Сильви заботливо припасла для меня целую дюжину коробок, и я набила их доверху всевозможным скарбом. Все было готово заранее, запечатано и заклеено. Честно говоря, для моих вещей столько коробок не требовалось. Много ли мне нужно? Одежда, обувь, книги, бумаги, компьютер. Комнатка маленькая, лишнего и не втиснешь.

Однако Жан расстарался, поставил на уши все свое огромное братство, многие отозвались на его клич, и в результате я, как по мановению волшебной палочки, стала обладательницей несметного богатства: разнообразной посуды, утюга, кофеварки, постельного белья, салфеток и прочих абсолютно необходимых предметов. Пришлось нанять грузовик.

Накануне переезда я всю ночь не спала, извелась, измучилась. В «Мастерской» меня ни на минуту не оставляли в покое, со мной прощались все кому не лень. Я мечтала только об одном: скорее прочь отсюда! Томилась, дождаться не могла, а время, как нарочно, тянулось медленно. Когда же окончится этот затянувшийся постылый спектакль? Когда я смогу жить нормально? Не прятаться, не оглядываться, изводить тонны влажных салфеток в свое удовольствие, мыть все, что под руку попадется, драить пол, окна и стены… У меня мания чистоты, порядка, системы, ритуала везде и во всем. А мне приходилось сдерживаться, чтобы не прослыть сумасшедшей, не вызвать лишних вопросов.

Какое счастье не встречать то и дело Сильви, чья враждебность усиливается день ото дня. Не слышать сочувственных реплик нуждающихся и волонтеров.

— Неужели память к вам так и не вернулась?

— Зельда, бедная, как вам тяжело, наверное!

— Мигреней не бывает?

— А вдруг гипноз поможет? Или ребёфинг?

Главное, подальше от Жана. В последнее время наши отношения изменились — и не по моей вине. Он стал навещать меня каждый вечер под разными благовидными предлогами, приглашал в ресторан, провожал на работу. Мне не нравился его взгляд, тяжелый, настойчивый, пристальный. А после того, как я объявила о своем решении и мы объяснились, Жан бродил по «Мастерской» совсем потерянный — тоже радости мало.

Сначала он оторопел и не произнес ни слова. Затем попытался меня отговорить. Поняв, что это невозможно, вдруг побледнел, вскочил, лицо его перекосилось от ярости. Жан отвернулся к стене и заговорил отрывисто, жестко, будто бы сам с собой.

— И к лучшему. Старый дурак. Простите, Зельда. Я вам в отцы гожусь. Мне стыдно. Я весь дрожу. Сердце бьется. Вообразил невесть что. Я не должен. Вы были приблудным котенком с улицы. А стали ослепительной кометой. Я влюбился в вас безумно, страстно. Сам не знаю как.

Я застыла, ошеломленная. Конечно, я догадывалась, предполагала, однако надеялась, что до признания не дойдет. К нему я не была готова. Между тем Жан продолжал изливать душу.

— После смерти жены я думал, что мое сердце мертво. Поверьте, Зельда, я вовсе не хотел, чтобы оно ожило. Я начал бороться за счастье других, раз мне самому счастья не отпущено. Но порой мне кажется, что я остался жить не из любви к ближним, а из малодушия. Мы с женой обещали друг другу, что умрем в один день. Я не решился последовать за ней. Оставил ее одну в холодном каменном склепе. Убедил себя, будто живой смогу принести пользу другим…

Потом Сильви сказала мне, что жена Жана погибла двадцать лет назад в автокатастрофе. Она пребывала в тяжелой депрессии, пила транквилизаторы, поэтому неизвестно, сама ли она свела счеты с жизнью или просто потеряла управление под воздействием лекарств. Жан считал, что в ее смерти виноват он один. Не смог уберечь, защитить, исцелить.

После разговора с Жаном я вернулась к себе в комнату расстроенная и подавленная. Никак не могла собраться с мыслями. Боже, я не только обманула его, использовала в своих целях, но еще и разбила ему сердце… Невольно, но все же… Единственное утешение: никаких надежд я ему никогда не подавала и ответила честно, по совести, хоть тут не солгала.

От усталости ныло под ребрами. Я складывала в сумку последние мелочи: косметичку, ручки, зарядку от телефона. Руки двигались машинально, сами собой. Тревожный сумбур в голове. В третий раз моя жизнь безвозвратно меняется. Кардинально, резко, до самого основания. Процесс болезненный, неприятный, пугающий, однако я справлюсь, видит бог! Покину «Мастерскую» и окажусь в своей новой славной квартирке в старинном доме.

