Когда я проснулся, это было утро, и я лежал на зеленом газоне в Городе Удивительных Людей, и оказался во власти страшного похмелья.

Я сел, но только не сразу, а в несколько приемов, и я весь трясся и дергался. Протер глаза и удивился, даже изумился, право, изумился, что ничего такого особенного со мной не происходит. Ведь каждое утро у меня начиналось с похмелья, и это было так же обыкновенно, как и то, что я вообще просыпался, и всегда просыпался в Городе Удивительных Людей.

«Черт его дери! — подумал я прямо-таки с жаром. — И сегодня, и вчера, и все одно и то же, ох-ох-ох!»

Последние слова я высказал вслух, да еще ругнулся раз-другой, потому как солнечные лучи воткнулись мне в глаза, распространились в голове и терзали ее будто венец терновый. Плохо мне стало, я кое-как откатился в сторону, кое-как встал на ноги и заспотыкался к Бабушкиной кровати.

Эта кровать была совсем не такой удобной, как у других жителей Города. Ни на что не годная, способная разве что принести облегчение такому мученику, как я. Но до чертиков неудобная, да еще вокруг полно винных бутылок, а они вечно бьются. И трава тут побелела и побурела, потому как ее щедро удобряли собаки, кошки и бродяги. Вместо подушки обрубок трухлявого, изъеденного червями дерева, такой карликовый фаллос, на котором можно было различить только имя и слово «девица», то ли полное душевной боли, то ли, наоборот, смиренное, без всякой гордости.

Я изучал еле видную надпись и предавался размышлениям, как обычно, когда не занят другими делами. Меня уж очень подмывало что-то в ней изменить. Если вот к словам «человеческое существо» добавить «хотите, верьте, хотите — нет»... Но Бабушка этого не одобрила; она не сочла подобные слова комплиментом, о чем и заявила мне без церемоний.

Я сел напротив ее постели, наклонил голову от солнца и уставился на провисший Бабушкин гамак. Трава шептала и шептала что-то, шелестя на ветру. Спустя немного я услышал хриплое хихиканье.

— Ну что, — спросила Бабушка, — хочешь пенни за свои мысли?

— Нет. — Я с трудом улыбнулся. — У нас теперь инфляция.

Бабушка снова захихикала. И спросила, как у меня продвигаются дела с книгой.

Я сказал, что отлично продвигаются, книгу я уже закончил.

— Прочти что-нибудь, — попросила Бабушка, — только начни с самого начала.

— Конечно, Бабушка, — ответил я, — Конечно... Давным-давно жили в джунглях два биллиона ублюдков, и весили они чуть меньше шести секстиллионов четырехсот пятидесяти квинтиллионов тонн. И хотя все эти ублюдки были братьями, любимым их занятием было братоубийство. И, несмотря на то, что в джунглях полно было чудесных фруктов, ели ублюдки только грязь. И, невзирая на то, что они обладали неограниченными способностями к познанию, знали они только одно: что ничего не знают. И этого им было достаточно.

Я замолчал.

Бабушка нетерпеливо заерзала.

— Ну, продолжай.

— Это все, — ответил я.

— Но ты вроде бы сказал, что закончил книгу. А это то же самое, что и раньше.

— Это все, — повторил я. — На мой взгляд, тут нечего добавить.

Некоторое время мы сидели молча, и я почувствовал, как ко мне возвращается похмелье. Ползет по телу и снова охватывает голову. Оно опять начало трясти и ломать меня, грызть изнутри и снаружи, как злобный невидимый ящер.

Бабушка захихикала сочувственно.

— Тебе, как видно, совсем худо?

— Есть немножко, — ответил я. — Похоже, то, что я выпил, решило объявить мне войну. Точнее, это я решил объявить ему войну. Правда, оно выглядело вполне миролюбивым и сговорчивым, пока я не выпустил его из бутылки.

— Тебе известно, что нужно сделать, — сказала Бабушка.

— Я не знаю, способен ли вообще что-нибудь сделать. У меня серьезные сомнения на этот счет.

— Так надо, — сказала она. — Хватит попусту сотрясать воздух. Кончай свою болтовню и переходи к делу.

Я жалобно застонал и попробовал встать. Старался изо всех сил, но ничего не вышло. И я утратил твердость духа.

