишу мистеру Джонсону, а вы сбегаете и...

Мы с Мардж начали хныкать и канючить. Шпана догонит нас, если мы еще раз нос высунем, и мы снова расколотим бутылку, к тому же мистер Джонсон старый сукин сын и вот так, за здорово живешь, ничего не даст. У него по всей лавке такие плакаты поразвешаны, что, мол, в долг не даем.

– Лучше тебе, мам, самой пойти, может, что выгорит.

Мама согласилась, что так оно, пожалуй, лучше. Достали мы ее старое саржевое платье, шаль и какие-то домашние тапки, а Мардж, как могла, привела в божеский вид ее волосы. Завернули Фрэнки в одеяльце и потащились. Мы взяли Фрэнки потому, что мама не хотела ее оставлять, а мы с Мардж были нужны, чтоб ее поддерживать.

Холодина стояла ужасная, наверное, от этого мать бил колотун. Да только тут, конечно, не в холоде было дело. Вернее, не только в холоде. У нее ноги так болели, что их на куски разрывало. До аптеки всего-то один квартал, да квартал обратно, но я говорил, что с ногами у нее была беда, а она еще держала Фрэнки, а что насчет питания, так она годами недоедала.

Молоко мы добыли. Джонсон нам бы шиш его дал, да там как раз случись какая-то шлюха со своим хахалем – знатные клиенты; сидят себе потягивают кока-колу и тоники, так ему перед ними ударить в грязь лицом не хотелось. Он даже швырнул бутылочку успокоительного сиропа, ту, надо понимать, что не успел на помойку выкинуть раньше. Под фирменной наклейкой торчала еще одна маленькая, вернее, обрывочек: остальное оторвалось. Осталось три буквы: «Опи...».

Приволоклись мы домой – и на кухню. Газ еще не отключили, сам уж не знаю почему. Мама положила Фрэнки на стол и сама присела; Мардж и я приготовили молоко и налили в бутылочку. Готов и сегодня побожиться, что Фрэнки буквально из одеяла выпрыгнула и выхватила ее из наших рук. Сделала большой глоток, выдавила: «Уф!» – и одарила нас эдакой самодовольной улыбочкой, ну вылитый Гувер с картинки. А потом глазки у нее закрылись, и она отвалилась. Мама говорит:

– Молоко такое отличное на вид, я, пожалуй, попробую. И вы, дети, отведайте немного.

Вообще-то говоря, мы молоко на дух не переносим, всегда терпеть не могли все, что нам полезно. Это, наверно, оттого, что толком ничего хорошего и не пробовали.

– Но крем-соду-то из мороженого любите, – говорит мама. – Я приготовлю так, что будет сладко и вкусно, язык проглотишь. И спаться будет лучше, когда чем-нибудь горяченьким подзаправитесь.

Ну... крем-сода дело другое. Мы подогрели еще кастрюльку молока и разлили в три стакана. А мама каждому подлила из бутылочки с сиропом – по трети бутылки. Бутылочка-то крошечная, и мама ничего лучшего придумать не могла. Папа потом говорил, что она правильно сделала и что мерзавца Джонсона надо было выпороть при всем честном народе. Только в тот вечер папы не было.

Смутно, словно сквозь дымку, помню какие-то переходы, по которым бежал, и белое личико перед глазами – белое личико с длинными черными волосами и предостерегающие, полные ужаса глаза, не мигая смотревшие перед собой, словно невидимые пальцы насильно удерживали веки, не давая им закрыться. А когда я увидел это личико, я пустился бежать, и мне полегчало.

Я брел каким-то подземным коридором, привлекаемый каким-то запахом, звуком, видением, не знаю толком, чем именно, но противиться этому не было сил. Дохожу до пробитой арки, а там, за аркой, заливается смехом девчушка и тянет ко мне ручонки. Джо. Джо тянула ручонки и пыталась схватить меня. Да-да. Я не ошибся. Это была Джо. Это было лет за пятнадцать до ее рождения, но я сразу понял, что это была Джо, а она знала, что я ее отец. Я спросил:

– Где мама?

А Джо засмеялась и говорит, качая головой:

– Ее здесь нет, иди сюда, поиграй со мной.

– Ладно, – говорю и делаю шаг к ней, а она наклоняется и чмокает меня в руку.

А потом между нами выросла мама. Она ударила Джо и не переставая хлестала ее. Джо кричала и звала меня на помощь, а я стоял как вкопанный, не в силах пошевелиться от ужаса и печали и в то же время испытывая какое-то удовольствие. Я так и стоял не шелохнувшись, пока мама до смерти не забила Джо. Потом ма повернулась ко мне, чтобы я пропустил ее обратно по проходу, и я послушно отошел в сторону и сам двинулся обратно, оставив мертвую Джо там, в каморке.

Джо никогда не любила мою маму...

Это был большой белый павильон с маленьким круглым бассейном. Сильные руки толкали меня в этот бассейн, а я не хотел прыгать туда, потому что там было черно и страшно. Я все никак не мог понять, почему мама не спасает меня, и я кричал ей, а десятки голосов вопили в ответ: «Он выбирается! С ним все в порядке, миссис Диллон...»

Я открыл глаза. На маслянистой клеенке праздно высилась кружка черного кофе. Я выпил. Я проспал тридцать часов кряду, на семь больше, чем Мардж. Мама вышла из оцепенения сна, как только заверещала Фрэнки, требуя еще молока.

А через несколько дней явился папа. Он приехал на такси, набитом пакетами. Он привез новое пальто для мамы – она всегда его ненавидела, но носила долго, – костюм для меня, платьица для Мардж, всем нам обувку (ни одна пара не подходила по размеру), игрушки, часики, сласти, ржаной хлеб, хрен, свиные рульки, сосиски и бог весть что еще. Мы с Мардж плясали вокруг маминой кровати, смеясь, жуя и развертывая пакеты, мама лежала и натужно улыбалась, а папа на все поглядывал, счастливый и гордый. Потом я заметил черный саквояжик в папиных руках.

– Что там, пап? Что у тебя там еще, пап? – спрашиваю, и Мардж за мной.

Папа поднял саквояж у нас над головой и захихикал. А мы перестали кричать и прыгать, потому что это хихиканье нас озадачило. Папа был такой большой и такой величественный, даже когда дурачился. Он был, наверное, единственный человек на свете, кто выглядел столь величественно в своих драных штанах и замызганной куртке. У папы всегда была хорошая одежда, только он не особенно следил за ней. Открывает он застежку на саквояже и выворачивает его наизнанку, а оттуда на кровать и на пол так и посыпались деньги, чеки, сертификаты. Со скважиной все вышло как нельзя лучше. Он уже продал часть своей доли на первую нефть за шестьдесят пять тысяч долларов. Тут все и было.

Художнику стоило запечатлеть и эту картину. Мама со своими ногами, распухшими, как бревна, и черными, как печные трубы, и эти шестьдесят пять тысяч баксов на кровати.

Так вот ноги у нее с тех пор такие. А папа как бурил свои нефтяные скважины, так и бурит, – добрые скважины, для него по крайней мере. А для меня...

А для меня...

 

Глава 3

– Как тебе твоя новая работа? – спрашивает мама. – Вкалывать надо прилично?

– Да не очень, – отвечаю.

– А что надо делать? Вести бухгалтерию и печатать на машинке?

– Что-то типа того, – говорю, – бухгалтерия и машинка. – Только тут я не выдержал и рассказал, что делал.

Изложил я ей все как есть, а она:

– Замечательно.

И я понял, что она ни слова не слышала.

– Обедать сегодня собираемся? – спрашиваю.

– Обедать? – переспрашивает мать. – Ах да. Я и не знаю, Джимми. Не знаю, что и делать. Роберта отправилась в город, денег не оставила и ничего толком не сказала, как да что. Джо с утра ничего не ела, только бутерброд с арахисовым маслом. У меня самой маковой росинки во рту не было, но, само собой...

– Одолжи доллар, – говорю. – Пойду принесу чего-нибудь. Роберта вернется, отдам.

– Надо было мне самой побеспокоиться, – говорит мать. – Да я не знала, что...

– Ерунда, – говорю. – Дай доллар, схожу принесу картошки, хлеба и мяса, что обычно едим.

Мама пошла и принесла доллар.

– Только не забудь вернуть, Джимми. Фрэнки надо сделать перманент и купить новые чулки, а у нас ни цента лишнего.

– О чем речь, – говорю.

Вижу, уже дело к шести; я что есть духу на Сейфвейс – самый крупный мясной центр в стране в Сан-Диего. Хотите парное мясо – извольте покупать до шести, а то достанется только бекон или фарш, если повезет, а там половина хлеба и на четверть воды. Ровно в шесть я влетел в магазин. Купил полтора фунта фарша – на сорок пять центов, банку бобов и картофельных чипсов. Поглазел на винный отдел, но решил ничего не покупать, даже самое дешевое за пятнадцать центов. Когда дошел до угла, Роберта как раз сходила с автобуса. Мак заснул, и она несла его на руках. Шеннон вела себя нормально, что с ней за всю жизнь бывало пару раз.

– Привет, милый, – говорит Роберта. – Возьми этого увальня, ладно? Я еле держу его.

Я забрал у нее Мака, а Роберта взяла сумку с провизией. Шеннон в своем непредсказуемом стиле со скоростью молнии метнулась ко мне и схватила меня за локоть.

– Понеси меня, пап. Раз несешь Мака, неси и меня.

– Пошли, пошли, – говорю. – Не могу же я тащить вас обоих.

– Папа устал, Шеннон, – говорит Роберта. – Не висни на нем, а то отшлепаю. Лучше бы похвастала своими новыми туфельками. Покажи, как ты в них танцуешь.

Шеннон отцепилась от меня, сделала пируэт и улетела шагов на двадцать вниз по тротуару. Я даже охнуть не успел. Шеннон четыре годика, но она не такая крупная, как Мак, хотя он на полтора годика младше. Спит она не больше семи часов, почти ничего не ест, зато энергии у нее на всех хватит. Только увидишь Шеннон, ее уже и след простыл. На миг она застыла и вдруг со своей обычной непредсказуемостью выпалила:

Меня зовут Сэм Басс,

В гробу видал всех вас

И клал на вас с прибором!

– Шеннон! – кричу я.

– Шеннон! – кричит Роберта. – А ну-ка домой сию же минуту! Еще одно слово, и выпорю так, что не сядешь.

Шеннон обдумывает слова Роберты. Ни черта она не боится. Я уж давно не пытаюсь подступаться к ней. Роберта тоже не знает, что с ней делать, только не признается. Темным чуланом Шеннон не проймешь. Холодный душ на нее тоже не действует. Оставить ее без еды – дохлый номер, она и так ни черта не ест. Отшлепать ее тоже дело гиблое: попробуй сперва поймать ее. Хотя, надо сказать, ей бы и хотелось, чтоб ее попробовали отшлепать. Тогда вы нападающий, а это ей только духу придает: она яростнее всего, когда на нее нападают. А драться – да ее хлебом не корми, дай постоять за себя. Последний раз, когда Роберта решила вздуть ее как следует, не Шеннон, а Роберта слегла в постель. Мало того, пока она отлеживалась, Шеннон прокралась в комнату и давай колотить ее игрушечной метлой. Едва нам с мамой и Фрэнки удалось оторвать ее от Роберты. Фрэнки удается кое-как совладать с ней, потому что она умудряется как-то выказывать ей свое презрение. У Мака другая тактика: он подкарауливает ее и, застигнув врасплох, садится на нее верхом. Но ни Роберта, ни я чего-нибудь существенного придумать не можем.

– Как тебе новая работа, милый? – спрашивает Роберта. – Трудный был денек?

– Да так себе, – отвечаю.

– А что делал?

– День напролет ползал на коленях и выковыривал штукатурку.

Роберта даже остановилась:

– Чего?

– Что слышишь. Они расширили завод, и на полу уйма штукатурки. Я ползал по полу и чем-то вроде стамески отковыривал ее.

– Разве ты им не сказал, они что, не знают...

– Плевать они хотели. Редакторская работа им там не нужна. Они делают самолеты.

– Но разве они не могут...

– Я в самолетах ни черта не разбираюсь.

Роберта шагнула, губы у нее плотно сжались.

– Стало быть, нечего там и делать. Пойди завтра и, когда тебе опять велят делать что-нибудь такое, скажи им, чтоб подавились своей работой.

– А что мы будем есть? И между прочим, чем платить за жилье?

– О, Джимми. Но ребятишкам нужна обувка. Я понимаю, что у нас туго с деньгами, но...

– Ладно, ладно. Только платить-то надо. Надеюсь, ты хоть сказала хозяйке, что в конце недели расплатимся?

– Ну конечно, – говорит Роберта, – а то как же. Конечно расплатимся. Разве в пятницу ты не получишь?

– Бог ты мой! Это ж черт знает что. Какого дьявола!

Роберта вся покраснела от гнева, ноздри у нее задрожали.

– Джеймс Диллон, прекрати сейчас же ругаться!

– Я не ругаюсь. Я молю о снисхождении.

– И не строй из себя умника.

– Черт бы тебя побрал! Сколько раз просил тебя не молоть чушь про умничанье. Я что, шестилетний, что ли?

– Ты знаешь, что я имею в виду.

– Откуда мне знать. Я и половину из того, что ты несешь, не понимаю. Хоть бы иногда в словарь заглядывала. Ты чего-нибудь читала, кроме своего молитвенника да «Правдивой истории»? О Господи... Бога ради, перестань реветь на всю улицу! Прошу тебя. Да что это такое! Стоит мне открыть рот, как все начинают сопли распускать.

Роберта проскочила в дом первая и что есть силы захлопнула дверь прямо перед моим носом. Дверь открыла мама.

– Только, ради Бога, не приставай с расспросами, – говорю. – Она сейчас придет в себя. И не обращай на нее внимания.

– Да я и слова не сказала, – отвечает мама. – А и сказала б, что такого. Уж и рта нельзя открыть.

– Ради Бога, мама.

– Да молчу, молчу.

Я положил Мака на диван и пошел в спальню. Роберта лежала на кровати, закрыв лицо руками. Платье она сняла и повесила. Я посмотрел на нее, и все во мне заныло. Я наперед знал, что будет дальше, и от этого сам себе был противен. Но что толку? Роберте нужны были не объяснения, а я сам. Я понял это, как только впервые увидел ее, а она через несколько лет. Я сел на кровать и положил ее голову себе на колени. Она повернулась, ее груди прижались к моему животу. Мне хотелось, чтобы мама поняла, что значит для меня Роберта, почему я с ней такой, какой есть. Мне бы хотелось, чтоб Роберта поняла, что значит для меня мама. А может, они и так понимали. Оттого-то все так идет.

– Прости, милая, – сказал я. – Просто я чертовски устал.

– Я тоже, – сказала Роберта. – Попробуй потаскайся целый день с Маком и Шеннон.

– Я понимаю, – говорю.

– Я выжата как лимон, Джимми. Честное слово.

– Представляю. Тебе надо побольше отдыхать.

Она позволила мне погладить себя, а потом села и оттолкнула меня.

– Ты тоже вымотался. Ты сам сказал. Приляг, а я пойду помогу маме с обедом.

Она надела через голову фартук, а я откинулся на подушки.

– Отдай маме доллар.

– Чего ради?

– За продукты.

Роберта словно только что заметила пакет.

– Зачем ты это покупал? У нас два фунта бобов в буфете. Почему мама их не приготовила?

– Откуда мне знать. Меня не было.

– Они же в буфете. Не могла же она не видеть.

– Черт с ними. В следующий раз съедим. Ладно, ступай, делай что надо и отдай маме доллар.

– Ладно, подумаю.

Я вскочил с кровати, чуть не задохнувшись от бешенства:

– Я тебе сейчас подумаю! Отдай маме доллар!

Дверь приотворилась, и показалась мама.

– Кто-то меня звал? – спросила она.

– Нет, мам, – говорю. – Это я говорю Роберте насчет ужина – о покупках. Чтоб она тебе доллар вернула.

– Да ладно, обойдусь, – говорит мама. – Если у вас туго с деньгами, можете не отдавать.

– Да полно у нас денег, – отвечает Роберта. – Целая куча. Подожди минутку. – И начинает ковыряться в сумочке: вытаскивает пятицентовики, десятицентовики, пенни и выкладывает на туалетный столик.

– У тебя что, доллара одной бумажкой, что ли, нет? – спрашиваю.

– Подожди, сейчас я маме все наберу, – отвечает Роберта этаким ласковым голоском, – у меня здесь есть... вот, мама, двадцать, двадцать пять, сорок, шестьдесят, восемьдесят три, девяносто три. Черт, семи центов не хватает. Ты не против, если я тебе завтра отдам?

– Да не надо ничего, потом как-нибудь отдашь, – говорит мама.

Роберта собрала всю мелочь.

– Если надо, бери сейчас.

Мама вышла.

Я лежу и смотрю на Роберту в зеркале. Она перехватила мой взгляд и отвела глаза.

– На сколько ты всего купил?

– На семьдесят центов. Тридцать осталось, если тебя это интересует.

– Пойдешь купишь чего-нибудь выпить?

– Не хочу разочаровывать тебя. Пойду куплю кварту вина.

– Не надо, Джимми. Врачи же запретили тебе.

– Смерть, где твое жало?

Роберта ушла.

Вскоре просыпается Мак и трет глазенки со сна. В нем ни капли жира, но он что вдоль, что поперек – крупный парнишка.

– Привет, пап.

– Привет, малыш. Какое волшебное слово?

– Белеги деньги.

– Что в городе видал? На самолете катался?

– Уф! И кусавку видел.

– Самую что ни на есть настоящую?

– А то как.

– А на что она похожа?

Мак подмигнул:

– Кусавка как кусавка, – и убежал.

У меня эта шутка навязла в зубах, но другой он не знает, с юмором у него плоховато.

* * *

Было уже около девяти. Роберта с детьми закрылась в спальне, мама возилась в ванной со своими распухшими пальцами на ногах. Фрэнки еще не было, словом, передняя комната была в моем распоряжении. Я ничего против не имел. Расставил пару кресел: одно для ног – для полного кайфа. Затем сбегал в винную лавку и принес выпивки. Мне показалось, что продавец немного задавался; впрочем, может, это мне показалось. Выпивохи в Калифорнии не слишком почитаются, во всяком случае кто пьет такое вино, что я купил. Лучшие калифорнийские вина предпочитают вывозить, а дешевые местные, остающиеся на про дажу, делают из отбросов и закрепляют первачом.

В Лос-Анджелесе можно купить такую сивуху за пару центов и целую пинту за шесть. В каждом квартале алкашей наберется с полсотни запросто. Их так и зовут – «бухарики», и, к счастью, они не доживают до того, чтоб обзавестись семьями. Тюрьмы и больницы набиты ими; их там «исцеляют». В ночлежках, притонах и товарняках их за ночь подыхает в среднем душ сорок.

Словом, прихожу я домой, усаживаюсь, ноги на стул, и делаю добрый глоток. На вкус водянистое, но крепкое. Засосал еще, вкус уже лучше. Откидываюсь на подушки, закуриваю, разминаю пальцы на ногах и уже предвкушаю следующий глоток, как вдруг приходит Фрэнки; сбрасывает на ходу туфли и прямиком к дивану. Она высокая, прекрасно сложенная девица, копия папы, только волосы у нее совсем светлые.

– Опять поддаем? – дружелюбно бросает она.

– Принимаем. Хочешь глоточек?

– Только не эту бурду. Я уже сегодня пропустила три скотча. Стряслось чего? С Робертой не поладили?

– Да нет. Сам не знаю чего, – говорю.

– Ерунда, – говорит Фрэнки. – Я люблю Роберту, а уж детишек... Только дурак ты, дурак, скажу я тебе. Ты к ней несправедлив. Ты же знаешь, как она терпеть все это не может.

Я глотнул еще.

– Кстати, – говорю, – когда мы твоего муженька увидим здесь?

– Сама бы хотела знать, – говорит Фрэнки.

– Прости, у меня что-то на душе гадко.

– От этого пойла одна чернуха. А утром такая будет похмелюга.

– Так то утром. А сегодня – это сегодня.

Фрэнки раскрывает сумочку и дает мне полдоллара.

– Иди купи полпинты виски. Это не то что твоя отрава.

– Не хотелось бы мне брать у тебя деньги.

– Да брось ты. Иди скорей, я тоже с тобой выпью.

Я надел ботинки и пошел. Когда я вернулся, у Фрэнки в руках было письмо; глаза красные.

– Ты что думаешь о папе? – спрашивает она.

– А что с ним такое?

– Разве мама тебе не показывала это письмо? Я думала, ты знаешь.

– Дай посмотреть.

– Только не сейчас. Я отнесу его к себе в спальню. Завтра почитаешь.

– Послушай, – говорю я ей, – что бы там ни было, это меньше расстроит меня, чем если я не буду знать, в Чем дело, раз уж все равно знаю, что что-то не так. И не спорь, ради Бога. А если собираешься тут сопли разводить, иди лучше куда-нибудь в другое место. Меня эти потоки слез уже до ноздрей достали.

– Сукин ты сын, – бросила Фрэнки, вытирая глаза, и съязвила: – Знаешь про гремучую змею, у которой нет норы, чтобы шипеть?

– Да заткнись ты.

Я быстро пробежал письмо. Ничего особенного там не было. Говорилось только, что они не могут больше держать папу Там. Слишком, дескать, от него много беспокойств.

– Придется, видать, забирать его.

– Ты хочешь сказать – к нам сюда?

– А что такого?

Фрэнки посмотрела на меня в упор.

– Ну хорошо, – говорю, – а что ты предлагаешь?

– Но мама же не может жить с ним. Даже будь у нас деньги, чтоб поселиться за городом и все такое прочее.

– А если к его старикам? У них бабки имеются.

– Они тоже об этом прошлый раз писали, – заметила Фрэнки. – Только ты же их знаешь, Джимми. Ты им пишешь письмо, они его изучают, пишут свое и оба отсылают кому-нибудь из клана. Их письмо начинается ровно с пятой строчки сверху на одной стороне листа и заканчивается ровно на пять строчек до низу на второй. И само собой – там ни слова о папе. Это ведь было бы неделикатно, как же. А к тому моменту, когда наше письмо доходит до тысяча шестьсот восемнадцатого Диллона, от него остаются одни клочки. Что дальше? У третьей дочурки тети Эдны Сабеты вырезали аденоиды, а старый дядюшка Джунипер получил «Заметки» Эмерсона.

Так оно и есть на самом деле. Я уверен, что это Диллоны изобрели систему копирования и рассылки писем.

– Давай выпьем, а там видно будет.

– Только по маленькой, – говорит Фрэнки. – Как тебе новая работа?

– Лучше некуда.

– Хорошая компания?

– Самая что ни на есть.

– Сплошной восторг. Нельзя ли поподробнее?

– Нашего брата там шесть человек, включая и старшого – или заведующего, так его называют. Склад состоит из двух отделов – один для поставляемых запасных частей, то есть тех, что производятся не на территории завода, и другой для производимых на месте, но все мы под одной крышей. Двое парней из отдела поставок запчастей – это Баскен и Вейл. Баскен очень подвижный и нервный. Вейл тип загадочный, но оба в каком-то смысле одного поля ягоды.

– О-о, – протянула Фрэнки.

– Весь день-я ползал на руках и коленках и, само собой, потел как черт знает кто. Время от времени эти два шута гороховых из ПЗЧ – у них в отделе есть такая трафаретная машинка – припечатывали мне на задницу маленькие цветные таблички. Они у меня, должно быть, так и болтались часами. На них значилось: «Сырая штукатурка. Ни шагу».

Фрэнки хохотала так, что у нее чуть платье по швам не полопалось.

– Ну, Джимми, здорово!

– Здорово? Ну дальше. Есть еще Мун, наш завотделом. Он явился перед самым концом работы и сказал мне пару ласковых слов. Сказал, чтобы я не огорчался, если мне нечего будет делать; компания так или иначе готова терять деньги первый месяц на новичка.

Фрэнки хлопает себя по коленям.

– И тебе платят пятьдесят центов в час?

– Прямо потеха, – говорю. – Так вот, за головастика у нас Гросс, счетовод. Он выпускник Луизианского университета и бывший игрок «Всеамериканской». Я спросил его, знает ли он Лайла Саксона.

– А он?

– Спрашивает, в каком году Лайл играл за команду.

– Стало быть, он попадает в твою книгу. – На этот раз Фрэнки не смеялась.

– Последнего члена нашего секстета зовут Мэрфи. У него был сегодня отгул, так что я его не удосужился лицезреть.

Фрэнки подцепила свои туфли и поднялась.

– Судя по твоим впечатлениям, ты там долго не продержишься, Джимми. А ты уверен, что еще можешь писать?

– Нет.

– Что ж ты собираешься делать?

– Надраться.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи...

Я раздумывал насчет папы. Что нам с ним делать? Раздумывал насчет Роберты, мамы, подрастающих детишек. Подрастающих среди этого бардака, ненависти и – чего обманываться – дурдома. От размышлений живот сводило, кишки подступили к легким, в глазах почернело. Я пропустил виски с прицепом вина.

Я думал о тех временах, когда мне удавалось загонять рассказы на тысячу баксов в месяц. Вспоминал о том дне, когда стал директором Писательского проекта. Вспоминал о стипендии, которую получил от фонда, – одну из двух на всю страну. Вспоминал о письмах от десятка разных издателей... «Лучшее, что нам приходилось читать». «Забойный материал, Диллон, так держать». «Платим вам по высшей ставке...» Ну и что, говорил я себе. Ты был счастлив? Ты когда-нибудь знал, что такое покой? И отвечал: дудки, какой, к чертям собачьим, покой; ты всегда был в аду. А сейчас только провалился еще глубже. И будешь проваливаться, потому что ты сын своего отца. Ты и есть твой отец, только без его закалки. Тебя упекут в то же место через годик-другой. Или не помнишь, как это было с отцом? Все как с тобой. Точь-в-точь. Раздражительный. Взбалмошный. Занудный. А потом – да что говорить. Сам знаешь. Ха-ха. Еще бы тебе не знать.

Интересно, они очень злобно обращаются с тобой в этих местах? А когда впадаешь в ярость, надевают смирительную рубашку?

Ха-ха-ха. Тебе дадут ложку, чем есть, крошка. И деревянную миску. И побреют наголо, чтоб шампунь сэкономить. А через месяц дадут варежки в постельку... Ах, они тебя не заполучат? Папу-то они заполучили, а? Не они. Это ты. Ты, и мама, и Фрэнки – вы его сдали. И помнишь, как все просто было? Пошли, папа, выпьем бутылочку пивка и прокатимся маленько. Папа не подозревал. Ему и в голову не могло прийти, что его собственная семья с ним так поступит. Ах, тебе пришлось! Ну как же, конечно. И им придется. А ты и не узнаешь, а узнаешь – поздно будет, как с папой. Помнишь его недоуменный взгляд, когда ты эдак бочком вышел через дверь? Помнишь, как он колотился об стену? Колотился, а потом его загнали в палату? Царапался? Помнишь его нечеловеческий крик, который преследовал тебя до самой двери. Дрожащий прерывающийся вопль: «Фрэнки, Джимми, мамочка, где вы? Мамочка, Фрэнки, Джимми, вы вернетесь?» А потом он заплакал – так еще плачет только Джо. Да еще Мак и Шеннон.

И ты.

– Мамочка, я боюсь. Мамочка, за... забери меня отсюда. За... забери... меня... от... сюда! Мамочка... Фрэнки... Джимми. ДЖИММИ! Забери... меня... от...

Я вскрикнул и зарыдал, голова моя дернулась вверх и шлепнулась в вязкую кашицу дурноты.

– Иду, папа! Я тебя не оставлю! Иду!

Мама трясла меня за плечо, будильник на камине показывал полшестого. Бутылка виски была пуста. Из-под вина тоже.

– Джимми, – говорит мать, – Джимми. Ума не приложу, что с тобой будет.

Я вскочил на ноги.

– Я сам знаю, – говорю. – Как насчет кофейку?

 

Глава 4

Я ничего не взял из дома на обед и протряс кофе, не пройдя и квартала. Меня разбирал кашель, я давился и блевал, потом схватило живот и надо было позарез добраться до уборной, но я боялся опоздать, поэтому шел не останавливаясь. Вниз по холму еще куда ни шло. Словно спокойно стоишь и перебираешь ногами, а тротуар сам движется под тобой. Но когда я добрался до бульвара Пасифик, стало совсем скверно. Там, на Пасифике, шестирядное шоссе, битком набитое рабочими авиазавода. И все торопятся на работу. Большинство на каких-то рыдванах, совсем не таких, как на Западном побережье, где машины повыше, но на тормоза трудно рассчитывать. И каждый гнал, бампер к бамперу, чтобы первым прикатить к заводу. Время было еще мало, но надо выезжать как можно раньше, иначе поставить машину будет некуда.

Перейти шоссе при такой давке было нелегко, даже будь я в норме, а уж сейчас... Не то чтобы я совсем ослабел и устал, хоть ложись и помирай. Вино сыграло со мной дурную шутку. У меня будто все раскоординировалось, и я не мог управлять ни ногами, ни руками. Я ступил было на дорогу, но реакция у меня оказалась столь замедленной, что я пропустил момент, когда можно было переходить. Несколько раз я не успевал остановиться, начав двигаться, и влезал в самую гущу, так что коленями стукался то о крыло, то о шину. Правильно определить дистанцию я был не в силах. Машина, которая мне казалась на расстоянии квартала, вдруг утыкалась в меня бампером, и водитель орал благим матом. Не могу сказать, как удалось мне перейти. Помню только, что упал, ободрал колени и покатился под дикий рев клаксонов. Наконец-то я очутился на той стороне. Было без четверти семь, а впереди еще миля. Я рысцой дунул по грязной дороге, огибающей залив. Мимо катил спокойный поток машин, они двигались чуть не с той же скоростью, что и я, и совсем впритык ко мне, задевая одежду. Но ни одна не подумала остановиться. Водители безразлично окидывали меня взглядом и отворачивались. А я дул что было мочи, весь красный, взвинченный до предела, язык на плечо, – трусил, что твоя гончая со всей заходящейся лаем сворой. Меня так и подмывало харкнуть им в стекло или швырнуть пригоршню камней. Но больше всего мне хотелось быть как можно подальше от этого места, где тихо, спокойно и ни одной живой души. Я, конечно, и сам знал, почему не буду голосовать, чтоб кто-нибудь подвез меня. В этой давке ни одна машина не смогла бы притормозить. Машины сзади потащили бы ее вперед со всеми тормозами и выключенным мотором. Да и все практически были с пассажирами; а на подножку взять никто не рискнет, потому как это строго запрещено. Но я все равно ненавидел их лютой ненавистью. Почти так же как себя. Я был на заводе в тот момент, когда завыл гудок: ровно без пяти. На самом деле с гудком полагалось быть внутри, у своего цеха; только у проходной помимо меня толпились еще сотни работяг. Я врубился в очередь перед воротами с временем начала моей смены. Немного ослабел, но чувствовал себя лучше. Вместе с потом вышла часть похмелья. Слышалось звяканье металла и шуршание бумаги: это охранники проверяли сумки с едой на обед. У одного, явно новичка, еда была завернута в газету. Очередь напирала, пока охранник развязывал веревочку и разворачивал ее. Когда моя очередь дошла до охранника, он проверил мой значок и пропуск. Затем, держа мой пропуск в руке, снял мой значок с куртки и махнул головой в сторону других очередей:

– Вон туда. К шефу.

Зачем, я не спрашивал – и сам знал. У меня даже была мысль дать деру. Потом сообразил, что, как бы там ни было, если я им нужен, они меня из-под земли достанут. Так вот стою я у конторки, жду, когда шеф в военной фуражке и в портупее не соизволит взглянуть на меня. Лицо у него пухлое, холодное; глазки злобные.

– Номер?

– Чего?

– Номер, номер – время начала смены?

Сует руку в ящик и достает другой значок и другую карточку в плексигласе. На ней моя физиономия, что снимали вчера, мое имя, возраст и подробное описание внешности.

– Вот ваш постоянный значок и номер. Приколите сразу. А это ваша личная карточка. Не терять, никому не передавать, не оставлять. Они должны быть при вас на проходной и на внутренней территории. Забудете дома – с вас пятьдесят центов на посылку нарочного. Потеряете – доллар. Ясно? Удачи.

Отваливаю и пробираюсь через забитый людьми двор к проходной... Чувство облегчения? Не то слово, но об этом позже.

Ворота на склад, как всегда, заперты. Вижу Муна, Баскена и Вейла в отделе поставок; они болтают, но меня явно не видят. Гросс, счетовод, на своем табурете весь поглощен ногтями. Иду к окну.

– Как насчет войти? – спрашиваю.

Он посмотрел на меня, такой симпатичный малый с правильным черепом, глаза карие, волосы темные, но сколочен как-то на скорую руку и оттого кажется неуклюжим. Одет с иголочки: замшевая куртка и коричневые габардиновые брюки.

– Лезь в окно, – предлагает без всякой подначки.

– А как насчет запретительного знака?

– Не бери в голову. Я все время лазаю.

Я пролезаю в тот самый момент, когда раздается гудок, и, вставая на ноги, носом к носу сталкиваюсь с Муном.

– На твоем месте я бы больше этого не делал, – говорит он. – Это запрещено.

Я смотрю на Гросса. Тот сидит к нам спиной и раскрывает пишущую машинку.

– Понятно, – говорю. – Что мне сегодня делать?

– Сначала убери эти запчасти с пола.

– Что...

Но его уже и след простыл. Мун выше шести футов, очень темный и такой худой, что кажется, он не ходит, а летает.

Невысокий приземистый молодой человек, смахивающий на мексиканца, двигался по покрытой бумагой полу с кучей поступивших за ночь запчастей. Когда я подошел, он сгреб детали в охапку и направился к стеллажам. Я тоже подхватил сколько мог деталей и потащился за ним. Он сложил свой груз, быстро передвигаясь вдоль полок и отделений, и уже готов был возвращаться назад, когда я его остановил.

– Эти куда? – спрашиваю.

Он глянул на детали, взял несколько штук и положил на полку.

– Другие не сюда, – сказал он и двинулся дальше.

Я за ним.

– А куда?

– Фланец бака в сварочный; ремни в предсборочный; компрессионные шпангоуты в металлопрокатный.

– Как же они сюда попали?

– А черт их знает. Ремни наши, мы их отсылаем в конечную сборку. На остальных неправильная сопроводиловка.

Мы вернулись, откуда пришли.

– Складывай их на пол, – говорит он. – Я позову посыльного. Таскай эти шпангоуты, они наши.

Он показал мне их и показал стеллажи, куда класть. Я нагрузил ими ручную тележку, отвез к стеллажам и начал разгружать. Дело шло медленно, и не только по причине похмелья. Шпангоуты все время цеплялись за бумагу, проложенную между слоями, и тащили ее за собой. Несмотря на размеры, они были очень легкие, и, стоило потянуть один, вся груда грозилась рассыпаться.

К полудню я перетаскал не больше двух третей этих шпангоутов. Я так нервничал, что совсем забыл о плохом состоянии и голоде. Я сходил в туалет, помылся. На дворе выкурил пару сигарет. Потом вернулся и вновь принялся за работу. Было, кажется, около часу, когда объявился смуглокожий. У него, видать, была пара свободных минут.

– Ну, как дела? – спрашивает. Не успел я ответить, как он кричит: – Послушай, ты, надеюсь, не смешиваешь их в одну кучу? – и тычет пальцем на полки то в одну, то в другую деталь. – Не видишь разве разницы? Одна с прорезью на одной стороне, другая на другой. А на этих, видишь, дырки для клепки расположены по-разному. Первые делаются парные, а вторые с равными промежутками.

«Какого ж дьявола ты мне раньше не сказал?» – подумал я, но промолчал.

– Остальные тоже вперемешку? – спрашиваю как-то вяло.

– Часть этих переложи на противоположный стеллаж. Это действительно правосторонние шпангоуты, но по одному они используются в каждом левом крыле. То же самое с левосторонними шпангоутами этого типа. В каждом крыле требуется один левосторонний и один правосторонний шпангоут.

– Тут я, кажется, полный аут, – говорю. Так оно и есть.

– Ерунда, со временем все усечешь, – смеется он. – Надо немного пообвыкнуться.

– Как же теперь все это исправить?

– Как? – смотрит он через плечо. – Мне надо отнести заказ в хвостовой цех, да черт с ними, я помогу тебе.

Всю работу он переделал за каких-нибудь тридцать минут. Только кончил, является Мун.

– Мэрфи, получил, что надо, из хвостового? – спрашивает.

Я посмотрел на своего смуглого приятеля. Я могу, конечно, перепутать шпангоуты, думаю, но мексиканца от ирландца отличу. Этот, во всяком случае, мексиканец.

– Это все из-за меня, – вступаю я, когда тот заторопился. – Я перепутал эти шпангоуты, а Мэрфи помогал мне разобраться.

– Как это ты умудрился их перепутать? – недоумевает Мун. – А где же сопроводительные?

Он повернулся и кивком приказал следовать за ним. У передней стойки он остановился; остановился и я. Он нагнулся к полке под стойкой, достал из своей сумки с едой яблоко. Откусив порядочный кусок, прожевал его, проглотил и направился к столу Гросса.

– Гросс, – обратился к нему Мун – чавк, чавк, – у тебя сопроводительные к крыльям, которые забросили сегодня?

– У меня, – отвечает Гросс. – Я принес их сюда – три или четыре, кажется.

– Дай взглянуть.

Сопроводительные документы представляли собой квадратные картонки, сплошь покрытые типографским текстом.

– В них описан весь процесс сборки, – пояснил Мун. – Они сопровождают каждую запчасть на протяжении всего процесса сборки, а когда они поступают сюда, мы ставим на них свой знак учета и передаем Гроссу, а тот заносит их в свои гроссбухи... Эти шпангоуты, что ты раскладывал, надо внести в гроссбух. Гросс это сделает.

– Я сам могу сделать это, – говорю, – это ведь моя ошибка.

– Гросс сделает. Он не очень перетруждается.

– Сделаю, – говорит Гросс.

Мун отправил в рот остаток яблока, подтащил деревянный ящик к забору и залез на него. Футах в пятидесяти спиной к нам, прислонясь к столбу, стоял охранник. Мун неторопливо огляделся, отвел руку за спину и, прицелившись, бросил огрызок. Тот попал прямо в козырек, так что фуражка налезла охраннику на глаза, отскочил, взлетел высоко в воздух и упал на кабину самолета. Мун, не улыбнувшись, сошел с ящика.

– А теперь, – говорит, – за работу. И вымети здесь все.

 

Глава 5

Гросс догнал меня, когда я протягивал карточку, и вместе со мной вышел из проходной.

– Тебя кто-нибудь подбросит? – спросил он.

– Нет, – отвечаю.

– Не против прогуляться до моей машины?

Я поблагодарил его, и мы двинулись вместе, пробираясь сквозь сплошной двойной поток машин, устремляющихся в сторону бульвара Пасифик.

– Как тебе этот парень, Мун? – спрашивает он. – Я такого чайника в жизни не видал.

Я рассмеялся:

– Он с причудами, это точно.

– Да он просто чокнутый, – говорит Гросс, – и мне плевать, если ему скажут, что я это говорю. Он из меня все жилы вытянул, прежде чем я начал работать здесь.

Я постарался перевести разговор на другую тему:

– А ты здесь давно?

– На заводе-то? Четыре месяца. На этом складе три, а до этого в штамповочном цехе.

– Здесь больше нравится?

– Нравилось бы, если б этот Мун не был с такими заходами и не изводил бы меня все время. Я к этому не привык. Он меня невзлюбил, потому что отдел кадров сунул меня сюда без его ведома. Я сам пошел в отдел кадров и переговорил с завом, сказал, какое у меня образование и что хотел бы попробовать соответствующую работенку. В общем, поговорили по душам. Он оказался отличным парнем, страстный болельщик, а как узнал, что я из «Всеамериканской», его это проняло. Через несколько дней они уволили счетовода со склада – сам Мун согласен, что он никуда не годился, – и отдали мне это место. – Он остановился и открыл старенький седан «шевроле». – А что ты думаешь о Мэрфи? – спрашивает он, уже одной ногой на подножке.

– Что ты имеешь в виду?

Гросс фыркнул.

– Ты видывал, чтоб кто-нибудь больше походил на мексиканца?

– Вообще-то пожалуй.

– И он еще зовет себя Мэрфи! Не знаю, что они смотрят.

– А что такое?

– Как что? Ты же сам сказал, что он вылитый мексиканец.

– Да, – говорю, – ну и что?

– Да ничего, – говорит, влез в кабину, уселся и смотрит на меня с таким невинным видом. – Да, совсем забыл тебе сказать. Это не моя машина; одного парня. Не знаю, когда он выйдет, к тому же он, сдается мне, хотел кого-то подбросить. Так что лучше тебе потопать.

– Ладно, – говорю – и на том спасибо.

– Когда я буду на своей, – говорит он, отъезжая, – я тебя обязательно подброшу.

– Спасибо, – говорю не оборачиваясь.

Я знал, что он смеется, и это взбесило меня. Меня всегда бесит человеческая подлость, даже если она направлена на меня самого. Меня выворачивает от этого.

Только вечером я задумался над тем, что сказал и как это будет передано Мэрфи. А уж в том, что это будет передано, я не сомневался. Так водится: что бы я ни сказал или ни сделал, последствия всегда гнусные. Конечно, можно было бы самому подойти к Мэрфи и сказать, что Гросс вытянул у меня эти слова, но что, если Гросс не собирается доносить об этом Мэрфи? Будет только еще хуже. Мэрфи сунется к Гроссу с моей историей, и меня же позовут в свидетели. Если Гросс признается, я окажусь сплетником, а если скажет, что я вру, что тогда? Не то чтобы я боялся Гросса. Я за свою жизнь столько раз попадал в переплеты и знаю, что физическая боль – это цветочки. Единственное, чего я боялся, – это что он начнет доставать меня, а я не знаю, смогу ли я долго терпеть. Надо держать себя в руках и не расслабляться.

На следующее утро, только я перешел Пасифик и вышел на грязную дорогу, сзади гудит машина. В Сан-Диего гудок редко услышишь, наверное, это запрещено. Оглядываюсь:

Мун на «бьюике» устаревшей модели. Открывает дверцу, и я запрыгиваю. Мы подъехали к заводу, он поставил машину на свое место. Я поблагодарил его и собираюсь вылезать.

– Подожди, Диллон – Дилли. Еще полседьмого.

Закуриваем мы, а он оглядывает меня одобрительно:

– Мы, похоже, одного роста, Дилли.

Да, говорю, похоже, а сам жду, что будет дальше. Мне Мун не показался таким уж чайником, как говорил о нем Гросс. Просто он, судя по всему, говорит и делает что ему в голову взбредет.

– Весом я, пожалуй, побольше, – говорю.

– Весу набрать я не могу, – говорит он, – не могу же я перестать спать со своей женой.

Я рассмеялся.

– Стоит мне подумать, что пора бы, она делает мне добрый сандвич с яичницей. Прошлой ночью я ей говорил, что этого надолго хватит, – она мне наутро дает шесть сандвичей с яйцами. Можно подумать, это она жила в Китае.

– А ты был в Китае?

– Полтора года на суше. Младшим офицером. Это была моя последняя служба во флоте... Ты в канцелярской работе чего-нибудь смыслишь, Дилли?

– Немножко. Это не по моей части, но приходилось.

– Вся сложность в ведении записей в нашей конторе в том, – говорит он, – что надо знать авиадетали. Умения вести учет и печатать на машинке еще недостаточно. Вот Гросс четыре месяца до нас работал на другом заводе, так он разбирается в запчастях. Во всяком случае, должен был бы.

– Я в этом профан, – говорю.

– Я тебе понемножку все покажу, – говорит Мун, – я был занят, а то в уже показал. Напомни мне сегодня.

На завод я зашел в более хорошем настроении. Конечно, я не лыком шит и знаю, что за здорово живешь никто тебе ничего не сделает; надо держать ухо востро.

Ребята из отдела поставок получили несколько бочонков болтов и шайб, а у нас запчастей прибыло совсем мало, вот меня и направили к ним раскладывать их добро по ларям, так что я стал невольным свидетелем юмора этих Баскена и Вейла. Все эти мелкие запчасти в таком специальном покрытии: их окунают в ванну с синей краской, отчасти от ржавчины, надо полагать, а отчасти – чтобы выявить трещины. Пленка, само собой, легко сходит. Не проработал я и пяти минут, как руки у меня стали синие.

Так вот, подходит к стойке паренек из посыльных, что приходят за запчастями. На нем белая рубашка. Вейл тут же надевает перчатки. Баскен обходит стеллажи и входит в ворота.

– Кого я вижу, – радушно напевает Вейл, протягивая правую руку и одновременно натягивая перчатку, – дружище Джек! Куда это ты запропастился?

– Только без ваших шуточек, – говорит Джек, но руку протягивает. – Я в...

Вейл в мгновение ока снимает перчатку, хватает протянутую руку и энергично жмет ее.

– Как поживаешь, старина Джек? – спрашивает он, как следует втирая тому краску. – Как там, дождь не собирается? Не думаешь...

– Ах ты, сукин сын! – орет Джек. – Да пусти ты, мать твою. Я же сказал, что был в...

Сзади вырастает Баскен и хлопает его по спине, отпечатывая две синие ладони, и хихикает.

– Да что с тобой, Джек? – спрашивает он. – Хи-хи-хи. Испачкал свои ручки?

– А то нет! – орет Джек. – Этот чеканутый сукин сын... – И тут видит, что с его рубашкой. – Ах ты, ублюдок! – не своим голосом ревет он. – Смотри, что сделал с моей рубашкой. Чтоб тебе провалиться, если я...

Вейл хватает его и за левую руку и держит обе мертвой хваткой.

– Джек просто переутомился, – сообщает он Баскену. – Он перегрелся. Входи сюда, Джек. Здесь на двадцать градусов холоднее.

Он откидывается и пятится назад, пытаясь втащить бедного Джека за стойку. Баскен чуть не пляшет от ликования.

– Дай мне метлу, Дилли! – вопит он. – Мы проверим у старины Джека его – хи-хи-хи – простату. Не угодно ли массажик, Джекки? Хи-хи!

Я дал ему обычную кухонную метелку, и он, держась на почтительном расстоянии, чтобы не схлопотать удар ногой, медленно сунул поистершийся соломенный конец метлы Джеку промеж ног. Джек изворачивался и зашелся от смеха и ярости. Баскен нежно пощекотал ему яйца. Джек аж подлетел. Пока Баскен действовал своим орудием пыток, – а я в жизни не видел, чтоб к делу подходили с таким рвением, – Вейл тянул жертву. Так что в конце концов Джек стал перетекать через стойку. В самый разгар баталии появился Мун. Он стоял и смотрел, не проявляя никаких эмоций. Вейл повернулся к нему и спрашивает:

– Что-то нужно?

– Сколько вы еще будете возиться?

– Через минутку мы его обслужим.

– Лучше поторапливайтесь. А то скоро сюда охранник придет.

Еще через минуту Джек совсем перевалился через стойку. Вид у него был еще тот. Он еле стоял и ругался, впрочем довольно вяло.

– Вали-ка лучше отсюда, – бросил ему Мун. – Здесь находиться запрещено, только служащие отдела.

– Черт побери! – взвизгнул Джек. – Вы что, не видели? Или вы думаете...

– Ладно, давай отсюда, – повторил Мун. – Мне приказано не пускать вашего брата внутрь, и я это делаю.

Джек вышел за ворота, матерясь и пытаясь очистить испорченную рубашку.

– А ты, Дилли, иди со мной, – говорит Мун. – Отпечатай мне кое-что.

Я поплелся за ним к столу Гросса.

– Гросс, дай Дилли свой табурет, – говорит Мун. – Я хочу, чтоб он мне отпечатал кое-что.

Гросс встал:

– Я сам могу.

– Иди помоги Мэрфи перетащить пропеллеры в смотровую.

Гросс побагровел:

– Я считал, что меня взяли сюда учетчиком.

– А кто сказал, что нет?

– Так какого ж... так с какой... ах, черт! – И он в сердцах ушел.

– Здесь документация имеющегося дефицита. Перепечатай, Дилли, – сунул мне две от руки написанные странички Мун. – Первая документация дефицита на двадцать пять самолетов, вторая на пятьдесят и так далее. По мере реорганизации и расширения производства объем документации увеличивается.

– Значит, эта документация недостающих деталей, – говорю я, – перечень запчастей, которые необходимы для сборки двадцати пяти самолетов?

– Все точно. Обычно дефицит определяется по учетным книгам, но, поскольку их нет, я все составил сам. Смотри.

Вот первая графа – шпангоут переборки, номер Р-1198. Четыре на одну машину. Мы выпустили сорок для завершающей сборки, и сорок три у нас в запасе. Значит, дефицит семнадцать. Для двадцати пяти самолетов нужно сто деталей, восемьдесят три от ста – семнадцать.

– Понял, – говорю.