Стук в дверь. Наверное, за мной приехала Мариэтта. Жан предупредил, что вместо мистера Майка, который внезапно попал в больницу, придет она. Сразу вызвалась мне помочь, хотя на грузчика уж никак не похожа, что и говорить. Для Жана сделает что угодно. Она к нему неравнодушна. Мы с мистером Майком это давно заметили. Стоит Жану к ней обратиться, она вся зальется краской, встрепенется, выпрямится… Да, забавная у нас получится команда! Впрочем, с чего бы нам ссориться? Она вполне милая, доброжелательная, спокойная. Главное, уехать отсюда поскорей. Попутчики неважны. Постоянная тревога, настороженность, нетерпение вконец меня измучили. Мне все равно, с кем и как, лишь бы сейчас, не откладывая.

Я открыла дверь и обмерла. Кровь застыла в жилах, дыхание оборвалось. Мой организм — обмен веществ, циркуляция лимфы, сокращение мышц, восстановление тканей — вдруг перестал существовать. Мозг больше не посылал импульсов и сигналов, не обрабатывал информацию. Его просто-напросто не было. Время остановилось. Я умерла. Очевидно. Иначе бы не увидела в проеме двери две схожие тени, два призрака, двух юных и древних гостей из той страны, откуда обычно не возвращаются. Или они порождение моего воспаленного воображения, тлеющего безумия, оживший ночной кошмар?

Я поняла, зачем они здесь. Тени пришли за мной. Какое право я имела скрыться от них, убежать, ускользнуть? От их власти невозможно освободиться.

— Мальчики мои, братики любимые! — крикнула я исступленно. — Вот вы и нашли меня!

Они отшатнулись, одинаковые во всем. Их напугал мой крик, мой охрипший скрипучий голос, — будто железкой провели по камню. Напугал мой взгляд, полный ужаса и тоски. Я умоляла их ответить хоть что-нибудь, не молчать.

— Отчего? Ну отчего вы показались мне только теперь? Через столько лет… Когда я перестала вас ждать…

Один пробормотал:

— Нас вообще-то мама прислала. Она места здесь не нашла, вот и…

— Мама? Мама? — повторяла я, оторопев. — Это мама вас прислала?

Я ничего не понимала и не могла понять. Резкая боль в груди, в голове — невыносимая тяжесть.

— Малыши мои ненаглядные! Братья! Вы ведь знаете, что все они говорят обо мне неправду. Вы погибли не по моей вине, клянусь! Я так хотела вас спасти! Но дым разделил нас плотной стеной, пламя жалило, жгло нестерпимо, я задыхалась, плакала, кричала, не могла к нему подступиться… Я вас любила, души в вас не чаяла. И вы меня любили. Обнимали оба, болтали о чем-то, понятном лишь вам двоим. Я не ревновала, поверьте! Хотя для мамы на всем белом свете никого, кроме вас, не существовало. И для папы тоже. «Какие у меня красивые сыновья! Какие чудесные близнецы!» Все восхищались удвоенным совершенством. Однако мы с вами все равно привязались друг к другу. В тот вечер и я умерла. Отчасти. Нет, полностью. Но я не вправе жаловаться, не вправе даже заикнуться об этом. Ведь я выжила, уцелела, не сгорела в огне. «Это подло, несправедливо, — решили родители. — Ей двенадцать, взрослая девочка, и такая шустрая, сообразительная… Не она ли это подстроила? Не она ли их погубила?» Нет, не я. Не я вас сожгла!

Вне себя от горя, оглушенная, отупевшая, я не помнила, как упала. Мариэтта подняла меня, попыталась успокоить.

— Тише-тише, Зельда. Все хорошо. У вас был припадок. Вам нужно немного полежать. Мальчики, помогите мне дотащить ее до кровати! Принесите воды и помолчите — мне нужно сообразить, что делать дальше.

— Вот, мама, держи. — Один из близнецов протянул ей кружку.

Так она их мать! Меня затрясло от беззвучных рыданий. Мариэтта обняла меня крепко, прижала к груди.

