Вот сломленного речь: «В пыли земной             Напечатлею о скорбях души [5] ». Зачем же к привиденьям тьмы ночной             Взывать, чтоб встали в солнечной тиши? И вере подниматься из могилы? Ломать отчаянья сургуч застылый             И кликать посреди людской глуши? Затем, что хладный гнев по временам             Срамную открывает наготу Отжившей правды, обнажая нам             Всех грез, фантазий, масок пустоту; Затем, что власть известная таится В том простодушьи нашем, что стремится             Облечь все беды в слов неполноту. Нет, вовсе не для юных я пишу             И не для тех, кто счастьем дорожит, Иль тех, кто жирно ест и барышу             Вести подсчет на людях норовит, Иль пустосвятов с Богом наготове, Пекущемся об их душе и крове,             Иль мудрецов, кто наяву блажит. Пишу я не для них; не суждено             Прочесть им что-то в этих письменах, Так пусть блаженство будет им дано             Здесь, на земле, и там, на небесах. Слова сии окажутся уроком Для одиночек лишь, гонимых Роком,             Чья вера умерла, чей жребий — прах. Так некий странник, неизвестный друг,             Застигнутый ужасной этой тьмой, Слова мои поймет в ночи и вдруг             Почует рядом братский локоть мой: «Я молча стражду, я один, но кто-то, В чьем голосе слышна о мне забота,             Невидимый, идет моей тропой». О Братство грустное, тайн я твоих             Раскрыть смогу ли горестный обет? Но нет, обрядов сокровенных сих             Несведущим не разгадать секрет: Те, кто не смог прочесть сего предвестья, Не разберут смысл тайный этой вести,             Провозглашенной громко на весь свет.

Сей город — царство Ночи; надо быть,             И Смерти, но царит здесь Ночь; сюда Дыханью утра чистого не вплыть,             Что за рассветом настает всегда. Глядят вниз звезды в жалостном презренье — Не видит город солнца появленье,             Ведь на заре он тает без следа. Бесследно растворяется, как сон,             Что днем тоской внезапною гнетет, Из сердца вырывая тяжкий стон.             Когда же месяцами из тенет Сон не пускает, и недель без счета Таких в году, напрасная работа —             Явь различить и сна протяжный гнет. Ведь жизнь всего лишь сон, чьи тени вспять             Воротятся, — почасту, редко, днем Иль ночью, днем и ночью — и опять,             И мы средь смены этой признаем В безостановочном теней круговороте Порядок некий, — что присущ природе,             Как мы в упрямстве думаем своем. Рекою город с запада обвит,             Поток к лагуне устремившей свой, Чье устье морем взбухнуть норовит;             Глухие топи блещут под луной, Там — пустоши и кручи гор скалистых; Плотинами, толпой мостов казистых             Навечно город с пригородами слит. Взбирается полого он на склон,             Чуть гребня не перевалив рубеж, В три мили от потока удален.             Пустыня дале — не пройдет и пеш, Саванны, чащи, кряжи снеговые, Нагорья и ущелья зверовые;             К востоку — моря буйного мятеж. Хоть города никто не разрушал,             Руины славные забытых дел Близ дома, что недавно обветшал             Плачевно, населяют сей предел. Здесь фонари не гаснут, но при этом Сыскать оконца, что мерцало светом             В домах сквозь тьму, едва ли б кто сумел. Те фонари горят средь тьмы густой,             Беззвучия особняков, чей вид С гробницей схож угрюмой и пустой.             Молчанье, что все чувства цепенит, Вгоняет в трепет дух, уныньем взятый: Жильцами тут владеет сон заклятый,             Мертвы они иль мор их прочь теснит! Но как на древнем кладбище найдешь             Хоть одного живого средь могил, Так тут: невольная находит дрожь             От вида лиц измученных. Без сил, Отмеченные жребием, блуждают Иль безутешно о судьбе гадают             Они, кто век доселе не смежил. Мужчины, редко — те, кто юн иль стар,             Там женщина мелькнет, ребенок — тут: Ребенок! Сердцу это ль не удар             Увидеть, что с рожденья он разут, Иль хром, иль слеп, хиреть приговоренный Без детства, — сердце мукою бездонной             Полно при встрече с худшею из кар. Они бормочут что-то, в разговор             Лишь изредка вступая, — в их груди Засело горе жгучее, и взор             Его не отражает; посреди Молчанья вдруг взрываются, но бреда Не слушает никто, разве соседу             Не встерпится вступить в ответный спор. Сей город — царство Ночи, но не Сна;             Бессонницей усталый ум набряк; Часов бесщадных выросла длина,             Ночь — ад без времени. Такой напряг Рассудка, мысли длится бесконечно И заставляет миг тянуться вечно, —             Вот что лишает разума бедняг. Всяк оставляет упованья здесь:             Средь шаткости незыблемо одно, Одно мучений утоляет резь —             Здесь Смерть незыблема, и ей вольно Прийти, когда восхочет; гость утешный, Готова поднести рукой поспешной             Сна вечного медвяное вино [6] .

