На другой день я провела пару часов с Дэнисом Палмером — потрясающих: не только из-за общества Дэниса, в общем парня симпатичного и занимательного, но оттого, что я узнала, что крылось за его словами: сделать классный снимок птицы — это проверка на профессионализм. Мы карабкались по скалам, съезжали по песчаным холмам, ползали по-пластунски в траве, подстерегая чаек и пеликанов. И почти все время молча, мне приходилось быть настороже — ловить его сигналы.

Мимикой Дэнис, как оказалось, обладал богатейшей, а также умел в совершенстве изображать крики птиц. Раз собрал целую стайку чаек, те беспокойно кружились над нами, а мы затаились в скалах: Дэнис издавал вскрики, подражая встревоженной или раненой чайке.

Как мне показалось, снимков он нащелкал не меньше сотни. Когда ему, наконец, удалось снять трех пеликанов в полете на фоне заката, и мы двинулись к машине, я спросила, сколько же удачных фото у него получилось.

— Ну, штуки четыре-пять, из чего можно выбрать.

— Четыре! И ты часто тратишь два часа, чтобы вышло четыре снимка?

Он расхохотался:

— Хо-хо! Случается пять дней трачу, а получается — ноль! Ни одного не выходит. Ну, а тебе как понравилось?

— Грандиозно! И не подозревала, что это до того трудно. Теперь понятно, почему ты наслаждаешься трудностями.

Улыбнувшись, он распахнул передо мной дверцу машины.

— Так и знал — ты поймешь!

— А еще мне кажется, ты злорадствуешь, обманывая бедных птах, прикидываясь одной и них, — мягко попеняла я. — Но между прочим — здорово у тебя получается! Мог бы иметь оглушительный успех на сцене!

— Благодарю, — он укладывал камеру в машину. — В школе я пользовался бешеной популярностью у одноклассников. Умел изобразить голос кого угодно — от директора школы до бродячего кота.

В отель я вошла, еще чувствуя на коже соленый колкий бриз, а перед глазами видя голубую воду, превращавшуюся в золотистую под лучами заходящего солнца.

Открывая дверь своей комнаты, я чувствовала умиротворенность. Приму сейчас душ, переоденусь и буду очень даже готова к обеду в такую жару аппетит у меня не часто пробуждался. По-моему, я даже насвистывала, пусть фальшиво, зато весело, направляясь в ванную.

Свист мой оборвался на полуноте от звонка телефона, и, отпустив вполголоса отнюдь не дамское словцо, я взяла трубку, в голове у меня по-прежнему шумел прибой и кричали чайки.

Тревожно назвался женский голос.

— Доктор, это миссис Хэнкок. У нас гостит отец, он свалился с крыльца и, мне кажется, сломал себе ребро: он жалуется на сильную боль в груди. Хотел встать, но я не велела, пока не посоветуюсь с вами. Вы сумеете сейчас приехать? Живем мы на Виллоуби роуд.

Ответив, что еду, я, вздохнув, положила трубку, мысленно попрощавшись с душем, а может быть, и с обедом. Дом на Виллоуби роуд я знала — не меньше чем в двух милях от отеля. Большой, довольно красивый старый особняк, в нем сделали три квартиры, все на первом этаже — отчего я немножко удивилась, услыхав про заднее крыльцо, с которого упал джентльмен. Однако, приехав, я разглядела, что первый этаж слегка приподнят, и к средней квартире, где живет пострадавший, ведет крылечко из четырех ступенек.

Пациент, рослый человек лет около шестидесяти, лежал на лужайке рядом с крыльцом, там, где так неудачно свалился. Дочь устроила его поудобнее, накрыла одеялом, и он тут же возбужденно стал уверять меня, что с ним все в порядке. Подумаешь, пара синяков. Осмотр показал, однако, что у него наверняка сломано несколько ребер; были признаки и внутренних повреждений, но насколько серьезных — на глаз не определить. Я сделала, что могла, пока женщина вызывала из Авроры «скорую». Оставалось только дожидаться приезда машины.