— Простите меня, — всхлипнула я. — Просто в прихожей темно, и мне на мгновенье почудилось… Хотя я знаю, что такого не может быть. Братья ко мне не придут. Они давно умерли, погибли при пожаре, сгорели дотла. Мне было двенадцать, им — восемь. Теперь они стали бы вот такими. Господи, как я могла их спасти? Мы жили в загородном доме. Родители, уходя, велели мне: «Милли, ты старшая, ты уже большая. Присмотри за братьями. Мы поужинаем с друзьями неподалеку и скоро вернемся». Я осталась внизу, в гостиной. Близнецы спали наверху. Вернее, не спали, скорей всего, раз огонь вспыхнул именно у них в детской. Я не поджигала, я просто не устерегла их… Смотрела по телевизору конкурс молодых дарований, эстрадных певцов. Я тоже мечтала стать знаменитой. Артисткой, дивой. Включила звук на полную мощность. Подпевала, плясала. Когда почуяла гарь, было слишком поздно… Я пыталась подняться по лестнице, звала их, обливалась слезами. Поздно! Я выскочила из дома, принялась стучаться к соседям. Родители и это поставили мне в вину. «Ты что, забыла про телефон? Почему не вызвала пожарных, полицию, службу спасения, нас, в конце концов?! Столько времени потратила даром! Позвать соседа! Очень умно!»

Сосед тоже смотрел телевизор. Какую-то интересную передачу. Он не желал открывать, боялся все пропустить. Я стучала и звонила целую вечность. Наконец он открыл, мрачнее тучи.

— Что случилось? Что такое?

— У нас огонь, — кричала я. — Везде огонь!

Слишком поздно. Братья уже обратились в пепел. Две кучки пепла.

— Милли? — переспросила Мариэтта.

Ее сыновья, слушая меня, испуганно вжались в стену.

— На самом деле вас зовут Милли, вот оно что! Стало быть, память вернулась к вам? Боже, и всему виной мои мальчики! То есть это их заслуга, верно?

Снова солгать несложно. Она сама подсказала мне как. Оставалось только кивнуть, подыграть. Но я не могла продолжать надоевший фарс. Просто не было сил опять притворяться, все замалчивать, подавлять, искажать. Я бы вправду умерла, если б это продолжилось.

Я положила голову ей на плечо.

— Нет, Мариэтта, память ко мне не вернулась. Она никуда и не исчезала. Если бы амнезия поглотила мое отчаяние, горе, вину, я была бы счастлива. Но с двенадцати лет и поныне мои душевные раны, ожоги, не заживали ни на одно мгновение. Я все время лихорадочно стираю повсюду сажу и копоть того пожара. После второго мне показалось, что искупленье свершилось, я очистилась и могу зажить по-новому, освободившись от прошлого. Все сложилось спонтанно, само собой, безо всякого злого умысла. Я больше не могла тащить этот груз. Решила, что в забвенье, хотя бы и ложном, мое спасение.

Она кивком попросила мальчиков выйти и оставить нас одних. Какое-то время молчала в раздумье, затем проговорила с тяжелым вздохом:

— Мне ли не знать, как тяжко давит чувство вины… Смерть непоправима, утрата невосполнима. Неважно, когда и как это произошло. Могла ты помочь или нет. Двенадцать тебе или семнадцать. Хочется уничтожить себя, наказать. Пустота пожирает твою жизнь день за днем. Ты сама загоняешь себя в угол, в ловушку, в клетку. Преследуешь себя, истязаешь. Просто не можешь иначе.

Внезапно бледная слабая улыбка, похожая на первый луч зимней зари, скользнула по ее лицу.

— Но с возрастом, Зельда, понимаешь, что свобода тебе все-таки дорога. В один прекрасный день осознаешь, что жизнь — бесценный дар, и мы обязаны его принять.

В дверь просунулись две головы, неотличимые друг от друга. Я смотрела на них во все глаза. Сердце рвалось на части. Братики, дорогие, неужели и у вас сломались бы голоса, начали пробиваться усы? Вы стали бы такими же неуклюжими, грубоватыми и надменными, готовыми сразиться с целым миром…

— Так мы выносим коробки или как? — спросил один из близнецов.

— Ну конечно, Макс. Выносите! — скомандовала Мариэтта. — Вперед, за работу. Живо! Ни одной не забудьте, глядите!

Понемногу я пришла в себя. Уезжая из «Мастерской», я не всхлипывала, не задыхалась и не дрожала. Сердце щемило, однако непосильная ноша свалилась с плеч. Я будто слышала голоса братьев, их топот на лестнице, дурацкие шутки, смех. Мне никогда не удастся поцеловать их, приласкать. В дыму, в окружении обуглившихся стен, в остывшем пепле пропало наше будущее. Но теперь я могла их оплакивать. Живая мертвых.