Красногрудые клесты забеспокоились и подняли невообразимый гам. Белка, распушив хвост, перелетела с дерева на дерево и спряталась за стволом. Оттуда выглянули круглые глаза и послышалось сердитое «чук-чук». На голой, безлистой верхушке высохшего дерева, торчавшего, как палка, посреди раскидистых елей, сидел пестрый дятел. Он вдруг завертел из стороны в сторону своей носатой головой, потом громко, на весь лес, стукнул клювом по стволу и взлетел, медленно махая крыльями.

И было отчего переполошиться. Каарнамяэ считалось тихим и спокойным местом. Правда, у каждого имелись здесь свои враги, и всегда приходилось быть начеку: пичугам угрожал ястреб, паривший над лесом, и шнырявшая в кустах лиса, белкам — хищная куница. Но все это были знакомые, привычные опасности. А теперь вдруг сюда зачастили редкие гости — люди. Они тут появлялись иногда и раньше, но обычно ненадолго: пройдут по лесу, постукают какой-то штукой по деревьям, чаще всего по елям, излюбленным дятлами, и потом год их не видать. Теперь же они приходят что ни день, залезают зачем-то на верхушки елей и потом на тех почти не остается шишек. Уж не хотят ли они опустошить все кладовые у лесных тварей, у исконных обитателей Каарнамяэ? Тут было от чего тревожиться, от чего так дружно и громко негодовать на незваных пришельцев.

По темно-синему небу плыли одинокие облака. Солнце поднялось уже довольно высоко, но было еще бледным и холодным. Погода установилась загадочная: на солнце печет и тает, а в тени подмораживает и под ногами, словно стекло, хрустит ледок. К вечеру бывает свежо, ночью совсем холодно, а к утру деревья покрываются пушистым инеем, который сверкает и переливается в алых лучах восходящего солнца.

— Не залезай слишком высоко, — послышался из-под дерева хриплый мужской голос. — Когда сучья оттаивают, они такие ломкие…

Вместо ответа раздался стук падающих шишек. Михкель Нугис, лесник Сурру, хорошо занал, что его предостережения излишни — разве Анне упадет? И все же его дрожь пробирала, когда он видел, как его дочь раскачивается на самой верхушке. Ведь даже и Анне, юркая, словно ласка, и лазавшая по деревьям не хуже белки, могла ошибиться и, став на слишком хрупкий сук, сорваться вниз. Прямо беда с ней! Научилась лазать по деревьям чуть ли не раньше, чем ходить. Покойная тетка все сердилась и причитала, порой даже до слез доходила: что это за девочка такая, отчаянней всякого парня! Да только Анне и дела не было. Он, Нугис, тоже не очень-то обращал внимание на эти причитания — сам ведь с малолетства привык на самые высокие стволы забираться. И сейчас бы залез, да уж годы не те, — руки-ноги стали неуклюжими, не согнешь. А и хорошо ж там, наверху, весь лес видать, весь-весь!.. Да уж больно беспокойно за дочь.

И он разогнул свою нывшую спину — весь день сегодня кланялся, шишки собирал.

— На сегодня хватит! — крикнул он. — И мешки полны, и поздно уже. Пора идти, а то засветло не успеем.

— Постой, тут две хорошие веточки, — ответила Анне.

И вниз с шумом полетели гладкие, замерзшие шишки, на которых, словно янтарь, сверкнули капли смолы. Потом все затихло, лишь ветви наверху зашелестели. Михкель Нугис завязал мешок крепкой бечевкой, взвалил его на спину и отнес к стоявшим шагах в десяти саням, в оглоблях которых нетерпеливо фыркала лошадь.

Старик закурил. Дочь еще не слезла. Где же она, эта стрекоза? Он нахмурился, кинул взгляд на ель и поперхнулся дымом: Анне стояла на самом верху, держась за молоденькую, почти совсем свежую и прямую, как свечка, макушку…

— Ты чего? — От волнения лесник не находил слов. — Слезай сию минуту!

— Ой, как далеко отсюда видно, отец! Какое оно огромное, наше Сурру, какое бесконечное!

— Сломаешь шею — вот тебе и будет Сурру, — проворчал Нугис и сел на мешок. — Будто в первый раз на дерево залезла.

— Каждый раз кажется, что еще никогда этого не видела. Лес, лес, лес, кругом — один лес. А там далеко-далеко дымок тянется… Верно, на сто двадцать шестой делянке ветки жгут, да?

