День приезда Дидро неумолимо приближался. Фальконе ждал его с ужасом. В это время в Петербурге появился его сын Пьер Этьен. Он прибыл в Россию из Англии, где учился живописи у Рейнольдса. Пьер Этьен не скрывал своего восхищения Колло. Скульптор старался не замечать этого. Однажды девушка явилась взволнованная чем-то. «Пьер сделал мне предложение», – сообщила она. Фальконе молча смотрел на нее. Жизнь сама предлагала ему выход. И мог ли он мешать своему сыну? Колло заплакала. «Я люблю вас», – сказала она. «Я уже стар, и, став моей женой, ты скоро станешь вдовой. Ты должна выйти замуж за Пьера». Колло умоляюще прижала руки к груди, слезы текли из ее глаз. Но Фальконе был неумолим.

Когда новость дошла до императрицы, та долго недоверчиво молчала. Наконец она сказала, что желала бы заказать молодому художнику портрет его невесты. Через месяц портрет Колло был готов и доставлен императрице. Тревожное лицо Марианны глядело на Екатерину с холста. Нет, оно вовсе не было похоже на лицо счастливой невесты. Но вникать в подробности ситуации, а тем более вмешиваться в нее императрица, разумеется, не стала. Тем более, что она и сама была занята приготовлениями к свадьбе своего сына.

1 июля 1773 года в Царское Село прибыла ландграфиня Каролина Гессен-Дармштадская с тремя дочерьми по случаю бракосочетания одной из них, великой княгини Натальи Алексеевны, с великим князем Павлом Петровичем. В честь этого были организованы большие торжества. Ландграфиня вместе с дочерьми побывала в мастерской Фальконе и, осмотрев конную статую, осталась ею очень довольна. Она выразила также восхищение работой Колло над головой всадника. Принцесса удостоила Колло весьма лестным знаком внимания, сказав, что она надеется получить бюсты великого князя и великой княгини ее работы. Екатерина II в свою очередь заказала Пьеру Этьену их живописные портреты, а также свой портрет в полный рост. Все складывалось как нельзя лучше. Фальконе-отец в своих письмах благодарил императрицу за оказанную его сыну честь, которой, безусловно, заслуживали только самые известные живописцы.

Со дня на день ждали приезда Дидро. Французское правительство не препятствовало отъезду Дидро в Россию и даже способствовало в какой-то мере этому. Дюран, министр Людовика XV, надеялся сделать Дидро посредником в дипломатических переговорах между Россией и Францией и перед отъездом пытался внушить Дидро, чего ждут от него как от француза. Тот обещал по возможности избавить русскую императрицу от предубеждения, которое у нее есть в отношении Франции.

Перед прибытием в Петербург Дидро три месяца пробыл в Гааге у князя Голицына, с которым обсуждал содержание возможных политических и экономических предложений императрице, а также тонкости русского этикета. Предстоящая поездка должна была стать первым опытом такого близкого общения Дидро с придворными кругами, и он надеялся с помощью князя Голицына предотвратить возможные промахи.

Дидро прибыл в Петербург в конце сентября. Его сопровождал встретивший его на границе грек Бала. Дидро ехал в приятном обществе молодого князя Алексея Васильевича Нарышкина, который лечился на водах и теперь торопился домой, чтобы успеть на свадьбу великого князя Павла Петровича. Нарышкин предложил ему остановиться у него, но Дидро, несмотря на усталость, решил немедленно ехать к Фальконе. Однако тот принял его довольно холодно. Извинившись, он сказал, что не может отвести ему помещение, так как назначенная для него комната занята недавно приехавшим из Лондона сыном Пьером. Дидро пришлось написать записку Нарышкину и просить о гостеприимстве. Нарышкин прислал за Дидро карету, и тот жил у него до самого своего отъезда.

Дидро был потрясен таким приемом своего друга, это казалось ему странным и необъяснимым. Но Дидро не мог долго держать обиды на Фальконе, и вскоре они встретились у него в мастерской. Там он наконец увиделся с Колло и познакомился с ее женихом – сыном скульптора.

Осмотрев модель памятника, Дидро выразил скульптору свое восхищение: «Герой и конь в вашей статуе сливаются в прекрасного кентавра, человеческая, мыслящая часть которой составляет своим спокойствием чудесный контраст с животною, вздыбленною частью. Это удивительный сплав человека и умного, преданного животного, слитых в одно существо. Ваш конь мощен и грандиозен, его голова полна ума и жизни. Он обладает такой же страстью и силой, как и сидящий на нем могучий всадник. Это конь, который подчинится не каждому, он может и сбросить наездника. Но этому седоку он послушен. Ни напряжения, ни труда не чувствуешь нигде, подумаешь, что это работа одного дня. Труд этот, друг мой, как истинно прекрасное произведение, отличается тем, что кажется прекрасным, когда видишь его в первый раз, а во второй, третий, четвертый раз представляется еще более прекрасным, покидаешь его с сожалением и всегда охотно к нему возвращаешься. Видимо, и почва, и воздух России благоприятны для французских художников, которые получают возможность осуществить здесь то, что не смогли сделать у себя на родине. Вы прирожденный монументалист, но не смогли получить во Франции ни одного заказа, соответствующего вашему призванию, вы были там обречены на жалкую участь придворного мадригала и не смогли бы проявить свой талант хотя бы потому, что во Франции не было для этого достойной личности. Но я должен вам сказать, что в Париже есть немало людей, которые не пожалели бы двадцать луидоров, чтобы ваша статуя сломалась при установке. Они не проявили бы отчаяния, если бы вы попали под нее».