– Отлично. Отдашь мне оригинал и четыре копии; посмотрим, как быстро ты справишься.

Я вытер руки о штаны, вставил бумагу и копирку в машинку и принялся за работу. Естественно, я немного нервничал, и дело было не только в печатании. Не прошло и получаса, как я отстукал этот отчет по дефициту, – он чуть не полностью состоял из символов и цифр. В нем не было ни помарки. Не без гордости я вручил его Муну. Смотрит он на отчет, смотрит на меня.

– Это что за пятна?

– Должно быть, от этих болтов, что я таскал, – говорю, – но они совсем не заметны, а?

Вопрос чисто риторический, на мой взгляд. Листы были совсем чистые.

– Я не могу отдавать их в управление в таком виде, – говорит Мун.

– Ну что ж, – говорю. – Я помою руки и перепечатаю.

– Не надо.

– Да что тут такого, – запротестовал я. – Если сделал не так, должен переделать.

– Не надо, – снова говорит Мун. – Я дам Гроссу, пусть сделает.

– Но послушай....

– У меня все равно для тебя есть другая работа.

Остаток дня я делал коробки для запчастей – более отвратительную работенку придумать трудно. Коробки нам поставляются в виде плоских картонных заготовок. Берешь такую заготовку, сгибаешь по краям, мажешь клеем заделы. Затем как можно быстрее накладываешь на согнутые заделы края, перемазавшись при этом по локти, накладываешь на места склейки мешки с песком и ставишь на пол к другим. Когда клей высыхает, снимаешь груз, переворачиваешь и делаешь то же самое с другого бока, пока коробка не готова и остается только приделать ручку. Винты для ручек, как водится, расщепляют деревяшку, потому что, само собой, умудряешься сунуть их не так, как надо, и все начинай сначала. Клей как в том анекдоте про парня, продававшего его во время бума в Рейнджере, штат Техас, мне папа рассказывал. Один фермер сделал его сам по какому-то особому, ему одному известному рецепту и таскался по нефтяным скважинам на коляске, запряженной лошадью, пытаясь всучить его нефтяникам. Не дай Бог кому случится отрезать руку, уверял он, этот клей приклеит ее за милую душу, и она будет как новенькая, а если лопнет труба – капля клея, и готово. Если верить папе, – а он мне это рассказывал так часто, что, стоило ему завести свою песенку, я тут же сматывался, – дело было так. Как-то раз приезжает этот фермер на скважину, которую бурильщик только начал бурить, и тут от бура отскакивает какая-то железина и – вжик – разрезает лошадь фермера на две половинки. Фермер и глазом не моргнул, его этим не проймешь. Достает он банку со своим клеем и как ни в чем не бывало склеивает своего одра. Только тут он маху дал; склеить-то склеил, да шиворот навыворот: половинки перепутал. Так у коняги две ноги в одну сторону, две в противоположную, а так все путем. Только после этого скотина могла бежать без устали. Стоило ей чуть подустать, фермер перевернет ее задом наперед и гонит на другой паре ног.

Так вот... К полудню у меня на руки словно желтые перчатки надели. Как я и полагал, отмыть эту дрянь никакими способами невозможно. Сандвичи пришлось есть с ладоней, а сигарету надо было губами доставать из пачки. Гросс был явно в восторге, хотя на словах сочувствовал и еще раз уверил меня, что у Муна с головой не в порядке.

Когда я вечером пришел домой, Роберта потащила меня в ванную и чем только не отмывала мне руки – и мылом, и щеткой. И по-настоящему плакала. А после ужина она все не переставала жалеть меня, так что мы даже пошли в парк Балбоа и сидели там, пока все в доме не улеглись. Потом вернулись. Была полная тишина. Я пошел на кухню, чтобы попить воды, и слышал, как она закрывала жалюзи и подтаскивала кресло к двери. Я немного подождал. Свет в кухне оставил невыключенным. Роберта знает, как она выглядит, и любит, чтоб было немного света. Она единственная из всех известных мне женщин, кто так поступает. Вхожу я в спальню. Она уложила диванные подушки на пол и лежит на них, а ночная рубашка совсем спущена. Смотрит на меня, улыбается и поднимает ладонями свои груди. А сама такая белая, такая безумно красивая, с ума сойти, будто я вижу ее впервые. Я ее такой видел пять тысяч раз и сейчас вижу снова. Вижу будто впервые. И, как всегда, безумное желание охватывает меня. Как всегда. Так было, и так будет.

А потом я был на небесах и в аду одновременно. Бывают моменты, когда я весь с потрохами отдаюсь этому экстазу, и будь что будет. Но сейчас откуда-то снизу поднималась тошнотворная волна, отдаваясь болезненными толчками в сердце, легких и в мозгу. Меня обволокло черным туманом, я задыхался. Меня словно обступили со всех сторон и все глазели, это было ужасно, я испытывал похоть и стыд. В этом нет красоты. Это безобразно, унизительно. Еще много дней я буду содрогаться от боли, это будет преследовать меня в моей немощи и бессловесности. И тем не менее даже в эти дни. Даже завтра утром, когда я открою глаза. Да, даже уже сейчас...

 

Глава 6

В пятницу я не сумел заплатить.

Часа в два Гросс спрашивает, не желаю ли я сыграть в пульку. Я спрашиваю, что это такое.

– Круговая партия в покер, – объясняет. – Каждая партия с порядковым номером, у кого лучшая партия, то есть лучшие карты на руках по покерным правилам, тот и выигрывает.

– И сколько это?

– Двадцать пять центов. У нас в пульке человек сто – в нашем отделе, в металлопрокатном, сборочном и приемном. Стоит того. Можешь выиграть двадцать пять долларов.

– Нельзя подождать, пока я не обналичу чек? – спрашиваю. – У меня ни цента мелочи.

– Чего там, конечно, подождем, – отвечает Гросс.

Он уж было отвалил, как вдруг спрашивает:

– Ты у нас здесь с понедельника, так, кажется?

– Верно.

– Черт, тебе сегодня сыграть не удастся. Тебе деньги только через неделю дадут.

Я слышу и ушам своим не верю. Может, оттого, что мне деньги нужны были позарез. Я переспросил Муна.

– Верно, сегодня не выдадут, – подтвердил он. – Первую зарплату обычно выдают неделей позже. За эту неделю тебе доплатят на следующей.

У меня, должно быть, лицо опрокинулось.

– В чем дело? – спрашивает Мун. – Если тебе уж так нужно, в отделе кадров могут дать аванс долларов пять-шесть. Они это не любят, но, когда совсем прижмет, не отказывают.

– Обойдусь как-нибудь, – говорю.

– Это кажется тяжеловато, но вообще не так уж плохо. Приятно знать, что у тебя всегда в заначке недельная зарплата.

Домой мне идти не хотелось. Я знал, что никто меня ни в чем винить не будет, вернее, все будут делать вид, что я не виноват. Но это будет сущий ад. Когда я повернул за угол на Второй авеню, я увидел стоящую у дома знакомую машину. Прокравшись по соседнему дворику, я прошел по дорожке к окну нашей спальни, постучал тихонько в ставню, и Роберта подошла к окну.

– Хозяйка там?

– Да. Ты обналичил чек?

– Я не получил чек. Я...

– Не получил? Джимми, что же ты не сказал им...

– Тише, – говорю. – Не кричи и послушай. У них принято всем новичка v платить через одну неделю. Тут ничего не попишешь. У них так заведено. Вопрос в том...

– Но как же ты не сказал, что тебе позарез нужно. Они что ж, считают, что можно жить без денег?

– Плевать им, можно или нельзя. А теперь ступай к этой старой деве и скажи, в чем дело и что мы заплатим на следующей неделе.

– Да как я это скажу, Джимми?

– Ты уже как-то раз ее отшивала, помнишь? Ведь сняла жилье ты. Меня она в глаза не видела. Если пойду я, она мне не поверит как пить дать.

– А как мы еду купим?

– Будет день – будет и пища. А сейчас ступай...

– Нет, – говорит Роберта, – не пойду. Иди сам.

– Ну тогда скажи маме, пусть она поговорит с ней.

Роберта нахмурилась:

– Я маму ни о чем просить не буду. Она и так меня сегодня достала. И все только из-за того, что я сказала, что Фрэнки не помыла за собой ванну. Я вовсе не собиралась устраивать скандал. Очень надо. Я сказала без задней мысли. Просто заметила, что жить было бы легче, если б каждый...

– Ради Бога, Роберта, – говорю, – ты собираешься делать, что я тебе говорю, или нет?

– Ну уж нет, Джимми. И не проси.

– Ах так, – говорю. – Отлично, увидимся утром.

– Джимми! Джимми! Куда ты уходишь?

– А тебе что?

– Джимми, ну нельзя же...

– Пока, – говорю.

– Ты так не сделаешь, Джимми!

– Еще как сделаю, – с горечью говорю я.

Но случай всегда сильнее нас. Из-за угла с криками вываливаются Мак, Джо и Шеннон и бросаются ко мне.

– Пап! – орут все в одну глотку. – Пап, пап, пап! Тебе заплатили? Можно мы посчитаем деньги? Можно нам...

Сквозь гам я слышу чопорный голос мамы:

– Мистер Диллон, кажется, здесь. Будьте добры, подождите минутку...

Эта старая дева из тех, что тащатся от писателей – каких угодно, – к тому же она и правда читала кое-какие мои книжки. Так что из недотепы я превратился в оригинала. Она решила, что я устроился на авиазавод, чтобы написать книгу. Насчет денег, мистер Диллон, – это не к спеху, следующая пятница – ничего страшного. Я же знаю, как у вашего брата писателя. Вечно что-то забудут и перепутают – ха-ха-ха. Уж мне ли не знать! Ха-ха-ха.

Ха-ха-ха...

А я верчусь как уж на сковородке, и одна только мысль меня буровит: как бы Шеннон не выкинула какую-нибудь штуку, или Мак не наделал бы ей в шляпку, или Джо не сморозила что-нибудь некстати. Наконец, часам к шести, мне удалось с шуточками выставить ее за дверь. И надо сказать, в самое время. Пять минут седьмого вламываются Фрэнки с Кларенсом. Кларенс португалец, бывший рыбак, а ныне плотник на верфи, где работает Фрэнки. Они притащили невпроворот пива и еще приволокли тунца килограммов на двадцать пять.

 

Глава 7

Мне пришлось работать в субботу. Когда меня нанимали, мне было сказано, что я буду работать пять дней в неделю по восемь часов. Но Мун говорил, что он будет, по всей вероятности, работать по субботам, а иногда и по воскресеньям. Правительству нужны самолеты, и как можно скорее. Мне-то это было на руку. По мне, так лучше быть на заводе, чем дома, да и любая сверхурочная работа оплачивается в полтора раза больше. А деньги мне нужны. Я сказал, что оттого, что денег у меня будет больше, чем сейчас, я не стану счастливее. Это не совсем правда. Насколько я помню, папа вел себя с нами немногим лучше, когда у него водились деньги, по сравнению с тем, когда он был на мели, хотя одному Богу известно, не мы ли сами в этом виноваты. Но с деньгами мы его не так хватали за глотку, сейчас то же самое я испытываю на себе. Все же с деньгами жизнь не такая хреновая. У Роберты появились кое-какие развлечения, и она не так изводит меня. И маме я мог что-то подкинуть, а не отговариваться по каждому пустяку. А когда меня совсем припирало, я мог на денек-другой снять номер в отеле или съездить куда-нибудь, а то и просто взять да пройтись по улице и вернуться, когда мне заблагорассудится. Хотя, по правде говоря, я и этого сейчас не мог себе позволить. Как ни смешно, не мог. Сколько ни пытался, все кончалось скандалом. Конечно, объясни я, что и как и куда собираюсь, и почему, и когда вернусь, и пятое и десятое, и умудрись отвести подозрение, что хочу побыть один, – тогда еще куда ни шло. Если б, конечно, я захотел.

Сколько мы ни говорили с Робертой на эту тему, толку никакого.

– Но послушай, Джимми. А если я вот так возьму и пойду гулять? Тебе это как покажется?

– А ты в самом деле этого хочешь?

– Иногда мне так кажется. Как тебе было бы, если б я вот так взяла да ушла, ни слова не сказав, куда и когда вернусь? Тебе бы это показалось странным, правда ведь?

– Правда.

– Неужели ты не понимаешь, что, когда я спрашиваю, куда ты, я это делаю потому, что люблю тебя? Ведь тебе самому бы не понравилось, если б мне было наплевать, разве нет?

– Наверно, не понравилось.

– Мне тоже ужасно надоедает день-деньской дома сидеть. Что ж тут удивительного, если я хочу погулять с тобой.

– Я понимаю, милая...

– А дети буквально боготворят тебя, ты же знаешь, и им хочется побыть с тобой хоть немного. Разве тебе самому не хочется побыть с ними?

– О, Роберта!

– Так как?

– Что – как?

Здесь ничего не поделаешь. Может, деньги помогут. Фрэнки дала нам свою долю на питание за неделю вперед, да еще этот тунец, так что как-нибудь перебьемся. В субботу вечером мы устроили отличный обед: жареный тунец с картофелем и еще салат из авокадо; первый настоящий обед не помню уж с каких пор. Я принял ванну и надел чистую одежду. Фрэнки притащила полпинты кем-то подаренного джина, и мы сделали всем по «Тому Коллинзу». Малышня так навалилась на съестное, что им ни до чего дела не было, – и слава Богу, все сошло гладко. Я уже отработал неделю; Роберта прижималась ко мне бедром, она смеялась каким-то шуточкам Фрэнки, да и мама была в ударе. Словом, все было, как никогда, здорово. Я так разомлел, что чуть не прослезился от блаженства. И тут Джо говорит:

– Будьте любезны передать мне клубней.

Роберта смотрит на нее и перестает улыбаться.

– Давай-ка без твоих штучек, – говорит, – если чего нужно, так и скажи.

Джо тоже перестает улыбаться.

– Картошки, пожалуйста.

– О чем ты раньше думала?

– Да ладно, ма, – говорит Джо. – Пожалуйста, передай мне картошку.

Я передаю ей. Меня аж передернуло, но я не хотел, чтоб все началось снова, и решил лучше все перевести в шутку. Джо можно пронять, если все перевести в шутку.

– У нас здесь не принято говорить на иностранном языке, – бросаю я. – Никакого английского.

Джо не совсем искренне усмехнулась, а сама краешком глаза наблюдает за Робертой.

– Вот именно, – вступает Роберта. – Ну давай, давай, смейся. Вы с папой у нас шибко умные, не правда ли?

– Да оставь ты ее, – говорю. – Хоть раз спокойно пообедаем.

– Джо и не хотела ничего такого, правда ведь, Джо? – не унимается Роберта.

– Как сказала, так и сказала, – говорит Джо.

– Вот и отлично, – продолжает Роберта. – После обеда она помоет посуду. Это немного дурь из нее повыбьет.

– А потом можно погулять? – спрашивает Джо. – Я хотела порепетировать с...

– Нет, не пойдешь. Пойдешь спать. Нечего шляться по ночам.

– Мама плидилается к Джо, – насупившись, заявляет Мак.

Роберта разворачивается и дает ему оплеуху; на пухлой мордашке Мака красные пятна, он в рев. У Шеннон опасно засверкали глазенки. Она и сама горазда отвалтузить Мака, но, если кто другой его пальцем тронет, спуску не даст. Роберта знает, к чему дело идет, и отпихивает стул Шеннон и саму Шеннон. Только той это как мертвому припарки. Никто и охнуть не успел, как она впилась зубами в ногу Роберты. Вопль Роберты, наверное, был слышен на весь залив. Вскакивает она на ноги – вернее, на одну ногу, – спотыкается и грохается на пол; Шеннон вслед за ней из-под стола, и в уголках рта кровь. Я хватаю ее за ноги и тяну, а Роберта визжит как резаная. Она валится на пол, бьется в истерике и дубасит Шеннон по лицу, таскает ее за волосы, щипает, царапает и орет, орет. Кричит, чтоб мы сделали что-нибудь. Перестали стоять как идиоты и – о-о-о-о-о-о-о-О-О-О! ДЖИММИ!

Хватаю я Шеннон за нос, чтоб не могла дышать. Так она вцепилась в ногу передними зубами, а уголками рта умудряется хватать воздух. Глаза у нее широко открыты и горят, как у звереныша. Конечно, я мог бы придушить ее, чтоб она разжала зубы. Вернее, кто-нибудь другой. Только не я. Джо пытается оттащить ее. Мама обливает ее ледяной водой, так что вокруг уже лужа. Только все мертвому припарки. Можно подумать, что вот так будет ночь напролет: Роберта всхлипывает и молит о помощи, а Шеннон, вцепившись в ее ногу мертвой хваткой, внутренне ликует.

Выход из положения нашла Фрэнки.

– Вот что, Шеннон, – говорит она, – в следующий раз, когда ко мне придут парни, не думай, что я тебя буду с ними знакомить.

Шеннон косит на нее глазенками, медлит, затем разжимает челюсти. Роберта свободна. Досталось ей здорово. Я вижу, как ей больно.

– Ты должен выдрать ее, Джимми, – стонет она. – Пора приструнить ее!

– Черт бы вас всех побрал, – говорю. – Не могу я ее выдрать!

Так оно и есть, если на то пошло. Шеннон стрелой к открытой двери и стоит спиной к ней.

– Почему ты не будешь меня знакомить? – спрашивает она Фрэнки.

– Ты думаешь, я могу знакомить своих друзей с каннибалами?

– А кто такой каннибал?

– Ты и есть. Это те, кто ест людей.

Шеннон запрокидывает голову и хохочет тоненько на весь дом.

– Джимми! – кричит Роберта, растирая ногу. – Ты в конце концов накажешь этого ребенка или нет?

Я поднимаюсь; и Шеннон пожалела меня. Она убегает. К тому моменту, что я добираюсь до двери, ее и след простыл. Я выглядываю на двор, ищу ее вокруг дома, зову – ни ответа ни привета. Возвращаюсь.

– Нет ее нигде, – сообщаю.

– Ничего с ней не случится, – говорит мама. – Она, должно быть, побежала в аптеку. Она еще сегодня там не была.

– А чего она там забыла? Туда целых три квартала.

– Они дают ей десятицентовик каждый день, чтоб только она оставила их в покое.

Я поворачиваюсь к Роберте:

– Это ты даешь им, а? Чтобы не тянула деньги из добрых людей?

– Да ты что, – отвечает Роберта. – Я их не просила давать ей.

– Дай мне денег, – говорю.

– Зачем?

– Зачем? И еще ты меня, черт побери, спрашиваешь! Ты в уме? Сколько еще таких местечек она потрошит?

Мама и Роберта переглядываются.

– А ну, выкладывайте!

– Не думаю, чтоб у нее были еще места, – говорит мама, – разве что продуктовый магазинчик. Но это...

– Ах ты черт!

– Это было всего один раз, Джимми, – поясняет Роберта. – Только сегодня утром. Ей хотелось бекона на завтрак, а у нас не было. Она и пошла в магазин и взяла полфунта.

– Тысяча чертей! – кричу я. – Ладно, иду за ней. Принесу им деньги, куплю продукты и попробую уладить всю эту бодягу...

– Не горячись, – говорит Фрэнки.

– Но послушай, Фрэнки! Ребенку нет еще и пяти. Что же с ней будет, когда...

– Я схожу за ней, – говорит Фрэнки. – Все равно мне надо купить ожерелье. Посидит со мной в шикарном холле, пока сделаю свои дела.

– Да, но деньги...

– Если тебе больше не о чем беспокоиться, посмотри на мою ногу, – говорит Роберта.

И я сдался. Мы с мамой отвели ее в постель и перевязали рану. Джо удалилась репетировать свою пьеску. Фрэнки пошла за Шеннон.

Где-то в пол-одиннадцатого они с Шеннон вернулись. Шеннон обвила меня ручонками, поцеловала и сказала, что завтра будет весь день паинькой. Обещала – значит, обещала. Для Шеннон это дело святое. Может, вся беда с ней в том и состоит, что мы ей слишком часто обещаем и не выполняем обещанного. А может, и не в том. Я б на ее месте терпеть нас не мог из принципа.

Раскрывает она ладошку и кладет мне что-то на колени. Десятицентовую монетку.

– Я не стала брать конфету, – объясняет с гордостью. – Сказала, что хочу десять центов. Чтобы ты виски купил.

У меня перехватило дыхание, я хотел было выругаться, да вовремя остановился. Какого черта! Поцеловал ее на ночь, и они с Фрэнки отправились спать.

Минут через пятнадцать сижу я с журналом, входит мать в своем старом халатике, в котором спит, и садится на диван.

– Я думал, ты уже легла, – говорю.

– Фрэнки меня разбудила... Поговори с Фрэнки, Джимми.

– О чем?

– Сам знаешь о чем. О ее пристрастии к выпивке и все такое.

– Фрэнки умеет пить, – говорю. – Она единственная из всех, кого я знаю, делает это нормально. Она пьет не для того, чтоб не было плохо, а чтоб было лучше.

– Все равно в этом нет ничего хорошего. Девушек это портит, делает грубыми. Она привыкла пить со всеми этими парнями. Это до добра не доведет.

– Фрэнки вовсе не такая.

– Откуда тебе знать, какая она. Этого никто не знает.

– Ну ладно, ладно, поговорю.

– Вот и хорошо. Джимми, что ты думаешь насчет папы?

– Ох, мама, ума не приложу, – говорю. – Послушай, может, на сегодня и без того бед достаточно? В один присест все не перемелешь.

– Но ведь что-то делать надо, сынок.

– Разве я говорю, что не надо? Я не увиливаю, просто сегодня у меня голова не варит, и все тут.

Мама смотрит на свои ладони.

– Как ты думаешь, что, если я возьму напрокат пишущую машинку...

– Не спрашивай меня об этом, ма.

– Но у тебя же в голове полно всего, верно ведь, Джимми? Если б ты взялся за дело...

Я смеюсь.

– Вот оно что, – говорю. – Я, оказывается, за дело по-настоящему не брался. Это уж точно. Давай, ма, машинку, я снова примусь за работу.

Мама не уловила сарказма. Хотя чему тут удивляться. Вечно я вещаю, когда надо переходить на прием.

– Договорились, – говорит она. – Я принесу машинку и освобожу стол сразу после ужина. Так что твое дело – писать.

Мое дело – писать... Еще одной заботой больше. Я решил, что проголодался, чтоб хоть как-нибудь отвлечься. Швырнул журнал и отправился на кухню. Сделал себе полный кофейник кофе, тарелку сандвичей с тунцом и принялся за еду. Только проглотил первый сандвич, заглатываю второй. Жую и жую. «Давай, давай, – говорю себе – ты же сам себе голова». Глотаю второй и целиком запихиваю в глотку третий.

Запрокидываю голову и запиваю полной чашкой кипящего кофе. Подействовало: я задохнулся; из меня фонтаном все на стены и на пол. Я к раковине, из меня так и хлещет, что приливная волна. Никак не остановиться. И не продохнуть. Уже никакой рыбы, одна кровь. По чашке с каждым приступом. Даже кашлять не надо, стоит глубоко вдохнуть – и все по новой. Потом откуда ни возьмись Роберта; обняла меня, кое-как усадила на стул и дала холодной воды.

– Что ты делаешь с собой, Джимми?

– Ничего, – еле шепчу.

– Неужели тебя так уж тянет пить?

– С чего ты взяла, – говорю. – Мне показалось, что глоток не помешал бы, но денег-то все равно нет.

– Ладно, посиди тут, – говорит. – Не двигайся. Я сейчас.

Она вернулась в спальню, потом слышу, входная дверь хлопнула. Сквозь окно в столовой вижу, как она спешит по тротуару – меховое пальто прямо поверх ночной рубашки. Не прошло и минуты, от силы три, как она возвращается с пинтой виски. Я дернул чистого, а потом говорю, что напрасно она тратила деньги.

– Это были мои деньги, – говорит Роберта. – Я откладывала на церковь. Я так давно ничего туда не приносила, Джимми, так давно, я просто не могу пойти туда с пустыми руками. И... и...

– Не надо, милая, Бога ради, не надо...

Я совсем забыл, как сильно любила и любит меня Роберта. Должно быть, я хотел бы забыть. Как можно бороться с тем, кто тебя любит, а я должен бороться. Но не сейчас. Я ведь знаю, что такое для Роберты церковь, и мне ли не знать, что сейчас она корит себя за то, что использовала доллар не по назначению. Этот доллар – а семь центов, что она так и недодала маме, были его частью, – потом никак у меня из головы не шел.

* * *

Я учился в школе в университете Небраски, а Лоис, моя подруга по стольким ночам любви, месяц как вышла замуж. А я, как бы это поделикатнее сказать, делал карьеру.

Я встретил Роберту на школьной вечеринке (она была не только для студентов), стал клеиться к ней, пощупал ее, и она была явно не против. На следующий вечер я позвал ее на прогулку, на другой день на танцульки. И все шло как по маслу. Никаких осложнений не предвиделось. Я хотел, чтоб все было по-честному. Я хотел, чтоб она получила свое удовольствие. Я не пытался напоить ее, не пудрил ей мозги насчет погулять или там прокатиться. Это было дело, касающееся только двоих, когда оба сами хотят того, чего хотят. Во всяком случае, я так думал. Приходим мы в мою комнату. Я говорю ей:

– Не хочешь снять платье, а то помнется?

Она снимает платье и снова ложится. Я говорю:

– А как насчет остального? Хочешь, помогу?

А она:

– Это очень больно?

До меня не сразу дошло.

– Они ж к тебе не пришиты?

– Ты же знаешь, о чем я, – говорит. – Я не против, но, если это очень больно, я в хотела знать заранее, чтобы не орать.

– Подожди, – говорю, – ты что, никогда этого не делала?

– Конечно нет!

– Какого ж черта ты здесь делаешь?

– А ты не знаешь. Я люблю тебя.

– Послушай, милая, – говорю я. – Я, конечно, тронут и все такое, но... но не настолько уж мне хочется. Ты еще полюбишь кого-нибудь и...

– Нет, не полюблю. Никогда. Лучше покажи, как надо.

– Не дури, крошка, – говорю. – Это все совершенно необязательно.

А она совершенно спокойно:

– Давай, не бойся. Я все равно никого, кроме тебя, не полюблю. Ты будешь у меня единственный.

Что тут попусту спорить. Месяца через два, когда мы зачали Джо, мы поженились. Она вовсе не принуждала меня жениться; здесь она не лукавила. Она только четко и ясно дала понять, что, где бы я ни был, она всегда будет рядом. Я решил, что это ни в какие ворота не лезет: вечно иметь ее под боком, да еще с детьми без брачного свидетельства. В общем... Но в одном я, как уже говорил, уверен на все сто процентов: Роберта меня любит. Она меня любит так сильно, что ей плевать, в рай я отправлюсь или в ад, лишь бы она была подле меня. Ад, честно говоря, даже лучше. Тогда она мне больше будет нужна. Тогда, чтобы найти кого-нибудь, кто нравился бы мне больше, пришлось бы искать в противоположном месте. Такова Роберта. Впрочем, в тот субботний вечер я ни о чем не жалел. Мы перешли на диван, и она глотнула немного из бутылки, чтоб мой алкогольный дух ей не докучал. А потом мы сели рядышком и говорили обо всем на свете. Я говорил, что постараюсь взять себя в руки и измениться, а она говорила, что мне не надо меняться. Она любит меня таким, какой я есть. Это ей надо измениться.

– Я знаю, Джимми, что я злая, нехорошая и приставучая, но иногда я ничего не могу с собой поделать. Но я изменюсь, обязательно изменюсь, поверь...

Вот так и прошел этот вечер: не совсем спокойно, но все кончилось миром.

Все воскресенье прошло под знаком перемирия. Утром в понедельник я даже чувствовал себя неплохо. Мама приготовила завтрак, и я перекусил.

– Ты еще не передумал насчет машинки? – спрашивает она.

– С какой стати? Тащи, и я буду колотить так, что дым пойдет.

* * *

Гросс догнал меня на новеньком «форде» сразу же, как я перешел Пасифик.

– Видишь, то в самом деле была не моя машина, – говорит. – А вот это моя, вернее, моей жены. Ей ее старики купили.

– Роскошная тачка, – говорю.

– Мерси. Мне уже все уши прожужжали на сей счет. Меня так и подмывает сказать им, чтоб они взяли ее и раздолбали.

– Родственники – это здорово.

– Кому как, только не мне. Иногда прямо не знаю, куда деться. Я думал, что, если б научился канцелярской работе, мог бы найти какую-нибудь приличную гражданскую работенку. Такую, знаешь, прилично-преприличную и чтоб деньги хорошие платили.

Я слушал и не возражал. Лучше пусть говорит о себе, чем начнет лезть в мои дела. Когда он кончил колледж, рассказывал Гросс, он два года играл в профессиональном футболе; потом стал терять скорость, его списали, и он пошел в армию. А из армии его списали из-за того, что у него колено было повреждено... Он получает от правительства ежемесячно компенсацию в семь долларов. Из армии он перешел на работу на авиазаводе. Сам он не говорил, но из его слов было ясно, что ни на какую работу, кроме физической, он не был годен. На завод мы вошли вместе. Мун сидел за столом и изучал учетные книги.

– Я смотрю, ты все еще это не исправил, Гросс, – сказал он тоном, не предвещающим ничего хорошего.

– Я продвигаюсь, – возразил Гросс. – Тут можно голову свернуть. Ты же знаешь сам, Мун. Здесь такой кавардак, что иногда невозможно понять, что поступило, а что ушло.

– Дилли, – говорит Мун, – Как ты думаешь, ты бы с этими чертовыми книгами справился?

– А что, – начал было я, – что я...

– Думаю, справишься, – перебивает меня Мун. – Гросс, объясни Дилли что да как, а как кончишь, отправляйся стирать пыль со стеллажей.

 

Глава 8

Зимой, выходя из почтамта Оклахома-Сити, я столкнулся с Майком Стоуном. Я сказал ему, что только что с призывного пункта, хотел завербоваться в армию. В этот день Майка отпустили под залог в пятьдесят тысяч долларов; ему предъявили обвинение в организации незаконного профсоюза, так что у него своих проблем было по горло. Однако он остановился и стал расспрашивать меня о моих неприятностях.

– Не знаю, поможет ли тебе перемена места, Дилл, – говорит он, – но, если хочешь куда-нибудь перебраться, как насчет Западного побережья? Наш адвокат взял у своего брата из Сан-Диего, где был в отпуске, машину, и ему надо перегнать ее туда. Если хочешь воспользоваться ею, можешь это сделать; к тому же не будет стоить ни копейки.

Это было соблазнительно. Если бы я добрался туда и сказал, что на мели, чем черт не шутит, смотришь, фонд продлил бы мне стипендию. А то можно было бы попытаться завязать связи с какой-нибудь студией в Голливуде. Я пошел домой.

– Ну как, – спрашивает Роберта, – где ж твоя форма? Я думала, ты уже на пути к Форт-Силлу. Уж не дали ли они тебе от ворот поворот, потому что у тебя жена и дети, а?

– Джимми, наверное, испугался, что его заставят спать на земле, – подключилась мама. – В жизни не видывала такого ребенка: он все время боялся, что на него заберется муравей или червяк.

– Надо тебе вступить в Иностранный легион, – говорит Фрэнки. – У тебя была бы масса материала для рассказов.

– Соберите мои вещи. Я еду в Калифорнию, – говорю я им.

– Вот так так, – говорит Роберта. – Вечно у тебя семь пятниц на неделе.

– У меня будет машина. Адвокат Майка Стоуна дает мне свою.

Роберта так и взвилась. Стало быть, я опять связался с этими вонючими красными. Ну что ж, пусть в таком случае меня заметут вместе с остальными, и поделом.

– Джимми, как ты можешь связываться с ними? – вступила мама. – Мало нам было из-за них неприятностей?

– А мне Майк всегда нравился, – говорит Фрэнки. – Что вы тут городите? Я бы, пожалуй, тоже поехала. Осточертело торчать в кассе за пятнадцать баксов в неделю и рисковать своей задницей из-за недостач, в которых я не виновата.

– Нет, уж лучше я один поеду, – говорю я. – Как только найду место, где приткнуться, и присмотрюсь что да как, пошлю за вами. Роберта, когда получишь мой чек, отправь мне сорок баксов, остальное оставь себе.

– Приткнешься, жди. За решеткой будет твое место, вот где, – говорит Роберта. – Я предупреждаю тебя, Джеймс Диллон, если ты действительно вбил себе в голову такое...

– Да брось ты, Роберта, – говорит мама. – Может, все и хорошо будет. Лично меня здесь ничего не держит, да и Фрэнки надо бы отвязаться от своего Чика. Ума не приложу, как она его терпит, вечно слоняется здесь да сопли распускает.

– Оставь Чика, мама, – возражает Роберта. – Он просто никак в толк не возьмет, как к вам относиться. А дуется он оттого, что работа ему не по вкусу.

– Ну уж нет, – говорит мама. – Если он тоже поедет, я с места не сдвинусь. Он не может устроиться как следует, потому что всем тошно от него. Тыкается всюду, как слюнявый телок.

– Еду я один, – говорю я им.

– Не будь такой свиньей, Джимми, – запротестовала Фрэнки.

– Ты что ж, хочешь нас бросить на произвол судьбы, чтоб мы торчали здесь, а ты там? – вопрошает ма.

– Я вот только думаю, что мне надеть? – спрашивает Роберта. – Зеленый костюм, наверное, подойдет.

– А теперь послушайте меня, – заявляю я. – Не можете же вы вот так сорваться и уехать. Это безумие!

– Конечно, раз ты нас не берешь, – говорит ма.

– Так всю жизнь он пытается удрать от меня, – говорит Роберта. – С первого дня женитьбы. Только что у него получится.

Вот так мы перебрались в Калифорнию. Мне было жаль Чика. Он прекрасный специалист по кегельным машинам и прочим игровым устройствам; это, наверное, единственное, в чем он что-либо смыслит. А поскольку на Юго-Западе они запрещены, ему приходилось работать где придется и получать вчетверо меньше, чем он мог. Но в машине на самом деле ему не было места, и мы решили, что вызовем его позже. А как приехали сюда, закрутились так, что до него как-то руки не дошли. Он прислал Фрэнки гневное письмо, а потом еще одно – всем нам, так что сейчас мы уже и сами не знаем, как быть. Фрэнки-то хотела бы повидать его, но мама с Робертой и слышать об этом не хотят: мол, либо он, либо они. Так что... Я порой никак не могу взять в толк, чего они так бесятся по одному поводу и хоть бы что по другому.

Продлить стипендию не удалось; они боялись, что из-за войны все переменится и собранный мною материал окажется негодным. Во всяком случае, так они объяснили. Я написал кое-кому из знакомых голливудских сценаристов. Никто не удосужился ответить. (И я их не виню.) Фосетт готов был дать мне шанс на студии в качестве хроникера, но агентство Хейса отказалось аккредитовать меня. В Голливуде в эти дни и так прорва писателей еле кормилась. В конце концов я отправился на авиазавод, надеясь, что меня не возьмут, и не представляя, что я там буду делать, если, чего доброго, возьмут.

* * *

Честно говоря, я сам не знаю, как отношусь к этому делу. Я старался убедить себя, что мне наплевать, но у меня это плохо получалось. Словом, я устроился на работу. Что же касается самой работы, то она, если уж на то пошло, не хуже любой другой. Надо же как-то тянуть, надо жить, приходится стиснуть зубы и терпеть, сколь бы тошно все вокруг ни было. Она – как... Лучше я попробую на примере.

Месяца через три, как родился Мак, один мой знакомый врач оперировал меня. Дело было на Рождество, и единственную плату, которую он запросил, – на десять пальцев ржаного виски; вперед, разумеется. Я так полагаю, на самом деле он был подмастерьем по разрезанию бейсбольных мячей: во всяком случае, мне пришлось потом неделями ходить перевязанным. Но я это для того начал, чтоб провести параллель с работой, – он из меня все жилы вытянул, хотя по-настоящему боли не было. Я так наанестезировался, что он спокойно мог у меня хоть аппендицит вырезать. Но вот сам процесс кромсания живого тела достал меня так, что я вскочил и чуть душу из него не выбил, так что пришлось ему усесться на меня верхом, чтоб довести дело до конца.

 

Глава 9

На четвертый день работы завод начинает обретать некоторую определенность. Многое мне еще не ясно, но, по крайней мере, появляется смутное представление о том, что это все такое. Я бы, может, и раньше все уяснил, не мешай мне моя необщительность.

В тот день, когда я занял место Гросса, Мун вспомнил о своем обещаний показать мне завод. Мы отправились первым делом в штамповочный цех с падающими молотами и посмотрели, как штампуют коллекторы и прочие отливки. Некоторые из этих молотов размером с комнату, и, когда они падают, цементный пол сотрясается на полсотню шагов вокруг. Таких могучих мужиков, как там, я в жизни не видывал, и все они на глазах, потому что ходят, по сути, в чем мать родила. Они все сплошь в шрамах, особенно на руках, от брызг металла и искр из ковшей. Я себе представить такого не мог. На свете мало такого, в чем я бы не нашел недостатков. Я тут же заметил Муну, что лучше бы они надевали что-нибудь вроде передников, как повара. А он мне в ответ:

– Они тут проработали столько времени, что, наверное, лучше знают, как им одеваться.

В шлифовальный цех мы только нос сунули, но и от этого у меня в голове звенело все утро. Здесь отливки движутся туда-сюда под множеством беспрерывно поднимающихся и опускающихся молотов, этот адский грохот невозможно описать. Он лишен каких-либо модуляций, к нему невозможно привыкнуть. Каждый из сотен тысяч ударов молотов отзывается во всем твоем существе.

Посмотрев через заднюю дверь во двор, я заметил несколько человек, праздно болтающихся там: они терли уши и головы, курили, но не разговаривали.

– Это ребята из шлифовального, – объяснил Мун. – У них перерыв чуть не каждые полчаса. Иначе они свихнутся.

– Они, должно быть, заколачивают хорошие бабки.

– Да не ахти какие. Они здесь потому, что не могут уйти. Попадают в шлифовальный, не зная, что это такое, идет стаж, и они за него держатся, надеясь, что дождутся отпуска и их переведут в какой-нибудь другой цех. А ты знаешь, что, если перевод делает компания, стаж сохраняется, но если ты сам просишь о переводе, то теряешь стаж и на новом месте работаешь как новичок. С этим, сам понимаешь, смириться нелегко. Проработав в цехе четыре месяца, получаешь двенадцать с половиной центов в час сверх минимальной оплаты, то есть на доллар в день больше. Когда у человека семья, тысячу раз подумаешь, прежде чем откажешься от такого.

– Но здесь большинство совсем пацаны, – говорю я. – Какие тут семьи. Я бы подумал...

Мун на меня посмотрел – он так умеет, – что чувствуешь себя даже большим идиотом, чем ты есть.

– Ты о всеобщей мобилизации слыхал, Дилли?

– Конечно слыхал.

– Где бы, по-твоему, были сейчас эти ребята, если б компания не дала им отсрочку.

Ах вон оно что... Больше я со своими предложениями не лез.

Мы отправились в столярный цех, где делали лонжероны крыльев, а потом вернулись обратно и зашли в вальцовочный цех с металлопрокатной линией. Ее только называют линией, на самом деле их четыре, каждая ярдов по пятьдесят, и на каждой сотня скамеек с рабочими; практически каждую операцию выполняют вручную. В начале линии обжимный стан, откуда начинают движение грубо обработанные детали. Они движутся от скамьи к скамье, каждый рабочий делает свою простую операцию, пока детали не доходят до последней скамьи. Здесь подручные подхватывают их и относят в красильный и смазочный цеха.

Так, во всяком случае, я понял. По правде говоря, до конца я не дошел; это я уже сам сделал выводы. Где-то на половине объяснений Мун вдруг извинился и убежал. А минут через пять меня хватает за локоть охранник и спрашивает, что я здесь делаю.

 

Глава 10

– Я здесь новый человек, – объяснил я. – Мой заведующий привел меня сюда.

– Кто ваш заведующий?

Я назвал.

– Куда он ушел?

– Не знаю.

– Предъявите вашу карточку.

Я даю ему свою карточку, он ее тщательно изучает, смотрит то на меня, то на фотографию, затем, как мне показалось, с некоторой неохотой возвращает.

– Все в порядке, – говорит. – Но без дела здесь ходить нельзя. Мы все здесь на работе.

Я пошел обратно своим ходом и минут пятнадцать бродил, пока не нашел наш склад. Я был порядком измотан, хотя толком ничего не увидел, да и то, что увидел, мало что мне давало. Естественно, Муну я сказал, что все в порядке; риск столкнуться еще раз с охраной меня не прельщал. Словом, как я говорил, мне приходилось собирать по крохам необходимые сведения для работы. Лишь незначительная часть запчастей, произведенных в этот день у меня на глазах, попадает к нам. Сотни деталей идут сразу в монтаж. Многие изготовляют для других заводов. Например, мы производим коллекторы для нескольких предприятий; у нас есть специалисты и техническое оборудование для их производства, а у них нет. Но точно так же мы закупаем что-то у них. Ни один авиазавод не может полностью обеспечить себя всем от начала до конца. Номенклатура, которую мы закупаем или продаем, варьируется день ото дня в зависимости от потребностей производственного процесса, технических возможностей и материалов.

В целом у меня было четыре типа запчастей, которые надо было учитывать: детали для сборки, для сборки узлов, а также продукция, регулярно выходящая со сборочной конвейерной линии. Четвертый – запчасти вроде капотов и противопожарных перегородок – в силу того, что они очень крупные и труднопередвигаемые, идут непосредственно на сборочную линию. Когда самолет достигает соответственной стадии сборки, он состоит из определенного количества запчастей. Наша, моя, обязанность – знать, что это за части, в независимости от того, видел ли я их или не видел, и показать в гроссбухе, что они действительно поступили. В этом немало загвоздок. Когда я все обмозгую, я доложу об этом Муну. Мне, кроме того, надо докопаться, почему у нас все время дефицит одних запчастей и излишек других. Мы выпускаем, вернее, пытаемся выпускать запчасти по двадцать пять в блоке; не по двадцать пять наименований, а узлы для двадцати пяти авиамашин. Скажем, для закрылка требуется одна носовая покрышка, но в ней шестнадцать ребер определенного типа, следовательно, учетный номер носовой покрышки 1, но 16 по ребрам.

Учетные книги на первый взгляд предельно просты. Первая, она же предмет нашей главной заботы, поскольку мы еще не собрали полностью двадцать пять самолетов, состоит из двенадцати инвентарных описей материалов, по одному на каждый цех. С левой стороны описи номер детали, ее описание и узловой номер. Справа, напротив каждого номера, двадцать пять квадратиков. Когда деталь поступает, скажем сорок восемь штук L-1054, узловой номер 6, я рисую волнистую линию через восемь квадратиков напротив этого номера. Когда поступают все сорок восемь штук, я просто перечеркиваю все квадратики. Однако вместо сорока восьми штук могут поступить сорок девять. Тогда я должен провести волнистую линию через восемь и одну шестую квадратика, а они совсем крошечные. Если 6 – максимальный узловой номер, с этим еще можно разобраться, эта трудность преодолима. Но узловой номер некоторых деталей бывает 164, и уж тут хоть разбейся, а квадратики поделить выше человеческих сил. Я сказал обо всем этом Муну. И слава Богу, что сказал.

– Знаешь, Дилли, – Мун достал яблоко из кармана, – такая мелочь погоды не делает. Делай как можешь.

– Ничего себе мелочь, – говорю. – Положим, у нас семь учетных книг – семьсот пятьдесят самолетов, – то есть общая сумма тридцати описей деталей для каждого сборочного цеха. Помножь ничтожную ошибку на тридцать, и все возрастает как снежный ком, это будет чудовищная путаница.

– Ну а ты что предлагаешь?

Что я мог сказать?

– Я просто хочу объяснить, почему такая сложность с записями. Не хочется, чтоб ты потом считал, что это моя вина, вот и все.

Он вскарабкался коленями на мой табурет и запустил огрызок яблока через забор. Где-то внизу линии, перекрывая лязг механических ножниц и буханье клепальных машин, раздалась яростная ругань.

– Ладно, Дилли, пока все это мелочи...

– Да я ж тебе говорю, Мун...

– ...нечего дергаться.

Это была моя третья неделя здесь и конец первого месяца. Я стал лучше соображать что и как. Но вот только чем больше я соображал, тем меньше понимал и тем больше начинал беспокоиться. Проект нашего самолета не был еще окончательно зафиксирован. Технические изменения вносились чуть не ежедневно, а то и ежечасно. И от этого вся наша сложившаяся учетная система разваливалась на куски. К нам поступают десятки запчастей, которые у нас вовсе не учтены. Одни из них используются на первом самолете, другие на десятом и так далее. Я не знаю, как все это отразить в учетной книге; не знаю, заменяют они другие детали или они совершенно новые и дополняют те. Мун говорит, что раз их нет в общем учетном списке, то и черт с ними, и я их попросту не отмечаю, но сколько это может продолжаться? Склад постепенно заполняется неучтенными запчастями, а значит, мы отправляем заказы по цехам, а эти неучтенные так и лежат здесь мертвым грузом. Это кончится однозначно. Правительство откажется от самолетов, потому что они не отвечают стандартным спецификациям, а отвечать за все будет некий учетчик со склада.

Но и это еще не все.

Когда запчасть заменяется или дополняется другой, естественно, меняется и узловой номер. Например, если раньше для полной сборки двадцати пяти самолетов требовалось семьдесят пять штук одной запчасти, то теперь пятьдесят. Но, скажите на милость, как быть, когда в учетных записях черным по белому отмечено, что мы уже отправили больше, чем надо, первых запчастей для двадцати пяти самолетов? Куда прикажете вносить лишние или дополнительные запчасти?

Я-то понимаю, где собака зарыта. Тот факт, что мы отправили деталей на двадцать пять самолетов, еще не значит, что сборочный цех полностью использовал их. Часть пошла в разгон, часть отправлена в брак контролером ОТК. Только от этого знания не легче. Я говорил об этом Муну (и на этот раз он, кажется, задумался).

– Ну а ты как на это смотришь, Дилли?

– В управлении должны учитывать сломанные и забракованные детали. Я хотел бы посмотреть их отчеты.

– Ни черта они там не знают. Они узнают об испорченных деталях, только когда выясняется их нехватка. Но и тогда попробуй докажи, что они поломались. Ребята с конечной сборки скажут, что у нас неправильные записи и они никогда не получали эти детали.

– Разве в управлении не могут выяснить по количеству использованного сырья?

Мун с усмешкой покачал головой:

– Да ни черта они не могут, Дилли. Для этого нужна экспертиза и проба. Кроме того, мы все время меняемся с другими заводами или даем в долг. Сегодня утром в отделе поставок я видел заявку на сорок хвостовых шасси. Мы заплатили за них и получили, но на руках у нас их нет, как нет их и в сборочном. Бог знает, где они.

– Но если б я мог хотя бы получить отчет о браке, тогда...

– А что пользы? Когда деталь бракуют, она поступает к главному инспектору ОТК. Если он бракует ее, она отправляется в цех, где был допущен брак. У них там валяется, а потом, если ее нельзя исправить и послать обратно в сборочный, они ее пускают на лом, а бирку с отметкой ОТК отправляют в управление. А то и просто выбрасывают ко всем чертям, если у них брака слишком много. В любом случае, как ни посмотри, нам придется неделями дожидаться отчетов из ОТК, а если мы их и получим в конце концов, будет уже поздно.

Я ни слова не сказал, но вид у меня, вероятно, был обескураженный.

– Да не расстраивайся ты так, Дилли. У тебя все идет путем. Как и следовало ожидать.

Вот такие вот дела. Вернее, были такие. Потому что сейчас все куда хуже. Не то чтобы это меня очень уж колышет. Не могу сказать, что я совсем ничего не смыслю в работе, но надо быть гением, чтобы разобраться в этом бардаке. Если уж на то пошло, то я просто ума не приложу, что делать. Я даже вечернюю выпивку сократил, чтоб голова варила, но от этого я совсем спать перестал, так что не думаю, что это была удачная мысль. Я пытался поговорить об этом с Робертой, мамой, с Фрэнки, но от них никакого толку. Сбываются старые пророчества Роберты, и у нее одно на уме – чтоб я покаялся. Да и что она может в этом понимать. Мама говорит, что я слишком много беру на себя. И Фрэнки тоже твердит, что им на меня повесить нечего, если дело до того дойдет, и чтобы я послал их ко всем чертям. Только Джо предложила хоть что-то дельное. Она говорит, что мне надо проштудировать книжки по бухгалтерии. Только, боюсь, это что мертвому припарки. Вернее, займет столько времени, что будет поздно. А кроме того, надо же мне писать хотя бы по ночам. Я же обещал маме, и мне не хочется ее подводить. Она уже приготовила свой старый костюм, чтобы поехать навестить папу. Вот уж не знаю, чтосней будет после этого, но...