— Воистину, Бабушка, — простонал я, — воистину, душу бы продал сатане за добрый глоток.

— Что-то дешево, — ответила Бабушка. — А теперь заткнись и ступай своей дорогой.

Я покорно кивнул. В конце концов мне удалось подняться.

— Я сделаю все, как ты велишь, Бабушка.

Она не ответила. Наверное, вновь погрузилась в свой блаженный сон.

Я повернулся и пошел прочь от нее на цыпочках, но потерял равновесие и упал лицом вниз. Прошла не одна минута, пока мне удалось снова собрать себя в одно целое. Я еще много раз падал и поднимался, но наконец вышел на дорогу к городу.

Тут меня нагнал грузовик. Вроде бы грузовик Джо Хендерсона. Так оно и вышло. Я с трудом поднял руку и выставил вверх большой палец как хич-хайкер. Джо притормозил и остановился. Но как только я подошел к дверце кабины, он тоже выставил в окно палец и умчался прочь.

А я зашагал дальше более твердым шагом, укрепившись в своей решимости. И недоумевал, какой такой ущерб должен был потерпеть Джо, что его даже нельзя покрыть страховкой. В конце концов я пришел к выводу, что это, скорее всего, шины его грузовика.

Потом меня нагнал еще один фермерский грузовик. На этот раз это был Голландец Итон. Он высунулся из кабины и заботливо спросил, не устал ли я идти пешком.

— Устал, — ответил я, — но только, пожалуйста, не просите меня пробежаться. Эта шутка не была смешной даже в годы моего раннего детства.

Его жирное лицо побагровело от ярости. Он плюнул со злостью.

— Ты, придурок недоделанный!

— Слушайте-ка, мистер Итон! Угадайте, что такое — безмозглое, бесстыжее и едет на колесах? Это свинья, мистер Итон. Хряк в комбинезоне.

Он распахнул дверцу. Выпрыгнул из кабины с бешеным ревом. Я тоже прыгнул. У меня в таких случаях быстрая реакция. Как бы слаб и немощен я ни был в предыдущий момент, но, если речь идет о спасении жизни, сила и ловкость неизменно приходят мне на помощь. Они и сейчас не оставили меня.

Я вмиг перемахнул через канаву, а потом и через забор. И попал я в сад на задах усадьбы Деворов, а Голландец со всех кишок орал мне вслед.

Время от времени я настолько погружался в свои мысли, что забывал о похмелье. Пожалуй, я должен быть благодарен Голландцу Итону и Джо Хендерсону. Однако признаюсь, что я испытывал к ним чувства, далекие от признательности.

Джо и Голландец, размышлял я, они уже много лет в плохих отношениях друг с другом. Не потому ли шины Джо у грузовика порезали в ту же ночь, когда сгорел амбар у Голландца?

«Прости меня, Владыка вечный, — шептал я. — Ведь у них мозги такие же, как у пещерных жителей палеолита, а я как-никак понимаю, что делаю».

Сад остался позади, я подошел к хозяйственному двору. Мужественно продвигаясь вперед, преодолел ворота, пересек хозяйственный, а потом и задний двор и через заднюю дверь вошел в дом.

Тут никакой опасности не было. Я знал об этом, потому что и раньше сюда наведывался. Ральфа, скорее всего, нет дома, а Луана валяется в постели, к тому же окна ее спальни выходят на другую сторону. И поскольку я был совершенно спокоен, спокойнее, чем кто-либо другой, то мог шастать по первому этажу сколько вздумается.

На мгновение я замер перед дверью и прислушался. Со второго этажа до меня донесся слабо различимый голос Луаны — она, должно быть, разговаривала по телефону.

— ...Конечно, я этого ни за что не скажу. У меня и в мыслях не было кому-нибудь рассказывать, ты, Мэйбл, прекрасно меня знаешь. Но слыханное ли дело, чтобы молоденькая девушка задирала подол перед ниггером? А ее отец еще держится так высокомерно...

Меня охватили сомнения — я почувствовал смутное желание что-нибудь сделать. Но было ясно, что если и можно что-то сделать, то теперь все равно уже поздно. Очень скоро сплетня дойдет до ушей Пита Павлова. Удостоверившись в том, что это правда, он начнет действовать. А уж как именно он станет действовать, что он сделает, двух мнений быть не могло.