Фальконе усмехнулся. Он понял, что Дидро имеет в виду литейщика Эрсмана, приглашенного в Россию Бецким для отливки статуи Петра I. Эрсман оказался шарлатаном, порученная ему пробная отливка статуи амура не удалась, и Фельтен, сменивший Ласкари и отвечавший теперь за отливку, убедившись в полной несостоятельности литейщика, потребовал его увольнения. Эрсман вернулся во Францию, но его помощник Помель был оставлен Бецким при Фальконе. Оказавшись в Париже, Эрсман с усердием принялся распространять о Фальконе и его помощнице Колло самые грязные сплетни, которые в конце концов дошли до Дидро и так взволновали его.

Всего этого Фальконе не стал рассказывать Дидро. «Такие люди есть и здесь, в Петербурге», – всего лишь с горечью заметил он. Дидро внимательно посмотрел на скульптора. До него доходили слухи о его отношениях с Бецким. «Должен вам сказать, что часто вы сами виноваты в этом, думая о своих собственных обидах, – решил он высказать Фальконе свое мнение. – Мне кажется, когда человек из плоти, он не должен думать, что другие из мрамора. Вы легко верите злу; ваша впечатлительность показывает вам его в преувеличенном виде, поэтому мало кому другому было бы так опасно, как вам, сближаться с непорядочным человеком: один злой язык может перессорить вас со всей столицей».

Фальконе ничего не ответил на упреки Дидро. Мог ли философ, случайно и ненадолго залетевший в Россию, понять все трудности иностранца, уже семь лет ведущего борьбу за своего Петра?

Но и Дидро вскоре пришлось вкусить все прелести придворного интриганства. Дидро предполагал встретиться с государыней два-три раза на официальных аудиенциях, но радушие императрицы превзошло все его ожидания. Двери кабинета Екатерины были открыты для него каждый день с трех часов до пяти, а иногда и до шести. Беседы проходили без свидетелей. Естественно, что их содержание волновало всех. Придворных больше всего беспокоило, не внушает ли Дидро императрице опасные мысли относительно отмены крепостного права в России. Другие уверяли, что этот безбожник Дидро будто бы убеждал императрицу в опасности религиозной морали, но она ответила философу, что верит в бога.

Вначале над Дидро просто подсмеивались, особенно когда он являлся ко двору в черной тоге академика. Дидро не считал зазорным это подчеркивать, ведь он был членом двух академий. Постепенно слухи становились все злее и ядовитее. При дворе сплетничали, что Дидро в разговорах с императрицей вел себя совершенно неподобающим образом: позволял себе брать императрицу за руку, стучать кулаком по столу и даже сбрасывать с себя парик, чтобы доказать сходство с бюстом, сделанным по памяти госпожой Колло. Слухи об этих вольностях скоро пошли гулять по городу и даже перешли за границу, где были сильно раздуты газетчиками. Скандальности им добавила и сама императрица, которая в своем письме в Париж к госпоже Жоффрен написала, что велела поставить стол между собой и Дидро, так как без этой предосторожности после всякого разговора колена ее оказывались избитыми до синяков.

Академик Левицкий взялся написать портрет Дидро.

– Но у меня такое лицо, которое обманывает художника, – сказал ему Дидро. – У меня сто различных физиономий на день, смотря по предмету, которым я занимаюсь. Пожалуй, самым удачным был лишь один портрет: там у меня счастливое лицо идиота, схватившего за хвост знание. Ведь я философ, такой же, как и другие, то есть ребенок, болтающий о важных вопросах.

Императрица проводила долгие часы в разговорах с Дидро, выслушивая его суждения обо всем, не исключая и государственных дел. Она с похвалой отозвалась об Энциклопедии, заметив, однако, что в ней много такого, с чем она не может согласиться.

Дидро на это со вздохом заметил:

– Четверть века, отданные Энциклопедии, научили меня смирению. Я и сам согласен не со всем написанным. Правительство преследовало нас. Публику удивляет нелогичность и несообразность многих статей, особенно в последних томах Энциклопедии. Дело в том, что Лебретон, издатель Энциклопедии, из трусости выбросил и сжег многие оригиналы статей. Выбрасывая куски, он не старался связывать оставшееся. Это сейчас я спокойно говорю об этом, а тогда я был близок к помешательству, я кричал и хотел отказаться от авторства. Вы знаете, что три-четыре неудачных выражения могут убить самую прекрасную книгу. Добавьте к этому вообще некоторую сумбурность моего стиля. Я работаю очень просто. Когда мне в голову приходит удачная мысль, я сразу же записываю ее на отдельном листке. Потом, когда я сажусь писать статью, я просто пронумеровываю эти листки в той последовательности, какая необходима.

Дидро намеревался разработать свой план образования молодых людей в России от азбуки до университета. Он изложил императрице свою систему образования, основанную главным образом на соревновании и соперничестве учащихся, к которому должны быть допущены все сословия. Дидро также говорил Екатерине о необходимости проведения конкурсов даже на самые высокие должности в государстве.

– Система конкуренции вообще универсальна. Действие стихийных рыночных сил и конкуренции ничем не должно быть ограничено. Вредна всякая монополия. С этой точки зрения я хотел бы предостеречь Ваше Величество от создания монопольных компаний для внешней торговли по примеру Англии и Голландии. Это неизбежно приносит вред государству. Крупные компании с монопольными правами, предоставляемыми государством, должны существовать только как временная и чрезвычайная мера, исключение из общего принципа свободы торговли, – убеждал он императрицу. – Исключение может быть сделано лишь для торговли водкой. На Западе дурная слава о кабаках в России. История колониальных стран, особенно Северной Америки, показала, какую страшную роль играла торговля водкой.