Вся закавыка в том, что уйти вот так, за здорово живешь, я не могу. Говорят, на каком-то другом заводе был парень, и он не ужился с заведующим. Взбрело ему в голову, что лучший способ насолить ему – это поменять бирки на запчастях на складе. Так он и сделал, а потом уволился. А через три месяца ФБР заарканило его на Южном побережье. Ему-то, я полагаю, ничего особенного не сделают, он из приличной семьи республиканцев, а папаша у него какая-то шишка. А вот мне! Бог ты мой! Вся эта моя писанина; дружки и соратники, машина, на которой я сюда прибыл. Если только я во что-нибудь влипну или обстоятельства сложатся так, что я буду замешан поневоле, – об этом подумать страшно!

Не говорите, что я преувеличиваю. Я пробил тропинку в бетоне, бродя по ночам по тротуару и ломая голову над всем этим. И ни до чего, хоть убей, не додумался. Господи Боже мой, просто ума не приложу... Если б взять себя в руки и успокоиться. Для начала хоть это. Я пытался, пытался, но, сами видите, безуспешно. Как-то пришлось мне работать почтовым клерком в компании по продаже семян и саженцев. Когда у нас не сходился баланс, мы начинали просматривать все гроссбухи от корки до корки, пока наши карандаши сами не указывали нам исходной ошибки. Сейчас я пытался сделать то же самое, даже понимая, в чем, собственно, дело. Пытался... И все впустую. Только зря извелся, как всегда, так что чуть крыша не поехала. Спросите: а что же Гросс? Я бы и сам хотел знать. Должен признать, он, по крайней мере внешне, ведет себя вполне порядочно, я в на его месте так не смог, к тому же я чувствую себя чертовски неудобно по отношению к нему. Когда я сегодня, в субботу, уходил с завода, он подваливает и говорит, что ему все равно в город, так что, если я хочу, он может подкинуть меня. Я согласился. Будь Мун под боком, я б, конечно, отговорился, потому что уж кому, как не мне, знать, что друг Гросса – недруг Муна. Да только Мун уже укатил. По дороге Гросс говорит:

– Я рад, что ты взялся за эти книги. Я сам хотел, чтоб Мун меня от них отставил.

– Рад, что услужил, хотя, честно говоря, это сплошная головная боль.

– Ну как, все исправил?

– Куда там.

– А Мун вроде сказал, что ты классный учетчик.

Я промолчал.

– Ты, должно быть, думаешь, что я не умею бухгалтерию вести, и наговорил Муну, будто я наворочал там уйму ошибок.

– Я этого с Муном не обсуждал. Высади-ка ты лучше меня, я пройдусь пешком.

– Сиди, – бросает Гросс, – я ведь о деле говорю.

Мы доехали до моего дома, я поблагодарил его и собрался было вылезать.

– Подожди, – говорит он. – Хочу тебе кое-что показать.

Я смотрю на него, а он достает старый конверт и авторучку и, сделав несколько круговращательных движений рукой, одним росчерком пера рисует птичку.

– Можешь так?

Я признался, что мне это слабо.

– Вот, возьми, – говорит он ехидно и бросает конверт мне на колени.

Надо было попросить у него автограф, и ведь дал бы, черт его подери!

 

Глава 11

Пятая неделя, а если быть точным, начало шестой.

Дела на заводе еще круче, чем раньше. Я получил прибавку; Шеннон заболела. О первом говорить особенно нечего. Прибавку я получил с прошлой пятницы. Бьюсь я не на жизнь, а на смерть (в прямом смысле) с учетными книгами, как подваливают к моему столу Мун и этот коротышка, что вечно шляется по заводу, но который раньше к моему столу явно не питал особого интереса.

– Дилли, – начинает Мун. – Мистер Доллинг хочет поговорить с тобой. Мистер Доллинг – заведующий всеми складами.

По голосу ничего не скажешь – спокойный и безразличный, как всегда. Однако какую-то подначку я почувствовал, и Доллинг, судя по всему, тоже. Доллинг росточком футов пятьдесят, животик кругленький, волосенки (что еще остались) рыжеватые, а голосище – мертвые (ежели еще не распались во прах) все, как один, пробудятся. Поговаривают, что у него приличный пакет акций компании, но правда ли это, не знаю. Смотрит он на Муна строго и говорит:

– Хорошо, благодарю вас.

А Мун говорит:

– Не за что, – и отваливает.

Доллинг поворачивается ко мне.

– Мистер Мун, – начинает он своим голосищем, будто на родео вещает, – говорит, что вы очень ответственный работник.

– Это очень любезно с его стороны, – отвечаю.

– Я и сам заметил некоторые улучшения, – продолжает он, налегая животиком на стол, так что совсем перегнулся на мою сторону. – Вам известны условия, на каких вас нанимали на работу?

– Я не совсем понимаю, – говорю. – Вроде известны.

– В соответствии с политикой компании, сложившейся давно, всякий работник, проработавший у нас тридцать дней испытательного срока, получает прибавку в четыре цента. Это у нас занесено в устав компании. Но мы уже не управляем этой компанией – ею управляет профсоюз. Они дали нам контракт, и мы под дулом пистолета вынуждены были подписать его. А в контракте – профсоюзном, а не нашем, заметьте, – сказано, что всякий работник, проработавший здесь шестьдесят дней и не получающий пятидесяти восьми центов в час, обязан требовать эту плату. Там ни словом не говорится о повышении вашего оклада до пятидесяти четырех центов после первых тридцати дней работы. Я вовсе ничего против профсоюзов не имею. Если работнику этой компании хочется вступать в профсоюз, я его отговаривать не собираюсь. Я ни слова не говорю и не скажу против профсоюза. Понятно?

– Понятно.

– Я просто излагаю нашу позицию. Раньше наша политика состояла в том, чтобы поднимать зарплату хорошо проявившему себя за время испытательного срока работнику до пятидесяти четырех центов. Нынче же, коль скоро профсоюзу до этого нет дела, с какой стати беспокоиться нам?

– Понятно, – встреваю я.

– Но Мун уверяет нас, что вы стоящий человек, – говорит он и выжидательно смотрит на меня.

– Благодарю.

– И должен сказать вам, что в данном случае я считаю, что Мун прав. – Пауза.

– Благодарю, сэр.

– Вы, судя по всему, как раз тот тип работника, который нам здесь нужен. Сообразительный. – Пауза.

– Рад слышать, сэр.

– Трезвый.

– Так точно... сэр.

– Умеренных взглядов.

– Т-так т-точно, с-сэр.

– Итак, мы поднимаем ваш оклад до пятидесяти четырех центов в час. С данного момента. Все.

И удаляется заложив руки за спину. Когда Мун появился, я ему рассказываю о прибавке, но он, оказывается, об этом уже слышал.

– Я только что был в шлифовальном, – говорит, – мне расслышать, что он тебе говорит, ничего не стоило.

Четыре цента в час, скажем прямо, мелочь, какая-то пара баксов в неделю, но все же мне было приятно. И похоже, все это заметили, но надо мной не потешались, хотя я и сам спровоцировал, потешаясь над собой. Все сказали, что я, видать, приглянулся компании, раз они мне сделали исключение.

После дружеских прений мы порешили обмыть эти два доллара в воскресенье, а я должен взять на себя меню и прочее. Я же здорово готовлю, да будет вам известно; вернее, готовил в былые годы, когда жил один.

Итак, я отправился в магазин, а Шеннон попросилась со мной, я, разумеется, сказал, что нет, потому что боялся, как бы чего не вышло. Я должен был бы догадаться, что с ней что-то не так, иначе она бы не просилась, а просто взяла б да пошла. Но я как-то не обратил внимания, и, как ни странно, она не увязалась за мной. Просто встала и пошла назад в спальню и закрыла дверь.

Ее не было к ужину, но мы не придали этому значения: она частенько жила по своему расписанию. Но где-то к восьми мы малость всполошились и начали искать ее. Не скажу где и как – я даже ходил к заливу. Короче, я нашел ее в чуланчике в нашей спальне. Я залез туда, чтобы взять куртку: было довольно прохладно. А когда снимал ее с вешалки, случайно свалил платья и тут увидел Шеннон, которая забилась в угол на полу. Она взяла маникюрный набор Фрэнки, губную помаду и прочую косметику, вид у нее, надо сказать, был тот еще.

– Бог ты мой, – говорю. – Что твоя мама скажет? Мы тут весь город обегали! Разве можно так вести себя? Ну-ка, живо вылезай!

Вылезает она из чулана и ручки мне показывает, а я, как последний идиот, ни черта не понимаю.

– Не испачкай мне брюки этой мазней! Иди, Бога ради, смой это все и ступай поешь, если хочешь, а потом марш в постель.

– Разве тебе не нравится, как я покрасилась, папа? – спрашивает она.

И тут до меня стало доходить, но вдруг входит Роберта; как увидела Шеннон – так в крик.

– Шеннон! Посмотри на свое платье! Ты этой гадостью все мои замшевые туфли перепачкала! И...

Хватает ее за шкирку, давай ее шлепать, а Шеннон даже не сопротивляется. Наконец и до Роберты дошло, она опустилась на колени, обняла ее и целует.

– Ну конечно, конечно, ты такая красивая! Таких красивых на всем свете нет! Правда ведь, папочка, как здорово она накрасилась? Подумать только! Все это время она была в...

И мы все ревем – даже Джо и Мак. И у всех одна мысль: эта кроха четырех лет от роду четыре часа одна-одинешенька в темном чулане. Несчастная девочка, которая никому не нужна и которая – до меня наконец дошло – знала, что никому-то она не нужна, эта кроха пытается сделать так, чтобы она кому-нибудь стала нужна; и до последнего бьется за это оружием, которое она презирала. Пытается сделать себя красивой. Я думал о ее отчаянии, о том неистовом, зверином инстинкте выживания, с которым она билась с неприятием и пренебрежением окружающих; о той ярости, с которой она добивалась нового платьица или теплого пальтишка; о молниеносной реакции, с которой она нападала, чтобы упредить нападение на себя; о той упорной решимости получить ту еду, которую ей хочется и которая ей нужна. Да, и еще о том, как она была вечно начеку, боясь нападения даже во сне.

И еще я думал о том, как все эти четыре года, что она с нами, она рыдала в глубине души, даже сражаясь и агрессивно крича; о ее неизбывном одиночестве; о страхе и ужасе. И я все думал и думал, отчего все так, и не мог найти ответа...

* * *

В тот год я был редактором Писательского проекта на ста двадцати пяти долларах в месяц. А папа совсем выживал из ума, хотя я этого не замечал. Он пришел ко мне с деловым предложением – что-то с арендой, – и все выглядело вполне реально. Я дал ему взаймы двести пятьдесят долларов, чтоб дать делу ход. Объяснить толком, куда пошли деньги, он потом не мог. Пошли и ушли, я мне пришлось выплачивать по пятьдесят долларов в месяц из своей зарплаты. Сорок стоила рента жилья. Так что сами видите, каково мне было.

Как-то вечером я нашел Роберту на полу в ванной комнате в отключке; из нее торчал скользкий кусок еловой коры. Я испугался, что ее разорвет, прежде чем мы успеем вытащить его. Только Шеннон, этот пузырь, яйцо, называйте как хотите, держалась крепко. Мы побежали к одной женщине в Сауттаун. Та содрала с нас пятнадцать баксов и начала ковырять и тыкать Роберту какой-то штуковиной вроде велосипедного насоса. Так она ковыряла, и тыкала, и тащила больше часа, а из Роберты хлестала кровь, она теряла сознание, приходила в себя и снова теряла, терзаемая ужасом неминуемого проклятия за содеянное. А Шеннон боролась за жизнь и победила. Ни горячие ванны, ни хлопковый корень, ни спорынья, ни хинин не проняли ее. Она выдержала толчки, когда Роберта прыгала с дивана, выдержала бесконечную ходьбу по лестнице вверх-вниз, развешивание белья. Нет, я вовсе не сентиментален. Она боролась. Ее неукротимое упорство было слишком явным. Его нельзя было не почувствовать и не возненавидеть, как ненавидишь утопающего, обхватившего тебя за шею руками. А потом врач сказал, что, похоже, она родится прямо на Рождество – очень похоже, сэр. Время подходило, и он в этом окончательно уверился. А нам с Робертой стало стыдно самих себя, и мы молча молили Шеннон о прощении. Теперь-то все будет отлично. Мы не будем голодать. Мы можем заплатить врачу за больницу. Мы всячески убеждали себя, что всей душой ее хотели. Просто не понимали, как мы это можем себе позволить. Теперь все будет отлично.

Надо сказать, что рождественские новорожденные в нашем городе что-то вроде муниципального достояния. Все банки и кредитные акулы раскошеливаются наперегонки. Магазины дарят детскую одежду, обстановку и питание. Молоком, мороженым и всякой всячиной на год заваливают. Словом, никаких забот – живешь на всем готовеньком. Сами знаете. Наверное, так по всей стране. В одиннадцать в канун Рождества я сидел на кровати Роберты в роддоме. Новость докатилась до местных цветочных магазинов, и начали прибывать цветы. Принесли сласти и большой торт из кондитерской с кремовой надписью «С Рождеством Христовым новорожденному». Даже репортеры явились, чтобы взять интервью у Роберты и снять ее для утренних газет. Суетился там и врач; он упивался выпавшей на его долю бесплатной рекламой и все спрашивал «маленькую леди», как она себя чувствует. А чувствовала она себя превосходно. Не вполне, правда, понимая, что происходит, но более чем хорошо. Короче, она чувствовала, что ей предстоит родить рождественского младенца. Может, все от возбуждения, а может, Шеннон, не доверявшая нам, почувствовала наше желание и взбунтовалась. Но как бы то ни было, в полдвенадцатого Роберта прикусила губу и застонала. Врач не очень встревожился. Это еще не настоящие родовые схватки. Он уверен, что... Роберта снова застонала. Живот у нее ходуном заходил, будто футбольный мяч под свитером. Она схватилась за живот и от внезапных спазмов стала вся изгибаться. «Нет, – закричала она, – не хочу, не хочу, не хочу!» Ее спешно повезли в операционную; врач суетился вместе с сиделками, наконец яростные протесты Роберты стихли за закрывшимися дверьми...

Шеннон родилась без двенадцати двенадцать.

Не могу сказать, что мы были слишком жестоки с ней. Случалось, конечно, что Роберта забывала согреть ей молока или поменять пеленки, но жена все время хворала. Бывало, я курил около нее и будил ее своей машинкой. Но я тогда пытался писать роман, аванс на который так был нам нужен. Наверное, самое плохое из всего то, что наша доброта и внимание были как-то уж очень нарочиты и вымучены. Мы все время обдумывали каждый свой шаг. Иногда, мучимые совестью, мы заваливали ее подарками и беспричинно ласкали, но мы все делали рационально – ни одного естественного движения. А Шеннон, наверно, чувствовала эти промежутки между нашими размышлениями как вечность. Наши лихорадочные приступы любви беспокоили ее, и она научилась бороться с ними. Она нам не доверяла и научилась жить своей жизнью, и это, мне кажется, у нее здорово получалось.

Как-то летним вечером, ей было тогда около двух годиков, мы все сидели на лужайке перед домом. Вдруг Шеннон заявляет, что ей надо в уборную. Роберта возражает, что никуда ей не надо.

– Надо, – настаивает Шеннон.

– Ну и делай в штаны, – говорит Роберта.

– Животик болит, – говорит Шеннон, – отведи меня, папочка.

Я было поднялся, но Роберта говорит:

– Нечего ей во всем потакать, Джимми.

Я сел на место.

– Вовсе тебе не хочется, маленькая. Пережди немного, и все пройдет.

– Хочу, – повторяет Шеннон.

– Ну и иди сама, – как отрезала Роберта. – И пусть большая кусавка слопает тебя.

Шеннон смотрит на темный дом, и колени у нее чуть задрожали. Потом, вздернув головку, она вскарабкивается по ступенькам и открывает дверь. Ее не было минут пятнадцать, и я отправился посмотреть; она сидит на своем стульчаке с искривленной беззубой рожицей. Видит Бог, ей было надо, это за версту видно.

– Чтоб кусавки подохли от вони, – говорит, – чтоб все они сдохли.

Всегда на страже, всегда в борьбе...

Ей еще трех не было, когда мы сняли домик около парка. Как-то я шел с ней и Джо туда, а навстречу старик. Джо так и приникла ко мне.

– Этот дядя, – шепчет, – он сказал, что отрежет мне уши.

– Да он шутил, – смеюсь я. – Ты не боишься, а, Шеннон?

– У-у, – отвечает Шеннон, – щас я ему врежу.

У нее с собой была огромная тряпичная кукла с фарфоровой головой. Я и охнуть не успел, как она вскидывает эту куклищу на плечико и что есть силы – бац! – этому типу под дых. Чуть не убила его, без всяких преувеличений.

Стращать ее полицейским – дело пустое. Уже то, что мы ей толковали, будто они могут забрать ее за дурные поступки, только убеждало ее, что они уязвимы. Дело дошло до того, что ее опасно было брать с собой в город. При одном виде полицейского она вся ощетинивалась, сжимала кулачки и оскаливалась, готовая кусаться и царапаться. Ей и двух с половиной не было, а бед наделать она могла немало. Нас неоднократно предупреждали официально, что, если мы не приструним ее, дело может принять серьезный оборот. Но ей хоть бы хны, запугать ее было невозможно. В своем одиноком, безлюбом мире она научилась изживать ужас отверженности, а ничего страшнее этого она не знала. Мы, конечно, пытались, мы делали все, что в наших силах, чтоб как-то скрасить ей существование.

Вспоминая о ней, мы покупали ей время от времени какую-нибудь безделушку или что-нибудь из одежды, что надо было бы купить Джо. Но с появлением Мака, с его квадратными плечиками, вспоминать о ней становилось все труднее. А Шеннон выкидывала иногда такое, что мы не могли даже осмыслить. Так раз она постирала покрывало Роберты в туалете. Или как вчера вечером, когда она предложила мне десять центов – «чтоб я купил себе виски». (Спасибо, я не выдрал ее за это.)

Когда шум и гам стихал и все успокаивалось, Роберта, бывало, спросит: «Но почему ты сначала не спросила маму и папу?» А Шеннон, не зная, как перевести на человеческий язык шепот своих инстинктов, не зная, как объяснить, что она нас не спрашивала потому, что не уверена, что мы что-нибудь понимаем, стояла с отсутствующим видом и молчала, глядя на нас хмуро или свирепо, с негодованием, изумлением или страданием, но непобежденная; готовая биться до последнего удара своего сердечка.

* * *

В этот вечер она не притронулась к еде. Она твердила, что устала, и все просила, чтоб я держал ее на руках. Температуры вроде у нее не было, но время от времени она начинала жаловаться, что ей жарко. Вот я и взял ее на руки – она была почти невесома – и вышел с ней прогуляться на свежем воздухе. Я отнес ее сначала к парку, потом к заливу; она вцепилась пальчиками в мою куртку, и глазки у нее блестели, как звездочки. А когда я хотел присесть на один из столбиков, она опять стала жаловаться, что ей жарко.

– Послушай, малышка, – говорю, – папе тоже жарко. Может, пойдем домой, возьмем бутылочку пивка, посидим на ступеньках?

Она немного подумала и говорит, глядя на меня как-то странно:

– Давай зайдем в мой магазин.

– Обязательно зайдем, малышка, только не сегодня.

– Идем в мой магазин, – твердит она свое. – Слышишь, что говорю? Мой магазин, мой магазин...

– Ладно, идем, – говорю. – Только не волнуйся. Уже идем.

Ну и идем. И никогда я не был так счастлив и так печален. Мне и в голову не могло прийти, что Шеннон где-то могут быть рады, а здесь – не то слово. Официантка, обслуживающая автомашины, слонявшаяся перед входом, вся так и ожила. Она стремглав бросилась к нам, собираясь взять Шеннон у меня из рук, но Шеннон не захотела, и ей пришлось довольствоваться тем, что она погладила ее щечки и запустила наманикюренные пальцы в ее волосики.

– Как наша малышка сегодня? – квохтала девушка. – Хочешь побороться со мной? А? Хочешь побить Алису?

Она вошла вместе с нами внутрь и крикнула парню у сатуратора:

– Привет, Рей. Тут твоя дочурка. Плесни нам стакашку карболки с мышьяком без льда.

– Не называй Шеннон дочуркой, она моя любовь, – осадил ее Рей. – Мыс ней поженимся, правда ведь, Шеннон?

Не успела Шеннон что-нибудь сказать или подмигнуть, как появился хозяин и повел нас в аптеку со словами, что нет, дескать, Шеннон не может выйти замуж, потому что должна работать у него. Он представился, а я с некоторым смущением говорю, что, мол, надеюсь, что Шеннон не доставила ему особых неприятностей.

– Неприятностей? – прямо-таки изумился он. А потом рассмеялся. – Говоря по правде, мы не сразу сообразили, как вести себя с ней, и малость натерпелись. Она заявилась как-то, и потребовала жвачку, и такое нам задала, что... в общем, нам ничего не оставалось, как уступить ей. А на следующий день все та же история. Легче было дать ей колу или конфету, чем пытаться спорить с ней. Получив свое, она не уходила, хотя вела себя спокойно. Идет к полке с журналами и начинает там ковыряться. Мы решили, что она ищет комиксы. А потом Рей заметил...

– Не Рей, а я, – вмешивается разносчица.

– Верно, Алиса... Так вот Алиса заметила, что Шеннон раскладывает журналы. То есть она все кругом оглядела и решила, что это первое место, где надо навести порядок.

Клянусь святым Георгием, она взялась за работу. И вы бы посмотрели, какая это была первоклассная работа. Я... Она умеет читать?

– Не знаю.

– Мне так сдается, что умеет. Иначе как ей удается запомнить обложки так, как она это делает. У меня, мистер Диллон, здесь до ста пятидесяти наименований журналов и газет, и Шеннон все их помнит. Она ни разу ничего не перепутала. Она приходит сюда утром, открывает два или три десятка пакетов и раскладывает все по стеллажам – каждое издание на свое место. – Он рассмеялся и хлопнул себя по коленям. – Шеннон – чистое золото. Эти недотепы школяры, что обычно приходят сюда выпить колу, а потом полдня мусолят журналы, больше себе этого не позволяют. Шеннон просто их со света сжила. Она дает им пять минут и...

– Я хочу пива, – говорит Шеннон.

– Может, детка, – говорю, – лучше мороженого...

– Пива!

Что греха таить, пиво она иногда выпивает. Дома-то у нас оно всегда водится, и попробуй не дай ей, но здесь, на людях...

Аптекарь пощупал ей пульс и положил ладонь на сердечко. Брови у него полезли вверх.

– Если вы не против, немного пива ей не повредит. Ей надо заснуть.

Приносят они новую бутылку; мое бы Шеннон не стала пить. Лежит она у меня на руках в обнимку с бутылкой, потягивает пиво, облизывая с губ пену.

– Да, сэр, Шеннон – это чистое золото. О такой дочке я бы только мечтал, – говорит аптекарь.

А я ни слова не говорю и все думаю про себя. Ну почему она в самом деле не твоя дочка? Лучше б ты, чем я. Или отчего бы нам не быть такими обеспеченными, как ты, и тогда бы мы с нетерпением ждали ее появления, как и ты. И вот лежит она у меня на руках, вся обессиленная, но пуще смерти боится заснуть, потому что вся пропитана духом окружающей ее ненависти, а я от одной мысли о том, что мы не могли себе позволить хотеть, чтоб она появилась на свет Божий, чувствую себя преступником. Но я не преступник. И Роберта не преступница. Мы с нетерпением ждали и хотели Джо, хотели Шеннон и хотели Мака. Мы хотели, чтоб у нас их было шестеро, и еще большой белый дом с большой лужайкой, и много спален, и кладовая, набитая запасами провизии. Мы хотели их, но хотели и этого. Не для себя, а для них. Мы этого хотели, потому что понимали, что за жизнь ожидает их без всего этого. Я испытал это на своей шкуре, и Роберта испытала на своей. Мы знали, что иначе все будет, чем с нами.

Да, черт побери, она нам была нужна. Была нужна! Она нам нужна сейчас. Надо быть безумцем, чтобы сказать, что она нам была не нужна. Но мы начинаем выбиваться из сил: слишком непомерно бремя и слишком многое еще надо сделать.

Почему? Я спрашиваю, почему все так? Не для Роберты, не для меня, но для нас всех. Почему, Карл? И что ты с этим поделаешь? Не двадцать лет спустя, когда Шеннон и все другие Шеннон вырастут, и чума охватит всю землю, и брат поднимет руку на брата.

Не тогда, когда уже поздно, а сейчас!

А Ты, Боже? Что можешь предложить Ты? Услаждающую слух музыку? Пирог на небесах? Да. А на земле?..

Сейчас и на земле?

– Да, сэр, – говорит аптекарь. – Не девочка, а чистое золото. Вы можете ею гордиться.

– Я и так горжусь, – отвечаю. – Я и представить себе до сегодняшнего дня не мог, что так горжусь ею и так люблю ее.

Бутылка выпала из ручонок Шеннон и разбилась об пол. Головка откинулась на мои руки, и по всему ее хиленькому тельцу пробежала дрожь. Она уснула. И как бы я ни пытался, мне не описать красоты ее улыбки.

 

Глава 12

Это было в прошлую субботу, а Шеннон проболела всю неделю. Мы дважды приглашали врача – и я ума не приложу, как мы собираемся с ним расплачиваться, – но все, что он мог нам сказать, – это что у Шеннон перенапряг и истощение, что ей нужен покой и что мы должны давать ей витамины. И это все, что мы в силах сделать. Покой у нас был, что правда, то правда, – у всех у нас. Целую неделю никаких скандалов. Правда, от этого особой помощи, похоже, нет. Шеннон только становится все более вялой. Она часами сидит уставившись в одну точку, словно к чему-то прислушиваясь. Время от времени встает и бродит по дому, что-то высматривая, а что, не знаю. Чего только мы ей не предлагали; мы пытались понять, в чем дело, но все напрасно. Если мы слишком много разговариваем с ней, она начинает плакать, и в этом плаче есть что-то ужасное. Джо совершенно не сочувствует Шеннон; ей, по-видимому, кажется, что Шеннон валяет дурака, и она относится ко всему саркастически. Только Мак, судя по всему, знает, что происходит. Он становится такой же молчаливый и отсутствующий, как и она, и не оставляет ее ни на минуту. Сидит она, сидит и он, чуть не прижавшись к ней. Она начинает высматривать что-то, и он высматривает вместе с ней. Мороз по коже подирает, когда видишь этих двух клопов, бродящих, взявшись за руки, из комнаты в комнату с отсутствующим взглядом. Роберта говорит, что, если это не прекратится в ближайшее время, она не выдержит. Но, мне кажется, она так напугана, что пока будет держаться. Мы изо всех сил стараемся сохранять спокойствие. Я уже это говорил, но ничего больше мы придумать не можем, и это наше единственное утешение – думать, что мы хоть что-то делаем и не сидим сложа руки. Только Шеннон не становится лучше, это постепенно затягивает и Мака. Мне уже не до печатной машинки. Я почти не выпиваю. Мы даже не зажигаем свет после девяти.

И вот...

* * *

Вчера пришло письмо от Мардж. Я покажу вам письмо. В нем о папе, да и о Мардж.

"Дорогие мама, Фрэнки, Джимми, Роберта и детишки!

Решила написать вам хоть пару строк, чтоб не подумали, будто я умерла. Скажи Роберте, что, как только соберусь с силами, напишу ей длинное письмо. (Она все так же достает Джимми, мама? Мне кажется, им нужно отдохнуть. На днях я читала о такой паре: они на время разъехались отдохнуть друг от друга, а когда вернулись, были счастливы, как никогда. Попробую найти этот журнал и вышлю вам. Как ты думаешь? А может, и не стоит.)

Тут заходила миссис Пинни. Ты помнишь ее. Она всегда носит такие высоченные зеленые шляпки, отчего выглядит как один из разбойников Робин Гуда. Она все сидит и сидит. Уолтер вернулся домой злой как черт, будто я виновата, что она свалилась мне на голову и я не могла из-за нее приготовить ужин. Если на то пошло, он вернулся очень рано. Я сама ужасно расстроилась. Ума не приложу, с чего он иногда такой бешеный. Ты же знаешь, он сейчас главный управляющий всех здешних магазинов, ему здорово повысили зарплату, казалось, радуйся, да и только. А он знай рычит, как медведь в берлоге. Сколько раз я ему говорила прекратить занудство, не то я уйду к чертовой матери. Никогда не сводит меня на танцы или куда-нибудь еще, все об этом говорят.

А вчера приволок домой парня из одного магазина, его зовут Джонни, высокий такой, темноволосый и отличный танцор. Я пыталась уговорить Уолтера потанцевать со мной, а он говорит, что чертовски устал, так что со мной танцевал Джонни. Уолтер посидел, а потом говорит, что хочет спать и что вполне нормально, если мы с Джонни пойдем куда-нибудь и потанцуем. Джонни всячески отнекивался, но Уолтер настаивал, и в конце концов мы пошли. Он так здорово танцует. Он сказал, что зайдет как-нибудь вечером, я попрошу Уолтера, чтоб он позвал его. Бедняга, натерпелся с папой вчера вечером и совсем взбесился. Но я сказала, что ему только на пользу пойдет, если он хоть раз в жизни позаботится о ком-нибудь, кроме себя. Я ведь и так целый день занимаюсь папой, может он несколько часов вечером посидеть с ним.

Я ведь вам писала, что я поехала и забрала папу, правда? Так оно и было. Как только я получила ваше последнее письмо, я взяла машину – свою машину, я хочу сказать; у Уолтера новый «понтиак»-купе, он на нем ездит, – прямиком туда и забрала его. Мама, я не думаю, что с папой что-то уж такое. Я купила ему новую одежду, привела в божеский вид, и сейчас он выглядит как раньше.

Правда, мама, с папой никаких беспокойств, и мы рады, что он у нас. Только лучше в ты все же написала ему большое письмо кое о чем. Лично я не хотела бы оскорблять его чувств, поэтому лучше тебе. Было бы хорошо, если б ты сказала ему, что надо посещать церковь и читать Библию, потому что там он совсем разболтался и привык вечно ругаться. Мне-то от этого ни горячо ни холодно, но Уолтер всегда приводит к обеду кого-нибудь, и, я чувствую, ему ужасно не нравится, что папа беспрерывно матерится. Я говорила ему, что раньше папа так не ругался, что этого всего он набрался в том месте, но разве ему чего-нибудь объяснишь.

Мама, я бы еще хотела, чтоб ты сказала папе, что надо пользоваться ванной. Я ничего с ним поделать не могу. Видать, он так привык к вольным просторам, когда бурил эти нефтяные скважины, что ему наплевать, что вокруг люди. К тому же мне кажется, что он плохо видит. Он отходит на пару шагов от крыльца и делает свое дело, а если ему нужно по-большому, он идет в кусты на переднем дворике. Я тут как-то вышла на двор и машу ему рукой, чтоб он увидел, что я рядом, а ему хоть бы хны. Может, все оттого, что папа страшно рассеянный.

Да, мама, будешь писать, не говори ему, что я тебе о чем-то писала, и не пиши ему ничего такого, что ранило бы его чувства. Он такой чувствительный. Просто скажи ему, что все хорошо и чтоб он пользовался туалетом. У нас один внизу рядом с телефоном и еще один наверху около спальни, что выходит на юг. Не сомневаюсь, что, если ты сможешь объяснить папе, что надо ими пользоваться, он поймет. Я бы и сама с ним поговорила, но я совсем отвыкла общаться с папой и не знаю, с чего начать.

Посылаю вам посылку со всякой всячиной. Не Бог весть что, но надеюсь, вам пригодится. На днях в магазине номер 1 получили из Канады всякие ветчины, а тебе, мамочка, надо есть больше мяса, вот я и взяла одну. Я положила еще сигареты и сласти и еще кое-чего: коробка оказалась слишком большой, но все равно ее надо было заполнить.

Да, только что позвонил Уолтер и сказал, что не придет домой, так что мне не обязательно уходить. Не знаю, с какой стати он так поступает. Я, пожалуй, приглашу Джонни сюда к нам, и папа сможет посмотреть на нас, потому что он, как и все, любит музыку и танцы.

Ответь поскорей, мама. И вы, Джимми и Фрэнки, тоже. Роберту не прошу, потому что не ответила еще на ее письмо. Но напишу, как только смогу. Надо бы, но у меня как-то сейчас все из рук валится. С любовью

Мардж.

P.S. Не пиши папе. Он, по-видимому, больше не может читать".

Прочел я письмо и говорю:

– Мама, эта девица что, совсем спятила?

– А что такое? – ощетинилась мать. – Мне кажется, с ней все в порядке. Она заботится об отце. Она всегда была доброй с нами. Между прочим, она, насколько я помню, единственный член семьи, который помнит о моем дне рождения, если на то пошло.

– И я помню, мама, – говорит Роберта. – Только так всегда получалось, что это совпадало с каким-нибудь неоплаченным счетом или квартплатой.

– Но послушай, ма, – говорю я. – Ты же понимаешь, что Уолтер этого не вынесет. Последний раз, что я видел его, он был на пределе, а папы еще тогда не было.

– Надеюсь, Мардж с ним справится, – говорит мама.

Когда с работы пришла Фрэнки, она встала на мою сторону:

– Джимми прав, мама. Лучше тебе написать Мардж и сказать, чтоб она отправила папу обратно.

– Но они не хотят отправлять его обратно.

– А куда им деваться? Пусть подержат его, пока мы все не подготовим.

– Что подготовим? О чем речь?

– Ну... пока Джимми не продаст рассказ.

– Когда еще это будет? Он не написал ни строчки за неделю.

– Час от часу не легче! – возопил я. – Вечно вы с больной головы на здоровую. Вы же сами знаете, почему я не писал. Что вы хотите? Чтоб я сидел в сточной канаве и тюкал?

– Не ори! – кричит Роберта.

– Так что вы от меня хотите? – повторил я.

– Ничего, – отвечает мама. – Абсолютно ничегошеньки. Только не мешай хотя бы тем, кто пытается что-то сделать.

Она встает и, тяжело ступая, удаляется, а Фрэнки говорит, чтоб я не обращал на нее внимания – она просто расстроена. У меня душа переворачивается. Насколько я помню, Мардж в жизни копейки не дала в семью. Но вот благодаря этой своей способности помнить день рождения мамы да еще привычке будить тебя посреди ночи, чтобы спросить, хорошо ли ты спишь, она в глазах мамы пуп земли.

Нет, я не ревную к Мардж, хотя ей всегда перепадало все лучшее. Уже после того, как папа стал при деньгах и не знал, что с ними делать, я разносил газеты, вкалывал на «Вестерн юнион» и подносил мячи на площадке для гольфа, потому что папа считал, что работа – любая самая что ни на есть вшивенькая работенка – «формирует у мальчика характер». А пока я все это делал, Мардж брала уроки скрипки за тридцать пять долларов в час. Но она ненавидела скрипку лютой ненавистью, а я любил...

* * *

Я, бывало, вытаскивал ее скрипку из футляра, играл гаммы и разучивал такие пьески, как «Дом, милый дом» и «Индюк в соломе», и это было, наверное, ужасно. А папа начинал ерзать и наконец спрашивал, неужели мне нечем заняться. Или останавливал меня и говорил: «Ну, будет. А теперь послушаем Мардж».

Я хотел быть скрипачом. Во всяком случае, я хотел быть подальше от таких работ, где каждый, кому не лень, помыкает тобой и ругает почем зря. Я хотел, чтоб мне никогда не приходилось выпрашивать у кого-нибудь деньги. Я хотел внимания к себе и восхищения и чтобы был шанс выразить себя. Я начал писать. Уж карандаш и бумагу всегда можно найти.

Как ни странно, мне удалось продать первую написанную мною вещицу, небольшую заметку о гольфе; но между первой вещью и второй прошла целая вечность. И хотя я никогда не прекращал писать, делал я это больше по привычке. А между тем папа разорился, и это было бессмысленное разорение человека за пятьдесят, который никогда не работал для кого-нибудь. Мне приходилось делать имя и одновременно содержать семью. И даже в пятнадцать, будучи учеником начального класса средней школы, я понимал, что писательством этого не потянуть. Я устроился посыльным мальчиком в лучшем отеле города. Сначала они меня брать не хотели, потому что я был слишком длинным – у них на меня формы не было. Но я все ходил к ним и простаивал в вестибюле с тоскливым взглядом; я раскопал старую пару синих саржевых брюк и нашил на них какую-то тесемку. И наконец, когда один из мальчишек ночной смены попался по дурости на сводничестве, они взяли меня. Моя смена была с десяти вечера до семи утра. С полдевятого до полчетвертого у меня были занятия в школе. Сначала я не был уверен, что выдержу. Я даже думал, что овчинка выделки не стоит. Я, знаете ли, считал, что мальчик на побегушках носит содовую и чемоданы. Первый месяц я едва заработал на карманные расходы. Когда же я сподобился узнать, что к чему, мне чуть плохо не стало. Но я не знал, что мне делать, как не знаю и сейчас; другого выхода я не видел. Нам позарез нужны были деньги, а это, как ни крути, был единственный способ добывать их. И я начал добывать. Мама мало что соображала в этих делах и, не сомневаюсь, не имела представления, откуда берутся эти пачки долларов, пятерок и десяток. Папа – другое дело, папа знал. И он презирал меня за это, хотя палец о палец не ударил, чтоб что-нибудь изменить. Сам он больше денег не добывал.

Я стал попивать. «Дайте коридорному выпить» – это было частью этикета вечеринок времен сухого закона. Выпивка была чистой сивухой, но после пары рюмок я забывал о своем позоре и о страхе, что все откроется и меня арестуют, и мог полностью сосредоточиться на делании денег. Я заряжался и кое-чем другим. Стал покупать дорогие костюмы и двадцатидолларовые туфли «Борсалинос» и «Флорсхайм». Даже купил юркий купе «дорт». Но ничто не могло заменить мне выпивку. Кое-кто из «мальчиков» – возраст был разный, до сорока пяти, – нюхал кокаин; я пару раз пробовал и сам. Но всему предпочитал спиртное.

На второй год работы я как-то свалился и провалялся в постели шесть недель. Я был почти все время в бреду, и меня попеременно бросало то в жар, то в холод. Врач назвал это малярией. Я так полагаю, им просто в голову не могло прийти, что мальчишка шестнадцати лет может быть в белой горячке. Наступил кризис двадцать девятого года, и мне пришлось выкупать свое место; это обошлось в сотню плюс два с половиной доллара за ночную смену. Я принялся выколачивать деньгу с еще большим напрягом. На четвертый год я превратился в развалину – туберкулез, алкоголизм, нервное истощение.

Мардж к тому времени обручилась с Уолтером, и надо было поддерживать семью. Я уверен – и продолжаю быть уверенным по сию пору, – что дома даже не догадывались, насколько я болен. Мне приходилось выкручиваться самому. Я напился в «Майнерал уэллз» и лишился тех небольших денег, что имел, чудом не угодив за решетку. Я так полагаю, они просто боялись, что я подохну у них на руках, что близко к истине...

Многое выпало из памяти, но, как бы то ни было, устроился я в конце концов ночным сторожем на нефтепровод, который тянули от Ирана к заливу. В тот вечер, когда мой класс праздновал окончание школы, я сидел на генераторе где-то у черта на куличках в техасских песках, а у меня под ногами гремучая змея завороженно вслушивалась, как я ору и проклинаю ее на чем свет стоит. Раньше я всякую ползучую нечисть не боялся. Но после этого, после этих двух лет, от одного вида какой-нибудь сколопендры или муравья мне становится плохо и я от неожиданности невольно вскрикиваю. Видите ли, от них не было покоя. Стоило мне броситься на койку днем – и они тут как тут, те, что пострашнее реальных. Они наседали на меня со всех сторон – гремучие змеи, тарантулы, огромные черно-белые тарантулы размером с блюдце, шерсть как у кроликов, десятидюймовые многоножки, скорпионы, пауки и фаланги. Они прямо кишели вокруг; они были повсюду, куда бы я ни посмотрел, – на голове, на боках, на ногах. И потом, прежде чем я мог прыгнуть на них, да, да, всегда, прежде чем я мог прыгнуть на них – это случалось тысячи раз, десятки раз на дню, но ни разу мне не удавалось прыгнуть так, чтобы не было поздно, – появлялось новое подкрепление, новое кольцо этой нечисти. Оно ползло, карабкалось, забиралось на верх первого кольца. А затем новое кольцо карабкалось, наползало, наваливалось на верх следующего. А потом еще, и еще, и еще, и ЕЩЕ! ЕЩЕ! ЕЩЕ!

Бог ты мой...

И все это карабкалось на мою койку. Они взбирались все выше и выше вокруг меня. Они кишели, стягиваясь в шевелящуюся стену. Стягивались. Стягивались. И наконец – наконец – оставался только крошечный просвет (они всегда оставляли крупицу света, чтоб было видно их). И тогда вся эта шевелящаяся гора начинала оседать, оседать. Я умолял их. Я рассказывал им всякие байки. Я пел им. Я умолял их, и пел, и рассказывал всякие байки. И все одним духом. А потом они всей своей массой обрушивались на меня, и от их тяжести у меня останавливалось сердце, и я не мог дышать...

– И чего это они зажали этого несчастного ублюдка?

– Эй, да он парень ничего. Я и сам прошел через это. Давай, доходяга. Завязывай с этим.

– Ему в самый раз сейчас дернуть. Есть у кого водяра?

– Есть канистра с горючим, ему в самый раз.

– Давай лей ему в глотку... Эй ты, доходяга, разевай пасть, прими! Эй! Ты что, ничего лучшего не придумал, как подыхать в палатке?

По ночам, когда я шел осматривать трубу, они были со мной, тут как тут, и реальные и другие, и я никогда не мог отличить одних от других. У меня было тридцать генераторов для нефти, газа и воды; канавокопатель и драглайн; так что мне приходилось шевелиться. И я не знал, когда безопасно проходить сквозь то, что впереди, а когда нет. Иногда – чаще всего – ноги проходили сквозь их тела. Но иногда напоминающая по форме алмаз голова вдруг стукнет о мой восемнадцатидюймовый ботинок или огромная мохнатая масса заедет прямо в морду. И тогда я спотыкался, поворачивал назад и бежал, колотя в канистры с топливом, вскарабкивался на трубу, ударяясь о генераторы, – и бежал, бежал, бежал, пока не падал.

Добрых людей тогда было днем с огнем не сыскать, это как пить дать. Я заколачивал пятьдесят центов в час, работая по двенадцать часов в день, семь дней в неделю за вычетом доллара в день на харчи. Так что я остался там и после того, как немного оклемался; когда тоска по дому вытеснила все остальное. Сто пятьдесят баксов в месяц чистыми отправлял домой; так что я остался.

Через два года – чуть больше двух лет за несколько дней до Дня благодарения, мы плюнули на работу, и я дунул домой. Я заявился в самый День благодарения. Все наши были у Мардж на обеде, я едва на ногах держался, а в доме хоть шаром покати. Я кое-как привел себя в порядок и переоделся. Через час я выкупил свое место в отеле и вновь заделался мальчиком на побегушках.

Да, как говорят юристы, я должен все это увязать. Я подвел под это фундамент, а может, закладываю его под что-то другое.

В отеле я протрубил еще года полтора, и тут меня снова жареный петух в голову клюнул. Мне надо было передохнуть. Фрэнки в то лето стукнуло тринадцать, она была крупная для своего возраста, и я устроил ее разносчицей в кафе. Но я не мог спокойно смотреть, как она бродит во сне, как к ней тянутся всякие гады с мерзкими предложениями, как ее ругают и оскорбляют; через несколько недель я велел ей бросить эту работу. Так все и было к этому моменту. Нам надо было что-то срочно предпринять, но что именно, никто не знал.

И тогда как-то вечером в библиотеке, где я убивал время, на глаза мне попадается «Тексис манфли», а на первой странице заголовок: «Нефть. Зарисовки с натуры... Джеймса Диллона». Я написал этот рассказ чуть не год назад в одну отчаянную ночь на Пекосе – я писал его при свете фонаря, снежная крупа хлестала по дешевенькому блокноту, а руки прикрывали обрезанные на пальцах перчатки. Я отослал его в город с машиной, привезшей провизию, и тут же забыл о нем.

Я позвонил редактору, мы проболтали с ним весь день – это такой журнал. Деньгами он мне заплатить не мог, но дал кучу советов, все они в основном сводились к тому, что мне надо бы продолжить образование.

Только как? Ну-у-у – вот тут он мог бы, пожалуй, мне помочь. Его альма-матер в Небраске. У него там уйма друзей на факультете. Так что если ему удастся добиться стипендии в счет платы за обучение...

Я рассказал вечером об этом папе. Наверное, мне хотелось уколоть его. Что бы я ни делал, всегда сводилось к одному, что я и сам всегда знал в глубине сердца, – что я маленький, а он большой.

– Конечно, поезжай, – сказал он. – Не откладывая в долгий ящик. Поезжай.

– А как насчет тебя?

– Я как-нибудь обойдусь. В конце концов, мне жизнь будет не в жизнь, если я буду думать, что помешал тебе воспользоваться подвернувшимся случаем.

А мама и Фрэнки?

А что мама, у мамы в Небраске живет сестра. Она с Фрэнки может на какое-то время остановиться у нее. Только у меня к этому душа не лежала; я знал, что за фрукт ее сестра, но... Только случай распорядился за нас. В одно прекрасное утро я сообразил, что умудрился загнать кварту виски типу из федерального бюро, одному из тех агентов по борьбе с нелегальной торговлей спиртным, что не подмажешь никакими деньгами. На меня был выписан ордер на арест. В полдень мы уже слиняли из города. Направление – Небраска.

Итак, подведем итог...

Думаю, я уже кое-что рассказал. Как я оказался в Небраске и встретил Роберту. Почему я с ней и все такое. Отчего все у нас вверх ногами. И отчего у меня... у нас этот ад сейчас. И почему, наконец, нам никогда из него не выкарабкаться, разве что впасть в нечто еще худшее. Я не говорил о Мардж? Лучшее, что можно о ней сказать, – вообще промолчать. Насколько я себя помню, Мардж почти всегда предпочитала закрывать глаза на те факты, которые ей не хотелось признавать. А в двенадцать, когда у нас в семье все вдруг повернулось к лучшему, у нее из головы напрочь вылетело – словно корова языком слизнула – всякое воспоминание о той отчаянной нищете, в которой она жила прежде. Будто ничего и не было – полное забвение. Может, это и не по-братски, но сказать надо. У нее была болезнь Брайта. Года два она была полным инвалидом, даже в школе не могла учиться. Она все забывала и не могла вспомнить. Я не должен был бы так на нее тянуть, потому что с ужасающей ясностью помню, как началась эта болезнь. Как говорили у нас нефтяники, вываляйся хоть в навозе, хоть в меду, все одно тошно. Когда я увидел ее последний раз пару лет назад, я не знал, чего мне хочется больше: погладить ее по головке или свернуть ей шею. Сейчас, боюсь, решение было бы однозначным.

Бывают никчемные люди; она такой уродилась. Она не знает цену времени и деньгам. И – и она еще всем и каждому говорит, что младше меня на три года! Если она разойдется с Уолтером, ума не приложу, как мы будем. Она же свалится на нашу голову, это как пить дать. Я же сам первый позову ее. Я буду настаивать, ведь она мне сестра и я люблю ее. Только как мы все тут будем сосуществовать – это выше моего разумения. Мама три четверти своего времени будет убивать на приготовление ей чего-нибудь вкусненького, а оставшуюся четверть возиться с ее тряпками. А Роберта совсем спятит и будет неделями кипеть от ревности и досады: «Нет уж, послушай, Джеймс Диллон; если ты думать, я хоть на одну минуту останусь с твоей распрекрасной сестренкой...»

Нет, даже думать об этом не хочу. Куда ни сунься, повсюду будут разбросаны турецкие сигареты. Ванная вечно красная от хны; в пепельницах жвачки, на всех стаканах следы от губной помады, и журналы с кинозвездами на полу и на диване. Попробуй тут писать или читать. В доме вечно вертится очередной «красавчик» и «самый рафинированный человек на свете»; телефон звонит не переставая, дверной звонок тоже. И вечные советы по любому поводу от половых сношений до международных отношений этаким протяжным девичьим голоском.

Черт знает, может, лучше уж папа. В конце концов, мы его видели восемь месяцев тому назад. Хотя я ни в чем не уверен. Все у нас через пень колоду. Вытащим одно – тут же увязнем в другом. Иногда мне кажется, что, может, было бы лучше, если б мы сидели сложа руки и не рыпались.

Вчера вечером я пытался обсудить все это с мамой.

– Ма, – говорю, – как ты думаешь, что было бы, если бы я тогда, в пятнадцать лет, не пошел коридорным в отель? Что бы мы все делали?

– Ты же сам знаешь, как я к этому всегда относилась, – отвечает она. – Разве это дело – незрелому мальчику работать по ночам? Я не хотела, чтоб ты работал там. Ты же сам помнишь, сколько раз я говорила папе, а...

– Ради Бога, не заводи эту песню. Неужели, мам, мы даже поговорить по-человечески не можем?