Я вздрогнул и насупился, но выбросил эту картину из головы и мысленно выключил гнусные завывания Луаны. Мне было не под силу предотвратить неизбежное. Я надеялся на другую неизбежность — на то, что непременно раздобуду себе выпивку, потребность в коей у меня все возрастала.

Я открыл знакомую дверцу буфета, принялся изучать многочисленные бутылки с чудным эликсиром, и рот у меня наполнился слюной. Однако, ознакомившись с этикетками, я с горечью отступил. Скупости Ральфа просто нет предела! После моего последнего визита он заменил бутылки с высококачественной подкрепляющей субстанцией на дешевые безалкогольные напитки.

Я проверил другой шкаф. Там стояла огромная бутыль с жидкостью для полировки паркета, но в этой жидкости всего пять процентов алкоголя, мне это ни к чему. Наконец, я обнаружил люк в полу и спустился в погреб.

Но и здесь мне не повезло. Приготовленный Ральфом сидр еще не перебродил и не содержал ничего, кроме сладости. Что касается консервов, Ральф готовил их так же сноровисто, как делал все остальное: среди множества банок не было ни одной закисшей.

Я снова поднялся в кухню. Сладость так и лезла из меня, а нервная система корчилась в муках, требуя спиртного. Через боковую дверь я вышел в коридор и замер возле ступеней. Наверху-то целое море спирта. Дамские притирки, мази, может, даже что-нибудь, предназначенное для питья. Только бы Луана заснула, только бы хоть на пять минут прекратила извергать ядовитую болтовню. Куда там — сдохнешь — не дождешься.

Сейчас она мелет языком с одним партнером по проводу, а потом, когда она закончит с ним, немедля примется названивать другому. И так целый день. Сама она не остановится, если ее не остановить. К тому же она этого вполне заслуживает, и дело даже не в настоятельных потребностях моего организма. Но вообразить себя в роли человека, который остановит Луану, я был не в силах. Я не способен на такие поступки.

Возможно, как-нибудь в другой раз. В какой-нибудь другой день или ночь, когда жажда и безысходность снова приведут меня в этот дом. Я покинул его, снова прошел через сад и зашагал в город, свернув на аллею позади дома доктора Эштона.

В этот час доктора наверняка не было дома, но даже если бы он там и был, я не рассчитывал на его помощь. И сына его, Бобби, само собой, тоже не было. Его помощь я принял однажды, и этого оказалось больше чем достаточно. До сих пор меня трясет при одном воспоминании. Не знаю, что он дал мне, этот дьявол с ангельской наружностью, но я выблевал все свои внутренности, и потом три рвотные спазмы потрошили меня, как терьер пойманную крысу.

Нет, я не мог рассчитывать ни на доктора Эштона, ни на его сына. Но эта негритянка, Хэтти, должна быть дома, она никогда не выходит. Были случаи, когда она наливала мне стаканчик-другой — просто из суеверия, от страха перед тем, что принято называть безумием.

Я постучал в заднюю дверь. Послышалось шарканье комнатных туфель, потом Хэтти появилась на пороге и тупо на меня уставилась.

— Уходи, — сказала она, прежде чем я успел раскрыть рот. — Мне надоело с тобой возиться.

Я сразу догадался об истинных причинах ее поведения. По крайней мере, решил, что догадался. И попытался втолковать ей, что она совершает ошибку, если верит в россказни про мой дурной глаз.

— Послушайте, послушайте меня, мисс Хэтти. Видите знак у меня в левом глазу? Думаю, вам известно, что ежели у человека в глазу такой знак...

— Не знаю, что там у тебя такое, но лучше уходи. Ты надоел мне, убирайся отсюда, ненормальный!

— Пожалуйста, — попросил я, — пожалуйста, не называйте меня ненормальным. У меня в кармане есть документ, подписанный главным психиатром штата, который подтверждает, что я здоров. Конечно, теперь он не подписал бы такую бумагу, хотя все наши психушки переполнены...

Она не дала мне договорить:

— Ладно. Так и быть. Ты стой здесь, а я тебе что-нибудь принесу.

Она скрылась за дверью, и я не видел, что она делает, но было слышно, как зажурчала вода и полилась в какую-то широкую и плоскую посудину.

Я поскорей спустился с крыльца и отошел на прежнее место.

— Послушайте, послушайте меня, вам вовсе не обязательно это делать. Я могу сейчас же уйти.

