В конце 50-х годов Фальконе получил от Дидро предложение написать для Энциклопедии статью о скульптуре. Судьба вновь свела его с Дени Дидро и энциклопедистами. Они стали часто видеться. Встречались у Руссо или у барона Гольбаха, реже – у мадам Жоффрен. Госпожа Жоффрен любила Дидро и его друзей, но не хотела себя компрометировать из-за них; кроме того, у нее было не принято говорить ни о философии, ни о политике. Добродушный и простоватый Дидро, робкий и застенчивый в обществе, увлекаясь, говорил с жаром, и госпожа Жоффрен старалась уводить его, когда разговор заходил о политике. Издание Энциклопедии, главным действующим лицом которого являлся Дидро, наделало много шуму в обществе и дало повод говорить о появлении партии философов-энциклопедистов, подкапывающихся под алтарь и находящихся в оппозиции к королевской власти. Академические занятия над словарем, в которые погрузился Дидро, оказались совсем небезопасными.

Дидро стал душой Энциклопедии и как главный ее редактор достиг огромного авторитета. Первым помощником Дидро в работе над Энциклопедией стал Д’Аламбер. Все выдающиеся люди Франции сотрудничали в Энциклопедии: Монтескье и Вольтер, Гольбах и Бюффон, Гельвеций и Руссо, Тюрго и Кенэ. Все поражались, как удалось Дидро при столь большом количестве совершенно различных авторов добиться такого единства мыслей в Энциклопедии. «Он умеет для каждой темы выбрать самого подходящего автора, договориться с ним, подсказать нужные идеи и наилучший способ их выражения. Он имеет свою собственную точку зрения по всем вопросам, но никогда не навязывает ее. Он большой политик: он никогда не ставит автора в противоречие с самим собой и не принуждает его высказывать чужие мысли. И в то же время его работа редактора включает и такую правку, которую можно рассматривать как соавторство. Он много работает за других: одному он дает мысль, другому – разрабатывает сюжет, третьему – выправляет слог, четвертому – попросту вставляет страницы. Перед ним склоняются все – даже старик Вольтер, который не признает никаких авторитетов», – говорили о Дидро. Сам он признавался: «Когда я взялся за Энциклопедию, у меня не было ни литературного имени, ни веса в обществе. И когда мне предложили Энциклопедию, я понял, что это дело, которому я посвящу жизнь». Но Энциклопедия – это адская работа. Кроме того, что Дидро просматривал все рукописи, писал статьи по истории, философии и государственному праву, он еще и сам вел отдел «Ремесла». Он хотел описать все современные отрасли производства, посещал мануфактуры и мастерские, рассматривал станки и машины, расспрашивал рабочих, заставлял художников делать чертежи и рисунки.

И все же главным в Энциклопедии было не это. В ней было дано такое объяснение мира, физического и духовного, в котором не было места Богу. Бывший прилежный ученик иезуитского колледжа из Лангре стал воинствующим разоблачителем религиозных предрассудков. «Я хочу дать объяснение мира с позиций разума, – говорил Дидро. – Новые научные открытия и достижения человеческого ума несовместимы с религиозными представлениями. Если мы говорим о просвещении, то должны взять себе в руководители разум и опыт и сбросить цепи предрассудка, бороться против всего того, что превышает понимание здравого смысла. Учение, проповедуемое нам в качестве сошедшего с небес, все откровения бога, запечатленные в писании, все сны, все видения патриархов, все явления ангелов, все чудеса, все вообще должно пройти испытание здравым смыслом. Верить можно лишь в то, что одобрено разумом.

Религия тоже подвластна суду разума. Все, предписываемое религией, все христианские заповеди могут быть признаны истинными, если они выдержат проверку знанием. Разум есть высший и непререкаемый судья во всех вопросах, в том числе и в познании истин религии. Если вы действительно признаете разум высшим судьей – откажитесь от веры в троицу, провидение, от всех истин религии, ибо они противоразумны. Если же вы не желаете с этими истинами расстаться, то признайте, что вы отказались от разума, и не изображайте из себя его поборников».

Учитывая обстановку, Дидро защищал свои идеи, прикрываясь христианской фразеологией. Но кричащие противоречия в тексте то тут, то там вылезали наружу. Когда вышли первые два тома, эзопов язык и двусмысленные намеки Энциклопедии вызвали негодование иезуитов. Они поняли, что Энциклопедия борется против веры, а в конечном счете – против господства церкви. В доносах, которые посыпались на первые тома Энциклопедии, требовалось запретить ее издание или передать его в другие руки. Иезуиты добились принятия постановления королевского совета о запрете вышедших томов Энциклопедии, издание которой отныне должен был возглавить церковный совет. Но монахи не осилили Энциклопедию, и через год постановление совета было отменено. Однако с тех пор Дидро стал осторожнее и начал заказывать статьи также и на богословские темы.

Это событие было отмечено друзьями дружеской пирушкой, на которую был приглашен и Фальконе. Там он вновь встретился с Вольтером, возвратившимся к тому времени из Пруссии, куда он был приглашен самим Фридрихом II. Вольтер не скрывал своего разочарования и раздражения: союз философа с монархом не получился. «На языке королей «друг мой» означает «раб мой», – язвительно жаловался он. – Занятие малопочтенное и неблагодарное – заниматься правкой плохих стихов, даже если это стихи императора». Теперь Вольтер намеревался продолжить наконец свою работу над описанием эпохи Петра I, прерванную прусскими делами. Вольтер уже начал трудиться над возведением памятника, о котором Фальконе еще и не помышлял. Для него образ Петра Великого еще только начал проступать из темноты, но где-то в глубине сознания уже зажегся огонек, который начал освещать суровый и мужественный лик.

Среди гостей был и Бюффон. «Естественная история» Бюффона, который в одной из статей Энциклопедии был назван гением, вызвала ожесточенную критику со стороны церкви. В первых томах Бюффон, отстаивая идею об изменяемости видов под влиянием условий среды, сделал опрометчивые допущения о происхождении осла от лошади. Гнев церковников не заставил себя долго ждать. По поводу ошибок в первых томах «Естественной истории» было опубликовано письмо теологов Сорбонны: «Автором владеет еретическая идея эволюции, тогда как известно, что все животные по паре вышли из рук творца и были тогда такими же, как сейчас. А г-н Бюффон утверждает, что виды произошли от смешения и изменения видов, что осел – выродившаяся лошадь. Он проводит кощунственные опыты: скрещивает быка с ослом, овцу с козлом, собаку с волком; кролик покрывает курицу, и следует ждать от этого какого-то невиданного потомства… Но за двадцать веков со времен Аристотеля не было установлено появления новых видов. Далее – если осел произошел от лошади, то почему между ними нет промежуточных форм? Бесплодие гибридов также противоречит эволюционной идее. Итак, осел есть осел, а никак не выродившаяся лошадь».

Бюффон сделал все, чтобы избежать придирок богословов. В ответ на письмо Сорбонны он опубликовал свое покаянное письмо, чем вызвал недовольство энциклопедистов. Однако Бюффон вовсе не отказался от проповедования своих взглядов, но стал облекать их в менее уязвимую форму. Он изложил идею эволюции, а затем публично отрекся от нее, не предоставив сколько-нибудь убедительных доказательств обратного. Усыпив бдительность иезуитов, чтобы избежать нападок, он продолжал высказывать самые рискованные мысли, представляя их на размышление читателя, а затем развивал вполне благочестивые рассуждения на эту тему, делая вид, что его позиция совпадает с позицией оппонентов, как, например, в вопросе о происхождении человека от орангутанга.