– Я понимаю, о чем ты. Мне и самой все это не дает покоя. Только что толку. Как вспомню, что водила вас, малышей, за пять центов в кино, чтобы день в тепле провести. Как делили мы по крохам еду. Помнишь, какие игры мы придумывали? Накрошу, бывало, хлеба вам в тарелки на завтрак, залью кофе, и каждый кусочек – это рыба, а мы акулы. А днем хлеб и подливка – это автомобили, а наши рты – тоннели...

Я смеюсь:

– Да, да. И где мы жили, когда ты в аллее откопала этих двоих дорожных рабочих и привела их на постой. Помню, у нас с Мардж был игрушечный цыпленок по имени Дики, и как мы ревели, когда ты взяла и отнесла его в магазин и обменяла на жратву для этих двух постояльцев.

– Ага. А потом папа пришел, ничего не заметил и только болтает с набитым ртом: беднягам постояльцам остался один кофе. Они так и не вернулись.

Мы сидели уставившись в пол, не в силах посмотреть в глаза друг другу. Потом мама встала.

– Я думаю, тут ничего не попишешь, что было, то было. Пойду сделаю себе чайку и спать. Имею я, наконец, право на чашку чаю?

Я вскочил и пошел за ней на кухню.

– Разумеется, что было, то было. Кто говорит, что нет. Все к лучшему. Если б не это...

– Джимми?

– Да, мама.

– Не будь как папа. Не ищи вечного оправдания, как бы уклониться от своих обязанностей.

– Но, мама, если бы от этого хоть что-нибудь изменилось... если бы каждый мог устроиться...

– Устроиться – как? Без пищи, одежды? Прозябая у родственников и стыдясь соседей? Даже не думай об этом, Джимми.

 

Глава 13

Я делаю некоторые успехи на заводе. Это, конечно, еще не значит, что учетные книги приведены в полный порядок, но я хотя бы начинаю видеть просвет. Помните, я говорил о запчастях, которые мы в глаза не видели, но которые тем не менее от нас требовали учитывать? И это была прямо какая-то чертовщина, когда я начинал об этом думать. Так вот в конце концов я кое до чего додумался, и в результате на полсотни деталей стало меньше. Если бы мы, скажем, знали, что фюзеляж должен монтироваться с противопожарным перекрытием до того, как он достигает стадии установления моторов, зачем вносить в инвентарную книгу противопожарные стенки? Совершенно излишний труд. Можно на них начхать. Затем я подбил Муна просить главного диспетчера издать приказ о том, чтобы все запчасти находились строго по своим складам и там их учитывали – в предсборочном, металлопрокатном и прочих цехах, – прежде чем будут отправлены к нам по принадлежности. Тем самым это предотвратит или, во всяком случае, должно было бы предотвратить попадание на наш склад не имеющих к нам никакого отношения деталей. По крайней мере, если что-то и попадет к нам, мы можем винить в этом конкретный цеховой склад. Кроме того, по моему настоянию Мун велел Мэрфи провести инвентаризацию сборочной линии; когда он проведет ее и выяснит все, что у них там есть, я смогу разобраться в той путанице, в которой погряз. Предполагалось, что инвентаризацию проведет Вейл, потому что у него больше свободного времени, чем у Мэрфи, но он заявил, что Баскен один не справится со всеми поставляемыми запчастями, так что пришлось за это браться Мэрфи. Ему это было не по душе, и они с Вейлом поцапались, но я тут ни при чем.

Мне еще не приходилось работать в таком месте, где считалось, что я знаю больше, чем на самом деле. Мун и Мэрфи – да и Гросс – знали, что новая деталь будет входить в один самолет еще до того, как мы получаем количественный заказ на нее. Полагаю, здравый смысл должен был бы подсказать мне то же самое. Все, что мне надо было сделать – это взять деталь, отправиться на сборочные линии и найти самолет, к которому она подходит. Деталь становится действительной для всех последующих самолетов, начиная с этого. Всем это было ясно как день, кроме меня. Они настолько были уверены, что это ясно и мне, что не понимали, чего я так суечусь по поводу отчетной нумерации новых деталей. А может, они просто считали, что будет лучше, если я сам до всего этого допру. Здесь каждый за себя. Каждый должен сделать чуть больше того, что можно сделать за восемь часов, и помогать другому, даже если бы хотел, просто нет времени. Можно подсказать или дать между делом совет напарнику, но, если у него котелок варит слишком медленно, возиться с ним некогда. Надо делать свое дело. Мне и так помогали и подсказывали больше, чем это принято по правилам игры. Во-первых, как мне сдается, оттого, что им самим надоела эта вечная чехарда с меняющимися учетчиками; а кроме того, Муну хотелось унизить Гросса, доказав, что я справляюсь с работой. У каждого свой навар. Я наконец понял, почему у Муна зуб на Гросса. Мун в самолето-строительной отрасли уже чуть не пять лет, он, почитай, здесь ветеран. Но не только это. Помимо того, что он опытнее девяноста пяти процентов здешних работников, у него природный талант к этому делу. Он работал на завершающей сборке, предварительной, на сборке крыльев и даже в инженерном отделе. Ему до нумерации деталей дела мало: достаточно взглянуть на ничтожную деталь, чтобы восстановить весь сборочный комплекс в сотни деталей. Вчера или позавчера в обеденный перерыв он с Вейлом играл на доллар. Каждый по очереди выходил за забор к сборочной линии к самолету, которого другой не видел. Тот, что у самолета, кричал что-нибудь вроде: «Шесть дюймов внутри конца крыла справа и три дюйма вниз!» А другой должен ответить, ну, скажем (дословно я их жаргон не воспроизведу): «Ребро компрессора; одна шестьдесят четвертая дюйма дюраль с четвертьдюймовой дыркой и однослойным зеленым покрытием!» Или: «Пять дюймов выше дна хвостовой части кулисы хвостового обтекателя?» Или: «Пара пустяков. Уж не триммер ли управления без тяги?» Вейл и сам кое-что смыслит в самолетах. Он проработал два года плюс налетал семьдесят часов в воздухе. В конце концов Мун его все-таки достал на размерах заклепок. Понятно, что такой работник на вес золота в любое время, а сейчас и говорить нечего. Замену ему найти практически невозможно. А Мун не из тех, кто не знает себе цену.

Месяца за три до моего прихода Мун зарабатывал доллар и четыре цента в час и был не очень доволен этим. Но компания в это время вела переговоры с профсоюзом, и ему оставалось только ждать, чем все кончится. Ну а потом было подписано соглашение, и там было условие, что завотделом может получать только на двадцать центов больше самого высокооплачиваемого работника своего отдела. Самым высокооплачиваемым оказался Вейл, который получал восемьдесят центов. Так что дуболобый отдел кадров срезал Муну оклад до доллара. Мун не жаловался. Просто отправился на другой завод, где его взяли с распростертыми объятиями за доллар и шестнадцать. У нас же он подал заявление об увольнении. Само собой, когда правление обо всем узнало, они полезли на потолок. О чем там думают эти кретины из отдела кадров? Разве им неизвестно, что мы здесь делаем самолеты? Или они считают, что работники с пятилетним стажем валяются на улице? Эй, ребята, проснитесь!

И Муну сообщили, что отныне его зарплата доллар и шестнадцать. Мун звонит на тот завод. Они предлагают доллар двадцать пять. На нашем заводе узнают о повышении и предлагают на двенадцать с половиной центов больше. Другой завод предлагает аж полтора доллара. На нашем заводе наконец озверели. Что же это такое, спрашивают. Мы напишем на вас рапорт Кнудсену. Мы вас на ковер вызовем в Коммерческую палату по аэронавтике. Это аморально, это саботаж; об этом узнает Дж. Эдгар Гувер. Ну, тому заводу во все это ввязываться неохота, и они говорят Муну, что примут на работу, если только предприятие само его отпустит. Мун стал приходить на работу с опозданием. Счетчики делали вид, что ничего не происходит. Он стал есть яблоки и швырять огрызки в охранников. Охранникам было велено смотреть на это сквозь пальцы. Он составил из сидений пилотов пирамиду, устроил там что-то вроде лежанки, забирался туда и валялся день-деньской, почитывая, посасывая леденцы и пуская колечки дыма в небо... Начальство делает вид, что ничего не происходит. Им предпочтительнее не видеть. Они его знают и уверены, что рано или поздно ему надоест играть и он сдастся. Баскену и Вейлу Мун нравился, и они пытались – на свой страх и риск – прикрыть его. Мэрфи, который рассказал мне эту историю, работал внутри склада, но в любом случае стукачом не был. Гросс всю подноготную не знал, и лично до Муна особого дела ему не было. Просто он решил, что его приятелю, менеджеру из отдела кадров, будет забавно узнать, что происходит; к тому же с уходом Муна ему, Гроссу, с его футбольным опытом, открывается прямой путь в кандидаты завотделом. В общем, дело приняло скверный оборот. В отделе кадров вдруг как будто забыли, кем был Мун. Они прислали ему приказ о немедленном увольнении и отправили копию управляющему. Тот поймал Муна уже на проходной и вынужден был предложить ему доллар и пятьдесят, чтоб тот вернулся.

С того самого момента они больше к нему не придирались. Мун как-то разузнал насчет Гросса. И хотя на самом деле Гросс оказал ему услугу, он его невзлюбил. Здесь действует одно правило: если ты хорошо справляешься с работой, на многое стараются смотреть сквозь пальцы.

Три недели тому назад, когда Шеннон болела, мы начали переезжать в новую пристройку. На заводе был полный аврал. Производственные линии работали с удвоенной мощностью; на завершающей сборке ввели дополнительную смену; в конструкторском бюро и экспериментальном отделе, как всегда, дым коромыслом; запчасти прибывали и отправлялись с нашего склада в ускоренном темпе. И в этой запарке нам надо было переезжать. На дворе виден был подвешенный фюзеляж, внутри и снаружи которого копошилась дюжина рабочих. Мы отправляли и получали запчасти, так что только стеллажи сотрясались. Ничто не останавливалось ни на минуту. Можете подумать, что при такой гонке было не до наведения порядка и уборки. Но в тот день, что мы должны были перебираться из управления, объявили кампанию по наведению марафета. Когда мы вышли наружу в полдень, над двором на лебедке висело чучело – ничего более безобразного и скабрезного я не видел – с плакатом: «Сэм Грязнуля». Пониже этого плаката висел другой: «В этом отделе я как дома». На прибитой рядом доске объявлений красовалось сообщение, что этот Сэм Грязнуля будет присвоен в качестве награды отделу, признанному самым грязным комитетом в составе таких-то и таких-то; награда будет вручена в понедельник. Не знаю, насколько этот Сэм Грязнуля затормозил производство, но, на мой взгляд, урон был внушительным. Клепальные пистоны выметали метлами. Резальщики подбирали металлические стружки. Мун даже не позволил мне наклеить бегунки, а приказал взять тряпку и драить стеллажи.

Когда в понедельник мы входили на завод, наши ребята малость дрогнули, потому что решили, что Сэм болтается над нашей конторой, но, подойдя ближе, увидели, что он водружен над инструментальным отделом, что рядом с нами. Все равно расслабляться было нельзя. Эту неделю обошлось, но мы могли заработать его на следующую, а у Муна, как у всякого хорошего завотделом, была своя гордость. Инструментальщики же – каста неприкосновенная, по крайней мере, такого они о себе мнения. Они то болтаются с места на место, жуют табак и поплевывают, то начинают вкалывать с такой силой – не слишком часто, – что не слышат гудка об окончании работы. К тому же их не так много. Гораздо меньше, чем необходимо заводу. Живя в своем возвышенном мире, они не подвергались насмешкам и шуточкам, которые, несомненно, посыпались бы со всех сторон на нас. И все равно они были вне себя и проявили все свое искусство, чтобы показать, как они ко всему этому относятся. Еще утром они умудрились спустить чучело. Когда они снова подняли его, к нему был прикреплен огромный фаллос – такой гигантский, что бедняге Сэму Грязнуле пришлось поддерживать его обеими руками торчком, вернее, в боевой готовности. Потому что, изменив штрих здесь, тень там, они придали этому омерзительному существу такое сладострастное блаженство, что слишком явно опровергало всякую попытку истолковать его позу как мочеиспускание или загорание на солнышке. Судя по всему, до шляп из управления это еще не дошло, а может, они предпочли сделать вид, что ничего не случилось. Как бы там ни было, Сэм Грязнуля провисел так до конца рабочего дня. На следующий день у него появилась подружка. Она стояла лицом к Сэму с задранной юбкой, и эти художники из ночной смены так искусно сделали ее из резины, красной фольги и опилок, что с пятидесяти ярдов становилось понятно, отчего Сэм больше не пользовался руками. Через полчаса начальник охраны был там. Через минуту к нему присоединились первый вице-президент компании и управляющий. Вызвали начальника отдела.

– Кто сделал это... это?..

– Это? О, полагаю, все приложили руку.

– Ах так! Можете сообщить вашим людям, что все уволены на три дня без сохранения содержания.

– Боюсь, в таком случае они, чего доброго, не вернутся. Я и сам присматриваю...

Подходит Болдуин, управленческий менеджер с осунувшимся, серым лицом, все карманы набиты бумагами.

– Что это такое? Что вы себе позволяете? Мы что, самолеты строим или по кабакам шляемся... а? Что? Вот эти люди? Приказ об увольнении на три дня? Мое имя тоже можете подписать. Я обшарил все кругом до Джерси, чтобы найти хоть одного стоящего человека, а вы!.. Черт побери, я умываю руки!

Все повернулись и ушли; остался только начальник охраны снимать чучело. Больше мы о Сэме Грязнуле и кампании за чистоту не слышали. Хотел бы я быть таким же незаменимым. Не здесь. Здесь уж слишком все напоминает дом; такой же дурдом, как у меня. А в двух таких местах сразу находиться выше моих сил. Вот если бы я смог снова писать – по-настоящему писать...

Я написал уже семьсот пятьдесят слов, когда Шеннон заболела. После этого добил с трудом еще сотни три. Единственным уголком, где я мог стучать не беспокоя ее, была ванная, так что я попробовал устроиться там, но ничего не вышло. Во-первых, там слишком мало места для столика, а машинка слишком велика, чтобы ее можно было пристроить на толчке. Во-вторых, всем вдруг приспичило каждые пять минут рваться туда. До тех пор, могу побожиться, и Роберте, и маме, и Фрэнки достаточно было одного раза. А сейчас все как сдурели: стоит мне наконец кое-как пристроиться и стукнуть по клавишам, они тут как тут, колотят в дверь. Я им вчера сказал, что надо обзавестись горшками, но тут же все переругались из-за того, кому их вытаскивать. Сами понимаете, некому. Так что и по сию пору мы все на том же месте. Хорошо бы Шеннон побыстрее выздоровела. Кажется, все уже дошли и долго не выдержат. А я дал слабину, что не делает мне чести. Я слишком беспокоюсь о ней. Словом, пока она болеет, я работать не могу. Но не все же только о мрачном. Меня теперь подвозят на работу и обратно. Со среды я стал ездить с Мэрфи. У Гросса был отгул, мы оказались в запарке и проработали сверх нормы до полшестого. Мун почему-то оказался без машины и попросил Мэрфи подбросить его до дома. Мэрфи, разумеется, некуда было деться, а поскольку нас было трое, он предложил и мне. Мун забрался назад и задрал ноги, я и Мэрфи расположились спереди. Мы остановились перед нашим домом как раз в тот момент, когда появилась Фрэнки. Она обернулась и помахала нам рукой.

– Твоя жена, Дилли? – спрашивает Мун.

– Сестра, – отвечаю и добавляю: – Она замужем.

– Они с мужем здесь живут?

– Она живет.

– Ясно, – говорит Мун и продолжает: – Послушай, Мэрфи, чего бы тебе не подбрасывать Дилли туда и обратно? Это почти по пути. А ты бы подкидывал ему на бензин, а, Дилли?

– Я в только рад был, – говорю. – Не знаю, сколько ты считаешь нужным, ну, скажем, доллар в неделю, идет, Мэрфи?

– По рукам, – отвечает Мэрфи.

– Только не подумай, что я навязываюсь...

– Да нормально, Дилли, – кивает Мэрфи, и они отъезжают.

Все как нельзя лучше. Мэрфи не из говорливых. Я хочу сказать, что он всю дорогу сидит словно в рот воды набрав. Все, что я узнал от него, – это что он пришел на завод чертежником и что раньше был борцом-легковесом; еще он рассказал мне историю о том, как Мун добивался увольнения. В общем, он парень с приветом и явно предпочел бы, чтобы его оставили в покое, да и сам нос в чужие дела особенно не сует. Хотя, может, это мое воображение. Вечно я придумываю себе людей и приписываю им то, чего нет на самом деле. За мной такое водится. Но долго ли коротко, а я теперь езжу, и вообще все стало получше. Эти вскарабкивания на холм начисто выматывали меня. Что толку лишний раз говорить о том, что я болен; ничего в этом нового нет, да и чем тут поможешь – лучше мне, во всяком случае, не стало. По утрам вроде ничего, а где-то к часу тело становится свинцовым и до полчетвертого мне приходится держать себя в руках, чтоб не рухнуть на пол и не отключиться. Не то чтобы меня в сон клонило; такого уже давно не было. Просто, хоть убей, надо передохнуть.

 

Глава 14

Роберта последние дней десять очень внимательна ко мне. Кто знает – может, оттого, что другого выхода для разрядки у нее нет, может, это как-то связано с моим самочувствием и невозможностью писать; но я отклоняюсь. Я начал рассказывать о Шеннон.

Сегодня суббота, и я собрался сходить в библиотеку, просмотреть кое-какие книжки по синькам. Ну сообщил я, как водится, домашним о своих планах, и все – мама, Роберта и Фрэнки – начали обсуждать и сошлись на том, что мне надо идти. Вообще, это что-то невообразимое – такие обсуждения любого моего шага вроде похода в аптеку за пачкой сигарет. Не то чтобы они не хотели, чтоб я куда-нибудь ходил; просто их хлебом не корми – дай обсудить. А если я свалю до окончания дискуссии, я всех оскорблю до глубины души. Чистый дурдом, но все так и есть. Если я уйду не дождавшись окончания дебатов, когда вернусь, выяснится, что маме, оказывается, позарез нужна была катушка черных ниток номер пятьдесят («Но, конечно, не идти же снова»); либо Роберта хотела пройтись со мной, если б я хоть минутку подождал, пока она причешется («Подумаешь, я и так всю неделю в четырех стенах, еще один вечер не убьет меня»); либо Фрэнки вспомнит, что, подожди я до пяти минут девятого, можно было бы пропустить кварту пива задарма с ее дружками («Я помню, что все хотела чего-то сказать тебе, Джимми»). Мне всегда – по крайней мере, последние пару лет – приходилось расписывать Роберте свой маршрут во всех подробностях и по минутам, стоило мне куда-нибудь собраться. Это сверх и помимо всех общих обсуждений.

Но сейчас они решили, что я могу идти на все четыре стороны, так что я привел себя в порядок, чтобы смотаться сразу после ужина. Если в субботу не попадешь в библиотеку пораньше, потом придется долго ждать, не говоря уж о том, что я боялся, что, если я не уберусь из дома вовремя, найдется что-нибудь такое, из-за чего я вообще не выберусь.

Джо была на улице, она, как обычно, ставила там с малышней свою очередную пьеску – у нее всегда был целый выводок для репетиций – и прибежала домой к концу ужина. Роберта от этого завелась; она и так была на пределе из-за Мака и Шеннон, которые мрачно отказались есть и сидели рядышком на своих стульчиках, безмолвные и застывшие как статуи. Прежде чем усесться за стол, Джо схватила меня за руку и похлопала по плечу.

– Ты как картинка, па. Собрался куда-то?

– Да вот думаю сходить в библиотеку.

– Кстати, Джимми, не забудь принести мне какой-нибудь романчик, ладно? Что-нибудь поинтереснее, ну, сам знаешь.

– Ладно, – говорю.

Роберта бросает взгляд на Джо, и ноздри у нее начинают подрагивать.

– Ты чего ржешь? Что я такого смешного сказала?

– Что ты, мама, с чего ты взяла? – отвечает Джо с невинным видом. – Можно мне с папой в библиотеку?

– Нет, нельзя. Зачем тебе туда?

– Мне там одна книжка нужна. О елизаветинских модах. Я не вру, мама. Мне действительно нужно.

– Папа принесет тебе.

– Но я названия не помню. Не знаю, как ему объяснить. Мне бы надо пойти и поискать самой.

Роберта сидит с набитым ртом, Джо с беспокойством ждет ответа.

– Так можно, ма?

– Ты катехизис выучила?

– Конечно!

– Джо?

– Но я же сказала, что выучила.

– Да ладно, Роберта, пусть идет, – вмешиваюсь я. – Что тут такого?

– Она пойдет, как только ответит мне катехизис.

Джо вспыхивает:

– Прямо сейчас, мама? Я не хочу есть. Можешь послушать...

– Я послушаю, когда я решу, и ни минутой раньше. Ты здесь не хозяйка.

– Да пусть идет, дорогая, – снова вмешиваюсь я. – Перескажет катехизис, когда вернется.

– Брось ты, Роберта, – вступает Фрэнки. – Они уйдут, а мы с тобой прогуляемся и выпьем колу.

Роберта ничего не отвечает.

– Извини, Джо, – говорю я, – но мне надо идти, как только я доем. Сходишь как-нибудь в другой раз.

– Мне надо сегодня, – говорит Джо. – Ты должен сказать маме, что мне надо.

Конечно должен. Она права. Но... Роберта кладет вилку.

– Джо Диллон. Еще одно слово, и ты у меня мигом полетишь в постель.

Джо вскакивает и хочет выбраться из-за стола.

– Извинись, – вспыхивает Роберта.

– Ты не велела мне говорить.

– Джо! Ты что, нарочно пытаешься вывести меня из себя?

– Нет, мама. Извини.

Она бросает на меня загадочный взгляд, который я не могу объяснить, но который, как я теперь понимаю, означает извинение за то, что произойдет дальше. Затем она уходит в спальню. Когда она возвращается, на ней домашний халатик, а что она сделала со своими волосами и физиономией! Вот так так! Она вся в румянах, губы покрашены, на голове бигуди; но этого мало! Главное, как она выступала, это выражение лица! Она на добрых десять лет старше, хоть и того же росточка. Это вылитая Роберта. Эдакой павой она подходит к дивану, берет подушки и кидает их на пол.

– Это что еще за фокусы? – вытаращила на нее глаза Роберта.

– Хочу полежать, – заявляет Джо, как ни в чем не бывало глядя на нее. – Разве лежать на полу запрещено, а, мам? Тебе же нравится лежать на полу, а, мам?

– Вот что, милая, – говорит Роберта. – Немедленно положи все на место, сейчас же.

Джо ложится на подушки спиной, задрав колени, халатик распахивается, и всем видно, что под ним ничего нет.

– Джо, – говорит Роберта, но не столь резко. – Не кажется тебе, что... надо бы надеть трусики?

– У-у-у, – мычит Джо, закрыв глаза и раскачиваясь всем телом. – У-у-у... а-а-а... о-о-о... м-м-м.

– Джо, – вмешиваюсь я.

А Роберта:

– Джо, немедленно встань!

Джо не встает. Она прекрасно понимает, что за этот акт возмездия придется дорого заплатить, и ей хочется хотя бы насладиться им сполна. Физиономия Роберты становится пунцовой, ее всю колотит, так что стул ходуном ходит. Мама делает вид, что смотрит в тарелку. Фрэнки прячется за страницу газеты и еле сдерживается от хохота.

А Джо – Джо-Роберта – продолжает. Как зачарованный, слабея от стыда, я слежу за заключительной частью спектакля; думая о тайном подглядывании и размышлениях о виденном, лежащих в основе сюжета; об ужасе выращивания детей в нищете и ненависти; о той отвратительной насмешке, в которую превратилось для Джо то, что должно было бы стать прекрасным и сладостным.

Она вся изогнулась спиной на подушках, попа вверх, пятки прижаты к бедрам. И тут Роберта взрывается. Она хватает Джо за волосы, тащит и с силой швыряет об стенку. Извергая проклятия, она бьет, колотит и шлепает, шлепает ее.

– Ах ты... вонючая сучка! Я тебя убью, стерва, мерзавка. Чтоб ты сдохла! УБЬЮ! Слышишь? УБЬЮ! УБЬЮ! УБЬЮ!

И я понимаю, что она и в самом деле убьет ее. А Джо хохочет так неистово, что не в силах вывернуться и убежать. Я хватаю Роберту за руки, но она с такой яростью вцепилась в волосы Джо, что я просто не знаю, что делать, потому что она в совершенном неистовстве и, я боюсь, выдерет бедной Джо волосы вместе со скальпом. В довершение всех бед встревает мама и говорит, что Джо заслужила взбучки.

– Пусть Роберта всыплет ей по первое число, Джимми. Это ж надо такое! Чтоб ребенок вытворял подобное. Неслыханное дело...

Тут я окончательно теряю голову и начинаю вопить, что неужели она, черт бы всех побрал, хочет, чтоб ребенка убили, и что если она ничем не может помочь, то хоть помолчала бы. От этого подскакивает Фрэнки:

– Не смей так разговаривать с мамой, Джимми! Еще не хватало, чтоб она выслушивала подобное от тебя или кого-либо!

– Ну так ты выслушай! – Я уже не в силах остановиться. – А если не нравится...

Тем временем Джо умудряется вырваться. Она, по всей видимости, проскакивает у Роберты между ногами, потому что та падает и – шмяк! – головой о камин. Сбить ее с ног ничего не стоит, если довести до белого каления. Джо забегает за меня, и мне приходится вертеться, чтобы прикрыть ее от Роберты, готовой разорвать девчонку. Роберта решила, что я прикрываю ее, что на самом деле так и есть, и она начинает колотить меня и пинать по голеням. И все вопят благим матом – и мама, и я, и Фрэнки. Кажется, такого грандиозного скандала у нас еще не было.

И тут вдруг вступает Шеннон. Да, Шеннон. Она уже не безмолвна. Какое там. Я и очухаться не успел, как получил шестнадцать приличных ударов в пах. Думаю, остальное досталось Джо – крепкие шлепки по заду, хотя сказать наверное не берусь: они с Робертой, которой наступили на мозоль, завопили одновременно. А потом Шеннон стала обхаживать нас кругом, как бондарь бочонок.

– Ты, чертова мама. Ты, чертова Джо. Ты, чертов папа. Чтоб вам ни дна ни покрышки. Чтоб вам пусто было! Чтоб...

Мак бросился в ванную и вернулся с туалетным ежиком. Он понимал, что силенок у него для серьезной битвы маловато и надо чем-то вооружиться. Однако Шеннон, как фурия, оказывалась во всех местах сразу, и он воспользоваться им никак не мог, так что решил предложить его ей:

– На, Шен. Влежь им, Шен!

Наконец мы все выдохлись. Мак и Шеннон вдруг поняли, что здорово проголодались, а мама повела их на кухню и поставила на стул у плиты, чтобы они сами сделали себе яичницу-болтунью. Я отвел Роберту в ванную, умыл ее, перевязал голову и приласкал. Пришла Джо, обняла нас, просила прощения. Под конец сказала, не может ли она отправиться в библиотеку одна. Роберта ответила – отчего нет, а ты, Джимми, как думаешь, а я говорю – конечно. Фрэнки орет на весь дом, что пойдет купит кварту пива, а я ору в ответ, что лучше две и что я заплачу. Роберта орет, пусть купит картофельные чипсы и что даст ей деньги, когда она вернется. А потом я говорю маме, что сам не знаю, что нес, а она – что все в порядке. Так что...

Когда думаешь об этом, мороз по коже подирает. Кроха – две крохи – больные и без этого безумия, сделавшего их безумными. Живущие на малярийном болоте и не в силах покинуть его... Мне кажется, сумей мы вот сейчас подхватить их, сменить – пусть постепенно – обстановку на более приемлемую, и что-то еще можно было бы сделать. Но это нам не под силу. Ведь ничего, ничего не удалось разрешить. В этот вечер мы потеряли что-то такое, чего никогда уже не вернуть, чего, я уверен, и вернуть нельзя, но мы ничего, ничего не разрешили. И нечего зря обольщаться надеждой, что когда-нибудь это нам удастся. Каждый из нас, да, каждый из нас в одиночку еще и смог бы разрешить что-то. Но только в одиночку, как можно дальше от всех. Как можно дальше, чтобы отравляющие душу яды не восстанавливались изо дня в день, – тогда был бы шанс. Или чтобы мне вдруг чудесным образом, по мановению удалось все в корне изменить, и у каждого была бы отдельная комната, самостоятельная жизнь, свобода действий, не посягающая на других, чтобы не приходилось грызть друг другу глотки ради сохранения своей личности, чтобы мы узнавали друг друга шаг за шагом, как незнакомцы... Но и на это ни малейшего шанса.

Я сидел в нашей крошечной столовой; было уже поздно, я печатал, как вдруг приходит Мак попить воды. Я работал уже часа три, но напечатал не больше тридцати слов – эти я, который выстукивал по пять тысяч слов за день. Он подтащил стул к раковине, повернул кран, наполнил стакан и выпил. Потом приносит и мне.

– Видал кусавку в плихожей?

– Да ну?

– Ага. В плихожей, па. – Он помолчал. – Видал кусавку в плихожей, па?

Я отвернулся.

– Папа болеет?

– Пора бы научиться новой шутке, малыш, – говорю. – Пора бы научиться новым шуткам.

* * *

Когда я впервые пришел к Роберте домой, они с матерью были на кухне. Роберта впустила меня и прошептала, что сейчас придет, и ушла назад на кухню, и мне было слышно, как они с матерью негромко разговаривают. Мне хотелось курить, но я не мог найти пепельницу; я поискал чего-нибудь почитать, но ничего не было, ни газеты, ни завалящего журнала, ничего. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Я все думал, о чем это они, черт побери, разговаривают, уж не талдычит ли ей старуха, чтоб не ходила со мной. Мать Лоис тоже не слишком любила меня, а ее отец, который преподавал а экономической школе в колледже, считал, что Лоис нужен кто-то посолиднее. Но чтоб так...

Там:

– Дорогой мой! Вы здесь не замерзли? Лоис сейчас спустится. Она сегодня простудилась и чуть жива. Мне, конечно, не уговорить вас провести вечер здесь. Мы с доктором уходим... Боже милостивый! Вы чихаете! Вы не боитесь, что Лоис подхватит?..

– Пустяки, не беспокойтесь, – говорю, – подумаешь, палочки Коха.

– Ха-ха... вы шутите... Кстати, у меня есть одна книга, непременно возьмите ее с собой. Милая, милая Вилла. Уверена, она вам понравится. Какие жертвы она принесла! Какую одинокую жизнь она вела!

– Вилла? О какой Вилле вы говорите?

– Как – о какой, о мисс Кейтер!

– А... а есть еще какая-то?

Вступает со смешком доктор:

– Марта, Марта!.. Кстати, Джим, я только что получил экземпляр «Фургона переселенцев». Ваш рассказ добротно сделан. Плохо, что это не приносит денег. Очень плохо.

Так было в доме Лоис. Там на кухне не прятались. Тебя там усаживали в гостиной с роялем, а книг там было – побольше публичной библиотеки, и кормили разговорами, пичкали словами до тех пор, пока тебя не начинало пучить, и ты выл и плевался, так что в конце концов выказывал себя таким олухом и грубияном, что сам туда потом нос не казал.

А у Роберты...

Я встал и начал мерить шагами комнату и наконец – хотите, назовите это подслушиванием – остановился у двери и слышу:

– Как же так, мама. Этого быть не может!

– Я тебе говорю. Она так и сделала. Взяла муку, замешала ее со сгущенкой и водой и обваляла куски хлеба. Получились такие французские тосты – пальчики оближешь!

У меня просто глаза на лоб, а они все шушу да шушу:

– Муж миссис Шропшир вернулся.

– Быть того не может!

– Представь себе. Стою я – нет, поднимаюсь из подвала, – а он вылезает из машины. Ума не приложу, откуда у него деньги на машину, как ты думаешь?

– Сама бы хотела знать, мама.

И:

– Угадай, сколько я сегодня за яйца выложила?

– Хм, а сколько стоила дюжина в прошлый раз?

...Когда мы наконец вышли и сели в машину, я спрашиваю:

– Ты что, всегда заставляешь своих ухажеров вот так дожидаться, пока с мамой языком чешешь насчет цен на яйца?

Роберта подумала и отвечает:

– Не так-то у меня много ухажеров, – и тут же, вспыхнув, добавляет: – А если им ждать невтерпеж, скатертью дорожка, сами знают, что делать.

– Ну я-то знаю, – разворачиваю машину обратно и открываю дверцу.

– Я не нарочно, – говорит она не шевельнувшись.

– Конечно, не хотела. Это наследственное.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имела в виду. Мы с матерью всегда были закадычными друзьями. Я единственный человек, с кем она может поговорить. Меня ведь целый день дома нет, и она ждет не дождется вечера, чтоб душу отвести.

– А как насчет отца?

– С ним особенно не поболтаешь, к тому же он обычно дежурит по ночам в полицейском патруле.

– Но послушай, – говорю я. – Положим, я бы не зашел, никто бы не зашел, что бы ты делала весь вечер? Сидела и точила лясы с матушкой?

– Мы не точим лясы. Просто нам приятно быть вместе, вот и все.

– Но ты когда-нибудь читаешь?

– Мама не читает, она не любительница чтения.

– А ты? Как насчет тебя, Роберта?

– Представь себе, я сижу и читаю, когда мама не может читать и ей не с кем поговорить. Как бы я выглядела?

На самом деле она любила читать; я сам убедился в этом после того, как мы поженились, но только не то, что помогло бы ей больше узнать о себе и обо мне. У меня была разъездная работа от газетного треста – по шесть центов слово за шесть недель до публикации, поездки за мой счет. По всей Айове, Дакоте и Миссури до самой Оклахомы и Техаса. Когда хотелось развеяться, мы ходили в публичные библиотеки. Я уже давно перестал беситься, хотя, судя по всему, так и не научился этому хорошенько.

– Но почему я не могу делать то, что мне нравится, скажи мне, Джимми?

– Почему? Да потому что потому!

– Нет, скажи!

– О Господи! Роберта! Вот тебе приключенческая история. Об одном городе в Африке. Там есть богини, битвы и все такое прочее. Ее написал парень по имени Флобер. Я думаю, что тебе понравится больше даже, чем Макс Брандт. Возьми почитай.

– Я читала.

– Когда?

– Ну, как-то просматривала.

– Роберта, ради всего святого, почему бы тебе не прочитать разок книгу?

Но я-то знал почему – и насчет книг, и всего другого. Она боялась. Она не чувствовала уверенности во мне и боялась, что, пытаясь получить многое из того, что могло бы связать нас друг с другом крепкими узами, она не потянет. Но я думал, что знаю, а на самом деле... Было лучше оставить все как есть. Она не была против, чтобы я ей читал вслух. Вовсе нет. До появления Джо.

– Джимми, ты разбудишь ее. Она перевозбудится.

– Не выдумывай. Устанет слушать – заснет.

– Слушать! Это трехмесячный-то ребенок!

– А что такого? Ты боишься, что она что-нибудь узнает?

– Ну ладно, давай! Я думаю, она уже привыкла к этому раньше.

А потом...

Однокомнатная квартирка в Форт-Ворте, или Далласе, или Канзас-Сити. Джо не отрываясь смотрит на мое лицо; Роберта, лежа в кровати, смотрит на нас.

– А теперь слушай, Джо. Как зовут соседскую девочку?

– Вуф.

– Замечательно. Руфь. А другую девочку внизу?

– Мэви?

– Отлично. Вы все маленькие девочки, и всех вас зовут по-разному. Правда, здорово?

– М-м.

– Три маленькие девочки, а... теперь посмотри на это снова – вот на эту штуку на стене. Помнишь, что я тебе сказал о маленьких девочках? Три разных имени. Понятно? А это что?

– Твещина?

– Трещина. Мы уже это знаем. А другое название? Помни – три...

– Стель?

– Прекрасно. Щель. Ну и еще одно. Рас... Расщ...

– Рас-селина?

– Расселина-расщелина! Ай да молодец. А в словаре могла бы найти?

– Угу.

– Ну... Нет, нет! А-Б-В-Г-Д-Е... Запомнила? Надо искать не на моих туфлях и не на шее, правда ведь? Вот, правильно. "Щ"... хорошо... но не "а" после, а...

А потом:

– Ай да Джо! Ну и умная девочка у тебя, Диллон. Она прочитала «Дети незнакомцев».

– Бедная малышка. Всю жизнь, наверно, будет на меня тянуть. Ха-ха. Очень умно. Так как насчет обеда? Мне, кажется, пора. В самом деле пора. Если б знал, что я ела за завтраком. Фу! Отвратительно! Просто гадость!

– Простите... миссис Диллон не будет против... я бы мог сходить в кулинарию...

– Что за ужас! Ха-ха. Да не обращайте внимания! Это у меня просто такая манера говорить. Уже надо бежать. Правда пора.

И потом:

– Разумеется, он знал, что ты здесь. Ты что думаешь, он глухой, что ли? Только какого черта ты включила пылесос?

– Захотелось – и включила. Я решила, что пора ему вежливо намекнуть, что здесь живут и другие и им надо делать свои дела.

– Это-то он понял.

– Если ради своей работы тебе надо кормить каждого встречного-поперечного от Вашингтона и Нью-Йорка до Нового Орлеана, не лучше ли сменить работу?

– Придется.

– Джимми, ты это серьезно?

– А что это меняет? Что это вообще меняет? Какая польза от того, что это лучшая работа, которая у меня когда-либо была, и я продаю все, что ни напишу? Мне-то от этого какая польза?.. Ах, черт! Плевать! Давай лучше выпьем.

– Но я не могу так, Джимми. Просто не могу. Что я могу поделать, когда кто-то говорит всякие там умности, а я сижу тут как пень, – я так не могу.

Кого тут можно винить, кроме самого себя. Уж конечно, не Роберту. Я просто рассказываю вам о Роберте, а не виню ее в чем-то. Так уж все сложилось, она не может измениться, как не может измениться Джо или я. Эйб Линкольн мог, а не могу. А может, и он не мог...

Да и с Лоис было бы все то же самое. Мы это поняли и сами.

Как-то раз, когда она уже вышла замуж, а я женился, мы встретились с ней на улице в Линкольне. Я раздел ее глазами, она меня. Мы словно с цепи сорвались, так нам захотелось быть вместе, и все тут. Мы поехали в Мерисвилль, в штате Канзас, и сняли номер в отеле. Мы даже написали письма – слава Богу, хоть не отправили – с объяснением, почему мы так поступили. А потом физическая близость, и после этого разговор в постели в наступающих сумерках. Она уже все придумала. У нее есть подруга по университетскому женскому клубу, у которой муж владелец крупного рекламного агентства в Демуене, он свой парень. Если я ему понравлюсь...

– Что ты хочешь сказать, милая? Я вроде как в лицо людям не плюю.

– А вот что, дорогой. Ты так иногда говоришь, что тебя неправильно понимают. У людей складывается превратное представление о тебе. Они думают, что...

– Что мне пришлось побывать в таких местах, где приличному человеку нечего делать, так, что ли? Так это правда. А кому это не по нутру, пусть подавится.

– Ради Бога, дорогой. Я считаю, что можно только восхищаться, как много ты работал над собой...

– И как мало толку из этого вышло, ты хочешь сказать? Что же ты от меня хочешь? А впрочем, какого черта! Я сам тебе скажу. «...О, моя дорогая миссис Каждой-бочке-затычка, какой дивный мочай, простите, чай! А как ваши гончие в этот сезон, дражайшая Каждой-бочке-затычка? Все гоняют? Шикарно! А скажите мне на милость...»

– Нет, ты просто становишься невыносимым!

– Боюсь, я всегда такой был.

– Боюсь, что да.

В ту же ночь мы вернулись в Линкольн. Лет пять спустя, в той стабильности, которую я мог тогда обрести, я бы признал, что она не такая уж пошлая, а она согласилась бы, что та особая жилка во мне не столь уж невыносима, и каждый бы позаимствовал кое-что у другого с известной пользой для себя.

И все же, и все же... Готов дать руку на отсечение, что эти пять лет сотворили со мной что-то такое, отчего она бы содрогнулась при мысли о нашей единственной в жизни близости. Про себя могу сказать это со всей определенностью: я почувствовал бы то же самое по отношению к ней. Будь я ее мужем, я бы оседлал ее и гонял по двору, пока она не сбросила бы добрых сорок фунтов.

Бог спас ее от этого.

 

Глава 15

Вот мой обычный день.

Встаю в четыре, умываюсь, одеваюсь и в полпятого начинаю писать. Вернее, сажусь за машинку. Сижу до шести – и даже умудряюсь что-то сделать, потому что в это время мама готовит завтрак и я могу поесть. Поев, ложусь на диван, отдыхаю, курю до без четверти семь. Затем выхожу из дома и жду Мэрфи.

Тот подъезжает обычно так, что времени в обрез. (Дважды мы на пять минут опаздывали.) Я слышу его машину за несколько кварталов, а услышав, перебегаю улицу и прыгаю на ходу. Мы спускаемся с холма к заливу, и я стискиваю зубы и закрываю глаза; подозреваю, что он тоже. Мы спускаемся в двенадцать прыжков – по одному на каждый перекресток. Добрую половину времени передними или задними, а то и всеми четырьмя колесами в воздухе. Красные светофоры, играющие в мяч дети, мчащиеся машины ничего не значат. Может быть, мы через них перепрыгиваем. На бульваре он умудряется просунуться левым передним колесом между бамперами двух других машин. Обычно одна уступает. В противном случае он делает задний ход, затем бросает машину правым колесом вперед по тротуару вдоль столбиков со всем потоком, пока не видит очередного просвета. И так далее, пока не пробьется вперед.

Шоссе, ведущее к заводу, всего о двух полосах, а в это время по нему валит домой ночная смена. Но Мэрфи до них дела нет. Он гонит по левой стороне, и, если ночным работягам угодно съесть свой завтрак дома, а не в больнице, им лучше топать по берегу залива. Мэрфи, конечно, даст пройти, но при этом явно чувствует себя в дураках. В конце концов, чего им надо, ему до завода всего несколько секунд, а они бредут по шоссе много минут. На заводе мы появляемся между первым и вторым гудками и вбегаем как раз с последним. Он лыбится от удовольствия:

– Небось думал, что опоздаем?

– Я думал, что разобьемся.

– Ха-ха! Напугал тебя, а?

– Нисколько!

Пол склада завален грудами запчастей, поступивших за ночь. Я смотрю инвентарные номера и сравниваю их с теми, что в моих гроссбухах. Те детали, в которых особая нужда на сборочных линиях, отправляем немедленно. Я должен проследить, чтобы инвентарные сопроводиловки соответствовали деталям – посыльные любят их путать – и чтобы левые и правые детали имели соответствующие разные сопроводиловки. Нередко универсальную деталь превращают в правую или левую без нашего ведома. Снабженцы об этом забывают или это обычный недосмотр конторских, только у нас оказывается один номер на две и более деталей, что, разумеется, не дело. Но главная беда с посыльными и экспедиторами. Есть один экспедитор на каждые две позиции завершающей сборочной линии и по одному на линии сборки крыльев и управления. В их задачу входит следить за тем, чтобы детали планомерно поступали из производственных цехов на их линии или объекты и чтобы в процессе производства не было сбоев из-за отсутствия необходимых деталей. По моему мнению – и по мнению всех работников склада, именно эти растяпы всячески тормозят дело, вместо того чтобы его ускорять. Впрочем, мы, возможно, и не объективны. Экспедиторы есть на всех оборонных заводах, и, если бы они не были нужны, их бы и не держали. Не на то место положили синьки или заказы; заведующий предпочитает отделаться более легкой работой, а не трудной; запчасти разбросаны по разных складах; посыльные валят все в одну кучу – законченные детали и незаконченные. Так что экспедиторы, которые носятся из конца в конец завода, которым планы известны раньше, чем они выльются на бумагу в виде заказов, которые напичканы знанием всех производственных фаз, связанных с их проектом, безусловно, нужны. Чуть где какая нехватка, во всем винят их. Несколько прорывов – пиши пропало: тебя уволят. Так что нехватка запчастей – их главная и единственная забота. Они врываются в ворота, как только те открываются, хватают детали, в которых сейчас самая острая потребность, и только их и видели – даже не сообщив мне, что именно они ухватили. Я, или Мэрфи, или кто другой кричим им вдогонку:

– Эй, постой! Что ты там потащил?

– Позиция 4, – на ходу бросает похититель, – их ждут в...

– Подождут. Что ты взял?

– Черт побери. Полдюжины штук. Скажу вам потом...

– Полдюжины! Да я же отсюда вижу, что все восемь. Что там у тебя? Кронштейны для баков?

– Точно. Номер скажу потом...

– Нет уж, изволь сейчас. Да вы что, ребята, очумели? Вы что, не знаете, что мы должны вести учет? Мы что, должны на части разрываться? У нас же сопроводиловок будет меньше, чем деталей для сборки.

А иногда так:

– Эй, подожди! У крыльев этих деталей прорва! Скажи им, чтоб как следует у себя посмотрели.

– Да нет у них ни черта, Дилли. Они уж неделю плачутся из-за них. Лучше я их возьму, а если вдруг окажется...

– Мун! Мун!

– Чего тебе, Дилли?

– Здесь наш приятель хочет стащить стационарные трубки, но у крыльев их и так завал.

– А ну-ка, положи на место! – приказывает Мун, мрачно глядя на экспедитора.

– Бога ради, Мун. Они мне позарез нужны.

– Не неси чушь. Там у них в цехе полно стационарных трубок.

– Но им нужна трубка Пито. Я и хотел...

– Так и думал, – хмуро констатирует Мун. – Хотели переделать их в трубки Пито. Вот подождите, узнает об этом матконтроль.

– Да брось ты, Мун.

– Давай, давай, клади. – И сакраментальный вопрос: – Что это с вами, ребята, такое? Вы что не знаете, что ли, что мы обязаны вести учет? Мы что, должны зарегистрировать пятьдесят стационарных трубок и ни одной трубки Пито, тогда как у нас по двадцать пять тех и других?

Самый ужасный трюк, к которому прибегают экспедиторы, – это когда они забирают детали прямо из покрывочного или гальванического цеха, ничего не сообщая нам. Еще один – это переделка одних деталей в другие без составления акта. Правда, существуют правила, запрещающие подобные вещи, но заводское начальство старается смотреть на это сквозь пальцы. Здесь действует один закон: для преодоления прорыва все средства хороши, а дальше хоть трава не расти.

Если бы все дело было только в этом, я, наверное, мог бы радоваться, потому что при такой неразберихе с меня и взятки гладки и никакие задержки и нехватки на одного меня взваливать нельзя. Мне от этого не легче, но все же. И тем не менее я, кажется, нашел другой выход. Весь этот базар и бесконечные споры не по мне. На мой взгляд, все можно разрешить проще и без излишней нервотрепки. На самом деле все упирается в систему учета. Ее нельзя исправить, ее надо в корне поменять. На данный момент запчасти регистрируются по местонахождению на складе и по принадлежности к той или иной сборочной линии, так что одна деталь сегодня может находиться в одном месте, а завтра в другом. Эти вечные перемещения ничего, кроме вреда, им не причиняют. Из-за этого мы можем зафиксировать дефицит какой-нибудь детали, тогда как их у нас избыток, и, соответственно, наоборот. Следовательно, единственный способ не проглядеть наличную деталь – это искать ее с первой строки первой страницы учетной книги до последней строки последней страницы. Но здесь главная сложность в том, что все детали комплектуются в расчете на двадцать пять самолетов. Что вытекает из этого? Я полагаю, что парень, выдумавший эту систему, даже не представлял себе всех последствий. Чтобы получить энное количество одной детали, учетчику нужно сделать ровно тридцать записей! К тому же в учетной книге нет специальной графы для даты поступления и отправления. Чего ж тут удивляться, что мы никогда ничего толком выяснить не можем, когда ругаемся с другими отделами? Здесь все слово за слово, вернее, на одно наше слово мы слышим целый поток возражений, и мы же еще и всегда виноваты. Но ближе к делу. Так вот насчет успехов. Час с чем-то я теперь провожу на сборочных линиях, отслеживая детали, которые совершают обращение между нами, и выявляю действительные нумерации новых деталей. Казалось бы, чего проще – спроси их, и все, но дело в том, что многие авиадетали заначивают. Затем я возвращаюсь на склад и, как правило, нахожу ряд деталей, которым здесь не место. Конечно, у посыльных были и есть инструкции, обязывающие их приносить нам только те детали, от которых отказались другие склады, и они божатся, что так и делают. Но если нет, а это случается сплошь и рядом, то что ты тут поделаешь? Работа посыльного для новичков – мало кто остается на ней дольше испытательного срока. К тому моменту, когда ты пошлешь рапорт на посыльного, – а я этого ни разу не делал, – его и след простыл: он давно в каком-то другом отделе или цехе. Так что, повторяю, тут ничего не поделаешь. Да и, надо признаться, не одни посыльные всегда виноваты. Скажем так, половина на половину. Честно говоря, больше всего бед у меня из-за Муна. Он все время забывает записывать детали, которые получает. Или вместо номера детали записывает название, а это не одно и то же. Мы, например, получаем три или четыре сотни различных типов шпангоутов, и отличить их по названию или описанию невозможно. Особенно когда твой словарь ограничен, как у Муна. Это можно сделать только по номеру. Не меньше неприятностей от Гросса. Но он это делает нарочно. Я совсем не могу положиться на его учет. Все приходится переучитывать. Что касается Мэрфи, то он аккуратен и собран и ко мне относится дружелюбно. Но у него свои заскоки: он может написать все вверх ногами и в разном порядке – «31» вместо «13» и "Э" вместо "Е". В известном смысле все имеет и свои хорошие стороны, как и в случае с экспедиторами, но все равно мне это не по душе. У меня такое ощущение, что рано или поздно я сорвусь. Меня так и подмывает как-нибудь все выложить Муну, заставить Гросса все исправить или катиться к чертовой матери, а Мэрфи сходить к глазнику. Но, разумеется, я этого не сделаю. Надо приноравливаться.

