Тучи сгущались над головой Сперанского с неудержимой быстротою, но гроза медлила. Она не разражалась довольно долго даже после того, как время для нее совсем, казалось бы, наступило. Недоставало, видно, чего-то громовержцу. После грозы станет известно: чтобы вызвать у самодержца гнев на реформатора, нужна была обыкновенная интрига.

Интрига всегда играет большую роль там, где существует режим личной власти, где общий интерес растворен в молекулах личных самолюбий, страстей, побуждений, где политическая жизнь не подчиняется никаким иным правилам, кроме правил, по которым удовлетворяются сугубо личные, эгоистические интересы. Интрига здесь, в сущности, заменяет политику, и наиболее искусным политическим деятелем является наиболее искусный интриган. Александр I не случайно сказал однажды: «Интриганы в государстве так же полезны, как честные люди; а иногда первые даже полезнее последних».

С позиции властителя, Александр I был, конечно, прав — властвовать без интриганов в России вряд ли возможно, но с точки зрения нормального человека, он ошибался. Между честными людьми и интриганами всегда существует, по меньшей мере, одно большое различие: честных людей, когда возникает острейшая потребность в них, вполне может и не оказаться в наличии — интриганы же, лишь только появляется нужда в интриге, всегда находятся, они всегда на месте, будто на страже, и только ждут момента, когда дан будет на них политический заказ. Так было в случае со Сперанским. Когда понадобилась интрига, чтобы свалить его, интриганы немедленно нашлись.

Главную роль в развернувшихся событиях сыграл шведский барон Густав Мориц Армфельд. Еще в Швеции он прославился своим непомерным честолюбием и высокоразвитой способностью к интриге. В Санкт-Петербург шведский барон прибыл в июле 1810 года. В это время решался вопрос о статусе Финляндии, завоеванной Россией в недавней войне со Швецией, и Армфельд, который имел в Финляндии большие поместья, стремился принять в данном вопросе активное участие с тем, чтобы направить его решение в выгодную для себя сторону. Здесь и произошло его столкновение со Сперанским, на которого Александр I возложил общее управление финляндскими делами. Армфельд сперва произвел на русского госсекретаря благоприятное впечатление: Михаиле Михайловичу импонировали его либеральные настроения и, в частности, негативное отношение к крепостному праву, проявлявшееся не только на словах, но и в практических мерах (Армфельд, например, освободил своих крепостных крестьян в Выборгской губернии). Сперанский, всецело поглощенный реформой государственного управления своей страны, полностью доверился в финляндских делах Армфельду и способствовал тем самым его возвышению. Именно при содействии Сперанского шведский барон получил вскоре должность председателя комиссии по делам Финляндии, которая дала ему возможность непосредственных докладов императору.

Переписка Армфельда обнаруживает, что он с самого начала испытывал нелюбовь к России и ненависть к русскому госсекретарю. Он писал о Сперанском: «Странная личность, которая иногда возвышает нас, а подчас дает нам чувствовать нашу зависимость. К тому же он всегда считает пустяками то, что касается Финляндии». И еще: «Сперанский имеет громадную власть; он удивительно умен и хитер, но так же самолюбив, как и невежествен; жаждущий того, что дает только внешний вид счастья, он не способен постигнуть того блага, которое ведет к спокойствию души. Он боится быть понятым и потому надевает на себя тысячу масок: иногда он гражданин и хороший подданный, иногда ярый фрондер, употребляющий все усилия, чтобы убедить публику в своих талантах, и не обнаруживающий своих сил…»

Как ближайший советник императора Александра, умный человек и знаток своего дела, Сперанский мешал Армфельду проворачивать свои делишки, и в этом таилась главная подоплека ненависти к нему со стороны шведского барона. На почве данной ненависти с Армфельдом быстро сошелся давний враг Сперанского барон Густав Розенкампф.

К этому дуэту присоединился министр полиции Александр Дмитриевич Балашов. В марте 1808 года он был назначен санкт-петербургским обер-полицмейстером, через два месяца стал в дополнение к основной своей должности исполнять в столице обязанности военного губернатора. 1 января 1810 года сорокалетний генерал-лейтенант Балашов был назначен, по представлению Сперанского, членом Государственного совета. 25 июля того же года он был поставлен во главе Министерства полиции, учрежденного на основании Манифеста «О разделении государственных дел на особые управления…». В то время Михайло Михайлович не знал, кого он возвысил. Свои отрицательные свойства Балашов проявил в полной мере лишь после того, как стал руководителем Министерства полиции.

По словам В. П. Кочубея, Балашов превратил этот орган в «министерство шпионства». Город наполнился шпионами всех мастей — наемными шпионами, русскими и иностранцами, шпионами-друзьями, сплошь и рядом переодетыми полицейскими офицерами, причем в переодевании, как говорят, принимал участие и сам министр. Эти агенты не ограничивались тем, что стремились узнавать новости и давать возможность правительству предупреждать преступления; они старались создавать преступления и возбуждать подозрения. Они вступали в откровенные разговоры с людьми различных классов, «жаловались» на государя, «критикуя меры правительства, лгали, чтобы вызвать такие же откровенные заявления или жалобы». Картежный шулер в молодые годы, Александр Балашов, получив в свое распоряжение полицейскую власть, стал заниматься поборами и вымогательством взяток. Сперанский, стремившийся установить контроль за деятельностью министров, прямо угрожал его положению, приносившему ему столь большие выгоды. Чтобы отвести от себя данную угрозу, Балашов пустился в интригу.

Направлявшаяся умелой рукой, разработанная до мельчайших подробностей интрига против Сперанского строилась с учетом особенностей характера императора. Сколько бы ни говаривал Александр в молодые свои годы о желании ограничить самодержавную власть, а то и вообще отказаться от нее, удалившись из России в тихую жизнь частного европейского обывателя, не мог он заставить свое окружение поверить в серьезность подобных высказываний. Слишком неправдоподобным казалось, что кто-то в человечестве, которого всю историю должно обозначить одним выражением «борьба за власть», может вдруг отказаться от абсолютной власти, самим небом ему посылаемой. Да и вполне было заметно в характере Александра нечто такое, что никогда, ни в коем разе не могло позволить ему исполнить это странное желание.

Этим «нечто» было в первую очередь его огромное самолюбие, с которым он как будто даже родился. Один из русских воспитателей великого князя Александра оставил свои записки, где под датой «апрель 1792» приводится любопытное наблюдение: «Замечается в его высочестве лишнее самолюбие, а оттого упорство во мнениях своих, и что он во всем будто уверит и переуверит человека, как захочет. Из сего открывается некоторая хитрость, ибо в затмевании истины и в желании быть всегда правым неминуемо нужно приступать к подлогам».

К самолюбию прибавлялась в Александре чрезвычайная боязнь насмешки над собой. Уже после того, как он стал императором, часто бывало так, что если кто-либо засмеется в его присутствии или улыбнется, на него посматривая (просто так, без всякой «задней» мысли), Александр тут же начинал думать, что это над ним смеются, и как-то непроизвольно старался оглядеть себя, подходил для этого даже к зеркалу и до тех пор не успокаивался, пока не осматривал всего себя и спереди и сзади. При том характере, каковой имел российский самодержец, достаточно было хорошо показать ему, что кто-то из его приближенных насмехается над ним и в душе его презирает, чтобы навлечь на этого человека его гнев и незамедлительную кару. В случае со Сперанским данная задача была выполнена блестяще.

Сговорившись между собой, участники интриги против Сперанского стали с некоторых пор регулярно сообщать императору Александру разные дерзкие отзывы о его августейшей персоне и насмешки, которые представляли исходящими из уст его госсекретаря. Многое из сообщавшегося интриганами выдумывалось, однако некоторые из таких отзывов об Александре и шуток в адрес его величества действительно имели место. Так, однажды Балашов разговаривал со Сперанским о расширении круга полномочий своего министерства. Михайло Михайлович сказал ему, что сделать это можно лишь со временем, и прибавил в пояснение: «Вы знаете подозрительный характер государя. Все, что он делает, он делает наполовину. Он слишком слаб, чтобы управлять, и слишком силен, чтобы быть управляемым». Эти слова Сперанского были незамедлительно переданы министром полиции императору.

В другой раз, беседуя с кем-то, Михайло Михайлович сказал: «Пора, наконец, нам сделаться русскими!» Собеседник его тут же вопросил: «Что же, не тебя ли уже в цари русские?» — «А хотя бы и меня, не меня одного — и вас, мало ли людей русских кроме немцев». И это высказывание Сперанского было сообщено государю.