Казалось, он куда-то с целью шел,             И я пошел за ним — живая тень, Вперед он неуклонным шагом брел,             Как будто безразличный — ночь ли, день. И слитный отражался стук шагов От стен бесчувственных глухих домов. Но вот он встал. Пред ним чернел сквозь мрак             Громадной башни смутный силуэт, Надгробия, куда ни сделай шаг —             Кладбище, где на всем забвенья след. Он вымолвил в отчаяньи тупом: «Зачахла Вера в мертвом месте сем». И, повернув направо, продолжал             Без устали по улицам идти И вскоре у ограды низкой стал —             Виднелся дом сквозь листья впереди. И он сказал в отчаяньи глухом: «Любовь здесь пала под кривым ножом». И, вправо повернув, возобновил             По городу безустальный поход И вскоре в арку тесную вступил —             Был здесь домишко, зрелище невзгод. Он прошептал в отчаяньи слепом: «Угасла там Надежда, в доме том». Едва дослушав, я спросил, смущен             Приметами, представшими глазам, Значеньем новым потайных имен             В сем странствии к разбитым алтарям: «Любви, Надежды, Веры больше нет, Так есть ли Жизнь? Чем движим ее свет?» Как тот, кем овладела мысль одна,             Он нехотя сказал: «Часы возьми, Сотри все цифры глупые сполна,             Сними две стрелки, циферблат сними — Жив механизм, покуда есть завод: Бесцельно, бесполезно — но идет». И, повернув направо, в тишине             Он далее вдоль улиц поспешил, Что все знакомей становились мне,             И встал опять у храма средь могил, Тут вымолвив в отчаяньи своем: «Зачахла Вера в мертвом месте сем». Тогда его оставил я — клубок             Сомнений был жестоко рассечен: Так он кружиться бесконечно мог,             Ища останки минувших времен, — Вращенье вечное меж точек сих — Любви, Надежды, Веры неживых [7] .

Хотя на улицах освещены дома             И серебрит луна тишь площадей, Царит в бессчетных закоулках тьма;             Когда же ночь ступает средь аллей, Встает на перекрестках мрак бездонный, Мерещится там ряд домов бессонный,             И переулки подпола черней. И вот уж новому обучен глаз:             Пускай густа и непроглядна тень, Но видит в полной темноте сейчас             Он так же ясно, словно в светлый день, — Там — облик сумрачный впотьмах таится, Там — нечто тьмы чернее вдруг змеится:             Фантомами полна ночная сень. Слух также средь глубокой тишины             Какие-то шумы невольно мнит: То будто вздохи сонные слышны,             То стон глухой невидимых обид, Невнятный шепот, отголоски смеха — Но явь ли это или же помеха             Для слуха — вряд ли кто-то объяснит. Не утишит скорбей теченье лет,             И удивление тает меж картин Чудных, где права у закона нет,             Где В-Жизни-Смерть — предвечный властелин. Раздавлена ужасным этим гнетом, Изумлена страстей коловоротом,             Душа уж не дивится средь кручин.

Он с площади великой глас вознес,             Вещая с травянистого холма, Без шляпы, вихрь разметанных волос,             Как если б вкруг была народу тьма, — Собою крепок, словеса кипят, Огня исполнен ненормальный взгляд: — Когда шел чрез пустыню, было так: Когда шел чрез пустыню — вот, во мгле Весь небосклон, тьма правит на земле, Ни звука, ни движенья — тишина, Глухая тьма немыслимо душна. Прошли часы; вдруг мимо проскочил С безумным клекотом рой мерзких крыл.             Но я лишь шел в ответ:             В уныньи страха нет. Когда шел чрез пустыню, было так: Когда шел чрез пустыню — жадный взор Горящих глаз за мною вел надзор, Дыханья хищного тяжелый смрад Мне кожу опалял, как жаркий яд. Кривые когти, руки мертвецов Старались ухватить из-за кустов,             Но я лишь шел в ответ:             В уныньи страха нет. Когда шел чрез пустыню, было так: Когда шел чрез пустыню — вот, багрян, Вдруг холм явился, огнем обуян, Там, завиваясь, чадны и легки, Плясали пламня злые языки — Змеиный шабаш, дьявольский содом, Под праздник адский отданный внаем, —             Но я лишь шел в ответ:             В уныньи страха нет. Когда шел чрез пустыню, было так: Когда шел чрез пустыню — дерзкий дрот Падучих звезд сек черный небосвод, Зенит отверзся бездною огня, От молний вся тряслась земли броня, В валах огня вздымалась почва вдруг И комьями валилася округ —             Но я лишь шел в ответ:             В уныньи страха нет. Когда шел чрез пустыню, было так: Когда шел чрез пустыню — бриз дохнул, И брега я морского досягнул. Утесы громоздилися грядой, И неумолчный грохотал прибой, Кипела пена, брызг висела хмурь, И неба раскололася лазурь, —             Но я лишь шел в ответ:             В уныньи страха нет. Когда шел чрез пустыню, было так: Когда шел чрез пустыню — слева встал Диск солнца, увенчав одну из скал, И, вспыхнув по краям, померк тотчас, — Кровящий и слепой потухший глаз. Луна ж на запад сразу перешла И справа над утесом замерла, —             Но я лишь шел в ответ:             В уныньи страха нет. Когда шел чрез пустыню, было так: Когда шел чрез пустыню — справа блик Мелькнул, и облик женский вдруг возник — Босая, с непокрытой головой, Несла она светильник багряной — Какая скорбь в движении любом! Какая мука на лице твоем!             В глазах померкнул свет,             Ужель надежды нет? Когда шел чрез пустыню, было так: Когда шел чрез пустыню — пополам Распался я, и не срастись частям: Смотрел один я, нем и отрешен, Как тот, другой, любовью опьянен. А женщина ко мне шла меж луной, Померкшим солнцем и лихой волной.             Застыла, подошед,             И вот спасенья нет. Когда шел чрез пустыню, было так: Когда шел чрез пустыню — самый ад Сравним с ужасным местом тем навряд. Знак черный на груди ее открыт, И саван лентой черною увит. Вот, сердце вместо светоча в руке, И капли крови гаснут на песке.             Мне ясен стал секрет,             И вот уж страха нет. Когда шел чрез пустыню, было так: Когда шел чрез пустыню — как во сне Она склонилась к обмершему мне, Но алых капель с моего чела Отмыть слезами так и не смогла, Слова шептала грусти и вины, Не замечая приливной волны.             Я, ближе подошед,             Стал, яростью одет. Когда шел чрез пустыню, было так: Когда шел чрез пустыню — тут, бурлив, Нахлынул пенный на нее прилив И, с хладным мной в объятьях, вдаль унес, Оставив скверного меня в юдоли слез. Но знаю — кровь с чела ничем не смыть И никакой водой их не разлить. Ждет их немало бед,             Но страха в любви нет.             А я? Каков ответ?