– Любую мысль можно высказать иносказательно, – делился он опытом в кругу энциклопедистов. – Совсем не обязательно соглашаться с ней самому, достаточно убедить читателя в том, что я неправ.

– Значит, вы действительно допускаете мысль о том, что человек имеет в качестве своего предка орангутанга? – едва сдерживая негодование, спросил его Руссо.

– А почему бы и нет? – невозмутимо ответил Бюффон. – Также и Линней считал, что существует один из видов обезьян, который слился с человеческим видом. Если судить по форме, то некоторые виды обезьян вполне могут быть приняты за разновидность человека.

– Возможно, вы и произошли от обезьяны, но я отказываюсь признать своим предком орангутанга, – вспылил Руссо. – Если вы делаете такое допущение, что человек произошел от обезьяны, то почему бы не предположить и обратное – что обезьяна произошла от человека, и обезьяны – это бывшие люди?

Бюффон, не обращая внимания на реплику Руссо, продолжал:

– Да, с точки зрения церкви человек – совершенно особое существо, созданное в отличие от скотов по образу и подобию Божьему. Человек действительно шедевр природы, он стоит во главе животного мира, но это ничего не значит. Природа вовсе не так целесообразна, как это представляет церковное учение. Частые болезни, ненадежность человеческого организма – может ли быть таким несовершенным божье творение? В главе моей «Естественной истории» о свинье, рассматривая строение ее ноги, я указывал на два пальца, которые совершенно не нужны свинье для хождения…

– А вы абсолютно уверены в этом? – иронически осведомился у него Руссо. – Ведь может так случиться, что через сто лет наука выяснит совершенную необходимость этого органа. Утверждать столь категорично можно, лишь зная абсолютно все и об этой свинье, и о мире, который ее окружает…

Из энциклопедистов, пожалуй, один Руссо одобрял работу Фальконе в церкви Святого Рока. «Рок – это разумные требования, чтобы мы терпеливо сносили несчастья, старались иногда предвидеть будущее и понять самих себя, чтобы знать, добро или зло для нас то, что с нами случается», – рассуждал Руссо. Дидро, напротив, скептически относился к тому, что Фальконе сделал для церкви Святого Рока. «Вы освящаете своим талантом фанатизм и невежество, – с досадой говорил он Фальконе. – Вера в рок и судьбу наивна и удобна лишь для безвольных людей. Человек сам творец своей судьбы. Личность, избавленная от гнета церковных суеверий и слепой веры в судьбу, становится свободной».

Одновременно с работой в церкви Святого Рока Фальконе трудился над скульптурными миниатюрами в Севрской фарфоровой мануфактуре. Участие Фальконе в Салоне 1757 года принесло ему небывалый успех. Там были выставлены две его миниатюры: «Грозящий Амур» и «Купающаяся нимфа источника», которые были исполнены для парижского особняка маркизы де Помпадур. Благородная простота и изящество скульптур вызвали восторг публики. Дидро, который к тому времени начал писать обзоры Салонов для журнала Мельхиора Гримма «Литературная переписка», отзывался так: «Нимфа – это воплощение юности, чистоты и женственного обаяния». А когда речь шла об Амуре, критики просто захлебывались от восторга.

Амур – маленький бог Древней Эллады, который, повсюду летая, своими любовными стрелами поражает сердца людей. Многие пытались изобразить Амура. Это был и юноша, и мальчик, но лишь у Фальконе это игривый и веселый ребенок, который, лукаво улыбаясь и как бы предостерегая, грозит совершить очередную шалость – пустить стрелу в намеченную жертву. Все в нем – крылья, перышки – кажется живым и трепещущим.

Выставка совпала по времени с появлением в Париже Вольтера, который после приезда из Пруссии обосновался в Швейцарии. Он наконец получил из России официальное предложение для написания «Истории царствования Петра I». Граф Иван Иванович Шувалов, камергер императрицы Елизаветы Петровны, человек, может быть, самый сведущий в России, доставил ему все нужные документы, который готовил для него универсальный русский гений Ломоносов. «Когда посол Веселовский передал мне предложение генерал-адьютанта Шувалова, я ответил ему: вы предлагаете мне то, к чему я стремился 30 лет», – рассказывал Вольтер. Теперь, закончив работу, он собирался поселиться в предместье Парижа Ферне. Перед отъездом, посетив Салон, Вольтер оставил на пьедестале Амура надпись: «Кто бы ты ни был, вот твой господин, он есть, он был и будет им».

– Я согласен, что Амур мой господин, но уж никак не господина Фальконе, – рассмеялся Бюффон, прочитав написанное. – Всем известны его пуританские взгляды, внушенные ему сначала Сократом, а потом монахами из церкви Святого Рока.

Фальконе ничего не ответил. Вольтер, проницательно взглянув на него, сказал:

– Ваш Амур похож на ангела. Кто он – ангел добра или зла? Ангел-хранитель или ангел-искуситель?

– Согласно греческой мифологии Амур – это Эрос, – уклончиво ответил Фальконе. – По словам Сократа, Эрос не великий бог, и он не бог. «Эрос смертен?» – задавали вопрос древние и отвечали: «Нет, он нечто среднее между смертным и бессмертным». Эрос великий демон, а всякий демон – посредник между человеком и Богом.

– Но он вовсе не похож на демона, – улыбнулся Вольтер.

– Да, демон прекрасен, – ответил Фальконе, – но Амур – действительно не мой господин.

– Кто знает? – загадочно произнес Вольтер и написал у подножия Нимфы, стоящей рядом с Амуром, другое двустишие: «О нет, ты не мой господин, ты был, ты есть и будешь моим».

– Вот это действительно соответствует истине, – согласился Бюффон. – Роковая власть женщин никогда еще не была так сильна, как сейчас во Франции, для которой законом являются желания госпожи Помпадур.

– Власть женщин не является сама по себе злом, – вмешался Руссо. – Люди еще не вполне осознали, какие выгоды сулит обществу воспитание этой половины рода человеческого, властвующей над другой. Мужчины всегда будут такими, какими их желают видеть женщины, и если вы хотите от них душевного величия и добродетели, научите женщин понимать, что такое добродетель и душевное величие, иначе женщина так и останется дьяволом в ангельском облике.

– Любовь – главный двигатель жизни, и в своих устремлениях человек всегда неосознанно исходит из стремления понравиться, произвести впечатление на представителя противоположного пола. Именно чувственность управляет человеческой волей, дает импульс жизни, – авторитетно заявил Бюффон.

Фальконе с сомнением посмотрел на него:

– Мне кажется, вы преувеличиваете значение чувственности в жизни человека.

– Разумеется, правоверный католик не может так считать. Но разве главная христианская заповедь не есть любовь, и разве не любовь искупает все грехи мира? – Бюффон лукаво прищурился.

Фальконе не принял шутки.

– Это не та любовь, – серьезно ответил он. – Христианство говорит о любви к ближнему, особенно к врагам, к тем, кого любить совсем не хочется, – именно эта любовь искупает грехи, а вовсе не плотское влечение, которое почему-то называют любовью. Это чувство заставляет людей иногда совершать постыдные поступки и предательства, идти на преступление. Но это не есть любовь к человеку, а любовь к удовольствию, – добавил он, вспомнив Луи.