Во время работы я не хожу в туалет, не отойду воды попить. У меня просто нет времени. На обед всего тридцать минут, а только минут пять нужно, чтобы выйти с завода и где-нибудь приткнуться, и еще пять, чтобы вернуться. Это как минимум, если я не хочу глотать свой обед на бегу, даже не покурив, а надо еще попить и сходить в туалет за счет компании. Все так делают. Так что как только раздается гудок, я бросаюсь к двери, и две тысячи работяг бегут наперегонки. К тому моменту, когда я выбегаю, сидячих мест вдоль стен сталепрокатного цеха уже не отыщешь. Вижу единственное оставшееся местечко подальше и мчусь туда.

– Эй, дурья башка! – окликает кто-то.

Не оглядываюсь.

– Эй ты, хрен собачий!

Убыстряю шаг. Остановиться – значит, признать, что у тебя есть кликуха. Пробираюсь вдоль стены и, если нет указания «Запретная зона», сажусь, на ходу откручивая крышку бутылки из сумки с обедом, чтоб не терять ни секунды драгоценного времени.

Да, мне это не нравится. Когда меня впервые окликнули вот так, я побелел, остановился как вкопанный и спрашиваю: «Кто сказал?» А это паренек лет двадцати, такой аккуратненький, весь так и светится добродушием. Он даже опешил. Пробормотал что-то вроде: «Да чего ты...» – а кто-то из стоявших рядом встрял, дескать, шуток не понимаешь и прочее. Я и пошел себе и больше никогда не останавливаюсь. Но мне это не нравится. Я не говорю, что меня раньше не называли всякими именами. В каптерках отеля и в лагере нефтяников приходилось слышать и похлеще слова. Стоит сплошная матерщина, и, если тебе от этого тошно, как мне, стараешься всеми силами выбраться оттуда, но потом все равно приходится возвращаться, и становится еще хуже, особенно когда тебе тридцать пять и понимаешь, что выбраться некуда.

Кстати, раз уж мы об этом. За те десять недель, что я здесь, слова «х...», «п...», «е...ть» мне приходилось слышать столько, сколько потом за всю жизнь не слышал. Они срываются с уст каждого, от управляющего заводом до последнего работяги. Пока поднимаешься в контору управления, услышишь их раз пятьдесят за час, даже женщины и девушки настолько привыкли к этому, что бровью не ведут. Запчасть – е...ная. Металлопрокатный опять е...т мозги. Если эти зае...бы из конструкторского не сделают того-то и того-то, мы им дадим п...ы. Дизайн зае...сь (или х...вый). Если в чем-то сделал ошибку – е...нулся или ох...л. Не знаю, почему эти словечки так любят в авиапромышленности, но причина, наверное, есть. Я все хотел написать на сей счет Бену Боткину, даже сделать небольшое эссе, только не стал. Если уж и буду писать, так свой рассказ. Я его уже почти закончил и, может, хоть что-нибудь на нем заработаю. Во всяком случае, надеюсь.

Вообще-то всякие непристойности на заводе слышишь реже, чем где-нибудь. (Я понимаю, что у вас сложилось обратное впечатление.) То, что слышишь, звучит не так мерзко, как во внешнем мире. Во всем этом есть что-то добродушное. За все время моего пребывания здесь я слышал только одну неприличную историю из тех, которые не перескажешь в церкви.

Сан-Диего до того, как здесь зародилась авиастроительная промышленность, не без основания называли «городом живых трупов». Здесь не было промышленности, не было строительства; кроме климата, никаких преимуществ. Молодым, падким на развлечения людям, которые к тому же могли зарабатывать на жизнь, делать здесь было нечего. А вот старикам, да еще со скромным доходом или пенсией, более привлекательного местечка для жизни (и для смерти) не сыскать. Когда начался этот оборонный бум, город не сразу мог проснуться от спячки. В конце концов, конечно, проснулся, но еще долгое время для отцов города идея стопроцентного роста населения ассоциировалась с аналогичным ростом цен на жилье и житье. Житье здесь сейчас не дешевое и даже не умеренное, однако в дело вмешалось правительство и... Но вот вам эта история.

Рабочий, только приехавший и устроившийся на авиазавод, входит в бар и заказывает сандвич с сыром и бутылку пива. Официантка берет у него доллар и дает ему десять центов сдачи. Изумленный авиастроитель спрашивает, нет ли тут какой ошибки.

– Да нет. Сандвич – пятьдесят. Пиво – сорок. Все правильно.

– Вот и хорошо, – отвечает рабочий таким тоном, что ясно, что ничего хорошего нет, и взгляд его останавливается на пышных холмах ее грудей. – А это что?

Официантка вспыхивает:

– Это мои груди, глупец! А ты думал – что?

– Надо же. А я и не понял. Здесь все так высоко, что я решил, что это половинки твоей жопы.

Тут же замечу, что две трети местных работников люди под тридцать, половина из них, наверное, под двадцать пять. Образование выше среднего. Время от времени попадаются неудачники, вроде Гросса или меня, но не часто. Впрочем, можно не сомневаться, что и неудачники небесталанны. Компания считает, что в них тоже есть толк и можно ради этого немного на них потратиться. Практически каждый работник, занятый на производстве, если еще не хороший мастер, уж как минимум, закончил профучилище, а значит, и среднюю школу. В непроизводственной сфере, где, скажем, работаю я, требуются, как минимум, два года учебы в колледже или что-нибудь равноценное. Дипломированных работников здесь как собак нерезаных. В среднем только один из двадцати пяти претендентов получает рабочее место, а четверть получивших увольняется к концу тридцатидневного испытательного срока. Я все это рассказываю не для того, чтоб меня по плечу похлопали, а потому, что в газетах пишут, будто авиастроительный бум делает ненужными «новый курс» и социальные пособия, что в корне неверно. Вы здесь не найдете сезонного рабочего или сельскохозяйственного техника. Дальше посыльного в отделе кадров они не продвинутся.

Гудок. Последняя затяжка, и пора обратно – отрабатывать оставшиеся четыре часа... Начинается новый приток конторских; орет автоответчик; звонит телефон.

– Дилли? Как насчет отчета по дефициту по позиции 4 по тридцать три?

– Постараюсь. На сколько самолетов?

– У нас пятьдесят во дворе, но мы еще с ними не разделались, сам знаешь. Нам нужны подпоры на пятнадцать и ремни для кабин и...

– Но у нас акцептование на пятьдесят? Тогда сделай его на следующие двадцать пять.

– Ладно. Да, я заметил, что ты все считаешь тринадцать крыльевых задвижек на самолет, а у нас их идет двадцать две.

– Раздобудем. Только чтоб был отчет. Отлично!

Что мне нравится на заводе, так это то, что не надо ни с кем сюсюкать и ходить вокруг да около. Здесь это никому не нужно. Если у тебя есть критические замечания или информация, выкладывай кратко и четко, и никаких формальностей. «Мистер» я обращаюсь только к главному управляющему Доллингу, да и то потому, что он сам на этом настаивает. С остальными же – с главным инспектором, производственным менеджером – просто: «Есть соображение» – и сразу берешь быка за рога. И если кто-то, не важно, какая у него должность, начинает учить тебя тому, в чем смыслит меньше тебя, ты просто посылаешь его.

Несколько дней назад мы с Муном у окна проверяли сопроводиловки, и в это время входит один из вице-президентов. Перед нами на полу куча деталей со свинцовой футеровкой. Вице-президент смотрит на них, затем на меня.

Я постарше Муна; одет также непритязательно. Наверное, он меня за главного принял.

– Хорошая куча, – говорит.

– А что такого? – спрашиваю.

– Немедленно убрать; для чего стеллажи существуют?

Я смотрю на Муна.

– Скажи ему, чтоб катился к чертовой матери, – бросает Мун спокойно.

Вице-президент так и подскочил, что-то залопотал – и опрометью вон. Через несколько минут звонит телефон, и Мун берет трубку.

– Да, я ему так сказал, – говорит. – Только без «чертовой матери». Эти детали плохо просверлены. Мы ждем посыльного, чтобы забрал их.

И все разговоры.

Я говорил о производстве пятидесяти самолетов. Правительство приняло их, но только несколько из них собрано полностью. У нас не хватает опор, инструментальных панелей, не говоря о целой дюжине всяких мелких деталей. Кое-что, я полагаю, есть на заводе; но большинства нет. Ежедневно поисковые партии из диспетчерской, отдела надзора и материального контроля отправляются во все концы. Нельзя быть уверенным, что получаемый нами заказ не сдан в лом или не передан другому заводу. Никто ни в чем не может быть уверен.

Кое-что из того, что здесь происходит, – чистая фантастика. Как-то в понедельник, когда я клеил сопроводиловки, я наткнулся на три для определенного типа обтекателя, не имевшие учетных отметок. Я поднял на ноги всех, пытаясь выяснить, кто оформлял их, и все как один отпирались. Я просмотрел секцию обтекателей деталь за деталью и не нашел ничего похожего на описание сопроводительного документа. Просмотрел свои гроссбухи; обтекателей под этими тремя номерами у меня не было. Я сверил все с начальником конечной сборочной линии; они о таком обтекателе не слыхали. Ни на один самолет они такой не ставили; я и сам это видел. Меня прошиб холодный пот. Судя по сопроводиловке, эти обтекатели использовались с самого начала. Пятьдесят штук прошли через мои руки и были отправлены на самолеты, но этого быть не могло, и я их в глаза не видывал. Я сказал, у меня они даже не были записаны. Иду к Муну. Тот изменился в лице и бросился к Болдуину. Болдуин рвет на себе волосы и принимается обзванивать металлопрокатный цех, отдел надзора, диспетчерскую, покрывочный и смазочный. Заведующие и главные инспектора прибегают к нему в кабинет, изучают сопроводиловки и божатся, что в жизни не видывали ничего подобного. Не буду мучить вас всякими подробностями. Загадку удалось разрешить в отделе светокопий. На сопроводиловках стояли номера заказа на стадии разработки, а не на завершающей стадии производства. Фактически они относились к одной детали, которую мы в своих книгах проводили под номером сборки. Один чересчур головастый (и новый) клерк, которому была отвратительна идея заполнять сопроводительный документ описанием сотен процессов, необходимых для сборки, ничтоже сумняшеся провел информацию по этапным номерам, которые снял с синьки.

Вот такая история. Не знаю, были у меня основания так перепугаться или нет, только я и сейчас на всякий случай скрещиваю пальцы. Чем черт не шутит. Береженого Бог бережет. Может, это покажется детской глупостью, но лично мне опыт подсказывает, что лучше перестраховаться и малость перетрудиться, чем сидеть сложа руки и ждать беды. А потом, это ведь имеет прямое отношение к моему дальнейшему пребыванию здесь. А остаться мне, как ни крути, надо. По крайней мере, пока не сбагрю свой рассказ, чтобы разобраться с папой, дать передышку Фрэнки и...

Что же насчет того, почему правительство принимает самолеты, которые не летают, то спросите кого-нибудь другого. Лично я понимаю так: либо у нас чертовски ловкий коммивояжер, либо какая-то высокая шишка в правительственных кругах из кожи вон лезет, чтоб устроить показуху.

Я получаю уже шестьдесят пять центов в час. Не так уж плохо для человека, который здесь сравнительно недавно, а Доллинг ясно дал понять, что компания этого делать не обязана. Это столько же, сколько получает Мэрфи, и на пять центов больше зарплаты Гросса. Я-то, естественно, считаю, что мне недоплачивают, но, пока мои гроссбухи в таком состоянии, как сегодня, мне не о чем и заикаться. Вина не моя, но лучше помалкивать. Если здесь кого и занижали, так это Мэрфи. Это его настоящее имя. Он полуирландец-полумексиканец. Когда он покалечил руки, занимаясь борьбой, то вложил оставшиеся деньги в учебу и два года прозанимался на механико-инженерном факультете. В не очень известной, не дорогой и не особенно престижной школе, о которой мало кто слышал. Закончив учебу, он не смог найти работу по специальности и несколько лет зарабатывал на жизнь посыльным, продавцом содовой – словом, делал что подвернется. С введением «нового курса» получил место картографа в одном из строительных проектов, а с началом оборонной программы обратился сюда и был принят. Не думаю, что он был выдающимся чертежником, но уж во всяком случае не хуже десятков других, так что в данной ситуации он, несомненно, должен был стать незаменимым человеком. Но он как-то не прижился, да еще выглядел как мексиканец, – словом, он здесь, у нас.

* * *

...В час голова моя начинает плыть. Наливаю остаток кофе и глотаю. В четверть второго голова проясняется, и я смотрю на бумагу в машинке. Там на две строчки больше, чем должно быть. Когда я смотрел последний раз, я видел там три строки; а сейчас там пять. Хотя на первый взгляд они вполне нормальные. Делаю глоток воды и снова возвращаюсь.

...Только бы поспать и не слышать, и никакого утра, и не писать по утрам, и не писать по утрам, а пить и спать, а писать...

–Дилли!.. О, Дилли!

Мун стоит рядом. Он на меня не смотрит; не замечает.

Но Мун ничего. Он гораздо лучше ко мне относится, чем должен.

– Хочешь пройтись наверх, Дилли? Давай возьмем копирку (или карандаш, или эти отчеты)?

Я иду наверх. Здесь можно покурить. Можно закуривать, как только оторвешь ногу от лестницы. Два тридцать и остатки кофе. Три.

...Половину ночью и половину утром, писать и спать, не ходить на работу, не ходить на работу...

Опять этот низкий голос. Он должен быть низким, чтоб перекрыть шум; сам вскоре убеждаешься, что выше тебя не слышат.

– Есть минут десять, Дилли? Дилли, ты закончил? Минут на десять?

– Иду. Сейчас. Вот только добью.

Выдергиваю пять копий: одну для нас, одну для диспетчерской, одну в производственный и одну экспедитору. Господи, он увидит что-нибудь? А как насчет лишней копии – сколько можно говорить, все забываешь. Нет чтобы спросить. Они думают, что ты задвинутый... Материальный контроль? Нет. Металлопрокатный? Предварительная сборка? Управляющий? Нет! Нет! Нет! Металлизации, покрывочный, КБ, подъемный? Нет! Нет! Нет! Падающие молоты, шлифовальный? Да нет же, нет, черт побери, им это за каким хреном? Штамповочный, пошивочный, поющий, молитвенный...

– Дилли, ты сделал копию надзору, а?

Надзор! Надзор!

– Конечно сделал. Уже несу.

Пятиминутный гудок. Вверх и назад – четыре блока, – и пять минут на все про все. Ты должен убраться отсюда до второго гудка. Если задержишься без специального пропуска, не выйдешь отсюда.

– ...случилось, Дилли? Устал?

Я сижу выпрямившись. Мэрфи сочувственно подмигивает, и мы пересекаем бульвар Пасифик.

– Типа...

– Типа чего?

– Типа того, что день тяжелый.

– Скажи, Мэрфи, – я знаю, за мной это водится, – не заметил, я не брыкался?

– Было дело. Брыкался, и еще как. Я с трудом за тобой поспевал... ну вот и приехали. До завтра!

– До завтра.

– Я, может, малость опоздаю. Нужно подкинуть жену и...

– Только, ради Бога, не слишком, Мэрфи! Еще одна такая поездочка, как утром...

– Ладно, ладно. Всего, Дилли!

– Всего, Мэрфи.

* * *

...Гудок гудит, а Мун говорит со мной.

– Не поможешь мне перетащить тут кое-какой материал в рассылочную контору, Дилли? Это на пару часов работы.

Два часа сверхурочных – два доллара. Кот наплакал, конечно, – один только этот счет врача за Шеннон...

– О чем речь, Мун. Спасибо.

– Я тут подумал, может, ты, твоя жена и Фрэнки проведем сегодня вечерок вместе, а?

– Насчет Фрэнки сказать не могу, Мун. Она, кажется, что-то говорила о...

– Нельзя же быть все время привязанной.

– Ну ладно...

Он только и ждет, чтобы я сказал это.

– Вот и хорошо.

 

Глава 16

Шеннон и Мак сидели на ступеньках крыльца. Мун – он шел чуть впереди – остановился перед ними.

– Полицейских поблизости не видели?

Малыши заулыбались и покачали головами.

– Значит, у соседей, – серьезным тоном проговорил Мун, порылся в кармане и выудил оттуда два десятицентовика. – Вот возьмите и сидите здесь на стреме, и чтоб не прозевали их. Как увидите, ноги в руки – и ко мне. А я задам им перца.

– А моложеное можно? – спрашивает Мак.

– Лучшее мороженое в моем магазине, – говорит Шеннон и с надеждой смотрит на Муна.

– Это само собой, – заверяет ее Мун. – Только полицейских не упустите.

– А не лучше ли после обеда, – пытаюсь встрять я, только все делают вид, что не слышат. Шеннон припускает вприпрыжку, Мак за ней, как всегда на три шага сзади. Мун идет на кухню и складывает покупки.

– Привет, ма, – говорит.

– А, мистер Мун, – расцветает в улыбке мама. – Вечно вы застанете меня в таком виде!

– Найдутся сковородки нажарить четыре фунта свиных отбивных?

– Четыре фунта? Что за безумие. Джимми, как ты позволил мистеру Муну накупить такую уйму?

– Ради Бога, не принимайте близко к сердцу, – успокаивает ее Мун и открывает другую сумку. – Поставьте их на огонь, и все, а то не отведаете этого шерри.

Оно было десятилетнее. Мне стало стыдно, и в то же время сердце кровью обливалось от горечи: вы бы только посмотрели, как заблестели у мамы глаза от удовольствия, когда она отхлебнула его. На свете не так много вещей, которые она ценит и умеет ими наслаждаться. Может, я, конечно, сноб, но только какое право он имеет приходить ко мне в дом и называть мою мать не миссис Диллон, а ма и заранее знать, что она рада будет отведать вино, именно так, как она и сделала?

Думаю, я сам и ответил на свой вопрос. Слишком я тонкокожий – так все говорят. Мун сделал пару порций ржаного виски со льдом себе и мне, взял стаканы, и видно было, что он как у себя дома. Мы вернулись в гостиную, он открыл дверь в прихожую и крикнул Роберту. Ну, может, «крикнул» звучит слишком сильно. Мун никогда не поднимает голоса. Роберта открыла дверь спальни.

– Это ты, Муни? Я еще не одета.

– Ну и ладушки, – говорит Мун. – Вот и давай поскорей.

Роберта засмеялась, а сквозь шипение отбивных и звяканье стакана я услышал мамин смех. Я тоже смеялся: Мун смотрел на меня. Пока что ничего лишнего он не сказал.

Мун парень что надо. Вошла Роберта и игриво хлопнула его по плечу.

– Привет, Муни.

– Привет, солнышко.

Она засмеялась, не так, как смеялась обычно.

– Вы что пьете? Фу... Почему вы джин не купили? Вы же знаете, как я люблю «Тома Коллинза».

– Я и не знал.

– Прекрасно ты знал. И ты знаешь... – Она замолчала, заметив, как Мун подмигнул мне. – Так вы принесли, так что ли?

– Принесли, Дилли? Чего-то не припомню.

– Ах вы, гады! – закричала Роберта и снова толкнула его.

Я отправился на кухню и приготовил ей ее любимого «Тома Коллинза». Да нет, не подумайте, что я ревновал. Я не ревную и никогда не ревновал Роберту. Иногда мне бы этого хотелось, чтоб иметь повод сбежать. Но я-то знаю, что причин ревновать нет. На самом деле я был зол на самого себя. Вечно я позволял первому встречному хозяйничать, как у себя дома. Я принес «Тома Коллинза» для Роберты и заодно еще один стаканчик чистого виски для себя. Понемногу я начинал оттаивать. Пришла Джо и села на ручку моего кресла.

– Ты что не здороваешься с мистером Муном?

– Привет, – говорит Джо.

– Привет, Джо. Как поживаешь? – говорит Мун.

Джо лишь улыбнулась в ответ, не сказав ни слова. Мун опустил руку в карман.

– Ты знаешь какие-нибудь танцы, Джо? Я готов выложить четвертак за хороший танец.

– Я не знаю танцев, – отвечает Джо.

– Что ты говоришь, Джо, – вмешивается Роберта. – Ты же умеешь...

– Я забыла, мама.

– Но ты же танцуешь целый день! Не может же быть такое, что ты...

– Я устала, мама.

– Джо!

Слава Богу, пришла Фрэнки. Она плюхнулась на диван рядом с Муном, шляпу в одну сторону, туфли в другую. Берет она у Муна стаканчик, зажимает нос пальцами и опрокидывает одним махом.

– Уф! – говорит. – Не представляю, как вы пьете виски с содовой.

– Хочешь чистого? – спрашивает Мун.

– Было бы неплохо.

Мун тянется за бутылкой, и мы выпиваем ещё по разу. У Фрэнки новая байка. О старом короле, у которого три красавицы дочери. Одну он готов отдать в жены рыцарю в награду за то-то и то-то. Вопрос: какую из дочерей выбрал рыцарь? Ответ: никакую. Он выбрал короля. Такая вот сказочка. Мун смеялся довольно сдержанно. У меня такое впечатление, что ему неприятно было слышать это от Фрэнки. Только хотел бы я знать, какое ему дело до того, что и как она говорит. Сейчас бы я не спросил, потому что и сам знаю, что, несмотря ни на что, Мун был влюблен в нее.

– У тебя сегодня свидание? – спрашивает он ее.

– Ага.

– А я-то думал, мы все вместе скатаем в Тиа-Хуану.

– Хм... да... – мычит Фрэнки и смотрит на меня.

– Я бы тоже не прочь прошвырнуться, – вступает Роберта. – А ты разве не хочешь, Джимми? Сколько мы уже здесь, а ни разу границу не пересекали. Может, это тебе даст материал для рассказа.

Я рассмеялся, хотя, наверно, и не очень искренне.

– Ты полагаешь, у меня будет время заодно и написать его?

– Давай развеемся, Дилли, – подначивает Мун.

– Мне так это точно не повредит, – гнет свое Роберта. – Я неделями не выхожу из дому. Может, я не такая умная, как кое-кто, но я тоже человек.

– Будет, дорогая, – откликаюсь я.

Из кухни появляется мама:

– Если хотите размяться, я посижу с ребятишками.

– Можно и не сходить разок на свидание, – раздумывает Фрэнки.

Ну...

– Ну, раз так, – говорю. – Я с удовольствием.

Долго за ужином мы не засиживались. Фрэнки и Роберте надо было навести марафет, а мы с Муном уже хорошо приложились, чтоб испытывать особый голод. Нет, не скажу, что мы наподдавались. В самый раз, чтоб настроение было. Роберта и Фрэнки были чуть навеселе, и я чувствовал себя не так плохо, как обычно. Когда мы покатили к границе, Роберта прижалась ко мне и положила мою руку себе на грудь.

– Ты на меня не злишься? Мне показалось, что надо бы поехать.

– Конечно, ты права.

– Мун уже столько раз у нас был, к тому же он твой босс, и я решила...

– Да все в порядке.

– У тебя деньги есть?

– Всего семь центов.

– У меня есть доллар, но давай не будем его тратить; только в крайнем случае. Нам столько всего нужно, Джимми.

– Послушай, – говорю, – чья это вообще-то идея? Как можно ехать на весь вечер без денег?

– У Муна куча денег. Пусть сам за все платит.

– Что ж остается делать.

Она стиснула мою руку и стала смотреть вперед, а я понимал, что в ее глазах я столь же неразумен и несдержан, как и она в моих. Я притянул ее голову к себе на колени и поцеловал ее. Губы ее тут же раскрылись, а руки стали теребить мои волосы. Она вся изогнулась, закинула ноги на сиденье, и ветер задрал платье до бедер, и они белели при лунном свете, как слоновая кость. На ней не было пояса (от них вид у женщин какой-то неуклюжий), только белые трусики с оборочкой, которые она покупает – или покупала – дюжинами, потому что знает, что мне не по себе, если трусики нечистые; и духами она не пользуется, потому что я запрещаю по той же причине. Я склонился над ней и размышлял, всматриваясь в нее, потому что мог себе это позволить, зная, что она глаза закроет, размышлял о том, как она всеми способами в этой одной – единственно доступной ее разумению – области пыталась приспособиться ко мне. Я думал о том, сколь неблагодарной должна эта задача казаться ей, и я пытался сделать над собой усилие и хотя бы сейчас смотреть только на результаты этого труда – смотреть, забыть и не желать ничего большего, понимая, прежде чем желание не овладело мною полностью, тщету этой попытки. Все было тщетно, потому что я провалился до самого дна и знал там все, знал все сладостные и обманчивые извивы этого падения. Все было тщетно из-за высокого, массивного не по летам сына фермера, который поступил в первый класс, когда ему стукнуло шестнадцать, и в двадцать один был принят в адвокатскую коллегию; из-за вечно рассеянного неопрятного толстяка, который выиграл сто двадцать девять дел из сто тридцати пяти; из-за этого человека, который забывал оплачивать счета за продукты, но брал взаймы, чтобы купить «Письма президентов» или «Американскую историю»; из-за сломленного и одинокого старика, который велел мне оставить его и идти учиться в школу.

На мексиканской таможне мы не остановились. Мун просто чуть притормозил, погудел и проехал мимо. Два охранника в форме с блестящими пуговицами посмотрели на нас с улыбкой, но, как мне показалось, с некоторой досадой. Еще через пару минут мы въезжали на главную улицу. Мун сказал, что среда не лучший день.

– Надо бы закатить сюда как-нибудь в субботу вечером.

Но Роберте все нравилось. Она выпрямилась и смотрела то в мое окошко, то в свое и возбужденно смеялась и задавала вопросы:

– О, смотри, милый! Фрэнки, смотри! Вон та женщина, видишь, – разве это не кинозвезда? Да не та. Ну вот, ушла... Это все питейные заведения, Муни? Да как они умудряются делать деньги? Ты думаешь, на этих тележках не отрава? Впрочем, их бы, наверное, запретили, если б они торговали отравой, правда, милый? О, Фрэнки, – с долгим вздохом, – ты только глянь на эти шляпы! Ты когда либо... нет, они же больше зонтиков!

– Хочешь такую? – спрашивает Мун, въезжая на тротуар.

– Да нет, – отвечает Фрэнки.

– А почем они? – спрашивает Роберта.

– Они сейчас так нам дадут, – говорит Мун. – Пошли. Оставьте свои шляпки в машине.

Тут же нас окружила стайка юных оборванцев.

– Дайте пенни, мистеры. Леди, дайте пенни. Пенни, пенни, пенни! – вопили они.

Роберта и Фрэнки стали машинально рыться в сумочках, но Мун торопливо потащил нас в одну из многочисленных антикварных и сувенирных лавок.

– Вы что, с ума сошли? Дадите им пенни, и до конца вечера нас будет сопровождать целая кавалькада.

Мун говорил по-испански, вернее, по-мексикански, как сами мексиканцы. Пока мы примеряли шляпы, он оживленно торговался с хозяином, настроенным весьма дружелюбно. Не знаю, сколько он за них заплатил, но думаю, доллар штука. Они были вовсе не с зонтик, а гораздо больше. Когда мы их напялили, вдвоем идти по тротуару было невозможно, так что пришлось снять и нести их в руках. Мы отправились в «самый длинный бар в мире». Там было всего несколько посетителей, все немексиканцы, не считая обслугу; однако маленький оркестр маримба наяривал так, будто в баре было битком народу.

Наши дамы пошли в туалет, а мы заказали виски с содовой. Когда мы закончили виски, они еще не вернулись, и мы взяли текилу с солью и лимоном. Текила прошла так славно, что мы взяли еще. К этому моменту мир предстал уже в розовом свете. Пьяный без шляпы, в замызганном пиджаке пошатываясь пробирался к площадке, где на маримбе играл толстенький коротышка; тот пытался как-то шугануть его, но пьяный требовал «Дом в горах», и чем больше его пытались игнорировать, тем больше он заводился. В конце концов он стал карабкаться на площадку. Маримбанист поднял свои палочки в воздух на несколько дюймов и, не изменившись в лице, доиграл партию до конца на лысом черепе пьяного. Череп явно уступал маримбе по звучности, но я так хохотал, что, наверное, слетел бы с табурета, если б Мун вовремя не подхватил меня. А пьяный опустился на колени, и два официанта подхватили его под белы руки. Он был не пьянее моего, я в этом уверен.

Подошли Роберта и Фрэнки и тоже выпили, а потом мы поднялись и перешли улицу в «Мону Лизу». Ее держат китайцы, как и многие заведения в Тиа, и цены там что надо. Пиво там пятнадцать центов бокал, и столько же глоток текилы. Только при этом надо караулить свой столик. Парни там особенно не церемонятся. Они с наглым видом говорят тебе, что ты слишком медленно пьешь и такие клиенты им не нужны. Побывав же разок в тиасской тюряге, больше с ними бузить не будешь. Мун заказал какие-то мудреные коктейли по пятьдесят центов. Прежде чем нам принесли, мы с Робертой оказались на танцплощадке, но лучше бы нам этого не делать. Еще при входе Мун сразу расплатился вперед с кассиром, и нам на наш столик никаких счетов не приносили. Я не знаю, сколько он дал. Мы с Робертой крайне приблизительно могли прикинуть, на сколько мы всего заказали. Думаю, долларов на двадцать.

Я не заметил, когда исчезли Мун и Фрэнки. Зал стал потихоньку заполняться, и оркестр все время играл. Мы вернулись к столику; Фрэнки и Муна там не было, и мы решили, что они пошли танцевать. Не придав этому особого значения, мы стали развлекаться как могли. Я был уже достаточно навеселе – не то чтоб шатался, я никогда не шатаюсь, – а просто все до фонаря. Роберта, не привыкшая к таким возлияниям, была хороша. Я ее уже пару лет такой веселой не видел. Мы действительно давненько не могли себе позволить лишние траты, чтоб потом месяцами не отказывать во всем. А сегодня мы могли не думать о деньгах. Только деньги не вернут нам эти два-три года. Часам к одиннадцати мы сидели уже не в силах танцевать, и Роберта все повторяла:

– Ума не приложу, куда же они делись, Джимми.

А я только спрашивал:

– Чего?

А она:

– Да Мун и Фрэнки. Это просто черт знает что такое – вот так смотаться и нас одних оставить. Как ты думаешь, где они?

– Черт их знает. Давай выпьем еще.

А еще через какое-то время я решил, что нам лучше пойти спать.

– У тебя же есть доллар, – вспомнил я. – За доллар можно снять номер.

– Джимми!

– А что тут такого?

– Надо выпить черного кофе и чего-нибудь поесть. Тебе надо прийти в себя... Ах эта Фрэнки!

Берем мы яичницу с ветчиной и кофе. Мы уже пили по второй чашке кофе, как появляются Мун и Фрэнки.

– Да куда вы провалились? – набрасывается на них Роберта.

Фрэнки совсем без сил опускается на сиденье.

– Ну и попали мы в переделку. Хотели подышать свежим воздухом, да тут колесо у Муна спустило; пришлось ехать чинить его. Наконец находим автозаправку, где шины чинят, там нам и залатали. А потом машина не заводится. Что-то с аккумулятором...

– С зажиганием, – поправляет Мун.

– С зажиганием так с зажиганием, в общем...

– В общем, наконец добрались сюда, – говорит Мун. – Как насчет выпить, Роберта?

– Нам с Джимми пора идти, – говорит Роберта. – Давно уже пора.

– Да и мне пора, – кивает Мун. – Сейчас едем, только мы с Фрэнки по одной пропустим.

Берут они с Фрэнки по бурбону без содовой – им действительно нужно было выпить, – и мы все отваливаем. Поездка обратно была не из самых приятных. У таможни США стояло перед нами десятка три машин, и мы там проторчали битый час. Пока ждали, в машине стояла гнетущая тишина. Фрэнки бросила пару своих шуточек, но их как-то никто не воспринял. Роберта была сама не своя, Мун сидел как на иголках, а я из чувства долга старался хоть как-то все сгладить. Наконец дверцы с обеих сторон щелкнули, и два таможенника в хаки осветили нас фонариками.

– Подданные США?

– Да.

– Место рождения?

Сообщаем.

– Есть что декларировать? Сигареты, спиртное, одежда?..

– Нет, нет. Вот только эти шляпы.

– За них с вас ничего не полагается. Давайте глянем в багажник.

Мун протягивает им связку ключей из зажигания.

– Нельзя ли малость побыстрее? – спрашивает он.

– А вы лучше бы вышли и сами открыли, – говорит охранник.

Мун что-то про себя бормочет и вылезает. Я невольно вылезаю вслед за ним. Иду с ним к багажнику и смотрю, как он примеряет один за другим ключи. Он выпрямляется, стирает пот со лба и начинает все сначала.

– Вы что, не можете ключ найти? – спрашивает седоватый с суровым видом.

– Вот именно, – отвечает Мун. – Я вас надул, ребята. У меня там шесть косых и тонна опиухи.

– Придется ломать.

– Ломай мне задницу, – говорит Мун.

Таможеник, что помоложе, шагнул к Муну, но тот, что постарше, остановил его.

– Сбегай в контору, Билл, – говорит, – и притащи слесарную ножовку.

– Не будете же вы пилить, – говорит Мун.

– Тогда открывайте!

– Да не могу. Должно быть, ключ дома оставил.

– Это никуда не годится.

Молодой вернулся с ножовкой. Фрэнки выбралась из машины:

– Что здесь происходит?

– Придется замок пилить, леди.

– Еще что придумали! С какой стати вам это в голову взбрело? У нас там ничего нет.

– Мы этого не знаем, леди.

Высовывается Роберта:

– Можете спросить у меня: там ничего стоящего.

Таможенники переглядываются. Старший поворачивается к Муну:

– Подгони сюда под навес.

– Да за каким хреном?

– И давай-ка без ругани. Нам уже надоело.

– Да...

– Некогда нам тут с вами... Придется подождать, пока разберемся с другими машинами.

И мы ждем. Проходит час за часом. Ждем. Как только таможенники видят приближающуюся машину, они говорят, чтоб мы подождали. Потом, когда у них выдалась свободная минутка, они распилили замок на багажнике. Было полшестого, когда мы подъехали к нашему дому в Сан-Диего. Мун поехал к себе и сказал, что завтра, наверное, возьмет отгул. Фрэнки сказала, что, наверное, тоже; она на окладе, а не на почасовой, как я.

Роберта говорит:

– Джимми, ты сегодня работать не можешь. Чего попусту упорствовать.

– Какого черта, – рычу я.

Когда работаешь сорок восемь часов в неделю, потерянный день – это потеря сверхурочных. Моя ставка чуть больше пяти долларов в день, но, если я теряю день, это мне обойдется в восемь долларов. Это для нас непростительная роскошь. Я метался и чертыхался, пока она не полезла в сундук и не извлекла оттуда припрятанный пузырек коричневого стекла. А потом села на край кровати, и заплакала, и стала причитать, чтоб, дескать, мне шею свернуть и все такое прочее. Только ничего уж страшного в этих таблетках нет. Беда не в таблетках, а в людях, что их принимают. Две таблетки на стакан колы – и тебя так закрутит, что улетишь и не захочешь назад возвращаться, вернее, не сможешь. Таблетка и часть таблетки утром – и похмелья как не бывало. (Ни в одном глазу.) Одна доза – а одна и та же доза действует каждый раз по-другому, – и не надо ни есть, ни спать.

Я начал с полтаблетки и добавил еще одну восьмую. После одной таблетки и четвертушки глаза у меня распахнулись и щелкнули, словно две двери. Наступил полный покой, так что я принял еще четвертушку. Череп стал раскалываться, волосы словно встали дыбом и опали. Спина и шейные мышцы стянулись. Ноздри задрожали, и я стал различать тысячу всяких запахов, о которых раньше и не догадывался. Глаза вытянулись, как у краба, зрачки сузились, и я без всяких проверок четко знал, что в камине сто двадцать два кирпича и что уголок на коврике под диваном загнулся. И всего меня распирало такой бешеной энергией, что усидеть на месте было пыткой. В отличие от алкоголя от этих колес не дуреешь и не витаешь в облаках. От них хочется работать, и, пока тащишься под ними, можно и в самом деле ухайдокаться до смерти. Вдруг тебя охватывает непреодолимое желание переделать все мерзейшие работы, от которых ты всячески отбояривался, причем ты и вправду их все переделаешь, поскольку твой мозг крутится на первой скорости – час за минуту. Этот день промелькнул с такой быстротой, что все образующие его сцены при всей их невероятной ясности и четкости каждой в отдельности абсолютно невозможно вспомнить – их было тысячи, и все они мчались на предельной скорости. Зафиксировалось лишь несколько мгновений.

Помню:

как спрашивал Мэрфи, является ли привычка вечно опаздывать непременным свойством мексиканского характера;

проверялся ли он когда-нибудь у окулиста; и не думал ли он о том, что ему лучше бы найти любую другую работу и поучиться еще несколько лет в институте? (Само собой, у меня и в мыслях не было обидеть его. Мне просто хотелось знать, вынь да положь.)

Как Вейл советовал мне заниматься собственным хреновым делом и не лезть в его дела; и что я не протестовал и принял все как само собой разумеющееся – дел было по горло.

Что передо мной была чертова куча индексных карточек и что мне ничего не стоило печатать одной рукой, а другой листать страницы учетных книг.

Как, опершись на мой стол, передо мной стоял рано седеющий человек по имени Болдуин и хмуро спрашивал:

– Не знаю, Дилли. Ты говорил об этом с Доллингом?

– А что толку? Он ни в чем не смыслит. Вообще, какой идиот выдумал эту систему?

– Я.

И еще я помню, что, когда вышел с завода, Мэрфи уже свалил.

 

Глава 17

День поминовения павших приходился на конец недели, и у нас было три праздничных дня, начиная с пятницы. У меня же было время прийти в себя. Я закончил свой рассказ несколько недель назад, и мне не с чем было сражаться. Да и мои решили, что я «заслужил» отдых. Отдых и все подобные вещи в нашем доме считаются роскошью, да так оно, наверное, и есть. В общем...

Роберта сказала, что рассказ потрясающий. А мама сказала, что я должен радоваться, что решился попробовать. Но я-то знал. Он вышел слабый, неуравновешенный, словно мое состояние отбросило на него черную тень. Мы отослали его первым делом Макфаддену, а когда он вернул – Фосеттсу; затем Моэ Анненбергу и дальше – только все впустую. Мне лично было до лампочки, напечатают его или нет. Если честно, то я предпочел бы, чтоб не печатали. Ведь если его напечатают, они насядут на меня, чтоб я писал следующий, а следующий будет еще хуже. И это чувство провала начнет преследовать меня и убьет последнее слабое желание писать.

Но я снова отступаю от темы.

Итак, мои решили, что я заслужил отдых, и с утра пораньше в субботу после ленча отправились на пляж и торчали там весь день; конечно, сгорели до угольков, после чего несколько дней ходили вразвалку, намазанные крахмальным клейстером. Я им совсем не сочувствовал.

Вечером я пришел домой весь измотанный и злой как черт после того, что натворил на заводе, а в доме хоть шаром покати, потому что некому было сходить в магазин; и все еще ждут, что я буду рассматривать их обгорелые задницы, ахать и охать и посыпать их тальком; чтоб им всем волдырями покрыться. Меня так никогда в жизни не мутило от задниц, а уж я-то их насмотрелся, меняя пеленки в двух семьях.

– Что ж это вы, олухи царя небесного, целый день делали? – рычал я. – Вы что, на головах, что ли, стояли?

– Мы хотели как лучше, чтоб ты отдохнул без нас.

– А нельзя было чем-нибудь прикрыться и залезть под зонтики? Или, вы считаете, мне приятно смотреть на такое барбекю?

– Мы не думали, что будет такое пекло, мои шорты грязные, а Шеннон утащила зонт на...

– Ну, сидели бы под скалой. Что ж это за идиотизм! Я как-то ночью свалился в ледяной Пекос, а до нашего лагеря миль двенадцать. Вы что ж думаете, я ручки вверх, что ли? Мол, спички мокрые, фонарь пропал, чего трепыхаться, все равно замерзать. Я запустил один из генераторов и...

– О, только не рассказывай мне о своих подвигах, ради Бога! Куда нам до тебя. Мы ж не такие умники.

– Вы все это устроили нарочно, чтобы я же еще и испытывал угрызения совести. Дай вам волю, вы б пришли в еще худшем виде, чтоб я бичевал себя, как это я вас одних оставил...

– Можешь не бичевать себя, – говорит мама. – И угораздило меня вообще сказать, что я обгорела. Давай лучше прикусим язык, Роберта. Завтра вечером я схожу в магазин и...

– Нет, я схожу, мама. Тебе гораздо хуже.

Тут начинает верещать малышня и проситься с ними; и уже через минуту все забывают, с чего сыр-бор разгорелся. А на следующий вечер в магазин идти опять мне, да еще непременно надо взглянуть, как у них сходит кожа. И так все десять, а то и двенадцать дней.

Я сам себя ненавижу за свою бессердечность; когда я болею, они ко мне гораздо внимательнее. Я бываю иногда очень плох. Прошлый месяц пришлось дважды вызывать врача. Сам-то я не хотел, потому что и так знал, что из этого получится, да они все равно вызвали. Первый раз это случилось, когда я поперхнулся. Это было за ужином, хлебная крошка попала не в то горло, и тут же в тарелку хлынула кровь. Пришел врач, прослушал грудь и принялся расспрашивать, что я ел да что пил и много ли курю и сколько сплю. Вечером пришлось идти на рентген и сдавать анализы. Только это, как водится, ничего не дало. Через несколько дней он позвонил, когда я был на работе, и сообщил Роберте данные анализов. Он был, как я полагаю, крайне раздосадован. Никаких следов в легких; старые рубцы рассосались. Со мной вообще ничего плохого, не считая, что я слишком много курю и пью, мало сплю и плохо питаюсь. Когда мои мне все это рассказали со всякими там «видишь, Джимми» и «я же говорила тебе», я решил, что они дурачат меня. Я все смеялся, пока не начался приступ кашля, и все говорили: «Ах, конечно, Джимми считает себя таким умником. Он знает все лучше врача». Я перестал смеяться. Они не врали. Они ничего не понимали. Я стал ложиться в постель – не спать, а так – в десять. Я не пил ни капли. Я сжирал уйму яиц и пил бездну молока. Выкуривал не больше пяти сигарет в день. Эта неделя мало чем отличалась от предыдущих, не считая, что я практически перестал спать, а желудок совсем расстроился, хуже, чем раньше. Я не хочу сказать, что это уже было. Я хочу сказать, что хуже не стало. Может, чуток, но не намного.

В воскресенье утром, когда я только заснул, слышу – Роберта шевелится. Я сажусь в кровати и спрашиваю, в чем дело. Она говорит:

– Ничего. Я просто хочу пойти в церковь.

– Но сейчас только полпятого.

– Но мне же пешком, так ведь? Или ты вызовешь такси?

– Насколько я знаю, туда ходят автобусы.

– Мне плохо в автобусе. Я лучше пройдусь пешком.

– Но ведь есть обедня и не в шесть утра.

– Но это не для людей с полдюжиной детей, за которыми надо присматривать. Ты же знаешь, что, когда все проснутся, я уже пойти не смогу.

– Но раньше ты же ходила? Прошлое воскресенье ты ходила в десять...

– А в это воскресенье пойду сейчас.

И Роберта отправилась в ванну привести себя в порядок, а я метался, пытаясь заснуть, но наконец пошел за ней.

– Я все пытался докопаться, – говорю, – за что ты пытаешься расквитаться со мной.

Она поворачивается ко мне и смотрит с изумлением. Да, да, с нескрываемым изумлением. Она не знала, что я знаю. Только догадывалась.

– Ну, давай выкладывай, – говорю. – В чем я повинен на сей раз? Вышел, когда ты слушала Уолтера Уиндчелла? Сказал Джо, что она не умрет, если не будет три раза в день чистить зубы? Передал хлеб Фрэнки раньше, чем тебе? Или еще чего?

Она смотрит на меня и бледнеет.

– Ты же знаешь, что я люблю Фрэнки, и знаешь, как я стараюсь хорошо обращаться с мамой.

– Ты не против, чтоб они были здесь, – признал я, – хотя и изображаешь все время, какое они для тебя бремя. Если б ты не хотела, чтоб они были здесь, их бы и не было. Они ближе к тебе, чем ко мне. Благодаря им ты можешь держать меня в узде. Можешь доставать меня ими, а они меня тобой. Вы все пользуетесь эти крючком, чтоб меня держать в руках.

– Да что такое стряслось? – не выдержала она. – Чего ты как с цепи сорвался?

– Я немного отошел в сторону. Я хотел узнать, за что ты пытаешься поквитаться со мной? Или просто пришло время сорваться? Ты и так держишься дольше, чем можно было ожидать.

Роберта начинает расстегивать пуговички.

– Ладно. Раз так, никуда не пойду.

– Да нет же. Иди, ради Бога. Не бери близко к сердцу... Она хлопает дверью в спальню и будит Мака, а сама залезает в постель. Он, само собой, хочет к нам в кровать, так что ей «ни лечь ни встать», я вне себя от огорчения, но сказанного не вернуть. Все цепляется одно за другое: она не могла не разбудить меня в полпятого утра, собравшись к обедне, я не мог не наговорить ей кучу гадостей. Я беру Мака и отправляюсь с ним на кухню, сделать ему завтрак, но роняю кастрюлю и бужу Шеннон. И вот уже все на кухне, за исключением Джо и Роберты; а Шеннон и Мак гоняются друг за дружкой вокруг стола, я лезу из кожи вон, пытаясь объяснить, из-за чего весь сыр-бор.

– Почему ты не позволил ей идти в церковь? – пристает мама. – Что же это такое? Каждый имеет право верить в Бога. У нее есть деньги, я знаю. Она не отдала мне сдачу, когда платила разносчику газет.

– Дело вовсе не в церкви. Вовсе не в церкви, а сдачу я тебе отдам...

– Нет, нет. Не надо мне никаких денег, я просто хотела сказать...

– Но черт побери, есть у нее деньги. Вся моя зарплата. Просто она пытается сделать из меня...

– О, знаем мы, как все это бывает, – вступает Фрэнки. – Чик заводится точно так же – ни с того ни с сего. Я к этому привыкла, да и кто этого не знает. Джимми хоть лопни надо сказать свое слово, вот и все.

Это все в духе Фрэнки и на уровне ее понимания. В каком-то смысле у Фрэнки более спартанское воспитание, чем у меня. Она ничего другого в жизни не знала, кроме вечных препирательств с клиентами сети магазинов и баррикадирования от босса, и убеждена, что все всегда образуется само собой. В результате я пошел объясняться с Робертой, пока она не простила меня и не отправилась в церковь к десятичасовой обедне. Часам к двенадцати, когда она должна была вернуться, ввалился Кларенс со своими дружками-португальцами. Мы пригласили Кларенса к обеду, потому что он так добр к нам и притащил эту рыбину и все такое прочее. Но у нас совсем из головы вылетело, что он должен явиться именно в это воскресенье, а уж на его дружков, само собой, мы вообще не рассчитывали. Это, насколько понимаю, его кузены. Когда Роберта вернулась и все это увидела, челюсть у нее распахнулась на добрый фут. Она нашла в себе силы улыбаться и чего-то говорить, пока шла в спальню, но вид у нее был очень невеселый. Гости, слава Богу, ничего не заметили. Это было выше их разумения – чтобы друг явился со своим другом в дом третьего друга и ему были бы не рады. Помню, Кларенс как-то прихватил меня с собой (он договорился провести вечер с Фрэнки, а ее не оказалось дома) и возил по всей Пойнт-Лиме. Чуть не на каждом углу к нам подсаживался кто-нибудь, пока в машине не набилось пассажиров как сельдей в бочке. Мы останавливались в десятке домов, и никому в голову не приходило, что в таких нашествиях что-то такое есть. Скорее наоборот, у меня сложилось впечатление, что хозяева были бы огорчены, если б мы не заходили всем гамузом. Нам тут же предлагали портвейн, – и что в этом плохого, португальцы умеют его делать, – а если мы отказывались, тут же появлялось виски (лучшее), или пиво, или чего тебе угодно. И еда. Огромные тарелки цыплят, и ветчины, и тунца; соленья; хлеб – полдюжины разного вида. Складывалось впечатление, что они за неделю знали, что ты придешь, и заранее готовились. Такие уж они были и есть, и им, наверное, непонятно, как это всего пять нежданных гостей могут наделать столько переполоха. Эти ловцы тунца в подобных случаях лицом в грязь не ударят. Те из них, кто не попал на обед к акулам или не погиб от опасностей ремесла или истощения, худо-бедно заколачивали в среднем тысяч десять долларов в год. Кое-кто из них, и Кларенс в их числе, сейчас были на мели. Правительство скупило множество лодок для старателей.