Уже совсем стемнело, я оглядела другие квартиры. Обе стояли темные. Чтобы что-то сказать, я заметила:

— А в других квартирах никто не живет, да?

— Нет, нет, — ответила миссис Хэнкок, — в одной Гаррисоны живут, вон в той, они на уикэнд уехали, а другую Джек Лантри занимает. Он управляющий на лесопилке. Не знаю уж почему, но свет у него не горит. Ушел, наверное.

— Доктор Фримен его знает, — заметил мой пациент, находившийся в бодром состоянии духа, лукаво поглядывая на меня. — Мы тоже вчера были у Барнардов, — пояснил он. — Вы та леди, к которой он приставал, верно? Очень сочувствую вам, по-моему, было довольно противно.

— О, пап! Джек совсем не такой! — возразила его дочь. — Он всегда очень спокойный и вежливый. Просто выпил лишнего! Но прежде пьяным я его никогда не встречала!

— Вот и нечего пить, раз так действует! — проворчал старик.

— Может, из-за того напился, что Карл Шредер пришел. Джек ведь раньше был обручен с Элинор, — объяснила она мне.

— Да, знаю, — покивала я. — И опять взглянула на квартиру Лантри. И как-то не подумав, заметила:

— При сложившихся обстоятельствах полиция, наверное, интересовалась, где был Лантри в момент убийства?

— Разумеется. Да ведь вряд ли он мог пойти на такое, а?

— А почему бы и нет?

— Убивают обычно в пылу, так? Я про что — если б разозлился, что она его бросила, так и убил бы сразу, не стал тянуть да полгода обдумывать.

— Может, и так, — для порядка я пощупала пульс больного.

— Не думайте, гробовщик на мне не наживется, — проворчал тот.

— Очень с вашей стороны нечутко, — улыбнулась я. — Но я с вами согласна — Я взглянула на часы. — Подожду «скорую» еще минут пять и поеду, надо успеть в больницу до нее. А какое у Джека Лантри было алиби на тот вечер? — добавила я.

— Сидел дома у себя в квартире, готовил обед, как обычно по вечерам.

— Но его видел кто-то?

— Да ведь и свет был включен и телевизор. Я во двор выскакивала, выставляла молочные бутылки до темноты, слышала: телевизор работает. Как раз была половина седьмого: шла музыка для «Часа с половинкой», а Джек это шоу всегда смотрит. Раньше он и телевизора по субботам не включает.

— Шесть тридцать, — задумчиво повторила я.

— Ну да! — подтвердила миссис Хэнкок. — Точное время ведь важно, потому что приблизительно в полшестого миссис Шредер ответила на звонок, ей сообщали про крушение моста. И полиции известно — Лантри был дома без десяти семь. Один парень, который хотел купить старую машину, заскочил к нему как раз перед семью, и задержался на четверть часика. Джек не успел бы переплыть реку туда-назад за такой срок.

Я ненадолго задумалась.

— Но ведь это ничего не доказывает! — обронила я.

— Почему?

— Да потому. Лантри очень легко мог оставить свет и телевизор включенными, даже если ушел из дома в 5.30 — создать впечатление, что он дома. Всем известно, что за несколько минут до семи он был. Но кто же может утверждать наверняка, где он находился за час или два до этого?

— Но он же раньше половины седьмого телевизор никогда и не включает! — тупо сказала она.

— Может. Но разве вы уверены, что именно в тот вечер не включил раньше?

— Э… Нет. Во двор я не выходила, а по крыше стучал дождь. И я ничего не слышала, — она с новым интересом взглянула на меня. — Надо же! А мне и в голову не пришло! Но нет, нет… Не могу себе вообразить, что Джек Лантри и…

— Но кто-то же да убил! — сказал ее отец.

— Ладно, — поднялась я, — «скорая» вот-вот приедет, пойду, встречу вас в больнице, когда привезут.

— Много шуму из ничего! — бросил он.

— Понимаете, — засмеялась я, — я тут новенькая, и мне хочется произвести впечатление, что я очень-очень деловая.

