В один из следующих дней Реммельгас решил сходить в Сурру.

Он отправился не по дороге, петлявшей от холма к холму, в поисках мест посуше, а пошел напрямик через поля колхоза «Будущее», клин которых доходил до рощи в Мяннисалу. Оттуда, держась примерно посередине между рекой Куллиару и болотом Люмату, он намеревался пройти сквозь смешанный лес у Кяанис-озера, дать крюка к ельнику на Каарнамяэ и к ночи добраться до сторожки в Сурру.

Дожди несколько дней назад прекратились, воздух стал жарким и душным, — по-видимому, собиралась гроза.

Шагалось легко. Даже подмывало засвистеть. Несколько дней подряд лесничий не мог выбраться из канцелярии — отчеты, прием посетителей, выдача зарплаты. Тревога за лес все росла, и дни казались бесконечными. Он знал, что в принципе прав, но много ли стоит правота, которую нельзя претворить в жизнь? Он изменил первоначальный план, по которому следовало уже сейчас размечать новые лесосеки с лесниками и объездчиками. Он отодвинул эту работу, чтобы сначала самому побывать на местах, изучить природные условия, расспросить Нугиса о состоянии дорог зимой.

Узкая тропинка спускалась с полей к лесу. Тут были колхозные луга, усеянные отдельными кустами, березами и темно-зелеными островерхими елями, похожими на одиноких часовых. Первые былинки, робкие и нежные, с любопытством высовывались из-под прошлогодней палой листвы. Но разве могли они, такие малочисленные и бледные, скрасить серость этой летошней травы на проталинах…

«Сильк-сольк, сильк-сольк!» — беспечно пропела пеночка. Где она, хлопотунья? Не иначе как на этой самой ели… Но нет, она щебечет уже где-то дальше. Потревоженная человеком пичуга все время залетает вперед, как бы заманивая его и стараясь подальше увести от того места, куда снесены первые соломинки для круглого, почти шаровидного гнездышка.

Вдали шумно и воинственно покрикивает рябинник: «Кят-кят, кят-кят!» А потом звонкое: «Вить-вить-фирлить-фить-чирр-трр-трр-фють-фють-чихиди!» Рулада зяблика протяжна, разнообразна, тут уже слышится искусник. В его пении переплетаются напевы ласточки и соловья. Сам он совсем крошечный, длиннохвостый, серо-коричневый, летает зигзагами, словно все время берет разбег. Он сидит на самой верхушке ели и словно пробует голос: «Пин-пин-пин», а потом совсем на новый лад: «Види-види-фьюти, фьюти-вирр-тит-тирр-чихиди!» — и кажется, что он приветствует своими трелями прекрасный день и пробуждающуюся природу.

Этих пернатых певцов не смущает появление человека, они заливаются на тысячу ладов. Одни твердят свои одну-две ноты, другие высвистывают длинные и сложные арии, а все вместе сливаются в единый хор. Всегда неповторимый, всегда новый, всегда прекрасный. Реммельгас замер, прислушиваясь к самым звонкоголосым певцам, и забыл об Осмусе, забыл о Сурру, забыл даже о своем сачке за поясом. О последнем он вспомнил лишь тогда, когда в нескольких метрах перед ним запорхала бабочка с большими желтыми крылышками, покрытыми узором коричневых, красных и белых пятен.

Реммельгас махнул сачком, но бабочка описала полукруг и села на березку шагах в десяти от него. Лесничий подкрался, но едва он поднял сачок на высоту плеча, как бабочка сорвалась с ветки и понеслась дальше. Чтоб не выпустить добычу из виду, Реммельгас побежал следом за ней, но погоня завела его в такое сырое и даже топкое место, что пришлось остановиться. Он взобрался на кочку и, оглядевшись, быстро убедился, что прямо не пройти: посреди совсем голого луга была ложбина, на дне которой блестела вода. Летом здесь, конечно, так сухо, что хоть в домашних туфлях расхаживай, а теперь вот приходится идти в обход. Реммельгас принялся разыскивать потерянную из-за охоты на бабочку тропинку, чтоб добраться по ней до каких-нибудь лав или до того места, где ручей еще не вышел из берегов.

«Первое знакомство с болотом, — усмехнулся Реммельгас и сдвинул назад сбившуюся наперед полевую сумку — память о войне. — Еще хорошо, что сапоги сегодня надел». Сапоги у него были высокие, он их даже заворачивал, чтоб они не торчали выше колен. Да, выглядел он сегодня довольно-таки чудно: на голове — шляпа с широкими обвисшими полями, сбоку висит сачок, из сумки торчат две коробки — одна для жуков, другая для бабочек. Ни дать ни взять — любитель туризма. Его коллекция вредителей была особенно богата жуками, и он поставил сегодня своей целью пополнить ее местными, туликсаарескими видами.

Тропинка вела по верху косогора в ельник, где ложбина с водой превращалась в узкий, хоть и полный до краев, ручей. За ельником начинался смешанный лес, где росли и ель, и береза, и осина, и ольха. Тут было полно хвороста и валежника, самые старые из поваленных стволов уже густо обросли мхом и стали похожими на длинные приземистые скамьи, накрытые светло-зелеными коврами. Тропка змеилась меж деревьев и вела вниз, где было прохладно и сыро. Сучья хрустели под ногами одинокого путника. Почва была пропитана водой, которая сразу же заполняла свежие следы.

Прикинув на глаз, Реммельгас решил, что этому лесу по крайней мере лет девяносто. Он озабоченно покачал головой, увидев на многих стволах широкие, грузные наплывы. Старики обрадовались бы некоторым из них, как хорошему труту, но лесничий хмуро сдирал их с деревьев и забрасывал в кусты. Время от времени он отрывал кусочек коры с бурелома или сухостоя и стряхивал на ладонь коричневых и черных жучков, которые, как бы в доказательство своей безвредности, сворачивали лапки, притворяясь мертвыми.

Там, где река Куллиару приблизилась к болоту Люмату, пробираться стало очень трудно. Реммельгас перепрыгивал с одной коряги на другую, балансировал на длинных лежачих стволах, в которые порой проваливалась нога — настолько они прогнили. Все время попадались уже высохшие наполовину деревья. Глаз Реммельгаса примечал то здесь, то там скопление воды, губившей лес. Наступающее болото захватывало все большую площадь и постепенно превращало пышную чащу в унылое редколесье, где деревья гнили на корню, обрушивались и уступали место карликовым сосенкам и приземистым березкам, которые хоть и могут расти по сто лет, но никогда не станут толщиной даже с оглоблю.

Нога нередко соскальзывала с коряги прямо в воду. Иная кочка, казавшаяся издали высокой и крепкой, сплющивалась под сапогом, словно гриб. Больше чем предстоявшее возвращение, даже больше чем смутное подозрение в правоте Килькмана, лесничего огорчало зрелище стремительного заболачивания леса.

Реммельгас добрался до реки и принялся разыскивать брод. Район Каарнамяэ был уже недалеко, синяя стена его елей виднелась и отсюда.

Лениво текла река, тихо журчала вода, омывая упавшие в нее деревья. Берега были топкими. Лесничий сунул руку в прибрежный бочаг, и кто-то ущипнул его за палец. Пойманный рачонок оказался маленьким, и Реммельгас бросил его обратно в воду, решив наведаться сюда за раками в августе.

Сурру… Кто знает, как сложатся отношения со старым Нугисом. Реммельгас не мог себе уяснить, в чем дело, но он почему-то чувствовал, что успех его предприятия зависит от старого Нугиса: если они договорятся, если Нугис поймет его и поддержит, все будет хорошо, если нет… Старик упорен, необщителен, замкнут, как большинство людей, проведших всю жизнь в лесу, такого убедить — это не прутик согнуть.