— Конечно! Что же еще?.. Слезай, а то не успеем дотемна.

Голова Анне исчезла. Ящеркой соскользнула она вниз по стволу. На ней были штаны, стянутые внизу резинками, куртка с беличьим воротником и темный берет, из-под которого выбивались светлые прядки.

— Да у тебя под началом целое царство, отец! — Она схватила старика за руку. — И все такое веселое, живое! Только на севере, где болото Люмату, некрасиво. Там большущее и унылое коричневое пятно. И тебе не кажется, что оно, это болото, все растет? Помню, когда я совсем маленькой забиралась на холмы Каарнамяэ, оно не было таким огромным.

Старик продолжал угрюмо молчать. Уже несколько дней его не оставляло плохое настроение. И сегодня он хмурился с самого утра, а теперь вот, увидев дочь на самой верхушке замерзшей ели, и вовсе стал мрачнее тучи. Но разговор о болоте забрал его за живое, глаза старика загорелись. Как он ненавидел это болото! Вот на что можно было наконец излить всю свою досаду, все раздражение.

— Растет, конечно! Расползается все шире по лесу, а ведь болотная вода — это сущая отрава. Деревья от нее хиреют и гибнут. А те сосны да березки, что выживают, так и остаются кривыми и горбатыми.

— Неужто на него управы нет, на болото?

— А откуда ж ей быть, глупая? Разве человеку одолеть эту прорву?

— Смешно тебя слушать. Люди сейчас пустыни орошают, новые реки и каналы прокладывают, а ты…

— Что из того? Думаешь, раз так, то и наше Люмату осушат? Нет, в такой дыре, как у нас, и советской власти ничего не сделать. Да и нет толку что-нибудь затевать в таком безлюдном месте, когда в других местах живет столько народу. — И, еще более ожесточившись от собственных слов, он схватил вожжи и сердито крикнул мерину: — Но-о!

Дороги тут не было. Приходилось все время направлять лошадь то вправо, то влево, туда, где между деревьями виднелся просвет пошире. Местами еще лежал снег, а местами, на проталинах, зеленел уже совсем пушистый мох и блестели на кочках темно-зеленые листочки брусники.

— Ну и пусть оно растет, это болото, — сказала шедшая за дровнями Анне. — С нашим Сурру ему все равно не справиться. Такого большого леса поискать — не найдешь.

— Был большой, станет маленьким! — буркнул Нугис и яростно хлестнул гнедого.

Девушка удивленно подняла брови: отец никогда не бил лошадь. Но как ни велико было ее удивление, она, хорошо зная отца, ничего не спросила: старик все равно бы не ответил, разве только пожал бы плечами и пробурчал под нос: «Да ладно…»

Уже несколько дней отец был сам не свой, словно какая муха его укусила. Это началось еще в четверг, после того, как он сходил в Туликсааре, к новому лесничему. И что его там так расстроило? Сегодня уже суббота, а он хоть бы словцом об этом обмолвился. То ли сам новый лесничий отцу не понравился, то ли тот огорчил его плохими новостями? А, может, кто другой обидел старика в Туликсааре? Поди догадайся! Расспросы не помогали, потому что отец упорно отмалчивался. Он вообще-то был не из болтливых, с ней еще перекинется за день словом-другим, а на людях всегда словно дара речи лишался. Это и раньше с ним бывало, что если у него какое расстройство, так он даже и с ней перестает разговаривать и, будто немой, все руками да взглядами объясняет: на то пальцем покажет, на другое — глазами или головой. Анне хорошо понимала этот язык, но не любила его. К уединенной жизни в лесу она уже привыкла, но таким же молчальником, как отец, стать не могла: она была вся в мать — веселая, общительная, разговорчивая. Поболтать с человеком, послушать его было ей просто необходимо, она без этого не могла. Но в Сурру, в лесничьей сторожке, они с отцом бывали целыми неделями, а то и месяцами совсем одни. Ближайшее жилье находилось верстах в пяти, по делу к ним заглядывали редко-редко, а по собственной охоте и того реже. Разве что иной парень начнет вдруг за ней ухаживать да наведываться по вечерам в Сурру. Это уже случалось (говорят, что она собой ничего, да и к тому же приветливая), но продолжалось каждый раз недолго: видно, парням чего-то в ней не хватало, — может, находили, что нрав у нее больно строгий.

Так вот они и жили вдвоем с отцом и молчали порой целыми днями. Но все же никогда это не продолжалось так подолгу, три дня подряд.