Не знают, как сюда приходит он —             Чрез горы ли и долов ширину Иль по морю бывает привезен,             Иль по реке, минуя быстрину. Приход сюда — как смерть от лихорадки, Уход — как роды в медленном припадке,             И память спит в забвения плену. Но здесь своим он начинает быть,             Бессмыслен сердцу бедному побег — Ужели может В-Жизни-Смерть ожить?             И все ж есть избавленье: недалек Тот день, когда от сна он вдруг очнется И мир вокруг чудесно обернется, —             И вот он как бы новый человек. Он верит счастью этому с трудом,             Кто слез не знал, сейчас же и всплакнет. В края сии, пропитанные злом,             Он больше никогда уж не придет. Бедняк! кто град сей видел удрученный — Отныне в его стенах заключенный,             И ужаса все нестерпимей гнет. Хоть славные есть дети и жена,             Друзья надежные, родной очаг, И пуще смерти к ним любовь сильна,             Напрасно все — судьбы бесспорен знак Отвергнуть счастье волей отупелой, Бежать тайком в предел сей запустелый,             Где страх и горе и кромешный мрак

Сидел я безотрадно у реки —             Светились фонари там, на мосту, Как звезды золотистые ярки,             Бросая свет в потока черноту. Я слышал, как внизу река журчит И с тихим плеском бьется о гранит. Встал вдоль реки могучих вязов строй,             И вдруг под ближним явно различил Я голос странный и еще другой,             Хоть мимо и никто не проходил: Бесплотными казались голоса И мрачные звучали словеса: — И ты пришел назад. Пришел назад. Уже идти я за тобой был рад, Но ты не смог: сменил надежду хлад. — Не смог — и потому пришел сейчас: Надежды нет, огонь ее угас, Но слушай, поведу я свой рассказ. Я пред собой увидел страшный вход И знаки, что венчали темный свод: «Оставь надежду, кто сюда войдет». И я б тотчас отдался, вдохновен, Бессрочной муке в вековечный плен Несносной этой маеты взамен. Вцепился бес-привратник: «Ну-ка, стой! Сперва оставь надежды!» «Ни одной Уж не осталось в маете пустой! Всем разумом надежды не найти, Отчаяньем ведом в своем пути: Так без него могу ли в Ад войти?» «Что тут за дух притворный? — он взревел. — Как без законной платы ты хотел Искать вход в безутешный сей удел? Вон пред вратами грузный ларь стоит, Он плату с осужденных душ хранит, Надежды брось в него — и путь открыт. Пандоры это ящик, и дано Ему закрыться, когда полон, — но Жидки надежды и зияет дно». Исполнен скорби, в стороне я стал И долго проходящих наблюдал, Как все надежды каждый отдавал. Когда кто сбросит ношу — весел вдруг, Не согнут боле, дышит без натуг, Стремителен его шаг и упруг. Но те не так: как будто некий груз На них взвалили — не порвать сих уз, Вовек не разогнуться от обуз. И каждого я из последних сил Щепоть надежды мне отдать молил, Но каждый лишь в ответ меня дразнил, Так и волок упорно свою кладь, На что уж зная: еще миг, и глядь, Ее придется целиком отдать. И я вернулся. Жребий наш в пыли — Мы в этом лимбе обитать вдали Должны от Рая, Ада и Земли. — Да-да, — в ответ ему вздохнул другой, — Но коль прочешем этот лимб смурной, Авось надежду мы найдем с тобой. И, разделив ее, вход обретем В насмешку над ревнующим врагом: Давай же наши поиски начнем.

Слух ходит — привиденья средь людей             По улицам блуждают здесь во тьме, Полны их речи вековых скорбей,             Тайн жгучих, что в могиле как в тюрьме, — Но многие считают их виденьем Иль даже хуже — умопомраченьем,             Ведь нет здесь никого в своем уме. Пускай безумец, что в бреду горит,             Поведать о грехах своих готов, Он сокровенный помысл утаит, —             Но призрак бесстыдливый не таков: Краснеет от смущенья плоть нагая — Кость голая торчит, стыда не зная,             Смешны скелету саван и покров. Иной здесь призрак — словно человек,             А человек на призрака похож, Странней фигур я не видал вовек,             Брала от едкого дыханья дрожь: Сей Город странен так и безысходен, Что человек здесь вовсе чужероден —             Фантомам лучше дома не найдешь.

