Из-за синих гор, петляя, вьется бурная, говорливая Шинда. Мечется из стороны в сторону, пробивая себе дорогу в крутобоких склонах восточносаянских перевалов. Будто стараясь не опоздать на встречу с неизвестностью, рвется в узком ущелье, как норовистая, ретивая маралуха (оленуха), заплутавшая по дороге на осенние свадьбы. Словно ищет достойного, талантливого творца, который поможет достичь совершенства созидания, но не может найти, потому что прекраснее реку найти трудно.

Рожденная на склонах безлесых белогорий и в ледниковых каньонах, Шинда будто хочет выпрыгнуть из дикого мира тайги, быстро копит силы и мощь за счет многочисленных ручейков и речек. Стремительно набирает упругую стать неукротимого напора. Мчится под гору, как селевая лавина по каменистым перекатам, и тут же, выскочив из узкой горловины щек, разливается тихими, спокойными плесами. Копит силы для следующего рывка, превращаясь в дикого, необузданного зверя. Грязная и страшная весной, прозрачная, как слезинка новорожденного младенца, ласковая летом и осенью, Шинда меняет характер с неповторимым постоянством. Набегут грозовые тучи, обнесет горы густыми облаками — недовольная река зашумит хмельными, будто вспенившаяся брага, водами. Очистится небо — сделается милой и покорной, словно уставший после игры котенок.

Подобное поведение закономерно для таежной реки. Что-то изменить в ее поведении невозможно, потому что таковой ее создала природа, а человек дал ей соответствующее имя — Шинда, что на языке тюркских народов означает Глухомань: Глухая, Дикая река.

Во все времена Шинда была путеводной нитью передвижения не только зверю лесному, но и человеку. По берегам натоптаны широкие, глубоко выбитые в земле тропы, по которым легко ходить в том или ином направлении. Вода помогала перенести плот, а позднее созданную руками людей долбленую лодку с грузом. Это значительно сокращало время нахождения в пути и экономило затрачиваемые силы, что в тайге при коротком лете играет немаловажную роль для старательского дела.

Трудно, а скорее всего невозможно, определиться во времени, когда здесь появился первый человек. Если его появление вообще можно таковым назвать. Наскальные рисунки Шалаболинской писаницы, находящиеся на берегах реки Туба, относятся к V–VI векам до нашей эры. По мнению ученых, этот музей под открытым небом тысячелетия являлся духовным храмом многим народам, потому что изображения животных, орудий труда, охоты и быта в одно и то же время изображены разными мастерами наскальной живописи. Это говорит о том, что тогда здесь жила достаточно развитая для своего времени цивилизация, способная не только выжить в этих суровых климатических условиях, но и оставить достойный след в истории Сибири. Без всякого сомнения, сцены охоты Шалаболинской писаницы, охотники и звери, в большинстве хищные, выбитые на камнях и окрашенные охрой, взяты из реальной жизни, происходившей в горах Восточного Саяна, где и протекает Шинда.

Скорее всего, в эти места люди приходили не столько из любопытства, сколько из-за нужды. Обилие дичи приносило успех в охоте, поэтому древние промысловики в доступное время года захаживали сюда постоянно, но не жили оседло. Глубокие снега и стужа выгоняли людей на зимовку в более благоприятные места, как-то Минусинская котловина или Хакасия. Первые зимовья переселенцев стали появляться с ранним проникновением в Сибирь русских за мягкой рухлядью. В журнале «Уральский следопыт» за 1972 год есть старинная карта кизиро-казырской системы рек XVII века. На ней означено озеро Тиберкуль (Небесное), а рядом с ним маленьким квадратиком — зимовье с надписью «жилое 1640 годъ». Возможно, это и было одно из первых оседлых поселений промысловиков-западников, охотников за пушниной, имевшее во все времена в Московии и далее на запад большой спрос. И все же, не это являлось причиной повального заселения Сибири русскими. Настоящим прорывом в освоении дикого края было золото.

Все началось с того дня, когда, «понаслышавшись о чудных золотых реках в Сибири», 10 декабря 1719 года Петр I узаконил «горную свободу на поиски и добычу золота и других полезных ископаемых всем русским подданным как на своих, так и на чужих землях». Берг-Коллегии предписывалось оказывать всяческое содействие «приискателям» руд. Но золото упорно не находили, хотя признаки золотого оруднения страны были явные. Еще в начале XVIII века на Алтае, а позднее и на Енисее были обнаружены отвалы древних чудских разработок золота. Здесь были найдены заброшенные земляные сооружения, канавы, орудия труда. Однако русские колонисты не смогли перенять опыт добычи золота у местных народов, так как ко времени их прихода те его уже утратили. Это значит, что первое россыпное золото в Восточносаянских горах начали добывать в XV–XVI веках или гораздо ранее. Но кто? Притубинские племена? Насколько помнится, при раскопках захоронений именитых тюркских князей в могилах было не так много золота, как это представляется в реестрах золотосодержащих приисков. Так, из сведений горного инженера Боголюбова, с 1835 по 1898 годы открываются золотые месторождения по речкам Чибижек, Бегье и Узунжулу, где позже была найдена знаменитая «Овечья голова» весом в два пуда, а по системе реки Чибижек только за один июль(!) 1907 года было найдено 14 самородков весом от одного до пятнадцати килограмм.

Шумит по перекатам игривая, шустрая, будто непослушный ребенок, Шинда. Смеется над искателями бесследно исчезнувших во времени золотых караванов. Она знает, когда и куда уехали многочисленные самородки и тяжелые пески вечно благородного металла. Знает, но никому не скажет, потому что все, что связано с этим словом, несет могильную печать истории. И только самые внимательные старожилы этих мест догадываются, почему так глубоки таежные тропы, ведущие через Саянские хребты в Китай.

Осень в этом году выдалась промозглая, зябкая, унылая, непредсказуемая. Ждали бабьего лета, но оно обошло седые, окутанные туманом горы стороной. Будто насмехаясь, сорвало холодным, пронизывающим ветром яркие краски уходящего лета, повалило траву первым липким снегом. Люди хмуро смотрели в огород на поваленную, пожухлую ботву: пора копать картошку, но в огород не выйти, расквасило. К тому же, из невидимого неба сыплет мелкая, как мошка, водяная пыль. Прошло Воздвижение, граница времени года, пора утеплять завалинки, но земля возле домов от дождя стала склизлой и густой, словно свежее масло. Почерпнуть лопатой тяжело, да и приваливать избу бессмысленно: растрескается и будет пропускать холод. И все же дед Мирон Татаринцев не унывал. Подбадривая соседок, успокаивающе махал скрюченной, будто коряга, рукой:

— Погодьте, бабоньки. Ишо в тапочках ходить будем!

