Из Ирана последних лет приходят скорбные вести. Снова страдают в застенках прогрессивно мыслящие общественные деятели, художники, писатели, поэты, ученые. Волна репрессий отбросила многих из них за рубеж, и они вновь, как в былые годы шахской деспотии, за свержение которой было пролито столько крови, томятся в эмиграции, анализируя уроки прошлого и пытаясь найти действенные пути, которые помогли бы их многострадальной родине обрести подлинную свободу и вывести ее на путь процветания и мира.

Феридун Тонкабони, чья новеллистика представлена в этой книге значительно полнее, чем в предыдущих изданиях его произведений на русском языке, как раз и принадлежит к тому довольно широкому кругу иранских писателей — патриотов и гуманистов, которые видели и видят свой человеческий и гражданский долг в том, чтобы всемерно способствовать утверждению идеалов социальной справедливости, равенства, братства и солидарности людей труда.

Детство и юность Феридуна Тонкабони пришлись на трудное и драматическое для его страны время. В 1937 году, когда родился будущий писатель, режим Реза-шаха Пехлеви упрочил свои позиции. В области внешней и внутренней политики правящие круги Ирана держали курс на союз с фашистской Германией. Только что прошли нашумевшие процессы по делу 53-х демократически настроенных общественных деятелей, среди которых было немало писателей, в том числе и такой ныне хорошо известный публицист и новеллист, как Бозорг Аляви. Гибнет в тюрьме признанный лидер и духовный вождь иранской передовой интеллигенции главный редактор единственного в своем роде общественно-политического теоретического и художественно-публицистического журнала «Донья» («Мир») доктор Таги Эрани. Остро переживают кризисные ситуации такие чуткие художники, как Садек Хедаят и Садек Чубак, Эхсан Табари, Абдулхоссейн Нушин… Общая картина развития персидской литературы кануна второй мировой войны складывается весьма драматически и далеко неоднозначно. Громко звучат лишь голоса представителей модернистской литературы, проникнутой мотивами политической индифферентности, пессимизма, неверия в возможности человека преобразовать свою жизнь, добиться лучшей доли. Однако стремление честных деятелей отечественной культуры сохранить преданность реализму, жизненной правде в искусстве, критическую его направленность в борьбе с произволом реакционного и деспотического шахского режима, с клерикализмом все-таки сказывается в произведениях таких писателей, как Хедаят, Чубак, Джамаль-заде, Саид Нафиси, в творчестве которых очень сильны были сатирические, обличительные мотивы. Но на их творчество в это время ограничивающе действуют два фактора: влияние феодально-патриархальных устоев, распадающихся под натиском и нажимом набирающей экономическое влияние и политическую власть буржуазии, с одной стороны, и с другой — растущая ориентация иранских нуворишей на американский образ жизни, несущий угрозу разложения и забвения многовековой духовной культуры народа, его богатейших классических традиций.

Выступивший в середине 60-х годов со своими первыми рассказами Феридун Тонкабони сразу же и совершенно определенно заявил о своей родословной, обнаружив органическую связь именно с этим, прогрессивным в данных условиях направлением литературы Ирана. Эта связь сказывалась не только в критическом пафосе его произведений, в их содержании, затронувшем глубинные пласты народной жизни, но и в прямом, непосредственном обращении к художественному и жизненному опыту своих предшественников: эпиграфы, взятые из произведений поэтов Сиявуша Кесрайи, М. Омида и А. Бамдада, цитирование важных узловых мыслей маститых писателей, посвящение тем или иным из них своих новелл, например памяти Джалала Ал-е Ахмада (1923–1969), или своим современникам, — все это явственные свидетельства духовной близости Тонкабони этим мастерам иранской литературы.

Какие же проблемы больше всего привлекают внимание Феридуна Тонкабони, волнуют его как гражданина и художника? Кто герои его рассказов, с кем из них он борется и кого защищает? Какие идеалы отстаивает своим искусством? В каком направлении развивается его талант? Вот вопросы, которые возникают при чтении произведений Ф. Тонкабони и на которые хотелось бы прежде всего ответить в этой короткой статье.