Она снова показалась в дверях, и в глазах у нее светилось хитрое торжество. Она сказала, чтобы я уходил и держался от нее подальше.

— А вам лучше сидеть дома. Послушайте, послушайте, что я вам скажу, мисс Хэтти, никуда не выходите, особенно ночью. Иначе с вами может случиться беда.

Ее лицо, будто выточенное из слоновой кости, исказилось от страха.

— С чего ты взял, будто я куда-то собираюсь?

— Послушайте, послушайте меня, мне было знамение, что вы соберетесь, а это приведет к ужасному великому несчастью. Так было предсказано. Но послушайте, послушайте меня. Если я выпью, если я как следует выпью, то смогу изменить предсказание.

Мне не стоило обнаруживать свое нетерпение. Она что-то недоверчиво проворчала и ушла на кухню.

А я возобновил свой путь, охваченный тоской и жаждой.

Иногда, то есть скорее следовало сказать, случалось, мне удавалось добиться успеха в здании городского суда. Там всегда толпились бездельники, а кроме того, вы уж простите мне мою болтливость, власть предержащие лица нашего графства. Поэтому я направился туда, надеясь их позабавить, мне это иногда удавалось в прошлом, когда я развлекал их и будил их мысль проявлениями своей мудрости, что вознаграждалось горсткой мелочи. Однако увы! И увы, и воистину, и как ни странно. Редко когда мой успех бывал более ничтожным, чем именно в тот день, когда меня мучила величайшая жажда.

Эти бездельники гнали меня отовсюду. Я обошел все кабинеты, один за другим, но из всех меня вышвыривали, выталкивали, выбрасывали и выпихивали.

...По двум серьезным причинам мне очень не хотелось без крайней необходимости снова обращаться к Питу Павлову. Первое — мне предстояло прошагать через весь город, чтобы добраться до побережья, а для человека в моем состоянии мысль об этом путешествии была совершенно непереносима. А второе — я так часто обращался к нему в прошлом, что дальнейшие попытки могли оказаться не только неприличными, но и абсолютно бесплодными.

Однако сейчас мне не оставалось ничего другого. А раз ничего другого не оставалось, я склонился к тому, что мне не остается ничего другого.

Спотыкаясь и шатаясь, я прошел несколько кварталов, вошел в дансинг и приблизился к широкой полированной двери кабинета Пита. Он сидел, склонившись над бухгалтерской книгой, перелистывал ее, ворчал и ругался себе под нос. Я некоторое время подождал, но до того разнервничался, что руки стали дрожать и подергиваться, как осиновые листья.

Я знаю, немного найдется таких, кто так же, как и я, считает Пита Павлова добрым и мягким человеком. Кроме того, и с этим согласятся многие, он далеко не дурак. Малейший намек насчет того, что он глуп, не важно, намеренный или нет, приводит его в бешеную ярость.

Наконец он поднял глаза, вынул изо рта табачную жвачку и выбросил ее в урну.

— Какого черта тебе нужно? — спросил он, вытирая руки о штаны. — Хотя нетрудно догадаться.

— Послушайте, послушайте, что я скажу, мистер Павлов. Несмотря на то унизительное и затруднительное положение, в котором вы меня видите, я чувствую, что призван...

Он рывком открыл ящик стола, достал оттуда бутылку и стакан и налил мне. Я выпил залпом и вернул стакан. Он убрал бутылку в ящик.

— Сказать, что я собираюсь с тобой сделать? Нет, теперь ты меня послушай! Сейчас ты пойдешь в сортир и как следует умоешься — с мылом, черт побери, понял? После этого я тебя накормлю как следует, нормальной едой.

Я ответил, что конечно, конечно да, сэр. Я привык есть только нормальную пищу.

— Вы прямо сейчас можете дать мне деньги на еду, мистер Павлов. Это сэкономит вам время, а время — деньги, и...

— И ты снова нагрузишься под завязку, — ответил мистер Павлов. — Если ты не прекратишь со мной спорить, то вообще ничего не получишь, кроме пинка в зад.

Он говорил серьезно; мистер Павлов всегда говорит, что думает. Я поспешно направился к умывальнику. По крайней мере, это было лучшее предложение из всех, что я получил за день, я хочу сказать — еда, а не пинок. Кроме того, у меня было такое чувство, что к еде что-нибудь добавят.