Раздраженный нерешительностью императора Александра в осуществлении реформ, Сперанский нередко выставлял его в своих разговорах человеком, равнодушным к пользе отечества, беззаботным, красовавшимся фигурою, подобно женщине, и т. п. Причем широко использовал при этом выражения язвительного Вольтера. Деятельность интриганов в значительной мере облегчалась столь смелым и независимым поведением неугодного им реформатора. Им меньше приходилось выдумывать, достаточно было лишь довести его высказывания до ушей самодержца. Однако и для этого требовалось определенное искусство. Александр ни в коем случае не должен был заподозрить, что его пытаются использовать в качестве слепого орудия, — открытие им этого факта могло иметь для интриганов, учитывая больное императорское самолюбие, довольно плачевные последствия. Интриганы действовали поэтому с большой осторожностью. Содержание доносов на Сперанского и манера их подачи императору Александру тщательно ими отрабатывались и согласовывались. В результате получалось так, что одно и то же высказывание неосторожного на язык Сперанского, подлинное или приписанное ему, порочившее личность российского самодержца, доходило до слуха его величества из самых различных источников, передавалось в разное время, иногда с интервалом в несколько недель. Для того чтобы у Александра не появилось мысли о сговоре, которая, естественно, напрашивалась при одинаковости доносов, участники интриги против Сперанского всячески показывали государю, что они находятся между собой в ссоре, делая одновременно с доносами на реформатора доносы и друг на друга.

Сила врагов Сперанского — людей, составивших против него настоящий заговор, заключалась также в их хладнокровной расчетливости. В своей интриге они старались не скатываться до примитивной, голой клеветы в отношении реформатора, избегали делать на него целиком лживые доносы. В каждом их навете обязательно присутствовало и нечто действительно имевшее место, нечто правдивое. И хотя это нечто составляло чаще всего не более чем крупицу, ее было достаточно, чтобы всему навету придать видимость правды.

Так было, в частности, с поступившим к императору Александру известием о том, что Сперанский принадлежит к тайному союзу иллюминатов и является главой этой масонской организации в России. В своей интриге против русского реформатора интриганы явно делали на данный «факт» особую ставку. Говоря об источнике, из которого было получено сведение о нем, Александр впоследствии ссылался на Балашова. Между тем о принадлежности Сперанского к иллюминатам государь знал также от полковника Полева, донесение которого было обнаружено после смерти его величества в императорском кабинете. В нем приводился даже список соратников Сперанского по масонской ложе, куда включались почти все его тогдашние приятели: Михаил Магницкий, Константин Злобин, Игнатий Аврелий Фесслер и другие.

Кроме того, информацию о принадлежности своего госсекретаря к революционному масонству самодержец мог иметь и от своей сестры Екатерины Павловны. Великая княгиня получила в 1811 году от графа Ростопчина специальную записку о революционных масонах-мартинистах, в которой перечислялись наиболее видные среди них лица (граф Разумовский, адмирал Мордвинов, князь Козловский, фельдмаршал Кутузов и др.) и говорилось, что «они все более или менее преданны Сперанскому, который, не придерживаясь в душе никакой секты, а может быть, и никакой религии, пользуется их услугами для направления дел и держит их в зависимости от себя». Своей целью эти люди, утверждал Ростопчин, поставили «произвести революцию, чтоб играть в ней видную роль, подобно негодяям, которые погубили Францию и поплатились собственною жизнью за возбужденные ими смуты». Сообщая императору Александру о том, что Сперанский является главой иллюминатов в России, министр полиции Балашов никоим образом не рисковал навлечь на себя обвинение в клевете — об этом широко говорили в Петербурге. Сардинский посланник в России граф Жозеф де Местр еще в декабре 1809 года послал своему королю следующее донесение: «Этот государственный секретарь, господин Сперанский — одно из случайных явлений, возможное только в этой стране. Он попович, т. е. самого низкого происхождения. Он умен, с головою, с познаниями и особенно хорошо знает свой язык, что здесь не очень обыкновенно. Мне однажды только удалось говорить с ним, и я заметил, что он последователь Канта. В доме обер-гофмаршала и особенно перед его женою он превозносит воспитание иезуитов, но в кабинете государя, я уверен, вместе со многими знающими положение дел, он следует предписаниям великой секты, стремящейся к уничтожению всякой верховной власти».

Спустя год в Сардинию из Петербурга было послано еще одно сообщение от Жозефа де Местра на эту же тему. «Что такое Сперанский? — писал сардинский посланник своему королю. — Это великий вопрос. Он человек умный, трудолюбивый, изящный писатель, в этом не может быть никакого сомнения; но он сын священника, то есть принадлежит к самому низшему разряду свободных состояний, из которого, естественно, выходят по преимуществу преобразователи. Он сопровождал императора в Эрфурт, там он беседовал с Талейраном, и некоторые думают, что он до сих пор переписывается с ним. Из всех его служебных действий видно, что он проникнут новыми идеями и особенно сочувствует конституционным установлениям. Он был ревностным покровителем Фесслера. Один из важных сановников, в откровенном разговоре, сказал мне: в последние два года я не узнаю императора, до такой степени он сделался философом! Это слово меня поразило. Не может быть никакого сомнения в том, что существует великая и страшная секта, которая издавна стремится ниспровергнуть все престолы, и для этой цели с адскою ловкостью она заставляет служить ей самих государей… Я уверяю вас, что моим глазам представляется здесь то же самое, что мы уже видели (во Франции в 1789–1794 годах. — В. Т.), то есть тайная сила, которая подрывает верховную власть и пользуется для этой цели ею самой как орудием. Устроена ли эта секта и составляет в полном смысле общество, которое имеет своих вождей и свои законы, или она заключается в естественном согласии множества людей, стремящихся к одной и той же цели, это для меня еще вопрос; но ее действия не подлежат никакому сомнению, хотя деятели и не вполне известны. Способность этой секты очаровывать правительства представляет собою одно из ужаснейших и чрезвычайных явлений, какие только видел мир».

В 1822 году, когда император Александр официально запретил масонские ложи в России и возложил на своих сановников-чиновников обязанность дать расписку об их неучастии в какой бы то ни было масонской организации, Сперанский исполнил данную обязанность, отослав Алексею Николаевичу Оленину, исправлявшему в то время должность государственного секретаря, следующую бумагу: «Я, нижеподписавшийся, сим объявляю, что я ни к какой масонской ложе и ни к какому тайному обществу ни внутри империи, ни вне ее, не принадлежу и впредь принадлежать не буду. Сие объявление относится не только к настоящему, но и ко всему прошедшему времени со следующим изъятием: в 1810-м году, по случаю рассмотрения масонских дел в особо учрежденном от правительства комитете, коего я был членом, я был принят здесь, в Санкт-Петербурге, с ведома правительства, в масонские обряды под председательством известного доктора Фесслера в частной домашней ложе, которая ни имени, ни состава, ни учреждения, ложам свойственного, не имела. Посетив оную два раза, после того, так как и прежде, нигде ни в какой ложе, ни тайном обществе я не бывал и к оным не принадлежал. Тайный советник М. Сперанский. В Санкт-Петербурге 11 сентября 1822».

К тексту приведенного документа Михайло Михайлович приложил короткую записку для А. Н. Оленина, в которой писал: «Милостивый государь мой, Алексей Николаевич! Препровождая при сем к вашему превосходительству показание мое о том, что я не принадлежу ни к какой масонской ложе, ни к тайному обществу, считаю нужным сопроводить оное следующим изъяснением:

В 1810-м или 1811-м году повелено было дела масонские подвергнуть рассмотрению особого секретного комитета, в коем велено было и мне находиться. По случаю сего рассмотрения, дабы иметь о делах сих некоторое понятие, я вошел с ведома правительства в масонские обряды; для сего составлена была здесь в С[анкт]-Петербурге частная, домашняя ложа из малого числа лиц под председательством и по системе доктора Фесслера. Как целию моею в сем деле было одно познание масонских обрядов: то и счел я достаточным посетить сие собрание два раза, после чего как в сей, так и ни в какой ложе, ни тайном обществе я не бывал; да и самое собрание сие, не принадлежавшее к числу правильных и установленных лож, сколько мне известно, само собою прекратилось. С совершенным почтением честь имею быть вашего превосходительства покорнейший слуга М. Сперанский. В С.-Петербурге 7 сентября 1822».

21 апреля 1826 года, в разгар следствия над декабристами, император Николай I издал распоряжение «истребовать по всему государству вновь обязательства от всех находящихся в службе и отставных чиновников и не служащих дворян» письменную расписку о своем участии или неучастии в любых тайных обществах, в том числе и масонских ложах. При этом всем указанным лицам было предписано ответить на вопросы специальной анкеты предельно откровенно. За сокрытие же требуемых сведений государь обещал подвергнуть «строжайшему наказанию как государственных преступников». Сперанский вынужден был дать еще одну расписку. «Я, нижеподписавшийся, сим объявляю, что ни к какой масонской ложе и ни к какому обществу ни внутри Империи, ни вне ее не принадлежу и впредь принадлежать не буду. Тайный советник М. Сперанский», — говорилось в ней.

У нас нет никаких оснований полагать, что Сперанский лгал, сознательно преуменьшал степень собственного участия в масонстве. Напротив, существуют ясные доказательства того, что он не считал масонство сколько-нибудь серьезным движением. В 1818 году, когда в Петербурге вспыхнула очередная кампания охоты на «иллюминатов», Михайло Михайлович открыто смеялся над «охотниками». Самому близкому своему другу той поры А. А. Столыпину он писал: «Как мало еще просвещения в Петербурге! Из письма вашего я вижу, что там еще и ныне верят бытию мартинистов и иллюминатов. Старые бабьи сказки, коими можно пугать только детей».