Екатерина пропустила эту тираду мимо ушей.

– До революции все отрасли торговли в России находились в руках монополий, которые я уничтожила, – с гордостью сказала она. – В своем Наказе я написала, что торговец не связан с государством никакими узами: одни лишь монополисты и ростовщики не получили никакой свободы.

Дидро энергично запротестовал:

– Я тоже противник ростовщиков, но я не поддерживаю издания законов, направленных против ростовщичества, ибо в прошлом такие законы обычно приводили к прямо противоположным результатам. Сколько ни сочиняй законов против мотовства и глупости, все они будут бесполезны, так же как и законы против самоубийства. Законы против ростовщичества создают только мошенников и бесчестных людей. Защищать интересы должников лучше всего, содействуя торговле деньгами, а не стесняя ее. Деньги – такой же товар, как и всякий другой. Если бы имелась возможность купить деньги у каждого, то это возбудило бы конкуренцию между торговцами и цена на товар снизилась бы. Стоимость денег может колебаться так же, как и стоимость всех других товаров, по правилу большего или меньшего спроса на них. Вредные последствия деятельности ростовщиков нужно уменьшать открытием ломбардов и ссудных касс. Чтобы люди не шли к ростовщикам и не платили им чрезмерно высокие проценты, надо создать им возможность обходиться без услуг ростовщиков.

Дидро убеждал императрицу в необходимости создания в России торгового сословия – третьего чина, как здесь его называли.

– Считать торговца тунеядцем недопустимо, – утверждал Дидро. – Покупая продукты и доставляя их потребителю, торговец тем самым освобождает производителя от больших потерь времени и труда. Люди с коммерческим складом ума в государстве должны быть на вес золота. Другое дело – дворянство и духовенство.

Екатерина насторожилась:

– Но они несут функции духовные и управленческие, а для этого должны быть освобождены от всяких других обязанностей.

Дидро возражал. Он считал, что в России слишком много монастырей, где обитают одни бездельники. Для такой огромной страны, как Россия, имеет большое значение привлечение к полезному труду всех классов общества. Для освоения обширных пространств России, особенно на севере и в Сибири, не делается почти ничего, если не считать того, что, например, преступников ссылают на Соловки.

Императрица полагала, что увеличению населения России способствовало правильное решение ею еврейского вопроса.

Евреи были изгнаны из России в 1742 году, в начале царствования императрицы Елизаветы Петровны, но в 1764 году, после прихода к власти Екатерины II, были вновь допущены жить и торговать в России, особенно много их поселилось в Заднепровской губернии, Новороссийске и Белоруссии.

– Многие считают, что это может породить новые проблемы, – рассуждал Дидро. – Евреи плохо ассимилируются среди местного населения, поскольку кровосмешение у иудеев рассматривается как преступление.

Дидро придерживался мнения, что столицей Российского государства должна быть Москва, так как она удалена от границ и хорошо защищена.

Императрица во многом соглашалась с Дидро, пока речь не зашла о ее Наказе.

– Власть должна сохранять преемственность, чтобы монарх думал на много лет вперед, – рассуждала она. – Но ничто так сильно не подрывает устои царской власти, как самовластная тирания. Я всегда считала лучшей формой правления ту, где государь подчиняется законам и в некотором отношении отвечает перед судом общественности. Поэтому я созвала комиссию по Уложению и издала свой Наказ.

– Вольтер назвал его величественным и мудрым, – уклончиво сказал Дидро.

Императрица испытующе взглянула на него:

– Я знаю мнение господина Вольтера, которому послала петербургское издание Наказа еще в феврале 1769 года. Но в данном случае меня интересует, что думаете вы по этому поводу.

Дидро дипломатично промолчал, но затем, решившись, все-таки решил высказать свое мнение по этому щепетильному вопросу:

– Я считаю, что в каждом законе должны быть гарантии. Закон должен давать не только права, но и возможности их осуществлять. Я вижу в Наказе проект превосходного свода законов, но в нем нет ни слова относительно способа обеспечить его незыблемость. Я вижу, что здесь отказались от слова «деспот», но само явление остается, и деспотизм называется монархией. Здесь упразднены слова «раб» и «холоп», но не само рабство.

Заговорив о крепостном праве, Дидро наступил на самую больную мозоль императрицы. Екатерина покраснела.

– Существует закон Петра Великого, запрещающий дворянству называть своих крестьян рабами, – раздельно произнесла она. – Что касается закрепления: крестьяне в России не имеют склонность к перемене мест и привержены той местности, где они живут.

– Но получить свободу не означает сразу же переселиться в другую местность, – возразил Дидро. – Скорее наоборот. Я позволю себе некоторые аналогии. Нерасторжимость брака противоречит непостоянству, столь естественному у мужчин. Постепенно утрачивается домашний покой и начинается ад. Там, где развод облегчается, это укрепляет семью, так как супруги уступают друг другу в спорах и реже расходятся.

Императрица рассмеялась.