Если вдуматься в смысл рассказов писателя, отобранных составителем книги из сборников разных лет и опубликованных в Иране на протяжении 60–70-х годов, то общая их идея, объединяющий их пафос воспринимаются как борьба с современным мещанством, враждебным всему здоровому, смелому, творческому, что есть в человеке, что заложено в нем природой и что должно было бы помочь ему не только осуществиться как индивидуальной и своеобразной личности, но и стать полезным и активным членом общества. Вспомним формулу мещанства, данную непримиримым борцом с ним — великим Максимом Горьким: «Мещанство — это строй души современного представителя командующих классов. Основные ноты мещанства — уродливо развитое чувство собственности, всегда напряженное желание покоя внутри и вне себя, темный страх перед всем, что так или иначе может вспугнуть этот покой…»

Мы еще вернемся к размышлениям и оценкам М. Горького, потому что они окажутся ключевыми для творческой позиции иранского писателя. Сейчас же подчеркнем, что гибельная власть собственнической психологии безоговорочно осуждается Ф. Тонкабони. И в жанровых сценках-зарисовках городской повседневной жизни («Сцена на базарной площади», «Водитель такси» и других), и в более крупных по объему рассказах, на страницах которых умещается повествование о судьбе человека («Жил человек и умер», «Счастливый случай», «Жизнь», «Дядюшка» и др.), Ф. Тонкабони — когда с иронией и грустным юмором, когда с гневом и сарказмом — приходит к очень серьезным и важным социально-философским обобщениям.

Сюжет рассказа «Счастливый случай» — самый что ни на есть незатейливый, даже банальный. Молодой человек — вчерашний школьник — буквально продает свое дарование, свой романтический порыв к творчеству за беззаботную и безбедную жизнь — обывательское, по существу, прозябание, на которое его толкают сначала отец, а потом и весьма пожилой предприниматель, щедрыми подарками и оказанием помощи в получении доходного места устраняющий в лице юноши препятствие к браку с его юной и хорошенькой сестрой. Более сложен по проблематике рассказ, открывающий сборник, — «Жил человек и умер». Дочитав рассказ до конца, мы так и не узнаем даже имени героя. Насколько, по мысли писателя, заурядна и типична его жизнь, его бытие, настолько же тривиальна его смерть, уход в небытие. Оказавшись в армейском госпитале, провалявшись на больничной койке долгие месяцы, этот опустившийся и опустошенный человек понял, «что вся его жизнь состояла из жалких, напрасных усилий, сплошных поражений, чудовищного обмана». Возможно, размышляет он, если бы он не попал «в конвейер, штампующий шестеренки и гайки, не слился бы с тысячами других таких же шестеренок», он бы мог прожить жизнь иначе. На том жизненном конвейере никто не мог действовать самостоятельно, поступать по своему усмотрению. Буквально на одре смерти он скорбит о том, что ему якобы не дали стать самим собой, познать самого себя, постичь свое человеческое предназначение. Но обратим внимание, что в эти «высокие» рассуждения вновь и вновь врывается тема денег, имущества, состояния. Герою просто не повезло. Он, видимо, не сумел проявить должной в условиях конвейера предприимчивости, изворотливости, поэтому доставшееся ему наследство было разграблено, растаскано хищниками родичами, а сам он, по его собственному ощущению, как пустая консервная банка, был выброшен на помойку. Да, герой этого рассказа мечтал о возможности понять самого себя, проявиться наилучшим образом. Но была ли в нем эта «самость», было ли чему проявляться в душе сибаритствующего молодого человека, который сначала легко прокутил наследство отца, потом прошел тяжелую службу в армии, где был вынужден вместе с такими же, как он, бессловесными и безропотно выполняющими приказы начальства солдатами стрелять, убивать, расправляться с теми, чьи вольнолюбивые желания и мечты мешали безотказной работе конвейера, с которого сходили сытость, равнодушие, алчность и властность мещанства, все того же мещанства. Писатель ищет в душе героя искры, но находит в ней лишь пепел, только жгучую тоску по напрасно, плохо прожитой жизни. В данном случае сильные мещане поглотили слабого. Только и всего. Но разве само чувство неудовлетворенности, все те вопросы, которые задает себе герой и на которые не находит четкого ответа, не могут в конце концов подвести к желанному ответу? Мне кажется, что писатель не только ставит вопросы, но и пытается во многих своих сочинениях дать, по крайней мере на некоторые из них, недвусмысленный ответ. Писатель убежден, что буржуазный правопорядок, мещански-обывательское мироощущение порождают отчуждение, одиночество, страх перед будущим, неуверенность в настоящем, страх оказаться растерзанным этим конвейером, молохом, аппаратом принуждения и насилия. Но против одиночества, отчаяния, духовного омертвения, мрака безысходности есть противоядие — это человеческое участие, доброжелательство людей, знающих цену труду и мужеству: приветливый взгляд случайного прохожего, щедрость водителя такси… Эти ценности, эти простые истины открываются некоему господину Техрани, рядовому тегеранцу, на чью долю, как и на долю многих других его соотечественников, выпали такие суровые испытания (рассказ «Одиночество господина Техрани»). И пока человек ощущает в себе это противоядие, он живет, преодолевая страх перед жизнью, перед неумолимыми обстоятельствами.