Пренебрежительное отношение к масонству не было для Сперанского случайным. Оно обусловливалось всем характером его политического мышления и, в частности, теми взглядами, которые он имел на переустройство общественной жизни. Сперанский принципиально отвергал в качестве средства этого переустройства заговор и революцию, поскольку считал, что подлинный переворот в общественных отношениях способен произойти лишь с переменой в психологии людей и, следовательно, постепенно — с течением времени. Изменение же одних внешних политических форм, в чем, собственно, и заключается суть революции, не может дать для общества положительного эффекта. Новые политические учреждения, возникшие в результате революции, не имея подпоры в соответствующем человеческом материале, будут действовать неминуемо вопреки тому высокому замыслу, с которым они созданы, и неумолимо потянут общество к гибели. Настоящее переустройство общества на новых началах Сперанский понимал в качестве долговременного эволюционного процесса. Потому-то и не принимал он масонской организации в виде средства переустройства общественной жизни и не считал, что с помощью какой-либо организации можно достичь лучшего общественного устройства.

Определенный интерес к масонам, а может, и какую-то надежду на их организацию Сперанский, видимо, имел, но интерес и надежда эти вряд ли были прямо связаны с его реформаторством. Можно с большой долей вероятности предполагать, что масонство интересовало Сперанского только с точки зрения возможности использовать его в качестве силы, способной содействовать просвещению людей и их нравственному усовершенствованию. Но масонство начала XIX века было мало приспособлено к выполнению данной миссии. Оно являлось в то время, в сущности своей, организацией шарлатанов и интриганов со всеми характерными для таких союзов таинственностью, символикой и обрядовостью.

В 1809 году по приглашению Сперанского в Санкт-Петербург приехал для преподавания еврейского языка в Александро-Невской духовной академии знаменитый теолог, сменивший римско-католическую веру на лютеранскую, профессор восточных языков и герменевтики Игнатий Аврелий Фесслер. Он был увлечен масонством и по приезде в Россию организовал здесь масонскую ложу «Полярная звезда», в основу идеологии которой положил разработанную им так называемую «сиентифическую (научную) систему масонства». Данная система выдвигала на первый план в деятельности масонов просветительство и содействие нравственному усовершенствованию людей. Именно поэтому к ложе И. А. Фесслера Сперанский проявил особый интерес: он даже вступил в нее в 1810 году. Но, побывав на двух заседаниях данной ложи, Михайло Михайлович испытал глубокое разочарование и порвал с ней связь.

В масонстве разочаровывались тогда многие — даже те, кто в своем желании содействовать общественному прогрессу России уповали на революционный заговор. В масонские ложи охотно вступали, например, будущие декабристы. Но и у них увлечение масонством сменилось охлаждением. Так, 5 ноября 1819 года Комитет масонской ложи Трех Добродетелей постановил исключить из списка своих членов как «закрывших работы» С. И. Муравьева-Апостола и Н. М. Муравьева. В этом же постановлении рядом с братьями, исключенными из числа членов ложи как «долговременно отсутствовавшие, никакого известия о себе не сообщившие и не участвовавшие ни в каких обязанностях», под номером шестым значился П. И. Пестель.

Ф. В. Ростопчин старался внушить императору Александру и его близким мысль о вредности масонских организаций и их враждебности к правительствам и государям. Это не мешало, однако, графу поддерживать приятельские отношения с таким видным представителем масонов, как А. Ф. Лабзин; дружбу с ним Федор Васильевич, по собственному признанию, очень ценил. Он вел с Лабзиным активную переписку, обсуждая текущие политические дела, причем именно в 1811 году, то есть в то время, когда составлял свою знаменитую записку о мартинистах. «Преобразование Сената меня не удивляет, но жалею о заблуждении мастеровых, которые, переименовывая и переодевая и переводя людей, помышляют о их превращении, — писал Ростопчин Лабзину в письме от 12 июня 1811 года. — Места президентов в департаментах, конечно, важны, но наука мешать полезному доведена до совершенства. Я жалею очень, что утвердился и уверился в том, что ни на что не гожусь. Во-первых, по-нынешнему — стар, а притом честен, усерден и не якобинец».

Высоко ценил Федор Васильевич Ростопчин и другого видного мартиниста своего времени — Николая Ивановича Новикова. «Я рад был начать с ним знакомство, — писал он о Новикове в письме к Лабзину от 27 марта 1802 года, — и отвечал ему не головою, а сердцем, кое много раз о нем соболезновало, и один раз удачно был его ходатаем у престола. Я весьма бы желал знать его лично, и если вы можете сие в течение лета сделать, то меня обяжете. Умных людей и хороших для самих себя я видал много, а честных и любящих паче всего отечество как-то мало, и я боюсь иногда, чтоб этот род воспитанием и вообще не истребился».

Император Александр первоначально не придавал масонским ложам большого значения, считал участие в них формой развлечения и спасения от скуки, тяжело отравлявшей жизнь тогдашнего русского аристократа. Во второй половине 1811 года он переменил свой взгляд на масонство, стал относиться к масонским организациям серьезно и с большой даже опаской. Из письма Александра к великой княгине Екатерине Павловне от 18 декабря 1811 года хорошо видно, как боялся он в то время масонов, — его пугало уже одно упоминание о них в переписке: «Ради Бога, никогда по почте, если есть что-либо важное в ваших письмах, особенно ни одного слова о мартинистах». Такая перемена в отношении императора Александра к масонам в огромной мере была обусловлена резким усилением в рассматриваемый период страха пасть жертвой заговора, подобно собственному отцу. Внушения Армфельда и Балашова о том, что Сперанский является «главой» российского «революционного» масонства, записка графа Ростопчина о том же самом падали на подготовленную почву.

В конце октября 1811 года Армфельд и Балашов осуществили одну из самых хитроумных своих акций против Сперанского. Через посредство статс-секретаря Государственного совета Михаила Леонтьевича Магницкого интриганы обратились к реформатору с просьбой о встрече. Михайло Михайлович ответил согласием, и встреча состоялась. На ней Армфельд с Балашовым предложили своему противнику учредить, объединившись с ними, секретный комитет для управления всеми государственными делами. Сперанский сразу же отказался от участия в таком мероприятии, сказав при этом: «Упаси, Боже, вы не знаете государя, он увидит тут прикосновение к своим правам, и нам всем может быть худо». О предложении шведского барона и русского министра он сообщил Магницкому, и тот дал совет немедленно рассказать обо всем государю. Но Сперанский заявил, что не сделает этого, так как подобный поступок был бы «подлою интригою с его стороны». Иначе поступили Армфельд и Балашов. Естественно, что инициатором предложения создать секретный комитет ими выставлен был Сперанский.

Для укрепления в императоре Александре мнения о том, что его госсекретарь имеет помимо явной также тайную жизнь и нечто тайное, а значит, плохое, замышляет, интриганы умело обыграли давно известный государю от самого Сперанского факт его увлечения мистицизмом. Судя по сохранившимся в архивных фондах бумагам, Михайло Михайлович изучал мистические явления с целью их философского осмысления.

Составленная им «теория мистики» включала, в частности, следующие положения: «1. Телесный мир не есть истинный мир. Он есть явление мира духовного. 2. Существо человека не есть чувственное, но духовное. Дух — живот, тело служит ему только покрывалом. 3. Настоящая жизнь не есть еще бытие, но переход от ничтожества к бытию. 4. Истинное бытие есть в Боге. 5. В душе человеческой есть семя истинного бытия, дух Божий. Он иначе называется Иисус Христос, Сын человеческий. 6. Евангелие изображает нам, каким образом Сын Божий в каждой душе зачинается, рождается и живет… 11. Все дело спасения состоит в приращении жизни духовной».

Противники Сперанского изобразили все так, будто бы в своих занятиях мистицизмом он преследовал не теоретическую, а сугубо практическую цель — стремился вооружиться мистическими средствами воздействия на окружающих, и в том числе на государя, для того чтобы подчинять их поведение своим интересам.

В декабре 1811 года Балашов представил императору Александру донос о своем посещении Сперанского. Министр полиции писал в нем, что приехал к дому госсекретаря в семь часов вечера и едва вошел, как оказался объятым ужасом. В передней тускло горела свеча, в следующей комнате тоже. Его провели в кабинет — здесь также был полумрак. При входе в кабинет, продолжал Балашов, он почувствовал, что пол под его ногами сотрясается, как на пружинах; в шкафах вместо книг стояли склянки, наполненные какими-то веществами. Хозяин дома сидел в кресле перед большим столом, на котором лежало несколько старинных книг: одну из них он читал, но как только увидел Балашова, спешно закрыл ее. «Как вздумалось вам меня посетить?» — обратился он к вошедшему и пригласил его сесть на стоявшее по другую сторону стола кресло. Завязалась беседа…

Склонный к мистицизму император Александр вполне верил подобным россказням. И зародившаяся в нем подозрительность к Сперанскому еще более возрастала.