– Ваш пример не совсем удачен. Я всегда была против разводов. Что касается крепостных, то я думаю над тем, чтобы издать закон, по которому все русские люди, родившиеся начиная с текущего года, в любом сословии, считались бы свободными гражданами. Но при этом я сознаю, что общество в России еще не созрело для гражданских свобод. В определенные периоды крепостное право является существенной необходимостью. С развитием народа надобность в опеке отпадает. Крепостное право сейчас является системой попечительства государства над подданными, которое государство передоверяет дворянству. Эта система призвана сделать крестьян более свободными и счастливыми, оградив их от притеснений мелких чиновников. Дворяне являются посредниками между крепостными и казной, в их собственных интересах защищать крестьян от хищности губернаторов и чиновников. Помещикам не выгодно угнетать крестьян и лишать плодов их труда, так как от благосостояния и богатства крестьян увеличиваются и доходы помещика. Ведь каждый хозяин, обладающий здравым смыслом, старается обходиться со своей коровой бережно, не истязая ее и не требуя чрезмерного удоя. Никто не станет истощать источник собственных богатств. У нас есть и государственные крестьяне, но гораздо лучше быть крепостным у помещика, чем у государства. Государственные крестьяне живут хуже, чем помещичьи, так как они ничейные. Опыт показал, что там, где прекращается над ними власть помещика, начинается произвол или, вернее, самовластье каждого мелкого чиновника, который под предлогом исполнения службы начинает грабить их. Поэтому я намерена раздать государственные земли с крестьянами наиболее энергичным и достойным своим дворянам, которые смогут управлять ими. Пока казна ничего, кроме убытка, не получает от государственных имений. Кроме того, в основании наших законов имеется противоядие против тирании помещиков: губернатор вместе с предводителем дворянства и депутатами своей губернии может избавить крестьян от бесчеловечных притеснений помещика и передать их вместе с поместьем под особую опеку, состоящую из выборных дворян. И это неправда, что наши крепостные знают только черный труд. Знаете ли вы, какой театр у графа Шереметева? И что его крепостные знают грамоту, обучаются наукам и ремеслам? Помещику есть интерес учить своего крепостного, так как он точно знает, что тот не уйдет к другому хозяину без его желания и его труды не окажутся напрасными. Крепостное право для крестьян необходимо так же, как и наследственная царская власть в государстве, которая заставляет государя думать о последствиях своих действий для будущих наследников этой власти, в отличие от временщиков, заботящихся лишь о сиюминутной выгоде.

Дидро со скептическим видом выслушал эту длинную тираду императрицы.

– Но человек, лишенный свободы и собственности, находящийся под чужой властью, жить хорошо не может, это очевидно. Конечно, можно привыкнуть ко всему, даже к тюрьме, но это не есть естественное и наилучшее состояние человека. Я знаю: у вас в России сейчас происходят волнения крестьян, которые убивают своих хозяев.

– Это волнения скорее на почве религиозных верований. Предводитель бунтовщиков Емельян Пугачев – старообрядец, провозглашающий борьбу за старую веру. Такие волнения периодически происходят в России. Сто лет назад крестьян возмущал другой старообрядец и противник официальной церкви Степан Разин. Нынешний бунт, без сомнения, вскоре будет подавлен, как и прежние волнения на религиозной почве, и в государстве восстановится спокойствие, – решительно заявила Екатерина.

Она знала, что говорила: через год предводитель восставших крестьян Емельян Пугачев будет схвачен и казнен в Москве при огромном стечении народа. Призрак Петра III наконец оставит ее навсегда.

Дидро слушал императрицу с сомнением. Ему было известно, что лже-Петр III обещал крестьянам свободу.

– Вера всегда была лишь предлогом, – сказал он. – Истинная же причина мне представляется в другом. Правительство может прибегать к радикальным средствам подавления восстаний крестьян. Однако силой можно устранить внешние проявления, а не причину восстаний. Следует лечить саму болезнь, а не ее симптомы. Я не защищаю этих бунтовщиков, я лишь говорю, когда и при каких условиях крестьяне не восстают. Есть превосходное средство для предупреждения волнений крепостных – сделать так, чтобы вовсе не было крепостных.

– Я пока не вижу никакой необходимости избавляться от крепостной зависимости крестьян, – продолжала упорствовать императрица.

– Не влияет ли такое положение земледельцев на качество обработки земли? – задал вопрос Дидро.

– Наши провинции со свободным населением, например, Запорожская Сечь, производят не больше хлеба, чем провинции с крепостным трудом, – уверенно заявила Екатерина.

– Но не есть ли это результат насилия и жестокости по отношению к крепостным? – продолжал допытываться Дидро. – Ведь при такой системе крестьяне не могут хорошо работать иначе как под страхом наказания.

Екатерина задумалась, затем со вздохом сказала:

– Не думайте, что меня не возмущает то, что вы имеете в виду. Здесь в России, дети с самого нежного возраста видят, с какой жестокостью их родители обращаются со своими слугами. Нет ни одного дома, где не было бы железных ошейников, кнутов и других инструментов, чтобы мучить за самую малейшую оплошность тех, кого природа поместила в этот несчастный класс, который не смог бы без преступления разбить свои оковы. Едва посмеешь сказать, что они такие же люди, как и мы, как рискуешь быть закиданной за это камнями. Когда в комиссии для составления нового Уложения начали затрагивать некоторые вопросы, относящиеся к этому предмету, даже самые гуманные защищали неистово и страстно крепостную зависимость. Я тоже понимаю, что ими руководила в этом предрассудке плохо понимаемая выгода, но и тогда и сейчас очень мало было людей в России, которые хотя бы подозревали, что для слуг могло быть другое состояние, нежели рабство. Я постаралась, чтобы сочинения французов распространились в России. Недавно в Москве судили помещицу из очень знатного рода Салтыковых. Она обвинялась в том, что забила до смерти 130 душ крепостных. Правда, она так и не призналась в этом и все время утверждала, что ее оговорили по злобе. Мне подавали челобитную о том, чтобы пытать эту женщину; я этого не позволила. Но многие свидетели подтверждали ее вину, и она была осуждена на пожизненное заключение. И все-таки я утверждаю, что наша система гораздо гуманнее системы английской аренды, которую проповедовал у нас господин де Ла-Ривьер, где вместо палки и ошейника голод и нищета создают еще худшее рабство. Наши крестьяне живут не хуже, чем крестьяне в Западной Европе, и отношения между крепостными крестьянами и помещиками в общем-то хорошие. Они пользуются большей свободой, чем крестьяне в Европе, по крайней мере они всегда получают кров и пищу. В России знают, что принес с собой строй, основанный на частной собственности и личной свободе в Англии. Для большинства наших крестьян свобода была бы несчастьем. Да, крестьяне у нас не свободны, но они не умирают от голода, как наемные рабочие в Англии. Что дала им такая свобода, кроме права превратиться в нищих батраков и умереть от голода? Чем же лучше крепостного права общество наемного рабства, в котором люди превращаются в наемных поденщиков? Разве что тем, что заставляет раба самого искать себе господина, который снимает с себя всякую ответственность за него?

– Я как раз не считаю, что аренда на английский лад – лучшее решение вопроса, – мягко сказал Дидро. – Большое количество неимущих в Англии – это извращение естественного закона, результат существования разного рода корпораций, закрывающих трудолюбивым людям путь к проявлению своих способностей и обрекающих их на безделье, голод и преступления. Тот строй, который представляется мне естественным, – это строй простых и равных производителей, имеющих собственность. Те, кто землю своим трудом не обрабатывают, не должны быть и ее собственниками. Но как привести общество в естественное состояние? Я считаю, что первое, что нужно предпринять в России, – это сделать всех граждан свободными частными собственниками, обеспечить охрану собственности и установить справедливые налоги. Крестьян нужно немедленно освободить от рабства, и притом с землей. Каждый крестьянин должен иметь надел, кормиться с него и кормить других. Без этого невозможно превращение России в процветающее государство!

– Вы преувеличиваете мои возможности как правительницы, – устало сказала императрица. – Нельзя тащить людей к наилучшему общественному устройству наперекор их воле. Если бы я упорствовала в своем Наказе, то давно лишилась бы трона. Я хорошо понимаю великие принципы, вами руководящие, но ведь с такими принципами можно только писать хорошие книги, а не дело делать. Составляя планы реформ, вы забываете разницу в наших положениях. Вы имеете дело с бумагой, которая все терпит. Она плотна, гладка и не ставит никаких препятствий ни вашему перу, ни вашему воображению, тогда как мне, бедной императрице, приходится иметь дело с кожей человеческой, очень раздражительной и щекотливой. Пришлось бы совершить множество несправедливостей в отношении привилегий, прав, отличий и тому подобное, из которых одни были предоставлены в виде наград за оказанные услуги, а другие куплены за большие деньги. Вы думаете, это так просто – лишить кого-то его привилегий? Не могу же я разогнать всех и править в одиночку. Критиковать легко, а создавать трудно – вот что скажет каждый на ваши замечания.

У вас нет ни благоразумия, ни знания обстоятельств. Если бы мой Наказ был в вашем духе, то я все должна была бы перевернуть верх дном в моей империи: законы, администрацию, финансы и политику; все это я должна была бы уничтожить и заменить фантастическими теориями. И ради чего? Ради сомнительной пользы реформ, которые потрясают основы государства. К тому же я склонна считать, и так считают многие мои подданные, что самодержавное право и наследственная царская власть, как и самодержавная власть помещика над крестьянами и есть естественное право и естественные отношения, соответствующие сущности вещей и естественной тяге людей к защищенности. И я не собираюсь менять их на ложные идеи умозрительной философии, призывающей опрокинуть старые порядки, чтобы заменить их новыми, абсолютно чуждыми высшему социальному и политическому порядку. Стоят ли они того, чтобы приносить им в жертву все достижения века трудов, покой и счастье подданных?

Встретившись с Фальконе после этой беседы с императрицей, Дидро сокрушенно говорил:

– Общество в России пока не готово к тому естественному строю, который основан на личной свободе, юридическом равенстве и частной собственности. Оно не может сразу перемениться, оно должно созреть для подобных реформ. Вряд ли найдется монарх, который смог бы всерьез пренебречь мнением и предрассудками придворных и последовал бы за философами. Екатерина не может пойти на столь радикальные перемены, так как это привело бы к ее полному разрыву с дворянством. Большинство русских дворян считают, что строй, который существует, и является естественным, и они отстаивают это столь рьяно, что считают другую точку зрения несовместимой с русской национальной гордостью. Даже там, где они говорят об ограничении монархии, они понимают под этим замену самодержавной власти монарха конституционным правлением нескольких знатных родов, с предоставлением известных политических прав и родовому дворянству. После переворота Екатерине надеялись вручить регентство, но она вопреки планам заговорщиков с помощью гвардии захватила царскую власть. Но всякое произвольное правление дурно. Деспот, пусть он будет лучшим из людей, управляя по своему вкусу, совершает злодеяние. Я советовал императрице в вопросе распределения ролей в управлении государством и предлагал ей отречься от своей власти полностью или частично в пользу представительного собрания парламента, контролирующего действия монарха. Я знаю, что Екатерина не хочет деспотизма, ведь она созывала Комиссию для составления законов. Но в ее Наказе нет того, как отречься от деспотизма и найти способы воспрепятствовать его возрождению. Я полагаю, что первым шагом, враждебным тирании, было бы то, что наследника престола выбирал бы не отец, а нация. Я не против того, чтобы была сильная центральная власть, но она должна быть выборной. Я уверен, что народ, если его не развратили, изберет наиболее честных и достойных своих представителей…