– Но разве не сказал Иисус Христос о Марии Магдалине: «Прощаются ей грехи ее, ибо она много любила, а кому мало прощается, тот мало любит»? – не унимался Бюффон. – И что плохого в том, чтобы любить кого хочешь и когда хочешь? Я за свободу эроса, против религиозного пуританства. Люди должны быть вольны в своих нравах, которым чужды религиозные догмы.

– Я тоже верю во всепобеждающую силу любви, – согласился Фальконе, – но я думаю, что чувства не могут быть выше разума и разумный человек не должен в своей страсти преступать установленных границ…

– Кем и когда установленных границ? – прервал его Бюффон. – Вы, конечно, имеете в виду евангельские заповеди, согласно которым церковь считает, что брак нерасторжим, даже если один из супругов уличен в прелюбодеянии? Но это абсурдно. Мой разум отказывается понять, как вы со своим умом можете верить всем этим сказкам, рассчитанным на невежественных и наивных людей. Зачем нужны какие-то заповеди, когда в мире существуют совсем другие законы? Естественно влечение человека к противоположному полу, а не эти придуманные заповеди. Христианские добродетели невыполнимы для человека. Христианство предъявляет к человеку чрезмерные, непосильные требования, которые противоречат законам природы и естественной натуре человека, эти догмы давят и загоняют внутрь здоровое, естественное начало. Но все искусственно навязанное мешает человеку и наносит вред его здоровью. В своей «Естественной истории» я пишу о вреде сексуального воздержания и психозах, связанных с ним.

Фальконе удивленно поднял брови:

– Я читал вашу «Естественную историю», там вы указываете и на обратные случаи – когда целомудрие не вредит здоровью, во всяком случае меньше, чем половая распущенность.

– Должен же я был бросить кость нашим отцам-иезуитам, – самодовольно улыбнулся Бюффон. – О, если бы люди были способны сохранять целомудрие! Естественным состоянием после достижения половой зрелости является брак. Но брак на всю жизнь между мужчиной и женщиной невозможен. Любовь рано или поздно исчезает, и супруги начинают искать счастья на стороне. Мусульманство появилось не случайно. Магомет, его основатель, считал свое учение стадией, следующей за христианством, и допускал нравственность гораздо менее строгую, чем в христианстве: разрешено было иметь четырех законных жен и сколько угодно любовниц. Он лишь узаконил то, что давно существовало в реальной жизни, а не в воспаленном мозгу наших церковников: фактически каждый мужчина имеет несколько жен, если не одновременно, то на протяжении своей жизни. Несмотря на тысячелетний опыт христианства все мы остались по существу язычниками, потому что это невозможно – запереть человека в клетку христианских заповедей!

– Я с вами совершенно согласен, – вступил в разговор Вольтер. – Завышение моральных норм приводит не к улучшению нравов, а к падению нравственности в обществе. Самые лучшие человеческие устройства и законы – те, которые соответствуют естественной природе человека. Нужно слушаться только голоса природы и убрать все искусственные установления, препятствующие человеческой свободе, которые установлены церковью. Я всегда выступал за право развода как необходимую предпосылку сокращения случаев многоженства и прелюбодеяния.

– По-вашему, самый лучший способ избавится от них – это их узаконить? – съязвил Руссо.

Но Вольтера поддержал Дидро.

– Совершенным человеком является только человек природы. Послушание природе, своей естественной сущности есть главное условие счастья. С точки зрения философа, счастье – это ставшая привычкой согласованность мыслей и поступков с законами природы. Она дает свободу, а свобода – счастье. Все, что мешает этому, противоестественно и должно быть уничтожено. Проповедовать уничтожение страстей – глупость. Но нужно не то чтобы умерять их, а установить между ними справедливое соотношение, согласовать с заботой о здоровье. Страсти без разума – это паруса без кормил, но и разум без страстей – это король без подданных. Склонность к удовольствию не является порочной, ибо удовольствие не противоречит человеческой природе. Удовольствие является конечной целью поведения, к которой стремится человек, но условием удовольствия является добродетель. Я не требую отречения от чувственных наслаждений, это было бы насмешкой над человеческой природой, но я говорю об их умеренности. Я вижу, что религиозная мораль неприменима к человеческой природе, но я не могу не согласиться с тем, что без добродетели нет счастья. Общество нуждается в законах, согласованных с природой человека. Религиозные установления, которые противоречат кодексу природы, нужно отбросить. С точки зрения разума ни одна из истин религии не выдерживает критики. Религия находится в вопиющем противоречии со здравым смыслом и естественной нравственностью. Пропасть между разумом и верой огромна. Вера должна быть подчинена разуму, а религия – согласована с законами природы.

– Но что нам известно о законах природы? – вопрошал Руссо. – Путь философии – это путь заблуждений. Человеческий разум способен лишь разрушать. Он годится для того, чтобы возбуждать сомнения, ибо, опираясь на разум, можно найти столько же доводов «за», сколько и «против». Опровержение любых истин религии так же очевидно, как и их доказательство. Никто никогда не сможет доказать существование Бога. При рассмотрении вопросов веры наш разум запутывается в неразрешимых противоречиях. Нелепо пытаться понять намерения Бога, предписывать ему правила, которыми руководствуемся мы, люди. Евангелие имеет столь разительные и величественные признаки истины, что изобретатель его больше достоин удивления, чем сам герой. Все философы, даже Правила Платона, ошибаются, и одно только Евангелие в рассуждении морали всегда верно и истинно. Вы требуете разумности христианства, потому что считаете, что оно не имеет божественного происхождения. Но вера не может быть основана на логике: она потому и называется верой, что не согласуется с разумом. Тот, кто хочет верить, должен отказаться от разума, ибо невозможно одновременно владеть и очевидным, и непостижимым. Мы должны подчинить рассудок вере, так как образ действий Бога непостижим для разума. Религия является проявлением чувства, а не разума. Естественный свет, естественная совесть, естественная справедливость-то, что мы называем нравственным чувством, которым человек обладает интуитивно, – даются человеку Богом при рождении. Естественный свет – это внутреннее первоначальное и всеобщее правило суждения и различения истинного и ложного, хорошего и дурного, нравственного и безнравственного. Он запечатлен в душах всех людей, в том числе и язычников. Все человеческие установления должны пройти проверку этим естественным светом нравственности. Тот, кто больше предохранит себя и удалится от первобытного своего состояния, достигнет успехов и даров и будет управлять теми, кто не имеет этих преимуществ. Это и есть истинное происхождение владычества человека над подобными ему. Это владычество не только нельзя считать угнетением и притеснением естественного общества, но необходимо считать его твердейшей опорой. Однако реализации требований прирожденного нравственного инстинкта препятствуют дурные наклонности, внедряемые в сознание человека обществом. Человек в своей сущности добр и по природе своей не имеет стремления к тому, чтобы наносить вред себе подобным, пока корыстолюбие или страсти не заглушат в нем этого естественного стремления. Но достаточно ли этого стремления, чтобы пересилить выгоды, даваемые дурным поступком? Какие причины вызывают эти выгоды, какое общественное устройство? Интересы эти даны не столько природой, сколько общественными учреждениями.