Его прогнозы «сбылись» этой же ночью: к утру выпал снег по колено. Чтобы очистить дорожки от крыльца, пришлось брать в руки лопаты. Женщины грозили синоптику выдернуть вторую ногу, но тот не показывался, с опаской выглядывал из-за шторки испуганными глазами: «Вот те на те! Совсем мир перевернулся!» Все же зима длилась недолго. К обеду растащило тучи, небо раскинуло перед солнцем голубую дорожку, которое тут же превратило белое покрывало в воду. Земля ожила, природа зашевелилась под легким натиском теплого ветерка. Зашумели темные горы, зазвенела речка: на прииск пришли последние благодатные дни. Можно было предположить, что «вёдро» продлится пару недель, как раз до Покрова. За это время надо успеть закончить сезонные работы.

Кузя с утра собирался в дорогу. Ему предстояло ехать на Петропавловские прииски через Каратавку, но выезд по каким-то причинам откладывался. Сначала Заклепин не успел подготовить документы, держал его в конторе долгое время. Потом он не мог забрать с конного двора Поганку: кузнец Артем долго подбирал кобыле подходящую подкову. Потом его задержал разговорами Захмырин, выспрашивал, куда едет. Когда подъехал к дому, прибежал дед Мирон, отозвал в сторону, склонившись к уху, просил выполнить поручение:

— По Балахтисону поедешь? Там за порогом, во втором ключике под старым кедром на скале в корнях банка. В ней нычка. Привези, а то нам с бабкой до весны не дотянуть. Мне, — встряхнул протезом, — сам понимаешь, туда тяжело добраться. А тебе по пути все одно.

— И сколько же у тебя таких нычек? — удивленно спросил Кузя.

— До смерти с бабкой хватит. Все одно ребятишек Бог не дал.

В последнюю очередь Катя некстати ушла на речку полоскать белье. Кузя ждал, когда придет, соберет в дорогу еду. В итоге, выехал под вечер в плохом настроении: хотел добраться до Петропавловского прииска до темноты, но, видно, придется ночевать у Егора Бочкарева. Подумав о нем, поворотил Поганку назад, к лавке Хмыря. Вспомнил, что последний раз, когда проезжал мимо, Егор дал немного золота, велел купить спирт и чего-нибудь из еды. Так и пригрозил пальцем:

— Коли приедешь пустой, на порог не пущу!

Его угроза была только словами: все равно на улице не оставит, пустит ночевать, куда денется? Интерес Кузи заключался в другом. Как выпьет Егор, развяжет язык. Из угрюмого и молчаливого превратится в шутника, балагура и прекрасного рассказчика. Станет говорить о прошлой жизни, как все было. Вспомнит интересные, порой забавные, поучительные истории, связанные с золотом. Обязательно поведает об отношениях старателей, откроет характер того или иного человека. Ну, а как допьет бутылку до донышка, странно смотрит в окно, будто ждет кого-то. Слушает тишину ночи. А однажды вовсе смахнул со стола керосинку, упал на пол, закатился под нары с диким воем:

— Прячьтесь, кто куда может! Сейчас стрелять начнут.

Все, кто был в тот вечер в бараке, успокоили его, как могли: «Перепил с устатку». На этом дело и закончилось.

Вернувшись к лавке, Кузя купил пол-литра спирта, палку колбасы, сала, табак, сахар, как наказывал Егор. Свежий хлеб намедни испекла Катя. Захмырина на месте не было, вместо него торговал его брат Василий. Несмотря на то, что в это время года продавать спиртное на прииске было запрещено, на Кузю это правило не распространялось. Кузя был с Пантелеем в хороших отношениях, и этим было все сказано. Пряча бутылку за пазуху, между делом Кузя поинтересовался, где Хмырь, на что Василий испуганно посмотрел в окно:

— В горы еще утром уехал. Орех возить надо, пока не сопрел.

Кузя удивился его ответу, но вида не подал. Не более чем час назад он видел Пантелея, разговаривал с ним. Вышел на улицу, упаковал в дорожную сумку покупки, поехал по улице в конец поселка. Домой заезжать не стал, и так времени много потеряно. Перед поскотиной встретил бабку Коровину с пустыми ведрами. Та будто ждала его появления, вышла из-за угла перед мордой Поганки, перескочила через дорогу к речке за водой. Кузя сердито плюнул ей вслед, забубнил под нос:

— От кочерга старая! Носит тебя ни раньше, ни позже. Тут уж точно удачи не будет.

Он верил в приметы, и то, что день не задался с утра, раздражало его. В какой-то момент он хотел вернуться, но лишь встреча с Егором Бочкаревым толкала его вперед.

Постоянно ожидая какого-то подвоха или препятствия, Кузя двигался неторопливо. Хотя ездил здесь в последнее время часто, внимательно просматривал каждый спуск или подъем. Но все в этот день было так же, как несколько дней назад, когда возвращался из тайги в поселок. Те же мелкие броды через петляющую речку, мостки через канавы, лужи и отстойники. На пути попадались частые прииски с рабочими. Кого-то он уже знал в лицо, приветствовал, не слезая с лошади. Мужики, не бросая работу, отвечали ему тем же. Навстречу ехали повозки. Уставшие лошадки тянули короба с золотоносным грунтом. Угрюмые коногоны молча смотрели на него, кивали бородами и так же молча проезжали мимо.

Он уступал им дорогу, ехал дальше, мысленно отсчитывая разработки. Таким образом за лето он научился считать до двадцати трех, — потому что до Каратавки было двадцать три прииска, — а также помнил название каждого из них. Если бы кто-то ночью поднял его и спросил, где находится прииск Тарча или Завальный, он перечислил бы, не задумываясь, их очередность и расстояние от поселка. Такова уж была участь челнока: знать то, что было нужно.

Также Кузя познал много слов под руководством своей терпеливой учительницы. Каким бы Кузя ни был лентяем в письменности, Катя добилась, чтобы он все же выучил заглавные буквы пунктов места назначения, потому что иначе научить читать его было просто невозможно. Нарисовав на листочке бумаги небольшую карту, они вместе отметили прииски вверх по речке Чибижек, а Катя наметила каждый из них той или иной буквой. Если это был Спасо-Преображениский прииск, это были С-П. Крестовоздвиженский означался К-В. Петропавловский — П-П и так далее. В итоге удивительно быстро Кузя стал узнавать знакомые буквы и уже через две недели самостоятельно смог прочитать два коротких названия: Карга и Тарча. Без сомнения, это был успех не только для него, а свет в окошке и для Кати.

