Развитие общества приводит к неизбежным изменениям нормативных предписаний, успешные результаты жизнедеятельности людей способствуют генезису форм реализации прав и обязанностей. Начало XX в. было ознаменовано многими войнами (русско-японская война, итало-турецкая война, балканская война, первая мировая война), стремительным усовершенствованием техники, позже – возникновением социалистического лагеря во главе с Советской Россией, провозглашением республик (Австрия, Венгрия, Германия, Польша), появлением новых государств (Чехословакия, Югославия), образованием Лиги наций, ростом Содружества во главе с Великобританией (Commonwealth) и другими эффективными итогами человеческой деятельности. Возникали новые правовые доктрины и институты, связанные с развитием капиталистических отношений, борьбой за власть и рынки сбыта. Зарождение государств, на конституционном уровне провозгласивших своей целью построение социализма и коммунизма, разделило мир на два лагеря, которые закономерно оказались втянутыми во вторую мировую войну. Трагедии войны и опыт тоталитаризма отразились в философии права XX в., способствуя изменению научной парадигмы. Идеи справедливого распределения национальных богатств и честного отношения к отправлению правосудия дополнили утилитаристскую концепцию новым содержанием.

Философия неопозитивизма, оформившаяся на рубеже веков, пришла на смену концепции утилитаризма. Терминологические «одежды» неопозитивистской философии описал Мераб Мамардашвили: «Она называется то неопозитивизмом, то логическим или аналитическим позитивизмом; еще она называется философией языка. В последнее время ее итоговые формы, отличающиеся от первоначальной, называются неорационализмом». Философию права этого периода невозможно ассоциировать только с одной нацией или государством, особенно на европейской территории. «Неопозитивизм, родившись одновременно в Англии и Австрии, был прежде всего англосаксонской философией. Основную популярность эта философия приобрела в странах англосаксоноязычных, то есть в странах с английским и немецким языком. И затем эта философия приобрела популярность в США…».

Зарождение неопозитивизма принято связывать с трудами Бертрана Рассела, Альфреда Норта Уайтхеда и деятельностью «Венского кружка», в который входили, в том числе, Мориц Шлик, Курт Гедель, Рудольф Карнап, Отто Нейрат, Карл Гемпель, Ганс Рейхенбах. Книга Рассела и Уайтхеда «Principia Mathematica» (три тома изданы в 1910–1913) повлияла на развитие идей философского рационализма в логике, в том числе – юридической логике, используемой в сфере правоприменения. Единомышленниками «Венского кружка» были англичанин Альфред Айер, американец Уиллард Ван Орман Куайн, а также британские философы австрийского происхождения Карл Раймунд Поппер и Людвиг Витгенштейн.

Людвиг Йозеф Иоганн Витгенштейн (Ludwig Josef Johann Wittgenstein, 1889–1951) родился в Вене, с девятнадцати лет жил в Англии, с более или менее длительными перерывами. С начала 1912 г. до осени 1913 г. Витгенштейн учился в Тринити-колледже в Кембридже, где сблизился с Б. Расселом, часто встречался с Дж. Э. Муром и А.Н. Уайтхедом. В 1914 г. Витгенштейн вступил добровольцем в австрийскую армию, воевал на Восточном и Южном фронтах, находился в плену у итальянской армии. На протяжении нескольких лет, в том числе в окопах и плену, он писал «Логико-философский трактат», который был впервые опубликован в 1921 г. В книге ему удалось сформулировать важные для доктрины толкования закона возможности языковых методов.

«Лингвистический поворот» в английском неопозитивизме совпадает с периодом творчества Л. Витгенштейна. Философия – это не только наука, это способ жизни человека, заключающийся в поиске и фиксации витающих в обществе закономерностей. «Все люди – философы. Даже если они не осознают, что сталкиваются с философскими проблемами, тем не менее, в любом случае у них имеются философские предрассудки. Большинство из них – теории, которые признаются как самоочевидные. Люди заимствуют их из своей духовной среды или традиции», – утверждает еще один британский философ австрийского происхождения Карл Поппер. И Поппер, и Витгенштейн в своих произведениях снимали классический конфликт между британским эмпиризмом (Бэкон, Локк, Милль) и континентальным рационализмом (Декарт, Спиноза, Лейбниц), заключающийся в споре о том, что же является источником знания – эмпирическое наблюдение или разумные, отчетливые идеи.

Витгенштейн предпринял попытку создания логически безупречного языка, способного устранить двусмысленность и примирить эмпиризм с рационализмом. Именно таким языком следовало бы излагать тексты законодательных актов: «3.34. Предложение обладает существенными и случайными чертами. Случайны те черты, которые возникают благодаря особому способу конструирования пропозиционального знака. Существенны те, которые одни только делают предложение способным выражать свой смысл». Лингвистическая философия в изложении Витгенштейна приближает ее к существу доктрины толкования закона, – «вся практика философии представляется анализом, т. е. выявлением логических, семантических, синтаксических связей предложений научного знания и обыденного мышления, как они выражены в языке, а также установлением их научной осмысленности». Законы, издаваемые высшим законодательным органом государства, прецеденты, создаваемые высокими судами, правовые доктрины, устанавливающие общие и частные закономерности человеческого поведения и функционирования государства – суть совокупности научного знания юристов, воли правителей и обыденного мышления граждан (в значении разумной человеческой рассудительности). Благодаря особенностям взаимодействия английских университетских сообществ с правовым истеблишментом и гражданским обществом идеи лингвистической философии неопозитивизма получили большое распространение.

Аналитическая философия оказалась близка английским юристам, поскольку она излагала существо доктрины толкования закона: «4.112. Цель философии – логическое прояснение мыслей. Философия не теория, а деятельность. Философская работа состоит по существу из разъяснений. Результат философии – не «философские предложения», но прояснение предложений. Философия должна прояснять и строго разграничивать мысли, которые без этого являются как бы темными и расплывчатыми». Тексты статутов – суть записанные мысли законодателей, основанные на их представлениях о жизни обычных людей. Суверен на основании своей воли создает норму закона, правоприменитель, предстоящий ближе к человеку на земле, «разъясняет, проясняет, строго разграничивает предложения и мысли» законодателя. С большой долей допущения, по Витгенштейну, можно редуцировать философию права к доктрине толкования источников права, которая проясняет предложения, пропозиции и мысли. Философия, с точки зрения Витгенштейна, «не может нести никакой новой информации; она имеет дело лишь с выяснением того, что говорят наука или обыденный опыт, – таков вывод из неопозитивистского понимания предмета философии».

В концепции Витгенштейна уделяется большое внимание выработке понятийного аппарата (читай – единообразию юридической терминологии), раскрытию феномена факта (что прямо связано с юридическим фактом), соотношению образа и факта (форма фиксации доказательств, оценка доказательств). Многие положения «Логико-философского трактата» способствовали формированию логико-познавательных элементов английской доктрины толкования: «1.1. Мир есть совокупность фактов, а не предметов», «1.13. Факты в логическом пространстве суть мир», «2.0121. Как мы не можем мыслить вообще пространственные объекты вне пространства или временные вне времени, так мы не можем мыслить никакого объекта вне возможности его связи с другими», «2.0201. Всякое высказывание о комплексах может быть разложено на высказывание об их составных частях и на предложения, описывающие эти комплексы в целом», «2.033. Форма есть возможность структуры», «2.1. Мы создаем для себя образы фактов», «2.12. Образ есть модель действительности», «2.13. Объектам соответствуют в образе элементы этого образа», «2.131. Элементы образа замещают в образе объекты», «2.14. Образ состоит в том, что его элементы соединяются друг с другом определенным способом», «2.141. Образ есть факт», «2.1514. Отношение отображения заключается в соотнесении элементов образа и предмета», «2.16. Чтобы быть образом, факт должен иметь нечто общее с тем, что он отображает», «2.18. То, что каждый образ, какой бы формы он ни был, должен быть общим с действительностью, чтобы он вообще мог ее отображать – правильно или ложно, – есть логическая форма, т. е. форма действительности», «3.142. Только факты могут выражать смысл, класс имен этого делать не может», «3.22. Имя замещает в предложении объект», «3.262. То, что не может выражаться в знаке, выявляется при его применении. То, что скрывают знаки, показывает их применение», «3.3. Только предложение имеет смысл; только в контексте предложения имя обладает значением», «4.01. Предложение – образ действительности. Предложение – модель действительности, как мы ее себе мыслим», «4.021. Предложение есть образ действительности, потому что я знаю представленное им положение вещей, если я понимаю данное предложение. И я понимаю предложение без того, чтобы мне был объяснен его смысл», «4.03. Предложение должно в старых выражениях сообщать нам новый смысл», «4.0312. Возможность предложения основывается на принципе замещения объектов знаками», «5.6. Границы моего языка означают границы моего мира».