В общем, как я уже говорил, они ввалились в дом, и их надо было чем-то кормить, а в доме только кусок грудинки да немного картошки – только-только нам на обед. Сбегал я в бакалею по соседству и купил хлеба и тушенки – на два доллара, – и с горем пополам сварганили мы приличный обед. (Мака, отличавшегося отменным аппетитом, пришлось спровадить в спальню «посмотреть книжку».) Мама не ела, а мы с Робертой делали вид, что едим. Роберта не выходила из спальни. После обеда наши новые друзья не хотели показать себя неблагодарными невеждами, которые сразу уходят, встав из-за стола. Кто-то из них сходил и принес ящик пива и коробку сигар. И все стали пить пиво и курить сигары. А потом, когда они решили, что пора и честь знать, встали и ушли. Они выказали себя истинными джентльменами. Боюсь, что это мы выставили их за дверь. Лично я не пил, не курил сигар и не прикоснулся к еде. День, по сути, близился к вечеру, и Роберта захотела сходить в кино, пока не поздно, потому что вечерние цены были чересчур высокими. Мы этого себе не могли позволить. Да и утренние билеты были нам не по карману. Весь дом загудел, дети попросили есть. Фрэнки купила фарш и бобы в банках, и все перекусили. Но Роберте все казалась, что Фрэнки злится на нее за Кларенса. И она была в дурном настроении и дулась. Мама тоже чувствовала себя обиженной. Она достала газету с объявлениями и обзванивала десятки номеров, где требовались услуги домработницы или сиделки. Наконец я выхватил у нее газету, разбил телефон и вышвырнул его вон.

Когда я вернулся к восьми, все выглядело тихо и мирно. Мак спал. Джо читала. Она чего-то настряпала, и они с мамой и Фрэнки сидели и дружелюбно чесали языками. Мама говорит что-то вроде – вот и наш бешеный мужчина. Но Фрэнки умоляет ее не начинать. А Роберта садится на подлокотник моего кресла и целует меня.

– А где Шеннон? – спрашиваю. – Легла спать?

– Даже не знаю, – говорит Роберта. – Она легла, мама?

Мама пошла взглянуть. Она заглянула во все чуланчики и в ванную. Шеннон нигде не было.

– Наверное, пошла в свой аптечный магазин, – предполагает Фрэнки. – Придет, когда надо.

– Джо, а ты видела, как она уходила? – спрашиваю.

Джо говорит, что нет. Меня охватило дурное предчувствие. Я сидел как на иголках и не знал, за что взяться, так что мы с Робертой пошли в аптеку. Внутрь мы не зашли. Аптекарь говорил в прошлый раз со мной очень мило, но у меня сложилось впечатление, что он не слишком-то высоко меня ставил. Роберта не могла войти, потому что «не одета». Но Шеннон там не было. Никого, кроме продавщицы содовой. Это было видно через дверь. Мы пошли домой, а мама ждет на ступеньках.

– Часть ее одежды пропала, Роберта. И этот саквояжик Фрэнки тоже.

Роберта тяжело осела на ступеньки.

– Мама!

– Я понятия не имею, куда пошел этот ребенок, а вы? Джимми, ты что-нибудь понимаешь?

Я не знал, что и думать. Как-то, когда ей было три годика, она сказала нам, что уезжает и больше с нами жить не будет, а мы все, как водится, сказали, что это здорово, и стали собирать ей в дорогу еду и одежду; мы полагали, что так ей будет легче передумать. Прошел чуть не день, когда нам удалось вернуть ее. Обходчик нашел ее на тормозной площадке товарняка, отправляющегося в Чикаго.

– Не знаю, – говорю. – У нее же нет ни копейки, так ведь?

– Насколько мне известно, нет.

– В тот вечер, что мы гуляли по заливу, – размышлял я вслух, – она все хотела забраться на какое-нибудь судно. Она говорила, что запросто могла бы пересечь океан, если бы...

Роберта вскрикнула:

– Вот куда она убежала! Она утонет! Я знаю, она утонула! Мое дитя, мое... – И она потеряла сознание.

Мы с мамой отнесли ее в дом. Фрэнки села на телефон. Она позвонила в Агентство помощи путешественникам. В полицию. В транспортную компанию. Она была на грани истерики, такое с ней было раз-два и обчелся за всю жизнь; боюсь, ее толком не поняли. Но я не стал дожидаться, когда она закончит. Как только я уложил Роберту, я бросился что есть духу к заливу.

Там, где мы живем, пляжа нет. Только дамба, и частный Док, и илистые отмели, уже исчезнувшие под приливной волной. Футах в сорока или пятидесяти от края воды болталась гребная шлюпка, одна из дюжины, пляшущих на волнах. Что-то белое приникло к ее борту и отчаянно билось, и мне показалось, что до меня доносятся слабые крики Шеннон. Я представил себе, как все произошло. Она шла здесь по илу, и в это время начался прилив. Наверно, когда вокруг заходили волны, она попробовала вернуться, но споткнулась о якорь. А сейчас... Я стал кричать ей, чтоб как-то поддержать ее, а сам тем временем спрыгнул с дамбы в илистую муть и очутился в воде. Волна сбила меня с ног, и я захлебнулся, но продолжал кричать и так, где бегом, где вплавь двигался к шлюпке. Наконец я был там. Держась за борт, я добрался до того места, где была Шеннон. Но это оказалась не Шеннон. Так, кусок холста... С трудом я одолел холм. Я был почти невменяем и даже не чувствовал, насколько промерз, пока не встретил Фрэнки, спускающуюся сверху.

– Джимми! Что там такое?

– Она погибла, – говорю. – Она упала в залив и...

– Она дома в постели, – говорит Фрэнки. – Она была у аптекаря.

– Но...

– Ты же знаешь, как она действует Джо на нервы. Ну так вот, все утро, когда у нас была эта свистопляска, она печатала на твоей машинке записку хозяину магазина и подписала твоим именем; просила, чтоб он приглядел за Шеннон несколько дней. Она написала, что ты должен уехать из города и что ты знаешь, как он хорошо к ней относится и все такое прочее. Все сделано было комар носу не подточит, мне так в жизни не написать, так что неудивительно, что бедняга попался. Когда Джо поняла, что натворила и какая из-за этого началась дьявольщина, она перепугалась и все нам рассказала.

– Но с какой стати...

– Я тебе скажу. У Джо куча пьесок, которые она хотела поставить, и Шеннон ей мешала. Так она, во всяком случае, все представила. Да и не много она успела рассказать, прежде чем заперлась в ванной.

Когда мы вернулись домой, мама, вся красная, стояла в дверях и очень извинялась перед полицейским, который сидел в патрульной машине перед крыльцом. Второй полицейский спускался по ступенькам, он был в бешенстве и тоже очень извинялся. А старик перед ним – такой благоприятный старый чайник – был просто вне себя от бешенства, и кипел, и чертыхался, задыхаясь от негодования, но маленькая девочка у него на руках колотила его с такой яростью, что понять, что он говорит, было невозможно. Мы с Фрэнки обогнули эту странную процессию и ринулись было в дом, но в этот момент подъехала еще одна машина. Отгуда вылезла женщина в форменном синем костюме и в морской фуражке. Она открыла заднюю дверцу, и девочка-негритянка – эдакая смышленая мордочка лет шести-семи с косичками в розовых ленточках, с улыбкой до ушей – впорхнула внутрь. Мама разжала зубы и велела мне приглядеть за Робертой.

– А я разберусь здесь.

Фрэнки начала снова названивать. Я двинулся к ванной комнате. У Роберты в руках было ружьё-спрей против насекомых. Она целилась в замочную скважину и одновременно пыталась выбить дверь. Она орала, что убьет Джо, если та не откроет дверь, и что убьет себя, как только та откроет. Джо не отзывалась. Она (я знаю) сидела на табурете и читала. В ванной всегда найдется что почитать. Наконец мама избавилась от женщины из Агентства помощи путешественникам, а Фрэнки закончила оповещать всех, что пропажа нашлась, и мы втроем кое-как вытащили Роберту в переднюю комнату и попридержали ее, чтобы она малость остыла. Мама рассказала про полицейских и старика с девочкой и даму из Агентства помощи путешественникам с негритянкой, и все это было ужасно смешно, если только не смотреть с моей точки зрения. Роберта начала хихикать, а потом хохотать. Мама сварила на всех полный кофейник кофе и велела мне поскорее переодеться. Я пошел переодеваться и по дороге сказал Джо, что можно выходить из ванной. Роберта потаскала ее для вида, вернее, с отсутствующим видом, и на этом все кончилось. Ничего смешного во всем этом не было, потому что я чертовски сильно промок. Джо завтра не будет относиться к Шеннон по-иному. Ей хотелось, чтоб ее не было рядом, но отделаться от нее она все равно не могла и вот придумала, как это устроить. Причем было яснее ясного, что ее не трогает, каким способом она отделалась от Шеннон. Как яснее ясного и то, что Шеннон не извлечет из этого никакого урока и не попытается хотя бы поменьше досаждать Джо. А Джо изобретательна. У нее коэффициент интеллектуального развития человека на десять лет старше; и нечего делать вид, что мы не знаем, на что она способна и сколь безразлична к любым последствиям. Я не мог не думать о том, что могла бы сделать девятнадцатилетняя девушка... Я пытаюсь не думать об этом. В конце концов, все не так уж безнадежно. Джо по-своему привязана к Шеннон. Ей нравятся ее бойцовские качества. Она иногда наряжает ее и берет с собой на двор разыгрывать с другими пьески. Делится с ней своими вещичками. Так что не стоит видеть все в таком уж черном свете. Хотя дела в общем плохи. Рано или поздно Шеннон забудет все доброе, и в памяти у нее останется только то, как ее обманом подкинули аптекарю, и она навсегда затаит зло на Джо. Как я затаил зло на Мардж. Уроки на скрипке, например; ее никчемность, слабость, умение подлизываться – все то, что давало ей преимущества, которых я был лишен. Да, я затаил на нее зло. Что толку отрицать.

Я заснул где-то около трех утра, а в пять надо вставать, потому что я стал опять ходить на работу пешком. Не думал, что мне это будет по силам, да куда денешься. Ничего в этом нового нет, так что нечего описывать подробности. У меня все дни на одно лицо. Мун – лучше говорить в настоящем времени, потому что ничего не изменилось, разве что к худшему, – Мун подчеркнуто холоден. Больше нет речи о том, чтобы прогуляться в контору; он не обращается ко мне успокоительно растягивая слова, чтобы разбудить, когда я вырубаюсь. Я могу рассчитывать только на себя. Мэрфи со мной не разговаривает. Вейл просто не замечает, а это значит, что и Баскену до меня нет дела. Гросс подчеркнуто дружелюбен, но от этого только хуже. Мун делается еще холоднее и настороженнее. Я даже не пойму, зол ли он от того, как повела себя Роберта, или обижен из-за приличных трат во время нашей поездки в Тиа-Хуану, либо просто это защитная реакция из-за Фрэнки. Скорее всего, все вместе. Но главное, наверное, в том, что он опасается, что я хочу его подсидеть. Он, вероятно, вбил себе это в голову потому, что я обсуждал новую систему учета не с ним, а с Болдуином. Он не может понять, что можно выкладываться без всякой задней мысли только ради того, чтоб работа шла, и все тут. Я объясню насчет системы. Ничего тут особенно оригинального нет. Я просто вывожу детали из учетных книг и заношу их на карточки, а карточки раскладываются в хронологическом порядке. Это снимает проблему двойных записей. Вместо пятнадцати минут на поиск местонахождения детали уходит секунда. К тому же нужна одна сопроводиловка вместо от одной до тридцати в зависимости от необходимости, как было. На каждой карточке две колонки. Дебиты и кредиты отражены в балансах, а не выводятся сами по себе, вследствие чего количество запчастей, необходимых для комплектования семисот пятидесяти самолетов, можно определить мгновенно, сложив два баланса – меньше наименований с грифом «Совершенно секретно», – и вычтя общую сумму из этого количества. Те, что с грифом «Совершенно секретно» – это лишние детали или запчасти. В системе есть один изъян – или будет, когда я доведу ее до завершения. Мы выпускаем детали и составляем отчет о дефиците по позициям. Мои карточки разложены в хронологическом порядке. А это значит, что для того, чтобы расположить все карточки по одной позиции, мне придется пересмотреть всю картотеку в несколько тысяч карточек. Я, конечно, что-нибудь придумаю. У меня есть кое-какие идеи, но пока что...

Опять я сбился. Пока что мне приходится вести бухгалтерию по старой системе. Одновременно я работаю над новой. Я должен вести инвентарный учет, и никто его за меня не сделает. Мне приходится вкалывать в два раза больше, чем прежде, а удовольствия от этого в два раза меньше. При этом мне еще приходится ходить на работу и домой пешком. Вот так вот обстояли дела. Такие они и сейчас.

Во вторник мы получили телеграмму от Мардж. Папа совсем плох, и всю неделю мы места себе не находили. Я хочу сказать, что к нашим обычным невзгодам прибавились новые. Мама считает, что ей «надо ехать», хотя ей прекрасно известно, что ни у меня, ни у Фрэнки денег ни копейки, а занять нам негде, а посему какого черта спрашивать нас по двадцать раз на дню... Меня потянуло выпить. Вынь да положь. И я сидел как на иголках весь вечер, не зная, куда деть руки без сигареты. Но я выдерживал предписания врача. В воскресенье вечером позвонила Мардж и долго говорила – за наш счет, потому что Уолтера совсем затравили на работе за бесконечные счета и он запретил ей делать новые. Папе лучше, во всяком случае, достаточно хорошо, чтобы отправить его в то место, и, выложив все это, она, хоть убей меня, еще целых пятнадцать минут не произнесла ни одного связного слова. Роберта и я пошли спать, а мама говорила и слушала. Роберта все твердила: мол, надо как-то заткнуть ее, мы никогда не сможем оплатить счет, и Фрэнки не сможет, и нас просто разорят. Иди и скажи ей... Когда мама пришла, чтобы рассказать, что говорила Мардж, Роберта отвернулась к стенке. Это, прямо скажем, атмосферу не улучшило.

А потом прихожу я домой в понедельник вечером, все прекрасно. Роберта ждет не дождется, когда я войду в дом, и бросается на меня, и обнимает, и целует, а ребятишки – даже Джо – возбужденно верещат. Мак собирается ехать на чу-чу, Шеннон обсуждает покупку ружья, а Джо размышляет об уроках танцев. Мама достает письмо с каминной полки и дает мне. Письмо из литфонда. У них, пишут они, проект, который, они надеются, меня заинтересует. Но прежде, чем перейти к нему, они вынуждены вернуться к прошлогоднему исследованию. Оно оказалось не очень впечатляющим; увы, нет. Стиль ходульный; изложение поверхностно. Во всяком случае, по их мнению. Однако это скорее их вина, а не моя. Слишком широка была предложенная тема, и им не удалось более четко сформулировать свои требования. Следует признать, что у них самих был некоторый разброд в смысле основных приоритетов. И вот сейчас...

Меня разобрал смех. Роберта не поняла, в чем дело.

– Ведь правда здорово? Я так рада за тебя.

Я все смеюсь.

– Перестань, – говорю. – Ты меня доконаешь.

– Что тут смешного? – спрашивает Роберта, как-то бессмысленно улыбаясь. – Не понимаю...

– Да как же – они «открыли» мою старую подборку. Ту, что вышла три года назад.

– Ну и что?

– Все, что им нужно от меня, – смеюсь я, – это чтоб я писал так же. Писал как тогда. Вот и все.

Я повалился на пол и катался от хохота.

Врач пришел и ушел, а я даже не знал. Знаю только, что пошел спать. А когда проснулся, стал приставать к Роберте с расспросами насчет того, что говорил врач, но толку особенно от нее не добился, кроме того, что он «все о тебе расспрашивал и выведывал».

– Он ничего не говорил об обязательном трехмесячном отпуске, а?

– Говорил, но когда я объяснила...

– Понятно.

– Я не хочу, чтоб ты так надрывался, Джимми. Но только что тут поделаешь.

– Понимаю, – говорю. – У тебя виски есть?

– Какое еще виски?

– Виски, которое он велел тебе дать мне.

– Не понимаю, о чем ты. Он сказал, чтоб ты не пил много.

– А насчет сигарет?

– Курить тебе тоже помногу не рекомендуется.

– Чертовски мудрый совет, – говорю. – Надо запомнить.

– Да, да, конечно, милый. Я так беспокоилась...

– Да, вот еще. Он не говорил, что у меня нет никаких органических нарушений?

– Именно об этом он и говорил, милый. Он сказал, что, если б ты мог побыть в покое, и не волноваться, и не слишком заводиться по каждому поводу... И больше ел, и меньше пил и курил, и...

– Ну да, и тогда все будет прекрасно.

– Во-во. Ты ведь прислушаешься к его советам, милый, правда? Сделай это ради меня.

Я кивнул. Я больше не мог смеяться, а чтоб подняться и вздуть ее, не было сил.

 

Глава 18

Уильям Шерман Диллон, знаменитый обитатель X... санатория и бывший нефтяной магнат и адвокат, скончался в своей резиденции ранним воскресным утром, пресытившись опилками из собственного матраса. У его смертного одра находилась верная супруга и дочь Маргарет, не знавшая, что к чему, и свора дебилов, алчущих отведать те же опилки. Хотя последняя воля покойного не была заверена, само собой следует, что все состояние, заключающееся в неоплаченных счетах и наследственном безумии, переходит сыну мистера Диллона, Джеймсу Гранту Диллону, выдающемуся литературному негру и авиационных дел мастеру-подхалиму из Сан-Диего, штат Калифорния...

* * *

Ха-ха-ха-ха-ха! Так тебе не нравится, а? Не нравится? Ну так выпри меня отсюда. Пошли куда подальше вкалывать. Попробуй спровадить меня. На сей раз тебе не уйти. Видит Бог, не уйти. Ты полагаешь, что умудрился и на сей раз ускользнуть, и я накололся, опять накололся, но, ей-богу...

Нет.

НЕТ!

Нет, я этого не хотел говорить. Я вычеркну это. (Черкать? Коты?.. Нет, не коты. Эти места полностью защищены от кошек и прочих... э-э-э... хищников.)

Я сотру это. Я и сам хорош, я был дьявольски безумен, папа, и я... я сам не всегда понимаю, когда я безумен, а когда нет. Я просто хочу знать, вот и все. Я бы хотел знать, нет ли здесь чего-то такого, что я не увидел, или не могу увидеть, или не сумел и не смог бы толком понять. Ничего больше.

Я не сумасшедший. Я хочу сказать – я не злюсь. Я только...

А? Говори громче, папа. Я понимаю, что привыкли, но здесь вовсе не обязательно говорить шепотом. Пусть голос твой гремит, как в залах суда. Возвысь его, аки гром небесный, чтоб перекрыть рев бурильных установок. Вопи, реви и грохочи по столам, как в былые времена, а если кому-то это не нравится, мы расколотим их чертовы черепушки, и пусть себе подыхают. Чтоб у них зенки полопались.

Сдается мне, это не лучшая песенка. Я и забыл, что ты не любитель таких песенок. А какую ты любил? «Я вновь возьму тебя домой, Кэтлин»? «Юмореску»? «На брегах Вабаша»? О да. Миленькие скрипичные пьески. Я же на скрипочке не играл, ты же помнишь.

Выпьешь? Сигарету? Да брось ты. Глоток спиртного еще никому не повредил. Помнишь, я тебе как-то уже об этом говорил? Помнишь, как-то воскресным утром я свалился на крыльце и чуть дыру в досках не пробил, а ты отнес меня в ванную и весь был само негодование. Я знаю, что ты думал обо мне. Не настолько я бывал пьян, чтоо не догадываться.

А сигареты ты всегда называл не иначе как гробовыми гвоздями. Это у меня изо рта вечно торчали гробовые гвозди. Торчали, как сейчас помню. Да, да, я всегда пил, пока не свалюсь, и курил гробовые гвозди. Но вот подливку на свою одежду я никогда не проливал, чего не было, того не было. Моя одежда была в тысячу раз чище и опрятнее, чем твоя, попробуй скажи «нет». И я в десять раз лучше обеспечивал семью, чем ты. И манеры у меня лучше. Я за столом не жрал все, что ни попадя. Я не входил в дверь не пропустив никого вперед. Я не встревал, когда кто-то говорит. Да, черт побери, я лучше. Я показал тебе, что я лучше, и заставил тебя признать это...

А, тебе плевать! Тебе всегда было плевать на всех. Мардж, наверное, вся в тебя, она тоже только о себе печется; как она наяривала на этой гребаной скрипочке, аж небу становилось тошно, а ты сидишь себе прикрыв глаза, постукиваешь пальцами по подлокотнику кресла, и попробуй кто пикни... Я не завидую. Просто хотел бы взглянуть на все это, так сказать, гм, с научной точки зрения. Во-во, с научной, ничего словечко? Тебе по нраву. Ты ведь все всегда у нас знал, это мне надо было обдумывать и доходить. Да и какого дьявола отрицать, что все это так и было. Я тебе кое-что скажу. Те два года, что ты был в Мексике, когда искал медную жилу, прокладывал ствол и тащил технику на ослике; а потом не знал, как вывозить руду. Ха-ха. А куда ты ее вывезешь, если бандиты сделали из железной дороги рагу и...

Эти два года:

я одевался и смеялся, когда видел солнце, или деревья и тень от них на траве, или воробья в пыли. Смеялся потому, что было смешно. И было хорошо смеяться. Не было ничего плохого, было только заблуждение. (Как христианская наука, пап.) Я помногу спал и был толстым: во мне еще сохранялся подкожный жирок. А потом снежок лег на землю, и, сидя у окна в холодной комнате, мама смотрела, как маленькая девочка и я часами катали мячик – мячик, сделанный из старого чулка; самое смешное было, когда мячик закатывался под кровать или за дверь, и я не представляю, как маленькая девочка останавливалась без крика. А потом снег стал зеленым, а мы стали как другие, не взрослые другие, а другие, что побольше нас, и нам больше не нужны были санки, валенки и пончо. Мы бегали босиком в рощу и клали палки на землю, и я садился на них, сдерживая смех, а маленькая девочка хмурилась и была учительницей. И я смеялся, когда вокруг нас сыпались комья, а маленькая девочка бегала взад-вперед и пыталась вскарабкаться на дерево; бегала кругами, вскрикивая и плача, пока белки глаз у нее не стекленели; бегала потому, что только и оставалось что бегать; бегала потому, что мама была в доме, а она нет. А я смеялся, потому что все было смешно. Был запах сырой земли и желтой пыли, и огромная груда – это была золотая гора (как та, что искал папа); а золото текло из трубы с неба, падая вокруг моей головы, насыпаясь, словно песок, у моих ног, затем до пояса, до плеч. И я смотрел в глаза мужчины там, высоко-высоко, и он смотрел оттуда на меня вниз, и я знал, что мы играем в такую игру, что он хочет засыпать меня золотом с головой; и я никак не мог понять, почему мама бежит со всех ног через поле и почему у мужчины обнажаются зубы, как у испуганного пса. Но я знал, что все хорошо, и я смеялся. Потом трава снова побелела, а мячик из чулка стал чужим и не казался смешным, но было много другого, над чем можно было смеяться. Чулан становился пещерой, а простыни легко превращались в привидения, заледенелое окно служило грифельной доской, а щели в полу, а снег, набивающийся под карнизы, а ветер, шепчущий в трубе, а метла с бакенбардами, а старые газеты между пружинами и матрасом, а... А большой медвежонок, видишь, так устал, что ему нужен отдых, и два других мишки – и им пора спать, а когда проснетесь, будет день опять. Много всего, и много смешного. А потом снова трава, снег и трава, а потом только трава. И был большой стол, за которым сидели Другие, а мама сновала от стола к плите, от плиты к столу, от кладовки к столу. А нас не было видно, потому что мы словно были окутаны королевской тайной и все вынюхивали и считали куски, съедаемые другими, а то вдруг я забывал, зачем мы считаем, – смех, да и только. И был буфет и маленькие другие, которые все же были больше, хотя и мы были больше (и это тоже смех, да и только), эти маленькие другие дотягивались до буханок хлеба и мазали толстенные куски джемом и желе и смотрели на тебя, как ты смотришь, как они отправляют их в рот. А потом ты прятался за дверью и находил тарелку с пирогами с ягодами – тарелку найти ничего не стоило. А потом видел женщину, женщина была похожа на маму, и ты улыбался ей, потому что и она улыбалась. А потом ты не замечал, как коричневые веснушки ползут по ладошкам, потом покрывают все руки. А потом в горле у тебя словно иголки, и язык горит, и губы спеклись, а веснушки уже маршируют потоком в ноздри и обратно и крутятся на лице, как акробаты, зарываясь своими огненными головками в живую плоть. И ты уверен, что она не знает, ты думаешь, что она знает что-то такое, чего ты не знаешь, потому что ты ревешь, а она смеется. И ты пытаешься сказать ей, а она смеется. А потом листья желтеют, и вода в кадке плещется на ноги, обжигая и щекоча, а плечи и руки аж сводит и тоже щекочет. Огромные корзины, доверху полные пушистыми початками для плиты, щекочут подбородок, и ты смеешься. Смеешься над тысячью вещей. А потом смотришь – щекотка превращается в боль, смех – в плач; и больше не видишь тени, солнца, воробышков в пыли. И снег падает, и ботинки жмут, и пальто волочится по земле, а ты изумляешься краткости и нескончаемости дней и не можешь взять в толк, почему нельзя сидеть в комнате с мамой, а тебе объясняют почему. Тебе объясняют, а ты никак не поймешь. Была еда, и тепло, и солнце сияло, и воробышки прыгали прыг-скок, и ты-то ведь знаешь, что все это было лучше, чем то, что сейчас. Но когда пытаешься сказать им, они в ответ смеются. Смеются и сейчас. Они. Иногда ты смеялся над маленькой девочкой, но, когда мама это видела, она плотно сжимала губы и качала головой. И до тебя начинало доходить, что нет ничего смешного в том, что маленькая девочка сидит часами не шелохнувшись, окаменев от страха, с закатившимися глазами, а из-под нее вытекает лужицей моча. Тебе это было не смешно, и ты не хотел, чтоб они смеялись, когда тебе было не до смеха. Ты ненавидел их за то, что они могли смеяться, а ее ненавидел за то, что над ней смеялись. И потом – потом соломенные тюфяки дневного поезда, фонари, разбрасывающие тени и раскачивающиеся со скрипом на крючках; и твое лицо, парящее в ночном заоконье, пляшущее в такт клацающим рельсам и взирающее на тебя угрюмо, без смеха. И женщина напротив, по-матерински ласковая женщина со страусовым пером: «Ну улыбнись, мальчуган. Боже мой, отчего они такие дикари?..»

Отчего они такие дикари? Господи Боже мой! Вы, с вашим безбрежным достоинством, и я, с вечно скрюченными в судорогах пальцами ног, с телом, обгоняющим в своем росте внутренние органы, отчего я не мог есть то, что нужно; а эта самая душа – так вы, кажется, ее называете, – ха-ха, моя душа, – вся свернулась вовнутрь, потому что я знаю, как она некрасива. Бессловесна, смущена и зла. Зла до отчаяния и подозрительна. Вот уж воистину лучше в с глаз долой. Носить клюшки для гольфа – это куда ни шло, но только чтоб на глаза по возможности не попадался.

Пустяки.

Ты преувеличиваешь, Джимми. Я хотел бы сказать тебе сейчас, что ты преувеличиваешь. Ты был такой бледный, такой не от мира сего, а я хотел, чтоб ты был сильным и водился со своими сверстниками. Я знал, что Мардж совсем сломлена, и не хотел, чтоб и ты...

О, пустяки.

Да, и когда вы сошли с поезда, я был в шоке, я был вне себя. Когда я увидел Мардж, когда увидел тебя, когда мне мама ее рассказала... Я даже представить не мог, что есть такие люди. Вернее, знал, но никогда не думал, что они могут коснуться нас, меня и моих. Я всю жизнь старался не думать о таком. Я их просто...

Я знаю. Я и сам такой.

И потом, я представить себе не мог, что все это так затянется. Я многого не предусмотрел. Эти пеоны, сросшиеся со своей землей; эти доны; сколько бы мы ни платили им, это все равно позволяло им кое-как свести концы с концами, не более, а потому им было плевать. Когда ствол шахты был наполовину готов, они заложили в отвал динамит, и десять человек взлетело на воздух. К тому времени, когда мы обезопасили донов и их семьи и...

Да, да, ты обо всем нам рассказывал. У тебя, должно быть, были крутые времена. Но черт побери, пап, черт побери, почему всегда этот ад? Я не помню, но я умею читать. И мама рассказывала, и ты рассказывал. У тебя все раньше получалось. Черт побери, почему же...

Когда я стал изучать закон, было только две вещи, которыми можно было заниматься: медицина и преподавание.

Но ты же был из лучших, папа. На всем Юго-Западе тебе не было равных. Даже Билл Гилберт или Темпл Хьюстон со всеми его шикарными тройками и десятидолларовыми шляпами, или этот слепец Гор, или Моман Прюит. Никто из них не годился тебе в подметки. Даже не знаю, в чем тут было дело: в том, что ты говорил, или в том, как говорил. Честно, я слабел, читая или слушая о тебе, – да черт с ним. Не знаю, разбирался ли ты так в законе, – хотя ума не приложу, откуда ты мог этого набраться, – или...

Нет, конечно. Я не знал закон так, как следовало, и знал, что никогда не узнаю его. Каждый раз, когда мне надо было выступать перед присяжными, у меня поджилки тряслись, я слабел и боялся за своего клиента. Конечно, выглядел я внушительно, и при моем голосе, да еще я до умопомрачения боялся проиграть; вот, пожалуй, и все, что у меня было. Недостаточно, разумеется. Я проиграл шесть дел...

Каждый время от времени проигрывает. Всего шесть из ста...

Да, всего шесть дел... Если б я мог себе представить, что будет... В общем, четверых я отправил на виселицу и двоих на каторгу.

Ах ты черт... да, я знаю, что ты чувствовал. Но ты из этих передряг умел выкарабкиваться. Переходил на что-нибудь другое. Ты же мог бы быть государственным обвинителем...

Я никогда не брался за дело, если не был уверен в невиновности своего клиента. Я не смог бы обвинять, не будучи уверен в виновности.

Ты мог бы пройти в конгресс. Я сегодня просматривал старую газету – мама ее сохранила – специальный экстренный выпуск в связи с выборами. И там ты всюду: Билл Диллон в форме дрессировщика львов и вся западная половина штата – трясущийся от страха лев; западный район – голубь, клюющий с руки; обезьянка на цепи, сидящая у тебя на плече. И все о тебе, о тебе – страница за страницей. Они разложили тебя по косточкам и всего обсосали и – это была внепартийная газета – не находили ничего, кроме преимуществ. Почему же ты...

Да, думаю, мне бы это пришлось по нутру. Но я ведь, кажется, рассказывал вам почему.

Ты столько всего рассказывал. И столько раз. Наверное, у меня глаза слипались раньше времени. Я без всякой подначки. Просто, думаю, когда видишь столько людей, из головы вылетает, что ты рассказывал, а что нет.

Все дело в том, что я был с севера и мой устроитель компании тоже. Наши отцы совершили поход с Шерманом. Без всякого преувеличения, лично я считаю, что мог выиграть и без устроителя компании, но этот человек был моим другом. А наш штат, и мой округ особенно, сплошь состоял из тех, кто симпатизировал мятежникам. Однако я вовсе не потому не афишировал свое второе имя и происхождение. Я никого не хотел обманывать относительно своих предков. Просто Билл Диллон мне нравилось больше, и я радовался, что ненависть прошлого умерла. Но... у меня был поезд из трех вагонов, и я разъезжал по своему округу с целым штатом работников и разными знаменитостями. А в день выборов на каждом из этих вагонов появился лозунг: «УИЛЬЯМ ШЕРМАН ДИЛЛОН». Мало того, оркестр на каждой остановке наяривал «Поход через Джорджию».

Двойная игра?

Да нет, не думаю. Не хочется так думать. Скорее моему руководителю избирательной кампании показалось, что выборы у него в кармане, и ему захотелось показать мятежникам, что янки победили еще в одной войне. Словом, произошел обвал, и мы потеряли голоса.

Но одной глупостью это не объяснишь. Почему ты не остановил его? Ты же не мог не узнать об этом сразу же.

Но это мое имя. «Поход через Джорджию» – хороший марш; во всем этом не было ничего недостойного и оскорбительного. Не мог же я отречься от собственного имени или от марша, с которым мои предки шли в бой, чтобы дать свободу рабам.

О Господи! Дать свободу рабам!

Прав я или не прав, но я всегда в это верил. Верил. Заруби себе на носу, Джимми: даже когда заходишь так далеко, как я, нужно во что-то верить; верить всем сердцем, словно это часть твоего существа, так что легче сломать руку или отрубить ногу, чем даже в мыслях попытаться изменить этой вере.

И ты это говоришь. Все эти мошенники, взяточники и недоумки, что рвутся к власти, а ты говоришь...

Не о них речь. Они – пусть. А мы не можем.

Да... но, папа. Деньги. Мы. Кто тебе в таком случае дал право жениться и производить на свет Божий детей...

А кто кому дает право?

Да я знаю. Я понимаю, как это бывает. Конечно, все это не планируешь заранее. Надеешься, что все пойдет как по маслу, а...

Да, и в своей любви к семье мужчина будет делать все то, что он не должен был бы делать, и сделает то одно-единственное, что должен, когда отчаяние доводит его до этого. Я был адвокатом, политиком, страховым агентом, всем понемножку. В нефтяной бизнес я влез не сразу. Я был уже слишком стар, чтобы учиться тому, что необходимо знать, чтобы выстоять в этой жизни.

Папа, ты... ты нас очень ненавидел?

Да, ненавидел. Я пришел из другого мира и был совсем не таким, как вы. То, что я говорил вам, казалось вам занудством, для вашей матери это было занудством. Я привык быть впереди людей, поднимать голос, прерывать других, когда надо было их прервать. В моем мире еда была, чтобы насыщаться, а одежда – чтобы прикрывать наготу; я действительно порой парил в небесах и, бывало, предпочитал чтение разговорам, потому что получал удовольствие от чтения и знал, какой это ужас – знать недостаточно. А за то, что я был не такой, как вы, и не хотел быть таким, как вы, вы меня ненавидели, и, защищая себя, я ненавидел вас. Вы тыкали мне в нос моими неудачами, и всякое мое действие, отличное от вашего, вы с радостью заносили в список моих прегрешений. Бывали моменты, когда я чувствовал себя замурованным в темнице моих неудач, и из этой темницы я со страхом взирал на вас – сначала с гневом, потом смело, потом с настороженностью. В голову лезли всякие мысли о том, что, быть может, я и в самом деле не прав, что то, что я считал правильным, было неправильным, и я начал терять то, что называют характером. Неправда, я знаю, что такое деньги; я вдыхал запах виски и шлюх. Но вы всегда смотрели на меня с презрением, и я не мог говорить, потому что не было ушей, чтобы внимать мне, и сам я уже не был так силен. Ты уверяешь меня, что поддерживал семью в десять раз больше, чем я...

Я не хотел так говорить, папа. Видит Бог, не хотел.

Хотел и сказал, и, наверное, это так и есть. Это правда и ложь одновременно. Но я уже не был так уверен. Я не мог говорить с тобой. Быть может... нет, так сильно я тебя не ненавидел. А сейчас я вообще не ненавижу тебя. Еда. Ты пьешь. Для меня это была еда. Когда ты замурован в четырех стенах, надо же хоть что-то делать.

Это, наверное, ужасно, папа. Быть таким большим, быть кем-то...

Да, Джимми, и да хранит тебя Бог от этого ужаса. Потому что сейчас я тебя люблю. Я надеялся, что ты подохнешь там, на нефтепроводе. Я взял твои деньги, потому что полагал, что тебе будет стыдно, если я не возьму, а в результате ты сделал так, что стыдно было мне. Я думал, что ты негодяй, растленный до мозга костей; грязный маленький подонок, держащийся на поверхности благодаря своему ничтожеству. Ты вернулся, и я еще сильнее замкнулся в себе...

Я хотел поговорить с тобой, папа. Я хотел поговорить с тобой о своих рассказах.

Теперь-то я это понимаю; я никогда не понимал тебя, да и не очень хотел понять. Столько надо было сделать и... Но ты вернулся. Все поехало по новой. А потом ты пришел и рассказал о журнале, о том, что идешь в колледж...

И тут ты уделал меня, папа. Ты стоял перед пустым запертым домом без копейки в кармане – или с медным грошом, – и на твоей физиономии блуждала улыбка. А мы уезжали.

Вот тогда мы наконец поняли друг друга. На двадцать лет позже, чем надо. Это была не твоя и не моя вина. Обстоятельства сделали нас слишком разными, и мы слишком долго притирались друг к другу... Да, а потом ты женился и поселился в Оклахоме, а я там работал швейцаром. И это было все равно что начинать жизнь сначала. Почти, но не совсем. Те вещи, о которых я хотел сказать тебе, были интересны, но я утратил веру в них и так и не смог вернуть ее. Я был весь во власти сомнений и не мог пошевелить ни ногой, ни рукой, мне приходилось думать, прежде чем говорить, потому что столько слов было осмеяно и подвергнуто глумлению. Я видел, как тебя передергивает, когда я заговариваю, и я стал меньше говорить. Я стал медлителен в ходьбе, и вот я...

Па...

Но вообще все было хорошо. Даже не могу сказать, как хорошо, как я ценил это. Мы сидели, бывало, в твоей квартире по вечерам, и я закрывал глаза, а Джо карабкалась ко мне на колени. А Роберта делала вид, что не замечает, когда я называл ее мамочкой, а Джо Мардж, ну а ты, само собой, так и оставался Джимми. Голос у тебя был такой хрипловатый, а тытакой большой, но у мальчика голос и должен быть хрипловатым, а сам он должен быть большим. А потом, позднее – много лет спустя, мы ходили гулять с Джо. Мы гуляли и разговаривали...

Джо буквально боготворила тебя, папа. Когда она узнала, что ты умер, она стала сама не своя. Она сейчас с Робертой. Хотел бы увидеть ее? Джо! Роберта!

А мы – мы гуляли и разговаривали...

Только один из нас мог ехать, папа. Я продал рассказ, но денег хватало только на одного. Вот почему я не поехал. Не потому, что я стыдился, ненавидел тебя за прожорливость...

А мы разговаривали и...

Я не хотел так говорить о Мардж. Теперь я знаю. Я знаю теперь об уроках на скрипке. Знаю, зачем ты... Папа!

А мы...

Подожди, папа! Семьдесят лет и тридцать пять лет, а мы так и не поговорили, а уже идут Джо и Роберта, а я хочу...

А...

Папа! ПАПА!.. О Господи, еще минутку...

* * *

– Иди спать, милый. Хочешь, сделаю тебе глоток виски? Немножко. Выпьешь и ляжешь спать.

– Папа был здесь. Он со мной разговаривал.

– Да, да, милый.

– Он приходил погулять со мной, – говорит Джо. – Он был побрит и аккуратно подстрижен, и на нем был костюм без спинки.

 

Глава 19

Мама приехала в начале прошлой недели. Она ехала в складчину с попутчиками на машине, и вся дорога обошлась ей в двенадцать долларов. Она сильно устала. Они гнали без остановки всю ночь, и мама почти ничего не ела. Да она и не могла нормально поесть. У нее не было денег.

У папы была страховка на похороны в сто долларов, но на эту сумму нельзя было похоронить даже на пределе приличия. Самая низовая цена сверх ста была сто пятьдесят –«не хуже чем у людей», – и она остановилась на этом. Она заплатила десять баксов и подписала счет на остальные сорок. Но надо было купить еще уйму всего, а она отдала десятку, и на руках у нее был счет на сто девяносто баксов.

– Там было очень много народу, Джимми. Папин портрет, из тех старых, когда он баллотировался в конгресс, был напечатан в газете, и еще была целая статья о нем. Совсем незнакомые, прилично одетые люди приходили, говорили со мной и подходили к гробу. А цветов было – море.

– А как дедушка был одет? – спросила Джо.

– Не расстраивайся, – говорю я. – Я рад, что ты все так здорово сделала, мама.

– Но я считала, что это минимум, что мы можем сделать. Только придется эти счета оплачивать. По двадцать долларов в месяц всего...

– Не бери в голову, – говорю. – Разберемся с этими счетами.

Я думал, Роберта встрянет и что-нибудь ляпнет, и приготовился возразить ей, но она не произнесла ни слова. Она не сказала того, что я ожидал.

– Да брось ты, мама, есть о чем беспокоиться, – вот что сказала Роберта. – Я к папе относилась как к своему отцу. Жаль только, что ничего больше мы не могли сделать.

Я сжал ее руку, я гордился ею; мама с облегчением вздохнула, словно перепрыгнула через глубокий ров. Фрэнки почти не вмешивалась. Она хотела было сказать что-то резкое, но я остановил ее взглядом. Я знал, что она хотела сказать. «Пусть мертвые хоронят мертвых». Но маме сейчас было не до ее сентенций. Беда не ходит одна, и она очень переживала за Мардж. Уолтер вот-вот вылетит с работы, во всяком случае, говорит, что вылетит, и все валит на Мардж.

На следующий вечер, придя домой, я застал Фрэнки. Ей стало плохо на работе. Маме все сказали, и она была вне себя. Что мне было сказать?

– На каждый роток не накинешь платок. Когда живешь в такой скученности, как мы, каждый, кому не лень, может болтать, что ему заблагорассудится.

Совет старейшин начался, как только я закрыл дверь, и длился до глубокой ночи, когда главные советники, в том числе Джо, не разошлись по постелям. Он продолжался и при свете дня, не обсуждалось только главное. Ясно, что ни к чему мы не пришли. Мама сказала, что я не должен был позволять Фрэнки делать это; мне следовало лучше смотреть за ней.

– А откуда мне было знать, что она делает? – спрашиваю я.

– Ну правда, мама, откуда нам было знать? – поддержала меня Роберта. – Все произошло так неожиданно, мы и оглянуться не успели, как их и след простыл. Они-то нам сказали, что чинили колесо.

– Но Джимми надо было поговорить с ней, – стояла на своем мама.

– Сколько раз я предупреждала его, что она рано или поздно вляпается во что-нибудь подобное.

– Да брось ты, мама, – говорит Фрэнки. – Очень бы я слушала Джимми, сама, что ли, не знаешь. Как он...

– А что! – спрашивает Роберта. – Почему нет?

– По кочану, – отвечает Фрэнки. – Просто мне уже двадцать пять. Если я сейчас не знаю, что делаю, то слишком поздно браться за ум.

– Час от часу не легче, – сыплет мама. – Можно подумать, что нам только не хватало...

– Ну, развели базар.

– А что ты предлагаешь? Не обращаться же к Чику, правда?

– Боже упаси! Не такой уж он болван.

– И что же делать?

– А ты что думаешь, Джимми?

– А что тут думать, и так ясно.

– Ты имеешь в виду рецепт или...

– Лекарства здесь не помогут. Если только ты действительно не залетела. Ты-то сама уверена?

– Конечно уверена.

– Ума не приложу, Фрэнки, как можно было доводить до этого? Ну и дела! Как ни крути...

– Надо идти к врачу.

– Я не могу найти подходящего. Я пыталась выяснить у подружек, но...

– Но мы же нашли. Я же... – Я замолчал, стараясь не глядеть на Роберту. – Да найдем мы врача. Только это стоит здесь чертовски дорого. Они всегда выйдут сухими из воды, а потому тянут до предела, когда тебе податься некуда.

– Пятьдесят долларов?

– Это цены периода депрессии. Боюсь, сейчас меньше чем за сотню не получится.

Фрэнки согнула пальцы на ногах и уставилась на ногти.

– Если уж понадобится, я, пожалуй, смогу раздобыть. Тут есть такие акулы, под сто процентов могут дать.

– Ты что, с ума сошла? – воскликнула мама. – Это послушать только! Можно подумать, что сотня долларов на дереве растет. Нет уж, мы заставим этого расчудесного Муна выложить денежки. Джимми, ты должен поговорить с ним и сказать, чтоб раскошеливался подобру-поздорову, а то хуже будет.

– Не вздумай, Джимми, – возражает Фрэнки. – Я этого не хочу.

– Представляю, как я скажу ему, в чем дело, – говорю. – Но одно я знаю точно – это что мне придется валить на все четыре стороны. До пособия по безработице надо ждать месяц. Не знаю, что потом, но на какое-то время будем пробавляться им.

Роберта посмотрела на меня.

– О, – говорит, – вот оно как. Так вот о чем ты раздумываешь по вечерам, уставившись в одну точку. Если ты думаешь, Джеймс Диллон, что я собираюсь прозябать на пятнадцать или восемнадцать долларов в неделю, тогда как ты мог бы...

– Может, и все двадцать. И все до копейки тебе. А я куда-нибудь смотаюсь, пока не встану на ноги и...

– Нет уж, сэр! Дудки! Если ты куда-нибудь двинешься, я с тобой. У тебя есть семья и все мы. И выбрось это из головы.

– Но если б я уехал и начал снова писать...

– Если ты на самом деле хочешь писать, кто тебе мешает писать здесь? Ты же продал свой последний рассказ, разве не так? Ну и?..

– Да, продал. Только, сидючи здесь, я с трудом вытягивал полсотни слов за ночь да выдувал в среднем десяток чашек кофе и выкуривал пачку сигарет на каждую строчку. Я не писал. Брал первые попавшиеся слова, крутил, вертел, прилаживал, притирал, чтоб получилась не совсем идиотская фраза. И в результате сбагрил эту туфту завалящему третьесортному журнальчику. Больше я так не могу и не буду. Хватит.

– Мне кажется, мы собрались поговорить обо мне, – напомнила Фрэнки.

– Господи! – кричу я. – И она еще может просить меня об этом! Представь себе, что ты певица – пусть не великая, но стоящая, – ты знаешь, как надо петь эту песню, но голос у тебя сел, тебе надо восстановить его, а потом уж петь. Голос совсем негодный, ты сама не можешь слушать, что уж тут говорить о других. И ты не поешь. Просто это выше твоих сил, стоит только попробовать, и тебе плохо, это убивает тебя, лишает веры в себя, и, если будешь пытаться, вообще никогда не восстановишь его. Ну скажи, в таких обстоятельствах ты бы заключала контракт? Ну скажи...

– Заключила бы, если б мне дали сто долларов, – говорит мама.

А Роберта:

– Джимми всегда так, мама. Помню, как-то он получил пять сотен долларов за два старых рассказика и такое устроил: метался, рвал на себе волосы и орал, что все погибло, что больше в жизни не сможет написать ни строчки. Можно подумать, что наступил конец света... Ведь было такое, Джимми! У тебя всегда одно и то же.

– Может, оно и так. Наверное, так со всеми писателями. Однако есть разница, ее поймет только другой писатель.

– Но послушайте, – говорит Фрэнки, – мы вроде собрались...

– А сейчас совсем другое дело, – тяну я свое. – Если я и начну снова писать, на сей раз об этой бодяге больше не может быть и речи. Не могу я писать, когда надо мной висит образ копа и малолетней сироты. Никогда в жизни! слышите? И зарубите себе на носу! Раз и навсегда! Если я и буду писать, только то, что хочу и как хочу.

– Новую книгу, надеюсь, – говорит Роберта.

– Упаси Боже, – говорит мама.

– Ладно, – говорю. – Может, и новую книгу. Что тут смешного?

– Ничего, если на то пошло, – откликается Фрэнки. – Но мы ведь...

– Я бы не сказала, что смешно, – вступает Роберта. – Помнишь, мама? Он приходил вечером с работы и двигался будто во сне. Сидит, говорит с тобой или просто смотрит, а скажи ему слово, не ответит, а если ответит, то ни к селу ни к городу. А все остальное время смотришь на него, и сердце кровью обливается: он словно в полной отключке – одежда мятая и грязная, куртка застегнута не на те пуговицы, и весь с головы до ног заляпан пеплом и кофе. Ведь обычно он такой аккуратный. Просто ужас.

– О Господи, – говорю.

