На плане территория колхоза «Будущее» напоминала гигантский сапог, упирающийся в болото Люмату. В центре ее дома стояли кучно, а тут, ближе к Мяннисалу, среди лесов и топей, жилья от жилья не видать было. Люди тут не старались селиться поближе к дороге, извилистой и избитой, а искали в первую очередь места посуше, а стало быть и повыше, и зачастую совсем в стороне.

Реммельгас не знал, в каком доме живет председатель колхоза. Сам Ханс Тамм, объясняя дорогу, сказал, что если дом объездчика это носок сапога, то его собственная изба будет вроде каблука, вернее вроде подковы на каблуке, — но все это мало помогало в розысках.

Тут лесничий заметил на меже какого-то человека с лопатой на плече. Тот, видно, куда-то торопился — знай отмахивал свободной рукой и даже шапка съехала на затылок. Невысокий ростом, он при ходьбе выставлял одно плечо вперед, а голову втягивал в плечи, словно боялся получить удар по затылку.

Он ответил на приветствие Реммельгаса, не замедляя шага.

— Я хотел бы разыскать дом товарища Тамма. — Реммельгас ускорил шаги, чтоб не отстать от человека с лопатой.

Человек ткнул лопатой в сторону видневшейся впереди рощи.

— Видите лесок? Вот оттуда вы увидите его крышу.

Он поглядел на незнакомца уголком глаза, нашел его, по-видимому, достойным доверия и добавил:

— Ханс Тамм теперь председатель колхоза, навряд ли вы его застанете.

— Сегодня воскресенье, может, повезет все-таки…

— А воде что воскресенье, что будни — все едино, так что нашему брату, колхознику, не до гулянья. Я вот опоздал. Не мог раньше, колхозная конюшня у меня на руках. Ежели потороплюсь, то, может, успею копнуть раза два.

Только теперь Реммельгас заметил, что у конюха одна нога не сгибается в колене. Тем не менее приходилось спешить, чтобы поспеть за ним. Но что могли означать его слова? Уж не приступил ли Тамм самостоятельно к осушительным работам? От него можно ожидать всего, что идет на пользу колхозу.

— Раненько вы принялись за осушку…

— Какая там осушка? — пробормотал конюх, расстегивая серый шерстяной пиджак.

— А лопата на что?

— Лопата имеется… да и вода тоже, но только теперь нам не до осушки. Расхлебываем кашу, которую кулак заварил!

— Ах, вот оно что?

— Оно самое. Виктора Суурести, этого серого барона, этого ловкача, испокон веков знают в Туликсааре, но никогда еще не видели, чтоб он сеял рожь на полях у опушки. Совсем запустил землю за эти последние десять лет, только хвощ на ней выращивал да всякие сорняки. Уж даже и кусты у него поразрослись — ольха да береза. А прошлой осенью вспахал он, видим, эту землю и сладенько этак посмеивается, старая лиса: дескать, вступлю скоро в колхоз, так что стараюсь, мол, чтоб ему досталась от меня хорошая да ухоженная земля. Все так сделаем — тогда и колхоз, мол, будет у нас богатый. Вспахал он эту землю, проборонил разок и посеял рожь. Лучший сорт нарочно посеял у болота, дьявол этакий! Когда председатель колхоза пошел к нему и сказал, что, мол, это за шутки, он глаза вылупил: «Какие такие шутки? Я выполняю посевной план, который мне дали, целину вспахиваю». По всему было видать, что на награду и денежную премию рассчитывал…

— Ну и что же, дали ему премию? — спросил Реммельгас у замолкшего вдруг конюха.

— Премии ему не дали, но повозиться с ним пришлось порядочно. Все в колхоз рвался и не хотел отступиться — чуть ли не в драку лез. Прямо хоть от колхоза отказывайся, потому как и слепому было ясно, что с Виктором Суурести под одной крышей не уживешься. Изворачивался он так и этак, да только ничего у него не вышло: решили на собрании и близко не подпускать к нашему колхозу серого барона. Он-то уж и грозил, и шипел, и ругал, и проклинал, пока мы не приняли новое решение: пора с этими шутками покончить и выслать Виктора Суурести из волости. Сделали мы так — и сразу воздух стал чище.

Они дошли до ивовых и ольховых зарослей, которые тянулись от леса чуть ли не до самой дороги. Издали казалось, что тут кончаются поля колхоза «Будущее», но на самом деле их продолжение лишь было скрыто кустами. Некогда тут была канава, но она почти заросла и на ее берегах разрослась теперь молодая поросль. За канавой вновь тянулись поля, еще более отлогие, чем те, по которым они шли.

— Вон где она, красная крыша Ханса Тамма. — Колхозник указал рукой на дом, видневшийся на опушке леса. — Тут уж не ошибешься — ни у кого больше такой нет.

— Тут земля колхоза кончается?

— Нет, не тут, а дальше, за усадьбой Тамма. Таммы из всех нас самые смелые, прямо в болото врезались.

Вдали за полем стали видны поднимающиеся и опускающиеся в такт работе пестрые платки, серые кепки и бурые шляпы. Туда они и направили вдвоем шаги. По мере того как они приближались к людям, идти становилось все труднее: земля прилипала к сапогам, чуть ли не отрывая подошвы. Маленький конюх пошел, отдуваясь, напрямик, а Реммельгас отправился вдоль канавы, выбирая сухие места. Когда он влез на высокий камень, чтоб ознакомиться с окрестностью, то увидел позади поля кочковатый, поросший редкими березами и кустами луг, залитый водой, на серебристой поверхности которой отсвечивали лучи солнца.