Фальконе сочувственно слушал Дидро, но все же не согласился с ним:

– Выборная власть никогда не сможет быть сильной. Вы правы: наследственная власть чревата злоупотреблениями, но, с другой стороны, она заставляет заботиться о будущем нации, тогда как выборная власть, подобно арендатору на земле, – лишь о сроке своего правления. Но мне кажется, что в России и так ограниченная монархия, правда, не конституцией, а придворными, с которыми она вынуждена считаться. Я бы предпочел такую конституцию, которая бы ограничила их власть. Здесь нужен был бы Петр Великий. Мало найти самый лучший и разумный порядок, надо еще суметь провести его в жизнь.

– Да, императрица не настолько безрассудна, чтобы идти против большинства своих придворных, она не может не считаться с мнением и пожеланиями тех, с кем она делит власть, а тем более идти им наперекор, – согласился Дидро. – Поэтому для нее оставить все как есть – это наилучший способ удержаться у власти. Поэтому, возможно, что она действительно права в своей осторожности.

Фальконе удивленно взглянул на Дидро.

– Да-да, я именно это хотел сказать. Я настойчиво убеждал ее в том, что частная собственность совершенно необходима для обеспечения свободы и независимости граждан. Это для меня несомненно. Но как при этом обеспечить равномерное распределение дохода и избежать нищеты – вот вопрос вопросов, на который пока не удалось ответить никому.

Всю зиму Дидро провел в Петербурге, но уже ранней весной он засобирался в дорогу. Король Швеции Густав III и прусский император Фридрих II наперебой приглашали его заехать к ним на обратном пути, но Дидро отказался от визитов, сославшись на нездоровье, и поехал домой через Дрезден. Фридрих II был так рассержен нежеланием Дидро проехать через Берлин, что унизился до сочинения против него ругательного памфлета. Он написал, что никогда не мог выносить сочинений Дидро, в которых «царствует такое самодовольство и высокомерие, что это стесняет мою свободу». «Вернее, его деспотизм», – не остался в долгу Дидро. Как и Вольтера, общение с царствующими особами уже не привлекало его. К тому же он понимал, что их интересует не столько его скромная особа, сколько содержание бесед с Екатериной II, особенно после побед русского оружия на Востоке. Война с Турцией завершилась блестящей победой России: 7 июля 1774 года был заключен мир с турецким султаном, по которому Россия получила Большую и Малую Кабарду, Азов, Керчь, Еникале и Кингсбург. Крым получил независимость от Турции. Русским кораблям было предоставлено право свободного плавания по турецким водам. К тому же Порта обязывалась уплатить России четыре с половиной миллиона рублей контрибуции, признала титул российских императоров, объявила амнистию и даровала свободу вероисповедания балканским христианам.

А Фальконе тем временем окончательно решил взяться за отливку памятника. Эта работа не была включена в контракт со скульптором, который должен был только изготовить модель в натуральную величину. Окончательную отливку в бронзе предполагалось поручить профессиональному литейщику. Фальконе, возможно, никогда не взялся за это чрезвычайно сложное и малознакомое ему дело, если бы не постоянные неудачи с поисками литейщика. Все попытки найти такового оказались безуспешными. В результате Бецкому пришлось обратиться за помощью к Фальконе. Скульптор ответил отказом вовсе не потому, что хотел досадить своему врагу, а потому что сознавал все сложности этого предприятия. Но своим отказом он вновь дал повод Бецкому чернить себя перед императрицей, выставляя вздорным и капризным человеком. Екатерина, подозревая скрытые причины отказа, написала ему письмо: «Ответьте, почему Вы не хотите делать отливку? В письме Вашем к г-ну Бецкому нет никаких основательных доводов, и я подумала, что у Вас есть лучшие в запасе. Неужели Вам весело будет смотреть, как другие испортят Вашу работу?» «Но я не литейщик», – отвечал скульптор. Он полностью осознавал все сложности отливки статуи и, понимая, какие трудности его ожидают, твердо решил предоставить это дело специалистам.

Императрица не приняла его возражений. Эта необыкновенная женщина умела вдохновлять своих подданных на самые невероятные подвиги и свершения. Фальконе не стал исключением. «Нет таких препятствий, которых не мог бы победить гениальный человек», – написала она скульптору. И Фальконе начал постепенно вникать в тонкости неизвестного ему ремесла, продолжая, однако, надеяться на то, что все же будет найден настоящий литейщик. Но время шло, а поиски хорошего литейщика не давали успеха. Фальконе не отваживался принять на себя незнакомое ему дело, прежде основательно не изучив его. Дидро высылал ему всю необходимую литературу по литейному делу, и в конце концов Фальконе дал согласие на отливку.

Однако Бецкой продолжал постоянно создавать ему препятствия, мстительно мешая при каждом удобном случае. Отливка статуи теперь стала затягиваться из-за отсутствия нужных материалов. Фальконе был вынужден по самым ничтожным поводам обращаться к императрице, и она в конце концов перестала отвечать на его письма.