Прилагая разнообразные усилия к тому, чтобы окончательно скомпрометировать Сперанского в глазах государя, интриганы стремились воздействовать на его величество не только прямо, но и косвенно — через посредство общественного мнения. Для возбуждения русского общества против Сперанского интриганами был искусно пущен слух о том, что он якобы изменяет своему Отечеству, продавая известные ему государственные тайны врагу России Наполеону Бонапарту.

Позднее император Александр сам будет опровергать слух о том, что его госсекретарь предавал Россию. «Сперанский никогда не был изменником Отечества, — скажет однажды его величество графу А. А. Закревскому, — но вина его относилась лично ко мне». Нечто подобное услышит от Александра в 1812 году и Н. Н. Новосильцев. Император признается другу своей молодости, что не считает Сперанского изменником. «В действительности он виноват только против меня одного, — заявит Александр, — виноват тем, что заплатил за мою доверенность и дружбу самой черной, самой ужасной неблагодарностью». Данное признание во многом раскрывает ту роль, которую сыграла в судьбе Сперанского затеянная против него интрига. Посредством интриги его противники сумели внушить Александру искаженный взгляд на действия своего госсекретаря. В каждом буквально поступке и слове Сперанского император начал усматривать какой-то подвох, что-то направленное против него самого.

В измену Сперанского Александр поверить не мог, поскольку хорошо знал, что его госсекретарь при всех своих симпатиях к Наполеону и французской системе управления делает многое для того, чтобы Россия как можно лучше подготовилась к войне с Францией.

Заключив Тильзитский мир, российский император затеял тем самым тонкую политическую игру с французским императором. Он не сомневался, что рано или поздно в ходе беспрестанных войн с соседними государствами Франция утратит свое экономическое могущество и военное превосходство. Внутренние противоречия наполеоновского режима резко обострятся и в конце концов вызовут его крах. При такой перспективе Александр I считал благоразумным всячески воздерживаться от прямого военного столкновения с Наполеоном, но не препятствовать военным конфликтам Франции с другими странами, а определенным образом даже поощрять их. Сперанский был чуть ли не единственным человеком из сановного окружения императора Александра, кто понял смысл его политической игры с Наполеоном. Потому-то он и стал в этой игре главным партнером своего государя.

С ведома, а возможно, и по совету Александра, Сперанский вскоре после возвращения из Эрфурта близко сошелся с Арманом де Коленкуром, который с декабря 1807 года являлся французским послом в России. В течение 1809 года столичные жители часто видели их совместные прогулки и беседы. На этой почве впоследствии и строились слухи об измене Сперанского в пользу Франции. Никто не знал тогда, что встречи Сперанского с французским послом были лишь прелюдией к более значительным событиям — приватным беседам Коленкура с самим Александром I. Они организовывались примерно так же, как некогда заседания «Негласного комитета». Арман де Коленкур приглашался на обед и после обеда как бы ненароком задерживался за столом, тогда как другие гости уходили. Беседуя с французским послом, Александр всячески старался убедить его в том, что испытывает глубокие и непоколебимые дружеские чувства к Франции и ее императору. Польщенный до глубины своей честолюбивой души той обходительностью, с которой обращался с ним российский самодержец, Коленкур и сам начинал верить в его искренность и склонял к тому же Наполеона.

В январе 1809 года Наполеон обратился через своего посла к российскому императору с вопросом, не поддержит ли он его своими войсками в случае войны с Австрией. Александр I ответил, что если Франция вздумает воевать с Австрией, Россия выполнит свой союзнический долг — русские войска будут к ее услугам в любой момент. Наполеон принял эти заверения за правду и стал усиленно готовиться к войне. Между тем Александр дал понять австрийскому правительству, что в случае начала войны Австрии с Францией он и пальцем не пошевельнет, дабы помочь своему союзнику. В марте 1809 года австрийская армия развернула активные военные действия против французских войск. Наполеон, опять-таки через своего посла в Санкт-Петербурге Коленкура, стал настойчиво просить российского императора о поддержке. Александр же каждый раз отвечал, что русские войска уже на границе и готовятся к выступлению. Русские войска численностью в 70 тысяч человек в то время действительно были на границе, но во все продолжение войны Франции с Австрией так и не двинулись с места. И лишь когда Наполеон вышел на берега Дуная и решил тем самым участь Австрии, император Александр дал приказ командующему этими войсками князю С. Ф. Голицыну перейти границу. В июле 1809 года русские войска без единого выстрела заняли польский город Краков. Война с Австрией закончилась. Россия не потеряла в ней ни одного своего солдата. Наполеон после этой истории стал догадываться, что Александр ведет с ним хитрую игру, но окончательно понял это лишь год спустя. И поняв, отозвал Коленкура из России.

Покинув Санкт-Петербург, Арман де Коленкур не прекратил своих сношений со Сперанским, а значит, и с российским императором. Они продолжали еще несколько лет переписываться. На замену Коленкуру Наполеон послал в Петербург генерала Лористоуна.

Впоследствии Наполеон обращался с Коленкуром крайне пренебрежительно. Называл его «старым куртизаном петербургского двора». Однажды — было это в августе 1811 года — французский император имел у себя во дворце разговор с князем Александром Борисовичем Куракиным. В конце этого разговора Наполеон раздраженно заявил: «Что бы ни говорил г-н Коленкур, император Александр хочет на меня напасть». Выпалив залпом все свои упреки в адрес российского императора, он добавил: «Господин де Коленкур сделался русским. Его пленили любезности императора Александра». Отойдя после этих слов от князя Куракина, Наполеон подошел к стоявшему неподалеку Коленкуру и с еще большим, чем прежде, раздражением сказал: «Разве не правда, что вы сделались русским?» — «Я вполне хороший француз, государь, — отвечал Коленкур, — и время докажет вашему величеству, что я говорил вашему величеству правду, как верный слуга!» Услышав столь уверенный ответ, французский император слегка стушевался и уже примирительным тоном, сдобренным улыбкой, сказал Коленкуру: «Я хорошо знаю, что вы честный человек, но любезности императора Александра вскружили вам голову, и вы сделались русским».

В 1811 году российский император подходил к пониманию неизбежности военного столкновения с Наполеоном. Важнейшую роль в выработке у него такого понимания играл Сперанский. В течение 1810–1811 годов из-под пера государственного секретаря одна за другой выходили записки, в которых он убеждал Александра в том, что война России с Францией неминуема, что Россия должна упорно готовиться к ней. В этих записках анализировалось состояние русско-французских отношений, давалась оценка международному положению. Одновременно Сперанским разрабатывался конкретный план подготовки России к войне.

В первую очередь Михайло Михайлович советовал своему государю занять в отношениях с французским императором твердую позицию. «Необходимо, — подчеркивал он, — показать решительную твердость, что не токмо по видам пользы, но по совершенной необходимости мы принуждены удерживать прежние наши положения во всей силе. Податливости и снисхождения тут могут только поощрить предприимчивость Наполеона, а между тем готовиться к неминуемой войне». Так ставился вопрос о взаимоотношениях России с Францией в записке Сперанского, поданной императору Александру 11 марта 1811 года. Проанализировав предшествующие неудачные боевые действия русских войск с французскими, госсекретарь пришел к выводу, что главные причины неудач состояли в отсутствии опыта и наличных денег. Россия вела войну в долг, оттого войска наши, отмечал он, бились «храбро на местах, но вперед никогда не подвигались». К настоящему времени русские войска, по мнению Сперанского, приобрели опыт. Задача заключается, следовательно, в том, чтобы приобрести денег. Для этого Михайло Михайлович предложил государю использовать энтузиазм населения: «Впрочем, хотя энтузиазму много верить и не должно, но нельзя отрицать, что энтузиазм есть великая мера, когда не управляются им, а управляют. Известно же, что войны с Франциею у нас все желают, и нет, может быть, известия, которое принято бы было с равным восхищением. Не должно предаваться сему восхищению, но можно воспользоваться им в свое время следующим образом; 1) войну вести не в долг, но наличными деньгами; 2) денег достать можно: а) посредством внутреннего окладного займа, расположенного по имуществу на дворянство и купечество… Заем у обоих состояний без всякого усилия составить может до ста миллионов рублей, б) заем серебром в посуде». По мнению Сперанского, если готовиться к войне заблаговременно, то в нее можно будет вступать с твердостью. Успех ее для России неизвестен, «однако из двух зол всегда надо выбирать меньшее: и война, конечно, лучше, чем потеря восьми западных губерний и все последствия этой потери».

«Во всех случаях должно быть уверенным, — взывал Сперанский к императору Александру, — что Россию можно победить раз и два, но покорить ее, по самому физическому ее положению, невозможно».