Южный берег реки был чуточку выше. Реммельгас свернул на дорогу, ведущую в Сурру, и прошел по ней километра два. Потом дорога резко загибала вправо, и Реммельгас снова направился прямо через лес, стараясь держаться на восток, чтоб обогнуть Каарнамяэ. Он продирался сквозь кустарник и смешанный лес, брел через березник, в котором было суше, пробирался по заболоченному осиннику и ольшанику. Приближался вечер, но воздух стал еще более душным и жарким, чем днем. Промокшие насквозь сапоги хлюпали при каждом шаге. Сачок его порвался о ветку, поля шляпы были усеяны сором, сучками и осыпавшейся хвоей.

Густые ольховые заросли. Реммельгас, раздвигая ветви обеими руками, прокладывает себе дорогу. И вдруг — как ножом отрезанный — смешанный лес кончается, а дальше идет ельник. Прямые, поросшие серым мхом стволы устремляются к небу, темно-зеленая хвоя нависает плотным бархатным шатром.

Реммельгас ничего на свете не любил больше такого вот ельника. Тут земля покрыта летом ровным ярко-зеленым ковром мха, на котором светлеют в тени лужки заячьей капустки. Кроны тут высокие-высокие, а снизу стволы словно очищены от веток, и здесь торчат лишь, как зубья грабель, одинокие сухие сучья. Свешиваются коричневые шишки. А где же… ах, вон она уже чук-чукает, машет хвостом и поглядывает с любопытством своими круглыми глазами — неразлучная с елями, пышнохвостая королева шишек.

Реммельгас забрел уже далеко, когда вспомнил, что он ведь сюда не на прогулку пришел. Глаз начал примечать мертвые ели, похожие на голые коряги, стиснутые с боков пышными деревьями. Местами они стояли группами и, ободрав кору, он обнаруживал узорчатые следы короеда. Постучав по большому дереву, он уловил опытным ухом гулкий звук: корневая губка уже сделала свое дело и даже проникла в ствол.

Лесничий измерил высоту деревьев, и в среднем у него получилось тридцать пять метров. Значит, им было около двухсот лет. Перезрели!

Этот лес давно уже следовало срубить… Мысль перескочила на Нугиса, который, не говоря ни слова, даже не попрощавшись, выскочил тогда в дверь. Как хорошо он понял старого лесника теперь, в великой тишине этого ельника… Да, через несколько лет тут станет пусто, будут белеть пни, густо попрет кустарник. Реммельгас расстроился. Жалко. Потом он улыбнулся над собой: даже им овладевают настроения Нугиса! Ведь деревья растут в лесу не для того, чтобы гнить, а для того, чтобы лечь в стены домов, чтобы покоиться шпалами под мчащимися составами, чтобы весело трещать в печи. А на вырубке через несколько лет зазеленеют между пней крохотные побеги…

В лесу стемнело, словно на ельник накинули густое покрывало. Сквозь ветви виднелась гряда облаков, позолоченная солнцем. Качнув стволы, поверху пробежал и помчался дальше порыв ветра, а лес зашумел, как неспокойное море.

Над ельником закаркали вороны. Большой ястреб сделал круг и скользнул к болоту, где на одиноком острове у него было гнездо. Птицы торопились скрыться от дождя. Собирался разразиться ливень.

— К тому и шло весь день, — пробормотал лесничий, прибавляя шагу.

Лес начал редеть, а потом совсем кончился, и Реммельгас очутился на просеке. Вырубка? В Каарнамяэ была лишь одна вырубка, но она находилась гораздо севернее. Или он перепутал направление? Это не делает чести лесничему! «Значит, надо держаться больше на юг», — решил Реммельгас, направляясь через вырубку. Взглянув наверх, он заторопился: ветер гнал темно-синие тучи, впереди которых, словно дозорные, бурно мчались одинокие серые облака.

Опустив взгляд, он остановился на полдороге и шагнул в сторону. Встав на колени, он с величайшей осторожностью потрогал вытянутые стрелки пышных, ярких побегов. Они выросли тут не случайно — из семян, занесенных ветром. Нет, кто-то перед посевом срезал кочки. Лесничий поднялся и протяжно свистнул: по вырубке длинными рядами тянулись посеянные елочки.

Реммельгас разглядел их поближе. Им было лет по пять, по шесть. По его расчетам, время посадки приходилось на 1943 год. То был мрачный год фашистской оккупации, тогда лес не сеяли. Он развернул карту, на которой были означены все культуры, хоть и без нее знал, что тут, на вырубке в Каарнамяэ, не могло быть по служебным данным и клочка засеянной земли. Когда при составлении атласа культур он попросил Нугиса сообщить данные, тот и слова не сказал о Каарнамяэ. Однако Реммельгас стоял сейчас в сеянном и довольно обширном ельнике. Более того, между елочками не видно было прошлогодней травы, — чья-то заботливая рука выполола ее, чтобы молодые деревца лучше росли.

В небе сверкнуло, и по небосклону прокатился далекий гром. Высокую гряду облаков прорезала стрела новой молнии, и гром грянул еще сильнее и яростнее.

Надвигалась гроза. Послышались отдаленные раскаты, и Реммельгас озабоченно прислушался: по-видимому, туча грозила разразиться градом. Внезапный порыв ветра сорвал шляпу, подбросил ее и швырнул на землю, покатив между пнями, как обруч. Реммельгас помчался за своей шляпой, размахивая сачком, словно преследовал большую круглокрылую бабочку.

Едва Реммельгас, поймав и нахлобучив шляпу, вступил в гудевший от ветра лес, как упали первые дождевые капли. Они были крупные и тяжелые, словно ртуть.

Вскоре ельник поредел, перешел в мелколесье, а земля стала более топкой. Дождь уже лил вовсю, и стало темней. Реммельгас забрался под густые раскидистые елочки. Все вокруг заволокло серым туманом, нельзя было различить ни капель, ни струй, такой это был сплошной ливень. Вода разлеталась на земле тысячами брызг, из-за чего казалось, что все в лесу дымится. Молнии раскалывали серую стену дождя, ударяя так близко, что почти тотчас следовал оглушительный гром. Реммельгас выглядывал из-под веток после каждого удара, уверенный, что увидит неподалеку разбитое в щепы дерево.

С ветвей стекали сначала одинокие капли, которые превращались в ручьи, пока наконец вода не хлынула потоком, словно кто-то выжал над деревом огромную губку.

Реммельгас вышел из-под ели. Плечи промокли насквозь, вода стекала по спине и по груди. Мокрые ветви хлестали его по лицу, и по одежде, и, хотя первый порыв ливня утих, лило все же безостановочно, так что через несколько минут на лесничем не осталось сухого места.

Шагая напрямик, Реммельгас отстранял ветви рукой, и на него каждый раз шумно стекала скопившаяся на листьях вода. Местность была незнакомая. Реммельгас понимал, что заблудиться тут ничего не стоит: достаточно взять чуть в сторону от сторожки в Сурру и от крохотного, со скатертку, поля при ней, чтобы потом без конца блуждать в зарослях, где можно легко наткнуться на угрюмого медведя, ломающего деревья, или на шипящую рысь, притаившуюся на гибкой березке, — но только не на человеческое жилье…

Дождь ослабел и, прикрывая карту полой плаща, лесничий определил приблизительно место своего нахождения. Держась больше на север, он перебрался еще через одну топь, где раза два проваливался так глубоко, что в голенища затекала вода. Так он дошел до кустарника, где было суше. Кустарник постепенно уступил место роще из берез и ясеней. К тому времени тучи на западе рассеялись и в разрыве между ними, словно между половинками занавеса, появился пылающий солнечный шар. Тут-то Реммельгас и обнаружил, что находится на краю опушки, в конце которой стоит длинный дом, крытый дранкой, а из трубы дома поднимаются к небу клубы густого светло-серого дыма. Лучи багрового солнца, что опускалось за лесом, отражались в оконных стеклах и переливались жемчугом в струйках воды, стекавшей с карниза.