Однажды Заклепин отправил его по речке Карге на Феофановский прииск с письмом. Возвращаясь назад, на привале он открыл сумку с бумагами и прочитал ответное письмо. Приказчик Вылогжанин писал ответ, в котором Кузя смог прочитать букву Ф, что понималось как прииск Феофановский. Рядом — проходящий месяц. За ним, несколько знакомых цифр. Кузя знал, что тогда был сентябрь, это и была заглавная буква С. Его вдруг осенило, что тройка за словом — дата месяца, в данном случае это было третье сентября. А вот следующие цифры были не что иное, как объем снятого за этот день со станка золота.

Это открытие было подобно находке нового месторождения. Приплясывая от нервного возбуждения, он всю дорогу до прииска бежал впереди Поганки, вытягивая ее за уздечку. Та едва успевала за ним, в некоторых местах меняя шаг на легкую рысь. Дома Кузя разложил на столе отчет, показал Кате и объяснил, что все значит. Та была немало удивлена его познаниям. Из осиновой чурки, кем она его называла на уроках, он вырос до вполне положительного ученика, которому не стыдно поставить неплохую оценку.

Только для Кузи ее похвалы были не нужны. Главное, он понял суть, схему докладных записок, и теперь мог знать добычу, а значит, и приблизительное содержание золота на том или ином прииске. Зачем ему это было надо, он сам не знал. Ведь каким бы оно ни было, там все равно были рабочие и охрана, которые строго контролировали процесс работы и посторонних на прииск не пускали. Своими знаниями он получил доступ к секретам, поэтому считал себя неким тайным контролером, фиксирующим золотодобывающий процесс. Он понимал, что Заклепину не понравилось бы его любопытство, но это только подталкивало к запретному плоду и напоминало игру в кошки-мышки.

Помимо даты и веса, на бумаге далее были написаны еще какие-то цифры и знаки. Понять их значение не могла даже Катя, а спросить у кого-то из взрослых у Кузи не хватало смелости. Он понимал, что рано или поздно Заклепин догадается, что документы просматриваются, и все закончится не в его пользу. Но отказаться от удовлетворения любопытства уже не мог.

Впрочем, данные о добыче в донесениях указывались не так часто. В основном, приказчики указывали на приисковые проблемы с рабочей силой, нехватку продовольствия, усиление охраны, рассказывали об уличении старателей в хищении золота, пьянстве и других проблемах. Например, в одном из пакетов прииска Китат Кузя прочитал требование приказчика срочно предоставить ему на прииск женщин свободного поведения и спирт, потому что норму добычи золота по сравнению с прошлым годом превысили в два раза, и старатели требовали досрочного расчета. В ответ Заклепин отправил на прииск казаков с депешей, где было написано, что «Если работы не будут продолжаться в том же режиме, разгоню работяг ко всем чертям без зарплаты». На том дело и закончилось.

Под Перевалом Кузю догнал Мишка Могилев с Евграфьевского прииска, находившегося внизу по речке Чибижек. Его хозяин крестьянин Попов, помимо этого участка, имел еще два прииска по реке Жейба. Занимаясь доставкой продуктов на прииски, Попов за несколько лет из коногона вырос до хозяина ямского двора, а потом и смог купить сначала один участок, а потом еще два. Говорят, что, помимо доставки продуктов и товара, предприимчивый безграмотный мужичок промышлял обменом спирта на золото, но то было недоказуемо. Стоило только подтвердить, что Сибирь — страна непредсказуемых возможностей, где даже простой возчик с одной кобылой за короткий срок может стать зажиточным мещанином.

Работая у Попова челноком, Мишка часто ездил на Жейбу, возил бумаги с сообщениями. При одном таком переезде они и познакомились. Мишка был старше Кузи на три года. Несмотря на это, оказался таким балаболом, каких не видел свет! Он говорил без умолку, как тот цепной кобель, облаивающий каждое движение в видимом пространстве: будь то проходивший по улице человек или воробей, таскающий под крышу соломинки для гнезда. Мужики говорили, что даже когда Мишка едет один, всю дорогу разговаривает с конем, и тот у него скоро выучит человеческую речь. При этом у него всегда было свое уверенное мнение, что надо делать именно так, а не иначе, потому что Мишка считал себя умнее других, а остальных балбесами, поэтому в тайге на кедрах и не растут консервированные ананасы.

Проехав с ним однажды в один конец, Кузя был рад появлению поскотины, как утомленный долгой дорогой и жаждой странник наконец-то видит на горизонте лужу с грязной водой. По своей неграмотности Мишка выдал ему столько информации, что он был готов поверить, что колесо должно быть обязательно квадратным, а для коня хватит и трех ног.

Увидев, что его догоняет старый знакомый, Кузя застонал, как филин. Хотел свернуть с дороги и пропустить его, но Мишка уже заметил спутника. Уехать вперед не было возможности. Мишкин конь быт гораздо сильнее и быстрее Поганки. Вероятно, потому что также устал от болтовни хозяина и хоть немного отдыхал, пока рядом был кто-то.

От безысходности Кузя опустил уздечку: будь что будет! А Мишка, довольный, что догнал свободные уши, уже ехал рядом:

— О-о-о! Здорово ночевали, Кузя! Ты куда? Что не сказал, что поедешь? Вместе бы поехали. А ты знаешь, что в ночь лучше выезжать, чем ехать с утра — проедешь больше. Я вот так всегда к вечеру выезжаю, потому что дорога лучше, и людей чаще встретишь.

«И меня, зараза, догнал!» — уныло подумал Кузя, представляя, сколько ему еще придется с ним пилить до Каратавки. При слове Каратавка у него опустились руки. Если Мишка останется ночевать в бараке, лучше броситься с камнем на шее в Нижнюю яму на Шинде, чем слушать его до утра. А между тем, Мишка не дремал, начал свою бесконечную речь с того, как «давеча учил соседку тетку Варвару дергать с грядки репу, а потом мочить ее в кадке». Этого события хватило подняться на Перевал, который тянулся около двух километров. Заметив на кедрах богатый урожай ореха, Мишка стал учить Кузю, как надо правильно сшибать и шелудить шишки. За этим последовал урок кузнечного дела, в котором он был просто мастер, и подковать коня, кроме него, не мог никто во всем Чибижеке. Он так и сказал:

— Намедни сам Артем приходил советоваться, какими гвоздями лучше набивать подкову.

Кузя слушал и не слушал. Был рад, что начали спускаться по Спиртоносной тропе к Шинде. Все-таки, как Мишка ни трепался, но дорога подавалась.