Одновременно со сбором денежных средств госсекретарь советовал своему императору скрытно продвинуть ближе к границе войска и склады. В области внешней политики он желал государю наладить отношения с Англией, привлечь как можно больше союзников на сторону России и изолировать ее потенциальных противников. Рекомендации Сперанского на этот счет были весьма подробны и разумны. Неблагоразумно будет, заявлял он, «вступая в войну с Франциею продолжать ее с Англиею. Из сего само собою уже следует, что с первым, так сказать, выстрелом должно восстановить связь с Англиею. Но тогда восстановить ее будет поздно и неудобно. Англия возмечтает, что нужда заставила нас броситься в ее систему, и поставит податливости своей высокую цену. Следовательно, связь с Англиею должно издалека приготовить и, ничего не переменяя в настоящем, устроить будущее. По сему ныне же нужно завести там безгласного агента из купечества, который бы словесно и по одной рекомендации графа Воронцова мог передавать наши виды, по мере их раскрытия, ведя сие дело так, чтобы при открытии войны оставалось только его кончить. Сим одним все связи наши по необходимости теперь должны быть ограничены».

В то время, когда писалась приведенная записка, было издано уже «Положение о нейтральной торговле», которое закрепило новые тарифные правила, фактически лишавшие Францию всякой торговли с Россией. Наполеон, узнав про новый тариф, заявил, что считает его равнозначным заключению Россией мира с Англией. Автором этого антифранцузского закона являлся не кто иной, как Сперанский.

К началу 1812 года русский госсекретарь завершил в основном разработку стратегии подготовки России к войне с Францией. Александр же в это время все еще сомневался в неизбежности данной войны. И Сперанскому вновь и вновь приходилось убеждать императора в том, что ход событий неминуемо влечет обе страны к военному столкновению друг с другом.

В записке «О вероятностях войны с Францией после Тильзитского мира», поданной в начале 1812 года его величеству, Михайло Михайлович рассмотрел сложившееся положение России и Франции на международной арене, состояние их взаимоотношений и, исходя из фактов, сделал категорический вывод о том, что войну можно лишь отдалить, но никоим образом «нельзя отвратить ее на долгое время». По его словам, «Тильзитский мир по существу своему есть мир невозможный, не потому, чтоб Россия не могла выдержать торговых его последствий, но потому, что она не может никогда представить Франции достаточного ручательства в точном его сохранении. Следовательно, удаляя войну, должно, однако же, непрестанно к ней готовиться. Должно готовиться не умножением войск, которое всегда опасно, но расширением арсеналов, запасов, денег, крепостей и воинских образований». Любопытно, что в то время, когда Сперанский писал приведенные строки, из Парижа в Петербург шли сообщения о том, что Франция усиленно готовится к войне. «Признаки враждебных намерений императора Наполеона в отношении к нам… с каждым днем увеличиваются и становятся очевиднее. Военные приготовления продолжаются непрерывно и в настоящее время уже не скрываются». Так писал в своей депеше канцлеру Н. П. Румянцеву от 24 декабря 1811 года пребывавший в Париже князь А. Б. Куракин.

Предостережения Сперанского о неизбежности войны с Францией, его настойчивые призывы готовиться к этой войне, конкретные и разумные советы о том, как это делать, не давали Александру I ни малейших оснований для сомнений в преданности его России. Напротив того, поведение госсекретаря говорило скорее о его искреннем желании блага своей стране. Мысль императора работала поэтому совсем в другом направлении, нежели то, каковое задавали ей внушения интриганов — противников реформатора. Не помышляя об измене Сперанского Отечеству, Александр все более склонялся к мнению об измене госсекретаря ему, российскому самодержцу.

Как-то — было это в самом начале 1812 года — Александр в разговоре со Сперанским о предстоявшей войне спросил у него совета, участвовать ли в ней лично ему, российскому императору. Михайло Михайлович обрисовал все то сложное положение, в котором окажется в случае войны Россия, описал военные таланты Наполеона и предложил государю воздержаться от личного участия в войне, но, собрав Государственную думу, предоставить вести войну ей. Спустя несколько дней после упомянутого разговора Якову де Санглену довелось слышать, как возмущался император Александр этим вполне разумным советом Сперанского: «Что же я такое? — Нуль! Из этого я вижу, что он подкапывался под самодержавие, которое я обязан вполне передать наследникам моим».

Сперанский был эгоистичен, но не так обыкновенно, как другие. Он был необыкновенно эгоистичен. Он хотел, чтобы все вокруг подчинялось его воле. Не будучи самодержцем по титулу и не имея шансов на то, чтобы когда-либо стать таковым, он желал быть самодержцем по своему фактическому положению. И в определенной мере действительно был им. Став доверенным лицом императора Александра, Сперанский быстро наполнил министерства своими людьми, через посредство которых мог быть в курсе всех государственных дел. Буйно разраставшиеся министерские канцелярии испытывали крайнюю нужду в грамотных и толковых делопроизводителях. Госсекретарь старался самолично удовлетворять потребность в нужных людях. Он находил способных юношей в семинариях и пристраивал их на работу в канцелярии. За такую услугу каждый семинарист щедро расплачивался со своим высокопоставленным покровителем информацией обо всем, что творилось в его министерстве. Сперанский являлся поэтому самым информированным лицом в окружении императора Александра и этим во многом обусловливалось его влияние на августейшую персону.

К концу 1811 года Александр стал, видимо, понимать, что степень информированности Сперанского далеко выходит за пределы, допускаемые его должностью госсекретаря. Сперанский обнаруживал в своих записках к императору и личных с ним беседах столь обширную осведомленность о разных обстоятельствах внутренней и внешней политической жизни России, что невольно внушал ему сомнения в том, кто же действительно правит империей — он, российский государь, или вознесенный им на вершину власти и допущенный в царский дворец выскочка-попович?

Это появившееся в душе Александра подозрение, что в лице Сперанского рядом с ним, законным государем-самодержцем, появился государственный секретарь-самодержец, с течением времени неизбежно получало все новую пищу. Сперанский все более брал на себя подготовку к ведению войны с Францией, усиленно занимался финансовым обеспечением этой войны. Он старался следить за малейшими переменами на международной арене и в развитии русско-французских отношений. Через своих людей в Министерстве иностранных дел госсекретарь сумел получить доступ к секретным документам, даже к тем из них, знакомство с которыми составляло исключительную прерогативу государя. Из всех фактов, представленных императору Александру интриганами с целью компрометации Сперанского, этот последний вызовет у него наибольший гнев. По воспоминаниям некоторых приближенных к государю в то время людей, его величество в порыве самого большого гнева на Сперанского будет думать даже о его расстреле. Затем, правда, остынет и переменит свои мысли в отношении самовольного госсекретаря.

При начале войны с Наполеоном роль Сперанского в управлении Российской империей неизбежно возросла бы до огромной степени. Сам Михайло Михайлович, во всяком случае, к этой своей высокой роли сознательно готовился. Быть главным организатором победы над врагом, стремившимся покорить его Отечество, да еще над каким! Быть, таким образом, спасителем Отечества — что для него могло быть славнее этой роли! А у кого слава, у того и влияние. Но все это понимал и Александр I. Высказанное Сперанским его величеству в начале 1812 года предложение собрать Государственную думу и поручить вести войну ей прежде всего, конечно, ущемляло личное самолюбие российского императора. Но вместе с тем реакция Александра на данное предложение, зафиксированная в воспоминаниях де Санглена, показывает, что в нем появилось явное опасение того, как бы его царственную персону совсем не отстранили в ходе войны от власти. Вероятность такого поворота событий особенно усиливало то глубокое недовольство, которое Александр вызывал в русском обществе, так и не простившем ему за прошедшие четыре года мира, заключенного с Наполеоном.

В августе 1811 года император Александр, не на шутку встревоженный сведениями, поступившими к нему от интриганов, принял решение установить за Сперанским специальное наблюдение. Он поручил сделать это министру полиции Балашову. Спустя четыре месяца государь пришел к выводу о необходимости иметь собственный надзор за поведением и разговорами Сперанского. На роль своего агента по слежке он выбрал, по подсказке Армфельдта, чиновника Министерства полиции Якова де Санглена, человека неглупого и к тому же хорошо образованного.

Громадная по своему размаху сеть интриги против Сперанского захватила императора Александра, потащила его к не им намеченной развязке. И он, вместо того чтобы сопротивляться, вдруг безропотно потащился, сначала пассивно, волочась за другими, но постепенно стал на ноги, пошел сам, обогнал тащивших его и сам потянул их за собою туда, куда лишь недавно тащили его они. С начала 1812 года уже не Армфельд с Балашовым, а сам российский император вел интригу против Сперанского. Он, давно уже тяготившийся чересчур умным и слишком информированным, по его мнению, госсекретарем, сделался главным интриганом. Личному своему агенту Якову де Санглену Александр дал в январе 1812 года задание присматривать не только за Сперанским, но и за Армфельдом с Балашовым. Интрига, а вернее будет сказать, заговор против «главного секретаря империи» вступила в свою последнюю стадию.