Последние дни Реммельгас часто останавливался перед картой лесничества. Она запечатлелась в его памяти со всеми подробностями, словно выгравированная в его сознании. Тут, в самом конце колхозных земель, река Куллиару делает крутой изгиб, протекая от полей в расстоянии километра, а кое-где и намного меньше. В этом, разумеется, была немалая опасность, и не напрасно Ханс Тамм на первом же партийном собрании потребовал начать борьбу с паводками.

Несколько десятков колхозников прорывали на склоне поля узкие канавы, чтоб отвести обратно на луг залившую озими воду. Работать было трудно и неудобно: непрочные края канав осыпались, ноги по колено увязали в грязи, которая липла к штанам, курткам, платкам. Колхозники перепачкались, вымокли и на приветствие лесничего лишь хмуро проворчали что-то.

Сам председатель находился в дальней, самой глубокой канаве и выбрасывал из нее совковой лопатой жидкую грязь, упорно стекавшую обратно. На приветствие Реммельгаса он ответил с веселой улыбкой, словно ему досталась самая приятная и чистая работа:

— Будь здоров! Ну-ка, возьми лопату, покажи, на что способен!

План Тамма был прост: отвести по канавам воду вниз, а там, на лугу, выкопать более глубокую и широкую канаву. Средство это являлось временным, но если бы не удалось отвести с озимых воду в ближайшие два дня, то колхоз не получил бы с этих полей хлеба. А поле это было засеяно самыми крупными и чистыми сортовыми семенами! Вода в реке поднялась, на то, что она вскоре спадет сама по себе, надеяться не приходилось. Тамм решил не ждать, что произойдет, а действовать.

— Нам тут некогда обсуждать положение и принимать резолюции, — сказал он несколько иронически. И торопливо добавил: — Мы ведем тут разведку боем, после нее будет легче перейти к более крупным мелиоративным работам. Канавами мы уничтожаем часть озими, еще часть мы вытопчем, но лучше отдать черту мизинец, чем всю руку. Всю воду нам отсюда не выкачать, но избыток отведем. Ненадолго осушим участок, а там, глядишь, река снова в берега войдет.

— Ведь на этом поле была когда-то более крупная канава? — спросил Реммельгас, вспомнив о том, что увидел в зарослях.

— Да. Тут в деревне даже мелиоративное товарищество когда-то было. Оно составляло прекрасные планы и проекты, а мы платили им звонкой монетой. Создали даже маленькую осушительную систему, одним из рукавов которой была та канава, которую ты видел. Поначалу, так года на два, на три, стало вроде чуточку суше, но зато потом затопило еще хуже, чем прежде.

— С рекой ваша система не соединялась?

— Какой там! Дальше канав не пошло. Говорили, правда, и о реке, составили проект, но все так и осталось на бумаге.

— Что ж тогда удивляться, что от ваших канав толку не было, раз вы с конца начали.

— Так ведь в буржуазное время все так и получалось: начиналось с конца и катилось вспять… Да и наша сегодняшняя работа — это только пластырь на один нарыв, а лечение всего района еще впереди.

— Об этом и разговор. Я немного обследовал район Кяанис-озера, теперь хочу вместе с тобой изучить здешние условия…

Они договорились, что проедутся вечером по реке.

Тамм снова вонзил лопату в грязь, а Реммельгас отправился дальше. Место работы было хорошо подготовлено: между канавами лежали абсолютно ровные промежутки. Реммельгас даже спросил у одного колхозника, уж не помогал ли им какой-нибудь землемер, но тот лишь покачал головой.

— Нет, — сказал он, стирая со лба пот, — это председатель позавчера тут все мерил шестом землю да делил на участки. Иные тут смеялись над ним: что, мол, время здесь теряешь, где это видано, чтоб спасали озимь от половодья, раз вода уже залила поле. А он хоть бы что. Тогда кое-кто пришел к нему на подмогу, а за ними уж и все остальные. Иные, конечно, больше так, посмеяться пришли… Ну, заявились мы сюда, а у председателя уже все налажено, каждому определено место, так что деваться некуда: скидывай пиджак и берись за лопату…

— Председатель у вас, как видно, молодчина…

— Как же, молодчина! — усердно закивал головой колхозник, словно ему не верили. — Нелегко ему пришлось, конечно. Все в новинку, всего много, а он не сдается, знай идет вперед… Хоть порой самому и трудненько… как сегодня…

— Разве у него дома что-нибудь случилось?

— Да похоже на то. Мать его полчаса назад прибегала, на глазах слезы. «За колхозную озимь ты тревожишься, говорит, а у самого овцы в хлеву тонут. Пришел бы, хоть помог воду отвести». А Тамм насупился, да и говорит ей: «Ничего. Они еще не скоро утонут», — и отослал мать домой.

Работа подходила к концу. Выбрасывали последние комья земли, подравнивали осыпавшиеся кое-где края. Собирали принесенные из дому бидоны и запасные лопаты. Распрямляли спины и выискивали камень посуше, чтобы посидеть и покурить.

Последним вылез из канавы Тамм. Он отер рукавом лицо, но только размазал по нему грязь. Не смущаясь этим, он подошел к людям и, став среди них, поднял, как бы принимая присягу, свои большие, сильные рабочие руки и сказал:

— Справились! Были такие, что говорили: «Грязь нас тут похоронит», но мы сами вырыли для нее могилу. Смотрите, вода уже потекла вниз!