– Вот именно – о Господи, – повторяет Роберта. – Я и сама так говорю. Сидит за ужином, ест что попало и даже не замечает что, а потом как ненормальный тащит свою машинку на стол, я еще убрать не успела. Можно подумать, что горит. Нельзя спокойно кофе допить.

– Ну да, а потом эти консервные банки являются, – говорю, – и начинается...

– Представляешь, мама, так он моих подруг называл. Консервные банки. Такие милые дамы.

– Бабы, мама, – встревает Джо.

– А ну-ка, прикрой рот!

– Была там такая четырехглазая сука, – говорю, – она, как ни придет, все талдычит тебе, что ты, мол, должна заставить меня помогать тебе по хозяйству. А та дебилка, с которой ты познакомилась в магазине. А еще одна кособокая дура, ты даже имя ее мне не называла; я не уверен, что она сама его знала. Вы отправлялись в другую комнату и трепались так громко, что я слышал гудение, хотя не разбирал ни слова. И так часами, чтоб всем пусто было.

– Да, мама, – говорит Роберта. – Ко мне приходили подруги, а я все время как на иголках: вдруг придут с какими-нибудь счетами, а мне надо говорить с ними у всех на виду. Я же не могла подпустить к ним Джимми, потому что он, чего доброго, обматерит их или наобещает с три короба, лишь бы они убрались. Это, я скажу тебе...

– Можешь не говорить, – подхватывает мама. – Я и сама знаю, как папа...

– Он меня так бесил, что порой я готова была убить его. Он получал мизерный аванс – пятнадцать долларов в неделю, так что мы едва сводили концы с концами, а мог бы заколачивать кучу денег. Макфадден просил его сделать сериал, а от Гангбустера звонили по междугородному и слали телеграммы, Фоссет умолял его отправиться на губернаторский съезд и сделать десять – двенадцать передовиц на тему превентивных мер против преступности – на это вообще не надо было тратить время, и семьдесят пять долларов за статейку в кармане...

– Я в конце концов подписал договор на книгу, – заметил я, – и поторопился.

– Черта с два поторопился, – взорвалась Роберта. – Ты хочешь сказать, тянул резину. Ты так тянул, что едва ли мог что-либо написать. Свихнуться можно было. А воскресенья – это вообще был конец света. Никуда нельзя пойти. Не успеешь встать с постели, начинают собираться дружки Джимми – не мои, должна заметить! И так целый день пьют кофе, и повсюду пепел от сигарет: хозяйничают, как у себя дома, только ты не знаешь, куда приткнуться. Плюхаются в одежде на кровать, валяются на полу, ходят в туалет, так что на весь дом слышно. Да, да, мама, представь себе, не закрывают дверь и орут оттуда на весь дом. А если хотят поесть, идут на кухню и берут, что хотят. Был у него один приятель – вечно в плисовых штанах, а в ванной не мылся, наверное, годами, это был тот еще экземпляр. Один раз я припасла на воскресенье хороший ростбиф, так он нашел его и притащил в гостиную с солонкой и перечницей. Можете представить картину: сидит себе на полу, и сыплет на пол соль и перец, и ест мой ростбиф – так весь и сожрал, мама, на глазах у всех, как будто так и надо. В жизни ничего подобного...

– Насколько я помню, – говорю я, – он за все, что брал платил. Это был лучший художник на всем Юго-Западе. Перед тем как уехать в Вашингтон делать стенные росписи, он отдал нам фонограф и полный набор пластинок Карла Сэндберга и...

– Только не напоминай мне, ради Бога, про эти пластинки – всплескивает руками Роберта. – Мне от них дурно; ничего более идиотского я в жизни не знала. Приходилось слушать их с утра до ночи. Когда Джимми ничего не лезло в голову, когда он устал или психует, – а это с ним происходило все время, пока он работал над этой дурацкой книгой, – он тут же ставит эти пластинки. И всю прочую мерзость – отсюда и эти «Свежесть росы» и «Сэм Басс»...

– Да это же старинные английские народные песенки. Нравится тебе или не нравится...

– Старинные английские народные песенки, как же! Думаю, мерзость от немерзости я уж как-нибудь могу отличить, а мне пришлось наслушаться всего.

– Ну, я от них потом отделался.

– Отделался! Еще бы...

– Я отделался и от друзей, и от книги.

– И после всего этого книга не была издана!

– Не была? Я даже не помню. Для тебя это было, конечно, разочарованием.

– А ты что хотел?

– Забавно, это совсем выскочило у меня из головы, – говорю. – Хотя что тут странного, раз это меня совершенно не интересовало.

Рот у Роберты закрылся. И на лице проступило знакомое беспомощное и недоуменное выражение.

– Ума не приложу, почему, что бы я ни сказала...

– Да нет, милая, все в порядке. Ты и так много наговорила.

– Джимми, – вступает Фрэнки, – брось. Я все-таки хочу знать...

– Я думаю, это и надо сделать, – говорит мама, теребя булавку, вколотую в платье.

– Что – брось? Я что-нибудь говорю?

Я знаю, что это не то, что она хотела сказать. У нее была долгая дискуссия со мной – пусть я и не слушал, – и она (мы) достигли общего согласия. Я знал, но не хотел в этом признаться. Это одна из маминых штучек, от которых я тихо балдею.

– Сделать что? – спрашиваю. – О чем ты, в конце концов?

– Как – о чем? О рассказе. Мы можем послать его в тот последний журнал, им так нравятся твои вещи, и получим чек через месяц. Фрэнки тебе потом выплатит, конечно, но тогда не придется брать в долг...

Я посмотрел на нее. Посмотрел на Фрэнки и Роберту. У Джо рот до ушей. Словом, судя по всему, всем все ясно. Мама вытащила кролика из шляпы. Она, как всегда, нырнула в дерьмо, и вынырнула с бриллиантом.

– Чтоб мне провалиться! – воскликнул я. – В бога душу мать со всеми святыми присно и вовеки! Да будь я проклят со всеми потрохами и ангелами в придачу! Чтоб им всем пусто было – и Христу, и всему сучьему воинству его; пусть поимеют меня по двое и по трое, и ротами и эскадронами, и в хвост и в гриву, и на грузовиках, и на колясках, и на роликах, и на великах, да чтоб им ни дна ни покрышки и чтоб мне не видеть света...

Хватаю бутылку из кухни и прикладываюсь.

– Не обращай на него внимания, мама, – говорит Роберта. – Он всегда так бесится.

– Нет, уж послушайте! – кричу. – Я не я, если...

– Джимми! Ты льешь на ковер!

– Да чтоб я написал еще хоть строчку! Да лучше буду клевать лошадиное дерьмо с воробьями...

– Джимми, прекрати ругаться!

– Чтоб мне лакать помои со свиньями; чтоб мне торговать из-под полы французской порнухой; чтоб мне мыть ванные...

– Джимми!

– Да я лучше усыновлю тройню Фрэнки, или сколько там у нее будет, и дам им такое же глубокомысленное и отеческое воспитание, как своим собственным. Но никогда – клянусь Богом, никогда в жизни – я больше не напишу ни строчки!

Я сел.

– Он действительно не хочет писать рассказ, – тупо говорит Фрэнки Роберте.

– О! – восклицает Роберта.

– А я, – вмешивается мама, – не понимаю, с какой стати.

Я чуть не поперхнулся виски, которое глотнул в этот момент.

– Мама, – взывает Фрэнки.

– Хоть режьте, не понимаю, – твердит свое мама. – Что и говорить, это не лучшее в мире местечко для писания, но не всегда же под рукой то, что хочется. Посмотри на Джека Лондона, Джимми! Вот он...

– Минутку, минутку, – взываю я. – У меня есть свидетельство. Прошу всех взглянуть на свидетельство.

Мама смотрит на черно-белый фотостат и возвращает мне.

– Не понимаю, какое отношение к этому имеет твое свидетельство о рождении.

– Оно удостоверяет тот факт, что я не Джек Лондон. Оно со всей определенностью доказывает, что я не Джек Лондон, а парень по имени Джеймс Диллон. Оно...

– Перестань сходить с ума, Джимми! – кричит Роберта. – Что ты паясничаешь?

– Нет, ты не Джек Лондон, – говорит мама, чуть быстрее теребя булавку. – Джек Лондон не сдавался только потому, что не все складывалось так, как ему бы хотелось. Он писал в рыбачьих шлюпках, и на лесоповале, и...

– А я писал в кабинках для мальчиков, подносящих клюшки для гольфа, в раздевалках отеля и на нефтепроводе; я писал между заказами на яичницу-болтунью и сандвичами с горячим бифштексом; я писал в гардеробе дансинга; я писал в машине, преследуя загнанных лошадей и всякую живность; я писал замешивая тесто в пекарне. Я работал на пяти работах и еще ходил в школу и писал. Я писал по рассказу в день в течение тридцати дней. Я писал...

– Думаю, всем пора спать, – говорит Роберта. – Пошли, ми...

– Я не пойду спать!

– Я никого не хотела обидеть, – говорит мама. – Я просто хотела сказать...

– Ты плохо читала своего Джека Лондона. Он начал выбиваться в люди, когда ему было тридцать лет. А мне тридцать пять. Тридцать пять, можешь ты это понять? И я написал в три раза больше Лондона. Я...

– Давай забудем все это, – говорит Фрэнки.

– Вот и забудь! Забудь пятнадцать миллионов слов для Писательского проекта. Забудем полмиллиона для писательского фонда. Забудем старые номера пяти журнальных издательств. Забудем сорок, пятьдесят, нет, семьдесят пять тысяч слов в неделю, неделю за неделей, для отраслевых журналов. Забудем тридцать шесть часов радиосериалов. Ты можешь себе представить, что это такое – тридцать шесть часов? Ты когда-нибудь пробовала написать тридцать шесть часов разговора? Такого разговора, чтоб с огоньком, чтобы люди хохотали до упаду или заливались слезами; чтоб им не пришло в голову переключить программу. Пробовала? А?

– Ради Бога, Джимми...

– Конечно не пробовала. Тебе-то зачем? Что бы это тебе дало? Что это дало мне? Хочешь, скажу? Ну так слушай. Хрена собачьего, вот что это мне давало. Просиженную задницу и боли три раза в неделю. Стрижку в парикмахерских колледжах. Груды грязного белья, которые ни одна прачечная не отстирает. Больные легкие, но не настолько, чтобы свести меня в могилу. Сорок восемь часов каторги в неделю и дурдом по воскресеньям. Виски, да, и сигареты, и женщину в постели, да. И двадцать пять тысяч напоминаний десять миллионов раз на день, что все, что бы я ни сделал, не имеет никакого смысла. Да это дало мне такую сверхценную и столь же бесценную информацию, что я не... – Я открыл глаза и произнес: – Джек Лондон.

Я сидел на диване. Роберта обняла меня рукой. Фрэнки держала выпивку.

– Простите, – извиняюсь. – Я, кажется, ударился в излияния чувств.

– Я вовсе не хотела сказать, что ты не работал, – говорит мама. – Кому, как не мне, знать, как много ты работал.

– Шла бы ты лучше спать, мама, – говорит Фрэнки. – Я тоже лягу сразу, как только...

– Да со мной все в порядке, – говорю я. – Итак, похоронив мертвых, займемся живыми. Как ты сама, Фрэнки, думаешь, что нам лучше всего предпринять?

– А как ты думаешь насчет Муна?

– Даже не знаю. Он много тратит. У него может не быть.

– Я тоже так думаю.

– Ты можешь занять, если подопрет? Сотня баксов – неплохой куш для акул.

– Еще бы. Но я могла бы взять только часть. Вернее, часть здесь, часть там.

– Нет, ты этого не будешь делать, – запротестовала мама. – И больше говорить об этом нечего.

В тот момент я не совсем уловил, почему мама так твердо была против. Фрэнки и раньше иногда занимала у ростовщиков. А уж сейчас и сам Бог велел – случай был экстренный.

– Почему нет, мама?

– Потому что есть кому платить – потому что надо заставить Муна раскошелиться.

– Ну а если он откажется?

– Куда ему деться?

– Ну ладно, поживем – увидим. Сегодня нам все равно не решить, – говорю. – Все равно надо сначала выслушать врача.

 

Глава 20

Мы все отправились по постелям, а Джо приспичило сбегать в туалет, и Роберта молча лежала, напряженно вслушиваясь и нервничая после того, как возбуждение прошло.

– Джимми, – проговорила она через некоторое время.

– Что?

– Ты спишь?

Мне очень хотелось сказать, что, разумеется, сплю, но я знал, что лучше не надо.

– Нет, милая. Еще не сплю.

– Знаешь, Джимми...

– Да?

– Ты правда так обо всем думаешь...

– Нет, милая. Ты знаешь, как это бывает. Попадется под горячую руку – и пошло...

– Но ты наговорил столько ужасного, Джимми.

Я погладил ее по заду. Рубашка у нее задралась, и под ней она была голая. Она повернулась лицом ко мне:

– Ты правда так не думаешь?

– Да нет.

– И ты правда любишь меня?

– Это, пожалуй, единственное, в чем ты можешь быть уверена. Что бы я там ни нес и ни делал, я всегда буду любить тебя.

И я не кривил душой. Так оно и есть. Я весь ушел в эти мысли и не заметил, как она умудрилась подкатиться ко мне вплотную.

– По твоему поведению не скажешь, что ты любишь меня.

– Ну что ты, милая.

– Ты меня давно уже не целуешь и не ласкаешь.

– Прости.

Она склонилась надо мной и прижалась губами к моим губам, и бретельки рубашки соскользнули, и одна из грудей оказалась у меня под мышкой.

– Спокойной ночи, Джимми.

– Спокойной ночи, милая.

А я все думал. Все терзался. У меня не осталось никаких чувств. Я размышлял о том, почему не мог говорить с Фрэнки и почему она стала такой.

* * *

Маленькая девочка – не по годам рослая маленькая девочка с пшеничными волосами, в тринадцать выглядевшая на все восемнадцать, с голубыми невинными глазами десятилетней. Вот мы шагаем по Коммерс-стрит – маленькая девочка и я...

– Кто эта женщина, что говорила с тобой, Джимми?

– Никто.

– Ты знаешь уйму женщин, правда, Джимми? Всякий раз, когда мы идем по улице...

– Выбрось из головы.

– Одна девушка из кафе хочет прийти к нам и жить у нас. Я сказала ей, что она не может спать с тобой, потому что дедушка...

– Нечего разговаривать со всеми бродяжками.

– Один мужчина вчера предложил мне целый доллар и сказал, что даст еще один вечером. Можно положить его в мой банк?

– Почему же нет?

– Он сказал, что, если я встречу его после работы, он даст мне еще пять долларов. Он сказал...

– Дай посмотреть мне на этого сукина сына. Я покажу ему!

– Но он хороший человек, Джимми! Он сказал, что знает тебя и что все будет...

– Ты только покажи.

И большая девочка, живущая со своими родственниками, разносящая подписные журналы по домам, продававшая рождественские открытки и все чаще пропускавшая школьные занятия. Большая девочка, которой ничего не стоило зайти в гараж или в парикмахерскую и взять, сколько дадут. Девочка, читавшая издания «Харперс» и «Нью-Йоркер», владевшая хорошим английским и знавшая наизусть уйму остроумных выражений, потому что ими можно было блеснуть.

И женщина. Крупная, броско одевающаяся женщина с вытравленными перекисью волосами и слишком ярко намазанными губами, сидящая за кассовым аппаратом в кафе, парикмахерской и табачной лавке:

– Приветик, Джек. Что ты там такое прячешь в джинсах, не считая носков?

– А, Фрэнки, душка, а то не знаешь – это смерть твоя.

– Минутку... Добрый день, мистер Пендергаст. Все в порядке?

– Более чем. А это тебе.

– О, спасибо... Так о чем бишь ты, Джек?

Женщина, которая знает, что кругом беспробудная лажа, и любым способом пытается вырваться из нее. Женщина, которая готова выйти замуж за первого встречного. Женщина, которая не способна на глубокие чувства и возвышенные взгляды.

* * *

Я сел на край кровати. Роберта приподняла голову от подушки:

– Ты куда?

– В ванную.

– Ты надолго?

– А тебе тоже надо?

– Да нет, просто спрашиваю.

Я взял сигареты из кармана брюк и пошел в ванную комнату. Стоя перед зеркалом, я пускал струйки дыма в собственное отражение, принимая различные позы – злодейскую, геройскую, торжественную. Так, без всякой цели. Ради забавы. Потом сел на табурет и задумался, и в голову пришла где-то прочитанная сумасшедшая история. Сумасшедшая – не совсем то слово. Этот рассказ написал Роберт Хенлейн; по части сделанности один из лучших рассказов, которые мне приходилось читать. Суть его такая.

Клиент частной психушки беседует с психиатром. Психиатр задает ему всяческие вопросы, пытаясь докопаться до истоков мании преследования, от которой мучается пациент. Бедняга убежден, что весь мир в заговоре против него и все стараются заставить его делать то, что он не хочет. В этом сговоре замешаны буквально все, и так было всегда. Когда он был мальчишкой (рассказывает он), другие дети прекращали свои игры, стоило ему появиться, и начинали перешептываться и бросать на него подозрительные взгляды. Когда он входил в комнату, где разговаривали взрослые, те сразу же замолкали и молчали, пока он не уходил... Психиатр смеется:

– Ну, в этом нет ничего особенного.

– Но это еще не все, – отвечает псих. – Когда я поступил в колледж, они не давали мне изучать то, что мне хотелось. Они заставляли меня учить то, что...

– Но вам же надо было подготовиться к будущей трудовой деятельности, – возражает врач. – Возможно, они лучше представляли себе, что вам пригодится в дальнейшей жизни.

– Черта с два, – отвечает несчастный. –Когда я окончил колледж, я устроился на работу, в ней не было ни малейшего смысла, но они заставили меня работать против моей воли.

– Они? Но кто же эти они?

– Как – кто? Моя жена и мой начальник, да и все другие. Может, и вы в том числе.

– Ах вон оно что, – кивает психиатр. – А почему вы думаете, что работа не имела ни малейшего смысла?

– А что тут такого. Не имела, и все тут. Я спал всю ночь, так чтобы отдохнуть и утром идти на работу, я вставал, завтракал, чтобы набраться сил до полудня, в полдень обедал, чтоб оставались силы до конца рабочего дня, вечером приходил домой, ел и спал, чтобы утром пойти на работу и чтобы заработанных денег хватало на восстановление сил и отдых, чтобы работать, чтобы набираться сил и отдохнуть, чтобы...

Психиатр машет руками:

– Но это можно сказать о любой работе.

– Да нет же, – возражает пациент. – Вовсе нет. Есть работы, в которых есть смысл. Я бы сразу узнал, если б нашел такую. Но они всеми силами препятствуют. Они возводят на моем пути всевозможные преграды. Делают все, чтобы я не видел реальности. Заставляют меня делать то, что я не хочу.

Психиатр грустно качает головой, встает и выходит.

И тут заключительная сцена.

Демоны в полном сборе – да, демоны – это жена несчастного, его начальник, учителя колледжа и целый сонм прочих демонов. Заговор действительно существует.

– Он снова за свое, – говорит жена. – Боюсь, он опять хочет сбежать. Что нам делать?

– Пусть бежит, – говорит психиатр. – Мы его все равно вернем. Мы всегда их возвращаем.

Я, наверное, не очень хорошо пересказал. Но если бы вы сами прочитали, это запало бы вам в душу. Что-то в этом есть...

– Джимми.

Я аж до потолка подпрыгнул. Роберта в дверях. Груди совсем обнажены, рубашка задралась. Она почти всегда спит в таком виде, когда тепло, и рубашка сбивается на поясе. Груди у нее такие полные, что рубашка ее явно раздражает она так и спит раскинув ноги до предела. Я ее спрашивал, почему она в таком случае не спит без рубашки, раз все равно она ничего не закрывает, а она отвечает, что так ей там холодно, и, как знать, наверное, так оно и есть. Впрочем, у меня на сей счет есть своя теория: просто она знает цену недосказанности.

– Ты когда-нибудь ляжешь спать?

– Уже иду.

– Ну так иди.

Она возвращается в спальню, а я еще задерживаюсь, размышляя о сумасшедшей истории, которая отнюдь не такая уж сумасшедшая. А потом она снова окликает меня, и я возвращаюсь в постель, но нахожусь как бы в полусне.

Я ложусь, и...

И нисходит на меня Ярость; рыдающая, безумная и неистовая, дрожащая от жара; ангел Ярости с бедрами цвета слоновой кости берет верх надо мной, и никогда ему не переделать себя. Монстр Франкенштейн с шелковистыми ресницами, и белозубой улыбкой, и с грудями, раскинувшимися врозь от полноты своей.

– Тебе хорошо! Тебе всегда хорошо! Слышишь? Тебе хорошо! Что мне делать, если... Нет... не сейчас... Не... отвечай... сейчас...

Боюсь, что до этого я не представлял по-настоящему, насколько все безнадежно.

 

Глава 21

Я езжу с Гроссом. Отказаться я не мог. Он знал, что меня никто не подвозит, и предложил подбрасывать меня на работу и обратно задаром (на что я, конечно, не мог не согласиться). А ездить с кем-то мне надо было. Ходить пешком выше моих сил. Я теперь беру на работу кварту кофе вместо пинты и, зная, что все у нас счастливы застукать меня спящим, стараюсь не отключаться. Но топать на работу и обратно пешком – это выше моих сил. Я, конечно, понимаю, что Гросс предложил меня подбрасывать не за красивые глаза. Я вот-вот закончу свою новую систему, хотя пока что мне так и не удалось разрешить ту проблему, о которой я говорил, и он знает, что Болдуин очень мной доволен. И он, полагаю, рассчитывает проехаться за мой счет. Однако то, что я снюхался с Гроссом, не помогает мне в отношениях с Муном, я имею в виду наши личные отношения. Я-то думаю, Мун как может пытается помочь Фрэнки. Когда я впервые заговорил с ним об этом, он воспринял это нормально. Он стоял и постукивал линейкой по моему столу, рассеянно глядя в сторону сборочной линии. Наконец произнес:

– Ты уверен, что это моя ошибка, Дилли?

– Да, – отвечаю. И больше ни слова. Когда живешь так, как мы, когда такие вещи, вообще-то говоря, случаются, надо быть готовым и к таким вопросам.

– Ну что ж, так – значит, так. Сколько, ты полагаешь, надо будет?

– Долларов сто.

Он кивнул:

– Ты думаешь, этого достаточно? Когда моей жене пришлось...

– Не уверен, конечно, но думаю, должно хватить.

– Сотню я, пожалуй, смогу раздобыть.

– Да уж надо бы постараться, – набрался я храбрости вставить.

Он снова кивнул:

– На первый взгляд вроде чего проще, Дилли, так ведь? Я заколачиваю больше семидесяти пяти баксов в неделю. Но я выплачиваю за машину, и мы купили полный дом мебели, а еще приходится посылать деньги семье брата. Так что, кажись, чего проще, а вот попробуй выложи сотню в один присест – и слабо.

– Что ж делать, Мун, надо.

– Я же сказал, что попробую выкрутиться, значит, попробую.

Ну вот, это было дня через два после того, как я стал ездить с Гроссом, и, как только Мун узнал об этом, он вызвал меня в коридор и спрашивает:

– Ты Гроссу сказал?

– Ты что, Мун? – отвечаю. – С какой стати?

Он молчал с минуту, а когда заговорил, не ответил на мой вопрос.

– Ты что, Дилли, метишь на мое место?

– Чего, чего? – Я даже рассмеялся.

– Так да или нет?

Он был серьезен. Я поверить не мог, но это так.

– Да ты что, Мун, – говорю. – Разумеется, нет. За каким чертом мне нужна твоя работа?

– Ты зарабатываешь семьдесят пять центов в час. Я в два раза больше.

– Но мне не нравится эта работа, Мун.

– Но полтора доллара в час тебе нравятся?

– Но вкалывать из-за них здесь постоянно – увольте. Я писатель, Мун, по крайней мере, был им. Если бы я занял твое место, это значило бы, что я никогда отсюда не выберусь. Я бы не смог писать больше. Моему писательству пришел бы конец.

– А сколько ты выколачивал до того, как пришел сюда, – ну стипендия, что ты рассказывал?

– Две тысячи сто в год.

– Но на моем месте ты бы получал раза в два больше.

– Так-то оно так, Мун, – говорю. – Но...

– Что – но? – спрашивает он, мрачно глядя на меня.

– Да я ж тебе, черт побери, сказал...

– Не ори. Хочешь, чтоб все слышали, что ли?

– Все, Мун, хватит с этим. Я все сказал, а ты думай что хочешь.

Через несколько дней он снова начал ходить вокруг этого:

– Если ты не хочешь занять мое место, какого дьявола ты так надрываешься? Зачем изучаешь синьки и бьешься над новой системой...

– А ты в хотел, чтоб я ничего не делал? – спрашиваю. – Сидел бы как дурак, а вокруг хоть трава не расти? Если ты так хочешь, скажи. Мне и так уже осточертело выкладываться из-за полудурков, которые палец о палец не хотят ударить, не то чтобы помочь.

– Да я просто спрашиваю, Дилли.

– А я тебе уже сказал. Думай что хочешь и поступай как хочешь.

Одно я знаю твердо: он не решится уволить меня. Вот устроить мне счастливую жизнь здесь, чтоб я сам смотался, – это дело другое, хотя я и в этом не уверен. Мы навели справки, наше дельце обойдется нам, как минимум, в двести пятьдесят долларов. А Мун, понятно, рассчитывает, что добрую часть я возьму на себя. Если же я потеряю работу...

Я уже видел тут одного из тех, что «затоптали в очереди», – нового человека в нашем отделе. Это целая история. Парень с отличием окончил школу. Может, в этом-то и корень зла. Наверное, он уж очень хотел показать свои знания, а здесь это дело гиблое. Знания здесь как бы нечто само собой разумеющееся. Их незачем выставлять напоказ. Ими пользуются. Бедняга и трех дней у нас не пробыл, как я понял, что все на него взъелись и что ему здесь долго не удержаться.

Скажем, Мун посылает его мести пол. Дометает он до отдела поставок, Баскен просит его разложить по стеллажам прибывшие детали. Парнишка раскладывает с час, как появляется Мун.

– Я, кажется, велел тебе пол подмести.

– Да, но мистер Баскен попросил меня...

– Давай побыстрей.

Теперь была очередь Баскена.

– Ладно. Делай свое. Больше я тебя не попрошу.

– Но почему? В чем дело, мистер Баскен?

– Давай, давай. Откуда мне было знать, что ты так огорчишь Муна только из-за того, что я попросил твоей помощи.

Само собой, парень в полной растерянности. Чего-чего, а досаждать он никому не хотел. Он уверяет, что останется после работы и все сделает, а сейчас дометет пол. Но только он берется за метлу, на него наваливаются Мэрфи и Гросс: им тоже нужна его помощь. Если он замешкается:

– Эй, Мун! Что здесь у нас творится? Мне что, и помочь некому?

– Как – некому? А ну-ка, помоги ему, малыш. Ты что боишься ручки запачкать?

А если парнишка не мешкая бросается помогать:

– Да когда же ты, наконец, дометешь пол?

– Но, мистер Мэр... Сию минуту, сэр.

До вечера пол, конечно, так и не выметен. Через три недели испытательного срока Доллинг приносит бумагу об увольнении. В ней написано:

Общее отношение?...... Недоброжелательное

Помогает другим?........ Неохотно

Компетенция?.............. Редко доводит задания до конца

Примечания ................. Полностью неудовлетворительно

А главное, все так и есть. Хотя более сообразительный, исполнительный и уживчивый парень никогда не переступал порога завода. На сборочных линиях «затоптать в очереди» и того легче. Детали для различных позиций меняются бесконечно. Хронометрист может узнать, что деталь, предназначенная для позиции 1, на самом деле идет на позиции 3. Поэтому, когда эта деталь прибывает, ее можно доставлять «в цех» или «на двор», потому что самолеты уже на таком-то этапе сборки и их невозможно вернуть, скажем, на позицию 2, где деталь и должна была бы использоваться в процессе сборки.

В таких обстоятельствах из хорошего специалиста легко сделать профана (хотя сейчас это делают крайне редко в связи с нехваткой квалифицированных рабочих). И когда ею вызывают на ковер, ему нечем оправдываться. Опять произошло резкое изменение в распределении деталей по назначению. И он тут совершенно ни при чем и отдувается не за свои грехи.

Мне всегда жалко хронометристов. Вот уж кто пребывает в аду, так это они. Ходят из отдела в отдел, из цеха в цех, хронометрируют различные операции. А кому нравится, когда его хронометрируют? Вот каждый и устраивает ему хорошую жизнь как только может. Рабочий может вообще наотрез отказаться.

– Отвали от меня. Ты мне сейчас мешаешь.

И взятки гладки. Хронометристу нечем крыть, а жаловаться начальнику цеха – последнее дело. Да, он обязан хронометрировать рабочие операции, но никто его по головке не погладит, если из-за него рабочий бросит инструмент и уйдет из цеха. Хронометражем заниматься может всякий, а вот работать с клепальным станком или монтировать пульт управления – дело другое. Рабочий от души издевается:

– Вы хотите, чтоб они летали, а? Или хотите, чтоб я к чертям свалил после обеда?

Что на это ответишь?

– Так как, хочешь, чтоб я свалил после обеда?

– Делай что хочешь, мне плевать.

Он является после обеда.

– На месте? Ха-ха. Отлично, от...

– Отвали от меня!

– Пожалуйста. Мне же надо...

– Слышал? Убирайся!

Хронометрист обращается к начальнику цеха:

– Простите, но ваш человек не дает мне хронометрировать его.

– Да ну! В чем дело, Билл?

– Но этот сукин сын закрывает мне свет, Мак.

– А, вон оно что... Послушайте. Ступайте в контору и скажите им, что, если они хотят хронометрировать, пусть пришлют человека, который умеет это делать. А теперь проваливай!

А что тут поделаешь? Хронометристы приходят и уходят, долго не задерживаются. Сегодня я видел одного такого бедно одетого и явно изголодавшего мужика лет сорока пяти из тех, кто здесь не задержится. Какой-то доброхот соорудил из марли и отходов что-то вроде гигиенического пакета, окунул его в красную краску и пришлепнул степлером к его плащу сзади. Тот видит, что все ухмыляются, глядя ему вслед, и что-то хлопает его по заду, но заглянуть себе за спину не может, так что ему остается утешать себя, что у работяг хорошее настроение, а все остальное ему мерещится. Когда он явится в таком виде в управление, они его быстренько спровадят, а если нет, возвращаться ему будет тошно.

В литейных еще хуже. Работяг с падающих молотов хлебом не корми – дай поймать охотника за временем в проходе между махинами. Зажмут его там, а тут – бам! бам! бам! —от этих ударов на ногах не устоишь, а от грохота сразу оглохнешь. А они ему в карман раскаленные добела шайбы, а к полам плаща какую-нибудь ветошь приделают и подожгут. А то к концу рабочего дня несчастный – или охранники на проходной – обнаружат у него в кармане какой-нибудь дорогой инструмент или деталь. Разумеется, все знают, и в управлении знают. Но никому в голову не придет наказывать или даже ругать хорошего работника за хронометриста. Я уже говорил, что, если ты хороший работник, тебе здесь сойдет все, но тогда я говорил фигурально, а сейчас повторяю это в буквальном смысле.

Как ни пойдешь в туалет, на стульчаках обязательно кто-нибудь кемарит; в послеобеденное время охотников поспать было (и есть) особенно много. Охранники обычно забирали у них значки с номером, а это значит трехдневное увольнение без оплаты. Сейчас они просто будят их, и все. Раньше днем покурить негде было – либо натыкаешься на запретную зону, либо самолеты во дворе (а курить разрешено не ближе двадцати футов от самолета). А сейчас, когда охранник видит, как ты куришь в неположенном месте, – а они со своих постов стараются не сходить, – он нарочито медленно направляется в твою сторону, чтоб ты смотался до его прихода. Теперь не вручают штрафные талоны за беготню в проходах. А на обычные проделки шутников просто не обращают внимания. Клепальщик берет бумажный стаканчик с водой и выливает его в трубу, под которой распростерся его напарник. Охранник видит, делает шаг в его сторону, затем, словно опомнившись, отворачивается. Мне прямо жаль охранников, честное слово. Я, кажется, рассказывал об охраннике, который так нелюбезно встретил меня в первые дни моей работы. Так вот несколько дней тому назад он подошел к моему окну; он был уже не в форме охранника, а в обычном рабочем комбинезоне. Я взглянул на его значок:

– С какой стати ты хочешь получить детали капотирования? В вашем цеху они не полагаются.

– Но заведующий послал меня за ними!

– Кто ваш заведующий?

Он называет.

Я смотрю на него подозрительно:

– А где он сейчас?

– Откуда ж мне знать, куда он пошел?

– Лучше найди его. И поживей. Мы все здесь работаем, а не груши околачиваем, понятно?

Думаю, он меня узнал; и потом мне стало даже стыдно. Он и так получил свое за бестактность и грубость.

Не знаю. Не могу понять, почему мне эта работа не нравится, неинтересна. Рабочие условия более чем сносные. Платят в общем по-честному. Все, что надо сделать для работника в пределах разумного, делается. Мы уже вышли на уровень четырех самолетов в день, но у нас есть для этого рабочие руки. Аврал кончился, идет нормальная работа. Мне нечего беспокоиться, что всплывет мое прошлое. Конечно, не очень приятно работать в отделе, где к тебе относятся не очень-то дружелюбно, но мне приходилось работать и в более враждебной атмосфере, и я не особенно придавал этому значение. Вернее, придавать-то придавал, но чтоб вот так из-за этого взять да все послать – такого не было. Правда, там это были работы, связанные с писательством и...

И все же не знаю.

В полдень, когда со двора взмывает самолет, все высыпают поглазеть. Прекращают жевать и болтать, чтобы проводить взглядом самолет, который они видели на заводе тысячи раз и двойники которого громоздятся со всех сторон. И тут же все начинают обсуждать момент вращения, и силу торможения, и мощность двигателя, раздаются аргументы касательно преимуществ водяного и воздушного охлаждения, до мельчайших деталей сравнивают разные типы управления, и антивибрационных креплений, и хвостовых стабилизаторов, и Бог весть чего еще. Там и сям маленькие группки рисуют диаграммы на пыльной земле и хлопают записными книжками – настоящий дурдом. Но это так здорово. Можно подумать, что ничего важнее в мире нет... Да нет, знаю.

Для меня все это не имеет смысла, как для них не имеет смысла двухчасовая работа над абзацем. Да и разве может быть в этом смысл. Как только он появится, я брошу все к чертовой матери. Это конец дела.

Да, и, я думаю, пора сматывать удочки. Я свалю. Вот как Фрэнки выберется из передряги, только меня и видели. Пусть делают что хотят, но уже без меня. Я это точно говорю.

Если б я только знал, что делать с Робертой; все дело в ней. Раньше я думал, что я один так запутался. Но теперь вижу, что и она тоже. А как она будет выбираться, ума не приложу. Я знаю, что другого мужчины у нее не будет. Ужасно беспокоит меня и Джо. Она, должно быть, чувствует, что я готов дать деру, и ни на минуту не отходит от меня. Она все время на подлокотнике моего кресла, держит меня за руку, приносит мне то да се, и говорит, говорит не переставая, с момента, когда я переступлю порог, и пока не лягу в постель. Ее теперь спать до меня никакой силой не уложишь. Это тоже выше моего разумения – что будет делать Джо, если я слиняю? Я единственный в доме, кто понимает ее и говорит на ее языке. Потом Шеннон. Думаю, я мог бы что-нибудь сделать с Шеннон, будь у меня время. Если бы я хотя бы мог гулять с ней по нескольку часов вечером, правда, представить себе не могу, как это возможно, но если бы...

А Мак пытается научиться новым шуткам. В них, правда, все еще кусавки, и они совсем не смешные, но, если некому будет поощрять его, он вообще никуда не продвинется. Мак как две капли похож на меня в его возрасте. Он будет таким же крупным и страшно чувствительным парнишкой. А разве можно без чувства юмора. Иначе он просто пропадет.

У мамы тоже с сердцем не очень. Мне и подумать страшно: что бы я ни предпринял, все только к худшему. Все обречено.

Сколько я размышлял над этим. Скажем, можно было бы снять комнатенку здесь же, в городе. Самую что ни на есть крошечную: чтоб только разместить машинку, столик и кровать. Готовить, стирать – это я все сам мог бы, куда уж экономней. Не знаю, мог бы я написать какой-нибудь боевик, если б точно знал, что деньги пойдут на настоящую книгу. Роберта получала бы мое пособие по безработице, а я перебивался бы поденной журналистикой. Конечно, жить в одном городе с ними и не видеться – не сахар, но... Но если видеть...

Нет, не знаю. Все может обернуться гораздо хуже. Вот в чем беда. Мама и так уже намекает, что Мардж деваться некуда. У Уолтера вся зарплата уходит на десяток кредитов, жить им, по сути, не на что, и он, похоже, вымещает все на ней. Но здесь я тверд. Это уж простите...

Звонит телефон. Трубку успевает взять Мун. Что-то здесь не то. Кто бы это...

– Скажи своей матери, Диллон, чтоб больше не звонила мне сюда.

– Моей матери?

– Вот именно. Своей матери. Если она еще раз позвонит сюда, я... я – ей...

Я вскакиваю с табурета:

– Что?

– Но так же нельзя, Дилли. Ты же знаешь, что сюда из города звонить нельзя. Если б барышня на коммутаторе не знала меня...

– Я не знал, что мать собирается звонить тебе. Если б знал, конечно, сказал бы, чтоб она не вздумала.

– Я и так делаю что могу, Дилли. Ты же знаешь.

– Мама издергалась, Мун. Да и я тоже. Не может же это длиться до бесконечности.

– Я сам знаю, Дилли. Вчера вечером я заходил в два места, где можно занять, но без толку. Я столько должен, что они боятся рисковать. Они к тому же боятся, что я... – Он остановился на полуслове, и на лице у него появилось выражение, которое я не мог понять. – Ничего не говори. Твой дру... Гросс смотрит сюда.

По дороге домой Гросс спросил, о чем это мы с Муном разговаривали. Гросс ужасно любопытен; он человек без предрассудков. Свои или не свои дела – ему плевать. Пришлось сказать ему, что ни о чем.

– Мне показалось, что он что-то о твоей матери сказал.

– Ну и что?

– Мун что, бывает у вас?

– Да нет.

– У тебя есть сестра, правда?

Не нравится мне этот парень. Как мне ни жаль, но он мне не нравится. Он меня к стенке припер, черт бы его побрал.

– Что ты ел на завтрак? – говорю я. – Вы с женой трахались этой ночью? Сколько ты платишь за квартиру? Какие на тебе трусы? Как думаешь, дождь будет, а если будет, что ты предпримешь?

Он ухмыльнулся с несколько виноватым видом:

– Вечно я каждой бочке затычка. И чего мне. Просто я люблю поболтать.

Мы больше не проронили ни слова до самого моего дома.

– Я очень рад, что ты меня подвозишь, – говорю я. – Как считаешь, доллар в неделю нормально?

– Да, конечно. Я тебя и задарма готов возить, Дилли. У меня больше ни одного друга на заводе нет.

– Ну тогда до завтра, – говорю. – Всего!

Мама чистила картошку, и по тому, как двигались ее руки, я понял, что она готовится прыгнуть первой, чтоб не дать мне заговорить.

– Я звонила этому Муну, – сообщила она, – и сказала, что, если он не хочет неприятностей, лучше ему достать поскорее деньги. Сам понимаешь, женатый человек шляется...

– Мун делает что может, мама, – говорю. – И больше, пожалуйста, не звони ему. Он просто вне себя.

– Я тоже вне себя, – отвечает мама.

– Но так нельзя, мама. Он так вылетит с работы. Нам же хуже будет.

– Ты же сам говорил, что в нем так заинтересованы, что ни за что не уволят.

– Так-то оно так. Но если ему мешают работать и все время названивают...

– Если ему так мешают звонки, пусть принесет деньги.

Я налил себе выпить.

– Что попусту спорить.

– Вот именно.

– Мама, надо смотреть правде в глаза. Мун не может достать все двести пятьдесят. Я думаю, он с трудом может набрать и половину. Нам тоже придется смириться с мыслью, что Фрэнки займет часть.

Мама промыла картошку, налила воды и поставила кастрюлю на плиту. Из морозильника она достала фарш и принялась за котлеты.

– Никуда не денешься, ма.

– Нет, Джимми.

– Да почему нет? Она всегда занимала, когда...

– А потому, – повернулась ко мне мама и посмотрела в глаза, – потому что она занимает деньги, чтобы Мардж...

Стакан выпал у меня из рук.

– Вы что, спятили? Какого черта – да что мы – ах, чтоб вам...

– Она их уже послала, Джимми. А если Мардж здесь нежеланный гость, если ты не можешь приютить собственную сестру, когда у тебя хорошая работа и...

Красные мамины руки с выступающими венами поднялись к глазам, и проклятья застряли у меня в горле. Занавес снова поднялся, и я увидел, как эти же руки преображали кусочки хлеба в рыбу и пароходы; как эти же руки вылавливали из своей тарелки еду, так нужную ей самой, и прятали ее в кладовке, чтобы маленький мальчик мог посмеяться чуть дольше. И я снова увидел маленькую девочку, улыбающуюся, терпеливо бросающую часами мячик, сделанный из старого чулка.

– Она будет здесь желанной, мама. Все, что есть у меня, будет у нее.

Я по-другому не мог сказать. Да и что вообще тут можно сказать.

 

Глава 22

Да, ребятишки всегда замирали и перешептывались, когда я появлялся. И взрослые прекращали разговоры, когда я входил в комнату. В общем, что тут особенного. Я не знал, как играть. Я был робким и замкнутым, и в моем присутствии всем было не по себе. Впервые что-то такое пришло мне в голову – когда у меня появилась мысль, что что-то или кто-то действует против меня, – да, впервые это случилось, когда мне стукнуло пятнадцать и я уже несколько недель работал коридорным.

В то утро я не пошел в школу. Я ждал на автобусной остановке, на которой мог появиться папа, а когда он действительно появился, я схватил его и затащил в ресторан, в один из кабинетов. Он уже тогда был крайне холоден со мной, но, видя, что я не пьян, а просто взбудоражен, пошел за мной.

– Пап, – говорю я ему. – Ты знаешь такого человека по имени С.?

– Как же. Знавал довольно хорошо, – отвечает он. – Он, да я, да президент Гардинг исколесили всю страну вместе на частном поезде Гардинга. Погоди... Гастон Минз был в компании и еще Джейк Хеймон...

– Да черт с ними, – прерываю я его. – Что стало с С.?

– Никто не знает. Он был президентом небольшой страховой компании. После смерти Гардинга он исчез с залогами на сумму полтора миллиона долларов. Ни его, ни их больше никто никогда с тех пор не видел.

– Сколько, по-твоему, готова заплатить эта страховая или залоговая, или как там ее, компания, чтобы вернуть эту сумму? Сколько, папа?

– Полагаю, десять процентов, как минимум. То есть сто пятьдесят тысяч.

– Он прикидывает так же, – говорю. – Наша доля семьдесят пять тысяч. Так он сказал мне, папа.

Папа подозрительно посмотрел на меня:

– Кто сказал?

– С. Он здесь, в городе, папа. В отеле. Совсем плох. Сегодня ночью я приносил ему... я приносил ему сигареты, а он все смотрел на меня и расспрашивал, а потом говорит – не Диллон ли я и не твой ли я сын. Он сказал, что ты единственный человек на свете, которому он доверяет. Он, папа, скажет нам, где он все спрятал. Все, что он хочет, – это половину вознаграждения и обещание, что они не будут преследовать его, – и... и все будет в порядке, а, папа? Ты это сделаешь, правда?

Я боялся, что он скажет «нет», потому что, хотя он и разорился, он ни на йоту не изменился. Но он был юристом, и кому, как не ему, было знать, что такие вещи случаются на каждом шагу. И что акционерам предпочтительнее вернуть часть денег, чем ничего. Словом, он согласился быть посредником. А потом разгорячился не меньше, чем я. Он сказал, что положит деньги на меня под свою опеку, ну, если я не буду против, он немного займет у меня... Да нет, говорю я, я хочу, чтоб ты взял все. А он выпрямился с этаким горделивым видом и смотрел довольным и уверенным. И я понял, что теперь все у нас пойдет хорошо – у всех у нас. Что вовсе не поздно начать все сначала.

Я должен был стоять этим вечером на углу Восьмой и Хьюстон-стрит. Один. С. подъедет в арендованной машине и возьмет меня. А оттуда мы поедем на Тринити-Ривер-виадук в северной части города, где нас будет ждать папа. С. был тертый калач, его на мякине не проведешь. Если бы мы попробовали его заложить, я оказывался полностью замешан: проныра коридорный, надеющийся хапнуть где можно. Папе-то он доверял, – но доверяй, да проверяй, – сынок в заложниках – это надежнее.

Я пошел домой. Маме я сказал, что очень устал и не пойду в школу, и попросил ее разбудить меня в шесть вечера – я, дескать, хочу сходить в кино. Мы с папой решили, что это подходящая сказка. Мама все равно бы ничего не поняла и испугалась бы, а Мардж может сболтнуть лишнего. Так вот мама разбудила меня в девять, когда папа забеспокоился и позвонил; она сказала, что я так хорошо спал, что она решила, что лучше мне выспаться, чем идти в кино. Нечего и говорить, что С. мы больше не видели. Он смылся, даже не взяв свои вещи.

Я поехал в Линкольн и записался в колледж искусств и наук – единственное место, куда я логически, если не практически, только и мог сунуться. Затем я отправился в пару редакций и попытался найти работу газетчика, но там надо мной только посмеялись. Да у них, говорят, отбою нет от выпускников факультета журналистики, которые рады поработать, чтоб поднабраться опыта! Я пошел в газетный профсоюз Западного побережья, не зная, что у них только минимальный штат для работы с материалами, поставляемыми крупными агентствами, и они тоже посмеялись надо мной. Но одна девушка в конторе сжалилась (хотя была ли это жалость, даже не знаю). Один из крупнейших сельскохозяйственных журналов страны в Линкольне. Почему бы мне не сунуться туда?

Конечно, я сунулся. Я отправился туда в своем коричневом куппенхаймеровском костюме и лихо заломленном стетсоне, а на руке твидовое пальто за девяносто баксов. Секретарша говорит: одну минутку, любой редактор с радостью с вами поговорит. Меня проводили наверх и представили молодому человеку приблизительно моих лет, и он говорит: ну да, вполне возможно, что они мне помогут. Он-де и сам учится в университете. Тут семь редакторов. Сейчас он кого-нибудь вызовет... Он и в самом деле вызвал их, и они действительно так вели себя, словно только меня и ждали! Они пожимали мне руку и смотрели на меня так, будто готовы съесть, и все настойчиво приглашали «домой» пообедать на следующий день, то бишь в воскресенье.

Откуда я тогда мог что-либо знать? Я решил, что они всем скопом снимают дом ради экономии. Двое из них действительно заехали за мной на пижонском родстере и привезли в этот «дом», а там гостей не меньше сотни. И тут до меня стало доходить, что я во что-то впутался, но во что именно, я все еще не мог сообразить. Что-то стало брезжить только после сытного обеда и пяти-шести стаканчиков неразбавленного виски, когда человек пятьдесят парней, с которыми я мечтал – или думал, что мечтал, – познакомиться, стали пожимать мне руку и хлопать по плечу. А потом в комнатушке наверху собралось человек десять, все обступили меня и все спрашивают:

– Ну что, Диллон, мы тебе нравимся?

– Еще бы! Я ценю ваше искреннее отношение ко мне. Но...

– Что – но? Ты же не ради денег? Ты из тех, кто привык в жизни ко всему первоклассному. А здесь тебе и стол и кров за здорово живешь.

– Но... но мне правда позарез нужна работа.

– Разве мы не говорили тебе, что поможем? Для того мы и здесь, чтоб помогать друг другу.

– Но я уже записался на факультет искусства и науки.

– Подумаешь, можно записаться и перезаписаться. Это все выеденного яйца не стоит. Но даже если б ты не встретил нас, тебе все равно разумнее было бы перейти в сельскохозяйственный. Английский и журналистику ты можешь все равно изучать, зато научишься еще кое-чему стоящему. Ты же сам видел, как тут обстоят дела. Ты же пытался устроиться в газеты. Но единственное место, где... э... тебя поддержали, – это журнал «Сельское хозяйство».

В конце концов я сдался. Заложил половину своего гардероба и получил наличные на поручительство, и меня зачислили в сельскохозяйственный колледж. Ну и житье началось. Не жизнь, а малина! Мои добрые братья научили меня, как чистить топку и мыть посуду, а каждые шесть недель «комитет по стипендиям» заколачивал мне клепки в задницу в отчаянной попытке заставить меня запомнить разницу между рожью и ячменем или что-нибудь столь же идиотское. Я вспарывал кишки индеек, чтобы найти симптомы почернения гребня. Я щупал куриные гузки и должен был угадать, сколько яиц они могут снести, а им это вовсе не нравилось. Я настолько влез в чертовы проблемы сельского хозяйства, что даже перестал чувствовать себя мошенником. Только как могли они дать мне работу в сельскохозяйственном журнале с моей выдающейся тупостью к сельским делам? Они дали мне работу в ночном ресторанчике. Другие я нашел сам. Если вас все это заинтересует, это сельскохозяйственный колледж Небрасского университета. Поверьте мне на слово.