Вместе с российским императором в этот заговор активно включились его сановники, причем даже те из них, которые сами не испытывали к Сперанскому прочной враждебности. Одним из таких сановников был министр финансов Д. А. Гурьев. Во время одного из заседаний Государственного совета он обвинил Сперанского во взяточничестве. Будь на месте Михаилы Михайловича какой-либо другой чиновник, такое обвинение вряд ли было воспринято всерьез. Взяточничество было настолько распространенным явлением среди русских сановников-чиновников, что на практике часто и не считалось большим преступлением. С ним вполне мирились, оно являлось скорее даже обычаем. Во всяком случае, удивлялись в России не тому, что какой-либо сановник берет взятки, — удивление вызывало, напротив, то, что кто-то, имея высокую должность и возможность брать взятки, не брал их.

«Зачем вы брали подарки?» — спросил однажды своего отца Э. Н. Стогов — чиновник, служивший под началом Сперанского. «Чтобы не оскорбить просителя», — мгновенно ответил отец. Факт широкого распространения взяточничества в системе управления империей служил хорошим оправданием чиновнику, погрязшему в поборах. Таково свойство любого греха: чем более распространяется он среди людей, тем менее греховным становится каждый отдельный человек, ему предающийся. Не так было в случае со Сперанским. Он был не простым чиновником, а реформатором. Он посягнул на существовавшую в России систему государственного управления — на то, что составляло самую глубокую основу взяточничества. И вдруг борец со взятками сам оказался не кем иным, как взяточником! Можно вообразить себе, какое счастье испытывали сановники, слушая обвинение Сперанского во взяточничестве.

Слух этот быстро расширился, оброс многими пикантными подробностями. Сперанского стали называть «известным взяточником». Секретарь императрицы Елизаветы Алексеевны Н.М.Логинов писал о нем 13 сентября 1812 года С. Р. Воронцову: «Полагают, что имение его неисчестно, и кроме деревень, он имеет 11 каменных домов здесь (в Петербурге. — В. Т.) и множество капиталов; но, наверно, никто того не знает, и большая часть домов, говорят, куплена на имя Злобина, купца, коего сын ему свояк и им в службе получил чины, места и жалованье, кроме того, что отец по торговле и процессам своим имел в Сперанском подпору и защиту, а в спекуляциях — товарища».

Сын купца Злобина Константин действительно являлся свояком Сперанского: он был женат на сестре жены Михаилы Михайловича — Марианне. Но связь этих двух людей не сводилась к родственным отношениям. Константин был добрым другом Михаиле и был им до того, как стал свояком. Судьба назначила ему короткую жизнь. Вскоре после описываемых событий он умрет. Отец его, богатый купец, останется еще пожить на этом свете, но только для того, чтобы разориться вконец и умереть на соломе, то есть в совершенной бедности. Факт наличия в собственности у Сперанского одиннадцати каменных домов, записанных якобы на имя Злобина, никогда не подтвердится, что, в общем-то, и не удивительно. Взяточничество и нажива были чужды натуре Сперанского, искавшего в должностях более возможности влиять своей личностью на ход общественйых дел, нежели средства для собственного обогащения. Это хорошо знали многие близко соприкасавшиеся с ним чиновники. Тайный советник Д. П. Поздняк был секретарем Сената и по роду своих занятий имел со Сперанским на протяжении ряда лет тесные служебные сношения. Когда однажды в его присутствии высказано было предположение о том, что Сперанский имел склонность ко взяткам, он пришел в состояние крайнего волнения от возмущения: «Это была бы горькая неправда, и никто сего сказать не посмеет. Я сам видел на опыте, как Михайло Михайлович отвергал самые невинные предложения. Правда, он был нерасточителен, бережлив и во всем соблюдал умеренность, но если, по сим качествам, он менее нуждался, нежели товарищи, то можно ли достоинство ставить в предосуждение».

Сперанский жил как на сцене. Каждое его действие, каждое оброненное им на людях слово мгновенно замечалось и подхватывалось. Но так же, как и собственные его деяния, не оставались незамеченными и деяния его врагов. Интрига против русского реформатора быстро перестала быть тайной интриганов. Едва начавшись, она стала известна обществу во многих своих подробностях. Знали в обществе и прямо называли имена шведа Армфельда и министра полиции Балашова в качестве главных деятелей интриги против Сперанского. Эта известность им нисколько, однако, не мешала, напротив — они имели от нее даже некоторую выгоду. Всякий, кто был недоволен Сперанским, любой тот, кого он каким-либо образом ущемил, знал теперь, что ему делать и к кому обращаться, дабы осуществить свою месть. К Армфельду и Балашову пошли доносчики и доносы на Сперанского, которые дали им возможность представить свою интригу против реформатора не иначе как общественным движением.

Делались эти доносы по разным поводам, как мелким, так и крупным. Вот один из таких случаев, о котором впоследствии неоднократно вспоминали в Петербурге. Сперанский был в рассматриваемое время дружен со своим подчиненным статс-секретарем Михаилом Магницким и одновременно имел добрые отношения с его женой. (В Петербурге ходил даже слух, что у госсекретаря была с женой его подчиненного интимная связь.) У Магницкой в свою очередь имелась подруга, муж которой — вице-губернатор — в чем-то провинился и получил от императора Александра полную отставку. В начале 1812 года эта дама приехала в Петербург хлопотать об оправдании мужа и, естественно, в первую очередь бросилась к Магницкой, чтобы через нее воздействовать на Сперанского. Михайло Михайлович взялся помочь и обратился с просьбой об оправдании незадачливого вице-губернатора к самому императору Александру. Но тот хорошо помнил отставленного от должности вице-губернатора и решительно отказал своему госсекретарю.

Спустя некоторое время Сперанский обратился к его величеству вторично и вновь получил отказ. Между тем жена отставленного вице-губернатора не оставляла в покое Магницкую, и та написала при ней записку к Михаиле Михайловичу с просьбой сообщить, есть ли надежда на благоприятный исход дела. Эта записка вскоре вернулась в дом Магницких с припиской Сперанского следующего содержания: «Что мне делать с бестолковой, плешивой головой, которая никаких резонов слышать не хочет и, с свойственным ему упрямством, во второй раз отказала мне решительно». Магницкая дала записку на прочтение своей приятельнице. Та, прочитав ответ Сперанского, сунула записку к себе в карман и, распрощавшись, поехала прямым ходом к министру полиции Балашову. Показала ему нелестные фразы об императоре, начертанные рукой Сперанского, и объяснила свою просьбу. Обрадованный таким подарком Балашов немедленно обещал ей выхлопотать ее мужу назначение на службу, взял принесенную записку и поехал к Армфельду. В тот же день записка со словами Сперанского была передана интриганами императору Александру. Можно представить себе, какова была реакция его величества на оскорбительную для него приписку государственного секретаря.

Успеху интриги против Сперанского весьма поспособствовали подметные письма, каковые в большом количестве стали появляться с начала 1812 года в Москве и Петербурге. В них госсекретарь Александра I обвинялся, причем в самых резких выражениях, в покушении на самодержавие, в разрушении политической системы России, в тайных сношениях с Наполеоном и т. п. Нет сомнения, что большая часть этих писем исходила из среды лиц, напуганных его реформаторской деятельностью и пытавшихся поэтому любыми, в том числе самыми негодными, средствами прекратить ее. Однако некоторые письма сочинялись людьми, искренно и горячо желавшими перемен к лучшему в русском обществе, но попавшими в условиях таинственности, которая окутывала реформы Сперанского, под влияние распространенных его противниками клеветнических слухов. Во всяком случае на одного из таких людей можно указать с достаточной уверенностью. Среди ходивших по рукам подметных писем, порочивших русского реформатора, особенно выделялось подписанное именем графа Ростопчина. Содержание его, включавшее самые дикие домыслы о деятельности Сперанского, было чрезмерно дерзким и для российского императора. Автор писал, в частности, что «письмо сие последнее, и ежели останется недействительным, тогда сыны Отечества необходимостью себе поставят двинуться в столицу и настоятельно требовать как открытия сего злодейства, так и перемены правления». Вследствие того, что письмо имело столь дерзкое содержание, по нему был произведен специальный розыск с целью открытия подлинности его сочинителя. В ходе розыска установили, что оно исходило из-под пера 67-летнего Федора Каржавина, человека по тем временам вольнодумного и даже революционно настроенного.

Такова в России участь любого, кто подвергается травле: раз начавшись, травля эта быстро приобретает всеобщий характер. А спроси травителей, за что травят, большинство ответит невразумительно, а многие промолчат. И только некоторые, способные вдуматься в совершаемое, устыдятся. Поймут, что травля была для них всего лишь развлечением.

Там, где общественная жизнь убога и бедна своим содержанием, где царствуют однообразие и скука, любое, что хоть как-то нарушает это однообразие и скуку, становится развлечением, будь то просто-напросто перекидывание грязи от одного к другому или забрасывание ею кого-либо из своих соотечественников, под руку подвернувшегося. А подворачивается здесь под руку чаще всего тот, кто посмел выделиться из общей массы своей независимостью. Но те, которые затевают травлю, хорошо знают, за что травят.