Сверху еще временами капало, но дождь кончился. Ветер умчался следом за тучами, ни одна ветка не шевелилась, дым поднимался кверху, прямой как свеча. На клене возле дома захлопал крыльями и запел свою прерванную песню весенний скворец.

Из риги выскочили две большие собаки с коричневыми пятнами и, лая наперебой, бросились к Реммельгасу.

…Убрав на дворе сор, скопившийся за зиму, Анне принялась за изгородь, где надо было сменить кое-какие жерди, частью погнившие от снега, частью поломанные домашней и лесной тварью. Но тут она заметила вдали дождевую тучу и, повесив грабли на старую ель, поспешила домой. Здесь она закрыла печку, притворила окна и села.

Девушки почти не было видно в предгрозовых сумерках, и лишь вспышки молнии озаряли ее глаза и обращенное к окну лицо.

Детство Анне было очень необычным. Начать с того, что она лишь на третьем году жизни впервые увидела других детей. Но девочка едва ли и заметила их: в тот день ее мать выносили из Сурру в длинном черном гробу. Хозяйкою дома и нянькою Анне стала Мари, старшая сестра Михкеля Нугиса, серьезная, деловитая и несколько суровая старая дева. Она любила чистоту и порядок, и Анне нередко доставалось от нее за кавардак в доме. Особенно часто это случалось после того, как отец притащил ей в товарищи из леса пушистого бурого медвежонка с белой манишкой на груди. На первых порах с юным увальнем не очень-то удавалось поиграть, потому что было самое начало марта и медвежонок норовил куда-нибудь забраться, уткнуть нос в лапы и поспать. Когда солнце начало припекать, медвежонок оживился, стал шаловливым и веселым, и Анне так с ним сдружилась, что они не расставались даже на ночь. Сколько было реву и слез, когда на другую осень Михкель отвел в лес косолапого, ставшего за год прихотливым и взбалмошным. Следующим летом товарищем у Анне по забавам стал тонконогий, до смешного пятнистый козленок с большими робкими глазами. Анне привязала ему на шею колокольчик, который сначала страшно его напугал. Но, поскакав по двору, козленок смирился с колокольчиком, а потом даже начал гордиться им. С годами козленок стал очень необузданным, и после того как, чего-то испугавшись, он вспрыгнул всеми четырьмя ногами на накрытый стол, тетка проявила неумолимость и козленок тоже отправился вслед за Нугисом далеко в лес, откуда он уже не сумел вернуться в сторожку.

Школьная зима была первой длительной разлукой с сурруским лесом. Анне с удивлением смотрела на людей, которые говорили, что боятся леса. Но больше всего она любила грозу, зигзаги молний, удары грома и его неторопливые раскаты прямо над головой. В этом было столько силы, это так захватывало, что Анне казалось в эти минуты, будто она растет на глазах. Ей тогда чудилось, будто в Сурру становится тесно. И сколько она себя ни переубеждала, чувство это упорно не проходило: его не могли полностью заглушить даже самые занятые дни, даже утомительные странствия с отцом по топям Люмату, где они метили для рубки деревья.

Когда дождь утих, Анне развела в плите огонь, чтобы к приходу отца в доме было тепло. Она вздрогнула, когда Стрела и Молния залились лаем и бросились в поле. Кирр соскользнула на пол и пронзительно закричала: «Кирр-кирр-кирргх!»

То не мог быть отец, собаки узнавали его за километр. Чужой! В такое время? В такую погоду? Быть не может! Разве что какой-нибудь зверь забрел в их места…

Анне набросила на плечи плащ, сняла с гвоздя ружье и вышла. Обогнув угол риги, она чуть не наткнулась на незнакомого человека. Оба несколько опешили и принялись молча разглядывать друг друга. Реммельгас оправился от смущенья первым, ему ведь нетрудно было сообразить, что перед ним стоит дочь сурруского лесника. Только он совсем иначе представлял себе девушку, о которой уже немало слышал. Она представлялась ему более воинственной, крупной, мужественной, более дикой с виду, не такой стройной и светловолосой.

Такое позднее появление человека, шедшего, видно, не из Мяннисалу, а с другой стороны, оттуда, где на десятки километров простирался лес, казалось Анне непонятным и поразительным.

— Здравствуйте, — сказал лесничий.

— Здравствуйте, — ответила Анне. И покатилась со смеху. Расхохоталась от всей души, сверкая белыми зубами.

Реммельгас почувствовал себя неловко и неприятно: одежда липла к телу, по спине пробегала дрожь. И ко всему этому такой странный прием. Или тут, в лесах, это считалось хорошим тоном? Такой вот, хохочущей, она казалась совсем девчонкой. В нем пробудилась досада на девушку. Подумаешь какая! Нос больно острый, да и глаза не косят ли чуточку? Может, так только казалось, но Реммельгас готов был сейчас приписать ей все недостатки. До чего же дикая, — как есть дочка старого лесного колдуна.

— Какой вы… чудной! — произнесла с трудом Анне и снова фыркнула. Но тут же овладела собой и сказала довольно вежливо: — Вы, наверно, из натуралистов?

— Почему вы так думаете?..

— Я как-то видела в кино, как один профессор за жуками охотился. Ну в точности вроде вас был: такая же шляпа — поля широкие и обвисли, такой же сачок для бабочек, такая же коробка для жуков, — вам только не хватает очков в черной оправе. И все на вас помялось, промокло, порвалось… все такое смешное… Поэтому я и рассмеялась… Извините меня.

Дрожь снова пронизала Реммельгаса. А девушка, как видно, ничего не замечает, еще высмеивает. Пусть она считает его кем угодно, натуралистом или даже медвежатником, — главное, чтоб его пустили в тепло. «Отчасти хорошо, что она меня не узнала, — подумал Реммельгас, — мой вид едва ли может внушить уважение к лесничему. Ну ладно же, — решил он не без озорства, — пусть она обращается с ним, как с незнакомым охотником за жуками! Зато и струсит же она, когда услышит, что высмеяла лесничего, непосредственного начальника своего отца. Тогда мы еще подумаем, стоит ли прощать ей неучтивость, торопиться не станем». И Реммельгас даже забыл про холод, забыл про вымокшее платье — в конце концов он был не из тех, кто не умеет оценить хорошей шутки, и, подняв как можно выше свою промокшую шляпу, он отвесил почтительный поклон.

— Совершенно верно, перед вами находится специалист по жукам и бабочкам. Я остановился у объездчика в Мяннисалу, отправился в лес немножко поохотиться, но меня застигла эта проклятая гроза и я заблудился… Осмелюсь ли попросить у вас крова и места перед весело пылающим очагом?

Анне ответила легким книксеном. «Ишь негодница, — подумал Реммельгас, — еще насмехается над наукой!»

— Прошу вас в дом!

При виде постороннего Кирр вспрыгнула на стул, низко опустила голову, оскалила зубы и, недоверчиво изучая пришельца, глухо зарычала. Ее гибкое тело прижалось к стулу, под блестящей шкуркой заходили напрягшиеся мускулы. Реммельгас не видывал подобных сторожевых тварей и отпрянул назад.