Смотреть-то было, пожалуй, не на что — не зашумели в канавах бурные потоки, не зажурчали ручьи, — и все-таки у колхозников заблестели глаза при виде сделанной работы. На дне рвов уже скоплялась вода, которая медленно текла вниз, к магистральной канаве. Правда, поле стало некрасивым, его словно исхлестали шомполами, но хлеб — да, хлеб! — должен был теперь уродиться.

Люди сидели на камнях и где придется, им жаль было уходить: таким вдруг близким стало им это поле, еще недавно такое постылое. Сколько они ухлопали на него сил и времени, сколько перемучились! А теперь почему-то было смешно и даже приятно вспомнить об этих мучениях. Так они сидели и разговаривали все об одном и том же — о болоте да о канавах, пока кто-то не воскликнул, всплеснув руками:

— Мы вот тут языками чешем, а у Тамма барашки тонут.

— А ведь верно! Пойдем, посмотрим, не надо ли сделать ковчег для председателя и всей его живности.

И землекопы, вскинув по-солдатски на плечи свои лопаты и ломы, двинулись шумной толпой по направлению к красной крыше, видневшейся у опушки. Председатель отговаривал людей: куда, мол, вы все, затопчете луг, справлюсь и сам, но на этот раз его никто не стал слушать.

Придя в усадьбу Тамма, люди опешили: никто не мог и предположить, что дела здесь так плохи. Скотный двор был уже залит водой, растекшейся по обеим сторонам ведшей к нему кирпичной дорожки. Вода обступила дом с трех сторон и вот-вот готова была сомкнуться с четвертой.

Вырыли наспех несколько стоков, но пользы они принесли мало — воды на дворе почти не убавилось, и людям только и осталось, что перегнать овец в коровник, который стоял на более высоком и сухом месте. Тут скот на первое время был вне опасности. Покачивая головами и бормоча под нос что-то сочувственное, колхозники стали расходиться — незаметно уже наступил вечер.

Тамм несколько лет тому назад смастерил себе лодку — он любил под выходной ставить на реке верши. Все время он помнил о ней и по мере подъема воды перетаскивал ее повыше. Сейчас она была уже привязана к забору сада, к последнему столбу. Тамм и Реммельгас влезли в лодку и отвязали ее от забора. Стоя, Тамм погнал ее вниз к лугам, отталкиваясь шестом и осторожно лавируя между кустарником и буграми. Достигнув реки, оба взялись за весла.

Всюду на их пути Реммельгас видел одну и ту же картину — гниющие деревья, почерневшую ольху и осину, на стволах которых чернели узоры короеда и зияли дупла. Медленно и вяло опускались весла, грусть охватывала гребцов. Реммельгас думал о гибели ценного древесного материала, Тамм — о сене, которое не удастся собрать.

Река Куллиару вилась меж кустов и камней, мелкие крутые петли сменялись плавными излучинами. Порой казалось, что она потечет наконец прямо и далеко-далеко, но вдруг русло вновь изгибалось и возвращалось почти на то же место. Одну такую петлю река описывала и на полях колхоза «Будущее». Она текла издалека, текла сквозь леса, поля и болота, доходила до колхозных земель — до каблука и его подковки, усадьбы Тамма, — а оттуда к болоту, где пересекала сначала торфяные залежи, а потом гиблые топи. Замутив свои ясные воды болотной ржавчиной, река впадала в Кяанис-озеро, которое в половодье бывало широким, как Пейпси, а летом скромно отступало в зыбкие берега, заросшие камышом и осокой. Река появлялась вновь на другом берегу Кяанис-озера, откуда она полукругом возвращалась назад, к полям колхоза. Дальше она текла к дому объездчика в Мяннисалу, как раз к тому месту, где носок сапога упирался в болото. Именно эта, послеозерная часть реки разливалась наиболее широко. Устремляясь дальше, к железной дороге, река образовывала еще одну петлю, в направлении, противоположном прежней. Петлю протяжением в пять-шесть километров, охватывающую полуостров с перешейком всего в один километр. Почти у самого дома объездчика река, пенясь, низвергалась с плотины мельницы.

Именно тут, в меньшей излучине у Мяннисалу, и начинала обычно подниматься вода, после чего она выступала из берегов по всей излучине, а потом и еще выше, уже во владениях соседнего колхоза. Тамм не поленился сходить и к соседям, которые тоже жаловались на разливы, хоть река у них и не растекалась морем, не затопляла поля и не угрожала овцам.

Они плыли меж деревьев, за которыми всюду блестела вода. Тамм, видно, приходил все в большее и большее расстройство от этого зрелища и потому все яростнее налегал на весла. Рот его был крепко стиснут, на челюстях вздулись желваки, отчего все его лицо казалось еще более резко очерченным, чем обычно. При первой встрече с Таммом оно показалось Реммельгасу грубоватым и как бы небрежно вылепленным, но сейчас он видел, что весь облик этого человека дышит силой, уверенностью и неистощимой энергией, и поневоле залюбовался им. Однако пришлось призвать его к осторожности: рывки его становились очень уж размашистыми — уключины скрипели все пронзительнее, а вода так и бурлила под веслами. В конце концов они ехали не по реке и им ничего не стоило врезаться с разгону в какую-нибудь белобокую березу или развесистую иву и перевернуться.