«Кто знает, как сложилась бы судьба философии в Великобритании и Соединенных Штатах, не будь Витгенштейна, а ведь он вообще мог бы оказаться в тени», – заметил Джон Уиздом (1904–1993), последователь Витгенштейна и основатель нового направления аналитической философии – лингвистической терапии. Уиздом подчеркнул благодатное совпадение места, времени и действия: «…в философских кругах Витгенштейн стал известен благодаря особенным обстоятельствам: сильному впечатлению, произведенному им на Бертрана Рассела, и смелой политике Кембриджского университета, открывшего ему доступ в философское сообщество». По настоящее время «Логико-философский трактат» является одним из самых читаемых и цитируемых философских произведений XX в. Концепция Витгенштейна развивалась от исследования только логического языка (в так называемый «ранний период» его творчества), до включения в аналитический метод обыденного языка, дающего более полное представление о способах коммуникации человека.

В «Философских исследованиях», опубликованных после его смерти, он продолжает развивать теорию фактов, исследуя их влияние на логику, на механизмы отражения фактов в сознании человека, на способы доказательств истинности фактов и достоверности знания о фактах. Если толковать названный предмет его исследований расширительно, то налицо близость к предмету судебной деятельности – установлению причинно-следственных связей между законом (являющимся одновременно и юридическим фактом, и правилом толкования юридических фактов) и действиями людей, результаты которых тоже имеют характер юридических фактов. Судье следует установить причинно-следственные связи между действиями как фактами (например, нарушениями правил дорожного движения), наступившими последствиями (смерть человека) и применимой нормой закона.

Витгенштейн пытается найти способы точного описания движения субъекта к достоверному знанию о факте окружающей действительности. Этим непосредственно занимается теория судебных доказательств, разрабатывающая закономерности между фактами, их отражениями в сознании, способами их фиксации для целей судопроизводства и выносимыми судьей решениями. Судья не может существовать только в царстве языка юридико-технических терминов, поскольку показания сторон, свидетелей, третьих лиц даются на обыденном языке, большая часть общества не использует язык науки и логики. Более того, человеческий язык – это изменяющаяся субстанция, некоторые слова исчезают, появляются другие, многие слова меняют свои значения. Как же оценивать юридические факты, характеризуемые обыденным языком, с точки зрения научно обоснованных, логически выверенных законодательных актов. Поскольку подавляющее большинство правил поведения, в том числе законы, инструкции, прецеденты и т. д., сформулированы научным языком, именно интерпретаторы обязаны вырабатывать способы корреляции между языком логики и обыденными языками.

Практикуемая в XX в. доктрина толкования закона находит и фиксирует взаимосвязи между научным языком законодателя и обыденным языком гражданина – участника оцениваемых правоотношений. Буквальное правило толкования (literal rule) говорит о том, что словам следует придавать их очевидный, общеупотребительный, обычный и буквальный смысл, даже если результат будет выглядеть не очень разумно. Правило буквального толкования рассматривается как основное правило из тех, что применяются при толковании законов английскими судьями. При этом цель суда состоит в том, чтобы по возможности без искажений понять изначальное намерение законодателя, которым он руководствовался при составлении текста закона. Введенное Витгенштейном понятие «языковой игры», которым он обозначал каждый упорядоченный язык, включающий систему слов и выражений, является предметом исследований по настоящее время. Многие последователи Витгенштейна разрабатывали технику анализа обыденного языка и научного языка.

Гилберт Райл (1900–1976) развивает идею единства «обыденного» и «логического» знания, выступая против их сепарации. Райл дифференцирует категории «разумности» и «интеллектуальности»: посредством разумных (intelligent) действий мы узнаем новое, знакомимся с неизвестной доселе информацией, а с помощью интеллектуальных (intellectual) операций мы подтверждаем и верифицируем информацию, которую мы уже знаем. Английское слово intelligence является омонимом, и может переводиться как «разведка», разум помогает в поиске неизвестного, он «заточен» на такую функцию, – с этим Райл связывает противопоставление разумных действий интеллектуальным действиям. «Быть разумным», по Райлу, – это не только иметь некоторые исследовательские качества, но и быть способным применить их на практике, он называет это «знанием-как» (knowinghow). «Быть интеллектуальным» – это преобразовывать полученную с помощью разума информацию в форму идей и доктрин, могущих применяться в жизни, что соответствует «знанию-что» (knowing what). Поскольку знание-как мы получаем только в практике усвоения и использования обыденного языка, именно таким путем происходит первичное восприятие всех источников права, поэтому большинство населения не преобразует свои правовые знания-как в знание-что.

Интеллектуальные исследования права осуществляются небольшим количеством профессиональных юристов, которые после получения знания-что будут применять свои знания и навыки в юридической практике по отношению к людям, воспринимающим право только на основании обыденной разумности. Заслугой Г. Райла является анализ многих лингвистических проблем, в том числе выделение четырех видов «систематически вводящих в заблуждение выражений»: квази-онтологических, квази-платонических, квази-описательных, квази-определенных фраз. Например, во многих квази-онтологических выражениях отдельной вещи или явлению приписывается предикат «бытия». Когда мы говорим «преступность существует», мы подразумевает «преступность – это социально-правовое явление, имманентное каждому обществу», а не «преступность – это объект, существующий сам по себе».

Джон Лэнгшоу Остин (John Langshaw Austin, 1911–1960) занимал сходную с Райлом позицию, отрицая значимость только теоретического познания. «Как и все лингвистические философы, Остин разрабатывает проблему обоснования «знания-как», т. е. овладения инструкцией по употреблению языка, противопоставляя это знание «знанию-что», т. е. попытке определения точного значения слова самого по себе. Знание-как носит практический характер, оно не может быть проанализировано за пределами языка. Однако это не просто описание языка. В отличие от Райла, Остин считает, что в языке существуют стабильные, а не единичные употребления понятий, что отражается в виде «всеобщего». По его мнению, слова являются инструментами, которыми следует правильно пользоваться. Люди договариваются об использовании слов в том или ином значении, с этой точки зрения главным критерием установления языковых правил является конвенционализм.

Современные нормативные акты зачастую содержат собственный понятийный аппарат, согласно которому законодатель императивно вводит специальные значения терминов в целях упрощения их толкования при применении норм. Например, «непричастность – неустановленная причастность либо установленная непричастность лица к совершению преступления». Значение слова не может быть определено вне языкового контекста, поскольку оно изменяется в зависимости от особенностей его употребления в предложения.

Дж. Л. Остин акцентирует внимание на активном концепте языка, на том, что язык – это в большей степени совокупность действий, а не значений. Использование языка помогает достигать индивидуальных и коллективных целей: «Во-первых, слова суть инструменты, которые мы используем; эти инструменты должны быть, по крайней мере, достаточно чистыми, т. е. мы должны знать, что мы имеем в виду и что нет, мы должны быть достаточно вооружены для того, чтобы не попасться в те ловушки, которые расставляет нам язык. Во-вторых, слова (кроме как в их собственном маленьком углу) не суть факты или предметы. Поэтому мы должны отнять их (to prise them off) у мира, придержать их в стороне от него, разместить их против него, дабы получить возможность осознать всю присущую им неадекватность и двусмысленность и взглянуть на мир без помех. В-третьих, и это более ясно, общий для нас мир слов воплощает собой совокупность всех тех различий, которые человек находит нужным проводить, а также связи, которые он находит нужным отмечать и накапливать с течением многих сменяющих одно другое поколение».

Благодаря Витгенштейну, Райлу, Остину и многим последователям структурной лингвистики английская доктрина толкования была обогащена разветвленным инструментарием по использованию правил языка. Английская школа лингвистического анализа оказала значительное влияние на тенденции развития обыденного языка, актуализируя естественную человеческую склонность к интерпретации слов и к лаконичности словосочетаний. В XX в. лингвистическая философия становится в Англии стилем юридического мышления, при осуществлении задач толкования права она оказывается ближе к объективному уяснению смысла и содержания нормативного акта, нежели континентальные аксиологические подходы.

Проблема понимания справедливости неразрывно связана с толкованием права, общество требует от теоретической юриспруденции практических инструментариев в целях упрощения реализации своих прав. Ни одно государство, ни одна либеральная концепция не смогли выработать подходящие каждому способы реализации принципа равенства возможностей и справедливого распределения национального достояния. Обычный гражданин оказался не в состоянии повлиять на принятие государственных решений, ущемляющих его права, публичная власть в большинстве государств перешла в руки олигархических групп, которые начали отстаивать, в первую очередь, свои политические и экономические интересы.