Вольтер с усмешкой посмотрел на Руссо:

– То, что вы считаете прирожденным нравственным инстинктом, на самом деле есть не что иное, как привычка. Происхождение наших нравственных предрассудков – в религиозных догмах. Врожденных нравственных идей не существует. Люди сами создают идеи добра и зла, справедливого и несправедливого, основываясь на своем опыте. То, что в одном месте является злым, несправедливым, преступным, в другом месте и в других условиях оказывается добрым, справедливым и полезным для общества. Есть народы, у которых позволено удовлетворять всем страстям. А на Камчатке, например, не позволено спасать жизнь ближних, так как считается, что не должно противиться провидению и что такому человеку, которому определено небом утонуть, не надо помогать. Если какое-то племя начинает преуспевать, его богу начинают поклоняться. Поэтому лишь то, что полезно для общества, должно лежать в основе оценки всех человеческих поступков.

– Нравственные предписания суть божественные установления, они берут начало в пользе, но не в той пользе, которая всем очевидна и вытекает из рассуждений, а которая рождается из веры, – упрямо повторил Руссо.

– Господин Руссо верит, я же предпочитаю сомнение, – саркастически заметил Бюффон. – И мой помощник Добантон верит лишь тому, что видел и трогал. Мир создан творцом как самоуправляющийся механизм. Природа – слуга Всевышнего, хранитель его неизменных декретов. Она никогда не уклоняется от законов, ей предписанных. Я мыслю божество за пределами природы, которая предоставлена сама себе, как слуга, исполняющий волю хозяина. Я пришел к такому пониманию природы, которое говорит о том, что развитие происходит всегда незаметными сдвигами. Существующие ныне виды растений и животных произошли естественным путем от других видов, существовавших ранее. Наблюдаемая в живой природе целесообразность создавалась и создается путем естественного отбора полезных для организма изменений. Новая жизнь создается за счет разрушения других, смерть служит жизни, воспроизведение рождается из разрушения. Животным свойственны качества пламени, и после пламени животные являются самыми большими разрушителями, превращающими в свое вещество всякого рода материю, могущую служить им пищей. Так смерть одних служит для продления жизни других. Поэтому пожирание друг друга – одних существ другими: растений – животными и одних животных – другими, в том числе и человеком, – естественный процесс. В борьбе за существование выживают наиболее приспособленные особи. Те же, которые оказываются неприспособленными к данным условиям среды, снижают свою плодовитость и погибают. На этом принципе должны строиться и политические устройства общества.

– Но естественный отбор происходит не только в результате борьбы, а вследствие взаимопомощи, которая и позволяет отдельным видам выжить в борьбе за существование. Правильно понятый интерес человека должен удерживать его от эгоизма и способствовать альтруизму. Абсолютный нравственный закон христианства: поступай с другим так, как тебе хотелось бы, чтобы поступали с тобой, – вот тот главный закон, которому должно соответствовать совершенное человеческое устройство, а не междоусобная борьба. Общество, построенное на началах вражды, окончательно погубит себя, – возразил Руссо.

– Церковь превратила эту заповедь в свою противоположность, – резко бросил Вольтер, – Преступления инквизиции, истребление неверных, преследование инакомыслящих не имеют ничего общего с ней. Нельзя отождествлять религию с моралью.

– Добрые нравы зависят от законодательства, – рассудительно заметил Дидро. – Если нравы дурны, это свидетельствует о неправильной организации государства. Политические учреждения должны соответствовать нормам нравственности; если они им противоречат, то и нравственность общества падает.

– Существовавшие до сих пор общественные устройства не обеспечивали свободу и права личности, – согласился с ним Вольтер. – Уважать другого, как самого себя, уметь поставить себя на место другого, видеть в каждом человеке личность – это значит, что никто не должен быть унижен, обижен, подвержен пыткам и убит.

– Не думаете ли вы, что достаточно создать хороший закон, и все будут ему следовать? – удивился Руссо. – Мало создать хороший закон, надо еще обеспечить его выполнение, а это связано с насилием. Любой закон – это запрет, ограничение. Все люди связаны друг с другом в обществе, и они свободны настолько, насколько могут самостоятельно выбирать себе ту или иную форму зависимости. Полная свобода возможна лишь при уничтожении всех связей между людьми. Люди сознательно отказываются от части своих прав ради общих целей.

– Свобода состоит в том, что народ свободно выбирает себе правителей и судей, а не в том, что он их не признает, – уточнил Вольтер. – Это уже не свобода, а необузданное своеволие. Свобода должна быть полной, но в пределах возможности, ограниченной законом. Осознание этой необходимости и есть свобода.

– Истинная свобода невозможна без обеспечения экономической независимости членов общества, – вмешался Дидро. – Общество, в котором все будут владеть собственностью, само собой превратится в свободное и демократическое. Иным оно и не может быть. Можно ожидать, что мы придем к системе естественного законодательства, предусматривающего защиту естественного права собственности.

– Вы жестоко ошибаетесь, – горячо запротестовал Руссо. – Частная собственность никогда не сможет обеспечить свободу, ибо она порождает неравенство – богатство одних и нищету других. Корень всех зол и бедствий человека – в неравенстве, но причина неравенства – собственность. Первый, кто, отгородив участок земли, сказал: «Это мое» – и нашел людей достаточно простодушных, чтобы этому поверить, был истинным основателем гражданского общества. От скольких преступлений, войн, убийств, от скольких несчастий и ужасов избавил бы род людской тот, кто крикнул бы подобным себе, вырывая колья и засыпая ров: «Берегитесь слушать этого обманщика, вы погибли, если забудете, что продукты принадлежат всем, а земля – никому!» Как только возникла частная собственность на землю, возникло имущественное неравенство и происходящие из него противоположность интересов, все пороки богатства, нищеты, испорченность нравов. Вначале же было естественное состояние, когда люди были свободны и равны. Успехи в хозяйственной деятельности привели к утрате людьми свободы и упадку нравственности. Неравенство, порожденное частной собственностью, заставляет человека забывать о нравственном чувстве и милосердии.

– Но для того, чтобы проявлять милосердие, надо как минимум что-то иметь, – вновь не удержался от сарказма Бюффон.

– Многие считают, что лишь собственность и богатство позволяют совершать благодеяния, – горько усмехнулся Руссо. – Молодому человеку, обдумывающему свою предстоящую жизнь, который спросил меня об этом, я бы ответил, что он в таком случае поступил как человек, который решил обобрать своего ближнего для того, чтобы потом облагодетельствовать его. Все люди рождаются свободными и равноправными, но частная собственность лишает их естественных прав, порождая несправедливость, нищету и угнетение, возможность одних жить за счет труда других. Собственность, позволяющая эксплуатировать чужой труд, – это кража. В стране действительно свободной граждане все делают своими руками, а не деньгами. Люди должны вернуться к общности имуществ, существовавшей некогда, и к равенству в распределении материальных благ или хотя бы упорядочить пользование частной собственностью, чтобы уменьшить имущественное неравенство, устроить все так, чтобы каждый довольствовался умеренным состоянием. Скопление богатств в руках немногих превращает их в орудие притеснения. Нужно, чтобы блага распределялись хоть и неравномерно, но по крайней мере между всеми, чтобы все в равной степени могли жить в соответствии с вечными истинами добра и справедливости. Необходимо перераспределить земельную собственность и ограничить право наследования. Права детей, основанные на заслугах родителей, противозаконны. Люди безнадежно испортили дело природы, и к этой природе, к ее естественности и простоте предстоит еще вернуться для достижения истины. Можно сделать попытку где-нибудь в отдаленном уголке земного шара, среди людей, еще не затронутых цивилизацией, применить открытые принципы для разумной деятельности. Мы должны создать новое, святое государство, республику, где принцип равенства был бы воплощен в государственном законе и где народ постоянно проверял бы деятельность своих представителей. Лишь такой образ правления способен оградить общество от злоупотреблений и беззакония. В этом обществе все будут сознательно работать на благо общества, создавая материальные блага, и каждый сможет брать продукты сообразно своим потребностям.