Пока я медлил, сидя над рекой,             На воду глядя, темную, как рок, Я вдруг услышал разговор другой             И различить двоих тотчас же смог — Под вязом сидя, спинами к стволу, Глядели они на реку сквозь мглу. — Не знаю на земле я никого,             Кто б среди горестей утешен был,             Хоть шанс в борьбе суровой получил: Нужда во всем — знак жребья моего. — Следим мы за рекою и всегда Заметим все плывущие суда, А те, что затонули, — никогда. — Ведь не просил добра я тучных груд,             Ни власти, ни богатства, ни чинов, —             Лишь был бы честный хлеб да теплый кров, Да сон в награду за тяжелый труд. — Каким бы кротким ни был, за всех нас Возвысит лютой ненависти глас, Кляня Судьбы бесчувственной указ. — Кто долей жалкой пригвождает взор?             Я, видимо, — но жалче всех сирот             Пусть буду я, — чем быть как Тот, как Тот, Кто создал нас на собственный позор. И самой гнусной твари весь порок             С Твоим злом не сравнится, Бог-Господь,             Создавший скорбь и грех! Любая плоть Вражду к Тебе питает. Вот зарок: Всей ради власти, словословий, хвал             И храмов, что Тебе возведены,             Я б не признал постыднейшей вины В том, что тогда людей таких создал. — Как будто Враг, Творение и Бог — Безумен каждый, вздорен и жесток — Скропали их, когда Он был далек! Мир крутится, как жернов, тяжело И мелет жизнь и смерть, добро и зло Бесцельно и безумно, как взбрело. Безбрежна и полна Река Времен, И жернов слепо мелет испокон — Кто знает, может, износился он. Будь люди зорче, поняли б без слов: Не прихоти людской вращать жернов, Он их не глядя размолоть готов. Но так ли мир жесток, как тот речет? Намелет он сейчас года забот, А после в смертный прах навек сотрет.

Сколь странно, когда некто слышит вдруг,             Бредя куда-то улицей пустой, Грохочущих колес ужасный звук,             Копыт тяжелых скок по мостовой. Кто по Венеции сей черной скачет? Кому сквозь темноту барыш маячит,             Как будто вместо ночи свет дневной? От грохота весь небосвод дрожит,             Все ближе запаленный храп коней, Грохочет мимо — и сбруя бренчит, —             Еще повозки не было крупней. Устало дремлет спереди возница, И спутникам его сон общий снится, —             И так во тьму катятся все быстрей. Что за товар? откуда и кому?             Быть может, это — катафалк Судьбы, Которым правят в гробовую тьму             Иль некий Лимб послушные рабы, Везя покой, веселье, упованья, Все доброе, что было б нам призванье,             Не будь тлетворной Города волшбы.

Отдельно этот особняк стоял,             Вокруг цветы струили аромат, Хоть дом забор высокий окружал,             Раскрыты были створки тяжких врат И свет лежал под каждым здесь окном, Что дивно в этом Городе Ночном. Но, освещенный, дом был страшно тих,             Как прочие все сгустки темноты, Быть может, церемоний потайных             Обряд творился здесь средь немоты, Печальные такие торжества, Что вздохи запрещают и слова? К террасе вольной ряд ступеней вел,             Где дверь раскрытая бросала свет: Был сумрачен и строг просторный холл,             До сводов крепом траурным одет, Двух лестниц марши были в холле том, Чьи балюстрады — в трауре ночном. Из зала в зал я все переходил,             Живую душу попусту ища, — Но каждый крепом черным убран был,             И посередь — алтарь, пред ним — свеча Один и тот же озаряла лик — Так женский образ предо мной возник: Лицом прекрасна и совсем юна,             Любима жизнью, в пестрый хоровод Веселья и любви вовлечена,             Не знала черных дум, земных забот — Светились в ореоле золотом Портреты ее в сумраке ночном. Тут услыхал я шелест чьих-то слов:             Зашел в часовню — пологом сплошным Здесь был по стенам траурный покров.             Под сводом стлался благовонный дым. На низком ложе белом, вся в цветах, Со свечками в ногах и в головах, Она лежала, полотна бледней,             Покорно руки на груди сложив, Застыл мужчина скорбный перед ней,             Молитвенно колена преклонив. Распятье смутное над алтарем Едва белело в сумраке ночном: «Обители все сердца моего, В которых образ милый твой живет, Черны от скорби вечной о тебе. Святилище, что в тайниках души Воспоминанья о тебе хранит, Черно от скорби вечной о тебе. Коленопреклонен, с крестом в руке, Я все гляжу на милое лицо, Ужасное в бесстрастности своей. У тела твоего недвижно жду, Как изваянье, сутки напролет, Собой изображая боль и скорбь, Не в силах двинуться, пока ты спишь, И что-то шепчет — не прервешь ты сна, И в камень тихо обращаюсь я. Была бы Смерть мила, чтоб скорбь забыть, И ненавистна — ведь забуду я Твой облик, что всего дороже мне. Ни жизнь, ни смерть — вот ясный выбор мой, С тобою обе рядом навсегда, Так водворись хоть в счастье, хоть в скорбях». Так монотонно он одно твердил,             Глаз не сводя с прекрасного лица, И лишь губами еле шевелил.             Я выскользнул бесшумно из дворца — Вот что за торжество пришло в тот дом, Так освещенный в Городе Ночном.