Я обогнула по тропинке здание. Когда я проходила мимо темной квартиры Джека Лантри, голос от двери произнес:

— Добрый вечер, доктор Фримен!

Я резко обернулась. В руке у меня был фонарик, и я направила луч на человека, стоявшего на ступеньках.

Джек Лантри, засунув руки в карманы, наблюдал за мной, слегка насмешливо улыбаясь уголком рта, и даже не моргнул под ярким светом.

Мое собственное лицо — если б он мог видеть его — было, наверное, картинка еще та. Сколько он подслушал? Давно ли стоит тут? Наверное, видел старика на лужайке — почему же не подошел предложить помощь? А, может, только что приехал… Но я почему-то так не думала.

— Что случилось со стариком? — осведомился он.

— Упал с крыльца, — коротко ответила я. — Едет «скорая».

И отведя от него фонарик, пошла дальше.

— Минутку, — он двинулся ко мне.

Я пошла чуть быстрее.

— Мистер Лантри, — бросила я через плечо, — я тороплюсь.

Несколько шагов он следовал за мной, потом остановился.

Подойдя к машине, я оглянулась. Его фигура темнела на дорожке. Я приказала себе перестать глупить: может, он намеревался извиниться за свое поведение накануне. Но была рада оказаться в машине.

В пути я размышляла, что алиби Джека Лантри на тот роковой вечер, пожалуй, не крепче, чем у Карла Шредера. Свет в квартире и работающий телевизор — примитивный трюк, создающий впечатление, что дома кто-то есть. Все, кто видят и слышат, автоматически приходят к выводу: значит, он дома. Точно так же, как нынешним вечером у нас и тени сомнений не возникло — темно, значит, Джека дома нет. И, безусловно, мотив у него есть тоже. Вот только, как мне указали уже трое, вряд ли Джек стал бы вынашивать планы полгода, прежде чем ударить.

«Скорую» я встретила на дороге и выругала себя: надо сосредоточиться на своих делах и забыть человека, стоявшего в тени у дома. Но происшествие странно встревожило меня: пробыла я в городе всего две недели, но куда бы ни поворачивалась, всюду натыкалась на эту тайну.

Кто же убил Элинор Шредер?

Остаток недели прошел довольно спокойно, без бурных событий. Дэнис сводил меня на обед в роскошный ресторан в Авроре и показал дюжину фотографий, которые ему удались в нашу общую экспедицию. Лишь четыре, заявил он, сносные. Глядя на них, я поняла, отчего Билл назвал Палмера — «художник с камерой»: какое искусное использование светотени и мгновений неподвижности.

А в воскресенье Карл Шредер повез меня осматривать окрестности. Мне открылось, что Карл глубоко и тонко чувствует красоту природы, он показывал мне тихие затененные уголки дороги сквозь естественный лес, заливчики, где ивы окунали ветви в воду, а в тени стояли коровы; высокие холмы, с которых открывались дивные виды; полоску густых зарослей кустарника рядом с дорогой, где воздух звенел от серебряного курлыканья токующих тетеревов.

На ланч мы устроились у водопада, и, пока готовилось мясо, я поинтересовалась, где он так великолепно выучился говорить по-английски, акцента почти незаметно.

— Ты ведь всего года три-четыре как уехал из Германии, как мне рассказывали. Наверное, и раньше знал английский?

— Видишь ли, у моего отца хватило здравого смысла жениться на англичанке незадолго до войны, так что английскому я выучился еще в детстве, так же рано и естественно, как по-немецки.

— А из Германии почему уехал? Извини, — быстро прибавила я. — Не мое конечно, дело.

— Секрета тут никакого. Я никогда особо не интересовался политикой. Война и нацистское правление всего лишь детские воспоминания, очень туманные. Помню одно — мама всегда ненавидела нацистов. У отца были другие взгляды. Он преподавал в школе английский, писал стихи. Был абсолютно непрактичен, его мало трогал мир за стенами дома и работы. Но ни глупым, ни эгоистичным он не был. Очень мягкий, добрый, он просто не мог поверить, что бывают и злые.