— Не бойтесь, это Кирр. Выдра, истребительница рыбы, речная разбойница. Она у нас в доме за третью собаку… Сейчас я поищу, во что вам переодеться.

Движения Анне были быстрыми и ловкими. Мигом разыскав нужные вещи, она отвела гостя в какую-то комнату и предложила переодеться. Лесничего задел повелительный тон девушки, но отпор в его положении не сулил ничего хорошего. Ворча под нос, он влез в чистое белье, пахнувшее мылом и утюгом, надел брюки и накинул на плечи пиджак. Они явно принадлежали старому Михкелю, — пальцы Реммельгаса едва выглядывали из рукавов пиджака, а брюки волочились по полу. Пришлось все это подворачивать, прежде чем вернуться на кухню.

Огонь отбрасывал на стены пляшущие тени.

— Садитесь сюда. — Анне пододвинула к плите кресло с подлокотниками и с резной спинкой. — Погрейтесь. Я пойду скотину кормить.

Сухая одежда и тепло, веявшее от плиты, уняли заодно с дрожью и досаду Реммельгаса. Следя, как на поленьях сворачиваются одно за другим белые хлопья пепла, он улыбнулся: по спокойном размышлении во всей истории обнаруживался комический, даже, если угодно, романтический момент.

Дом лесника был обставлен не совсем обычно. Положим, резные столы и стулья нашлись бы и в других домах, но задумчивая сова, пялившая глаза над дверью, уже не являлась обычным украшением. На многих лесных хуторах употребляются вместо вешалки оленьи рога, но уж никак не лосиная, шириной с лопату, зубчатая корона, которую Реммельгас приметил сразу же, как вошел в дом. В другой комнате Реммельгаса поразил орел с простертыми чуть ли не от стены до стены крыльями — большая редкость для здешних лесов. Видно, хозяин дома любил окружать себя лесными тварями, даже не будь здесь всевозможных чучел, в этом могла бы любого убедить выдра, что сидела на подстилке, положенной на стул, и недоверчиво следила за лесничим, — выдра, которую тут за ее крик окрестили именем «Кирр». Церковные обряды не превратили древних эстонцев в христиан, и едва ли такое крещение смогло превратить хищную истребительницу речной рыбы в смирную комнатную собачку. Впрочем, она не проявляла враждебных намерений: один глаз ее был закрыт, а открытый поглядывал скорее с любопытством, чем со злобой.

За окном быстро темнело. На горизонте вспыхивали порой молнии, но уже так далеко, что грома не было слышно. За стеной мычала корова, весело повизгивали собаки. Огонь отбрасывал на стену пляшущую, огромную, вышиной до потолка, тень лесничего, греющего у очага руки. Да, вот она, романтика леса и отшельничества! И вдобавок к ней неожиданное появление лесничего, то есть, извините, — натуралиста, встречающего тут единственную дочь лесника. В конце концов, нос у нее не слишком острый, такой смелой формой отличались носы самых классических римских красавиц. И как нелепо подозревать девушку в косоглазии! Реммельгас выпрямился и рассмеялся над собственной слепотой. Ему едва ли приходилось встречать раньше карие глаза, глядящие прямо на тебя так смело и в то же время так… ну, не хитро… а несколько иронически, чуть свысока и довольно-таки пытливо. Но все это блекло рядом с плавностью ее движений. Сколько создано теорий о том, что человеческий характер можно узнать по глазам. Все это чушь! Глаза могут быть обманчивыми, лживыми, но никто не может изменить своих жестов, своей походки, позы, осанки. Теория Реммельгаса не раз проверялась на практике и весьма редко приводила к ошибкам.

Из риги послышался звон ведер, после чего Анне вернулась на кухню. Она повесила на лосиные рога полотенце, пригладила волосы и спросила:

— Вы, конечно, проголодались?

Лесничий вздохнул. Вся романтика исчезла. Всего-то и осталось, что девушка с карими глазами, вполне обыкновенная — не урод и не красавица, — да потрескивающий в очаге огонь, да выдра, переставшая наблюдать за гостем и трущаяся об ноги хозяйки, да тьма и тишь вечера, неслышно приникшего к окну. А посреди всего этого восседает утонувший в огромном сером костюме лесничий, который в самом деле проголодался. Он почувствовал это лишь теперь, почувствовал очень остро, но протянул в ответ:

— Вы не отличаетесь особой вежливостью…

— Вы считаете искренность невежливостью?

— Заблудившийся специалист по жукам не вправе спорить на эту тему.

— Вы заблудились? — В голосе девушки послышалось откровенное удивление. — В нашем-то лесу? — В голосе еще чувствовалась интонация, которая недвусмысленно говорила о падении уважения. — Да как же это возможно?

— В таких трущобах и лиса заблудится…

Этим он лишь подлил масла в огонь.

— Трущобы? Вы говорите трущобы! Да подобного леса вы не сыщете на сто километров вокруг, а то и вовсе не сыщете… Да что вы вообще знаете о лесах-то?

— Да, так кое-что… знаю случайно.

— Для вас лес — это одни бабочки да жуки. Вы небось липу от вяза отличить не сумеете, вербу от ивы.

Реммельгас, чтоб не выдать себя, прищурившись посмотрел на огонь. Ну и девушка, вспыльчива, как сухой трут! Что, если ее раззадорить?

— Вы патриотка своей глуши…

— Так что же? — подбородок Анне воинственно вскинулся.

— Лес лишает вас кругозора. Ива и верба! Вот весь ваш мирок. В моей бы власти — так я велел бы срубить лес. Ни сучка не оставил бы. Чтоб ветра гуляли на просторе, чтоб людям стало свободней, чтоб лес не стоял на пути…

Анне остановилась перед лесничим. Не только глаза — все лицо ее горело.

— Вырубили б… ни сучка не оставили б… Вы… вы плохой человек, слышите, плохой!

Не успел Реммельгас в ответ и свистнуть, как девушка, хлопнув дверью, выбежала. «Вот заварил кашу! — подумал Реммельгас, заерзав на стуле. — Собираешься ночевать, нежишься в чужом теплом платье, а затеваешь ссору, обижаешь хозяйку. Ай-ай-ай, лесничий, вот тебе и романтика, вот тебе и классический римский нос! Не нос, а сам ты остался с носом и с пустым брюхом впридачу…»

Анне вернулась быстрее, чем Реммельгас смел надеяться. Она все время выбегала в кладовую, гремела сковородами и кастрюлями, звенела ножами и вилками, но не произносила ни словечка и не удостаивала гостя ни единым взглядом. Реммельгас чувствовал себя виноватым, но не знал, с чего начать, как восстановить добрые отношения. Он подумал, поправил маленькой кочергой дрова в печке и наконец уронил:

— Вы уже давно тут живете?..

Сказал и понял, как это неуклюже прозвучало. И впрямь настоящий профессор! Едва ли Анне вообще ответит…

И все-таки:

— Нет, не очень. Всего-навсего с рождения.

И опять потрескивание огня и шипение сала на сковородке.

— И никто тут поблизости не живет?

— Живут… километрах в шести.

Под дверью заскреблись Стрела и Молния. Кирр подняла уши и раздула ноздри.

— Кирр занятный зверь…

В ответ послышалось «гм-гм» или нечто подобное.

Они уселись за стол вдвоем. Ели молча, пока Реммельгасу не пришла в голову одна идея.

— А что, у вас тут и народ из лесничества бывает?

— Да заходят всякие…

— Мне надо побывать у лесничего. Что он за человек?

— Вы с ним, наверняка, сойдетесь…

— Вот как? Почему же?

— Хороший лесничий — это всегда бездушный истребитель леса.

— Вроде меня?

Опять послышалось нечто вроде «гм-гм».