Идея справедливости – основная в творчестве Джона Ролза (John Bordley Rawls, 1921–2002), американского философа, создавшего оригинальную концепцию справедливого социального устройства современного государства. Его фундаментальный труд – «Теория справедливости» был впервые опубликован в 1971 г., следует также отметить работы «Справедливость как честность» (1958), «Политический либерализм» (1993), «Закон народов» (1999). Предложенные Ролзом пути и способы возможного справедливого устройства общества и государства включают равенство сторон, отсутствие у них скрытых мотивов и свободу выдвижения общих для всех принципов жизнедеятельности. Цель политических институтов в государстве благосостояния состоит в том, что никто не имеет стандарт жизни ниже приемлемого уровня, все вправе получить защиту от случайностей и несчастий, например, пособие по безработице, бесплатное медицинское обслуживание. «Перераспределение дохода служит этой цели, когда в конце каждого периода могут быть идентифицированы нуждающиеся в помощи». Теория Ролза является дистрибутивной: справедливость рассматривается в контексте распределения благ, необходимых для реализации любого рационального жизненного плана; к ним относятся основные права и свободы, доход, благосостояние, возможности самореализации.

Ролз формулирует некоторые «принципы справедливости» и «предписания», связанные с «принципом правления закона». Предписания по существу схожи с принципами доктрины толкования закона: «Правление закона также подразумевает и предписание, согласно которому подобное трактуется подобным образом. Люди не могли бы регулировать свои действия с помощью правил, если бы это предписание не выполнялось. Конечно, эта идея уводит нас не слишком далеко, так как мы должны предполагать, что критерии подобия даны посредством самих юридических правил и принципов, которые используются для их интерпретации. Тем не менее, предписание, согласно которому в подобных случаях должны применяться подобные решения, значительно ограничивает свободу действия судей и других представителей власти. Это предписание заставляет их обосновывать различия, которые они проводят между людьми, с помощью указания на соответствующие юридические правила и принципы. В каждом конкретном случае, если правила очень уж трудны и нуждаются в интерпретации, оправдать произвольные решения может оказаться и нетрудным. Но с увеличением количества случаев конструировать возможные основания для пристрастных решений становится все труднее. Требование последовательности распространяется, конечно, на интерпретацию всех правил и на обоснование на всех уровнях… Это предписание работает во всех случаях беспристрастного рассмотрения (equity), т. е когда исключение должно быть сделано лишь в тех случаях, если установленное правило наталкивается на неожиданное препятствие. Но с одной оговоркой: так как четкая линия, отделяющая эти случаи-исключения, отсутствует, наступает момент, как и в случаях интерпретации, когда решающим может оказаться практически любое различие. В этих случаях срабатывает принцип авторитарного решения, и достаточным является вес прецедента или объявленного вердикта.

Предписание, согласно которому не бывает преступления без закона (nullum crimen sine lege), и подразумеваемые следствия также вытекают из правовой системы. Это предписание требует, чтобы законы были известны и целенаправленно распространялись, чтобы их смысл был точно определен, чтобы, по крайней мере, наиболее серьезным нарушениям давалось строгое толкование. Наконец, существуют такие предписания, которые определяют понятие естественной справедливости. Это директивы, предназначенные для сохранения целостности юридического процесса. Если законы – это директивы, адресованные рациональным индивидам для направления их деятельности, суды должны быть озабочены тем, чтобы применять и претворять в жизнь эти правила подходящим образом. Нужно предпринять сознательное усилие, чтобы определить, имело ли место нарушение, и применять подходящее наказание».

Ролз возвращается к теории общественного договора, рассматривая его не как соглашение о взаимном подчинении (народа и правителя), заключаемое конкретными лицами, а как гипотетическую ситуацию, в которую помещают себя люди, выбирающие принципы справедливого социального устройства. Вводимая им идея «исходной позиции» демонстрирует свободный и равный выбор каждым членом общества, исходная позиция близка по смыслу с заключением сделки между людьми, где каждый человек, действуя рационально и преследуя собственный интерес, стремится к самому выгодному для себя результату. Предлагаемая Ролзом идея «покрова неведения» уравнивает граждан в их праве на нейтральный выбор. По его мнению, людям не следует знать, как именно распределены между ними «случайные с моральной точки зрения» природные таланты и социальные статусы. Ролз предпочитает, чтобы каждый выбирающий принципы справедливого социального устройства, находился за «покровом неведения» в отношении себя и общества, тогда человек, в точности не знающий, какое именно место он займет в обществе, постарается выбрать принципы, способные обеспечивать справедливые и благоприятные условия для каждого, а значит, и для него самого. «Непозволительно, чтобы лишения, вынужденно испытываемые меньшинством, перевешивались большей суммой преимуществ, которыми наслаждается большинство».

Ролз предлагает рассматривать общество как «более или менее самодостаточную совокупность людей, которые в своих взаимоотношениях осознают определенные обязывающие их правила поведения и которые, по большей части, поступают согласно этим правилам. Если эти правила устанавливают систему кооперации, предназначенную обеспечивать блага тем, кто следует правилам, то возможны совпадения и конфликты интересов. При совпадении интересов социальная кооперация делает возможной для всех лучшую жизнь по сравнению с той, какой она была бы, если бы каждый жил за счет собственных усилий. «Конфликт интересов выражается в том, что людям небезразлично, как большие выгоды, полученные из сотрудничества, распределяются между ними, поскольку в преследовании собственных целей они предпочитают получить больше сами и уменьшить долю, которую нужно разделить с другими».

Рассуждая о классическом утилитаризме, Ролз приходит к существенным выводам: если каждый человек пытается достигнуть наибольшего блага для себя, то максимальное благополучие группы складывается из достигнутых желаний ее индивидуумов. Общество может считать рациональным для всей группы то же самое, что выгодно индивиду. Индивид определяет баланс настоящих и будущих приобретений и потерь, экстраполируя на всех остальных людей подходящий для себя набор благ. Но многие общества уже проходили этот этап монистического развития: индивид, стоящий в иерархии группы выше всех, определяет критерии правильности, справедливости и размеры необходимого для всей группы блага. Если этот индивид является сувереном, то его желания становятся законом и подчиняющиеся ему судьи обязаны интерпретировать правила так, как он этого требует. Нацистская Германия и сталинский Советский Союз уже реализовали наиболее естественный путь утилитаризма – распространение на большое количество людей принципа рационального выбора для одного человека. Пытаясь создать универсальную структуру справедливого общества, вероятно, в качестве противостояния тоталитаризму, Ролз предлагает категории «беспристрастного наблюдателя», который выполняет обобщение и систематизацию всех желаний в одну непротиворечивую систему, и «идеального законодателя», который распределяет как права и обязанности индивидуумов, так и их блага – для максимального удовлетворения желаний в условиях ограниченности благ.

По мнению Ролза, концепция формальной справедливости, правильного и беспристрастного использования публичных правил, в применении к юридической системе, становится правлением закона. В качестве примера несправедливого действия им приводится неприменение судьями и другими лицами, обладающими полномочиями, подходящего правила или его неверная интерпретация. Ролз полагает, что в этой связи плодотворнее думать не о серьезных нарушениях, примерами которых будут подкуп, коррупция или злоупотребления правовой системой с целью преследования политических врагов, но, скорее, о таких тонких искажениях, как предрассудки и предубежденность, так как они ведут к реальной дискриминации отдельных групп в юридическом процессе. Правильное (regular), беспристрастное и в этом смысле честное исполнение закона мы можем назвать “справедливость как справедливость”. Это словосочетание богаче смыслом, чем “формальная справедливость”.

Ролз критикует утилитаризм и пытается разработать такую теорию справедливости, которая может стать альтернативой утилитаристской мысли вообще и ее различным версиям. При этом он замечает, что «общество можно рассматривать таким образом, что наиболее рациональной концепцией справедливости станет утилитаристская». Частью современного либерализма, по его мнению, являются индивидуальные права и свободы людей, справедливость невозможна без признания автономии человеческой личности и предоставления каждому человеку права реализовать свою свободу при условии признания прав и свобод других людей. Государство призвано поддерживать справедливую структуру общества, не навязывать своим гражданам систему ценностей одного человека. Оно должно гарантировать гражданам свободу слова в целях свободного и открытого выбора своих целей и выражения взглядов. Государство обязано выступать нейтральным судьей в конфликтах и спорах индивидов, имеющих различные точки зрения, не отдавая предпочтения ни одному субъекту.

Идеи справедливости вырастали в английской традиции из права справедливости, благодаря исторически сложившимся особенностям справедливость оказалась эксплицитным принципом современного толкования закона. Судебная система Великобритании, сформировавшаяся к XX в. как независимая от политических пристрастий, выработала собственную методологию оценки справедливости применительно к судебному процессу. Позиция судьи по сей день может основываться не столько на законодательном акте, сколько на совокупности предшествующих решений вышестоящих судов по сходным правоотношениям и на принципах права справедливости.