Я тогда ходил с Лоис. Мы, как говорится, женихались. До ссор еще было далеко. Я был влюблен в нее и вел себя как котенок. Когда мне было с ней не по себе или я вдруг хотел взбрыкнуть, я знал, что это из-за денег, что я так обороняюсь. Конечно, если б я мог предъявить ее родителям какие-нибудь подкожные запасы, если б смог убедить их, что по окончании курса в состоянии обеспечить их дочь, родительское отношение ко мне в корне бы изменилось. Они вовсе не были зловредными. Им, понятно, не хотелось, чтоб их дочь потеряла голову из-за человека, неспособного взять на себя ответственность за ее судьбу, а потому действующего, по их мнению, импульсивно, а не разумно. Я это понимал и, что греха таить, знал, что они правы. И тут...

Я не хотел даже открывать письмо. Опять кто-нибудь пытается всучить мне носки или облигации, а мне ничего не надо. И все же открыл, а это оказалась записка от Блэки Мартина.

Мы с Блэки вместе работали коридорными. Он был довольно замкнутым парнишкой и долго в отеле не продержался. Но ко мне он всегда относился хорошо, а после того, как перебрался в Нью-Йорк, время от времени присылал открытку. Я не всегда отвечал. Единственный раз ответил, уже когда был в Линкольне, это после моего вступления в братство: я тогда писал всем, кого знал, на шикарной бумаге «дома». Он, вероятно, решил, что я при деньгах. Он кое-что разнюхал, не говорил как, но разнюхал, и все тут. «Корд моторс» вот-вот должен был взлететь. Я мог воспользоваться этим, вложив туда сколько могу. То есть сорвать приличный куш. Он мне доверяет и готов взять в долю. Он знает, что «я честный малый». Сначала я чуть со смеху не покатился, но тут же осекся. Что-то подсказывало мне, что это не лажа. Блэки был не из тех, кто лажает, а я к тому же ему нравился. Все сходилось. Он работал брокером, он вращался в определенных кругах, и я ему нравился. А у меня было сто пятьдесят баксов в банке. Я отложил их на погашение студенческой ссуды, которую получил, первый раз записавшись в колледж. Я уже и так затянул с этим делом, и они на меня наседали. Я даже за день до этого выписал чек на всю сумму и хотел отправить по почте, да только в лавке напротив «дома» не нашлось трехцентовых марок. Вот я и не отправил. Хрена с два я на этих пташек, еще хоть цент истрачу.

Так вот иду я в банк и подписываю чек на сто пятьдесят баксов. А парень, стоявший позади, когда я получал бабки, идет за мной и останавливает меня у дверей. Такой высокий костлявый малый с черепушкой, напоминающей силки на перепелов, с носом-пуговкой и этакой ангельской улыбкой, а задница синих саржевых штанов ужасно мешковатая, будто он там книги носит. Ума не приложу, откуда такие берутся, не говоря уж о том, как они вечно оказываются во всяких советах да комитетах и умудряются всем заправлять. Вот заправляют, и хоть сдохни.

– Ха-ха, Диллон, – начинает он свои хиханьки да хаханьки. – Голову даю на отсечение, ты меня разыскиваешь.

– Оставь свой сарказм при себе, – говорю. – Я заплачу этот чертов долг.

– Только без ругани, Диллон. А то и у меня есть предел терпения. Выкладывай лучше денежки. Ха-ха.

Я тоже:

– Ха-ха. Я тебе чек завтра вышлю. А это мне на оплату больничного счета.

А он:

– Тебе больше не потребуется больница, Диллон. Ха-ха.

И плакали мои денежки. Он вырвал их у меня из рук. Даже затрудняюсь сказать, что больше меня тогда взбесило: что потерял деньги или что, как последний идиот, влип в такую историю.

В конце недели я узнал, что акции «Корда» подскочили на двадцать восемь пунктов за один день. На свои сто пятьдесят баксов при таком раскладе я бы поимел... только черта с два. Когда Блэки Мартин снова прислал мне письмо, я написал на конверте: «Адресат выбыл, адрес неизвестен» – и отправил обратно.

* * *

Я понимаю, что нельзя так мрачно смотреть на вещи, но иногда так припрет, что по-другому нельзя. Нет, я вовсе не считаю, что кто-то мне должен помогать. Я без этого всегда прекрасно обходился. Единственное, что я хочу, – это чтоб меня оставили в покое. Вечно кто-то подвернется, кто лучше меня знает, что мне надо; и пытается, чтоб я сделал что-то необходимое – с его точки зрения. И все же нельзя смотреть на это так, будто все это кем-то подстроено нарочно. Что, попросту говоря, существует заговор против меня. Иногда по-другому думать выше сил, но я понимаю, что так нельзя.

Нельзя!

 

Глава 23

Мун схватил трубку. Прежде чем он успел ответить, я сказал:

– Мун, я не могу ее угомонить.

– Ты ей не сказал, что я всюду искал и никак не могу раздобыть деньги?

– Конечно говорил.

– Какого черта она в таком случае звонит?

– Она старая женщина, Мун. И к тому же страшно зла и встревожена. Ты же сам понимаешь.

– Но какой толк с того, что она звонит и звонит, Дилли? Мне от этого ничего не остается, как бежать куда глаза глядят. А если меня вышвырнут отсюда с такой пометкой в трудовой книжке, я нигде больше работу не найду. Хрен собачий, а не работу.

– Думаю, ей плевать на это, Мун.

Я понял, что сморозил глупость, прежде, чем закончил фразу. Не надо было этого говорить. Хотя это правда. С точки зрения мамы, пусть все летит к чертям, ей от этого ни холодно ни горячо. Пусть выкладывает что полагается, а не хочет добром, вылетит с работы, вот они и квиты. Она пыталась и Фрэнки подбить звонить ему и даже пойти самой на завод. Фрэнки, разумеется, наотрез отказалась.

– Я так и думал, – говорит Мун. – Но ты сам сказал, что не метишь на мое место.

– Думай что хочешь. Я тебе уже тысячу раз говорил.

– Но с какой стати тогда твоя мамаша названивает сюда?

– Все, Мун, хватит на эту тему.

– Но если...

– Я сказал, что больше говорить не желаю.

– Тебе не видать моего места как своих ушей. Даже если меня вышибут. Я уж об этом позабочусь, поверь мне.

Я не стал отвечать. У меня на столе выросла гора сопроводиловок, еще оставалась уйма старых инвентарных записей, которые надо было переносить из гроссбухов на карточки. По старой системе каждую деталь приходилось учитывать в нескольких графах, например в «Левом крыле» и «Правом крыле». От этого отчасти и происходит вся путаница. Скажем, рабочие разложат запчасти по стеллажам правого крыла, тогда как по твоей описи они левого, и, судя по описи, их вообще нельзя трогать... Словом, мне надо было собрать весь этот материал вместе – а некоторые детали фигурировали в десятках разных граф, – и работенка была не из легких.

Насколько я понимаю, Мун пошел наверх. Это так и было, поскольку он не воспользовался телефоном. Когда он вернулся, он сказал, что производственному управлению нужен отчет по дефициту на каждую позицию к трем тридцати.

– Очень мило, – бросаю я, не отрываясь от своих дел. – Что им вдруг приспичило? Они что, умрут без этого?

– Так ты что, не собираешься его делать?

– Ты же знаешь, что не могу.

– Раньше успевал. Пока были старые инвентарные книги.

– Я и сейчас могу, – отвечаю. – Через пару дней, вернее. Но в данный момент я не могу рассортировать карточки по позициям.

– Хороша же твоя система, – говорит Мун.

Я начинаю медленно закипать. Эта система – она как хорошо написанный рассказ. Она в тысячу раз лучше, чем старая. Это сразу видно. Я все это ему выкладываю.

– В конторе они нужны сейчас.

– Это ты им сказал, что они им нужны? Ты ходил наверх, чтобы сказать им, чтобы они потребовали от меня отчеты, хотя прекрасно знаешь, что сейчас я их сделать не могу, так ведь?

– Ты будешь их делать или нет?

– Нет.

– Ну что ж, посмотрим, – говорит он и отправляется наверх.

Я смотрю на часы. Прошло ровно пять минут, и зазвонил телефон.

– Дилли?

– Я слушаю.

– Можешь подняться сюда на минутку?

– Могу, – отвечаю, – но если это насчет отчетов по дефициту, то лучше вам спуститься сюда.

Он помолчал и говорит:

– О'кей. Сейчас буду.

Я бросил трубку и схватил ножницы и стопку чистых карточек. Я уже несколько дней обдумывал одну штуку, но все не доходили руки. Мун открыл ворота, и Болдуин вошел первым; карманы, как всегда, набиты бумагами, весь так и кипит, будто куда опаздывает.

– Ну так что тут за дела? Мун говорит, что ты отказываешься выполнять приказы. Почему ты не можешь сделать эти отчеты по дефицитам? Что плохого в...

– Во-первых, – говорю, – никакие отчеты вам не нужны. Я отслеживаю все поступления и отправления и знаю, что говорю. Ничего вам не нужно.

– Это ты так считаешь, – вставляет Мун.

– Да, я так считаю.

– Послушайте, – останавливает нас Болдуин. – Давайте-ка по существу дела. Предположим, нам действительно понадобились отчеты по дефицитам. Почему мы не можем их получить?

– Я пока не могу сортировать свои карточки. Детали вносились в книги по позициям. А сейчас они будут записываться хронологически и по алфавиту.

Болдуин нахмурился и покачал головой:

– Так дело не пойдет. Я не... ты думал об этом, когда придумал эту картотеку? Черт побери, неужели не ясно: если мы не можем раскладывать их по позициям, то все это пустое дело!

– Все, что нам нужно, – говорю я, – это простейшее каталожное устройство...

– Да какое, к черту, устройство! – кричит Болдуин, и морщины на его лбу становятся глубже, а Мун с трудом сдерживает улыбку. – Это какая-то ерунда! Да мы никогда не дадим добро на закупку этих хреновых устройств. Не говоря уж о том, что их нужно специально приспосабливать к системе, а на это уйдет вечность...

– Речь идет не о покупке. Их можно сделать самим.

– Сделать? Как?..

– А вот смотрите, – говорю я, поднимая стопку карточек. – Это проще простого. Вот карточка по каждой позиции. Каждая карточка имеет внизу двенадцать прорезей, по прорези на позицию. Начиная слева, все прорези на одном уровне, кроме одной, которая ниже других. В следующем ряду то же самое, и в следующем, и так до конца. В каждом ряду одиннадцать прорезей одинаковых, а одна ниже других. – Я взял карандаш и просунул его в первый ряд прорезей. – Это позиция 1, – объясняю и поднимаю карандаш. И карточка позиции 1 поднимается, а остальные остаются на своих местах. То же проделываю с другими рядами. – Все, что нам нужно – это каталожный ящик со скользящим под ним рычагом. Все удовольствие – пара долларов.

– Дай-ка попробовать, – говорит Болдуин, хватает карандаш и двигает его взад-вперед по прорезям. – Чтоб мне провалиться. Классно!

Мун кашлянул.

– Но здесь всего несколько карточек. А две-три тысячи? Ни черта не выйдет!

– Почему не выйдет? – заводится Болдуин.

– Не выйдет, и все.

– Похоже, мы ходили в разные школы, – говорит Болдуин.

И смотрит то на меня, то на Муна.

– Эй, ребята, между вами что, кошка пробежала?

– С чего вы взяли? – отнекивается Мун:

– Какие там кошки, – поддержал его я.

– Послушайте, ребята, мы рады, что вы у нас, но счеты сводить будьте любезны за забором! Понятно? Теперь так Мун. Нужно сделать эти самые стержни.

И только мы его и видели. Мы с Муном не разговаривали до конца рабочего дня. Вся эта история мне была противна. Он по-человечески принял меня здесь, когда я так нуждался в поддержке. У меня было такое чувство, что это я загнал его на крайнюю позицию, откуда ему было не выбраться.

* * *

Мардж сидела на ступеньке, ведущей к дорожке (почти все дома в Сан-Диего на террасах). Я подумал, сколько времени потребовалось ей, чтобы добраться до этой ступени. Сначала она, должно быть, стояла в дверях, затем на крыльце, затем села на ступеньки крыльца. А теперь вот на последней ступеньке, ведущей на улицу.

Я быстро попрощался с Гроссом и захлопнул дверцу, пока Мардж поднималась. На какое-то мгновение мы походили на двух идущих навстречу людей, которые никак не могут разминуться. Я говорю – походили, потому что прекрасно знал, куда нацелилась Мардж, и сознательно преградил ей дорогу. Она приподнялась на цыпочки и из-за моего плеча смотрела, как, сердито взревев, отъехала машина Гросса.

– Послушай, Джимми! – крикнула она, топнув ногой и закатив глаза. – Почему ты так всегда ведешь себя?

Я понимал: она злится, что ее провели. Она нарядилась во все зеленое: спортивное пальто из твида цвета зеленых листьев, брюки цвета морской волны, зеленые носки и полуботинки из змеиной кожи, не меньше двадцати двух с половиной долларов пара. Я знал, сколько они стоили, потому что Уолтер написал ей свою последнюю записку на обратной стороне счета, и она показала и нам. Волосы у нее были только что покрашены. Кожи на лице не было видно под слоем крема и румян. На такую работу ушло добрых шесть часов.

Я ответил встречным вопросом:

– Ты куда-то собралась?

Она так вся и вспыхнула:

– А то как же. Мы все собрались. Фрэнки плохо себя чувствует, а маме надо присмотреть за детьми. А ты, я и Роберта могли бы куда-нибудь сходить, а может, ты бы пригласил кого-нибудь за компанию. Ну, Джимми, в какое-нибудь недорогое местечко. «У Эйба Лаймана» на Пасифик-сквер всего-то ничего – по два с половиной доллара, а нам и нужно-то по коктейлю или...

– Боюсь, Мардж, мы даже это себе не можем позволить, – говорю я ей. – Придумаем что-нибудь в субботу.

– Но это обойдется в сущую ерунду, Джимми, дорогой. А ты сказал...

– Мне еще надо кончить рассказ. Ты же знаешь, что его надо доделать.

– Ну ладно, – говорит она. – В субботу так в субботу. Но это правда. Ты обещаешь?

– Обещаю, – говорю, чтоб только отвязаться.

– А сейчас можно мне сходить в аптеку и выпить стаканчик колы? И сигареты у меня все вышли...

Я отдал ей всю мелочь, что была в кармане; она тщательно, хотя и не очень точно, пересчитала и ссыпала в платок.

– Так не забудь, Джимми. Отдам, как только что-нибудь получу.

И пошла было дальше.

– Минутку, детка, – остановил ее я. – Почему бы тебе не сходить попозже, скажем после обеда? – А почему не сейчас? – Да нет, можешь, конечно, и сейчас. Но, видишь ли, – я даже не знал, как толком объяснить ей, – там сейчас Шеннон, а она... тебе самой может не понравиться. Ну, что придется приглядеть за ней, понимаешь.

– Ах вон оно что. Я, пожалуй, схожу потом.

Мы стали подниматься по ступенькам вместе.

– И сделай мне еще одно одолжение, детка. Не ходи больше к соседям звонить.

– А что тут такого, Джимми?

– Потому что им известно, что у нас есть телефон. А этот парень работает на заводе. Не стоит, чтоб попусту языки чесали. Так что, прошу тебя, не ходи к ним больше.

– Хорошо. Что мне остается делать, – сказала она с несчастным видом и отправилась на кухню.

А я пошел в спальню. Роберта изучала пару чулок.

– Придется тебе раскошелиться и купить мне пару новых чулок, – говорит она. – Я повесила их в ванной, а кто-то взял да вымазал их тушью для ресниц.

– Ладно, – говорю.

– Ума не приложу, кому это надо было.

– Ладно, попрошу ее быть повнимательнее.

– Что ты, Джимми, не вздумай говорить ей что-нибудь. Толку никакого, а она, как-никак, твоя сестра.

– Так какого черта говорить об этом? Сначала хочешь, чтоб я что-нибудь сделал, а потом...

– Но она же твоя сестра, Джимми.

Вошла мама:

– Джимми, что ты такое сказал Мардж?

– Чего я ей такое сказал? Попросил не ходить сейчас в аптеку и не звонить от соседей, вот что сказал.

– Хватит. Ноги моей здесь не будет, – говорит мама. – Собираюсь и уезжаю сегодня же. Я готова тащить на себе воз работы, терпеть весь этот шум и гам, молчать, когда меня заклевывают, стоит мне открыть рот, но я не в силах перенести, как ты терзаешь Мардж. Я...

Я пошел в ванную и пустил на всю душ. Фрэнки распахивает дверь:

– Ах, это ты здесь!

– Да нет, – говорю. – Это мой дух, готовый в полет. Мой дух прозрел и готов рвать когти.

Фрэнки хихикает:

– Что опять там с Мардж?

– Ты что, Мардж не знаешь? С ней всегда одно и то же.

– Не дави ты на нее, Джимми. Ты же сам знаешь, она этого не выдержит.

– Ладно, ладно. Забудем все это.

– Я сегодня звонила в компанию по ссудам. Можешь получить у них деньги.

– Ты маме не говорила? Она устроила Муну такую сладкую жизнь, только от этого еще хуже.

– Да нет, не говорила. Как думаешь, сегодня закончишь рассказ?

– Надеюсь.

– Как Роберта ко всему этому относится, Джимми? Очень расстроена? Ты же знаешь, я тебе все отдам, как только смогу...

– А что Роберта, – отвечаю я и совсем не кривлю душой. – Вовсе она не злится, а даже, наоборот, чертовски рада.

Фрэнки так и уставилась на меня:

– Что ты несешь?

– Сама пошевели мозгами. Ты думаешь, на тебе и твоих грехах свет клином сошелся? А теперь вали, я хочу в ванную.

Ванну я, как мне кажется, так и не принял. Пустил душ и разделся.

Словом, сомневаюсь, чтоб я залез под душ. Геморрой мой совсем расшалился, и я забрался на стул и пытался рассмотреть собственную задницу в зеркало. Потом... потом вроде оделся и вышел. Не помню также, ужинал ли я, хотя, скорее всего, ужинал. Помню только, что, когда пришел в спальню, чтобы сесть за машинку, у меня было такое ощущение, будто я объелся. Не думал, что я доживу до того момента, когда в нашем доме кто-нибудь научится хотя бы мысленно изолироваться от других, но вот, по-видимому, я на это сподобился.

К половине девятого страница в машинке была под номером восемнадцать, а к концу – тридцать; я вынул лист из машинки, сунул под кипу уже готовых и взял бандерольные конверты для рукописей. Мне даже просмотреть ее не хотелось. Что толку, все равно переписывать я не мог. Это, вероятно, тот тип привередничанья, которое заставляет некоторых преступников пользоваться только один раз орудием грабежа.

Джо лежала в кровати. Глаза у нее были открыты.

– Ты уходишь, папа?

– Да.

– А когда вернешься?

– Спи, спи.

– А можно с тобой?

– НЕТ! И чтоб мигом спать!

Она повернулась на другой бок. Я погладил ее, уходя, но что толку. Она не привыкла, чтоб я орал на нее.

– Уходишь? – спросила Роберта.

– Надо отправить рукопись.

– Почему бы тебе не прогуляться с ним, Мардж? – говорит мама. – Ты весь день дома сидишь.

– Нет уж, – откликается Мардж, прикрывшись журнальчиком.

Роберта туда же:

– А правда, Мардж, чего бы тебе не сходить? Тебе это на пользу. Мне вот все равно, а то я б тоже пошла.

Куда тут денешься...

– Конечно, Мардж. Пошли.

Мардж опускает свой журнальчик.

– Джимми, ты правда не против, чтоб я пошла?

– Конечно нет. Только поторопись, ради Бога.

Ей понадобилось пятнадцать минут, чтоб «собраться в мгновение ока». Только не спрашивайте меня, что она эти пятнадцать минут делала. Роберта дала мне пятнадцать центов на марки; а я выпил полстаканчика виски и выкурил пару сигарет. Наконец Мардж вышла и заявила, что, конечно, идти в таком виде, но что поделаешь... Я схватил ее за руку и вытащил из дому. Я шел очень быстро. Пройдя три блока, я понял, что Мардж висит на моей руке.

– Что, слишком быстро?

– Куда же мы идем, Джимми?

– На почтамт. Туда можно добраться на автобусе.

– А нельзя взять такси?

– Мардж, – рявкнул я, – не могла бы ты... – Но тут же спохватился. – Милая, будь у меня деньги, ты в разъезжала на такси. Неужели ты не помнишь, что, когда у меня есть деньги, я не привык жмотничать? Я хочу, чтоб ты малость развеялась и, вовсе не хочу, чтоб ты тут кисла. Я же действительно не жмот...

– А кто говорит, что ты жмот? – восклицает она. – Кому это, как не мне, известно. Я всегда говорила Уолтеру, что будь он хоть вполовину так добр, как...

– Но у меня всех денег только на посылку.

– Но у меня же, Джимми, осталось шестьдесят пять центов...

– Вот что, Мардж. Ты... ты... Вовсе ведь не обязательно топать до почтамта. Можно купить марки в любом месте и отправить бандероль. Все равно ее к утру доставят.

– Но тогда мы ни одной живой души не увидим.

– Ну, может, и увидим.

Мы сунулись в пару аптек, но нигде не хотели продать нам марки. Вовсе не потому, что у них не было. Но мы ничего покупать не собирались, так за каким дьяволом им продавать нам марки? Тогда мне пришел в голову сетевой магазинчик спиртного вниз по холму к заливу, в котором я нередко бывал, да что там «бывал» – был постоянным клиентом. У них точно были марки, и послать меня им не с руки. До него надо было топать кварталов семь. Мы уже столько прошлялись, что с таким же успехом дошли бы и до почтамта. Сунул я бандероль с рукописью в ближайший ящик на углу, и мы потащились назад вверх по холму.

– Я чертовски устала, Джимми, – заканючила Мардж. – Может, минутку посидим где-нибудь?

Она высмотрела пивной и коктейльный бар за полквартала вверх по улице, к которому вела подсвеченная дорожка с огромным неоновым знаком у дверей и окнами с тентами. Завсегдатаями его были рабочие с авиазавода, что для меня служило еще одним предостережением не соваться туда с Мардж.

– Послушай, что я тебе скажу, – говорю я ей. – Сядь посиди на тротуаре и отдохни малость. Потом доберемся до дому и я сделаю по стаканчику виски всем нам, а потом скатаем ковер и потанцуем. Как мое предложение?

У Мардж бывают минуты просветления; сейчас все реже, но бывают.

– Джимми, – говорит она. – Как ты думаешь, что мне лелать?

– О чем это ты?

– Сам знаешь. Ни на что я не годна. Ничего не умею делать и, главное, ничего не могу изменить. Сколько я пыталась читать книжки и журналы, что ты приносил мне; я думала, если узнаю те вещи, которые ты знаешь, мы сможем снова говорить, как раньше, – и ты снова будешь любить меня. Но... – Она глубоко вздохнула. – И это у меня не получалось. У меня даже не хватало мозгов убить себя. И к тому же я все еще хочу жить. Ну скажи мне, как ты думаешь, что мне делать?

– Ты и вправду хотела бы знать?

– Да. Но если для этого надо учиться...

– Я думаю, тебе надо зайти сюда, выпить и малость послушать музыку.

Напряженный взгляд – понимание – все тут же исчезло. Она чуть в ладоши не захлопала.

– Что-то говорило мне, что надо обязательно выйти пройтись с тобой сегодня, – заявила она. – Вот, возьми шестьдесят пять центов.

В зале была небольшая танцплощадка, музыкальный автомат и кабинки вдоль задней стены. Кроме нас, в заведении было несколько пар. В основном все толпились у стойки бара у входа. Я сунул пятицентовую монетку в автомат, и мы немного потанцевали. Потом появилась официантка с нашей выпивкой. Она нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, пока я выуживал из кармана шестьдесят центов. У меня было еще семь центов, сдача с марок, но я хотел оставить еще пятицентовик на музыкальный ящик. К тому же взгляд девицы мне не нравился, как ей мой, да и десяти центов на чай за глаза хватит.

Я кладу деньги на столик, а она все стоит, а потом выдает:

– С вас доллар.

– Это с какой стати? – спрашиваю.

– За вашу выпивку, за что еще?

– Ром с колой двадцать пять, на улице надпись горит.

– Это за стойкой. А за столиком пятьдесят.

– Можете забрать мою, – говорит Мардж, – я не хочу...

– У нас обратно напитки не берут.

– Ну а эти вы заберете, – говорю. – У меня всего шестьдесят центов.

– Нет, вы посмотрите, – говорит официантка, – это что за дела. Я что, за вас должна из своего кармана платить? Я же плачу, когда беру выпивку в баре. Приходят тут, заказывают, а потом...

Музыка смолкла, все смотрели в нашу сторону. Смотрели во все глаза и слушали. Сбылись мои детские кошмары. У меня начался колотун, и я поднимаю свой стаканчик. Девица вырывает его у меня из рук.

– Ну уж нет! Я лучше вылью все в унитаз. Отдавайте деньги, а еще раз здесь покажетесь...

– В чем дело, Мейм? – Это был Гросс.

– А, привет, Буч. Да вот этот малый решил выпить на ширмачка...

– Вот так так! – ахает Гросс. – Да это мои друзья. – Достает портмоне и сует ей что-то в руку. – Принеси мне выпить и еще нам всем по одной.

Девица берет у него деньги, смотрит на меня так исподлобья и говорит:

– Извините, сэр. Тут, знаете, всякие шляются, а мне плати из своего кармана...

– Да ерунда, – говорю. Я-то знаю, как это бывает с Фрэнки.

Гросс садится за столик, и я, естественно, представляю Мардж.

– Вы гораздо симпатичнее своего братца, – говорит он. – Дилли, ты уверен, что она твоя сестра, а не дочка, а?

Мардж наклонила голову и этак игриво на него поглядывает:

– Да что вы, мистер Гросс! Джимми всего на три года старше меня. Вы уж скажете. – И она кокетливо хлопает его по руке.

– Да я это так. Дилли не обидится. Дилли мой лучший друг.

В каком-то смысле это, может, и правда. Я, во всяком случае, не мог это опровергнуть. Да и за то, что он вытащил меня из такой лажи, я был ему благодарен. Они танцевали, потом танцевали снова, я только обратил внимание, что челюсть у Мардж беспрерывно движется. Ну и ладно, я сижу себе – курю, выпиваю, думаю о том о сем. О чем только не думаю. В общем, врубился я, когда было полдвенадцатого. Мардж уходить не хотела, пришлось урезонивать ее, напоминая, как там чувствует себя Роберта. Гросс подвез нас до дому.

– Подожди минутку, – говорю я ему, – я сейчас вынесу тебе деньги за выпивку.

– Да брось ты, – говорит, а в голосе что-то такое подленькое. – Я что, не могу вас угостить?

– Мы оба зарабатываем на жизнь своим трудом, – говорю я. – И тебе деньги так же нужны, как и мне.

Он ничего не ответил. Мардж потом говорила, что я был «страшно холоден» и неудивительно, что он взбесился. Но я почему-то не думаю, что это как-то связано с тем, что произошло. Просто он увидел шанс обойти меня за мой же счет, и он сделал бы это, независимо от того, что я сказал или сделал.

Я принес деньги и буквально вытащил Мардж из машины. Мы стали подниматься к крыльцу. Потом вижу, Гросс останавливает машину и опускает стекло. Я остановился, подумав, что он что-то хочет сказать. Так оно и было.

– Спокойной ночи, товарищ, – бросил он, и подлый гогот еще преследовал нас, когда он дал газ и умчался.

Я схватил Мардж:

– Что ты наплела этому парню?

– Д-да ничего, Джимми. Я просто рассказывала ему про те книжки, которые читала, а он поинтересовался, с какой стати, ну, я и сказала ему, как ты оказался здесь...

 

Глава 24

Конечно, на следующее утро он не заехал за мной. Я был и сам уверен, что не заедет, и не ждал его. Я бы вообще не пошел, если б не боялся не пойти. Я был уверен, что, если я не приду, Гросс выболтает все, что ему известно (а из Мардж я так и не смог выбить, что она успела наговорить). Я считал, что, если я сам буду там, в пределах досягаемости, он дважды подумает, прежде чем нести что-нибудь. Тут я, кажется, просчитался. По крайней мере, физически я не шел ни в какое сравнение с Гроссом. Мой желудок ничего не принимал. Да его фактически и не было. Я пропускал пару стаканчиков чистого виски, но все застревало где-то на полпути и просилось обратно раньше, чем я пройду квартал.

Я без проблем прошел проходную и пошел внутрь. Было уже около семи, но на складе не видно ни души. Потом загудел гудок, я увидел Гросса, вернее, его голову, выглянувшую из-за стеллажа в дальнем конце. Я пристально посмотрел на него, и он бодро вышел на свет Божий. За ним выступали Мун, Мэрфи и остальные. Я подошел к своему столу и ждал. То есть принялся за работу. А что еще тут можно было поделать.

Все утро они как могли сторонились меня. Не считая, впрочем, Мэрфи. Часам к десяти он подошел изучить карточку. Глядя в нее, он процедил еле слышно:

– Я уезжаю в полдень. Если у тебя дома есть что-нибудь, от чего ты бы хотел отделаться, дай мне знать, я все, что могу, сделаю.

Ничего у меня не было. А если б и было, я не собирался попадаться на такие старые трюки. Во всяком случае, я решил, что это те самые трюки.

– Ладно. Спасибо.

В полдень я не вышел, хотя чертовски хотелось курить. Я боялся, что, если я буду расхаживать по двору, у меня будут слишком заметно трястись коленки. Да и здесь, внутри, я чувствовал себя в большей безопасности.

Пробило час. Два. Полтретьего. Час до конца. Я чувствовал, что так просто мне отсюда не выйти. Скорее небо обрушится, чем я выйду отсюда на волю. И вдруг все мне стало до лампочки. Страх как рукой сняло. Я уже напереживался и настращался выше крыши. Все вдруг куда-то провалилось. Может, с вами такое тоже случалось.

Три часа.

Зазвонил телефон. Мун взял трубку. Он старался как можно быстрее подбегать к телефону, потому что мать его совсем извела. Я взмолился, чтоб на сей раз это была не мама. Не то что бы это что-нибудь изменило, чему быть – тому не миновать, но мне страшно не хотелось, чтоб именно сейчас это была мама. Я бы не хотел уходить отсюда и чувствовать, что Мун ненавидит меня лютой ненавистью.

– Как насчет дефицита по крылу, Дилли? – спрашивает он со своей обычной флегматичностью. – Можешь подготовить?

Я киваю. А потом по той простой причине, что я привык, чтоб все было в порядке, что, пока я жив, я вечно буду все улучшать и доводить до конца то, что считаю надо довести до конца, говорю:

– Почему бы нам не увязать с этим поставляемые детали? Я тут все ломал голову, с какой стати мы попусту мучаемся с самолетными запчастями, когда у нас нет клепальных станков и всего такого прочего, чтобы соединять их в один комплекс?

– Отлично, – говорит Мун. – Ступай попроси Вейла дать отчет по их дефициту. – Поворачивается и, не говоря ни слова, уходит.

Я поднимаюсь с табурета и иду в отдел поставок. Вейл как раз взвешивает болты на весах. Баскен возится с мешками.

– Ты о чем, Красный? – говорит мне Вейл.

– Мне нужен отчет по дефициту на крыло, – говорю я.

– А на кой черт тебе, Красный?

– Нужно, чтобы...

– Чтобы послать в Россию, так, Красный?

– Послушай, – говорю. – Мун велел мне... – И при этих словах подпрыгиваю аж до потолка.

Поворачиваюсь, стоя чуть ни на карачках, задохнувшись от боли. Если б кто знал, какая адская боль от этих проклятых шишек. Сзади стоит Баскен с метлой в руках и тычет в меня концом палки, мерзко хихикая:

– Ха-ха. Чего это мы так распрыгались, Красный? Так, чего доброго, бомба вывалится из...

Вырвал я метлу у него из рук и что есть силы по голове. Вернее, метил по голове. Он повернул голову, и жесткий соломенный жгут стегнул его по физиономии, тут же брызнула кровь. Я, конечно, немедля пожалел о содеянном. Но Вейл не мог выбрать более подходящего момента, чтобы ляпнуть такое, от чего я окончательно потерял голову:

– Конечно, только и можешь, что на маленьких нападать!

Словом, я приложил и его. Но на этот раз точно по голове. И тут как из-под земли вырастает Гросс и всех отталкивает. Можно подумать, что он только этого и ждал, чтобы до всех добраться.

– Дайте-ка мне, ребята. Дайте-ка мне разделаться с этим красным сукиным...

Тут я его достал. Не метлой, а двухфунтовым мешком с болтами. Ума не приложу, как он остался жив.

И тут появилась охрана.

 

Глава 25

– Когда вы вступили в коммунистическую партию, Диллон?

– В конце 1935 года. Месяц не помню.

– Какие были мотивы?

– Обычные. Я был разочарован в двухпартийной системе.

– Никаких других соображений?

– Других? Если только хорошие беседы. Я слаб на хорошие беседы.

– Вам не платили за это денег?

– Вот уж наоборот.

Он был моложе меня, этот парень из ФБР. У него были светлые волосы, зачесанные со лба назад, а таких кротких голубых глаз я в жизни не встречал. Кроткие, пока ты не встретился с его пристальным взглядом. Тогда тебя внезапно осеняло, что в них есть что-то совсем другое.

– Диллон – это ваша настоящая фамилия? – спрашивает шеф заводской охраны.

– Вы видели мое свидетельство о рождении.

Шеф с силой стукнул передними ножками стула об пол и взмахнул всей пятерней:

– Я спрашиваю: Диллон – ваша настоящая фамилия?

– Пусть мистер Рейнолдс продолжает, – вмешивается Болдуин, нахмурясь.

– Вы говорите, что вышли из партии?

– Да. Весной тридцать восьмого года.

– Какие были причины?

– Дома из-за этого была вечная смута. Жена и дети у меня католики.

– Разве они не были католиками, когда вы вступали в компартию?

– Это была не единственная причина. Многие из тех, кого я лично знал, ушли. Без них все стало не так.

Рейнолдс посмотрел мне в глаза, и я не мог отвести взгляд.

– Каковы настоящие причины, по которым вы вышли?

– Я же сказал.

– Нет, не сказали.

– Ну ладно, – говорю. – К этому времени я стал здорово пить. И они не хотели иметь такого в своих рядах.

– Так вас исключили?

– Нет, но дали понять.

Шеф нагнулся в мою сторону:

– А не случись этого, вы бы и сейчас были в партии?

Вмешался Болдуин:

– Никто не может ответить на такой вопрос, шеф. Я бы не смог, скажем, сказать, что бы я делал сейчас, сложись обстоятельства иначе. Я не тот же сейчас, каким был когда-то.

– Кроме того, – вступил Рейнолдс, и вялое подобие улыбки мелькнуло у него на лице, – не думаю, чтобы мистер Диллон ответил нам что-нибудь такое, от чего у нас возникло бы предвзятое отношение к нему.

Я промолчал. Улыбка так же быстро слетела с его губ, как и появилась.

– Вы работали в авиапромышленности до того, как пришли сюда?

– Никогда.

– Вы что-нибудь об этом знали?

– Нет.

– Будьте любезны, Болдуин, покажите мне послужной список Диллона.

Болдуин передал ему машинописный листок. Рейнолдс внимательно прочитал.

– Что вы скажете об этих записях? Есть в них что-то необычное. Это хорошие или плохие отзывы?

– Исключительно хорошие. Я бы даже сказал, что у нас не бывало новичка с такими положительными отзывами.

Я думаю, он сообразил, что вредит мне, уже сказав то, что сказал. Впрочем, скажи он противоположное, это тоже не принесло бы мне пользы.

– Итак, Диллон. По вашим словам, вы никогда не работали в авиапромышленности до прихода к нам. Тем не менее вы зарабатываете денег значительно больше, чем многие, проработавшие здесь два года и даже больше. Вы явно знаете больше, и вас ценят больше. Как вы объясните все это?

– Может, – говорю, – все дело в том, что мне деньги нужны гораздо больше, чем большинству работающих здесь. Ведь это, как правило, одинокие люди. Я женат, у меня дети и еще несколько человек на иждивении.

– Мне, Диллон, тоже нужны деньги, только от этого хотения я не стану первостепенным специалистом в авиастроительстве.

– Видите ли, я работал на довольно солидных работах. При известных способностях человек может неплохо проявить себя на разных местах.

– Да, но...

– Диллон делает, в сущности, всю учетную работу, – снова вмешивается Болдуин.

Рейнолдс говорит:

– Но сколько вы платите своим клеркам в конторе, мистер Болдуин?

– Ну, двадцать с чем-то в неделю.

– А Диллон получает раза в два больше, почему?

– Видите ли... я вовсе не хочу уверять вас, будто он ничего не смыслит в авиастроительстве...

– Должно быть, он знает немало, так ведь?

– Ну да, черт побери, конечно!

Начальник охраны положил ногу на ногу и прислонился к стене. Улыбки на его лице я не видел, но всеми кишками чувствовал эту самодовольную улыбку.

– Когда я пришел сюда, – объясняю я, – я заполнял бланк о трудоустройстве. Там все мои прошлые работы.

Рейнолдс кивает:

– Там значится, что последние лет двенадцать вы свободный писатель. То бишь сам себе наниматель.

– Не думаете же вы, что все это время я писал и еще работал на авиазаводах.

– А кто вас знает, Диллон?

– Так вот я говорю, что не работал.

– Так вы больше не коммунист, не так ли?

– Я же сказал, нет.

– Вы порвали всякие сношения с партией в 1938-м?

– Да.

– Положим. И вот, несмотря на сей факт, коммунистическая партия снабжает вас новенькой машиной и деньгами, чтоб вы пересекли чуть ли не полконтинента и прибыли сюда, дабы устроиться здесь на работу.

– Но послушайте...

– Человек, обвиняемый в незаконной профсоюзной деятельности, которому грозит десятилетний срок, дает вам машину и деньги, чтобы вы приехали сюда. Зачем?

– Я не отвечаю на этот вопрос.

– Можете не отвечать, Диллон. Можете пригласить адвоката, если вам необходимо.

– Адвокат мне не нужен. Но мне не нравится такая логика, когда за уши притягивают разные вещи, вроде того, бью ли я еще свою жену. Я уже говорил, как я получил эту машину.

– Расскажите еще раз.

– Я встретил Майка Стоуна на Главпочтамте. Я рассказал ему, что хотел бы сменить обстановку и перенести свои исследования в другую область. Он познакомил меня со своим адвокатом, а тот дал мне машину, чтобы я перегнал ее сюда. Не в пользование, а только чтобы перегнать. Вот и все.

– Но с какой стати Стоуну было так заботиться о том, чтобы вы оказались здесь? Вы уже не в партии. Почему он должен был оказывать вам такую любезность?

– А что тут такого?

– Не задавайте вопросов. Я здесь задаю вопросы.

– Я ответил. «А что тут такого?» – единственный возможный ответ. Никаких проблем. Машину надо было перегнать сюда, а Стоун прекрасно знал, что я не раздолбаю ее и не смотаюсь с ней. Вот и все дела.

Тут вступает шеф охраны:

– Вообще-то, мистер Рейнолдс, ребята все время перегоняют сюда машины со Среднего Запада. Это уменьшает дорожные расходы. А дельцы оттуда с готовностью отдают таким перегонщикам права на машину и немного бабок, чтобы те доставили машину сюда.

У меня чуть челюсть от удивления не отвисла. Я даже почувствовал себя увереннее. Но Рейнолдс явно пропустил это мимо ушей.

– Мистер Болдуин, – говорит он. – Насколько мне известно, у вас там в складском помещении дикая неразбериха. Детали исчезают, на них неправильные сопроводительные документы; недоделанные детали и те, что должны находиться в других цехах, оказываются у вас, отчего вечные задержки и проволочки. Когда все эти беды начались?

– Ну, месяцев шесть-семь назад.

– То есть когда Диллон устроился сюда на работу?.. Минутку.

Дверь приоткрылась, и человек, очень похожий на Рейнолдса, просунул голову.

– Ничего, – проговорил он. – Несколько книг, но все из публичной библиотеки.

– Благодарю, Джек.

Дверь закрылась.

– Насчет вашего вопроса, – говорит Болдуин. – Вы правы, все неприятности действительно начались где-то с приходом Дилли. Но к этому времени мы как раз начали разворачивать производство на полную мощность. Мы получили первые крупные правительственные заказы. До того заказ на дюжину самолетов считался событием. Сущий ад начался шесть-семь месяцев назад. Во всех цехах аврал.

– И сейчас так же?

– Нет, сейчас мы значительно выровнялись, хотя...

– У вас все еще неразбериха на главном складе, не так ли?

– Да, но это нервный центр всего завода. АДилли... Дилли как раз должен вот-вот все там привести в порядок. Он разработал новую систему учета, которая поможет ликвидировать все прорывы.

– Должен, но еще не привел, так ведь? Пока что говорить о том, что все в порядке, рано?

Болдуин должен был признать, что все так и есть.

– А как насчет этих споров и раздоров между работниками отделения, когда они начались?

– М-м-м...

Болдуин переступил с ноги на ногу и закурил сигарету. Выпустив струю дыма, он нервно загасил сигарету в пепельнице.

– Мистер Рейнолдс, вы выдвигаете очень серьезные обвинения против человека, единственная вина которого – несдержанность и темперамент. Вину за все эти размолвки можно едва ли не полностью приписать другому парню – Гроссу. Он сплетник и провокатор по натуре, к тому же чертовски хитер и умен. Он заварил всю кашу, а Дилли скорее оказался жертвой. Отдел кадров спихнул его нам, не то я бы давно прогнал его.

– Видите ли, я занял место Гросса, – заметил я.

– Да-да, – поддакнул Болдуин, – а до этого Гросс строил козни Муну.

– Он завышается над Мэрфи, потому что тот наполовину мексиканец.

– Этот Мэрфи сущий ребенок. Я видел пару раз, как он дрался.

Рейнолдс взглянул на свои часы, и мне показалось, что он слегка вздохнул.

– Не намного мы продвинулись. Диллон оказался здесь при весьма странных обстоятельствах – и в то же время ничего странного нет. С момента его прихода начались разные неприятности, но они начались бы и так. Они еще не прекратились, но вот-вот прекратятся. В отделе все передрались и переругались, но виной тому Гросс. – Он посмотрел на нас. – Лично я должен признать, что явных доказательств саботажа нет. Саботажник должен продолжать хорошо работать, если хочет, чтоб его ценили как работника. Не может же он устроить одну-две аварии и смотаться. Приходится быть умным. Он вроде бы выполняет одно задание, а на самом деле делает другое.

– Диллон вызывает подозрение, и он же не вызывает подозрений, – подхватывает шеф охраны. – Все зависит от того, как на все это смотреть.

– Вот именно. Я не утверждаю, что он во всем этом замешан, но было бы лучше, если бы он от этого держался подальше.

– Боюсь, – говорит Болдуин, – мне больше добавить нечего.

– А как насчет, как то бишь его, Муна? Заведующего отделом? Он здесь?

– Насколько я помню, вы уже с ним говорили, – напоминает Болдуин.

– Только в общих чертах, когда беседовал с другими. Он здесь?

– Не знаю точно. Уже поздно и...

– Он здесь, – сообщил шеф охраны. – Я решил, что он может вам понадобиться. Он ждет внизу.

– Будьте добры, попросите его зайти.

Начальник охраны вышел. Рейнолдс сел и уставился на меня. Болдуин прикурил новую сигарету от старой.

– Мистер Рейнолдс, – обратился он к агенту ФБР.

– Да.

– Я насчет Муна. Он несколько... э-э-э... ревниво относится к Диллону. А он мстительный. Боюсь, что... – Он замолчал, не закончив.

– Понимаю, – бросил Рейнолдс.

И я понял, что он имел в виду. Ничего такого, что можно было бы пощупать. Подозрение смыкается со своей противоположностью. Доказательство – и никакого доказательства. Но я-то хорошо понимал, что в такие времена никаких доказательств не требуется. За этим кротким голубым взглядом только уверенность. Только обвинение. Осуждение будет автоматическим.

Мун вошел, держа в руке половинку огромного красного яблока. Откусив добрый кусок, он молча сел на стул начальника охраны и оглядел с ног до головы агента ФБР. Тот спокойно встретил его взгляд, столь же твердый, как и у Рейнолдса. Рейнолдс вяло улыбнулся и отвел глаза.

– Вы знаете, по какому поводу мы вас пригласили, мистер Мун?

– Да, – флегматично ответил Мун. Он повернул яблоко и поднес его ко рту.

– У вас были серьезные неурядицы на складе, мистер Мун. Они начались приблизительно тогда, когда пришел Диллон. Так вот...

Мун поднял руку и откашлялся.

– Как раз когда он пришел, я хотел уходить. Так что мне было до фени, что здесь творится. В том числе и до этого бедолаги Гросса. Дилли угораздило вляпаться в самую кучу дерьма.

– Э-э, – промычал Рейнолдс, – может, вы сначала доедите яблоко...

– Оно мне не мешает, – как ни в чем не бывало продолжал Мун. – У нас бы с Дилли все шло как по маслу, не принимай он так все всерьез. Все к нему относились бы лучше. Да только такой уж он уродился, вот и сидит здесь.

– Понимаю, – говорит Рейнолдс. – У вас сейчас возможность рассмотреть Диллона получше. Вы с ним большую часть времени работали на складе, тогда как остальные часто отлучались. Что-нибудь из того, что он делал, вызывало у вас подозрение? Что-нибудь непосредственно связанное с его работой вызывало у вас беспокойство?

Мун внимательно изучал огрызок яблока, затем ловко отправил его в плевательницу, потом столь же внимательно уставился в пол.

– Ну... даже не знаю, как сказать. Не знаю, покажется вам это подозрительным или нет.

Агент ФБР сделал стойку:

– Объясните, пожалуйста, что вы имеете в виду.

– Ну... мне все время казалось, что он собирается все здесь взорвать.

– Взорвать?

– Ага. Сидит себе на этом табурете часами и не ходит в туалет, я все время боялся, что он хочет всем нам такую мину подложить!

Наступила мертвая тишина. Болдуин хлопнул ладонью по столу, поперхнулся сигаретным дымом и зашелся кашлем. Рейнолдс побагровел, но выдавил вымученную улыбку.

– Думаю, что на этом мы закончим, мистер Мун. Спасибо за то, что пришли.

– Да чего там, – говорит Мун и удаляется, а длинные руки вяло болтаются чуть не до угловатых колен.

Болдуин вытер глаза.

– Полагаю, вам будет небезынтересно знать, что Мун от нас уходит. Его призывают обратно в военно-морской флот. Мы могли бы дать ему освобождение, но он хочет служить. Так что мы не можем удерживать его. Мы уже однажды удерживали его, и это ни к чему хорошему не привело.

– Очень интересно. – Рейнолдс встал и протянул мне руку. – Надеюсь увидеться при более благоприятных обстоятельствах.

Я пожал ему руку и ничего не сказал. А Болдуин говорит:

– Вы еще увидите Дилли. Он остается здесь. Он займет место Муна.

 

Глава 26

Когда вечером я добрался до вершины холма, Мун ждал меня на углу в своей машине.

– Решил попрощаться, – сказал он, когда я сел в машину. – Хотел подбросить тебя до дому, но потом решил, что это не лучшая идея.

– Ты и так избавил меня от лишних бед, – говорю я.

– Ты так считаешь? Что ж, Дилли, я тебе кое-что был должен. Как Фрэнки?

– Вроде уже ничего.

– Мне очень жаль, что я не сделал то, что должен был Дилли. Ты знаешь, мне Фрэнки небезразлична. Это не очередная придурь.

– Я знаю. Я знаю, как это бывает.

– Не хочешь выпить?

– Нет, спасибо, Мун.

– Мне, честно говоря, тоже не хочется.

– Мне жаль, что ты уезжаешь. Надеюсь, не из-за меня... нас...

– Я бы и так уехал, Дилли. Я давно уже искал повода.

– Ты знаешь, что я не мечу на твое место? Знаешь, что я не вернусь туда.

– Не мне тебя отговаривать, Дилли.

– Да не в этом дело.

Он кивнул:

– Мне надо было бы сообразить, что ты поумнее. Ты хитер, Дилли, но это до добра не доведет. Рано или поздно все догоняет нас.

– Точно, только и это еще не все, Мун.

Он посмотрел мне в глаза.

– Даже не знаю, как сказать. Может, я так никогда никому и не смогу ничего объяснить. Даже если напишу книгу...