— Вы хорошо его знаете?

— Ни разу не видела. Да и не хочу видеть.

Теперь настала очередь Реммельгаса произнести «гм-гм».

— Ветрогон какой-то, птенец желторотый. За славой и почетом гонится, хочет сделать карьеру за счет леса.

— Да ну? За такое бесстыдство следовало бы дать по носу.

— Отец у меня по этой части слабоват. Обещал разнести лесничего, да где там! Если я с ним встречусь, то он у меня услышит.

— Не хотелось бы мне оказаться в шкуре лесничего. Бедняга…

— Не стоит его жалеть. Самодовольный парнишка только и знает, что петушиться да хорохориться. Мужчины его не проучили, придется, видно, женщинам этим заняться.

Реммельгас едва удержался, чтоб не рассмеяться. Но в то же время залюбовался девушкой. Какой характер! Или она говорит так только за спиной? Почему-то эта мысль огорчила Реммельгаса, он потерял охоту продолжать беседу, и они молча кончили ужинать. Анне предоставила ему кровать в задней комнате, под простертыми орлиными крыльями.

— Я стесню вас…

— Нет-нет, эта кровать у нас всегда свободна. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Реммельгас раскрыл окно. В комнату ворвался свежий воздух, принесший запах сырой земли. Хотя ветра не было, лес все-таки тихо гудел, словно пел самому себе колыбельную. Перед окном промелькнуло что-то темное — летучие мыши вылетели на охоту. Далеко в лесу громко и пронзительно ухал филин, и это наводило тоску.

В другой комнате, скуля, заметалась выдра. Почти тотчас со двора вылетели Стрела и Молния и понеслись наперегонки к лесу.

Лесник Нугис вернулся домой. Реммельгас услышал, как загремели его сапоги, как Анне стукнула дверцей печки, как Михкель заворчал на резвящуюся Кирр. Отец и дочь обменялись скупыми замечаниями о прошедшем трудовом дне, и лишь после того как лесник покончил с едой и, закуривая трубку, чиркнул зажигалкой, Анне обронила как бы невзначай:

— У нас гость…

— Вот как?.. — протянул Михкель.

— Какой-то профессор по части жуков. — Анне так сильно негодовала на пришельца, что нарочно повысила голос для того, чтоб ее хорошо услышали и в соседней комнате.

— Тут… в Сурру?

— Он остановился в Мяннисалу. Ты же сам как-то говорил, что кто-то должен приехать? Заблудился, бедный… — Она опять насмешливо подчеркнула слово «заблудился».

— А ты и поверила… — начал Нугис и остановился. — Он сказал, что из Мяннисалу? — В голосе лесника уже слышалось волнение. — Да я только вчера виделся с тамошним объездчиком, и он мне ничего не сказал!

— Видно, сегодня приехал. Так или иначе, но теперь он у нас и я его отправила спать в ту комнату…

— Неужели?..

Больше всего развеселило Реммельгаса это «неужели». Жалко, что он не видит их лиц… Не подкрадывается ли старик к висящему на стене ружью?

— Дала какому-то бродяге заговорить себе зубы, — грубо проворчал Михкель, и после этого послышались его тяжелые шаги. Лесник и лесничий почти одновременно схватились за ручки двери, и один потянул ее, а другой толкнул.

— Добрый вечер! — сказал лесничий и протянул руку леснику.

— Здравствуйте, — буркнул Нугис, но руки не подал. Голос показался знакомым, но этот человек был так странно одет… Старик долго вглядывался, пока наконец узнал лесничего.

— Так это вы? — сказал он и подал руку.

— Я, — весело ответил Реммельгас. — Направился к вам в обход и попал в лесу под дождь. Ваша дочь позаботилась обо мне… на редкость любезно.

Анне подошла к ним. В конце концов натуралист был не таким уж противным человеком, только больно умничал. Пришел сюда важничать и поучать! За это стоило отчитать его хорошенько. Только вот его встреча с отцом показалась девушке странной, и она хмуро пробормотала:

— Ты знаком с этим натуралистом?

— Хорош натуралист!.. — ухмыльнулся лесник.

— Нет, я и натуралист. Сегодня я не напрасно барахтался в топях и продирался сквозь кусты: мне удалось пополнить свою коллекцию новым жуком. Во всяком случае я многому научился, собрал новые данные о границах полосы распространения вредителей. Помните, мы говорили об этом на собрании? Мы объявили войну короедам, сосновым долгоносикам, хвойкам, садовникам и другим ползающим и летающим врагам леса. Мы зададим им такого жару, что у них навек пропадет охота лакомиться в нашем лесу.

— Вы… вы новый лесничий? — произнесла Анне с запинкой.

Реммельгас ухмыльнулся. «Трепещи, терзайся! Тебе, наверно, не очень весело вспоминать все то, что ты выкладывала о лесничем».

— Да.

— Почему вы этого… сразу не сказали?

— Вы не дали мне такой возможности.

— Такая у нее манера — сразу набрасываться, — проворчал отец. — И кашлянуть не даст, не то что объяснить…

Положение было неловким для Анне, забавным для Реммельгаса. Девушка вытерла руки о передник, хотя в этом едва ли была нужда. Чувствуя себя виноватой, она пробормотала:

— Я, наверно, сказала что-нибудь такое… неуместное.

— О лесничем? Да ничего особенного, только назвали его ветрогоном и честолюбивым желторотым птенцом…

— Я прошу извинить меня… за слова. Но я не отказываюсь от того, что вы жестокий истребитель леса!

Не подождав, пока лесничий ответит, она накинула на плечи большой платок и выскочила из комнаты. Миг спустя послышалось, как стукнула дверь в хлеву и заржала лошадь…

Нугис как ни в чем не бывало пододвинул к Реммельгасу скамью, сел сам на другой ее край и протянул лесничему кисет, лежавший на столе. Лесничий подосадовал, сворачивая цигарку, подосадовал на самого себя. Нечего сказать, отколол номер. Является в чужой дом, разыгрывает из себя черную маску, вызывает замешательство и беспокойство, создает себе заклятых врагов… Девушка-то с характером, с ней нелегко помириться. Да и права она к тому же по всем статьям. Опять поссорился, будто вокруг видимо-невидимо друзей и доброжелателей. Вот старик с такой силой посасывает трубку, что самосад трещит вовсю в ее чашечке, выточенной из березового корня, а о чем это еще может говорить, как не о затаенной досаде? Можно предположить, что Михкель Нугис просто старый ворчун, которому неведомы добрые слова, ласковые взгляды, теплая улыбка, но стоит увидеть, как нежно он отстраняет выдру, влезшую к нему на плечо и с забавным ворчанием засунувшую голову под ворот пиджака, как в этом не остается больше ни капли уверенности.

Реммельгас уже достаточно знал лесника, чтобы понять: можно просидеть до зари и не услышать от лесника ни словечка. Следовало заговорить о чем-нибудь, все равно о чем, только бы отвлечься от этого дурацкого «приключения».

— Я хочу на месте познакомиться с сурруским лесом. Завтра продолжим осмотр вдвоем…

Судя по тому, как мелькнул огонек в трубке, лесник кивнул.

— Я прошел по болоту вдоль реки. Воды там слишком много, лес уже гниет.

Нугис вынул изо рта трубку и сказал:

— Вы еще не пробрались дальше, до Кяанис-озера. Там куда хуже.

«Куда хуже!» Да, лесопосадка и лесосев — вещь хорошая, но еще важнее осушить почву в лесу. Он так и сказал Нугису. Лесник долго не отвечал, лишь продолжал яростно, почти не переставая, раскуривать свою трубку.

— Трудно, — ответил он наконец.