Герберт Харт (Herbert Lionel Adolphus Hart, 1907–1992) рассматривает право как формально-логическую систему «первичных» и «вторичных» правил. Первичные правила являются законодательными установлениями, принятыми парламентом (суверенным органом), вторичные правила состоят из трех разновидностей: правил признания, правил изменения и правил вынесения судебного решения. Правила вынесения судебного решения являются частью доктрины толкования закона, судьи обязаны им следовать при толковании и применении законодательства. Правила изменения предусматривают процедуру изменения закона, правила признания определяют процесс его признания. Г. Харт отмечает, что правовая система действует эффективно только в случае реального сочетания первичных и вторичных правил. Отсутствие вторичных правил характеризует правовую систему примитивного сообщества. Там, где нет разделения юридических правил на первичные и вторичные, не существует и парламентского процесса, оказывающего содействие в их различении и обособлении.

По мнению Харта, «законы требуют интерпретации для того, чтобы применяться к конкретным случаям, и как только мифы, затемняющие природу судебного процесса, развеиваются реалистическим исследованием, становится ясно, что…открытая структура права оставляет широкое поле для творческой деятельности, которую некоторые называют законодательной. Ни в интерпретации статутов, ни прецедентов судьи не ограничены альтернативой либо слепого, произвольного выбора, либо «механического» выведения решения из правил с предопределенным значением. Очень часто в своем выборе они руководствуются той посылкой, что цель правил, которые они интерпретируют, разумна, так что правила не предназначены для того, чтобы творить несправедливость или оскорблять установившиеся моральные принципы. Решения судей, особенно в вопросах высокого конституционного значения, часто включают в себя выбор между моральными ценностями, а не только применение какого-то одного выдающегося морального принципа, ибо глупо верить в то, что, когда значение закона вызывает сомнения, мораль всегда может предложить ясный ответ. В этот момент судьи могут снова сделать выбор, не являющийся ни произвольным, ни механическим, и часто проявляют здесь характерные судебные добродетели, особая пригодность которых для принятия юридических решений объясняет, почему некоторые не испытывают охоты называть такую судебную деятельность «законодательной».

Эти добродетели таковы: беспристрастность и нейтральность в изучении альтернатив; учет интересов всех, кто будет затронут решением суда; забота о том, чтобы использовать некий приемлемый общий принцип как разумную основу для решения. Несомненно, что поскольку всегда могут быть применены несколько таких принципов, то невозможно продемонстрировать, что решение суда единственно верное: но оно может быть сделано приемлемым как разумный продукт просвещенного беспристрастного выбора. Во всем этом присутствуют «взвешивающие» и «балансирующие» черты попытки найти справедливость между соперничающими интересами. Немногие будут отрицать важность этих элементов, которые вполне могут быть названы «моральными», для того чтобы сделать решения приемлемыми: и нечеткие и меняющиеся традиции или каноны интерпретации, которые в большинстве систем правят интерпретацией, часто в достаточно неопределенной форме включают их. Но если эти факты подаются как свидетельство необходимой связи права и морали, нам следует помнить, что те же самые принципы столь же часто сопутствовали нарушению, а не соблюдению закона. Ибо – от Остина до наших дней – напоминания о том, что такие элементы должны руководить решением, исходили в основном от критиков, находивших, что судейское законотворчество часто было слепым по отношению к социальным ценностям, «автоматическим» или недостаточно обоснованным».

Теоретическая конструкция Харта, доминировавшая в Великобритании в середине XX века, подверглась критике со стороны его преемника Рональда Дворкина (Ronald Dworkin, 1931–2013), заявившего позитивистам, что ни один законодатель не может позволить себе игнорировать общественные взгляды или чувство неправды, поскольку общественное мнение, каким бы ни было оно переменчивым и текучим, тем не менее, возводит границы вокруг той области, которую парламент и правительство могут «проигнорировать только теоретически». Рональд Дворкин и его израильский коллега Аарон Барак (Aharon Barak, род. 1936) черпали свои идеи из базовой концепции интерпретации Ганса Георга Гадамера (Hans-Georg Gadamer, 1900–2002), дальнейшее развитие идей которого позволило им существенно продвинуться в своих теориях.

Современные теории интерпретации выходят далеко за рамки текстов, какой бы ни был объект интерпретации, теории могут фокусироваться на действующих и желательных методах интерпретации. Центральный аспект современных теорий состоит в том, что интерпретаторы не рассматривают текст как tabula rasa, они начинают интерпретацию с точки зрения уже существующего контекстного предпонимания. Интерпретация имеет место в историческом и социальном контексте, мы не можем ожидать от тех, кто интерпретирует текст сегодня, такого же восприятия этого текста, какое было у кого-то сто лет назад. Мы неизбежно находимся под влиянием наших представлений об истории и характеризуем современный статус с точки зрения историзма. «Если я не способен к повторению первоначального понимания написанного натренированным адвокатом текста в 1908 г., то я не способен к повторению первоначального понимания текста, написанного японским художником или афро-американской женщиной – работницей завода в 2010 г. Только какие влияния оставят наиболее тяжелый отпечаток на нас, когда мы пытаемся интерпретировать ключевое значение, – это дискуссионный вопрос. Гадамер подчеркивает неизбежность традиции, и нам нужно быть очень осторожными с тем, что ведет к нему, – что бы это ни было, как бы критики ни спорили, он занимал чрезвычайно консервативную позицию».

Рональд Дворкин учился в Гарвардском, затем в Оксфордском университетах, окончив который вернулся в Америку, где работал помощником судьи, занимался адвокатской деятельностью, преподавал право. С 1969 г. он возглавил кафедру юриспруденции в Оксфорде, сменив Г. Харта. В дальнейшем Дворкин получил должность профессора юриспруденции в Университетском колледже Лондона, статус королевского советника по праву и члена Британской академии наук.

Интерпретативная теория права, выдвинутая Дворкиным, отвергает правовой позитивизм. По его мнению, право состоит не только из законов, но также из так называемых «ненормативных стандартов» (non-rule standarts). Когда суд должен разрешить тяжелое дело (т. е. то, к которому невозможно применить действующий закон или прецедент), судья будет основывать свое толкование права ненормативными моральными и/или политическими стандартами, чтобы вынести устраивающее его (судью) решение. Согласно Дворкину, судебное решение всегда является интерпретацией правовой, моральной и политической структуры общества в целом, от наиболее фундаментальных конституционных законов до деталей морального долга из деликта. В каждом конкретном толковании судья оправдывает интерпретационную практику всего судебного сообщества: он чувствует потребность «сходиться» с практиками по духу, его неразрывная связь с существующим в судебном дискурсе правовым материалом определяет всю судебную доктрину общества. Поскольку каждая интерпретация обеспечивает моральное оправдание всей судебной доктрины, она должна представлять все судейское сообщество в наилучше возможном моральном свете.

В этой интенции переплетается забота судьи о себе, его заинтересованность в поддержке своей корпорации и стремление распространить свою индивидуальную (как часть корпоративной) доктрину толкования права на всю совокупность человечества. Принципы и правила, которыми он руководствуется при толковании права, будут основаны на личном представлении о наилучшем толковании сплетения политических институтов и решений его сообщества. «Судья обязан задаться вопросом, может ли его решение быть частью последовательной теории, оправдывающей все решения в этом законченном сплетении. Существует только один «правильный ответ» на каждую правовую проблему, и задача судьи заключается в том, чтобы найти его. Ответ будет «правильным» в значении его наилучшей связи с институциональной и конституционной историей права. По этой причине любой юридический анализ и правовая аргументация интерпретативны по своей сущности».

Анализируя различные подходы к толкованию права, Дворкин отмечает, что концепции толкования функционируют по-разному: «интерпретативные концепции подбадривают нас размышлять и доказывать то, что некоторая практика, которую мы сконструировали, требует. Люди в боксерском мире разделяют концепцию выигрыша в раунде, хотя они зачастую не согласны с выводом о том, кто победил в отдельном раунде и о том, какое конкретное правило толкования боя должно быть использовано в определении победителя. Каждый из них понимает, что ответы на эти вопросы ведут к наилучшей интерпретации законов, конвенциональных правил и прогнозируемости ожиданий».