Карл перевернул мясо.

— Коммунистический режим мама ненавидела не меньше нацистского. Она любила Германию, и ей было невыносимо, что происходит со страной. Она уговаривала отца сбежать, но он и слушать не желал. Мама привила мне вкус к другому образу жизни, и его не смогла разрушить ни официальная пропаганда, ни мое безразличие к политике. Я последовал по стопам отца, стал учителем, преподавал английский и историю, но истинное мое призвание — драматургия; однако, я чувствовал — политические ограничения убивают мое творчество.

Идея выбраться из-за железного занавеса всегда сидела в уголке моего сознания. Десять лет назад умерла мама, но я не мог бросить отца. Потом умер отец, и я решился.

Пожав плечами, он усмехнулся.

— Особым драматизмом побег не отличался. Может, и был некоторый риск, но что же… Мне повезло, конечно, — лицо его вдруг помрачнело: он вспомнил что-то неизвестное мне. — Крупно повезло, считай.

Наступила короткая пауза, его молчание, мрачное лицо заставили меня невольно положить руку ему на плечо, стараясь проникнуть в его одиночество.

Карл взял меня за руку и, вернувшись в настоящее, немножко удивился, обнаружив рядом меня.

— Вот так при первой возможности я и сбежал в Англию, — легко заключил он. — Стал преподавать там в частной школе. Немецкий, конечно, — и лицо его от усмешки опять стало мальчишеским. — И стал писать пьесу. Она с успехом идет в театрах. Что несомненно доказывает дурной вкус английских театралов. Ладно, пойдем! Помоги принести посуду для ланча из машины.

Когда мы шагали к машине, я остановилась — на земле что-то блеснуло. Я наклонилась подобрать.

— Что там? — поинтересовался Карл.

— Блестящее что-то, но затоптано в грязь.

Засохшая глина крепко заковала неопознанный блестящий предмет. Вынув перочинный ножик, Карл освободил вещицу и протянул мне.

— Ого! Шестипенсовик! — воскликнула я.

— Ты хочешь сказать, пятицентовик, — поддразнил он, — у нас ведь теперь десятиричная система, забыла?

— Нет, шестипенсовик самый настоящий. Грош. Он гораздо забавнее.

— Почему же? — Карл, улыбаясь, смотрел на меня.

— Потому что про грошик полно детских стишков. А про пятицентовик никакого тебе стишка не сочинишь. А этот вдобавок, считай, фальшивый — погнутый весь, горбатенький.

Шестипенсовик совершенно потерял форму: по нему несомненно проехалась машина, или на него наступил чей-то каблук.

— Видишь? — показала я Карлу. — Он будет приносить счастье!

— Почему?

— Откуда ж я знаю! — весело воскликнула я. Я была благодарна монетке — отвлекла Карла от грустных воспоминаний, развеселила нас. — Есть смешная детская песенка о кривом шестипенсовике. Целиком не помню уж, но как-то так:

Карл смотрел на меня, чуть наклонив голову, в глазах загадочная усмешка.

— Симпатичная песенка. И что же она означает?

Я минутку подумала и покачала головой.

— Без понятия, — призналась я. — Да разве в детских песенках когда бывает смысл?

И, переглянувшись, мы расхохотались. На нас обернулись из компании, тоже устроившей пикник у водопада, и поулыбались, недоумевая, над чем мы хохочем. Вряд ли мы могли бы толком объяснить, но нам самим было понятно: талисман на счастье, не тянувший никаких последствий. Даже для нас. Но позднее нам очень даже пришлось вспомнить находку.

— Короче, — заявила я, вынимая бумажник, — мне нравится, мой гнутый-перегнутый фальшивый грош, и я буду хранить его.

Я запрятала монетку в кармашек с молнией рядом с ключами от машины. Наверное, тут-то шестое чувство и должно было шепнуть мне — я совершаю нечто важное. Но все мои экстрасенсные ощущения молчали.