Хмурый день не принес облегчения. Тяжелые, черные снеговые тучи заполонили окружающий мир тайги. Ограниченная видимость придавила уверенность людей непосильной, свинцовой ношей. Густые хлопья снега, падавшие из ниоткуда, угрожающим шелестом торопили старателей: «Спеши! Спеши, человек! Завтра будет еще хуже». Нахохлившиеся, облепленные холодной солью деревья равнодушно смотрели на происходящее: «Здесь вам не теплая печка. Тут дикий мир, в котором свои законы. Здесь каждый борется сам за себя!». Понимая это, промысловики боролись.

Тропа жизни — тропа спасения — будто связующая ниточка двух границ бытия стараниями отчаянных рабочих упорно тянулась на невидимый перевал. Она походила на глубокую, пробитую в метровом снегу канаву, в которой могла свободно пройти лошадь. Резко взметнувшись в гору от артельского поселка, она не имела послаблений. Вероятно, умный математик без труда смог бы определить приблизительный угол подъема и удивиться представленной картине. Однако привычные к трудностям и лишениям люди тайги смотрели на свое творение спокойно: «Перевалы и хребты не выбирают. На снег соломки не положишь. Лишь бы лошадь взад не скользила».

Общими усилиями, без перекуров и отдыха, из последних сил, до дрожи в руках старатели наконец-то вышли на желанный хребет. Несколько километров пути с лопатами в руках оказались для жителей непредсказуемым этапом завершающегося сезона.

— Лучше пару шурфов пробить, — говорили одни.

— Легче десять кубов на горбу перенести, — вторили другие.

На минуту сгрудившись под сводами заснеженных, низкорослых кедров, мужики молча смотрели назад, вниз, откуда они пришли. Возможно, каждый из них хотел посмотреть на то роковое место, откуда они спешили выбраться. Как будто в подтверждение этого на короткую минуту разорвалось небо, очистился кусок горизонта, заснеженные горы и хребты, а вместе с ними и злосчастная золотая долина. Сверху было хорошо видно слияние двух таежных ручьев: Степного и Таежного Сисима. Неподалеку от устья ютились маленькие квадратики строений Ивановского прииска — небольшого поселения, где они с семьями прожили долгий трудовой сезон на промывке золота. Рядом с избушками суетились фигурки людей, стояли под грузом готовые в дорогу лошади. В одном силуэте можно было различить неповторимую, строгую стать Григория Феоктистовича, дававшего женщинам последние распоряжения. Вон Филя Ямской и Степан Егоров осторожно выносят из низкого дома Михаила Самойлова, бережно укладывают больного на носилки между лошадьми. Рядом суетится бабка Петричиха. Чуть дальше из пригона ребятишки выгоняют единственную корову. На глаз до прииска расстояние кажется не больше трех километров или даже меньше. Однако как велик этот отрезок пути между жизнью и смертью! Стоит еще на одну ночь задержаться там, в долине, утром вряд ли кто-то поднимется на перевал. Из злосчастного места надо выбираться, не задерживаясь ни на час. Иначе исход жизни людей может быть непредсказуем.

— Да, действительно, долина смерти, — хмуро протянул Павел Казанцев. — Скоко до нас тутака народу полегло. За золото… По вине непогоды… Али еще по каким причинам.

— И еще поляжет… — в тон ему подтвердил Василий Веретенников.

Без сомнения, оба опытных бергало были правы. Неисповедимы пути твои, Господи! Золото всегда приносит людям только зло. И в этом весь смысл промысла благородного металла.

В подтверждение сказанных слов старатели сняли шапки, перекрестились. Возможно, каждый из них мысленно прочитал короткую молитву. Но замкнутость, скрытые, молчаливые характеры мужиков не дали волю горькой слезе. Такова уж участь жителей тайги: относиться к происходящему с достоинством, должным пониманием, каким бы суровым оно ни было.

Закрылось небо. С запада вновь накатились мрачные снеговые тучи. Холодный, пронизывающий ветер принес мириады сухих, мохнатых снежинок. Здесь, на высоте, температура воздуха на несколько градусов ниже, чем в долине. А значит, людям стоило как можно быстрее преодолеть перевал.

На прииске — последние минуты перед тяжелой дорогой. Пять лошадей выстроились в одну цепочку. На первой — самые маленькие дети, от трех до пяти лет. Их трое: двухлетний Егорка Васильев и две девочки, четырех и пяти лет, Нюра Егорова и Маша Веретенникова. Егорку посадили между девочками, чтобы не упал при подъеме. Детей укутали суконной попоной: «Не дай бог подует!». Под ребятишек поставили самого спокойного старого мерина Мишку, чтобы «дорогу чувствовал и драгоценную поклажу не сбросил». Остальные, более взрослые ребятишки, за неимением вьючных животных, пойдут пешком.