Бюффона передернуло:

– Но равенство имуществ несправедливо, – яростно набросился он на Руссо. – Закон природы – право сильных на неравенство. По природе справедливо то, что лучший выше худшего и сильный выше слабого. Природный признак справедливости таков: сильный повелевает слабым и стоит выше него. Гераклитовский естественный закон, естественное право состоят в том, что справедливость – итог всеобщей борьбы, в результате которой одним предназначается рабство, другим – господство. Как можно ратовать за равенство, когда люди неодинаковы? Мы отрицаем искусственно созданное неравенство – сословные привилегии дворянства и духовенства, но естественное неравенство должно быть сохранено. Природа не терпит равенства. Создать равенство для всех – значит пойти наперекор природе, совершить над ней насилие. Равенство состоит в воздаянии каждому по заслугам. Еще древние говорили, что несправедливый – это не равно относящийся к людям. Справедливость состоит в воздаянии каждому равным, при этом имеется в виду пропорциональность, а не равенство.

– И кто же тогда будет заботиться о будущем, если плоды его труда не перейдут детям? – поддержал Бюффона Дидро. – Без частной собственности невозможно разумное общественное устройство. Иначе кто же станет тогда работать? Ведь одного сознания общественного долга работать на общую пользу недостаточно для активного участия всех в труде. Я считаю, что для справедливого общественного устройства все должны быть частными собственниками, но без чрезмерного неравенства имущественных состояний. Чем больше приблизятся граждане к равенству в потребностях и имуществе, тем более спокойным будет государство. Но полное равенство неосуществимо. Тот порядок, который вы считаете естественным, на самом деле противоестественен. Такое общественное устройство было бы чуждо человеческой природе. Возможно, и есть бескорыстные люди, но их слишком мало, чтобы они смогли накормить всех. Зато выгоду чует каждый. Если уравнять всех в собственности, тогда не будет достаточной заинтересованности в лучшей работе, и общество станет нищим.

– Мой идеал справедливого общества – аскетизм, – отчеканил Руссо. – Вслед за Мабли я говорю, что довольствуюсь требованием улучшения нравов и отнюдь не шокирован нищетой. – В голосе Руссо слышалась ярость. Споры между Руссо и энциклопедистами становились все злее и ожесточеннее. Он как будто искал предлог для разрыва. Вольтер, Бюффон и Дидро вызывали у него наибольшее озлобление.

Желая как-то разрядить обстановку, Фальконе примирительно сказал:

– Все говорят о естественной природе, но что есть естественная природа – вот в чем вопрос. Бюффон считает естественным следование первобытным животным инстинктам, Руссо – их подавление. Но нельзя отрицать влияния религии в деле совершенствования человека.

Дидро упрямо вскинул голову:

– Религия несовместима с нравственностью. Добро следует делать из любви к добру, и только плохому человеку подобает воздерживаться от дурных поступков и следовать добродетели из страха перед наказанием или божьей карой. По сравнению с добродетельным атеистом он плохой человек, так как совершает добрые дела не бескорыстно, а с расчетом. Общество, состоящее из одних лишь атеистов, было бы гораздо счастливее общества христиан или сторонников какой-либо другой религии. Если бы французские короли были атеистами, они бы не устроили Варфоломеевскую ночь над еретиками. Когда я опубликовал «Философские мысли» – свое первое сочинение, я еще верил в Бога. Через три года я написал «Письмо слепым в назидание зрячим», за которое мне пришлось около месяца просидеть в тюрьме. Это случилось, когда я уже начал Энциклопедию. Я попал в башню Венсенского замка, едва были распределены обязанности между первыми сотрудниками. Но именно мои размышления в уединении тюремного одиночества привели меня к отрицанию религии. Ведь если есть Бог и он справедлив и милосерден, то почему существует зло и почему оно остается безнаказанным? Наличие в жизни зла и греха невозможно сколько-нибудь разумно согласовать со всемогуществом Бога, предопределяющим все без исключения события, и его милосердием. Существует неразрешимое противоречие между представлением о всемогуществе Бога, его милосердием, и злом, царящим в жизни. Одно из двух суждений должно быть истинным. Защита тезиса о всемогуществе Бога приводит к выводу: Бог – творец не только добра, но и зла, не только добрых дел, но и грехов, то есть Бог является источником зла и безнравственности.

Дидро победно взглянул на Фальконе.

– Я думаю, что мы не должны возлагать на Бога ответственность за зло, творимое людьми, которых Творец наделил свободной волей, – уклонился от спора Фальконе.

Дидро не унимался:

– Но вы должны согласиться, что в самой вере в Бога, в рабской покорности его воле есть что-то унижающее достоинство человека.

– Следование закону не унижает достоинства, – возразил Фальконе. – Но вы так ревностно сражаетесь с церковью, как будто только она мешает нашему благополучию.

– Философы никого не убили, священники же убили многих философов, истребив их как еретиков, Кальвин хладнокровно предавал смерти за инакомыслие множество людей и писал, что если впадет в ересь целый город, следует перебить всех его жителей. Мы всего лишь против фанатичной нетерпимости, за право каждого верить в то, что согласно его совести, или не верить вовсе, – вступил в разговор Вольтер. – Я не всем разделяю взгляды моих друзей-энциклопедистов, но меня возмущает травля, которой они подвергаются. Цензура, борьба с мыслями недопустимы. На слово можно ответить лишь словом, только более аргументированным. Должно быть равенство всех перед истиной, и это равенство может обеспечить лишь полная свобода слова.

– Но слово не так уж безобидно. Легко разрушить фанатизм и глупость, но, господа, что воздвигнете вы на пустом месте? Тот, кого преследует, бьет неправедный, жестокий господин, не думаете ли, что он отомстит жестоко, чтобы избавиться от преследований, которые не вознаградятся жизнью на том свете? Правы ли вы, жалуясь на преследования, которых в действительности нет? Вам не хотят позволить указывать печатно на средство не верить в Бога, вот в итоге в чем заключается все наносимое вам зло, в котором вы упрекаете церковь, – с досадой произнес Фальконе.

Вольтер дружески обнял скульптора:

– Вы, как всегда правы, мой друг. Идею Бога нельзя уничтожить. И не нужно. Если бы Бога не было, его бы следовало выдумать. Но церковь… Нет, надо раздавить гадину! Иезуиты должны быть лишены власти, используемой ими во вред нации, и изгнаны из страны…

Через несколько лет к власти в качестве министра иностранных дел пришел герцог Шуазель, приверженец партии философов. Он возглавил общий поход против иезуитов, поведение которых было объявлено противоречащим законам и нравственности. Было принято постановление об изгнании иезуитов из Франции. Его с воодушевлением поддержали провинциальные парламенты, пресса и общественное мнение. В 1764 году орден иезуитов был упразднен, а его учреждения во Франции закрыты. Преследованиям энциклопедистов был положен конец. Но этого оставалось ждать еще почти семь лет.