— Мало ли что трудно. В Сурру должно быть легче, потому что тут река протекает, только канавы к ней прорыть — и все.

— Канавы не помогут…

— Почему?

— Течение слабое, да и речка полна — не вытянет воду.

— Не может быть! — воскликнул Реммельгас. — Я был на реке около станции Куллиару, там над камнями вода прямо бурлит и пенится…

— Там-то да…

Большего Реммельгас не узнал — Нугис уклонился от ответа на вопрос, откуда ему известно, что речка не вытянет воду…

— Ну что ж, пора на покой, завтра рано вставать… Доброй ночи…

— Доброй ночи.

Реммельгас уже взялся за ручку двери, когда вспомнил вдруг о еловых побегах на вырубке, и вернулся.

— Еще одно… Я наткнулся сегодня на странную вырубку. Знаете, в районе Каарнамяэ…

— Вот вы куда добрались…

— Да, добрался. Там посеянные елочки лет пяти-шести…

Реммельгас сделал паузу, чтоб дать Нугису время на объяснение, но хоть рука лесника и быстрей принялась гладить по спине Кирр, забравшуюся на колени, старик все-таки промолчал.

— Они не отмечены ни на одной карте. Когда я спрашивал данные о культурах, вы ни слова не сказали о Каарнамяэ. Считаю, что, как лесничий, я вправе знать…

— Леса всегда сеют, что тут удивительного…

— Фашисты этим не увлекались…

— Еще бы!

— Вот видите. А эти елочки проросли из семян, посеянных как раз в годы оккупации. Я думаю, что примерно году в…

— В сорок третьем…

— А те, которые помоложе?

— Позже…

— Кем?

Нугис выбил трубку о край толстой дубовой пепельницы.

— Теми, кто был обязан это делать.

— Вами?

Длинная пауза. Потом:

— И мной… тоже…

— Тоже? Кем же еще?

— Анне…

Теперь настала очередь лесничего замолчать. Он вдруг отчетливо увидел, как на залитой солнцем поляне рослый лесник разрыхляет лопатой клочок земли для сева, а следом за ним торопливо шагает белокурая девочка с мешочком семян в руках… Эта картина была так прекрасна, что лесничий забыл на минуту обо всем. Но хлопнула дверь за стеной дома и он очнулся. Кто-то вошел в ригу… Так они сеяли вдвоем? Нет, это было слишком невероятно.

— А еще?

— Как — еще?

— Кто еще помогал при севе?

— Никто…

Нугис снова набил трубку, спихнул Кирр с колен и поднялся.

— Пойду подброшу лошади сена…

Кирр выскользнула за дверь раньше хозяина. Реммельгас последовал за Нугисом и встал в дверях, опершись о косяк. Высоко-высоко мигали бледные глаза звезд. Стрела и Молния с визгом кинулись за хозяином, какая-то скотина в хлеву гремела цепью. Реммельгас не поверил в выдумку с сеном. Когда Анне вышла во двор, лошадь заржала, очевидно, получив свой ужин.

На фоне закатного неба темнела сеть ветвей старой яблони. Верно, вся она поросла тут мхом. Точно такая замшелая яблоня была под окном дома, в котором вырос Реммельгас. На ней росли жесткие, как камень, и такие кислые яблоки, что от них до ломоты сводило челюсти. А вокруг тоже простирался дремучий лес, только поляна там была попросторней и на ней умещалось два дома: побольше — для лесника, поменьше — для лесорубов. Ни шум городских улиц, ни грохот войны, ни учеба в школе не смогли заглушить воспоминаний о маленьком доме на опушке бескрайнего леса…

Лесничий стоял долго, пока не продрог, потом вернулся в дом и лег на отведенную ему кровать, под белую шуршащую простыню…

Утром Реммельгаса разбудил луч солнца, щекотавший лицо. Он распахнул окно, и в комнату ворвался звонкий тысячеголосый щебет. Казалось, будто в лесу происходит состязание птиц: у какой самый красивый и громкий голос.

В кухне на табурете были приготовлены большой эмалированный таз с холодной водой, мыло, пахнущее хвоей, и длинное льняное полотенце. Реммельгас не спеша помылся, а потом оделся. В доме все еще царила тишина — и лесник и его дочь, видимо, куда-то ушли.

Когда Реммельгас вышел во двор, к нему с лаем бросились собаки. Они остановились в нескольких шагах, расставив ноги и подняв уши, как бы выжидая, что он предпримет. Реммельгас даже немножко испугался, трудно было угадать, что замышляют против него эти шумные существа, ростом чуть не с теленка. Но у Стрелы и Молнии не было злобных намерений. Просто их не взяли с собой в лес, несмотря на все их заискиванье, и они скучали. Они быстро освоились с лесничим, и тут-то началась потеха. Подняв хвосты трубой, собаки носились вокруг Реммельгаса, приносили брошенные им щепки, перепрыгивали через палку и в знак дружбы пытались лизнуть его в лицо своими длинными розовыми языками.

Внезапно собаки пустились во всю мочь к хлеву. Из-за его угла крадущейся походкой вышел коричневый зверек, вытянув плоскую голову с маленькими ушами. Казалось, что собаки с налету собьют с ног выдру, но Кирр оскалила белые острые зубы, и собаки отскочили в сторону. Конечно, больше чем зубы выдры их удержала от нападения на речную хищницу длительная выучка, которая заставила их усвоить, что за дружбу с Кирр хозяин ласкает их, а за вражду жалует плетью и лишением пищи.

Кирр прошествовала к дому, не обращая ни малейшего внимания на тявкающих собак. Она и Реммельгаса как будто не замечала, но едва лесничий шагнул к выдре, как та остановилась и взгляд ее продолговатых глаз скользнул по нему. Как все дикие звери, она не смотрела человеку в глаза.

— Кирр, Киррушка! — позвал Реммельгас. Он и понятия не имел о том, чем привлечь выдру, но ему очень хотелось, чтоб Кирр подошла и уютно устроилась на его коленях, как вчера на коленях Анне. Он сел на ступеньку и, похлопывая себя по ноге, повторил: — Кирр! Киррушка! Прыгай сюда! Хоп!

Выдра не уходила, но и не подходила. Собаки наблюдали за обоими, застыв на месте и подняв уши торчком. Лесничий догадался, что им не раз приходилось стоять так, наблюдая, как приручают выдру. Он продолжал свои попытки.

— Ну, Кирр, иди же! Хоп-хоп!

Но хвостик выдры даже не шевельнулся. Она, по-видимому, обдумывала, как проскочить мимо назойливого чужака в дом.

Реммельгас потерял терпение и повелительно крикнул:

— Ну, полезай же наконец, речная разбойница!

Зверь не привык к тому, чтоб на него кричали, он плотно прижался к земле, готовый каждую минуту удрать. Но тут он услышал что-то гораздо более важное, повернулся и стрелой пустился к лесу, а по пятам за ним, тявкая, помчались Стрела и Молния.

Анне возвращалась из лесу почти бегом. Щеки ее горели. Она держала в руках снятый с головы платок, полы ее расстегнутого пальто развевались. Реммельгас встал и, вспомнив о вчерашнем, вновь почувствовал себя неловко. Анне дружелюбно кивнула ему:

— Доброе утро! Удалось заснуть… после вчерашней ссоры?

— Ссора — это, пожалуй, слишком сильно сказано…

— Все-таки. Едва ли вас когда-нибудь так ругали и в глаза и за глаза, как вчера, — рассмеявшись ответила девушка.

— Да, пожалуй… — согласился Реммельгас. — Но признайтесь, что и вы никогда еще так не попадали впросак, как вчера?