Настроение у Фальконе было скверным. Супружеская жизнь у молодых супругов – его сына Пьера и Мари Анн Колло не складывалась, уже полгода, как они спали раздельно. За портреты, написанные Пьером, деньги так и не были уплачены, как и за бюсты, сделанные Колло; задержка эта тоже происходила по вине Бецкого. Пьер намеревался, бросив все, уехать во Францию. В довершение всего в Париже неожиданно умер Коллен, который был хранителем состояния Фальконе и Колло. Поскольку он был также кассиром придворной охоты, король и судебная власть наложили на его состояние печати.

«Итак, все мое добро надлежащим порядком секвестировано, – мрачно шутил Фальконе в письме к императрице. – Дай бог ему выйти оттуда невредимым, чтобы Коллен дела свои оставил в таком порядке, чтобы по взятии королем того, что ему причитается, наследники выдали мне, чем дожить свой век. Все несчастья, без сомнения, должны были свалиться разом. Г-жа Колло, которую я уговаривал остаться здесь до окончания отливки, недавно тоже отправила г-ну Коллену деньги, которые понадобятся ей в Париже, и, таким образом, судьба ее схожа с моею: она просит продлить ей содержание на то время, когда я не смогу ее поддержать. Сын мой, отчаявшись выжидать судьбу картин своих и принужденный теперь ехать немедленно, чтобы узнать положение дел моих, не занял у Голицына деньги, так как надеется получить за картины».

Фальконе уже не раз деликатно напоминал императрице о том, чтобы Пьеру заплатили за написанные им портреты. Императрица, судя по всему, давала необходимые распоряжения, но дело, как всегда застревало на Бецком.

В конце концов Пьер и Мари Анн уехали во Францию. Колло ждала ребенка и хотела, чтобы он появился на свет на родине. Расставание ее с Фальконе было ужасным. Скульптор оставался совсем один в чужой стране, окруженный враждебностью и непониманием. Императрица давно не отвечала на его письма, которые он продолжал посылать ей, жалуясь и негодуя на препятствия, создаваемые ему на каждом шагу Бецким.

Фальконе тревожился за Колло, и он не ошибся в своих тревогах: сразу же по приезде в Париж Мари Анн и Пьер расстались. Фальконе получил от нее полное отчаяния письмо. Он проклинал тот день, когда ему пришла в голову мысль об этом несчастном браке, и твердо решил исправить свою ошибку, когда вернется в Париж.

Близилась отливка памятника. Фальконе с огромным волнением готовился к этому ответственному моменту, сотни раз проверяя и перепроверяя, все ли готово к этому. Наконец все было готово к отливке, и 7 августа 1775 года Фальконе сообщает императрице: «…конная статуя приближается к моменту отливки: огонь пылает в печи с 20-го числа прошлого месяца, и, недели через две приблизительно, бронза должна вылиться…, во мне много, весьма много недостатков, но можно сказать, что во всю мою жизнь не было минуты, где бы выдавшаяся на мою долю частица рассудка была мне так нужна, как теперь».

Накануне отливки Фальконе спал плохо. В минуту забытья он приснился себе в образе Милона Кротонского, будто он взялся за огромный пень, пытаясь расщепить его руками. Он видел прячущегося за деревьями хищника, но ничего не мог сделать, чтобы предупредить несчастье. И в этот момент, когда дерево затрещало под могучими усилиями атлета, лев прыгнул…

Фальконе проснулся, вскочил. На сердце было неспокойно. Быстро одевшись, он направился в мастерскую. Тревога оказалась не напрасной: Помель, бывший помощник Эрсмана, дежуривший в эту ночь, отсутствовал, рабочие спали. В невесть откуда взявшееся отверстие в трубке, по которой расплавленная бронза перетекала в форму, горящий металл начал вытекать наружу. Фальконе явился в тот самый момент, когда сила и тяжесть бронзы, надломив одну из сторон, открыли путь расплавленному металлу. Тот начал растекаться по мастерской и преградил путь Фальконе. Появившийся Помель и проснувшиеся работники, наблюдавшие за огнем, бросились бежать, испугавшись пожара. Фальконе заперся в подсобке и готов был погибнуть в огне вместе со статуей. «Господи, твоя воля, – взмолился он, подняв глаза к небу, – но если ты можешь отвести беду, я отдам за это то, что хотел присвоить себе незаконно и за что наказан тобою. Господи, отведи Святой Рок!»

Шум пламени за стеной постепенно стихал. Еще не веря свершившемуся чуду, Фальконе отворил дверь. Его помощник Емельян Кайлов, предчувствуя беду, появился как раз вовремя. Видя, что все бегут из охваченного огнем помещения, он бросился в мастерскую. С опасностью для жизни погасив пламя, он приостановил поток расплавленного металла и заставил течь бронзу из печи в форму. Бросившись к нему, Фальконе крепко обнял своего спасителя. Кайлов, еще не остыв от страшного напряжения, радостно улыбался обгоревшими губами.