Дворкин разъясняет, что центральные концепции политической и личной морали – концепции справедливости, свободы, равенства, демократии, правоты и неправоты, жестокости и бесчувственности – также функционируют для нас как интерпретативные концепции. Люди разделяют концепцию справедливости, несмотря на острые противоречия в вопросе о критериях идентификации несправедливости и о том, какие институты являются несправедливыми. Эти концепции требуют, чтобы люди сходились во мнении, что любая доктрина толкования в принципе и фактически является интерпретативной. Но это не значит, что они будут солидарны в совокупности принципов и правил, применяемых для целей интерпретации. Люди могут принимать концепцию как принцип, даже когда они будут не согласны с некоторыми конкретными случаями ее применения. Все известные интерпретативные теории, например, теория справедливости в уголовном процессе или теория выигрыша в боксерском раунде, – не могут описать правила справедливости или правила поединка таким образом, чтобы идентифицировать справедливость и определить чемпиона смог первый встречный. Оказывается, только знания правил процесса будет недостаточно для определения победителя по очкам в боксерском поединке или для апелляционной проверки справедливости судебного приговора. В обоих примерах требуются практические навыки судей, «наложенные» на их теоретические познания материальных и процессуальных норм.

Сторонникам конкретной доктрины толкования следует «раскапывать» ее глубокую структуру, приводить в качестве доказательств то, что люди преимущественно называют примерами. Полезная интерпретативная теория сама будет интерпретацией (которая вполне вероятно будет спорной) практики, в которой фигурируют концепция и ее автор. По мнению Дворкина, «любая доктринальная концепция права функционирует как интерпретативная концепция, по крайней мере, в комплексе существующих политических институтов. Мы разделяем свою концепцию как участники совокупности политических практик, которые требуют от нас интерпретировать эти практики с целью выяснить, как лучшим образом продолжить их, и мы используем доктринальную концепцию права для утверждения наших выводов».

Дворкин видит возможность этического обоснования права, опирающегося на концепцию должного, поэтому он частично принимает принцип справедливости Ролза, критикуя абсолютизацию значения «исходной позиции» в обосновании прав и свобод человека. Дворкин отвергает категоричность подходов либералов к мотивам поведения людей: «или индивидуальные интересы – или моральность». Такой подход в правовой теории он считает ограниченным, поскольку отстаивание индивидуальных интересов может быть моральным, следует обязательно пытаться связать этику и политику. Несмотря на ожесточение современного социума, природа и характер жизни человека могут быть основаны на добре (good life), а моральное обоснование политики и права не только возможно, но и принципиально необходимо, тем более, что моральное обоснование права значительно облегчается тем, что позитивное право неизбежно включает в себя моральное содержание.

Дворкин развивает методологию интерпретативных подходов, разграничивая действие «правил» и «принципов». Правила – это преимущественно конкретные нормы, принципы же содержат в себе обобщения и интерпретации, требующие обоснования (например, справедливость, равенство). И принципы, и правила в равной степени имеют телеологическую обусловленность, но между ними существуют различия: правила всегда релятивны и подстраиваются к конкретным условиям их применения; конфликт между правилами означает необходимость исключения или отмены одного из конкурирующих правил. Принципы, даже конфликтующие, могут применяться совместно; в случае их несоответствия один из принципов доминирует, но другой вследствие этого не утрачивает своего значения.

Доктрина интерпретации позитивного права содержит единство правил и принципов, их целостное обоснование может быть достигнуто в толковании права. Каждый судья по роду своей деятельности должен включаться в общий правовой дискурс, восходить от конкретного случая к идеально значимой закономерности. Судьям как индивидуальным субъектам применения закона и официальным толкователям права вверяются весьма широкие возможности в деле сохранения непрерывности правового пространства и соединения юридической практики с правовой теорией.

Дворкин обращается к образу идеального «судьи Геркулеса», который владеет знаниями норм, правил, принципов, обладает навыками их применения в дискурсе судейского целеполагания. Такой подход философа призван возвысить значение судьи в регулировании общественной жизни. Дворкин, в отличие от Председателя Верховного суда Израиля А.Барака, считает, что существует единственно возможное «правильное» судейское решение, которое может принять «судья Геркулес», полноценно разбирающийся во всех хитросплетениях существующих законов и практик. Идеи американского правового реализма, авторитет Верховного Суда США оказали заметное влияние на теорию Дворкина, возвышающую фигуру судьи над философией права и юридической практикой. «Центральное проблемное место» судейского толкования заключается в разрешении задачи – рационально ли судебная практика соотносится с соответствующими законодательными установлениями и господствующими учениями.

Критики Дворкина обращали внимание на порочность презумпции идеального «судьи Геркулеса», очевидно, что его уровню не соответствуют судьи из плоти и крови, окруженные свитой юристов, семейными дрязгами и проблемами со здоровьем. Однако следует вспомнить об отсутствии хотя бы одного текста так называемого «общественного договора», что не исключает фундаментальности теории общественного договора, актуальности ее многовекового обсуждения и некоторого практического значения. Обращение к юридическим фикциям в философии права и юридической практике способствует всесторонности познания объекта исследования, идеальный судья как фикция позволяет актуализировать проблемы толкования закона. Применяя фикцию «судьи Геркулеса», Дворкин проводит «различие между двумя смыслами слова «статут»: оно может описывать материальную сущность конкретного типа, документ с напечатанными на нем словами, каждое слово, которое конгрессмены или члены парламента имели перед собой, когда они голосовали за принятие этого документа. Но оно может также использоваться для описания права, созданного принятием этого документа, которое может содержать намного более сложную сущность… Судьям, перед которыми лежит статут, необходимо сконструировать «настоящий» статут – изложение положений, регламентирующих законные права различных людей… Судьям нужна своего рода теория законодательства, чтобы сделать это со статутами. Это может показаться очевидным, когда слова статута страдают каким-либо семантическим дефектом, например, когда они двусмысленные или неясные. Но теория законодательства также необходима и тогда, когда слова статута, с лингвистической точки зрения, безупречны…»

«Судья Геркулес» будет использовать во многом такие же приемы интерпретации и толкования статутов, которые он использует для разрешения дел по общему праву. Он рассматривает Конгресс как коллективного автора, стоящего выше всех в иерархии источников права, как автора со специальными полномочиями и обязанностями, отличными от его собственных, и он, Геркулес, видит свою собственную творческую роль в качестве одного из партнеров, который продолжает развивать заданную Конгрессом интенцию, в том направлении, которое он посчитает наилучшим.

Геркулес будет прислушиваться к своему чувству восприятия политической истории, включающей и окружающий интерпретируемый статут. Его мнение о том, как следует прочитать статут, будет, в том числе, зависеть от того, что конкретный конгрессмен сказал в процессе его обсуждения. Но он (Геркулес) в своем решении будет искать лучший ответ на политические вопросы: как глубоко следует Конгрессу считаться с общественным мнением в случаях конфликта мнений. Геркулес должен полагаться на свое собственное решение при ответе на многие вопросы, конечно, не потому что он думает, что его мнения автоматически правильные, но потому что никто не может должным образом ответить ни на какой вопрос, не полагаясь на глубочайший уровень своих убеждений.

Перед тем, как разъяснять – как судьям следует толковать статуты в условиях целостности права, Дворкин рассматривает одно возражение: «Метод Геркулеса игнорирует важный принцип, прочно укоренившийся в нашей правовой практике, согласно которому статуты должны быть прочтены независимо от того, как судьи считают возможным их улучшить. Судьи должны основывать свое мнение, в первую очередь, на том содержании, которое следует из текстов статутов, и том смысле, который принявший их законодатель имел в виду. Предположим, Геркулес посчитает, что его способ толкования выявляет, что акт будет более совершенен с точки зрения законодательства, если будет понят как не предоставляющий права судье приостанавливать почти завершенные и дорогие проекты. Но конгрессмены, принявшие этот акт, могли намереваться предоставить это полномочие судье, при этих обстоятельствах наша правовая практика, поддерживаемая демократическими принципами, настаивает, чтобы Геркулес полагался более на мнение законодателя, нежели на свое собственное, отличное мнение.

В американской юридической практике судьи постоянно обращаются к различным высказываниям конгрессменов и других законодателей, сделанным в отчетах комитета или официальных дебатах, о цели акта. Судьи говорят, что все эти высказывания, взятые вместе, формируют «законодательную историю» акта, которую они должны уважать. Мы можем, однако, выбрать две разных точки зрения на эту практику обращения к законодательной истории: одна из них – точка зрения Геркулеса, который трактует различные высказывания, формирующие законодательную историю, как политические акты, к которым его толкование статута должно подходить и их объяснить, так же как и к тексту самого статута. Другая точка зрения предполагает возражение на вышесказанное и интерпретацию этих высказываний не как событий (юридических фактов, важных самих по себе), но как свидетельства интеллектуальных состояний конкретных законодателей, представляющих позицию определенной группы лиц. Дворкин называет эту точку зрения «мнением говорящего», потому что она принимает законодательство не как вечное правило, а как временное явление или случай коммуникации. Когда из текста статута с определенностью не следует юридической нормы, и судье неясно, относительно какого из его положений законодатели не смогли договориться, но в итоге отдали свои голоса за этот статут, судья в своей интерпретации опирается на законодательную историю всей проблемы.