Сейчас же Дидро был встревожен и озабочен. Для него вновь наступили тяжелые времена. К ноябрю 1757 года вышел седьмой том Энциклопедии, которая дошла до буквы «G». Число подписчиков удвоилось, но цензура вновь придралась к Энциклопедии. Иезуиты были в ярости. Разразился грандиозный скандал. Издатели пытались спасти положение и спешно переделывали статьи. Но было уже поздно. Государственный совет приостановил раздачу подписчикам семи томов Энциклопедии и постановил выплатить подписчикам деньги за не вышедшие тома. Положение осложнилось тем, что как раз в это время было совершено покушение на Людовика XV.

Энциклопедистов называли партией, вредной для общества и церкви, а Энциклопедию – позором нации. Положение казалось безвыходным. Д’Аламбер не выдержал и отказался быть редактором. Он считал, что нужно приостановить издание Энциклопедии до более благоприятных времен. Ушли и другие сотрудники. Вольтер советовал Дидро перенести издание за границу.

Помощь энциклопедистам пришла оттуда, откуда они менее всего ее ожидали. События в далекой России отозвались во Франции. 28 июня 1762 года дворцовый переворот возвел на российский престол новую императрицу – Екатерину II, бывшую Ангальт-Цербстскую принцессу. Супруг ее, император Петр III, голштинский герцог, занявший трон в прошлом году после смерти своей тетки Елизаветы Петровны, ушел из жизни при весьма загадочных обстоятельствах. Во Франции никто не верил сообщениям о его естественной смерти в результате приступа некой хронической болезни.

Некий де Рюльер, бывший советник французского посла в Петербурге, вернувшись из России, выпустил записку о перевороте, в которой написал, что император был убит в пьяной свалке Алексеем Орловым – братом любовника Екатерины II Григория Орлова, который со своей гвардией сыграл решающую роль в возведении ее на престол.

Во французской столице вначале с удовольствием подхватили пикантные слухи о похождениях новой русской императрицы и ее фаворитов. После поражения в Семилетней войне, в которой Россия выступала на стороне Пруссии, Версаль вынужден был смириться с потерей многих своих колоний и с разделом Польши, в которой был избран королем ставленник России Станислав Понятовский. Борьба партий в Польше продолжалась и после избрания короля. В результате деятельности польских диссидентов были введены русские войска в Польшу и были арестованы наиболее видные и влиятельные члены сейма. Все это вызывало раздражение французской короны: ведь супругой Людовика XV была дочь бывшего польского короля Лещинского, который лишился власти при Петре I. Но Франция ничего не могла изменить в новой ситуации. Людовик XV после поражения в Семилетней войне вынужден был вытерпеть и это унижение.

Екатерина II, проводя столь жесткую политику по отношению к французскому правительству, начала поддерживать и тех, кто находился к нему в оппозиции, памятуя, видимо, о том, что действия польских диссидентов очень помогли ей в Польше. В первый же месяц после своей коронации Екатерина II через графа Шувалова предложила Д’Аламберу на весьма выгодных условиях приехать в Россию для воспитания своего сына, малолетнего наследника русского престола великого князя Павла Петровича. Д’Аламбер отказался, но эффект этого смелого поступка был просто ошеломляющим. Второе, что она предприняла, – это подписалась на французскую Энциклопедию. Она вступила в переписку с Вольтером и предложила печатать ее в Петербурге или в Риге. Неслыханное дело! Русская императрица – в числе подписчиков запрещенной во Франции книги! Пощечина Версальскому двору! Французская монархия, мнящая себя просвещенной, преследует философов, а русская императрица протягивает им руку помощи и поддержки!

В это время Дидро намеревался продать свою библиотеку, чтобы обеспечить приданым свою дочь Марию Ангелику – единственную из оставшихся в живых четверых его детей. Узнав об этом, императрица Екатерина II решила купить его библиотеку за 15 тысяч ливров, предоставив владельцу право пользоваться ею пожизненно и даже выплачивая ему содержание как ее хранителю. Естественно, что вскоре весь Париж заговорил о переменах в России и новой просвещенной правительнице, обосновавшейся там.

Она интересовалась искусством и начала приобретать картины для своей дворцовой коллекции «Эрмитаж». Дидро стал в этом ее главным советником и посредником. Нелюбовь к французскому правительству удивительным образом сочеталась в ней с любовью ко всему французскому – литературе, искусству и даже модам. Понимая, что ничто так не украшает коронованных особ, как блеск их придворных художественных галерей, Екатерина II приобретала в огромных количествах художественные произведения в Париже и других европейских столицах, заказывала и покупала картины непосредственно в парижских мастерских. Уже через несколько лет живописные коллекции французской живописи в Петербурге стали несравненно богаче коллекций короля Франции. Вывоз из Франции промышленных образцов стал правилом. Правительство ничего не могло поделать. Энциклопедисты были как бы государством в государстве. Герцог Шуазель, государственный министр Франции, стал неумолимым врагом Екатерины, когда из-под его носа она перехватила несколько крупных коллекций. Галерея барона Тьера – полотна Рафаэля, Ван Дейка, Рембрандта, Пуссена – положила основание Эрмитажу. В перепродаже произведений искусства Екатерине II помогал и Мельхиор Гримм, которого считали, видимо не без оснований, русским резидентом во Франции. По крайней мере он много делал на пользу России. Никто не знал, чем занимается этот человек, кто он – писатель или дипломат. Он был завсегдатаем салонов высшего света и был известен тем, что выпускал газету «Литературная переписка», подписчиком которой была русская императрица и в которой сотрудничал Дидро.

Как-то Дидро, провожая Фальконе, заговорил:

«Помните тот день, когда мы впервые встретились у мадам Жоффрен? Я тогда уже был женат почти пять лет. Я женился, когда мне было тридцать. Она была дочерью моей квартирной хозяйки. Отец не давал согласия на наш брак, ее мать тоже была не в восторге. Ее можно понять – нищий интеллектуал в заплатанных штанах, не имеющий ни состояния, ни определенных занятий, ни положения в обществе. Мы обвенчались тайно».

Дени замолчал и задумался. Тень легла на его лицо. После продолжительной паузы он вновь заговорил:

«Самое ужасное – это то, что я уже не люблю свою жену. Она прекрасный, добрый и преданный человек, но она не понимает меня. Я давно не близок с ней. Я понимаю – это нехорошо, но я ничего не могу с собой поделать – лучше гильотина. А ведь когда-то я любил ее. Вы удивитесь, если узнаете, на какие хитрости я шел, чтобы завоевать ее расположение. Я притворился тяжелобольным, и она целый месяц ухаживала за мной. Брак – тяжелая ноша, которую несут люди. Я не знаю счастливых браков. Первая влюбленность, как правило, вскоре сменяется постылой каторгой. Зачем этот пожизненный договор? Почему люди должны мучить себя и других ради каких-то поповских выдумок? Почему человек не может быть свободным от этих мучительных обязательств?»

Фальконе покачал головой: «Вы считаете, что человек может стать свободным, расторгнув брак? Но однажды его заключив, он уже делается несвободным навсегда. От этого никуда не деться, нравится нам это или нет. У человека нет другого выбора, как только смириться и строить свое счастье там, где он его однажды выбрал, или нести свой крест».

«Да, ваши взгляды мне известны, – рассеянно ответил Дидро. – Но я, кажется, отвлекся от первоначальной темы нашего разговора. Так вот, когда мы с вами познакомились, я как раз сблизился с одной женщиной. Мы вместе с ней переводили, деньги я отдавал ей. Потом я порвал с ней и с головой ушел в Энциклопедию…»

Дидро снова надолго замолчал, потом, как бы стряхнув с себя какие-то мысли, сказал: «Недавно эта женщина умерла. У меня к вам есть просьба, Этьен. Я хочу, чтобы вы помогли одному несчастному ребенку. Эта девочка лишилась матери, а теперь оставлена отцом, который совершенно не интересуется ее жизнью. Ей еще нет и шестнадцати. Она неплохо рисует. Могли бы взять ее в помощницы?» Дидро умоляюще взглянул на своего товарища.