Страх — пружина действий, мотив поведения многих персонажей, созданных Феридуном Тонкабони. Причем страх, испытываемый неврастеником, преследующий человека как навязчивая идея, как недуг, как неустойчивое состояние души, — такой страх еще может рассмешить иного читателя (именно так, на уровне анекдота, разрешается коллизия в коротеньком рассказе «Ипохондрик и крокодил»). Но вот мы прочитываем и другие забавные или грустные истории. В том числе и одну из самых сильных в сборнике — «Ходьба по рельсам». Ходить по рельсам было детской игрой. Опасной. В этой игре испытывались выдержка, хладнокровие, ребячья гордость, дружба. Взявшись за руки, дети шли по скользким рельсам до тех пор, пока гудок машиниста не предупреждал о приближении поезда, об опасности оказаться под его колесами. Надо было держаться до последнего предела, чтобы потом стремительно скатиться с насыпи. Дольше других могли продержаться, затаив в душе страх, те, кто были уверены друг в друге, те, кто были друг для друга «и бременем и опорой». Но вот кончилось детство. И игра, вернее, ее неписаные правила стали жизнью. И тогда «игроков» обуял такой страх, какого не приходилось испытывать в детстве и который мог оказаться ужаснее всего, что пришлось пережить и что, может быть, предстояло еще испытать участникам этой «игры», «игры» не на жизнь, а на смерть: страх оказаться в одиночестве перед неумолимо надвигающимся во мраке туннеля поездом. Более того. Страх и ужас от одной мысли, что ни за пределами туннеля, ни в вагонах мчащегося мимо поезда — нигде вокруг нет единомышленника, соратника, товарища. Эта мысль сама по себе так ужасна и противоестественна, что автор — повествователь — с трепетом и содроганием отбрасывает ее. «Ложь, — убеждает он себя, — что только я и мой напарник идем по рельсам! Что никто ничего не говорит, не поет, не кричит и что вообще вокруг никого нет! Ложь, что мой напарник только тень, вымысел! Я слышу голос товарища. Чувствую его присутствие. Вижу во мраке блеск его глаз. Отбросим все сомнения. И прежде всего то, самое ужасное.

Давайте крепко сожмем пальцы друга, ощутим их теплоту! И хотя нам трудно сохранить равновесие, будем двигаться вперед, шаг за шагом, подавив в себе страх. Надо во что бы то ни стало удержаться на гладких, скользких рельсах!

И вперед! Только вперед!»

Рассказ символичен. Гладкие и скользкие рельсы — емкая метафора долгого, трудного пути к свету, и поезд — тоже метафора тяжелой «железной пяты» власти. И уже не детская «игра» со смертью стала синонимом борьбы с мракобесием, косностью, равнодушием. Синонимом борьбы, которая ведется на предельных человеческих возможностях. Главным условием победы в этой борьбе может быть только солидарность, только уверенность в друге, только чувство локтя.

Мне представляется, что именно этот рассказ, который был впервые опубликован в журнале «Каве» в 1971 году, ознаменовал какой-то перелом в творческом сознании писателя. Переход от констатации кризисных ситуаций в различных слоях иранского общества и в самой структуре этого общества, от художественного анализа и исследования отдельных из них до довольно глубоких и серьезных обобщений, касающихся прежде всего позиции писателя, понимания им своего долга перед соотечественниками и вообще перед культурой народа, перед его будущим.