Спускающийся вечер охладил воздух, вычистил небо, обещая первый мороз. В воздухе запахло старой травой, грязью, отмершими хвоинками, прелыми листьями. От мысли, что скоро наступит зима, в душе Кузи защемило. Ему стало так тоскливо, будто он увидел глазами свою преждевременную старость. Так бывает, когда от мысли, что ты чего-то не успеваешь или не успел, наступает минута полной неудовлетворенности. В такой момент становится так плохо, будто осознаешь, что в этой жизни ты не значишь вообще ничего.

На Мишку подобное правило не распространялось. Или, скорее всего, оно у него отсутствовало напрочь. Он не замечал, что на соседнем гольце уже лежит снег, а холодный ключ в распадке загустел так, что, казалось, вот-вот прекратит свое существование до весны. Зато знал любую мелочь, от которой у Кузи «сверлило за ухом».

Где-то далеко в горах бахнул, раскатился ломким эхом выстрел. А Мишка знал, из какого ружья он произведен и по кому стреляли. И все-то для него было так просто и понятно, что на хладнокровном лице не появлялось ни тени сомнения:

— О! Из тулки вдарили. Верно, еще какого-нибудь старателя завалили.

— Откуда знаешь? — затормозил Поганку Кузя.

— А по ком сейчас в такую пору стрелять? Сам знаешь, какое сейчас время: хищная пора.

— Может, рябчика или марала кто добыл, — предположил Кузя.

— Ага, в самый раз будет кто-то на рябчика заряд изводить. А маралы в такой вечер не ревут, холодно шибко. А в старателя — точно, потому что сейчас все из тайги прут. И все с золотишком.

Кузя недоверчиво посмотрел на него, а Мишка, будто этого и ждал: переключился на очередную историю:

— Что смотришь? Не веришь? Я сам третьего дня бандитов видел. Еду оттуда, сверху один. Сам себе что-то на уме думаю. Коня рядом с тропой пустил по мху, грязь была, чтобы не чавкал копытами. Из-за поворота выезжаю потихоньку, а там у скалы трое верховых на лошадях. Как увидели меня — дунули в тайгу так, будто плетьми огрели. Что они там делали? Верно, кого-то караулили, а то бы меня не испугались.

— Так уж и бандиты? А может, коногоны?

— У меня что, вместо глаз мухоморы растут? Ничего не перепутал. Вот как тебя лицезрел, недалеко было, метров десять или чуть больше. Одного узнал даже. В лавке у вас при золотоскупке торгует.

— Чего? Хмырь?..

— Ну да, он точно был среди них. Все в черных куртках, лица тряпками закрыты. Ружья на боках в чехлах. Клинки на поясах.

— Как же ты его узнал, если лицо тряпкой было закрыто?

— На тот момент он глянул на меня, без тряпки был.

Кузя смотрел на Мишку: врет, как всегда, или нет? Если врет, то зачем ему это надо?

— Тебя не понять: то говоришь, с тряпкой, то без… — проговорил Кузя.

— А какая разница? Понятное дело, «Черная оспа!»

— Ты говори да не заговаривайся. Ты видел, как они грабят или убивают?

— Нет, не видел. А ты что, их защищаешь? — съязвил Мишка.

— Нет, не защищаю. Но на Захмырина нечего напраслину наговаривать, — пытался вступиться Кузя. Ему вдруг стало обидно, что на доброго человека, который был с ним в хороших отношениях, льют грязь.

— Ну, так и скажи, — нараспев протянул Мишка. — Мобуть, они и не разбойники, но токо я своим зенкам верю: не мог ошибиться. Точно говорю, Хмыря вашего видел. Тогда зачем они чужую котомку потрошили?

— Какую котомку?

— Обыкновенную, холщевую, какие старатели за спиной носят. Я когда выехал, они смотрели, что там внутри. Как увидали меня — бросили ее и в галоп по ломнякам. Я подъехал, она валяется тут, рядом с тропой. И вещи раскиданы из нее.

— Какие вещи?

— Я что, рассматривал, что там? Так, сверху посмотрел, когда проезжал. Вроде как белье сухое, мешочки да тряпочки. Еды немного и еще что-то. Недосуг мне было разглядывать — торопился, — закончил рассказ Мишка, скрывая истинную причину своего скорого передвижения. Он просто испугался, что верховые вернутся и зарежут его там, где он их застал, и от страха ехал так, что едва не загнал коня: хорошо, что остановили какие-то мужики.

Некоторое время ехали молча. Кузя размышлял над словами Мишки. Тот, вероятно, переживал случившееся еще раз. И проклинал свой длинный язык за то, что много раз рассказывал всем и теперь Кузе о случайной встрече на тропе. Ему предстояло ехать одному тем же местом, и не исключено, что опять встретит «Черную оспу».

— Где ты их видел? — удивляясь и радуясь молчанию спутника, спросил Кузя.

— Кого? — не сразу понял Мишка.

— Тех мужиков.

— А тебе чего? Все равно там не был.

— Был, проходил весной туда и обратно.

— Вон как? А скалу за Перепадом, после Чистого ключа помнишь? Отвесную такую, а с другой стороны — тайга под гору.

— Помню, — кивнул головой Кузя, хотя сам не мог представить, где это находится.

— Так вот там все и случилось.

Мишка пояснял что-то еще, но Кузя не слушал его, думал о своем. Так друг за другом верхом на лошадях спустились с Перевала на Каратавку. У барака их поджидал Егор Бочкарев, знал, что Кузька сегодня явится. Поднявшись с чурки у дверей, внимательно смотрел в их сторону. Узнав Мишку Могилева, опустил голову, заходил взад-вперед, пуская густой дым из трубочки. Когда они подъехали и хотели спешиться, Егор опередил его:

— А ты что же это? Ночевать собрался?

— А то! — округлил глаза Мишка. — Иль не пустишь?

— Как не пустить? Всегда пожалуйста, милости просим. Только вот спарщиков тебе завтра поутру не догнать будет.

— Каких таких спарщиков? — занервничал Мишка.

— Дык, Тишка Васюгин да Володька Холопов давеча проехали перед вами. Сказали, в Троповом ночевать будут.

— Тишка и Володька? — вытянул шею, как глухарь тот, высматривая на противоположном берегу людей. Ехать одному не хотелось, да и боязно. — Давно были?

— Коли рассусоливать не будешь, на избе в Троповом вместе ночевать будете, — усмехнулся Егор, стараясь спровадить болтливого постояльца, от которого до утра покоя не будет.

— Ладно уж, без меня не скучно будет? Тогда ночуйте без меня, — подпрыгивая в седле, торопился Мишка. — Не обессудьте, поеду я с ними ночь коротать.

— Хорошо, давай, трогай. Как-нибудь без тебя до утра промаемся, — изобразив страдальческую физиономию, тяжело вздохнул Егор, выбивая трубочку. А когда тот отъехал на некоторое расстояние, приложил руку к груди: — Слава Богу! Вали, Емеля. Без тебя тут сто лет осот не рос.