Геркулес понимает идею цели статута не как комбинацию замыслов частных законодателей, но как целокупное заключение, принимая интерпретационную позицию по отношению к политическим событиям, которые включены в принятый статут. «Судья Геркулес к высказыванию законодателя, сделанному в процессе принятия статута, относится как к политическому событию, а не как к свидетельству интеллектуальной позиции. Именно поэтому ему не нужны спорные подробности интеллектуальных частных позиций законодателей, и он не пытается из суммы этих позиций сложить свое мнение о статуте. История, которую судья интерпретирует, начинается еще до того, как статут принят, и продолжается до самого момента принятия судьей решения, когда ему нужно уяснить, что этот статут декларирует сейчас. Методы Геркулеса предоставляют лучшее толкование реальной судебной практики, чем теория мнения говорящего, дефекты последней могут быть излечены только путем их поэтапной трансформормации в метод Геркулеса».

По Дворкину, идеальный «судья Геркулес» старается достичь не лучший реальный результат с его точки зрения, а найти лучшее обоснование законодательному событию прошлого. Он показывает часть социальной истории – истории демократически избранного законодательного органа, который принял конкретный текст в конкретных обстоятельствах, с учетом долго влияющих факторов, – и это значит, что мнение должно обосновать всю историю в целом, а не только в конце, т. е. в сегодняшнем дне. «Его толкование должно быть чутким, что означает не только его убеждения о справедливости и мудрости консервативной политики, хотя это играет важную роль, но также и его убеждения насчет идеалов политической целостности и честности, так как они специфично используются в демократическом законодательстве».

Р. Дворкин обосновал существование самостоятельного интерпретативного подхода к толкованию права и закона, описал его особенности применительно к деятельности судьи. С.Н. Касаткин отмечает, что «Дворкин способствовал общему смещению акцентов в правовом теоретизировании с традиционных (в том числе для позитивизма) вопросов правопонимания на проблематику судебной деятельности и юридического решения (вопросы юридической аргументации, полномочий судьи, возможности отступления от «ясного» правила, программы действий/технологии решения в сложных делах и пр.), повышая тем самым практическую ориентированность теории». О.Б. Игнаткин делает вывод о том, что «все политикофилософские проблемы Дворкин рассматривал с точки зрения личности, вовлеченной в процесс самосозидания, а не с точки зрения общих структур». Ю.Ю. Ветютнев относит Дворкина к представителям возрожденной естественно-правовой концепции, поскольку «фактически он отстаивает именно этот подход, признающий существование определенных прав индивида вне их формального государственного закрепления». По его мнению, «в основе теории Р. Дворкина лежит стремление укрепить и возвысить статус естественных прав человека, хотя само это выражение он использует неохотно и с оговорками. Признавая их моральный характер, он в то же время приравнивает их к юридически оформленным правам, открыто декларируя тождество права и морали. Однако изучение права, если у него отсутствуют какие-либо самостоятельные качества, попросту невозможно, и поэтому Р. Дворкин во многих случаях вынужден одновременно пользоваться традиционным нормативным подходом. В результате возникает двойственный, “мерцающий” образ права, контуры которого то ненадолго обозначаются, то вновь пропадают».

Джон Финнис (John Mitchell Finnis, род. 1940) – британский философ права, окончил университет в Австралии, получил степень бакалавра в Оксфордском университете и там же защитил докторскую диссертацию. Является барристером английской коллегии адвокатов Gray’s Inn, преподает право в Университетском колледже Оксфорда и в университете Нотр-Дама. В своей первой фундаментальной книге «Естественное право и естественные права» (Natural Law and Natural Rights, 1980) Финнис говорит о человеческих ценностях, или видах блага, которые могут быть обеспечены только при посредстве институтов права, и требованиях практической разумности (practical reasonableness), которым могут удовлетворять только эти институты. Цель своей книги он видит в том, чтобы «выявить эти виды блага и эти требования практической разумности и продемонстрировать, каким образом и при каких условиях такие институты оправданны и по каким причинам они могут быть (и зачастую оказываются) ущербными». Рассуждая о дескриптивной теории права, он указывает в качестве объекта исследования аналитической или социологической юриспруденции «человеческие действия, устоявшиеся порядки, обычаи, склонности людей, а также их мыслительную и речевую деятельность».

Вклад Финниса в развитие доктрины толкования заключается, в том числе, в развитии принципов практического юридического мышления. «Практическое мышление – это рассуждение о том, что (кому-либо) должно, или следует, делать. Практическая разумность – это разумность в принятии решений, усвоении убеждений, выборе и исполнении планов и вообще в действии. Практическая философия – организованная и критическая рефлексия относительно тех или иных видов блага, которые могут воплощаться в человеческой деятельности и требованиях практической разумности». Толкование закона и толкование права – это практическая деятельность по распределению вида и количества блага, а также по распределению вида и количества боли. Судья уголовной и административной юрисдикции, вынося решение о наказании, определяет конкретную меру страдания, которую нарушитель нормы должен претерпеть. Преступление предоставляет нарушителю закона преимущественное положение «перед теми, кто не дали себе воли, ограничили преследование своих собственных интересов, чтобы не нарушать закон». «Наказание исправляет нарушенную модель распределения преимуществ и невыгод во всем сообществе, лишая осужденного преступника его свободы выбора – соразмерно степени осуществления им своей свободы, своей личности в незаконном деянии. Такое лишение очень часто производится через штраф; изъятие денежных средств устраняет возможности выбора. Но лишение свободы выбора может производиться и через действительное заключение под стражу, или через лишение гражданских свобод». От судьи гражданской юрисдикции зависит характер изменений человеческого блага: ответчик может быть лишен права собственности или иных прав, у истца в результате принятого судьей решения могут восстановиться старые блага или возникнуть новые.

Финнис выделяет несколько основных видов благ: а) жизнь – «любой аспект витальности, который приводит человека в состояние, благоприятное для самодетерминации»; b) знание, точнее, – «умозрительное знание», слово со значением достижения (achievement-word), знание как старание «доискаться до истины, понять суть и правильно судить о вещах»; с) игра (ее элементы могут «входить в любую человеческую деятельность, даже в составление законодательных актов»); d) эстетический опыт (не обязательно действие самого человека, может быть элемент игры, опыт восприятия красоты прекрасной формы, опыт создания и/или активное восприятие произведения); е) общительность (дружба), «которая в самой слабой форме реализуется минимальным миром и согласием между людьми и которая, развиваясь через формы человеческой общности, наиболее сильной своей формы достигает в расцвете полного дружества»; f) практическая разумность – «быть способным применять свой собственный ум для того, чтобы эффективно разрешать (практическим рассуждением, которое выливается в действие) проблемы выбора действий и образа жизни и формирования своего характера»; g) религия – «трансцендентное начало всеобщего порядка вещей и человеческой свободы и разума».

Разум в английском праве является обязательной категорией при судейском толковании, сформулированные Финнисом основные требования практической разумности способствует развитию возможностей анализа и толкования естественного права. В развитие интерпретативного подхода к толкованию закона Финнис предпринял попытку описать структуру и содержание так называемого «судейского разума», – чем должен руководствоваться правоприменитель при толковании действий субъекта с точки зрения достаточной разумности. Финнис называет мораль продуктом этих требований, а моральные принципы – производными от требований практической разумности. Совесть – это своего рода практическая разумность и обязанность следовать ей. Нижеперечисленные требования «выражают «естественно-правовой метод» выработки (морального) «естественного права» исходя из первых (до-моральных) «начал естественного закона»: 1) ясный план жизни; 2) никаких произвольных предпочтений между ценностями; 3) никаких произвольных предпочтений между людьми; 4) определенная отрешенность от всех конкретных, ограниченных проектов, которые мы строим; 5) приверженность – придя к каким-то общим убеждениям, мы не отрекаемся от них с непозволительной легкостью; 6) требование эффективности с точки зрения разума в преследовании определенных целей, которые мы для себя намечаем, и в избегании определенных видов ущерба, которые мы рассматриваем для себя как неприемлемые; 7) внимание к каждой из основных ценностей в каждом поступке; 8) требование оказывать внимание и способствовать общему благу своего сообщества; 9) требование поступать «по совести» – не делать того, чего, как мы судим, или думаем, или «чувствуем», в общем не должно делать.

Финнис формулирует главные признаки правового порядка, разумные принципы законодателя, пределы власти закона, приводит и анализирует принципы, которыми должен руководствоваться судья в своем толковании статутного и общего права применительно к частным вопросам, ссылаясь на самоочевидность перечня основных благ, которые могут быть реализованы всеми людьми.