Они поплыли тише, и Реммельгас начал расспрашивать Тамма о местной жизни. Тот отвечал сначала скупо, но потом, когда зашел разговор о его собственных делах, разговорился.

— Диву даешься, где только у людей голова была, когда тут селились, — надо же было залезть в такую топь… В нашей семье народ был неглупый, за дураков никто не считал. Мы с отцом на поденщину ходили. По плотницкому делу мы на всё мастера были, а сверх того умели и стены класть и дороги мостить. Самые исконные мастера по этой части были тогда русские — бородачи из Муствее, но только и мы им не уступали. Отец все тосковал по земле и от этой тоски запоем, бывало, пил, до рубашки пропивался. Да и я был таким же дурнем: как услышу где — сырой землицей пахнет, так прямо всего себя готов продать, с потрохами. Случалось, в батраки нанимался, чтоб к земле быть поближе, но уж больно солон был батрацкий хлеб — два раза по весне нанимался, и каждый раз месяца не проходило, как меня с хутора выставляли: хозяевам, мол, перечу, всех батраков кругом порчу — смуту сею. Нельзя сказать, чтоб я на хлеб не зарабатывал. Господи, да с моими-то ручищами! И сыт был, и приоделся, даже велосипед купил, но разве это была жизнь? Хозяин собакой больше дорожил, чем такой рабочей скотиной, как я… У серого барона, на которого я в первую весну спину гнул, была дочка… Девица как девица, и разодета в пух и прах, и подкрашена малость. К тому же образованная. Мне она не нравилась, уж больно была щуплая да чванная. Кулацкое отродье! А она все ко мне льнула: пройдет мимо, улыбнется, похлопает своими черными ресницами да скажет чего-нибудь глупое. Стал я сеялку зерном засыпать, она тут подходит, кладет на ладонь пару зернышек и говорит: «Что-то скучно стало, позвольте за сеялкой походить, что ли. Только вдруг устану с непривычки?» Представлялась, понятно, будто в первый раз сеялку видит. Я ей так и сказал. Тут она обиженной прикинулась. А хозяин уже заметил, что дочка возле батрака околачивается. Он и раньше это замечал да злился. Приду, бывало, обедать, а он на меня волком смотрит. Меня прямо смех разбирает. Ладно же, думаю, и начинаю притворяться, что девица мне по душе, и терплю все ее фокусы, не мешаю ей вокруг меня вертеться. Старик крепился день, крепился другой, а потом вдруг как заорет на меня: «Ты, парень, видать, забыл, кто ты есть». Я глаза вылупил. «Нет, говорю, я человек, как и ты». — «Ты батрак! — орет, а сам уже весь красный. — Батрацкое отродье! Сей же миг перестань за моей дочкой увиваться!» — «Подумаешь, добро какое!.. А вот захочу — и приударю за ней, по договору не запрещено». Девицу в город к тетушке отослали, а на меня начали работу наваливать — для трех лошадей впору, пока я не помахал старику шляпой да не ушел своей дорогой.

— И отпустили без суда?

— Без суда. Старик, видно, побоялся трепать на суде имя дочки. На другое лето попытался я к другому кулаку сунуться. Дом у него был вроде помещичьего, из пяти комнат, а батрака клали спать на гумно. Я — протестовать. «А чем там плохо?» — удивилась хозяйка, мягкая такая, словно тесто. «Темно. Мыши как на маскараде отплясывают. Опять же пыли и мусору полно». — «Там всегда батраки жили». — «А вот я не буду». И хоть платили там больше, чем во многих других местах, подпоясался я, взвалил на плечо узелок и пустился дальше. Мало в Эстонии мест, где я не бывал. Пошел на шахту. Послали меня под землю учеником. Жили впятером в одной комнатке, — удивляться не приходится, что в карты дулись да водку пили. Народ там был боевой, к стачке готовился. Я тоже не стал ждать сложа руки, чтоб другие мне прибавку отвоевывали. «Мы тут для иностранцев денежки зарабатываем, — сказал я на одном собрании. — Каждый немецкий десятник по нескольку тысяч в месяц огребает, а мы из-за паршивых сентов убиваемся». Этого с лихвой хватило — попал в черный список. На торфяном болоте барахтался, ставил боттенгарны для рыбных королей на острове Сырве. Всюду на мой горб забирались денежные тузы и пытались меня обломать, но мои мускулы только крепли, а голова поднималась все выше. Отец сказал: «Возьмем участок исполу, — может, удастся встать на ноги». Совсем решил на землю осесть. Но я не соглашался. Что может быть хуже испольщины? Я собирался уйти в город, присмотрел себе уже место в Крулле, но отец стал умолять, чтоб я поселился в деревне, — хоть подмога ему будет в старости… Да и мне, что скрывать… где бы я ни был — болтался ли на шхуне в море или рубил под землей сланец, — всюду мне запах земли слышался. Забыть его не мог. Зашел шутки ради в переселенческое управление узнать, нет ли хороших участков. Поводили пальцем по карте, да и ткнули наугад в какую-то точку. Прочли. Оказалось — Туликсааре.

— Значит, хотели осушать это место для новопоселенцев?

— Собирались. Даже планировку закончили. Сулили заем и поддержку. А тут родина моего отца, да и сам я родился не очень далеко отсюда, в бане на Тагалаане. Это нас подтолкнуло — перебрались мы в Мяннисалу.

Тамм бросил грести, поболтал концом весла в воде и посмотрел на разбегавшиеся по воде круги. Едва заметная улыбка осветила его смуглое лицо.