Отделавшись от Мишки, они зашли в зимовье. К удивлению Кузи, в этот час никого не было: обычно вечерами тут было столько народу, что всем не хватало места, спали под нарами. Увидев его лицо, Егор пояснил:

— Погодь маленько, придут еще. Назар у меня на той стороне с лодкой ждет. Сегодня, вроде как, обещал управляющий с Любопытного прииска подойти. Верно, тут ночевать будет, — и, усевшись на своем законном месте у окна, спросил: — Принес, что наказывал? Молодец! Доставай, покуда никого нет. А то увидят бутылку — из горла выдерут.

Кузя поставил на стол спирт, положил колбасу, хлеб, сахар, махорку. Егор расцвел, откупорил бутылку, налил в две кружки:

— Давай, тятю твоего помянем.

— Я, верно, не буду, да и… вечером нельзя поминать, — пытался отказаться Кузька, но Егор посмотрел на него таким взглядом, что тот не посмел больше возражать.

Выпив до донышка, Егор долгое время молчал, смотрел на Кузьку, как тот заливает в рот воду после спирта. Угрюмо подумал: «Вырос-то как за лето! Совсем мужик стал. Давно ли пацаном был, когда один весной из тайги выходил?» Подождав, когда тот отдышится, начал спрашивать:

— Как дела дома? Как матушка? Заклепа не пристает с расспросами?

Раскрасневшийся Кузька охотно отвечал на его вопросы, рассказывал обо всем, что считал нужным ему поведать. А скрывать от Егора ничего не собирался.

— Давеча с Мишкой спускались с Перевала, выстрел слышали. Мишка, понятное дело, сразу из скворечника воробья выпустил. Сказал, что какого-то старателя убили. Еще проговорился, что когда последний раз ехал с Жейбы, за Перепадом у Чистого ключа «Черную оспу» случайно видел.

Молча слушавший его Егор из сутулого мужичка превратился в богатыря, расправил плечи, вытянул удивленное лицо. Эта новость была ему неизвестна, и это выражалось в его каждом напрягшемся мускуле:

— Та-а-а-ак! «Черная оспа», говоришь? И что же они там делали?

— Говорит, что котомку какую-то теребили. Как его увидели, испугались, бросили, а там чистое белье, еще какие-то тряпки, мешочки, еды немного.

— А что за котомка?

— Не знаю, об этом не говорил. Так, мельком глянул и поехал дальше. Сам испугался, думал, вернутся. Да, еще сказал, что Хмырь с ними был.

— Пантелей?! — еще больше удивился Егор, хмуро собрал брови над переносицей. — Что же это он мне тогда не рассказал? Ведь мимо меня проезжал.

— Не знаю, — волнуясь от его перемены, поспешно ответил Кузя. — Может, побоялся. Мне-то случайно проболтался.

— И когда, говоришь, он их видел?

— Дня три-четыре назад. Перед Воздвижением. А что?

— Вон как, значит… — задумчиво промолвил Егор, наливая в кружку. Выпил одним махом, закусил колбасой и хлебом, тяжело посмотрел на Кузю: — Товарищ у меня должен был подойти из тайги, Иван Колобуев. Всегда один золото много лет промышляет. Где-то под Кумом-гольцом жилу нашел. И сколько лет в один и тот же день, на Воздвижение мимо меня проходил. У него там снега рано давят. А нынче вот… жду, не могу дождаться.

Кузя сдавлено молчал: тоже слышал про Ивана Колобуева не только от Егора, но от других старателей. Все о нем знали, как о фартовом бергало. У него в Минусинске был свой дом, скорняжная лавка, ямской двор на десять лошадей. Нетрудно было догадаться, что все это нажито с добычи золота. Многие за ним следили, хотели вызнать, где находится месторождение, но никому не удавалось его выследить. Иван исчезал в тайге, будто ветер, и появлялся через три месяца так же внезапно, сгорбившись от тяжести своей котомки.

— Зря мы одначесь Мишку-то отпустили. Ну да ладно, далеко не уедет, к утру догоню, — размышляя, продолжал Егор. — Захмырин, говоришь, с ними был?

— Он так сказал. Лицо открыто было.

— Антиресно девки пляшут, по четыре штуки в ряд.

— Хочешь сказать, что…

— Ничего я не хочу сказать. Никто ведь за руку не поймал, так и нечего подозревать. К тому же Иван по разным причинам мог задержаться, — опять потянувшись к бутылке, наливая себе и чуть-чуть Кузе, рассуждал Егор. — Может статься и так, что и он по каким-то причинам стороной прошел.

— Какая тут может причина быть? — заметно захмелев, смешно пожал плечами Кузя.

— Самородок, — холодно ответил Егор. — Нашел желтый камень, да такой, что на всю жизнь детям и внукам хватит. А такой груз по Спиртоносной тропе носить нельзя.

— Все забываю спросить, — вспомнил Кузька. Подскочив с нар, потянулся к котомке, долго шарил в ней рукой, наконец нашел, что искал, подал Егору: — Во!

Тот взял зеленый платочек, посмотрел на него, не поднимая глаз, спросил:

— Где взял?

— На горе нашел супротив Крестовозвиженского прииска под большим кедром. Хотел сначала Захмырину отдать, но Стюра сказала, чтобы сначала тебе показал. Это ведь платочек Пантелея?

— Откуда знаешь? — покосился Егор.

— Я от него такой же в город увозил, родным передавал. Они мне его назад отдали для него, вроде как ответ, но только значки уже другие вышиты были.

— Да, эта тряпочка его, верно говоришь. С Хмырем приходилось много раз вместе у костра ночевать, у него и видел. А что за значки вышиты — мне неведомо. — Пожал плечами. — Может, это буквы какие, или еще что. Ну да нам не понять, да и не надо, — равнодушно отмахнулся Егор, но платочек сунул себе во внутренний карман. Было видно, что тряпочка и знаки его заинтересовали, но он постарался не подать вида.

Для Кузи его действия были удивительны, хотя пришлось промолчать. Он уважал Егора и не мог сказать слова против: если забрал платочек — значит, так было надо.

За стеной послышались голоса: Назар Евтухов переплавил на лодке старателей, те шли на ночевку в барак. В дверь постучали, попросили разрешения войти. Все знали строгий характер Егора, уважали за мудрость и справедливость, считали его тут хозяином. Никто не смел без разрешения переступить порог зимовья без его ведома. Если по какой-то причине Егор сердился на кого-то, тому приходилось обходить жилье стороной.