Я хорошо умылся: вымыл руки, включая запястья, вымыл и те участки лица, которые не были скрыты бородой. Наверное, таким чистым я был в первые тридцать лет своего существования.

После этого я вернулся в кабинет, и мистер Павлов сдержанно меня похвалил:

— С тебя как будто сняли несколько слоев грязи. Почему бы тебе не отрезать эти патлы и не побриться? Ей-богу, стоит. Кроме того, купи простыни и какие-нибудь сандалии.

— Послушайте, что я скажу, мистер Павлов, я все сделаю, как вы велите. И если вы дадите мне денег на парикмахера, а заодно уж и на еду, на простыни и на сандалии...

— Никаких денег я тебе давать не собираюсь. Я отведу тебя в ресторан и сам заплачу по счету.

Я стал протестовать, сказал, что он ведет себя нечестно, потому что строит наш договор на убеждении, будто я способен потратить эти деньги на спиртное. Он что-то буркнул в ответ, а тем временем разглядывал меня, задумчиво сощурив глаза.

— Замолчи, — сказал он. — Черт! Если я налью тебе еще, ты в состоянии будешь помолчать несколько минут, чтобы я мог подумать?

— Послушайте, что я скажу, мистер Павлов, да за еще один стаканчик я бы...

И я замолчал, охваченный безысходностью. А что бы вы почувствовали, если бы вас подвергли подобной медленной пытке?

Я выхватил у него из рук стакан и залпом проглотил содержимое, приметив, что на этот раз бутылку он оставил на столе.

— Гм, — произнес он, когда я протянул ему стакан, — не сейчас. Я хочу сказать тебе кое-что, но должен быть уверен, что ты соображаешь.

— Послушайте, что я скажу, — ответил я, — я только лучше соображаю, когда выпью. И по мере того как я пью, моя сообразительность возрастает.

— Заткнись! — Его голос прозвучал как удар хлыста. — Не вздумай повторять то, что ты от меня услышишь, понял? Не смей никому и слова вякнуть. Предположим, я дам тебе какую-то вещь. Это моя вещь, и я хочу, чтобы ты забрал ее у меня. И никто, ни один человек не должен знать, что именно ты взял у меня эту вещь... Черт побери, да ты меня слушаешь?

— Конечно, конечно да, сэр. Если бы вам захотелось промочить горло, я бы с удовольствием выпил с вами.

— Проклятье, ты только об этом и думаешь! А между тем в твоей жизни могли бы произойти перемены к лучшему, и требуется от тебя всего-то... — Он не договорил и буркнул что-то с отвращением. — Должно быть, я ума лишился, если вообразил, что...

— Вы как будто очень расстроены, мистер Павлов, можно я налью вам стаканчик?

— Налей себе, — проворчал он; я не ожидал, что это окажется так легко. — И пошли наконец в этот чертов ресторан.

Бутылка все еще была почти полной.

Я схватил ее и бросился бежать.

Конечно, это был отвратительный поступок. Я проявил не только неблагодарность, но также и недальновидность, поскольку, фигурально выражаясь, убил ту самую курицу, которая несла золотые яйца. Я поступил так потому, что мне не оставалось ничего другого.

За что, как не за бутылку, хвататься человеку, если он в отчаянии?

Я метнулся к двери, но на пороге споткнулся и выпустил бутылку из рук. Она упала на пол, и я тоже.

Тут я пополз вперед, чтобы до капли вылизать драгоценную влагу.

Внезапно мистер Павлов дал мне такого пинка, что я заскользил по отполированным доскам. Он рывком поднял меня на ноги и заставил повернуться к нему лицом.

— Так вот какой ты сукин сын, оказывается. Убирайся отсюда, да побыстрее! И в ближайшее время не смей показываться мне на глаза.

— Конечно, — ответил я, — но только послушайте, что я скажу, мистер Павлов, я...

— Это ты послушай! Линяй отсюда живей!

— Хорошо, мистер Павлов. — Я попятился от него, чтобы он не смог до меня дотянуться. — Только вы послушайте, что я скажу. Я был бы рад помочь вам в той проделке с ограблением. Даже очень рад. Вы всегда были добры ко мне, поэтому и я испытываю желание сделать для вас что-нибудь хорошее.