Фальконе согласился без колебаний. «Конечно, она будет моей ученицей, и я сделаю все, чтобы она стала хорошим скульптором, первой женщиной-скульптором во Франции», – заверил он Дидро.

Так в жизни Фальконе появилась Мари Анн Колло. Девочка делала поразительные успехи. Вскоре она смогла сделать самостоятельно мраморную голову Дидро. «Она прирожденный портретист», – с восхищением говорили зрители. Фальконе был горд своей ученицей, но бросив взгляд на пунцовую Мари Анн, стоявшую рядом с бюстом Дидро, он вдруг неожиданно для себя заметил нечто общее в их чертах. Тотчас отогнав от себя эту мысль, он постарался забыть о ней.

В это же время Фальконе закончил скульптурную группу «Пигмалион и Галатея». Удивительно, что он начал ее задолго до появления Колло. Художник обладает способностью предугадывать судьбу, свою и чужую. Но, возможно, это была просто случайность. В то время многих волновал древний миф о критском царе Пигмалионе, создавшем статую Галатеи, которая была так прекрасна, что он влюбился в нее. Когда, восхищенный, он поцеловал ее, статуя ожила.

Он тоже, как Пигмалион, создал Колло, и лукавый Амур уже точил свои стрелы…

Когда группа «Пигмалион» была выставлена в Салоне, она вызвала настоящую бурю восторгов. «Если бы эта группа, скрытая в земле в течение нескольких веков, была извлечена оттуда сломанная, с отбитыми руками и ногами, но с именем Фидия, высеченным на ней по-гречески, я молча и с восхищением смотрел бы на нее», – писал Дидро в своем обзоре Салона в журнале «Литературная переписка».

По случаю выставки в Салоне Фальконе и Дидро обедали вместе у Руссо. Четвертым был Бюффон. После обеда Дидро предложил им небольшую прогулку: «Здесь неподалеку живут молодые русские художники. Это первые пансионеры Российской Академии художеств, организованной недавно графом Шуваловым вместе с Ломоносовым. Шувалов пожертвовал на пользу Академии свою личную картинную галерею».

Фальконе слышал об обменах молодыми художниками с Россией. Недавно по приглашению Академии в Россию уехал скульптор Жилле, который стал там вице-президентом Академии художеств.

«Один из русских пансионеров особенно талантлив, – продолжал Дидро. – Его зовут Антон Лосенко. Ему всего 23 года, но это удивительный, необыкновенно талантливый художник, настоящий русский Рафаэль. Недавно за свой рисунок «Смерть Сократа» он получил медаль нашей Академии. Это весьма редкое явление для французской Академии, которая очень строго судит работы иностранцев. Безусловно, это будущее русской школы живописи».

«Говорят, он незнатного происхождения?» – заинтересованно спросил Руссо. «Да, он сын купца, торговавшего в Чернигове, одном из небольших городов империи, всякой мануфактурой, – подтвердил Дидро. Отец его потом спился, а мать умерла, когда ему было всего четыре года. Поскольку мальчик хорошо пел, его взяли в царский хор в Петербурге, но потом за спадение голоса он был отчислен из певчих. К счастью, он с детства был увлечен также и рисованием и попал в обучение к Ивану Аргунову». «А, это тот самый крепостной художник, который служил у графа Шереметева?» – оживился Руссо. «Аргунов – один из самых серьезных русских портретистов, по крайней мере лучшей школы в России тогда трудно было найти, – сказал Дидро. – Не удивительно, что от Аргунова Лосенко попал в Академию, а теперь продолжает свое обучение во Франции. Здесь он учится у Рету. Я не очень высокого мнения о Рету, хотя он и весьма плодовитый художник. Но он хороший педагог. К счастью, русского художника нельзя отнести к начинающим, то есть к тому опасному состоянию, когда воля учителя может совершенно подавить ученика и привить простое подражательство. Правда, он делает копии. Но подражание великим – это хорошая школа. К тому же дважды в день он обязательно рисует с натуры, а это хорошее очищение от болезни подражательства. Однако Рету уже слишком стар и не может руководить. Я рекомендовал ему Вьена – это художник, которого я могу хвалить без всяких оговорок».

Русские ученики Академии художеств находились под опекой нового русского посла в Париже Дмитрия Голицина, который давно дружил с Дидро и энциклопедистами. По просьбе императрицы Екатерины II Дидро и Мельхиор Гримм подбирали преподавателей для русских пансионеров и поддерживали с ними тесный контакт.

Фальконе не очень внимательно слушал легкую болтовню Дидро. Он отрешенно смотрел в сторону и чему-то счастливо улыбался. Погруженный в свои мысли, он незаметно отстал от друзей. Бюффон, несколько раз оглянувшись на него, наконец остановился и, подождав Фальконе, доверительно взял его под руку. «Я давно наблюдаю за вами, – сказал он шутливым тоном, – и я хочу вам сказать, что ваш Пигмалион выдает вас с головой. Вы влюблены – не так ли?». Фальконе вспыхнул. Бюффон догадался о его тайне. «Колло еще совсем ребенок, к тому же я старше ее на тридцать лет», – холодно ответил он. Бюффон расхохотался: «Всего-то? Раньше я не пропускал ни одной молоденькой женщины, но теперь экономлю время на своих амурных делах. Эти утехи не стоят того, чтобы похищать их у славы. Я всегда предлагал женщинам темперамент вместо сердца и экю вместо забот, и женился в сорок пять лет на двадцатилетней бесприданнице. Но жениться – значит влезть в неоплатные долги. Вы знаете это не хуже меня. Все великие художники воспевали любовь, а Рафаэль умер на женщине. Глупо отказываться от радостей жизни!»

Скульптор с сомнением взглянул на него:

«Кто знает, может быть, платоническая любовь и есть самая лучшая? Любовь, которая не реализована, приобретает фантастически прекрасные формы. Я мог бы легко склонить ее к близости, но я знаю, что это не соответствует ее истинному желанию, так как Колло воспитана в религиозных убеждениях и считает, что грех приносит несчастье».

«Что за ерунда, – рассмеялся Бюффон. – Эти попы всех запугали. Какие у вас могут быть несчастья? Ваше положение прочно, вам покровительствует первая женщина в государстве, вы признанный художник, у вас большое будущее, вы в расцвете сил. Разве можно лишать себя счастья ради каких-то глупых предрассудков? Посмотрите вокруг. Какие несчастья обрушились на головы грешников? Взгляните на любовницу короля Помпадур – она процветает уже девятнадцать лет. Какие могут быть еще более очевидные свидетельства глупости всех этих религиозных нравоучений? Люди должны быть счастливы – они рождаются для удовольствий!»

Хлопнув Фальконе по плечу, он вновь оглушительно захохотал.

Фальконе ничего не ответил. Червь сомнения давно уже поселился в нем, и Бюффон лишь сказал ему то, в чем он не решался признаться себе сам.