Общее благо при этом складывается из «целостного ансамбля материальных и иных условий», включает в себя и сохранение определенных общественных институтов (например, института брака), моральную среду, необходимые для процветания людей. В этом смысле Финнис дает инструментальную трактовку общего блага как средства обеспечения людей конкретными «основными благами». В то же время ни одно из семи основных благ не может быть аналитически сведено к другим благам или служить средством получения других основных благ, а перечень основных благ не зависит от моральной оценки этих благ.

С его точки зрения, характерной для большинства англо-американских философов права, научные гипотезы должны подтверждаться и обосновываться реалиями практической жизни, а не ссылками на авторитеты. В предисловии к названному труду он отмечает, что «в этой книге ничто не утверждается и не отстаивается через обращение к авторитету какой-то личности или группы», «аргументы убедительны или не выдерживают критики единственно вследствие их внутренней разумности или несостоятельности».

Раскрывая содержание понятия естественного права, Финнис называет принципы практической рациональности, которые позволяют более четко сформулировать цели и средства правового регулирования, а также обосновать идею «общего блага» в политическом сообществе. Естественное право представляет собой «совокупность основных практических принципов, которые определяют основные формы человеческого процветания в качестве благ, полученных и реализованных». Тем самым естественно-правовая теория определяет перечень основных благ и направляет людей к более эффективному удовлетворению потребностей в основных благах.

Практические принципы в данном случае информируют о возможностях участия в обеспечении основных благ, а практическая рациональность позволяет определить, какие действия являются действительным участием в обеспечении одного или более основных благ. Отсюда следует, что общие моральные стандарты формулируются исходя из понимания природы практической рациональности и сущности основных благ. Однако Финнис допускает различие мнений по поводу морального обоснования человеческих действий, поскольку признает «сферу гибкости» в способах получения основных благ, допускает неясность моральных рассуждений и связанные с этим разногласия в вопросах о сложных моральных проблемах. Тем не менее, он настаивает на универсальной трактовке перечня основных благ и требований практической рациональности.

Финнис высказывает иной по отношению к классическим теориям естественного права взгляд на оценку позитивных законов с точки зрения справедливости (lex injusta non est lex). По его мнению, закон, принятый и введенный в действие надлежащей процедурой, всегда будет юридически действительным. Но в том случае, если он будет рассматриваться людьми как несправедливый, т. е. не реализующий цели на достижение общего блага в обществе, – он не будет полностью содержать в себе обязательную силу и применять его способом государственного принуждения нельзя. «Последовательность (coherence) закона требует не просто строгой логики в проектировании законодательных актов, но и судейского корпуса, правомочного и готового выходить за пределы формулировок частично совпадающих или вступающих в противоречие друг с другом (conflicting) норм, вводить частные и при необходимости совершенно новые согласования и учитывать эти согласования, когда сходные по существу случаи возникают в разное время перед разными судами. Далее, перспективность закона может быть обеспечена лишь при известной сдержанности в принятии судами новых толкований закона… Власть закона предполагает определенные процессуальные особенности, которые могут систематически обеспечиваться только благодаря институту судебной власти и ее осуществлению людьми, профессионально подготовленными и заинтересованными в том, чтобы действовать в соответствии с законом».

Финнис относит принципы, которыми должен руководствоваться судья в своем толковании и применении статутного, общего и обычного права, – к принципам «второго порядка», в том смысле, что они касаются толкования и применения норм и принципов («первого порядка»), существование которых они предполагают.

Он констатирует, что законодатели незаслуженно мало внимания уделяют принципам «второго порядка» (интерпретативным), ведь эти принципы «в большинстве своем не что иное, как кристаллизации различных версий (приспособленных к своей подчиненной роли) принципов «первого порядка», которыми должна руководствоваться даже «верховная законодательная власть» в принятии нормативных актов».

Финнис, являясь сторонником естественно-правового подхода, считает его совместимым с отдельными положениями правового позитивизма и некоторым несовпадением морали и права. В его концепции объединяются статуты (как источники писаных норм) и требования практической рациональности (как естественно-правовые принципы, производные от моральной протонормы). Концепцию Финниса можно рассматривать как закономерную для XX в. эволюцию идей натурализма в правовой реализм. Течения правового реализма, характерные для американской и скандинавской философии права середины века, объединяют натуралистические и позитивистские подходы. Право рассматривается как действительно существующая, осязаемая совокупность средств социального контроля, правоотношения и юридическая практика регулируются как нормами рукотворного закона, так и моральными принципами, включенными в судейскую доктрину толкования. Нормы естественного и позитивного права являются равноправными элементами судейского усмотрения, подлежат толкованию и применению с использованием принудительных институтов государства.

Лон Фуллер (Lon Luvois Fuller, 1902–1978) развивал естественно-правовые традиции, его участие в научной дискуссии с Хартом на страницах Гарвардского правового обозрения (1958) способствовало уточнению соотношения права и морали в обществе, осознающем итоги второй мировой войны. Разделяя право и мораль, Харт видел в праве систему исходящих от государства норм, без их обусловленности социальными и моральными факторами. Оценивая нацистское законодательство, он объяснял его сущность политическими причинами, которые находятся вне сферы правоведения, а коренятся в иных источниках. Цели нацизма, как и сопутствующее режиму законодательство, неприемлемы для англичан и не могли быть реализованы на их территории. Фуллер считал такую позицию опасной, предоставляющей возможность конфликта между правом и моралью, между юридической обязанностью и моральным долгом. По мнению И.Ю. Козлихина, мораль в его концепции «юридизируется», «рассуждая о морали, Фуллер далеко отходит от классических теорий естественного права».

Публичная дискуссия благотворно повлияла на научных оппонентов, Харт в 1961 г. опубликовал «Принципы права», а Фуллер в 1964 г. – «Мораль права». Характеризуя его идеи, В.В. Архипов приходит к выводу о том, что, «с точки зрения Фуллера, право являет собой целеположенную деятельность, цель которой заключается в «подчинении поведения людей руководству и контролю со стороны общих норм… Цель подчинения поведения людей руководству и контролю со стороны общих норм не является результатом богословских исканий или философских рассуждений, отвлеченных от правовой науки. Она представляет собой некий общий для всех обозначенных ранее индивидуальных действий признак, который и позволяет говорить об определенном единстве, существующем между ними, что в свою очередь указывает на возможность представления всей их совокупности, рассмотренной под определенным углом зрения, как отдельного фрагмента социальной действительности. Эта цель носит, если можно так сказать, непосредственный характер, так как она выполняется уже в том, что право существует как непрестанно изменяющееся явление».

Способность к толкованию норм всегда рассматривалась как деятельность, важная для управления людьми, будь это толкование религиозного текста либо налоговой инструкции. В тоталитарных режимах существуют секретные инструкции о порядке применения тех или иных обязательных положений, в нацистской Германии и сталинском Советском Союзе судьи угождали исполнительной власти, предоставляя им юридико-техническую возможность использовать любое насилие в интересах режима. В англо-американской системе права именно на судебную власть возложена публичная обязанность «предотвращения несоответствия между провозглашенным законом и его фактическим применением». По мнению Фуллера, «преимуществом такого распределения функций является то, что ответственность возлагается на практиков, устранение несоответствия подчинено общественному надзору и, кроме того, акцент делается на целостности корпуса права. Однако в любой системе, которая для защиты от беззаконного применения закона обращается исключительно к судам, имеются значительные недостатки. Такая система исправляет злоупотребления в зависимости от готовности и финансовой способности пострадавшей стороны обратиться в суд. Она оказалась относительно неэффективной в контроле за незаконным поведением со стороны полиции, причем это зло сочетается с тенденцией, сложившейся в судах низшей инстанции, считать своей миссией поддержание морального духа полиции. В тех юрисдикциях, где действует прецедентное право, можно предположить, что, хотя решения судов низшей инстанции способны уменьшить согласованность между законом и официальными действиями, она не может быть ухудшена решениями Верховного суда, так как именно он творит закон».

Фуллер считает проблему толкования «наиболее тонким элементом в деле поддержания согласованности между законом и официальными действиями», по его мнению, «законность требует, чтобы судьи и другие должностные лица применяли статутное право, руководствуясь не собственной фантазией или педантичным буквализмом, а согласно принципам толкования, которые соответствуют их положению в правопорядке в целом». Фуллер указывает эти принципы: «Лучший и кратчайший из известных мне ответов датируется 1584 годом, когда судьи Суда казначейства встретились, чтобы рассмотреть сложную проблему толкования в деле Хейдона:

Первое: Каково было общее право перед созданием Акта.

Второе: В чем заключается порок или изъян, в отношении которых существовал пробел в общем праве.

Третье: Какое средство нашел и назначил Парламент для уврачевания болезни общества.

И четвертое: Истинное основание этого средства; а затем собрание всех Судей всегда должно дать такое толкование, которые подавит порок и ускорит исцеление.