Дома они снесли мешки в баню, и отец принялся высыпать шишки на полати, устроенные в сенях. Анне распрягла лошадь, отвела ее в хлев, и, вернувшись в баню, затопила печь. После Нового года они почти каждый день только тем и занимались, что топили свою баньку да крутили ручку самодельного, сооруженного из бочки, триера, который лущил рассохшиеся шишки, сосновые и еловые.

В Сурру уже давно был выполнен план по заготовке лесных семян, но отец все продолжал собирать и лущить шишки — боялся, как бы вдруг весной, во время сева, не пришлось выпрашивать семена в лесничестве.

Из трубы поднялся дым. Ветер стих, лес начал засыпать. Все умолкло, только время от времени раздавался голос вяхиря: «Кут-кут, кут-кут…» Потом вдруг с громким карканьем пронеслась вдоль реки воронья стая — она возвращалась в еловый лес на Каарнамяэ, в свою колонию.

Край солнца коснулся леса, и между деревьями вокруг дома начали сгущаться сумерки.

— Анне!

Девушка остановилась. Отец больше ничего не сказал — он молча сидел на пороге бани, попыхивая трубкой. Дочь уселась рядом с ним. Молоденькая выдра Кирр мигом юркнула к ней на колени и распласталась на них, такая мягкая и расслабленная, будто у нее не было костей. Так она могла нежиться часами.

Минут десять они сидели в тишине. Потом над их головой раздалось громкое стрекотанье сороки, севшей на крышу. Наклонив голову, птица поглядела на них, и то ли ей не понравился табачный дым, но она вдруг сердито взмахнула крыльями и перелетела на голую ольху.

— Что ж ты не пошла сегодня в Туликсааре? — спросил наконец отец и принялся выбивать трубку.

Анне и сама сейчас думала об этом. Ведь она действительно собиралась пойти и еще на неделе предупредила отца, что в субботу отправится в кино и останется потом на танцы. Задумавшись, девушка нечаянно дернула выдру за круглое коричневое ухо, и та, мигом перевернувшись на спину, ухватила ее своими острыми зубами за палец. Не злобно, но предостерегающе.

— Неохота, — ответила наконец дочь. — Я передумала… Уж очень далеко…

— Могла бы запрячь гнедого…

— Хватит его гонять, и так весь день таскал сани по корням да пням. И не очень-то мне хочется в кино…

Прозвучало это не слишком убедительно. Анне любила ходить в кино, не пропускала она и ни одной гастроли уездного театра. Да и потанцевать она была охотница: могла без конца кружиться в вальсе, а уж польку отплясывала так, что никому из местных девушек не угнаться. И если бы отец не был таким подавленным, она бы сегодня обязательно пошла в Туликсааре. Но как было оставить его одного в таком настроении?

У их ног лежали на земле Стрела и Молния, длинноногие гончие. Опустив головы на вытянутые лапы, они зорко следили за каждым движением Кирр. Им так хотелось приласкаться к хозяйке, но пока на ее коленях лежит этот нахальный зверек, лучше было оставаться на месте. Еще цапнет, чего доброго, за нос, а дать ему сдачи, вцепиться в него и оттрепать на славу, — никак нельзя, накажут. Ничего не поделаешь, приходится смирно лежать в стороне и завистливо поглядывать на эту коричневую тварь.

— Не горюй, — сказал наконец лесник. — Недолго еще тебе скучать. Пройдет несколько месяцев, и в Сурру столько народу будет, что на твоей ярмарке.

— Будто нужна мне эта ярмарка, — улыбнулась Анне. — Но иногда хочется сходить в кино или в театр… Все-таки разнообразие…

— Погоди. Тогда здесь такой театр будет, что… начнешь в лес от него бегать. Для разнообразия.

— Ты это о чем? О весенней посадке, что ли? До нее ведь еще далеко.

— Какая там посадка! Уж нам тут покажут что-нибудь похлеще.

Анне насторожилась. Наконец-то она услышит, о чем думал отец все эти дни, что его мучало. Но он опять молчал и рта не хотел раскрыть, — дескать, хватит, поговорили. Девушка взглянула на него искоса и невольно улыбнулась. Ей вспомнилось, как один лесоруб назвал его моржом. Отец тогда очень рассердился, но тот отчасти был прав: старик действительно слегка напоминал моржа. И все же какое славное у него лицо: спокойное, уверенное и, пожалуй, упрямое. Все черты твердые, словно топором вырубленные.