Анне не стала спорить. Она наклонилась к выдре, юлившей у ее ног, сказала лишь раз «хоп», после чего та молнией взобралась к ней на плечо и нежно обвилась вокруг шеи.

— Какой невежливый зверек! — проворчал Реммельгас. — Уж я приглашал, приглашал его к себе на колени, а он только глядел на меня исподлобья.

Анне погладила блестящую шкурку выдры.

— Кирр разборчива…

— Вы и в самом деле все тут колдуны…

— Вы уже прослышали о нашем прозвище?

— Да. И теперь, попав к вам, склонен думать, что оно соответствует истине…

Они вошли в дом. Сняв пальто, Анне быстро принялась наводить порядок на плите и на кухонной полке, рассказывая при этом:

— Да, прозвище это нам дали, пожалуй, не без основания. Моего отца давно уже окрестили старым сурруским колдуном, а теперь и меня порой зовут колдуновой дочкой. Только колдовства тут никакого нет, просто отец изучил свойства растений и умеет их использовать. Он знает, какую настоять траву на случай болей в груди, чем натираться от ревматизма, что класть на свежую, а что на старую рану. Сейчас больные все реже обращаются к помощи сурруского колдуна, а вот во время оккупации наш дом был скорей аптекой или лазаретом, чем лесной сторожкой. Невеликая это премудрость. Тут ровно ничего нет таинственного, отец готов каждому объяснить, что и как, он и делал это не раз, да люди такие беспамятные — они забывают название трав, забывают даже, как они выглядят, и все страшно путают. Узик они принимают за арнику. Не могут отличить купырь от лесного дудника. Им нужен голубой лютик, а они собирают иван-да-марью. Такие странные люди! Ведь даже слепой увидит разницу между тем и другим, настолько она велика, правда?

Реммельгас был не очень уверен в этом — знание растений являлось его слабым местом, — но все-таки кивнул. Анне перескочила на другую тему и рассказала, что они с отцом еще до восхода засели в шалаше на тетеревином току, потому что неподалеку оттуда дня два тому назад раздались выстрелы. Иные браконьеры не поленятся пройти и больше десяти километров, лишь бы подстрелить эту королевскую дичь. Нугис пошел дальше обходом, а Анне поспешила домой, чтобы гость не беспокоился. Они не думали, что лесничий проснется так рано.

Вскоре вернулся домой и Нугис. Никаких охотничьих следов не обнаружилось. Лесник молча посасывал трубку, как видно, совсем не удивляясь тому, что Анне так дружески, так шутливо беседует с лесничим, будто они вчера вовсе и не повздорили.

После завтрака старик спросил:

— С чего же начнем?

— С Кяанис-озера.

Густые пучки бровей Нугиса полезли вверх, но он, ни слова не говоря, пошел в угол за резиновыми сапогами. После непродолжительной паузы Анне сказала:

— Вы не проберетесь до Кяанис-озера.

— Затопило?

— Там теперь настоящее море.

— Но вода-то меня и интересует. Партийная организация поручила мне исследовать район Туликсаареского сельсовета и его мелиоративные возможности. Отправляясь туда, я хочу убить двух зайцев: подготовить материал для доклада об осушительных работах и своими глазами взглянуть, возможно ли зимой заготовлять лес в Сурру.

Нугис при первых же словах Реммельгаса перестал натягивать сапоги. Он с любопытством посмотрел на Реммельгаса и, когда тот кончил, спросил:

— Так вы, значит, партийный?

— Да.

Нугис поглядел на сапог, а потом опять на лесничего.

— И вы говорите, что партия решила приняться за осушение туликсаареского леса?

— Да, решила. За осушение леса и полей.

Нугис резким движением натянул сапог. Поднялся, кивнул головой на дверь.

— Пойдем верхом, обойдем вокруг Каарнамяэ. Я знаю там дорогу повыше, доберемся посуху до самого Кяанис-озера.

Это было первым предложением и одновременно первым советом, данным лесником Нугисом лесничему Реммельгасу. Но, несмотря на сдержанность и лаконичность этого совета, Реммельгаса охватила такая радость, что он даже подмигнул Анне. Сделав это, он сам испугался: какое же последует наказание? Но Анне, по-видимому поняв, что вызвало эту мальчишескую выходку, не рассердилась на Реммельгаса и даже кивнула ему.

Реммельгас не мог долго задерживаться, уже через день ему нужно было возвращаться в Туликсааре. Но раз уж он оказался в Сурру, жаль было бы его покинуть, не изучив основательно. Для двух дней задача эта была нелегкой, особенно если учесть неблагоприятные в это время года условия для передвижения. За себя он не боялся, потому что у него была хорошая физическая подготовка — он считался в школе приличным гимнастом и одним из лучших лыжников, а летом ему приходилось принимать участие в кроссах по пересеченной местности, — но сможет ли пожилой лесник выдержать нужный темп?

Нугис не отставал и не жаловался. Реммельгас получал ответы на все вопросы о возрасте леса, о породах деревьев, о вредителях, о рубках, о давности культур, словом, обо всем, и при проверке ответы оказывались точными. Реммельгасу стало в конце концов казаться, что Нугис смог бы безошибочно ответить, какое количество тетерок вьет гнезда в том или ином квартале, сколько барсучьих семей вырыло тут норы или сколько журавлиных стай прилетело нынешней весной проводить лето на Люмату.

Когда они перед возвращением домой уселись на упавшей березе и закурили, Нугис, растягивая по своей привычке слова, спросил:

— Ну как, не очень… устали, лесничий?

Лесничий сначала подумал, что Нугис разгадал его утренние мысли и теперь в отместку насмехается над ним, но лицо лесника показалось ему искренним и даже смущенным, и он отрицательно покачал головой.

— Тогда я предложил бы сделать маленький крюк в сторону Мяннисалу. Оттуда через реку мы выйдем к квартальной просеке, ведущей в Сурру…

Реммельгас не спросил, что задумал лесник, а последний не дал никаких объяснений. Это была самая трудная за день, самая мокрая и самая грязная часть пути. Вскоре Реммельгас сообразил, что Нугис ведет его по тем местам, которые остались в стороне во время его вчерашнего похода в Сурру.

Они дошли до молодого смешанного леса, через который пролегала вырытая давным-давно магистральная канава. Она должна была отводить воду из леса в реку, но местами засорилась, а местами ее берега осыпались. Прошлогодние березовые листья, упавшие в воду, поднявшуюся до краев, почти не двигались.

От этой канавы шло сквозь молодой смешанный лес несколько осушительных рвов. Хотя их берега тоже пропитались водой, нетрудно было заметить, что вырыли эти рвы недавно, года два-три тому назад. Реммельгас вспомнил о еловых посадках и сказал:

— Я, наверно, не ошибусь, если скажу, что эти канавы вырыты сурруским лесником?

Нугис кивнул. Он озабоченно следил за вышедшей из берегов водой.

— Для пробы сделал… Среди лета, когда тут сухо… Но уже осенью стало ясно, что от моей работы нет никакого проку.

— Магистраль не оттягивает воду?

— Нет… И во всем виновата река…

Нугис замолчал. Ему припомнилось, с какими надеждами он принялся за рытье канав. Этот молодой березняк был его гордостью, но он знал, что от этой гордости ничего не останется, если вода из года в год будет омывать корни деревьев. Потрудился он тут изрядно, но все впустую. Летом от канав была небольшая польза, а весной и осенью — словом, во время половодий — никакой.

— Река? — повторил Реммельгас и почувствовал, что он добрался до первого узлового пункта, до первой исходной позиции. — Вы считаете, что прежде всего следует углубить реку?

— Вот-вот.