Он было двинулся ко мне с угрожающим видом, но вдруг остановился и замер; глаза у него забегали, а лицо налилось кровью.

— О чем это ты болтаешь? — Он нарочно пытался говорить грубым голосом. — Не вздумай это повторить!

— Вы знаете, что я никому не скажу. Я не обижаюсь на то, что вы проявляете по отношению ко мне такое недоверие, потому что та выходка, которую я себе позволил...

Он фыркнул, что прозвучало почти одобрительно. И сказал:

— Ты ненормальный. Пьяный и ненормальный, сам не знаешь, что говоришь.

— Да, сэр, — ответил я. — И я не понял, что вы мне сказали. Я не слушал.

Я повернулся и ушел. Я шагал по главной улице и размышлял, не является ли это самым заурядным грехом, таким, который не чужд нам всем, — желание приписать другим те недостатки, которые мы обнаруживаем в себе? Желание довольно бессовестное.

Правда, нельзя сказать, что я производил такое уж хорошее впечатление, — ни своим внешним видом, ни поступками. Но и о нем этого тоже не скажешь. Он так же мало доверял самому себе, как и я. Как каждый из нас. Мы оба вынуждены носить маски. Правда, они из разного материала, но происхождение у них одно. Что у моей эксцентричности и пьянства, что у его грубости, неотесанности и преувеличенной жестокости.

Нам обоим приходилось маскироваться — и мне, и ему. Да и всем нам приходилось. Но несмотря на всю очевидность этого факта, он его не замечал. Поэтому он не пытался заглянуть под мою маску, как я заглянул под его, чтобы увидеть истинное лицо. Он не пытался заглянуть даже под свою собственную, хотя ему стоило это сделать.

Это было неправильно, и его ждало наказание, хотя кто из нас сумеет избежать наказания?

Но сейчас передо мной стояла другая задача — я все больше и больше нуждался в выпивке.

В конце улицы я заметил девушку, которая стояла у парапета и праздно смотрела в морскую даль. Я скосился в ее сторону, поставив ладонь над глазами. Через минуту она слегка повернула голову, и я узнал в ней певицу из оркестра. На ней был купальник, а платье висело рядом на перилах. Нетрудно было предположить, что у платья есть карман, а в кармане, наверное, тоже что-то есть.

Я завладел ее вниманием и согнулся в низком поклоне, упав на одно колено.

— Послушай, послушай меня, — сказал я, — как прекрасны твои ноги в этих туфлях. О, моя принцесса, твои...

Но тут я заметил, что ноги у нее босы, и не стал продолжать. Бросил взгляд на ее живот и начал по-другому:

— Твой пупок подобен...

— Отойди от меня, мерзкий тип! Уходи, я не подаю попрошайкам!

— А кому вы подаете? Неужели тем, у кого есть деньги?

Она повысила голос:

— Оставь меня в покое или я закричу!

— Очень хорошо, мадам, — сказал я, возобновляя прерванный путь, — воистину, это очень хорошо. Но остерегайтесь ночи. Как ни странно, однако, хо-хо-хо, остерегайтесь ночи.

Я неспроста предупредил ее. Потому что для таких, как она, ночь источник как опасности, так и наслаждения.

Впереди я заметил мистера Павлова, который вышел из дансинга и теперь вышагивал по улице, направляясь к своему дому. Я посмотрел, как он высоко держит голову, как горделиво распрямлены его плечи, и понял, что больше не обижаюсь на недоверие, которое он проявил ко мне во время нашего разговора.

Он повел себя так оттого, что на самом деле не намеревался совершать ни грабеж, ни подлог. Он не хотел этого. Возможно, он сам был противоположного мнения, вплоть до того, что мог действительно строить такие планы. Но он ни за что не стал бы осуществлять их на практике.

Он был человеком, настолько же не способным на бесчестный поступок, на малейшее отклонение от честности, как я был не способен на трезвость.

Он завернул на почту. Я перебежал на другую сторону улицы, прошел еще квартал и вдруг привалился к уличному фонарю, да так и застыл, обессиленный.

Люди, ухмыляясь, проходили мимо, они смеялись надо мной. Я закрыл глаза и воззвал к Владыке мира, перемежая свои жалобы угрозами.

За пол квартала от меня был бакалейный магазин, и я увидел, как мистер Коссмейер, адвокат, который приезжает сюда каждое лето, укладывает какие-то покупки на заднее сиденье своей машины.