— Проложили мы дорогу сквозь чащу и топи. Вырыли канавы. Построили дом. А в переселенческом управлении подул новый ветер — верх взяли крупные землевладельцы, — и на поселение в Туликсааре махнули рукой. Наверно, испугались объема осушительных работ, испугались больших расходов. Сняли мы кустарник, очистили под пахоту немного земли, вырастили скот. Прорыл тут наш мелиоративный кооператив канавы, да только не успели их кончить, как они уже заросли и обвалились. Ну, тут нам ясно стало, что одним нам природы не осилить. Отец к тому времени уже состарился и ушел на покой. На вечный… Остались мы вдвоем с матерью… Но я все же не упал духом, все еще надеялся на помощь друзей — товарищей.

— И помощь пришла?

— Пришла. Советское правительство прирезало мне земли. При немцах ее, конечно, отобрали, но обрабатывать не стали. Когда я вернулся из армии, то получил свой прирезок обратно… Не очень уж я этому обрадовался. Вода поднялась выше, канавы совсем заросли. Стало ясно как день, что если будем продолжать ковыряться в одиночку, то болото да нужда рано или поздно нас одолеют, сколько бы советская власть нас ни поддерживала. А в России я за войну достаточно повидал, чтоб сообразить, где выход. Как-то все мы, местные партийцы, собрались, обмозговали это дело, и родился у нас колхоз «Будущее». Назвали его так неспроста. Тут, на болоте, и слепой поймет, в чем наше крестьянское будущее: без артели тут пропадешь.

Он говорил так, будто все это само собой разумелось, будто речь шла не об общем, а о его личном, домашнем деле, которое он обдумал уже давно, обдумал раз и навсегда, так что сомневаться в нем не приходится.

— А все же, сколько пришлось тебе биться из-за какой-то одной полоски озими, — поддел его Реммельгас. — Вроде и никакого облегчения.

Тамм резко поднял голову.

— Поначалу всякое дело трудно. А не будь колхоза, так совсем эта озимь погибла бы. Разлив-то нынче какой! Между прочим, не одна природа тут виновата: и человек к этому руку приложил.

— Да брось! Взбредет же такое в голову…

— Я верно говорю. Сходи к мельнице в Мяннисалу и убедись сам. Перед плотиной-то озеро какое, да и по всей реке вода из-за нее поднимается.

— В Мяннисалу всегда стояла мельница.

— Стоять-то она стояла, только всю войну не работала, ее всего с год назад отремонтировали, да и то не всю — одну лесопильную раму наладили. Устройство вроде полезное, для народного хозяйства нужное, но из-за него уровень в реке на целых полметра выше.

— Небось преувеличиваешь… — усомнился Реммельгас.

— В старое время мы уже хлебнули горя с этой мельницей. Специалисты высчитали, сколько она хуторянину убытков приносит. Попробовали было уговорить владельца снести плотину, да ничего из этого не вышло. Трикман потребовал, чтобы ему уплатили за снос два миллиона единовременно и еще ежегодно высылали все те денежки, которые ему мельница принесла бы. Словом, ничего у нас не вышло из осушения, так на Трикмановой мельнице оно и застряло. Да и теперь, как видно, дальше этого не сдвинется.

— Но теперь, если я верно понял, тут осталась одна лесопилка и подчинена она Осмусу.

— Именно ему. В порядке совместительства.

Тихо журчала вода. В деревне лаяла собака. Мужчины сидели молча. Снести плотину? Но Осмус, словно из рукава, вытянет десятки, а то и сотни веских возражений в защиту того, что лесопилка должна работать, ибо она так полезна местным жителям, ибо она приносит такую большую пользу всему народному хозяйству. Помилуйте, да каким огромным достижением было восстановление лесопильной рамы, а теперь, — будьте добры, остановите! А из-за чего? Из-за того, что вода поднялась? Да разве Куллиару впервые вышла из берегов?

— Осмус не согласится на снос плотины, — тихо сказал Реммельгас.

— Нипочем не согласится, — кивнул Тамм.

Течение увлекло лодку в кусты, и она, зацепившись за них носом, накренилась на бок. Тамм встал и оттолкнулся веслом от берега. Освободив лодку, он снова приналег на весла, и вскоре они, покинув русло, поплыли по лугу, в конце которого виднелся за голыми березами домик Тамма. Окна его тускло отсвечивали на солнце.

— По твоему лицу видно, что ты вынашиваешь какой-то план, — сказал Реммельгас.

Весла поднялись и опустились.

— Что ж, и вынашиваю.

— А какой? Надеюсь, это не секрет?

Тамм бросил весла и ответил уклончиво:

— А может, и секрет… — И немного погодя: — Человек ты толковый и разумный… И по каждому слову видно, что чертовски честный…

Реммельгас рассмеялся.

— Судя по началу, можно подумать, что у тебя мелькнуло в мыслях что-то нечестное…

— А если и мелькнуло?

— Хочешь взорвать плотину?

Тамм снова взялся за весла.

— Если будут валандаться, то я за себя не ручаюсь — чего-нибудь устрою. Взрывать ее нечего, надо просто снять щиты и утащить их подальше.

— Как-нибудь договоримся с Осмусом, — задумчиво сказал Реммельгас.

— Раньше рак соловьем свистнет…

— Надо ему объяснить все обстоятельства.

Тамм молча махнул рукой.