К списку надо было бы добавить пятый пункт, который мог бы звучать следующим образом: “Насколько хорошо поймут предназначение Акта те, кто должен руководствоваться его словами, ибо закон не должен становиться западней для тех, кто не может знать его оснований столь же полно, как Судьи”.

Фуллер предостерегает общество от судейских деформаций: «Верность принятому закону зачастую отождествляется с пассивным отношением со стороны судьи, который просто принимает написанное. Если он действует “творчески”, это означает, что он выходит за рамки своего предназначения, как толкователя. Те, кто предпочитает законодательным актам прецедентное право, склонны приветствовать этот отход и ликуют, видя, что судья вроде бы делает столь много из столь малого. В отличие от этого, те, кто не доверяет судебной власти, склонны видеть в любой творческой роли отказ от принципа и стремление к личной власти. Законодательный акт не служит цели, столь же простой и легко определяемой, как, например, цель пылесоса. Общественное зло, которое он предназначен исправить, часто весьма тонко и сложно, так что даже само его существование замечают только те, кто придерживается ценностных суждений определенного рода. При всех своих тонкостях проблема толкования занимает жизненно важное, центральное место во внутренней морали права. Она, как никакая другая проблема, показывает, что сама природа задачи поддержания законности связана с сотрудничеством. Если необходимо, чтобы у толкователя сохранялось чувство полезности его миссии, законодательный орган не должен возлагать на него бессмысленных задач. В свою очередь, чтобы выполнить свои обязанности, разработчик законопроекта должен быть способен предугадывать рациональные и относительно устойчивые модели толкования. Эта взаимная зависимость пронизывает весь правопорядок, хотя и не всегда очевидным образом».

Руперт Кросс (Rupert Cross, 1912–1980) – английский теоретик и практик, автор монографий «Прецедент в английском праве», «Толкование статутов», «Теория доказательств», «Очерк доказательственного права», «Английская система назначения наказаний», «Введение в уголовное право». В работе «Прецедент в английском праве» Кросс исследует механизм формирования и функционирования прецедентного права, книга переведена на многие языки, включена в учебные программы. Его труд «Толкование статутов» (Statutory Interpretation, первое издание – 1976) является фундаментальным исследованием сформировавшейся во второй половине XX в. доктрины толкования закона. Каждый человек в той или иной мере является интерпретатором права вообще и конкретных законов в частности. Все люди, не являющиеся судьями, при рассмотрении их собственного дела будут убеждать судью в своей правоте. Независимо от их слов и аргументов, решение судьи будет связано с тем, как другие суды ранее поступали в подобных ситуациях, или поступили бы в данной ситуации. На протяжении судебной деятельности существует допущение, что слово «толкование» является лишь выражением для пользования статутами в случае споров о значении слов. В действительности, оно содержит возможность разных интеллектуальных и процессуальных явлений, которые, конечно, могут быть описаны как «толкование», но имеют существенные различия: это интерпретация словосочетаний с неясными значениями; вызывающее сомнения описание ситуаций, действий и фактов; процесс применения слов с бесспорными значениями к оспоримым фактам и т. д. Многие из этих феноменов Кросс предпочитает относить не к толкованию статута, а к сфере его применения, дифференцируя эти категории.

Процесс толкования начинается задолго до суда, сопровождается различными консультантами и советчиками, в том числе правовыми адвокатами. Клиент, обратившийся за профессиональным толкованием, не может быть полностью уверен в том, является ли правильной точка зрения адвоката, следует ли исполнять его советы. В этом смысле адвокат осуществляет интерпретацию относящихся к делу положений статута, поскольку клиент может не понимать характер действия закона на свою юридическую проблему даже после его прочтения. Будет ли правильным называть этот процесс уже «толкованием», если да, то, скорее всего, толкование закона начинается уже на кухне, и в этом смысле все люди могут считать себя в той или иной степени специалистами по толкованию статутов.

Характеризуя толкование закона в строгом значении судебной деятельности, Кросс обосновывает отграничение толкования от судебного правотворчества. На первый взгляд процесс выявления смысла в уже существующем тексте статута представляется отличным от внесения в него изменений, но существует устойчивое мнение, согласно которому судья, осуществляя толкование, меняет закон. «В «строгом» толковании судья приписывает законодателю ту волю, которую он имел в момент создания акта (по мнению судьи), в «свободном» толковании судья приписывает законодателю волю, которую тот не имел вовсе, но которая (по мнению судьи) была упущена законодателем только по случайности: эта предполагаемая воля законодателя настолько очевидна, что если бы конкретный случай, требующий толкования, был перед лицом законодателя, он бы учел это своей волей, – и судья действует, исходя из того, будто бы законодатель это учел… В любом деле таким образом истолковать статут означает изменить его: «толкование» становится своего рода эвфемизмом слову «изменение». Чтобы расширить старое право, фактически создается новое право. Чтобы уточнить старое право, мы pro tanto уничтожаем его”.

По мнению Кросса, обязательность толкования обусловлена противоречивостью правил и коллизией принципов, сам процесс этой деятельности связан с многоликой творческой работой хороших юристов, обладающих множеством разносторонних талантов. Толкование статутов – не тот предмет, который может быть замкнут в узкие правила. Критикуя судейскую нерешительность и излишнюю компромиссность, Кросс полагает, что «суды являются слишком робкими, когда сталкиваются с очевидной ошибкой или пробелом в праве, их подход – слишком консервативный для воздействия на социальные изменения, суды толкуют статуты слишком узко без достаточного внимания к цели законодателя».

Фрэнсис Беннион (Francis Bennion, род. 1923) – английский ученый, автор текстов нескольких законов, в том числе конституций Ганы и Пакистана. Его учение о толковании закона содержит структурные параметры законотворчества: подготовительные (процессуальная законность, своевременность, понятность, дискуссионность, приемлемость, краткость) и операционные (правовая эффективность, определенность, понятность, правовая совместимость). В ставшей классической для студентов права работе «Толкование законов» он обосновывает совокупность принципов, правил, лингвистических максим толкования. Беннион выделяет несколько типов законодательных определений (statutory definitions): разъясняющие (clarifying), маркирующие (labelling), референциальные (referential), исключающие (exclusionary), расширяющие (enlarging), исчерпывающие (comprehensive).

Разъясняющие дефиниции раскрывают значение общеупотребительного слова или фразы, точно указывая, какие компоненты включены в его значение в рамках данного акта. Их основная функция – избежать сомнений. Маркирующие дефиниции предполагают использование законодателем термина в качестве маркировки для обозначения определенного понятия. Вместо того, чтобы повторять описание того или иного понятия в тексте всего акта, законодатель использует маркирующий термин. О референциальных дефиницях можно говорить в том случае, если значение термина уже определено существующим статутом или иным источником права, исключающие дефиниции – это такие дефиниции, которые лишают термин определённых компонентов значения, в общем и целом ему присущих. Так, Беннион приводит пример с Актом «О приютах для животных» 1963 г. (Animal Boarding Establishments Act, 1963), где лишь в конце текста закона сказано, что под животными (animals) понимаются только кошки и собаки (cats and dogs). Расширяющие дефиниции добавляют к значению термина какой-либо компонент, исчерпывающие дефиниции предусматривают полное определение значения слова с указанием всех его элементов.

Объем настоящего исследования не позволяет более подробно погружаться в анализ идей теоретиков и практиков XX в., чьи работы повлияли на формирование современной английской доктрины толкования закона. Помимо изложенных авторов, следует назвать Джозефа Раза (Joseph Raz), Майкла Зандера (Michael Zander), Найджела Симмондса (Nigel Simmonds), Андрея Мармора (Andrei Marmor), Энтони Даффа (Anthony Duff), которые развивали теоретические и практические аспекты толкования закона в Англии.

В XX в. произошло переосмысление идей позитивизма и натурализма, в результате стремительных цивилизационных изменений сблизились идеологические позиции, в разнообразных понятийных соотношениях возникли научные течения, интегрирующие обновленные подходы к праву. Влияние американского и скандинавского правового реализма способствовало концентрации внимания практиков на фактах права и выработке моральных критериев судейского усмотрения. Эти тенденции наложились на развитие юридической техники, юсгенную детализацию человеческой деятельности, широкое распространение абсентеизма, дальнейшее отделение публичной власти от населения.

Позитивисты уже не отстаивают идею полного отделения права от морали, подчеркивая, однако, что законы, оспариваемые индивидуумами или группами индивидуумов, не перестают быть законами – важнейшими источниками права. Исторические особенности развития английского права, реальная политическая конкуренция, существенное значение прецедента и доктрины, плюрализм мнений в философии права, сформировавшаяся доктрина толкования закона существенно повлияли на характер правопонимания: английское право и в XXI в. не отождествляется с законом.