Реммельгас настолько задумался о чем-то своем, что даже забыл о героизме лесника, который в одиночку выкопал канавы, чтоб спасти молодой березник от гибели. Лишь около сторожки он вспомнил об этом и спросил:

— Но не один же вы все-таки?..

— Вы про что?

— Про эти канавы?

— Ах, про них… Нет, не один… рабочие тоже помогали.

Реммельгас недоверчиво посмотрел на лесника. Три года тому назад в лесничестве не было никаких землекопов. Наверняка, Нугис копал один… Но начинать следует действительно с углубления реки Куллиару. Все предприятие станет от этого более трудным: углублять реку — это не то, что выкопать канаву в поле. И хотя Реммельгас никогда не принимал участия в углублении рек, ему все же не трудно было вычислить примерный объем работ, который показался настолько огромным, настолько трудно осуществимым, что в поисках выхода Реммельгас забыл тем вечером о своей другой, гораздо более неотложной цели прихода в Сурру: о розысках санного пути на предстоящую зиму.

Когда он на другое утро заговорил о зимней рубке и вывозке леса, в комнате стало тихо. Нугис теребил ус, Анне складывала тарелки одну на другую с такой яростью, что Реммельгас испугался за них. Поняв, что по этому вопросу ему нечего ждать советов от сурруских жителей, он стал жаловаться на заботы, вызванные нехваткой семян, а особенно на недостаток посадочного материала — выращивание саженцев сильно отстает от объема предстоящих работ по возобновлению леса. Хоть этот разговор и разогнал облачко досады на лицах лесника и его дочери, беседа все же не наладилась, и лесник с лесничим принялись молча собираться в лес.

По плану нынешнего дня предстояло обследовать восточную сторону обхода, более сухую и высокую. Они отправились на склон Каарнамяэ. Реммельгас записывал возраст леса, высоту, бонитет, примерное количество фестметров — словом, подготовлял материал для разметки лесосек, о чем Нугис и не подозревал.

От Каарнамяэ лесник повернул на северо-восток, пробормотав, что хочет там что-то осмотреть. Местность тут оказалась холмистая и переменчивая, преобладающим деревом была ель. Нугис, не сворачивая, шел прямо, и наконец они оказались на поляне, имевшей форму прямоугольника.

Поляна была небольшая, чуть побольше полугектара. Пни свидетельствовали о том, что лишь недавно тут гудел могучий ельник. Но не это привлекло внимание Реммельгаса. Он попытался определить по пням, как давно тут сняли лес. Выходило, что всего года четыре-пять тому назад. Как на такую вырубку попали по крайней мере десятилетние ели? О естественном приросте не могло быть и речи, потому что елочки росли дружными, стройными рядами.

Десятилетний ельник на вырубке пятилетней давности… Вот какой орешек предложил ему разгрызть сурруский колдун…

— Ничего не поделаешь, — Реммельгас развел руками. — Признаюсь, не понимаю. Не могу объяснить. Счел бы это чудом, если бы верил в чудеса.

Нугис опустился на пень и набил трубку. Он зажег ее и затянулся несколько раз, после чего заговорил:

— Чуда тут никакого нет… Ельник сняли в сорок четвертом году. Немцы редко забирались так далеко — истреблять придорожный лес было проще и безопасней, — но в тот раз им понадобились особенно длинные бревна. Хуторян штыками погнали в лес. Когда здесь начали пилить, я прибежал, чтоб запретить это. Уговаривал немцев, как мог, предлагал им на выбор любой другой ельник, потому что этот был лучшим в лесу. Ихний фельдфебель вытаращился от злости и, ни слова не говоря, двинул меня прикладом под ложечку. Дух захватило. В глазах потемнело, а рука вдруг оказалась такой легкой на подъем, что я замахнулся… Анне схватила меня за локоть, и вовремя, не то в живых не остался бы.

Нугис молча задымил трубкой, а Реммельгас спросил:

— Так появилась вырубка, но кто посадил ельник?

Нугис отодрал от пня белый трут и, кроша его на кусочки, продолжал:

— Это уже совсем просто. Когда следующей весной оккупантов погнали, а вскоре от них и духу не осталось, мы со своей стороны тоже решили отметить победу. Вот и посадили этот ельник…

— Вы один?

— Нет, Анне тоже…

Реммельгас пощупал пышно разросшиеся, темно-зеленые мягкие ветки.

— С того времени прошло всего четыре года…

— Потому я вас и притащил сюда. Вы жаловались, что нет молоди, что питомники пустуют. У нас тогда в питомниках ни одного саженца не было. Мы брали побеги на берегах канав, да и на опушке старых ельников молодняка бывает немало. Выбирали самые лучшие и крепкие… Я боялся, что вы не поверите, будто дикие побеги можно пересаживать, потому и привел вас сюда. Свой глаз — алмаз.

Реммельгас тщетно подыскивал слова, чтобы выразить восхищение перед ельником Победы, о существовании которого за пределами Сурру никто, кроме него, наверно, не знал.

— Спасибо за науку! В этом же году применим ее, особенно в Сурру, где надо посадить побольше ели. У вашего ельника будут достойные соседи. Но у ельника Победы большое преимущество во времени, когда-нибудь он будет царить над всем Сурру, будет виден отовсюду, гул его будет самым могучим…

Молча кончили они свою работу. В Сурру они вернулись пораньше, чтобы Реммельгас успел домой засветло. Когда Михкель куда-то вышел, лесничий попросил Анне рассказать, как они сеяли молодой ельник, в котором позавчера его застала гроза. Анне нахмурилась, но после того как Реммельгас сказал ей о ельнике Победы, она уступила.

— Ну, раз вы уже и про это знаете… Да тут, по правде говоря, и добавить нечего, потому что история эта совсем простая. Не забывайте, что отец был сорок лет сурруским лесником. А лесник, по его мнению, не только лесной сторож… Ну, фашисты были большими мастерами по части истребления, а на выращивание молодого леса они плевали. Отец ходил, требовал, добрался даже до какого-то уездного коричневорубашечника. Тот едва его выслушал и завопил: «Уберите этого рехнувшегося старика!» Отец прямо заболел, все бродил по вырубкам… Он сказал, что мы не имеем права предоставлять судьбу прироста воле случая и ветра, что надо самим вмешаться… Мы собрали шишки, высушили их и налущили семян. А потом отец отыскал старую болотную лопату. Утром принялись за дело. Он срезал кочки, я сажала семена в землю. Срезать кочки было нелегко, особенно в его возрасте. Посеяли мы немало… и в ту весну… и в следующую. Вот и вся история. Ничего особенного!

Ничего особенного? Лесничий притворился, что пристально смотрит в окно: где, мол, так долго пропадает этот лесник.

— Мне все это хорошо понятно, — сказал он через некоторое время. — Но я не пойму одного: за что старый Нугис, как мне кажется, ненавидит меня? Меня, который целью своей жизни поставил борьбу за здоровый и крепкий лес?

— В Сурру вы начинаете с порубки.

— Это в общих интересах…

— Поживите-ка сами в лесниках лет сорок. Пособирайте-ка в старости шишки на деревьях. Пускай у вас поболит душа за каждое дерево, за каждого зверя так, что вы глаз не сомкнете, тогда и поймете все…

— Я… и теперь уже понимаю… — сказал Реммельгас, не отрывая глаз от разгоревшегося лица девушки. — Но я верю, что старый Нугис довольно скоро убедится и в моей правоте… А кроме того я верю, что тогда у нас будет такой союз, которого не взорвать динамитом.

— Может быть, — тихо ответила Анне.

— А вы? Вы примкнете к нам?

— Может быть, — повторила Анне.