Крякая, пронеслась над головой стая уток. Где-то вдали курлыкали журавли, искавшие свое гнездовье. Тихо скользя по воде, лодка подплыла ко двору Тамма.

Когда они выпрыгнули на сухое, Тамм озабоченно посмотрел на темные тучи, надвигавшиеся с юго-запада, и проворчал:

— Завтра-послезавтра опять будет лить… Словно и без того мало воды.

Реммельгас остался ночевать у Тамма. Вечером они долго стояли у ворот, слушая, как поют неподалеку девушки и парни и как перебрехиваются на хуторах сторожевые псы. Было так тихо и тепло, как редко бывает в дни ранней весны.

Время от времени во тьме раздавался всплеск воды — зверье на болоте отправлялось в свои ночные странствия. Далеко, где-то у Кяанис-озера, ухал филин. По небу медленно тянулись тяжелые серые тучи, лишь изредка открывался просвет, в котором появлялись на миг мерцающие звезды или бледный месяц.

Дело шло к полуночи, но тьма не становилась непроглядной — близилась та пора северной весны, когда начинаются белые ночи. И хотя оба собеседника стояли молча, они чувствовали, что думают об одном: вот мы стоим тут у ворот одинокого домика на краю болота Люмату, как бы оторванные от всех, а рядом с нами, вокруг нас, лежит открытый со всех сторон, бесконечно богатый мир, в котором столько хорошего, прекрасного и доброго…

Они вернулись в дом, но не зажгли огня, — хорошо было, почти не видя друг друга, сидеть в сумерках, струившихся из окна. Они беседовали о том, как справиться с водой, как избавиться от этих проклятых паводков. Тамм твердо решил: как только кончится весенний сев и можно будет вздохнуть посвободнее, так сразу же они возьмутся всем колхозом за лопаты и примутся копать на своей земле канавы. Он уже добыл в исполкоме планы осушительных работ, составленные как в прежнее, так и в советское время. Изучив, он нашел первые поверхностными и мало эффективными, почему и остановился на вторых, решив несколько их исправить и дополнить.

— Ты так уверен в успехе…

— Я же знаю людей нашего колхоза, их силу.

— И все же у тебя слишком узкий подход. Мало того чтобы отвоевать у воды тот или иной участок земли под хлеба или кормовые культуры. Тут нужен единый план для всей местности, нужен одновременный удар по болоту и пойме, нанесенный с обоих флангов — из лесу и с поля, из Мяннисалу и Сурру.

— До этого больно много воды утечет, а если начать сразу, то сколько у нас всего прибавится — и зерна, и сена! Неужто от них отказываться? Единый план-то недолго составить — по частям он уже существует, надо только слить в одно, — а дальше что? Где взять рабочую силу? Кто вырубит все эти заросли и проложит канавы?

Казалось, что Реммельгас перестал слушать и только следил за игрой света на все темнеющем ночном небе. Вот оно уже совсем почернело над зубчатой стеной леса и, словно опустилось, отяжелев.

— Сила у нас есть, — заговорил наконец Реммельгас, — надо только разбудить ее, собрать воедино, направить. Эта сила — народ. Тебе, наверно, приходилось говорить кое с кем о борьбе с водой, с болотом, и ты, я думаю, замечал, как при этом загораются у людей глаза? Стоит кликнуть клич — и такая армия соберется со всей округи! Все поспешат на помощь: колхозники, лесорубы, железнодорожники, школьники, служащие — словом, никто в стороне не останется.

Реммельгас за последние дни и ночи много думал об осушении, так много, что даже его повседневные заботы о разметке лесосек, о посадках отступили на задний план. Тут ему все было ясно, он знал, что прав, и, отдавая распоряжения или указания по части лесосек и посадок, он не испытывал колебаний, несмотря на всю свою тревогу по поводу трудностей, которые были неизбежны при вывозке леса из далеких делянок на Люмату. Но в деле осушения все казалось новым, за все приходилось приниматься сначала, за каждый ложный шаг предстояло расплачиваться впоследствии сторицею. И, однако, это был вопрос о будущем: без покорения болота Люмату и реки Куллиару преобразование туликсаареских лесов и полей было немыслимо. Да, он понимал всю важность этой задачи. Более того, он понимал, насколько сложно и трудно ее решить. Тут требовалось отдать все свои силы, всю свою энергию.

— Мало только осушить почву, — сказал он, глядя в глаза Тамму, — надо преобразовать всю нашу природу, доказать, что мы, советские люди, ее хозяева. Пусть наше Туликсааре станет тому примером.

Тамм стукнул кулаком по столу и вскочил.

— Эх… Если б можно было начать завтра же!

Если б можно было! Реммельгас понимал нетерпение Тамма. Как часто он сам вскакивал из-за письменного стола и принимался беспокойно расхаживать по комнате, чтобы утихомирить нетерпение, овладевающее порой всем твоим существом: начать, завтра же начать! Но время еще не приспело. Несложно было свести воедино планы по осушению берегов Куллиару, немного ушло бы времени и на их изменение, на их доработку в соответствии с новыми задачами. Но в конце концов избыток влаги был не причиной, а следствием, не в нем был корень зла. Реммельгас с каждым днем все яснее и яснее отдавал себе отчет в том, кто главный враг.

Куллиару! Сама река!