Кто те, чей вид столь темен и уныл,             Кто перстью смертной наполняет рот И селится во мраке средь могил,             И смертный вдох у вечности крадет, Покров реальности срывая томный, Чтобы проникнуть в этот омут темный,             Где вера, погасая, не живет? При всем уме — ума неурожай,             В душе добры — но блага не творят (Известно, что у дураков свой рай,             У грешников — свой настоящий ад); У них так много сил — рок их сильнее, Так терпеливы — их часы длиннее,             Отважны так — их выпады смешат. Разумны — и при этом без ума,             Безумья их ничем не укротить; Рассудок проницательный весьма,             Но вял и хладен — не расшевелить, Осознает безумье, видит ясно Конец фатальный, силяся напрасно             Закрыть глаза, чтоб вовсе не судить. И многие средь них в больших чинах,             И многие привычны к похвале, — А многие шевелятся впотьмах,             Погрязшие в ничтожестве и зле, И, жизни оттолкнув дары благие, Но все ж они друг другу как родные —             Несчастнейшие люди на земле.

Нас, разобщенных, можно всех собрать             Во имя общих целей заодно? Ведь довелось мне въяве наблюдать             Людей безмолвных, что, к звену звено, Тянулись через площадь, где собор, Как будто бы на некий тайный сбор. И я пошел за ними по пятам.             В притворе человек в плаще стоял, И — пламенный — всех, приходящих в храм,             Взор из-под капюшона прожигал: — Зачем, покинув яркий мир дневной, Пришел ты в этот Город Тьмы Ночной? — Иду с совета, где владычит лорд, Искав защиты для бессчетных орд, Что за гроши гнут спину день-деньской: Теперь явь для меня — сей мрак ночной. — Мир опийных покинул миражей, Что был так сладостен душе моей, Где полон озарений ум нагой: Теперь явь для меня — сей мрак ночной. — Толпящийся народ от смеха выл, Когда кривляньями я всех смешил И забавлял потешною игрой: Теперь явь для меня — сей мрак ночной. — Чрез пост и чтение священных книг Восторг безудержный в меня проник, Исполнивши всего любви благой: Теперь явь для меня — сей мрак ночной. — Оставил я роскошный царский трон, С которого я правил испокон Возросшей под моим крылом страной: Теперь явь для меня — сей мрак ночной. — Оставил проповедь для пылких масс Об Агнце, что от смерти души спас, Грех вящий наш смыв кровию святой: Теперь явь для меня — сей мрак ночной. — В притоне грязном пил я жгучий яд, Там девки непотребные визжат. Там хохот, ругань, ссоры, мордобой: Теперь явь для меня — сей мрак ночной. — Изображал я на холстах своих Эдем и прародителей людских, Всех дивной поражая красотой: Теперь явь для меня — сей мрак ночной. — Забросил труд ученый; его суть — Понять к людскому сердцу Божий путь И доказать, что не спасется злой: Теперь явь для меня — сей мрак ночной. — Я с горсткой храбрых, не считая ран, Сражался смело, чтобы пал тиран, Чтоб вольно мог вздохнуть народ простой: Теперь явь для меня — сей мрак ночной. Так каждый на суровый тот вопрос             Привратника свой отзыв предъявлял, Потом входил в собор. Я тоже внес             Слов своих горсть, вошел, но тут же встал, Чтобы послушать — но услышать смог Лишь то, как щелкнул позади замок.

Иной поступок странен или план,             Но вот что удивительней стократ — Как вводит человек себя в обман             В глазах всех населяющих сей град, Роняя слезы горькие бессчетно О том, что время мчит, жизнь мимолетна             И не найти вещам надежный стан. Часов и дней тяжелый груз на нем,             Гнет месяцев едва выносит он И в сердце часто молится своем,             Чтобы до срока впасть в глубокий сон, Однажды поскорее пробудиться, Коротким счастьем жадно насладиться —             И вновь отдаться в призрачный полон. И Время там, в его чудесных снах,             Вдруг крылья обретает без труда, — То Время, что змеею, всем на страх,             Ползет неотвратимо, как беда, Всю землю в кольцах медленных сжимает, Яд с каждой судорогой источает,             И, вероятно, будет так всегда. Раз невозможно сразу извести             То время, что даровано ему, Его он просто хочет растрясти             В трудах бесплодных, в похотях, в дыму; Права свои он заявил, конечно, На Будущее, раз уж безупречны             Заслуги его, судя по всему. О, длительность томительных часов!             О, ночи, бесконечных мук полны! О, Время, дольше всех людских сроков!             О, Жизнь, чьи дрязги жалкие равны Для наших всех необозримых ратей, Для каждого живого без изъятий! —             Не вашим ходом мы огорчены. Нет, мы не просим эту жизнь продлить,             Наполненную скукой и нудой, Мы вовсе не желаем вечно жить,             Пускай нескор конец сей пытке злой. Нарочное докучливое бденье! Пусть не замедлит смерть, придет забвенье И низойдет божественный покой!