Конечно, писатель и раньше знал цену солидарности тружеников перед лицом предпринимателей, «хозяев жизни», наращивающих капиталы нещадной эксплуатацией рабочих, крестьян, ремесленников, мелких служащих и запугивающих их неминуемым возмездием за сопротивление. Весьма знаменателен в этом смысле его рассказ «Прозрение» из сборника «Пешка» (1966). Кстати замечу, что на обложке тегеранского издания этой книжки была изображена шахматная доска со сдвинутой за ее край фигуркой пешки. Так вот, основная мысль этого рассказа как бы противоречит названию этой книги, звучит несколько иронично по отношению к нему. Дело в том, что в оригинале заглавие рассказа отличается от данного ему переводчиком: «Афаринеш» — «Творение», «Создание». Хотя жизненные обстоятельства, социальные условия складываются так, чтобы труженик чувствовал себя всегда и во всем только пешкой, только разменной фигуркой в большой игре хозяев, в их бизнесе, человек не пешка, не безмолвная фигурка в шахматной партии, как бы подчеркивает автор. Он сотворен для активного дела, для самоутверждения, дающегося в нелегкой борьбе за свои права, достоинство, честь. Разные люди трудятся на заводе, принадлежащем господину Хошнияту: есть активисты, есть явные соглашатели, трусливые оппортунисты. Но в рабочий коллектив их объединяют одинаково тяжелые для всех условия труда, частые штрафы за опоздания, за малейшие провинности, которые происходят не столько по вине рабочих, сколько по вине хозяев, не желающих расходовать свои деньги на оборудование хотя бы самой примитивной столовой, чтобы рабочие не тратили короткий обеденный перерыв на дорогу в дальний поселок и обратно. Но и этой малости добиться было нелегко. Писатель показывает, как в столкновении открытого, самоотверженного Каве и колеблющегося, не желающего рисковать собой ни при каких обстоятельствах Шапура происходит процесс рождения классового самосознания и классовой солидарности, процесс Прозрения. Он дорого дался Каве, которого на всю жизнь искалечили в полиции. Нелегко пришлось и Шапуру, от которого отвернулся коллектив, когда он понял, что, по существу, предал Каве. Писателю нужно было в этой ситуации подчеркнуть, что стремление Шапура вернуть утраченное доверие товарищей означало и его собственное прозрение, а в общем, более широком плане — переход от описания жертвенных порывов одиночек к утверждению идеи рабочей солидарности. «Не ищи защиты от силы враждебной тебе вне себя — умей в себе самом развить сопротивление насилию», — писал М. Горький в цитированной выше статье. Несомненно, эта мысль близка Феридуну Тонкабони, как дорого и близко ему творчество иранского писателя-гуманиста, его старшего современника М. Бехазина, которому и посвящен рассказ «Прозрение» и которого автор называет своим дорогим и великим другом.

Между этим ранним рассказом Тонкабони и рассказом «Кошмар», написанным в конце 70-х годов, существует несомненная внутренняя связь. Она ощущается и в острой постановке нравственно-этической проблематики, имеющей политическую окраску, и в полемике со временем, с обстоятельствами, требующими от каждого человека определенности выбора своего места, своей позиции в жизни и в борьбе. Писатель и сам изменился за эти годы. Стал глубже и аналитичнее относиться ко всему тому, что волнует его самого и его героев. За эти годы и ему, и его товарищам, в том числе Бехазину, не однажды приходилось испытывать тяжесть репрессий и преследований, совершать «путешествие в удивительный край» (так назван один из рассказов Тонкабони начала 70-х годов, в котором с горечью повествуется об аресте автора и его тюремном заключении). Выстраданный горький жизненный опыт помог ему в этом рассказе подняться до высот социально-философского и художественного обобщения. Оказаться под дулом автомата или даже погибнуть самому — еще не кошмар, как бы говорит автор. Кошмар — это преднамеренная и даже злонамеренная подмена святых понятий «дружба», «солидарность», «братство», «революция», «народ» — фальшивыми, циничными, вытравляющими истинное и всегда классово-конкретное содержание этих слов. Поэтому он так гневно обличает предательство, малодушие, измену, которые в конце концов разрушают человеческую личность. Именно это и произошло с героем рассказа. Та же тема, как тема необходимости духовного сопротивления нравственному распаду, звучит и в последнем рассказе сборника «Из ночи, из заключения», в котором создан прекрасный образ самоотверженной матери узника.