Сначала он решил, что достаточно прорыть сеть отводов на окрестных полях, что хватит и пары магистральных, водосборных канав. Но чем больше он погружался в планы, чем больше изучал местность, тем более его одолевала мысль, что без углубления реки Куллиару всякий дренаж принесет лишь половинную, если не меньшую пользу. Достаточно было посмотреть на канавы Нугиса, чтоб убедиться в этом. То, что ему рассказали сегодня о мельнице, было для него новостью, и весьма обнадеживающей. Снос плотины понизит уровень воды. Но едва ли в достаточной мере.

Малая излучина — вот первопричина разливов. Похоже было, что буржуазные мелиораторы предпочитали стыдливо умалчивать об этом. То есть они намекали на желательность углубления реки, но делали вид, что можно обойтись и без него. Шутка ли, вынуть десятки тысяч кубометров земли! Стоит ли идти на такой огромный объем работ? Не проще ли выкопать несколько канавок?

Рассказать об этом Тамму? Но к чему портить человеку настроение, пока все окончательно не выяснилось, пока не промерили заново реку. Вот покончат с этим — и тогда больше не останется и тени сомнений, тогда опасность станет очевидной и столковаться будет проще…

Утром они поднялись рано. Завеса облаков сгустилась, ветер стал теплым и влажным. Скворцам это не мешало, они заливались вовсю на ветвях черемух и ясеней, растущих возле дома.

Реммельгас и Тамм отправились в Мяннисалу, на мельницу. Это было старое каменное строение, поставленное на прибрежном откосе, который почти закрывал его с противоположной от реки стороны. Издали казалось, что это здание с узкими окнами стыдится своего убожества и старается спрятаться. Они вошли внутрь. В мельничном отделении их обдало запахом залежалой муки, мышей и сухого зерна. Жернова здесь давно остановились. В пристройке, где работала лесопильная рама, их встретил сам заведующий, до бровей осыпанный опилками.

Все вместе они пошли взглянуть на турбину. Она была старая и требовала сильного напора воды, из-за чего и плотину сделали повыше.

— А что, если укоротить щиты на полметра? — предложил Реммельгас.

Заведующий только замотал головой и с его волос посыпались опилки.

— Тогда рама остановится, — сказал он испуганно. — Что вы? Мы и так сколько зимой простояли из-за того, что уровень упал. Совсем наоборот — нам надо поднять щиты еще выше.

— Вам бы только Ниагара подошла, — проворчал Тамм, который неохотно пошел с Реммельгасом, так как считал попытку договориться с лесопилкой лишь напрасной тратой времени.

— Еще выше? — воскликнул Реммельгас. — Так уже и сейчас из-за вашей плотины у нас ни поле, ни лес не просыхают.

— Возможно, вполне возможно, а что я могу сделать? Мое дело — производство, доски, а в будущем и мука. У меня есть план, есть заказы, их надо выполнять, а не выполню — так меня просто выгонят. А место терять никому не хочется, не так ли?

И его серые водянистые глаза уставились на гостей. Во всем его виде было столько искренности и простодушия, что пропадала охота сердиться.

— А вы не пробовали взглянуть на дело пошире? — спросил Реммельгас. — С общей точки зрения?..

— То есть как? — Взгляд заведующего выразил недоумение.

— А так, что хоть ваша лесопилка и приносит пользу, но куда больше она приносит вреда. Сколько убытков у местных жителей из-за вашей плотины!

— Но людям очень нужны доски…

— Так разве всего у нас и лесопилок, что в Мяннисалу?

— Не понимаю. Ведь тут всегда была плотина, и жили…

Они махнули рукой и оставили его в покое. Он вежливо поклонился, ибо счел гостей за ревизоров, и поспешил к своей раме.

Реммельгас и Тамм остановились на мосту и облокотились на перила. Мост был новым — старый немцы взорвали при отступлении. Новыми были и щиты. Их плотно пригнали друг к другу, лишь отдельные струйки пробивались сквозь них высокими фонтанчиками и падали на каменное дно реки. От высокой запруды вода с напором устремлялась по каналу к турбинному колесу, которое сбивало ее в желтую, кипящую, весело клокочущую пену.

Реммельгас выпрямился.

— Пошли к Осмусу.

Тамм заворчал в ответ, что ему уже наперед известно, чем это хождение кончится, но все-таки пошел.

Осмус очень и очень спешил («Господи, такая горячка с вывозкой леса!»), но столь важных гостей он все же принял тотчас, заставив подождать браковщиков и мастеров, которые пришли за распоряжениями на предстоящую неделю. Он молча выслушал краткое объяснение Реммельгаса о причинах посещения и, удивленный, всплеснул руками.

— Так вы из-за лесопилки? А я-то думал, что опять либо из-за пней — не ошкурили, дескать, — либо из-за делянок — нечего к самому полотну подбираться. А вы, значит, уже и туда поспели, на мельницу? Быстрый вы, товарищ лесничий…

Тогда Реммельгас напрямик и даже резко спросил:

— Товарищ Осмус, согласны ли вы открыть плотину? Хотя бы временно, до конца половодья?

Осмус вышел из-за стола и остановился перед лесничим.

— А если я предложу вам сократить лесопосадки, этак, скажем, процентов на двадцать, что вы мне скажете? — спросил он.

— Это неподходящее сравнение.

— Погодите. Вы бы это сделали или нет? И почему нет?

Так как Реммельгас не ответил, он сказал сам:

— Потому что план — это закон…

— Не только поэтому. От новых посадок зависит будущее наших лесов, да они и не причиняют никому зла…

— Вы что-то очень горячитесь сегодня. К чему? Обсудим все трезво, по-деловому. Вы должны посчитаться и со мной, с моим положением. План — это закон, да? Так могу ли я обходить закон? Хотите его изменить, хотите остановить лесопилку — так обращайтесь в центр, а не ко мне…

Тамм вскочил со стула.