О каком же это «театре» он говорит? Теперь так скоро не узнаешь, жди, пока опять разговорится, — не один день может пройти. О чем же это он? Ведь в Сурру так тихо… Зимой, правда, людей бывает побольше: приезжают колхозники за сушняком, за строительным лесом, начинаются работы на делянках, — впрочем, не здесь, а вдали от них, главным образом в районе Мяннисалу. Иногда, однако, посылают лесорубов и на Каарнамяэ. Тогда через Сурру тянутся вереницы людей с топорами и пилами, скрипит снег под полозьями саней. Лесорубы ночуют обычно в Сурру. Приходят они поздно вечером, когда на небе уже мерцают звезды и заборные столбы потрескивают от мороза. Люди разогревают капусту со свиным салом, сваренную дома, пьют горячий, как огонь, чай или кофе. Это в большинстве случаев спокойные, пожилые люди, которые после еды посидят с полчасика, покуривая трубку или самокрутку, а затем завалятся спать на соломе, принесенной из риги. Эти нашествия бывали редкими и никогда не продолжались больше одного-двух месяцев. Осмус избегал Сурру, и крестьяне, работавшие по трудовым обязательствам, хвалили его за это, потому что никому не нравилось гонять лошадей более чем за десять километров по лесному бездорожью. Так что и лесорубы рады были убраться отсюда поскорей, да и Нугис, едва те исчезали, сразу веселел. Бывало это обычно ранней весной, и в эту пору старик всегда словно перерождался, становился живым, бодрым, деятельным. И чем меньше он обнаруживал после ухода лесорубов свежих вырубок, тем скорее приходил в себя.

Вечер был спокойным и тихим, в печке трещали еловые поленья, на черных от копоти стенных бревнах плясали отсветы огня. За стеной мычала корова, напоминая хозяйке, что уже давно пора убрать хлев. Анне спихнула с колен Кирр и с легким вздохом поднялась.

Это было в субботу. В понедельник, когда они уже наполнили триер свежими шишками, отец вдруг отошел от него, сел на порог бани и ни с того ни с сего сказал:

— Был я в Туликсааре у нового лесничего…

Анне затаила дыхание. Наконец-то заговорил! Или опять замкнется? И чтобы разговор не оборвался, она сказала тихо:

— Я слыхала, что он молодой…

— «Слыхала»! От кого ж это?

— Не помню. Кажется, от лесорубов.

Старик дал шлепка Кирр, забравшейся было к нему на колени. Гончие тотчас вскочили, — видно, настал-таки их час! Видно, люди наконец поняли, что в этом нелепом коротконогом зверьке нет ничего особенного. Теперь можно положить голову к хозяину на колени и дать потрепать себя за ухом. Но нет! Хозяин сердито махнул им рукой: лежать!

— Мало сказать — молодой, — проворчал Нугис. — Поглядеть на него, совсем желторотый.

— Что это ты так о своем начальстве?.

— А чего мне бояться? Говорю, что думаю, и в лицо ему скажу то же.

Трубка исчезла в его огромной ладони, косматые брови высоко поднялись. Старик повернулся и, глядя прямо в глаза дочери, выпалил одним духом:

— Только и знает, что расспрашивать, — любопытный, словно мальчишка. Все ему надо знать: и сколько в моем обходе замерено делянок? И сколько из них вырублено? И сколько лет тому березнику? И сколько тому ельнику? И тому смешанному лесу? И сколько елей погублено красной сердцевинной гнилью? И кто чаще попадается — короед или хвойка? Уж я и забыл, о чем он только не спрашивал…

Отец, как видно, уже немного отвел душу и смягчился. Анне поспешила этим воспользоваться.

— Ну и что из того, что расспрашивал? Как же иначе новому человеку войти в курс дела?

— Если б только расспрашивал. Беру я шапку, а он поднимается и говорит: «Ну, старик, наступит опять зима, и мы возьмемся за твое Сурру, всерьез возьмемся!» А я стою и не понимаю, о чем он это. Видит он, что я рот разинул, и давай смеяться. «Возьмем, говорит, топоры и пилы, да начнем валить елки на Каарнамяэ и осинки на Кяанис-озере!» Меня прямо как ножом по сердцу.

— Да разве туда проберешься? Ведь у нас не то что дороги, и тропинки-то не сыщешь.

— Я говорил…

— Около железных дорог и большаков куда легче работать.