* * *

1 января 1812 года — в день своего сорокалетия — Сперанский получил от государя очередную награду. В своем Указе, изданном по этому торжественному случаю, император Александр объявил: «Нашему Тайному Советнику, Государственному Секретарю Сперанскому. Во изъявления особенного Нашего благоволения к отличному усердию, ревности и трудам вашим на пользу Отечества признали Мы за благо пожаловать вас Кавалером Ордена Святого Александра Невского, коего знаки для возложения на вас препровождая, пребываем Императорскою Нашею Милостию всегда вам благосклонны».

В сложившейся к тому времени ситуации вокруг Сперанского данное награждение не было в действительности признаком государева благоволения, а являлось скорее плохим предзнаменованием. Александр имел обыкновение награждать тех, кого собирался отправить в отставку.

По инерции Сперанский продолжал работать с прежней интенсивностью, но император уже не приглашал его к себе как прежде, по любому случаю, а постепенно и вовсе перестал приглашать. События неумолимо шли к окончательной развязке.

Люди, которые прежде искали встреч со Сперанским и были счастливы, если добивались от него едва заметного проявления доброго к себе расположения, теперь избегали его и старались не встречаться с ним даже взглядом. Да и те, которые считались ему друзьями и были вхожи в его дом, как будто растворились в пространстве: не только перестали ходить к нему в гости, но и на службе прекратили какое-либо с ним общение.

В начале 1812 года умерла сестра жены Сперанского Марианна. В 1802 году она вышла замуж за друга юности Михаилы Михайловича Константина Злобина. Молодожены поселились в доме мужа — Василия Алексеевича Злобина (взяв с собой маленькую Елизавету Сперанскую), но прожили вместе недолго. Уже через несколько месяцев совместной жизни с Марианной Константин стал подумывать о разводе. Госпожа Стивенс в надежде вылечить их брак разлукой постаралась увезти Марианну на какое-то время из Петербурга, предложив ей отдохнуть на одном из курортов в Курляндии. Но старания эти оказались напрасными. Узнав, что Марианна возвращается в Петербург, Константин Злобин в феврале 1805 года бросил службу и отправился в Вольск управлять делами своего отца.

Более года после этого Марианна продолжала жить в доме своего свекра: Василию Алексеевичу, напротив, нравился ее характер и в особенности то, что она привлекала в его дом гостей.

В начале 1806 года шестилетняя Елизавета Сперанская заболела скарлатиной. Болезнь в конце концов отступила, но для окончательного выздоровления доктора посоветовали поселить девочку на некоторое время на юге — в местности с более благоприятным климатом. Марианна с Елизаветой и со своей матерью — госпожой Стивенс, отправились в Киев и стали жить там в доме, купленном на деньги старика Злобина. В августе и сентябре у них гостил несколько недель Сперанский.

Где-то в начале 1811 года Сперанский купил частью на свои деньги, но большей частью на деньги, полученные Марианной от свекра, небольшое имение под названием Великополье с красивым домиком в окружении прекрасного парка и с видом из окон на реку Вишеру, серебряной лентой обвивавшую сельцо. Располагалось имение в девяти милях от Новгорода и занимало 1400 гектаров земли. Помимо сельца Великополья, составлявшего его центральную часть, на территории его находились две деревни: Жадово и Радионово. Всего в имении проживало тогда 84 крепостных крестьянина. Когда-то Великополье принадлежало известному деятелю времен Анны Иоанновны фельдмаршалу графу Миниху.

Лето 1811 года семья Сперанского, и в том числе Марианна, в первый раз проводила в этом имении. Покидая Великополье, Михайло Михайлович не догадывался, что в следующий раз приехать сюда он сможет только через три года. А в жизни Марианны это было последнее лето…

Константин Злобин пережил Марианну на два с половиной года. В 1812 году он и его отец разорились. Из-за перемен в погоде мало стало соли в озерах — Злобины не могли выполнять в полной мере свои обязательства о поставке соли в города и потому вынуждены были платить большую неустойку в государственную казну. Во время Отечественной войны резко упал спрос на вина, продажа которых составляла значительную долю их доходов. В результате отец и сын Злобины оказались опутанными огромными долгами. Константин переживал этот удар судьбы особенно тяжело вследствие своей чувствительной натуры и оттого, что должен был содержать жену с тремя детьми. Скорее всего, именно эти переживания привели его к преждевременной смерти в 1813 году.

* * *

День 17 марта 1812 года Михайло Михайлович будет вспоминать в последующей жизни как роковой. Было воскресенье, и он дозволил себе развлечься обедом у приятельницы своей покойной жены госпожи Вейкардт. Здесь, в ее доме, и нашел его фельдъегерь от императора с приказанием явиться в царский дворец в тот же день к 8 часам вечера. Полагая, что предстоит обыкновенная деловая встреча, Сперанский поехал сначала домой за бумагами, но к назначенному времени был в секретарской комнате и ждал приглашения войти в государев кабинет.

Разговор его с Александром происходил в тот вечер наедине и подлинным своим содержанием навсегда остался тайной. Лишь некоторые детали разговора выявились впоследствии, благодаря рассказу самого Сперанского. Остальное дошло до нас в различных версиях, в передаче разных лиц и потому уже лишено полной достоверности. Доподлинно известно только то, что разговор этот продолжался более двух часов и по содержанию был весьма необычным. Вот некоторые его подробности, рассказанные Сперанским X. Я. Лазареву.

Когда государственный секретарь вошел в императорский кабинет, Александр ходил взад-вперед, о чем-то размышляя. «Здравствуйте, Михайло Михайлович, — сказал он, — много у тебя сегодня бумаг?» — «Довольно», — был ответ. «Хорошо, оставь их здесь, я просмотрю их после». После этих своих слов Александр немного помолчал. Затем подошел к Сперанскому поближе и спросил: «Скажи мне по совести, Михайло Михайлович, не имеешь ли ты чего на совести против меня?» Сперанский, услыхав сей вопрос, растерялся, ноги у него, как сам он признавался впоследствии, задрожали. Александр тем временем продолжал: «Повторяю, скажи, если что имеешь». — «Решительно ничего», — отвечал, несколько опомнившись, госсекретарь. Тогда император произнес то, ради чего, собственно, и вызвал Сперанского к себе и затеял весь этот разговор с ним: «Обстоятельства требуют, чтобы на время мы расстались. Во всякое другое время я бы употребил год или даже два, чтобы исследовать истину полученных мною против тебя обвинений и нареканий. Теперь же, когда неприятель готов войти в пределы России, я обязан моим подданным удалить тебя от себя. Возвратись домой, там узнаешь остальное. Прощай!»

Сперанский не сказал Лазареву, в чем заключались официально выдвинутые против него «обвинения и нарекания». Суть последних приоткрыло его письмо к Александру I, датированное январем 1813 года. «Я не знаю с точностию, в чем состояли секретные доносы, на меня возведенные, — писал в нем Михайло Михайлович. — Из слов, кои при отлучении меня Ваше Величество сказать мне изволили, могу только заключить, что были три главные пункта обвинения: 1) что финансовыми делами я старался расстроить государство; 2) привести налогами в ненависть правительство; 3) отзывы о правительстве».

По свидетельству сановников, находившихся во время разговора в секретарской комнате, Сперанский вышел из кабинета императора в начале одиннадцатого часа. Он был в крайне расстроенных чувствах, которые попытался было скрыть от присутствовавших, повернувшись к ним спиной, но не сумел. Подвела попавшая под руку собственная шляпа. Михайло Михайлович стал укладывать ее в свой портфель вместо бумаг и, обнаружив, что делает что-то несуразное, опустился в бессилии на стоявший рядом стул. Кто-то, встревоженный бледностью его лица, побежал за водой, и в этот момент дверь государева кабинета вновь отворилась, и показался Александр, весьма мрачный лицом. Упавшим голосом он произнес: «Еще раз прощайте, Михайло Михайлович», — и скрылся.

Сперанский по выходе из дворца направился сначала в дом к Магницкому. Там ему представился случай точнее угадать свою участь: Магницкого дома не оказалось — он только что был увезен в ссылку. К своему дому Михайло Михайлович подошел около полуночи, внешне совершенно спокойный. Еще издали заметил он приставшую к подъезду почтовую кибитку. В самом же доме встретил министра полиции Балашова и правителя его канцелярии Якова де Санглена. Уже готовый к наихудшему, Сперанский равнодушно выслушал государево предписание немедленно ехать в ссылку в город Нижний Новгород. Тут же были собраны имевшиеся в доме деловые бумаги и заперты в кабинет, который де Санглен запечатал. Часть бумаг Сперанский сложил в особый пакет, написал к ним несколько строк сопроводительного письма, скрепил пакет собственной печатью и отдал Балашову с просьбой передать лично государю. Затем подошел к двери в спальню, за которой спали его дочь и теща, но так и не решился войти и разбудить их. На скорую руку набросал им записку прощания с приглашением приехать к нему по весне. Вновь подошел к двери спальни и по русскому обычаю перекрестил ее в знак прощального благословения спавших за нею. После чего торопливо простился с прислугой, вышел из дому и сел в кибитку. Стояла морозная погода, и потому невозможно было ехать без теплой шапки. Но у Сперанского, как оказалось, таковой не имелось. Тогда его камердинер Лаврентий, довольно ленивый, но добродушный мужик, отдал ему собственную теплую шапку, которую недавно купил.