Густые тени наполняли храм,             Прошитые косым лучом луны, Орган молчал, и тихо было там,             Ни пенье, ни молитвы не слышны, Священник там хвалу не возвещал, И сам алтарь весь в темноте лежал. Вокруг колонн толпились и у стен             Неясные фигуры — и поврозь Кой-кто стоял, от дум своих согбен.             Возможно, их немного собралось — Но всяк, кто видел улицы, поймет, Что каждый житель здесь наперечет. Пусть безучастны были все на вид,             Чего-то ожидая в этот час, Но чуял я: здесь каждый зорко бдит.             Затем в тиши раздался гулкий глас, Шел с темной кафедры он — и наш взгляд Вдруг видит очи, что огнем горят: Два глаза, что подобием углей             Пылают под огромным грубым лбом, И голову, что всех голов крупней.             Как урагану ели бьют челом, Так весь собор теней в единый миг Под звучным этим гласом дружно сник: «О Братья по печали, как темно! О, без ковчега мы плывем давно,             Блуждаем в нечестивой тьме ночной! Уж сердце столько лет о вас кровит И капельками слез та кровь бежит.             О, мы во тьме и скрылся свет земной! Терзаюсь сердцем я от ваших бед, Скорбями полнюсь — да, меня вослед             Вам, гибельным, стези мои ведут. Я обошел просторы и пути Вселенной всей, отчаявшись найти             Смягчение для ярых ваших смут. Так выслушайте слово уст моих, Несу посланье мертвых и живых,             Великой радости благую весть — Нет Бога, и не Враг нас произвел, Чтоб мучить. Если чахнуть — наш удел,             Ничью мы тем не насыщаем месть. Как в сумрачном каком-то странном сне, Решили мы, что Разум есть вовне,             Что жизнь в нас эту клятую зажег, И мы должны в ответ его проклясть, — Но не дано Ему в могилу пасть,             Не сладят с ним ни нож, ни порошок. Жизнь эту нам приходится терпеть, Покой кто ищет — должен умереть,             Мы засыпаем, чтоб уснуть навек. Мы — только бренная земная плоть, Скудели тленной малая щепоть,             Вода, трава — и новый человек. Вот так мы кончим — и когда-нибудь Наш род исчезнет и уступит путь             Другим, что также не избегнут тли. До нас бессчетные прошли года И столько же еще пройдет, когда             Вернемся в чрево черное земли. Исправно чтим законы бытия, Где не содержится для нас статья             О мере доброты или злобы: Коль падальщика мерзок вид дрянной, Коль тигра дивен облик огневой —             То благосклонность — или гнев Судьбы? Все вещи на земле обречены Быть вечно в состоянии войны,             В бессчетных сочетаниях дышать: Лишь стоит в этот мир прийти кому, — Все силы устремляются к нему,             И уж ничто не может помешать. Во всей Вселенной не найти следа Добра иль худа, блага иль вреда —             Я нахожу лишь Надобность одну, Окутанную Тайной — бездной тьмы, Что взглядом пронизать не в силах мы —             Рой пляшущих теней, подобных сну. О Братия! Так малы наши дни, Что облегчение несут они:             Ужель коротких лет не стерпим гнет? Но если жить уж не осталось сил, Жизнь можешь оборвать, коль так решил,             Без страха, что за гробом что-то ждет». Могучий голос, на прощанье взмыв,             Под сводами разнесся — и упал, Как реквием, волнующий призыв И ласково, и скорбно прозвучал, —             И молча весь собор теней застыл             При звуке этих слов: «Коль так решил».

Скопление людей всегда заряд             С собой несет их чаяний и дум, Вкруг вечно крик, и плач, и смех стоят,             Молитва каждая и всякий глум, Немые страсти, тайные страданья — Все в воздухе от нашего дыханья,             Волнует воздух жизни нашей шум. Вот так не волен ни единый вдох             В себя вобрать, как если б был один, Жизнь дорога ль тебе, иль весь иссох             От жажды смерти, — радостей, кручин, Дел мудрых и дурных, благих и лишних Твоих не отличить от действий ближних,             И так же держишь нити их судьбин. Здесь воздух самый вязок и тяжел,             Хоть жителями Город не богат, Но сколько разных ядоносных зол             Собой тлетворный воздух тяготят: Отрава равнодушного бездумья, Отрава несказанного безумья, Отчаянья неизлечимый яд.

В молчании собор теней застыл,             Придя в задумчивость от этих слов: «Жизнь можешь оборвать, коль так решил», —             Быть может, слушать далее готов, Но тут, как молнии слепящий миг, Прорезал тишину плачевный крик: «Он правду говорит, увы, он прав:             За гробом новой жизни не найти. И Бога нет. Судьбы бесстрастен нрав.             Могу ль здесь утешенье обрести? Единожды всего судьба сама             Дала мне шанс, хотя бы и с трудом: Блистанье величавого ума,             Любимую семью, уютный дом И развлечения в кругу друзей,             Искусства завораживающий мир, Природу в живописности своей —             Воображенья признанный кумир, Восторг простой живого существа,             Беспечность детских, пылкость юных лет, Рачение мужского естества             И старости почтенной тихий свет — На то имеет право Человек,             Лелеет память минувших времен И прозревает мира скрытый бег             Сквозь мириады тайных связей он. Сей шанс мне не представился тогда,             Мне в Прошлое пустое век глядеть, Сей шанс не повторится никогда,             Пустое ждет меня, пустое Впредь. Единый шанс украли у меня,             Солгали, надсмеялись — и в бреду, Дух жизни благородный прочь гоня,             Бесщадной смерти с вожделеньем жду. Напиток моей жизни — желчный яд,             В кошмарном сне свой день я провожу, Теряю годы — мимо те летят:             Какое вспоможенье заслужу? Коль утешенья нет — не утешай,             Лжи не спрямить словам, так будь же нем. Вся наша жизнь — обман, смерть — черный край:             Отчайся и умолкни насовсем». Сей голос страстный сбоку прозвучал,             Истошный, сбивчивый до хрипоты, И ни один ему не отвечал,             Ведь никнет слово пред лицом беды, Пока тот, главный, не проговорил, И полон скорби голос его был: «О Брат мой и вы, Братья, это так, Добра от жизни нам не ждать никак,             Мы чуем смертный холод в каждом дне. Не знали жизни до рожденья мы И не узнаем средь подземной тьмы.             Подумаю о том — и легче мне».