Этот подвиг дорого стоил русскому литейщику. После этого он почти лишился зрения и вскоре умер. Отливка была спасена ценою его жизни. А обезображенная голова всадника, на которую не хватило бронзы, вылившейся при пожаре, напоминала Фальконе о той, которая помогла ему вылепить голову Петра Великого. Верхняя половина головы лошади была в таком же положении, зато все остальное было вытеснено, как в воске. Оставалось совсем немного. Фальконе сломал уродливую часть бронзы. После второй отливки обе части монумента были соединены. Чеканка и шлифовка монумента заняли еще около двух лет. После чеканки статуя выглядела абсолютно цельной и казалась отлитой за один прием. Расчеты при отливке оказались настолько точными, что всадник, еще никак не укрепленный, стоял совершенно прямо от собственного своего равновесия и сохранял надежную устойчивость. Осталось лишь укрепить памятник на пьедестале…

Скульптор очень гордился своей отливкой, которую он сделал без помощи признанных европейских мастеров. Иначе считал Бецкой: он уверял императрицу, что Фальконе совершенно испортил отливку статуи, что шов будет заметен и всю статую следует перелить. Бецкой негодовал и оттого, что Фальконе распорядился вопреки ему обрубить огромную скалу для пьедестала, стараясь придать ей задуманную форму, и тем самым, как он считал, испортил камень.

Бецкой убеждал императрицу, что не следует платить Фальконе за работу литейщика, которую он якобы испортил. Фальконе же справедливо рассчитывал на дополнительные 200 тысяч ливров. «Просьба моя проста и справедлива, – писал он императрице, – и со мною следует обращаться по меньшей мере как с литейщиком, если я действительно таков». Бецкой заявил, что он и так уже много стоил казне, упрекая скульптора в больших расходах на монумент. Фальконе был возмущен: парижская статуя Бушардона Людовику XV обошлась в 15 миллионов ливров, копенгагенская Генриху IV работы Сюлли – в три миллиона, а петербургская – всего около двух миллионов.

Фальконе вынужден был принять на себя унизительную роль просителя и доказывать императрице заслуженность оплаты своей работы, потребовавшей от него столько времени и усилий. Дело было все же улажено, но главный вопрос – об установке памятника – решен не был. По городу упорно ходили слухи о том, что императрица уплатила Фальконе гонорар лишь за его назойливость, а на самом деле отливка испорчена, и статую предстоит переливать.

Несмотря на приглашение Фальконе, Екатерина так и не приехала посмотреть готовый памятник. Создавалось впечатление, что она полностью разделяет сомнения недоброжелателей Фальконе в успешном завершении работы. Окруженный злословием, в полном одиночестве, скульптор был беззащитен перед враждебными нападками и наветами. Он пребывал в растерянности: уехать, оставив памятник на произвол судьбы, казалось ему невозможным. Однажды ему вновь пригрезился сон: Милон Кротонский, тщетно пытающийся разломить руками огромный пень. И в ту же минуту перед его глазами возник Луи. Он серьезно и печально смотрел на Фальконе, затем, подняв руку, произнес: «Тайна сия великая есть: что Бог сочетал, того человек да не разлучает. И всякий, кто помыслил о том, уже совершил грех в сердце своем. Все будет так, как вы хотите, если вы будете помнить о главном…»

Фальконе решил не ждать установки памятника. Он покинул Санкт-Петербург, но перед отъездом отправил свое последнее письмо императрице:

«Благодаря Вашему императорскому величеству то, что касается меня лично, окончено; но вопрос о статуе, если я должен верить известному слуху, еще не решен.

Фальконет.

Говорят, что г-н Бецкой желает, чтоб она была перелита. Я долго принимал это известие за городской слух, но некто из очень влиятельных лиц как бы уверяет меня в справедливости его. Если действительно это так, то на моей совести лежит обязанность предупредить, что подобное обращение со статуей было бы крайней неосторожностью.

Санкт-Петербург. 1 сентября 1778 года».

Ноги всадника на статуе совсем не такие, какие сделаны в форме, протянутая рука имеет не то положение, какое ей дано в модели, а, следовательно, и в форме; голова героя выше, чем на модели и в форме.

Я с трудом верю, что под таким ничтожным предлогом, как спайка в моей отливке, хотят перелить статую; статуя в Бордо точно так же состоит из двух частей и на ней спайка так же незаметна, как и на моей. Другой предлог, относительно нескольких вставок в статуе, одинаково не заслуживает внимания, так как в копенгагенской статуе их более тысячи и тем не менее она стоит. Главное достоинство подобных произведений состоит в их красоте и прочности.

Еще одно обстоятельство надо принять в соображение. Новейшие литейщики не хотят или не умеют давать такие тонкие стенки, какие я сделал в передней части статуи (статуя Марка Аврелия имеет менее двух линий толщины, а они ничего об этом не знают). Если бы я не принял предосторожности, то статуя моя погнулась бы под тяжестью бронзы; но строгое равновесие, которое я установил в частях, предохранит ее от падения, когда она будет установлена.

Осмелюсь доложить Вашему императорскому величеству, что в этом именно состоит преимущество моей отливки перед всеми прочими; я строго согласую ее с положением лошади, на что, по-видимому, никто не обращает внимания.

Среди всего того, что заставляли меня претерпевать, я работал, как художник, который ставит достоинства порученной ему работы выше человеческих фантазий. Я предоставлял говорить и делать, как Ваше величество советовали мне не раз, и думал только об исполнении своей обязанности. Другие, а не Вы, могли бы принять это за мечты; но если вздумали бы перелить статую, то поздно уже пришлось бы убедиться в справедливости моих слов.

Я не считаю себя вправе уехать, не высказав Вашему императорскому величеству истину о предмете, которого Вы еще не видели… Или я должен верить, что это известие есть не что иное, как городской слух, пущенный с целью досадить мне.

С глубочайшим почтением имею честь быть. Всемилостивейшая Государыня. Вашего императорского величества покорным и послушным слугою