На улице Фроманто, близ Лувра, в доме парикмахера Леспри, где жили русские пансионеры, их встретил сам Антон Лосенко – смуглый темноволосый молодой человек небольшого роста с пытливым, внимательным взглядом серо-зеленых глаз. Всего несколько дней назад он вернулся из России, куда его срочно вызвали для росписи Триумфальной арки к коронации новой императрицы Екатерины II. Лосенко показал ей свои работы, привезенные из Парижа. Государыня приобрела для Эрмитажа одну из его картин – «Чудесный улов рыбы» на евангельский сюжет.

Картины Антона Лосенко были представлены новой императрице графом Шуваловым как свидетельство успехов молодой русской Академии художеств, которую он возглавлял. И все же Шувалов, этот еще недавно всесильный камергер двора и фаворит бывшей императрицы Елизаветы Петровны, не избежал опалы. Авторитет его пошатнулся после того, как в одном из писем одному своему заграничному корреспонденту он якобы позволил себе с недостаточным почтением отозваться о характере «июньской революции» Екатерины II. Императрице каким-то образом стало об этом известно, и ему пришлось «по болезни» оставить Академию и отправиться в почетную ссылку в Рим. «На столько времени, на сколько потребно будет» – гласила резолюция. Во главе Академии художеств был поставлен некий генерал-поручик Иван Иванович Бецкой.

Фальконе слушал эти новости не очень внимательно. Имя Бецкого ничего ему не говорило. Мог ли он тогда предполагать, что всего через несколько лет этот человек станет самым злобным и мстительным его гонителем и палачом?

С гораздо большим интересом Фальконе разглядывал работы Антона Лосенко. Его внимание привлекло начатое полотно с изображением перевернутого креста.

– Эта картина будет называться «Андрей Первозванный», – охотно стал объяснять ему художник. – Первый из людей, последовавших за Иисусом, был Апостол Андрей. С именем этого святого связано распространение христианства на Руси. В своих странствиях он водрузил крест у Киева и дошел до самого Новгорода. По преданию, апостола Андрея распяли на кресте, брусья которого были поставлены наискось. Апостол Андрей мало упоминается в Священном Писании и остается как бы в тени. Вы, католики, больше чтите апостола Петра, которому, как сказано в Евангелии, Господь вручил ключи от Царства Небесного. Кто знает, может быть, он делал это намеренно, чтобы не привлекать внимания к главному персонажу? Ведь сегодня лишь православие сохранило верность первоначальному христианству первых апостолов. Я долго думал, что в моей картине должно передавать впечатление святости. Я нашел эту деталь – это сияние лба.

Блеск лба самого Лосенко поверг Фальконе в глубокую задумчивость. Как видно, молодой художник и сам был не чужд отшельничества.

После «Андрея Первозванного» гости увидели наконец картину «Смерть Сократа» – ту самую, за которую художник был удостоен медали Французской Академии. Фальконе был рад этой неожиданной встрече со своим кумиром.

– Сократ – тоже мученик веры, – произнес он, глядя на картину.

– Вы хотите сказать – мученик знания? – уточнил Дидро.

– Вера – это тоже знание, только еще не осознанное, – коротко ответил Фальконе.

– По моему мнению, Сократ – не более, чем литературный персонаж, которого придумал Платон, – сказал Бюффон. – Нет ничего написанного Сократом, есть лишь диалоги, сочиненные Платоном.

Ему возразил Антон Лосенко:

– Если бы Сократ писал научные трактаты, это находилось бы в вопиющем противоречии со всей философией его жизни, ни во что не ставящей человеческое знание. Платон мог называть себя учеником Сократа, но сам Сократ никогда никого не учил.

– Во всяком случае он поступил очень мудро, отказавшись избегнуть казни за свои убеждения, – вставил Дидро. – Когда его осудили, он был уже глубокий старик. Отдав свою оставшуюся жизнь, он приобрел бессмертие.

– Духовное бессмертие, – уточнил художник. – Сократ, кончивший свою жизнь естественной смертью, был бы уже другой Сократ. Казнь Сократа подняла его на небывалую высоту, соединила в одно целое его жизнь и его учение. Гений Сократа осветил все человечество. Многие склонны видеть сходство между Сократом и Христом: и тот, и другой умерли насильственной смертью, не оставив ни строчки, и известны нам лишь по воспоминаниям современников. Наша православная религия также усматривает близость христианской философии к античной мудрости. Ведь Сократ в сущности не был язычником. Фактически он был первым монотеистом, поклоняясь единственному божеству внутри себя – голосу совести, нравственному чувству, дарованному нам свыше. В какой-то мере его можно считать первым мучеником этой идеи, на которой зиждется христианство. Он первый понял главенство нравственного закона над всеми другими, выразителями которых были многочисленные божества Древней Греции, и, собственно, за это и был осужден на казнь. Христианство, которое пришло на смену античному язычеству, выражает всеобщий нравственный закон. Разве не то же самое проповедовал Сократ? В России православие считают греческой верой, хотя оно иудейского происхождения. Но древние иудеи отвергли Христа. Тогда апостолы пришли в эллинское рассеяние, где просвещенные эллины вначале подняли их на смех. Но мы знаем, что первое евангелие было написано на греческом языке, и древняя Русь восприняла христианство от греков Византии, ведущей свое начало от древних греков. Таким образом, корни христианства – в античной философии Сократа.

– В этом случае литературный персонаж не только Сократ, но и Христос, – неожиданно заключил Бюффон.

– Все ваши рассуждения кощунственны, – возмутился Руссо. – Есть разница между сыном Софрониска и сыном Марии. Смерть Сократа, спокойно рассуждающего со своими друзьями, есть самая лучшая, какой можно только пожелать, смерть Иисуса, который умер в мучениях, поруганный и злословимый от всего народа, есть самая ужасная, какой только можно опасаться. Сократ благословил того, кто поднес ему сосуд с отравой, Иисус посреди ужасных мучений молился за своих мучителей. Если жизнь и смерть Сократа показывает в нем мудреца, то жизнь и смерть Иисуса показывают в нем Бога. Первый только говорил о том, что другой осуществил на деле.

Лицо Руссо пылало. Голос его срывался. Он резко повернулся и ушел, громко хлопнув дверью.

Все молчали. Дидро низко опустил голову.

– Это должно было когда-то произойти, – сказал он наконец. – Разрыв был неизбежен. Наши разногласия непримиримы, они гораздо глубже, чем это кажется на первый взгляд, и дело не только в его болезненной религиозности. Он ненавидит человеческое знание, прогресс, цивилизацию, все то, ради чего я отдаю жизнь. Это началось у него давно, пятнадцать лет назад. Я тогда находился в заключении в башне Венсенского замка. Руссо часто навещал меня. Однажды он пришел ко мне в состоянии, граничащем с исступлением. Он был бледен, лицо его было покрыто капельками пота. Молча он протянул мне газету. «Прогресс наук и искусств способствовал ли порче или очищению нравов?» – прочитал я. Это был вопрос, предложенный Дижонской акажемией, которая объявляла конкурс на эту тему. Он спросил у меня, какую позицию ему занять в этом вопросе. «Вы займете ту позицию, на которую не встанет никто», – ответил я ему. «Вы правы», – ответил он. С тех пор он стал другим человеком. Вся его жизнь стала неизбежным следствием этой безумной идеи.

Продолжать разговор никому не хотелось, и понемногу все стали расходиться. Фальконе медлил. Он уходил последним. Рисунок на стене не отпускал его, он жег и притягивал взгляд, который снова и снова обращался к надписи: «Смерть Сократа». Уходя, Фальконе оглянулся: философ, улыбаясь, подносил к губам чашу с ядом.