Я заставил себя оторваться от фонаря и попал ногой в водосточную канавку. Доковылял до мистера Коссмейера и тронул его за плечо.

Он подскочил, ударился головой и выругался. Потом обернулся и узнал меня.

— Здорово, Гэнни, — сказал он. — То есть я имею в виду — Иуда.

Я рассмеялся:

— Ничего страшного, мистер Коссмейер. На самом-то деле никакой я не Иуда. Это был просто плод моего больного воображения.

— Ну что ж, отлично. Очень рад, что теперь ты от этого избавился.

— На самом деле я Ной. Вот кто я такой, мистер Коссмейер.

— Понятно, — ответил он. — Не забирайся слишком далеко, когда отправишься за животными.

Его голос звучал как-то чудно, в нем не было заинтересованности. И я заметил, что он тянется рукой к дверце своей машины.

— Послушайте, послушайте, что я скажу, мистер Коссмейер. Я принимаю пожертвования на строительство ковчега, как материалы, так и их денежный эквивалент. Каждая доска по доллару.

— Не только доска имеет такую стоимость. На эти деньги можно купить бутылку.

Оказалось, он гораздо сообразительнее, чем я о нем думал. Прошлым летом я за умеренную плату зарезервировал для него место на Тайной Вечере.

— Послушайте, мистер Коссмейер, весь мир — театр, а все люди — актеры или зрители, и мудрый человек не станет применять химические бомбы. Разве это вас не волнует, мистер Коссмейер?

— В очень незначительной степени, — ответил он. — В такой незначительной, что я решительно ничего не чувствую в районе своего нагрудного кармана.

— Послушайте, мистер Коссмейер, — теперь у них в Городе Удивительных Людей появился новый житель. Он просто ОБЫКНОВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК. Но, несмотря на то, что он ОБЫКНОВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК, ведет он себя так высокомерно, будто он — самый выдающийся человек в городе. А знаете, почему он так себя ведет? Вы знаете, мистер Коссмейер? Потому что ему тоскливо в одиночестве. А доски действительно стоят по девяносто восемь центов за штуку, и я могу принести вам сдачу с доллара, мистер Коссмейер.

— Это уже немного тоньше, — сказал мистер Коссмейер. — Немного более по-английски.

— Послушайте, послушайте, что я скажу, мистер Коссмейер. Я собирался разыскать его и отвести на телевидение. Ведь это пахнет миллионами, как вы считаете, мистер Коссмейер? ОБЫКНОВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК — где еще такое увидишь?

— Давай я отвезу тебя в библиотеку и провожу в исторический отдел.

— Я мог бы научить его притворству, мистер Коссмейер, обучить пению и танцам. А еще я мог бы, — послушайте, послушайте, мистер Коссмейер, — в Городе Удивительных Людей есть еще два жителя — это ОТЕЦ и МАТЬ, и они-то и есть самое замечательное. Они — ДОБРОСОВЕСТНЫЕ и ЛЮБЯЩИЕ РОДИТЕЛИ. БОГОБОЯЗНЕННЫЕ и ЗАКОНОПОСЛУШНЫЕ, ЧЕСТНЫЕ и НЕПОКОЛЕБИМЫЕ, ДОБРЫЕ и БЛАГОРОДНЫЕ, МИЛОСЕРДНЫЕ и ТЕРПИМЫЕ, МУДРЫЕ и...

— Что это такое? — спросил мистер Коссмейер. — Рекламный щит или надгробие?

— Послушайте, послушайте, мистер Коссмейер, вы никогда не видели такого крошечного надгробного камня. Он не больше чем пачка сигарет. Наверное, только тот, кому под силу подковать блоху, сумел выполнить такую надпись. Ее практически невозможно разглядеть, мистер Коссмейер. Решительно невозможно. Но у них есть еще и другие чудеса, которых тоже никто и никогда не видел. А знаете почему? Вы знаете почему, мистер Коссмейер? Так послушайте, послушайте, что я вам скажу. Возможно, это довольно символично. Вы слышите — это символично, мистер Коссмейер, и я как раз вспомнил, что вы можете раздобыть целую кучу досок...

— Послушай, Ной, послушай, послушай, — сказал мистер Коссмейер. — Где самая короткая дорога к магазину строительных материалов?