Егор ответил разрешением. Дверь открылась, с улицы зашли пятеро заросших щетиной, худых, в залатанных десятками заплаток одеждах, мужиков. Радостно приветствовав Бочкарева, просили разрешения разместиться на отдых. Тот знал их всех, сдержано указал на свободные нары, предложил выпить по глоточку с дороги. Старатели не отказались, приняли угощение. Завязался разговор, в котором Егор вызнал все приисковые новости, спросил про Ивана Колобуева. Мужики отрицательно покачали головами:

— Не было, не проходил, не видели.

О чем-то думая, Егор долго смотрел за окно на сгущающиеся сумерки, потом стал укладываться спать.

— Ложись со мной к стенке, — указал место Кузьке, давая ему мягкую куртку. — А то эти охломоны за разговорами спать не дадут.

Кузя послушно лег, где указали, недолго слушая старательские речи, уснул.

Проснулся рано утром от холода. Поднял голову, осмотрелся. Дверь наполовину приоткрыта, с улицы тянет легкий морозец. Мужики, кто коротал ночь в бараке, прижались друг к другу, неохота вставать и протопить печь: ждут, кто это сделает первым. Рядом на нарах никого, Егор Бочкарев встал еще раньше. Накинув на плечи куртку, вышел на улицу. Неподалеку в стороне горит костер, Назар Евтухов готовит завтрак. Улыбаясь, спросил:

— Что, Кузька, намял бока?

— Мне не привыкать, — зевая, ответил Кузя и посмотрел вокруг. — А где дядька Егор?

— Давно уже ушел, темно было. Как только все угомонились, так и подался.

— Далеко ли?

— Кто ж его знает? — помешивая деревянной ложкой в котле уху из хариуса, пожал плечами Назар. — Бочкарь — как тень от солнца. Вот она тут и уже нету. Не знаешь, что у него в голове, куда и зачем бродит. Мне не докладывает о своих передвижениях, а я и не спрашиваю. Коли захочет, сам скажет. Располагайся вон на чурке, сейчас ухи поедим.

После немудреного, но вкусного завтрака, поблагодарив Назара, Кузя выгнал из пригона Поганку, поехал вверх по реке Балахтисону на Петропавловские прииска выполнять задание Заклепина.

Солнечный, но по-осеннему уже прохладный, день сложился удачно. Кузя не спеша доехал до нужного места, передал управляющему пакет с бумагами, дождался, когда тот отпишет ответ, и так же неторопливо пустил кобылу назад по тропе. По дороге не забыл исполнить поручение деда Мирона Татаринцева. Заехал вверх по ручью, нашел в корнях старого кедра банку с золотым песком. Подумал: «Ух, старый хрыч! Все бедным прикидывается, на стопки побирается. А у самого вон тут около двух килограмм будет. А сколько еще таких банок по тайге заныкано? Расспросить бы, где золото понапрятал, пока не помер. Да разве скажет? Да и помрет, видно, не скоро».

Вернулся на Каратавку Кузя ближе к вечеру. Выезжая из-за поворота, заметил столпотворение у барака. Человек семь мужиков, жестикулируя, о чем-то горячо спорили между собой. Сначала подумал, что кто-то из поселка принес спирт, а с приисков подошел таежный народ, и ночь предстоит веселая, бессонная. Сразу решил долго не задерживаться, ехать домой мимо барака: пусть гуляют. Когда приблизился, понял: что-то случилось.

Первым его заметил Назар Евтухов. Замахал руками, призывая ехать быстрее. Когда Поганка поднялась от реки на отвал, Кузю окружили со всех сторон:

— Кузька, ты как раз вовремя. Кобылу твою надо под носилки. Егора Бочкарева стреляли, к доктору везти нужно.

Растерявшись, Кузя сполз со спины лошади, только и смог спросить:

— Где он?

— На нарах лежит.

Кузя, как чумной, протиснулся в проход, разглядел Егора. Тот лежал на своем месте у окна: лицо бледное, страдальческое. Рядом с ним какой-то дед с бородой до пояса ощупывал живот. Наложив чистую тряпку, лекарь потуже перетянул рану, сделал вывод:

— В левый бок саданули. Хорошо, что пулей. Было бы картечью — много хуже. — И Егору: — Лежи, не шевелись, не болтай много, я пойду, распоряжение дам. — И, удаляясь на улицу, на ходу прохрипел: — кабы сейчас кишки промыть да вырезать лишнее, может, и обойдется.

Увидев Кузю, Егор слабо улыбнулся:

— А-а-а, это ты, Кузенок. Что, приехал с приисков? — посмотрел, что в избе никого нет, приглушенным голосом проговорил: — Нырни под нары, глянь в мой ящик. Там в углу снадобье в жестяной коробке. Нашел? Подай мне.

Кузя исполнил поручение, достал жестянку. Егор с трудом открыл крышку, достал какой-то черный кусок не то коры, не то корня, похожий на плитку прессованного китайского чая, с отвратительным запахом, напоминавшим тухлое мясо. Откусил немного, стал жевать.

— Что это? — брезгливо поморщился Кузя.

— Карган, — спокойно ответил Егор, проглотив лекарство. — Должно помочь.

— Откуда?

— Оттуда, — слабо махнул Егор рукой куда-то на стену. — Китаец знакомый принес за то, что я его когда-то спас.

— Из чего это? Вроде как кошка сдохла, — с отвращением проговорил Кузя.

— Не знаю, из чего, но сколько раз помогало, — откусывая еще, холодно ответил Егор, глядя куда-то мимо него. — А меня вот, видишь, подстрелили.

— Кто? — почти шепотом спросил Кузька.

— Откель знать? Из кушарей били, недалеко. Одно знаю, что не насмерть старались. Хотели, чтобы помучался. Кабы насмерть — в грудь бы целили. Помру я, наверное, к утру. Ты глаза не пучь. Слушай меня, покуда говорить могу. — И приглушил голос: — Стреляли меня там, у Чистого ключа за Перепадом. Справа за колодиной пихтач. Пуля меня навылет пробила, только кишки попортила. Я видел, куда она угодила: в четвертую пихту от тропы засела. Вытаскивать не стал, некогда. Думал, коли не побегу, второй раз добавить могут. Ты это знай, вытащишь пулю опосля, может, пригодится: жизнь большая. Ты молчи, слушай, только тебе говорю, больше некому. Назару не доверяю.

Егор тяжело вздохнул, прислушиваясь к голосам на улице, продолжил:

— Напротив через речку на скале выступ есть. Туда так просто не попасть, только сверху. Залезешь на скалу с южной стороны, а там по веревке можно спуститься. В этом выступе ведро железное с крышкой, в нем все найдешь…

С улицы вошел бородатый старец, рыкнул на Кузю:

— Что тут его разговорами волнуешь? А ну подь на улицу, нельзя ему силы по пустякам тратить.