Как радостно луне в большой ночи!             Каким блистанием отмечен ход Созвездий, чьи волшебные лучи             Железный озаряют небосвод! И люди с острым страхом и тоскою Следят за сей сверкающей толпою,             Как будто отклик их мольбам грядет. Тенями черными скользят челны,             На миг теряясь там, где, недолга, Лежит дорожка нежная Луны.             В холодных окнах пылко жемчуга Вдруг вспыхивают; свод, карниз, колонны Из хаоса являются коронно.             Мерцают чудно росные луга. Настолько жив свет этих мертвых глаз,             Сих глаз незрячих в темных небесах, Что жалость мы распознаем подчас             Или презренье в чистых их лучах. Простец! Не мягки звезды и не резки, Нет сердца иль ума во всем их блеске,             Блуждают без пути в своих садах. Тот, кто достигнуть дерзко их решил,             Найдет миры — что мир печальный сей, Иль рой всепожирающих светил             В кольце планет — блуждающих огней: То убывают, то растут в слияньи, И сферы вечные — одно названье,             И бездною зияет эмпирей.

Я к северной окраине притек,             Откуда расходились три пути, Петляя, словно русла тайных рек,             Что в темноту готовы отнести. Сквозил свет смутный в воздухе кругом, На юге небосвод набух бельмом. И я поплелся левою тропой,             Едва ступая, тихо вороша Листву сырую вялою стопой,             К земле согнувшись, чуть ли не дыша — Так беспредельно, страшно я устал, Так долго по ночам без сна блуждал. Пройдя немного, различил во мгле             Я слабое движенье впереди: Там что-то шевелилось на земле,             Со стонами пытаяся ползти; Упорно двигаясь за пядью пядь, Ползло в свою берлогу подыхать. Но, поравнявшись с ним, я разглядел,             Что это человек, — вот он застыл, Шаги услышав, и привстать сумел,             Вот голову ко мне оборотил, Вот ему гневным жестом удалось Откинуть прядь замызганных волос. Иссохшее лицо увидел я,             Глаза, чей взгляд был загнан и убог: «Что, ты ограбить захотел меня?             Уж злато не влечет, не мил порок, Ничто не кружит голову, — ведь ты Изведал тайные мои мечты? Считаешь, что я слаб и сдаться рад, —             Но лишь тебя царапнет этот нож, Вольется в твое сердце страшный яд             И ты, лукавый веролом, умрешь. Плесну из склянки на тебя едва — И ты тотчас засохнешь, как трава». Вдруг, тон переменив: «Раскинь умом!             О, сжалься! Этим только мне владеть. Не будет толка в поиске твоем,             Иди лишь по своей дороге впредь: Ни смертным, ни бессмертным не пройти Чужой судьбы тернистого пути. Да знаешь ли всю меру моих бед?             Вон сзади разветвленье двух дорог: Оттуда тянется кровавый след —             Такую я подсказку приберег. Изранил я о камни плоть мою, Стенать от боли не перестаю. Теперь я, наконец, златую нить             Найду, что мне известна одному И может этот день соединить             И прошлый — коль уйдешь ты». Я ему: «Уйду, когда б сейчас сказать ты мог, Где скрылся нити золотой клубок». «Так ты, болван, не знаешь? — хмыкнул он. —             А я тебя боялся! Нить ведет Из этой ночи беспросветной вон,             Сквозь дикие равнины все вперед, Сквозь лютых лет ужасную длину — В предел безгрешный, райскую страну. И вот уж я младенец, чист и мал,             Играю под присмотром милых глаз, О, если бы тогда я увидал             Себя таким, каким я стал сейчас, — Зарылся б с громким плачем маме в грудь И долго в ужасе не мог уснуть». И заново пополз он. Я с лица             Снял паутинку, прежде чем уйти: «Начнет все вновь он, избежав конца,             В предродовую тьму его пути, В утробе он сокроет естество, И Рок превратный не найдет его. Но даже если так, сколь тяжек труд —             К вратам рождения ползти тебе, Когда ворота смерти близко ждут!             Ведь есть закон, коль есть закон в Судьбе: Небывшему вольно придти всегда, А бывшему — вновь быть уж никогда».

Темна, сильна теченьем, глубока,             Порой морскими водами полна, В тиши бессонной плещет, — та река             Рекой Самоубийц наречена: Ведь, что ни ночь, другого горемыку, Отчаяньем гонимого, без крика             В забвенье кутает ее волна. Бросается с перил моста один,             Как будто движет им угар шальной; Другого цель — добраться до глубин             И медленно исчезнуть под водой. А третий в лодке, в призрачном тумане, В пустынном смерти ищет океане,             Оставив мир пустынный за собой. Так гибнут они все от своих мук,             Их даже не пытаются спасти, Гадая вместо этого — а вдруг             И я приют в воде решу найти, Когда, устав от боли, нетерпенье Святое переборет уверенье,             Что всех нас ждет покой в конце пути. Коль этот трагифарс приелся нам,             Зачем им каждый так же увлечен? Чтоб роль с грехом исполнить пополам;             Увидеть, чем там следующий сезон Нас подивит; избавить от кручины Друзей по поводу нашей кончины.             Но те, кто дома, — сколь блажен их сон! Но это все — всего на одну ночь:             Всего-то ночь мучений переждать. И вот усталым векам уж невмочь             Глаза и мозг открытыми держать, — И мысли, чувства, все твои печали Во сне нахлынувшем тотчас пропали,             В том сне, что никому уж не прервать.