— Да, обращайтесь в центр, требуйте, а пока не придет ответ, сидите на своих полях по пояс в воде?

— Успокойтесь, товарищ Тамм, успокойтесь. Могу вам сообщить, что вопрос для меня не нов, что я уже об этом думал, что у меня есть свои планы насчет того, как в будущем избежать вреда, который наносит плотина. Мы переведем лесопилку на электроэнергию.

— Плотину надо снести немедля. Сегодня же!

— Так быстро ничего не выйдет, мой дорогой, мой юный друг. Перевод на электроэнергию потребует времени. Возможно, год, а скорее всего и два. Линия далеко, постройка своей электростанции сомнительна. Печально, конечно, что наши личные желания не всегда покуда соответствуют реальным возможностям…

Возражения Осмуса были настолько убедительны, что весьма воинственно настроенные гости упали духом и умолкли. Глава лесопункта заметил это и решил закрепить одержанную победу.

— Нельзя на основании своих личных симпатий или антипатий делать поверхностные выводы, товарищ лесничий. Вы настроены по отношению ко мне не очень дружелюбно и в каждом моем шаге видите злой умысел. Вот как сейчас с этим паводком. Вода всегда затапливала туликсаареские поля, так бывало даже в те времена, когда никакой мельницы в Мяннисалу и не было…

— Так высоко вода никогда еще не поднималась!

— А вы что, измеряли? — Осмус закурил, опустился на стул и пустил колечко. — Вы хотели бы рискнуть за чужой счет, ведь расплачиваться на этот раз пришлось бы мне. Надеюсь, что вы, товарищ лесничий, представляете себе, к чему приведет вывод предприятия из строя хотя бы на две недели?

— Это предприятие у вас и так едва-едва дышит…

— Скоро там вновь загрохочут жернова, такую ситную муку будут молоть, что хоть булки пеки. А вы хотите сорвать нам выполнение плана… У меня и так уже забот по горло из-за вашей активности по части лесозаготовок… Другое дело, если бы вы потерпели с переводом лесосек в Сурру, если бы вы не стремились меня опрокинуть по всему фронту…

Осмус говорил спокойно и все время внимательно глядел в окно, словно его чрезвычайно интересовала девушка, коловшая у сарая дрова. Но он знал, что наносит Реммельгасу удар в самое чувствительное место. За те дни, что лесничий провел в Сурру, он достаточно насмотрелся на тамошние топи и чащи. Куда бы он ни ходил, с кем бы ни говорил, какие бы проблемы ни разрешал, — его неотступно преследовал вопрос о лесных работах в Сурру. Бессмысленно было бы требовать осуществления невозможного, но душа никак не мирилась с тем, чтобы по-прежнему разрастались вырубки возле дорог… Осмус, этот хитрец, представляет ему возможность пойти на попятный, пойти на взаимные уступки, с почетом отступить и в общих интересах отказаться от лесозаготовок в Сурру. Даже Тамм, казалось, глядит на него поощрительно: чего, мол, ты еще ждешь, спасай поля и лес от паводка, сговаривайся!

Девушка кончила колоть дрова, набрала большую охапку поленьев и скрылась за углом. Осмус отвел взгляд от окна и выжидающе посмотрел на гостей. Он был доволен собой. Ловко он это придумал: весь вопрос разрешался самым деликатным образом и ничей престиж не страдал… Осмус был уверен в своем успехе, это можно было прочесть в его взгляде и в том, как чуточку приподнялись уголки его рта.

«Будь, что будет, — подумал Реммельгас, — но вырубкам вокруг станции больше не расти. Начну сам ходить из колхоза в колхоз и агитировать. Буду разъяснять крестьянам-возчикам, почему надо рубить лес именно в Сурру, где перестой гниет от старости, именно около Люмату, где заболачивание губит ценные породы. Буду убеждать до тех пор, пока люди не согласятся туда ездить, несмотря на воду, трясины и заросли».

Реммельгас встал и надел шапку.

— Пойдем, Тамм.

У Осмуса опустились уголки рта.

— Так что ж?.. Как прикажете вас понять?

— Понимайте так, что никаких уступок насчет перевода лесосек не будет.

— Повлияйте на него хоть вы, товарищ Тамм. Во имя колхозных полей…

— Мы просили вас снести плотину.

— Я пошел на уступки…

— Мы не торговаться сюда пришли, — сказал Реммельгас. — Прощайте!

Реммельгас и Тамм молча доехали на велосипедах до Мяннисалу. Они остановились на мосту, прислонили машины к столбу и облокотились на обструганные перила.

У плотины плавали утки заведующего лесопилкой.

— Дальше нам не по дороге, — сказал наконец Реммельгас, решив, что пора домой. — О чем ты думаешь?

— Да все о том же: о разливах… Весной-то оно еще ничего, а летом это гибель: пропадет сено… Подожду еще несколько дней… Если подъем воды не прекратится и если Осмус не уберет свою плотину, то я, в самом деле, больше ни за что не отвечаю!

Реммельгас протянул Тамму руку.

— Прежде чем затевать что-нибудь, скажи мне. До свиданья.

Они вскочили на велосипеды. Долго еще их провожал глухой гул лесопилки и веселый плеск воды, взбиваемой большим турбинным колесом.