— Не гони парня, Гордей Нилыч. Он мне вместо сына… — пытался возразить Егор, но тот не стал слушать, замахал руками.

Кузька выскочил из зимовья. Там мужики уже подвязывали к бокам лошадей жерди, готовили Егору носилки. Двоих молодых парней отправили в поселок, чтобы к приезду раненого — если выживет в дороге — нашли доктора. Из разговоров Кузя понял, что Егора стреляли еще утром, он смог выйти на берег реки, долго шел вниз по Шинде. Лишь после обеда его догнали спускавшиеся на лодке старатели, которые подобрали его уже обессилевшего, потерявшего много крови, едва переставлявшего ноги. Все, кто был тут, удивлялись:

— Это ж сколько силы надо иметь! Верст пять пешком с дырой в боку прошел и доселе живой. А коли вовсе выживет?.. Только бы дохтор оказался на месте.

С медициной в Чибижеке были большие проблемы. На все прииски, а их насчитывалось около восьмидесяти штук, были приписаны только два фельдшера, которые могли лишь ампутировать руки или ноги да перевязывать раны. Все же говорили, что один из них пару раз вырезал аппендициты, и это обнадеживало мужиков.

Быстро подготовили носилки, осторожно вынесли из избы Егора, уложили на них, привязали, чтобы не упал. Тот устало смотрел на старателей тяжелым взглядом, слабо благодарил за помощь. Первой поставили Поганку, посадили на нее Кузю, чтобы удерживал от резких рывков. Вторым поставили каурого мерина, коня Федьки Косого, такого же челнока, очень кстати оказавшегося тут проездом. Не задерживаясь, тронулись в путь: дорога была каждая минута. Перед тем как двинуться, к Кузе подскочил Назар Евтухов. Ему надо было оставаться здесь, на Каратавке. Потянув Кузю за рукав, приблизился насколько мог, негромко спросил:

— Что он тебе говорил? Что сказал?..

— Ничего, так себе, — стараясь быть холодным, ответил Кузя.

— Будет возможность, ты у него выведай, где прячет… вместе поделим.

— Что прячет?

— Сам знаешь что. Тебе должен сказать перед смертью. Не пропадать же добру.

Кузя посмотрел на него так, что тот отскочил в сторону.

— Что стоишь? Трогай! — подал голос Гордей Нилыч.

Кузя встряхнул уздечкой. Караван тронулся в путь. Пока поднимались в Перевал по Спиртоносной тропе, все было нормально. Егор еще был в уме, молчал, изредка откусывая от каргана куски. Следовавшие за лошадьми старатели старались отстать:

— Ну и вонь! Что это, кобыла воздух спортила? — спросил один.

— Нет, кишки у Егора пахнут, — отвечал другой.

Когда начали спуск в Чибижекскую долину, Егор начал терять сознание от нехватки крови. Временами на кочках пытался вырваться из пут, в бреду выкрикивал страшные слова, кому-то угрожал:

— Бей его, бей по голове топором, покуда не поднялся! Стреляй в шею!.. Ать, сволочи, окружили? Не возьмете просто так. Не знаете, с кем связались. Нет, вы не знаете, кто я. Я хозяин Спиртоносной тропы! Я тут главный, мне отчисления за проход подавайте. А не то…

Кузька сжимал плечи от диких воплей. Старатели позади крестились. Гордей Нилыч пророчил быстрый конец:

— Не довезем. Помрет вскорости. — И глухо сам себе: — Одначесь, грешник-то знаменитый. Вон когда все худые деяния вскрываются.

Так продолжалось всю дорогу до Спасского прииска. С каждым разом агрессия повторялась все слабее. В итоге Егор стал настолько слаб, что не мог поднять голову, только шептал едва слышные, но уже никому не понятные слова.

У поскотины их уже ждали Раскатов, Заклепин, какие-то приказчики и полицейские. К счастью, в этот день здесь ночевал доктор Сотейников. Посыльные быстро нашли его в постоялом доме, предупредили о раненом. Тот согласился осмотреть Егора, хотя после такого длительного срока после получения огнестрела в положительном исходе операции совершенно не ручался: началось заражение крови.

Доставив Егора к крыльцу фельдшерского пункта уже в полной темноте, мужики сняли его с носилок, занесли в кабинет к доктору. Вернулись угрюмые, не сомневаясь в исходе дела:

— Зря везли, торопились. Лучше бы там, в тайге похоронили. Все же резать обязательно сейчас надо, потому что дело уголовное, не зайца подстрелили. Так Раскатов сказал.

Пока заносили Егора, Кузька в темноте на носилках нашел остатки плитки карагана. Егор выпустил ее из слабой руки, и она чудом не упала по дороге. В ожидании исхода операции присел тут же, со старателями на лавку. Неизвестно сколько бы пришлось ждать, но из дома вышел Раскатов, разогнал всех на отдых:

— Нечего тут сидеть. Завтра утром к Никону сходите, пусть домовину готовит, скажите, я велел.

Все знали, что Никон — приисковый столяр, лучше всех в поселке делает гробы.

Ночью Кузька спал плохо, снились кошмары. Сначала Поганка везла его галопом по тайге через завалы и колодины. Ветки хлестали в лицо, за ним гнались какие-то мужики с дубинами, в него стреляли, кажется, попали: плечо онемело, рука не поднималась. Он кричал от ужаса, отбивался от бандитов. Те плескали ему в лицо расплавленный свинец, боль была страшная. Потом, откуда ни возьмись — прибежала собака, сильная, лохматая. С яростным лаем бросилась на разбойников, разогнала по тайге, подбежала к нему, стала ластиться, лизать лицо. Кузя очнулся под утро в холодном поту. Над ним склонилась матушка, прикладывала влажную тряпку:

— Не пущу больше челночником. Насмотрелся всякостей, наслушался бандитских баек по баракам, сам не свой. Лучше уж на воротке землю вытаскивать, чем вот так беситься.

Кузька выглянул в окно: на улице раннее утро. Над хребтом встает ясное солнце. Подмерзшая земля в белом пушке, горы в снегу. Ночью прокинул небольшой снег, но небо опять вычистилось к хорошей погоде.

— Ты что не на работе? — полностью очнувшись ото сна, спросил у матери Кузя.

— Заклепа сжалился, дал всем пару дней отвальных картошку копать, — ответила Анна, собирая на стол завтрак. — Ты тоже не отлынивай, а то зимой на черемшу посажу.

Кузя согласно кивнул головой. Понимал, что мать только грозит, но ничего не сделает, накормит. Все же дал обещание:

— Только пакет отдам Заклепе, и сразу в огород.