Усталый, у колонны я присел,             К ней прислонившись; лунный свет густой На площади здесь небольшой кипел,             Вздымалась справа темнота скалой: Там был собора западный фронтон, В утес могучий тьмой преображен. Перед собором, как я мог взглянуть,             Больших двух статуй открывался вид: Лежащий сфинкс, в сплошной тени по грудь,             И ангел, лунным светом весь облит, Они, прекрасны формою, светлы, На фоне не терялись той скалы. На крестовину голого меча             Бессонный ангел руки возложил, Готовый будто поразить сплеча             Того, что взгляд спокойный устремил Куда-то вдаль — невидяще упер В пространство свой завороженный взор. От тех фигур не отрывая глаз,             Я вдруг впал в одурь — в это забытье, Что мантией свинцовой душит нас,             Сон тяжкий насылая. Но чутье Внезапно различило резкий звук, И я от ступора очнулся вдруг. Разбились оземь с шумом громовым             Воскрылья ангела — и вот лежат. Теперь воитель лишь с мечом нагим             На сфинкса направлял упорный взгляд, Но тот глядел, все так же отрешен, Ничем в сем мире не отягощен. Я погрузился в сон больной опять —             И вновь дремоту резкий звук прервал: Остался меч расколотым лежать.             С воздетыми руками тот стоял, Беспомощный, — но сфинкс и не моргнул, Как будто, не смежая век, уснул. Заснул и я назло делам чудным,             Но страшный треск потряс меня во сне: Разбился ангел с шумом громовым,             И голову слепую в стороне, У лап чудовища, увидел я, Недвижного, как центр бытия. Клонящейся луны свет колдовской             Соделал храм страннейшей из картин. Была вся площадь залита луной:             Обломки ангела, сфинкс-властелин. Я в величавый всматривался лик — И бездна приоткрылась мне на миг.

От северного гребня недалек             Нагорья голого унылый вид, Отсель на запад, юг и на восток             Сбегает град полого; здесь сидит На троне Идол, мощный, триумфальный — Жены крылатой облик колоссальный             Ступенчатый венчает там гранит. В раздумьи наклонилася вперед,             Щеку подперши левою рукой, Уперт в колено локоть в свой черед,             Над книгою закрытой пред собой В деснице циркуль держит. Хоть открыты Глаза широко, в тучах дум размыты             Окрест все виды, темен взгляд прямой. Слова бессильны тут — но всем подряд             Знаком сей вид: его изобразил Три сотни, шесть десятков лет назад             Художник истый, что так скорбен был: Снасть плотницкая и прибор там точный У ног ее — союз весьма непрочный             С борзою псицей; сон ее сморил. Весы, часы, квадрата волшебство;             На жернов рядом мальчик мрачный влез, Как у голубки крылышки его,             Во что-то вникнуть тщится позарез. А крылья у нее сродни орлиным, Но слишком слабы, чтоб поднять к вершинам             Телесной мощи горделивый вес; И крылья эти, и на волосах             Венок потешный; хмурое чело, Все в мыслях мрачных и тоскливых снах;             Ключей домашних связка, и зело Свободно платье — твердое при этом, Как панцирь с металлическим отсветом;             И ноги, что ступают тяжело, Комета над пустыней вод морских             И радуга, массивная весьма, За деревушкой домиков простых;             Псоглавый бес из мест, где правит тьма, Ей прозвище раскрыл без упущений На свитке среди солнечных владений:             Та «МЕЛАНХОЛЬЯ» — за чертой ума. Так мастер написал ее — и так             Обставил ее множеством примет: Судьбы ее геройской верный знак,             Борьбы со Временем наглядный след, — Непокоренной в горьком пораженьи, Бестрепетной средь ярого горенья             Заката, что прервал ее рассвет. Побита — все же действует она,             Устала — будет продолжать, тверда, Упорной волею укреплена:             Ни мозг, ни руки не прервут труда, И скорби за трудами все забудет, Покуда Смерть, друг клятый, не рассудит             Сей поединок лютый навсегда. Но словно мрак чернее тьмы ночной,             Во десять крат черней, чем тьмы напор, Есть чувство хуже горести прямой,             Отчаянней, чем безнадежный спор, Фатальней всемогущих обстоятельств, Стоящих на пути ее искательств,             Которое туманит ее взор: Что все равно борьбу крушенье ждет —             Успех Судьбой не будет оценен; Что нем оракул всякий или врет —             Ведь ни один не боговдохновен; Что не пронзить завесы беспросветной, Ведь не горит за нею свет заветный;             Что все на свете — суета и тлен. Взирает она с трона своего,             Владычица над городом ночным, Надменно и недвижно на него,             Град, плачем и печалию полним, На реку с островами и мостами, Болота, горы острые с хребтами             Смеряя взглядом, словно ровня им. С луной плывущей ярких звезд поток             Над ней на запад медленно скользит; Из бликов и теней ее чертог.             Всем разное внушает ее вид: Вдыхает в сильных новое терпенье, Страх — в слабых, и для всех он — повторенье             И заново отчаянье сулит.