— И это говорил…

— А он?

— Он! Похлопал меня по плечу, словно юнца какого, и сказал: «Ты, дед, немножко отстал от жизни!» Так прямо и сказал… Думает, что раз попал в такую глушь, так может здесь распоряжаться да командовать… Ну, это мы еще посмотрим!

Нугис рывком поднялся, и собаки тотчас вскочили, а Кирр подняла голову. Куда это собрался хозяин? Неужели в лес? Но нет. Он отправился в дом, и Стрела с Молнией, тоскливо поглядев ему вслед, понуро побрели к риге. Кирр же побежала, переваливаясь, за хозяином и, увидев, что он стаскивает сапоги, мигом юркнула на постель. Расчет ее оказался правильным: Нугис намеревался поспать полчасика.

Анне осталась на пороге бани. Ветер кружил по двору клочки сена и тихо посвистывал в застрехах. Лес, отмытый оттепелью, стоял вокруг серьезный и торжественный. На ветках ольхи висели бурые сережки. На вербах вдоль дороги, ведшей от хлева к реке, уже раскрылись остроконечные створки почек и показались наружу светлые мохнатые барашки.

Как тихо, как спокойно у них в Сурру, пожалуй, даже слишком спокойно. Правда, Анне к этому привыкла, всю свою жизнь она провела тут, в лесной сторожке, где по утрам ее будила, а по вечерам убаюкивала то гулкая, то еле слышная песня леса. В первый раз она надолго рассталась с лесом, когда поступила в школу. Училась она в городе и сначала ее угнетал тамошний шум, тамошняя суета. Однако она быстро привыкла к городской жизни и почти перестала скучать по Сурру. Только вот когда на улицах начинали журчать весенние ручейки, когда солнце принималось лезть в окна, когда с ветвей единственного во дворе деревца что ни утро доносились пронзительные крики скворцов, тогда ее вдруг охватывала тоска по родному лесу и наука, обычно так легко дававшаяся, не шла на ум. Казалось, что ученью конца не будет. Но год все же кончался и приносил обычно хорошие отметки, что, впрочем, гораздо меньше радовало девочку, чем долгожданный приезд отца.

Но странное дело: в конце лета, когда темнеть начинало все раньше и раньше, когда по вечерам тени деревьев на их полянке вытягивались до самой сторожки, Анне вновь охватывало нетерпение. Она вновь прямо не могла дождаться того дня, когда отец посадит ее в телегу, на мешок с сеном, покрытый пестрым одеялом, и повезет в город.

Вот и теперь. Она уже взрослая, а все порой какая-то неприкаянная. Все ее куда-то тянет, а чего ей не хватает, она и сама понять не может.

По ее спине пробежала дрожь: не такое было еще время, чтобы сидеть на улице в одном платье. Анне закрыла дверь бани и пошла домой.

Утро следующего дня оказалось веселым для Стрелы с Молнией и скучным — для Кирр. Нугис еще до восхода солнца отправился на болото Люмату: он тревожился за тамошних косуль. Как-то с неделю назад он, заслышав далекие выстрелы, побежал туда, но не обнаружил никаких следов браконьеров. Тогда он засел с ночи в кусты около сделанных им когда-то крытых яслей, в которые клал зимой сено для косуль. Он рассчитывал, что браконьеры еще вернутся в лес, и несколько дней подряд ходил их подстерегать у всех своих яслей. Но охотников и след простыл.

Он и сегодня пришел обратно ни с чем, если не считать того, что ему посчастливилось найти зарытые потроха косуль. Но это его мало утешило, и он вернулся хмурым и сердитым.

После обеда он немного отошел и принялся играть с Кирр: швырял ей рыбу, сшитую дочкой из кожи и довольно отдаленно напоминавшую щуренка. Кирр должна была взять брошенную рыбу и принести обратно. Выдра хорошо знала, что от нее требуется, и со щуренком в зубах проворно возвращалась к хозяину.

Но Анне видела, что как отец ни увлечен с виду этой забавой, думает он о чем-то другом, не дающем ему покоя. И когда он вдруг полез в шкаф за новым домотканым пиджаком, она не очень удивилась.

— Хочешь пойти в гости к лесничему? — спросила она, как бы совсем между прочим.

— Да, хочу! — выпалил вдруг отец так запальчиво, что девушка даже вздрогнула. — Уж я ему выложу! Все напрямик скажу! Он у меня такое услышит, чего за всю жизнь не слыхал…

— Да он тебя на смех подымет. Решит, что ты боишься работы. И скажет тебе: «Да вы что, господа, совсем тут в лесу обленились и замшели?» Вот увидишь!