Современники назовут это событие «падением Сперанского», но будут вполне осознавать, что в действительности произошло не простое падение высокого сановника, которое часто случается в сложной и азартной игре, именуемой политикой. Пал не просто сановник, но реформатор. Сама форма «падения» — внезапная ссылка без какого-либо официального указа или объявления, — вызывала по меньшей мере недоумение. За что мог подвергнуться Сперанский столь странному наказанию? Это недоумение должно было возрасти еще более вследствие тех слухов, которыми обросло случившееся с ним.

Самым распространенным был слух об измене. «Велик день для Отечества и для нас всех 17-й день марта! — восторгалась в сокровенных своих записках Варвара Ивановна Бакунина. — Бог ознаменовал милость свою на нас, паки к нам обратился, и враги наши пали. Открыто преступление в России необычайное, измена и предательство. Не известно еще всем ни как открылось злоумышление, ни какие точно были намерения и каким образом должны были приведены быть в действие. Должно просто полагать, что Сперанский намерен был предать отечество и Государя врагу нашему. Уверяют, что в то же время хотел возжечь бунт вдруг во всех пределах России, дав вольность крестьянам, вручить им оружие на истребление дворян. Изверг, не по доблести возвышенный, хотел доверенность государя обратить ему на погибель». Сходными чувствами преисполнен был Александр Яковлевич Булгаков, восклицавший в своей дневниковой записи 22 марта 1812 года: «Открыт в Петербурге заговор, состоявший в том, чтобы Россию французам отдать… Как не сделать примерного наказания — Сперанского не повесить?!. О, изверг! Чудовище! Неблагодарная, подлая тварь!»

Не все, однако, поверили в измену. К примеру, военный министр Барклай де Толли, узнав об изгнании Сперанского из Петербурга, возмутился: «Итак, зависти и злобе удалось-таки взять верх над правдою!» По прошествии некоторого времени, когда первые страсти улеглись, в русском обществе начали более склоняться к мнению, что измена здесь ни при чем. Главную причину падения Сперанского с вершины власти многие стали усматривать в его реформаторской деятельности, в попытке ограничить самодержавие.

Любопытство публики относительно того, за что сосланы Сперанский и Магницкий, не удовлетворено. Однако с большею вероятностью начинают предполагать, что вина их скорее касается внутренних дел, а не преступных внешних сношений… Сперанский был главным деятелем в последнем образовании Государственного Совета. В нем приспособил он себе место важное не столько по внешности, как по сущности, предоставлявшее ему непререкаемую возможность иметь главный голос во всех совещаниях. Пользуясь сверх того отменным доверием Государя, он более или менее произвольно распоряжался всеми определениями этого Совета. Сам он как будто не появлялся на сцене, а между тем волочил, задерживал, останавливал или же ускорял и воспроизводил под другим видом дела, подлежавшие обсуждению, смотря по тому, какой оборот они принимали, угодный ему или неблагоприятный. Оставаясь позади занавеса и держа в своем распоряжении пружины, он действовал ими с большою ловкостью, так что министр, несогласный с ним во мнении и чуждавшийся его направления, непременно проигрывал в борьбе с этим человеком, вооруженным столь превосходными средствами. Направление, господствовавшее во всем, что сходило с его рабочего стола, проникнуто началами новых философов. Он, между прочим, стремился стеснить и определить неограниченную власть правительства. Но почва слишком мало подготовлена, чтобы возращать на ней плоды республиканские. Произошло явление чрезвычайное: публика противится усилиям Государя, желающего лишиться значительной доли своей власти, тогда как везде в других странах это стремление к преобразованиям обнаруживается совершенно в противоположном направлении. Мне кажется, можно предсказать, что новый Государственный Совет, ныне лишенный главного дельца своего, скоро сделается по-прежнему ничем не значащим.

Из депеши датского министра Блома государственному министру Розенкранцу от 26 марта 1812 года. Санкт-Петербург

Заботливо и живо следят за секретным комитетом по делу Сперанского; но работы его покрыты непроницаемою тайною. По мнению, наиболее вероятному, главное преступление, в котором он повинен, состоит в предумышленном и полном расстройстве существующего образа правления.

То же. От 29 марта 1812 года

В 1841 году митрополит Филарет вспомнит события тридцатилетней давности, связанные с падением Сперанского. «Сперанский и Магницкий чуть было не ввергли в пропасть наше Отечество, — напишет он в письме к Порфирию Успенскому. — Они вздумали ввести у нас конституционное правление и уже предложили покойному Государю для подписи свое постановление, которым ограничивалась власть самодержавия: но, к счастью, дух Русский одолел их, и постановление разобрано».

* * *

Противники Сперанского торжествовали. Главные интриганы чувствовали себя героями. «Откровенность, с которой я действовал, мужество, которое я употребил, чтобы сорвать маску с этого человека, пользовавшегося неограниченным доверием и милостью государя, наконец, средства, которые были даны ему для оправдания, — все это вместе взятое возбудило великое удивление всех русских; слава и честь, выпавшие на мою долю по этому поводу, были преувеличены, так как я исполнил лишь свой долг» — так оценивал Густав Мориц Армфельд свою роль в интриге против русского реформатора. Эту похвалу в свой адрес он выразил в письме к дочери, написанном 12 июня 1812 года. Три месяца прошло после высылки Сперанского из Петербурга, но шведский барон продолжал исходить восторгами. Как мало все же надо интригану для счастья!

Для Сперанского с высылкой из столицы наступили времена новых испытаний. «Есть ли возможность понять будущее?» — вопрошал он у себя, будучи молодым. Ответа же дать не мог. Ответ на такой вопрос не дается никому в начале жизни — в ту пору, когда будущего больше прошлого. Он дается нам лишь тогда, когда будущее в нашей жизни становится коротким отрезком времени, а прошлое расползается длинной чередой разнообразных событий, различных житейских подробностей. Тогда и только тогда появляется возможность увидеть, что в каждом мгновении нашей судьбы непременно есть нечто, предвещающее будущее, и что нет в человеческой жизни события, на которое не было бы в предшествующем хоть малейшего намека.

Будучи государственным секретарем, Сперанский, помимо дел внутреннего управления, занимался также некоторыми делами международной политики. Он являлся, в частности, посредником в секретной переписке графа Карла Васильевича Нессельроде, пребывавшего в Париже с сентября 1807-го до февраля 1810 года в качестве советника российского посольства, с императором Александром. В целях поддержания тайны, главным лицам, без упоминания которых в этой переписке трудно было обойтись, придумали присвоить условные имена. Так, Наполеон обозначался словами «мой друг», «Терентий Петрович», «милое сердце»; Талейран — «мой кузен Генрих», «юрисконсульт»; его величество Александр I выступал «мудрецом» или «Луизой». Сперанскому было назначено имя «путешественник». 17 марта 1812 года Михайло Михайлович и в действительности стал путешественником.

* * *

Филипп Филиппович Вигель, относившийся к Сперанскому со стойкой враждебностью и с радостью воспринявший его изгнание из Петербурга, пытался найти объяснение этому событию, которое, не случись войны с Францией, было бы, несомненно, самым значительным из всего произошедшего в России в 1812 году. Но и много лет спустя останавливался в недоумении, не находя сколько-нибудь разумного ответа на вопрос, за что же был Сперанский изгнан из мира столицы и власти.

«Уже давно все это было, уже давно нет того, кто был благом и казнию Сперанского, его самого уже нет, а повесть об его изгнании все еще остается для нас загадкою, и вероятно, даже потомством нашим не будет разгадана. В преданиях русских она останется то же, что во Франции история о Железной Маске».

Из «Записок» Ф. Ф. Вигеля

Разные бывают тайны в истории. Бывают такие, что заключаются в неизвестности главных участников событий.

Случай с Железной Маской — самый яркий пример подобного рода тайн. Здесь неизвестно главное действующее лицо — человек, спрятанный под железной маской, которая заменила собой не только его физиономию, но даже и само имя его.

Однако бывают и такие исторические события, о которых известно почти все: большинство действующих лиц и действий их. Тем не менее события эти предстают для всех самой загадочной тайной. Здесь таинственность заключается в неизвестности смысла — в необъяснимости события. Именно такой род исторической тайны являет собой изгнание Сперанского из Петербурга в 1812 году.

В 1847 году Ф. Ф. Вигель написал в письме к Модесту Корфу, собиравшему в то время материалы для книги о Сперанском: «В последние три года его первого могущества [я] со всей Россией разделял 82 подозрения на счет соумышленности с ее врагами; наконец, собственным рассудком и размышлениями убедился, что вечные его теории нанесли более вреда Государству, чем принесли ему пользы».