Для творческой манеры Ф. Тонкабони, в особенности последнего периода, характерно обращение к духовному наследию не только прогрессивных писателей Ирана, но и к мастерам мировой культуры такого масштаба, как Максим Горький, Ромен Роллан и другие.

В 1952 году в Иране вышел сборник статей М. Горького под названием «Мелкая буржуазия», в который вошли «Заметки о мещанстве», «С кем вы, мастера культуры?», «О культурах». На этот сборник ссылается Тонкабони в примечаниях к своему рассказу «Скромное обаяние мелкой буржуазии» как на один из основных источников понимания им мещанской души, мещанской психологии, для глубоко социального обличения и осмеяния мещанства. (Следует иметь в виду, что на персидский язык слово «мещанин» переводится обычно как «мелкий буржуа».) В этом рассказе нет никакого действия, ничего внешне занимательного. В гостиной богатого дома собрались разные люди, чтобы приятно провести время. Они пьют и закусывают, дергаются в ритмах современной рок- и поп-музыки, злословят, томятся от скуки, разглагольствуют о совести, о долге. Но это не люди, это маски, марионетки. У них нет даже собственных имен — только прозвища, как знак профессии: Маршал (почитатель гитлеровского генерала Роммеля), Учитель, Посол, Инженер, Доктор, Торговец Вениками и т. д. Многие из них — наркоманы, не прочь позабавиться адюльтером. Эволюция с ними произошла чудовищная. Как прямо подчеркивает писатель во втором примечании к рассказу, для каждого из них в юности «Жан-Кристоф» Р. Роллана был «священной книгой». А теперь, как говорит Учитель, «идеалы разменены на вещи». И хотя он лучше своих друзей понимает причины нравственного оскудения «интеллигентных» мещан, сам он не может пойти дальше пустой фразеологии и резонерской самокритики. Этим людям воистину нечего делать в жизни. «И вот мы видим, как они тревожно и жалко прячутся от нее, кто куда может — в темные уголки мистицизма, в красивенькие беседки эстетики, построенные ими на скорую руку из краденого материала; печально и безнадежно бродят в лабиринтах метафизики и снова возвращаются на узкие, засоренные хламом вековой лжи тропинки религии, всюду внося с собою клейкую пошлость, истерические стоны души, полной мелкого страха, свою бездарность, свое нахальство, и все, до чего они касаются, они осыпают градом красивеньких, но пустых и холодных слов, звенящих фальшиво и жалобно…» Как актуально, как остро, злободневно звучат горьковские слова в наше время! И мы могли убедиться, что обращение Ф. Тонкабони к горьковскому пониманию мещанства, к горьковскому гуманизму не было случайностью. Ибо в наш XX век национальные литературы, как никогда раньше, органически включены в мировой литературный процесс, отражающий важнейшие социальные сдвиги в жизни народов, в творчестве лучших мастеров культуры…

Новеллистическое искусство Феридуна Тонкабони проявляется и в коротком и в длинном рассказе, в лаконичной миниатюре, в бытовой зарисовке и в аллегории. Он наблюдателен и остроумен. Порою одна реплика персонажа позволяет судить о его характере и умонастроении. Его творчество представлено и жанром эссе. Одно из них он посвятил искусству, которое, по его мнению, бывает двух родов, двух видов: то, которое из единичного опыта, из отдельных наблюдений выводит законы жизни, и такое, которое законы жизни, всю ее полноту сводит к судьбе одного человека, одного индивидуума. И едва ли не всегда, полагает писатель, искусство первого рода было более новаторским, проницательным и притягательным и для творца его, и дли читателя, чем второе. Думается, оба метода познания жизни важны в искусстве. Но что первый действительно ближе творческой индивидуальности иранского писателя, не вызывает сомнения. И именно с методом индуктивного мышления связаны его самые значительные достижения.

Ф. Тонкабони продолжает свой путь в нелегких условиях эмиграции. Все, что им сделано до сих пор, внушает уважение к его труду, к его таланту. Будем надеяться, что он и впредь будет оправдывать ожидания своей родины, доверие своих читателей.

З. Османова