— А я ему отрежу, что не для того я берег Сурру, чтоб какой-то желторотый пришел и за одну-две зимы истребил весь наш лес. Пусть отправляется туда, где уже все равно одни пеньки торчат. А любому, кто вздумает погубить Сурру и сунется сюда, я влеплю в брюхо заряд дроби, будь он хоть дважды лесничим, будь у него хоть три диплома.

— А он что, недавно из школы?

— Говорят…

Анне задумалась.

— Зачем же ему разорять наше Сурру?..

— Говорит, что и рубить нужно по науке. Подумаешь, какая премудрость — пилой водить да топором махать! Ведь это любой деревенский парень умеет — без всяких школ и курсов.

— Ты сам прошлой зимой ходил на курсы пильщиков…

— Ну и что? Ходил, оттого что было любопытно поглядеть, как это лучковой пилой лес валят. Для нас это дело в диковинку. Да разве ж лесничий про такую науку говорил?

— Но если он совсем не… — девушка не могла подобрать подходящего слова: «любит» звучало как-то наивно, «ценит» — казенно, — …совсем не уважает леса, то зачем же он пошел в лесной техникум?

— Не иначе как понадеялся на легкую жизнь и на большое жалованье, — заявил отец и принялся начищать сапоги.

Покончив с этим, он старательно застегнул пиджак на все пуговицы, надел шапку и, не сказав ни слова, ушел. Но уже минут через десять собаки вдруг навострили уши, а Кирр, насторожившись, вытянула голову. Миг спустя все трое кинулись к двери.

Отец вернулся.

— Сегодня уже поздно, — сказал он, снова вешая пиджак в шкаф.

— Так что драка отменяется?

— Нет, откладывается. На завтра. С самого утра отправлюсь. Если он хоть на столечко лесовик, то поймет меня и засунет свой топор обратно за пояс.

— Ты мог бы позвать его сюда. Показал бы ему свой лес, рассказал бы о нем, сходили бы вместе на охоту…

— Ох, и любопытный же вы народ, женщины! Прямо как сороки. Поглядеть на него захотелось?

— И вовсе нет! — резко ответила Анне.

Еще чего: очень он ей нужен, этот воображала, эта чернильная душа! Уж попадись он ей — она бы ему все до конца сказала, прямо в лицо, не стала бы с ним церемониться, как отец. Отцу он начальник, а ей никто. Она бы его так проучила, что…

Отец сунул ноги в опорки и пошел в сарай — подбросить лошади сена.

Анне принялась вытирать посуду.

А хорошо, если бы в Сурру все-таки появился народ — женщины, мужчины, молодежь — и здесь началась работа, большая работа.

И она негромко запела.

В Сурру появились бы люди, началась бы жизнь, движение… Может, он не такой уж вредный, этот Реммельгас. Говорит, что и рубить нужно по науке. Что ж, вряд ли он просто сболтнул, сам не зная чего. Даром, что ли, его учили столько лет, посылали на практику? Не очень-то верится, что он только плохого набрался. Скорей даже напротив: ему лучше знать, чем им самим, лешакам трущобным, где надо валить лес, а где не надо. Вот отец, осердясь, ее сорокой обозвал, а что плохого в том, что хочется посмотреть на него, узнать, что он за человек?

Нугис в эту ночь спал плохо: все время с кем-то спорил во сне, кого-то бранил, уговаривал. А утром сказал дочери:

— Плохо ты спала нынче. Я слышал, как ты что-то кричала. С чего бы это?

— Не знаю, говорить ли? Еще рассердишься, — с сомнением ответила Анне. — Странный такой сон приснился. Лесничий — он оказался ужасно длинным, чуть ли не с ель — стоял на высоком пне и вроде как отбивал рукой такт. И все поворачивался — то туда, то сюда, а вокруг народу было пропасть, и все страшно заняты…

— Тьфу! — рассердился отец. — Этот лесничий прямо колдун какой-то: и в глаза тебя не видел, а уже околдовал.

— И так весело было, так забавно! Все смеялись, пели…

— Ладно уж, ступай лучше посмотри, не слишком ли сильный огонь в бане, еще семена сгорят…

В этот день, как, впрочем, и в следующий, Нугис так и не собрался пойти к новому лесничему.