После завтрака побежал по улице в сторону конторы. Прежде заскочил к деду Татаринцеву, отдал банку с золотом. Тот от радости едва не потерял культю:

— Эх, мать телега! Коли печень к весне не разложится, скажу где еще нычки имеются, одну себе заберешь!

— Ладно, не надо. Вам с бабкой жить нужно, а я еще молодой, намою! — отмахнулся Кузька, направившись дальше.

Нашел Заклепина у него в кабинете, отдал бумаги. Тот, не читая их, отложил в сторону, угрюмо спросил:

— Как там у Егора Бочкарева случилось-то?

— Не знаю, я приехал, он уже стреляный был.

— Надо ж так, — перевел взгляд в угол, — хороший мужик был, у нас одно время работал. Надо похоронить, как полагается. Из склада на поминки за счет прииска продукты выделю, бабам накажу, чтоб обед сготовили. Эх, Егорка! Буйная твоя башка. Предлагал же, оставайся на прииске десятником: дело плевое и заработок хороший. Так нет, воля дороже, — и Кузе: — Сбегай в столярку, спроси Никона, как дела с гробом.

Кузька выскочил на улицу. Рядом, на крыльце золотоскупки, стоит Захмырин. Поздоровался, безвинно смотрит по сторонам. Кузя ответил сквозь зубы. Подозревает Пантелея, что, возможно, он замешан в смерти Егора Бочкарева, но промолчал: дело-то недоказуемое! Хмырь удивленно посмотрел на Кузю: что это с ним? Но спросить не успел, Кузя убежал в сторону столярки.

Из-под горки навстречу ему движение. Гордей Нилыч в сопровождении мужиков на телеге везет готовый гроб. У Никона на этот случай всегда имелась в запасе домовина. И, как правило, иногда была пригодна.

Угрюмо приветствовав вчерашних спутников, Кузя пристроился рядом, пошел вместе с ними назад. Стали проходить мимо конторы. На крыльцо вышел Заклепин. Захмырин удивленно округлил глаза:

— Кто умер?

— Егор Бочкарев, — проговорил управляющий и мужикам: — Что, у Никона заначка была? Вы его пока не кладите, в баню свезите. Сейчас туда баб пришлю, пусть сначала обмоют, оденут, потом уж в гроб положите.

Громыхая на ухабах колесами телеги, мужики продолжили шествие. Кузя присоединился к ним, Хмырь тоже. Пошел рядом с Кузей, выпытывая, как все случилось. Кузя был немногословен, отвечал однозначно, и это заставляло Пантелея нервничать.

Свернули за угол к дому тетки Васильихи, где проживал доктор Сотейников со своей женой, по совместительству санитаркой. Там же, в одной из двух комнат на обычном столе Егору была сделана операция. На завалинке, поджав под себя босые ноги, в старенькой телогрейке сидит Стюра. Увидев траурную процессию, поднялась, открыла ворота, запустила лошадь с телегой в ограду и всех, кто шел следом. Остановившись у крыльца, мужики с робостью переминались с ноги на ногу.

— Что там? — посматривая на окна, спросил Гордей Нилыч у Стюры.

— Сама не знаю. С вечера тут дремала, но пока что никто не выходил.

Замолчали, ожидая неизвестно чего. Наконец, дверь избы заскрипела, на крыльцо вышла тетка Марья Васильева, хозяйка дома. Нисколько не удивившись старателям с гробом, скрестила руки на груди:

— Че приперлись-то?

— Нам бы дохтора, узнать, когда можно забирать, — поглаживая бороду, начал Гордей.

— Кого забирать?

— Дык, Егорку.

— Зачем забирать?

— Дык, в баню свезти, тело омыть перед тем, как в гроб положить.

— А что его забирать? Живой он. А дохтор спит, почти до свету в животе у Егора ковырялся.

— Как живой?! Сказали же, что еще вчерась должен помереть. А что с гробом делать?

— Поставьте вот тут, под крышей. Может, он сегодня днем помрет или к вечеру. А сами шагайте откуда пришли. Надо будет — позовем. Некогда мне тут, пошла Егора караулить, а то не дай Бог с кровати упадет. Стюра! Смотри, чтоб никто не зашел. Ходят тут всякие, — и ушла назад, бахнув дверью и заперев снаружи черемуховый засов.

Старатели переглянулись: вот так конфуз! Сняли домовину, поставили к сараю. Негромко переговариваясь, подались со двора с конем и телегой. Кузя подскочил к Стюре, зашептал на ухо:

— Посмотри на Хмыря: он ли нет стрелял в Егора?

Та молча прошла за мужиками, закрывая ворота, что-то спросила у Пантелея. Тот ответил ей, немного поговорили, разошлись. Вернувшись, Стюра отрицательно покачала вывалившимися из-под платка космами:

— Нет, не он. В глазах сказано, переживает не меньше всех, ничего не знает.

— Кто ж тогда? — задумчиво проговорил Кузя.

— Не знаю. Кабы посмотреть на того, кто был, видно сразу. А так — не Хмырь, точно говорю.

С самого утра Кузька усердно копал картошку. После обеда не удержался, сбегал к дому Васильихи. Стюры не было, за ней пришла мать и угнала палкой в свой огород. На крыльцо вышел доктор Сотейников, развел руками:

— Жив ваш Егор! Сам удивляюсь, почему. Метра три кишок отрезал. Подождем немного, может к вечеру помрет.

Но Егор Бочкарев не умер ни вечером, ни утром следующего дня, ни на третий день. Выжил. Сотейников заламывал руки:

— Уникальнейший факт! На этом надо писать научную работу. Не знаю, чем все вызвано: невероятно стойкий организм, чисто таежная жила.

Кузька часто заглядывал в окно, смотрел на Егора. Утром третьего дня тихонечко постучал, тот поднял слабую руку, помахал в ответ. Непонятно каким образом к нему попала Стюра, недолго говорила с ним, потом пришла к Кузьке:

— Егор карган спрашивает. Сказал, что должен быть у тебя.

Кузя отдал ей лекарство, та ухитрилась передать его Егору. Выздоровление пошло быстрее.

Через три дня Егору разрешили добавлять в куриный бульон тертый картофель, морковь, свеклу, сбивать из муки тюрю. Через месяц есть мясной фарш. Когда он начал подниматься и расхаживаться, встал вопрос, как быть дальше. Дома у Егора не было. Кузька уговорил матушку пустить его жить к ним, пока не окрепнет. Анна согласилась, уступила место за печкой.

Как ни требовал Никон у старателей возвратить гроб, те отказались его везти назад. Ему пришлось гнать коня самому, грузить домовину на телегу. Когда привез его в столярку и стал поднимать на полати, тот выскользнул у него из рук, упал и развалился на четыре части.