Следом за ними, спаренные в ряд носилками, стоят конь Михаила Самойлова Карька и гнедая, сильная кобыла Верба. Михаил уже лежит на носилках, стыдясь своей немощности, недовольно кряхтит: «Дожился… Из тайги домой на лошадях вывозят. Обузой стал…» Рядом суетится знахарка. Все внимание целительницы обращено к больному. Она накрывает мужчину до ушей одеялом, укутывает ноги, тело, чтобы тот, не дай бог, не остыл. Медвежатник тяжело сопит, но действиям Петричихи не противится: назвался груздем, полезай в кузов.

На две оставшиеся лошади женщины увязывают немудреные пожитки, посуду, какие-то вещи. Лошадей мало, а вещей так много, что представительницы слабого пола начинают спорить, что важнее: чашки, ложки, кружки или подушки с одеялами. Жена Василия Веретенникова Варвара пытается водрузить на спину животного чугунный чан на два ведра. Соломея Казанцева с другой стороны лошади наваливает объемистый баул с подушками и периной. Другие не забыли посуду. Хозяйская утварь явно не умещается на спине кобылы. Между жительницами снова назревает ссора, сопровождающаяся изысканной бранью в адрес любой из сторон. Через минуту вся тайга уже слышит о прошлых грехопадениях, смешивании в грязи родовых уз до седьмого колена и прочих недостатках соседей. Яростная перепалка напоминает собачий лай приисковых собак, которые не в состоянии догнать мчащегося по кругу зайца. Мужики злятся на своих жен, пытаются образумить зарвавшихся баб, однако все без толку. Ссора набирает обороты. Возможно, еще минута, и соседки вцепятся друг другу в волосы.

Решение всех проблем ограничилось действиями старшего артельщика. Григорий Феоктистович схватил топор, откинул чугунный казан на снег, что есть силы ударил его обухом, расколол на три части. Не обращая внимания на шокированную Веретенничиху, мужчина так же сорвал пуховую постель и приложился к ней острым жалом. К пушистому снегу прибавилось черное перо глухаря.

— Ох! Горе-то какое! — взвизгнула Соломея. — Семь лет! Пушинка к пушинке собирала! Григорий, побойся Бога!

— Сама побойся! — гневно ответил старатель. — У смерти в руках сидим, а они барахло свое спасают! Вон со спин всю утварь долой! Детей на лошадей! Они наше богатство! Ради них живем!

Притихли бабы, образумились. И верно, правду Григорий говорит. Как по снегу ребятишек через перевалы выводить? Самим бы подняться.

Быстро сообразив, соседки потащили хозяйское богатство по избушкам: может, придется вернуться на будущий год. Мужики тут же посадили детей на спины лошадей. Последнюю кобылу Липу предложили беременной Клаве Поздняковой, но она отказалась:

— Сама потихоньку пешком пойду…

На Липу посадили детей, сзади на веревку привязали корову. Мужики взвалили на спины котомки с продуктами, раскиданное артельное золото, заткнули топоры за пояс, взяли лопаты в руки, выжидающе посмотрели на Григория. Тот не стал надолго тормозить движение, снял шапку, перекрестил лоб, избушки, в которых они прожили долгий старательский сезон, дорогу на перевал и громко скомандовал:

— С Богом в путь шествовать!

Тронулся караван. Впереди всех, взбивая клубы снежной пыли, обгоняя друг друга, побежали собаки. И то дело, как-то тропу мнут! За ними пошли молодые парни с лопатами. Между ними девчата с шутками да прибаутками: молодость не знает горя! За молодежью зашагали лошади с детьми. Рядом мужики идут, за ребятишками приглядывают, чтобы не упали. Бабка Петричиха за повод спарку лошадей с носилками ведет, не доверяет никому больного. Следом еще две кобылы с детьми на спинах, корова на веревке. Сзади скотину бабы подгоняют. Еще женщины с узелками за спинами и мужики согнулись под тяжелыми котомками. Последними, замыкая шествие, пошли Григорий Панов и дед Павел Казанцев. На повороте у густого пихтача последние остановились. Будто прощаясь с прииском, оба посмотрели назад, вздохнули тяжело, сбрасывая с себя груз бремени, шагнули в пихтач.

Сразу за поляной дорога пошла круто в гору. Кованые лошади, несмотря на сыпучий, неслежавшийся снег, идут хорошо. Им не привыкать к кочевой жизни. Невелик груз для вьючного животного — дети на спинах. Каждой из них приходилось таскать тяжелые сани, телеги, котомки до центнера весом. Однако любая сейчас понимает, что души ребятишек — большая ценность! Поэтому каждая из них идет осторожно, ступает мягко, плавно, без рывков, будто танцует. Бабка Петричиха то и дело поворачивает голову назад:

— Как, Михайло? Не трясет?

— Нет, — довольно отвечает медвежатник, и процессия следует дальше.

С коровой сложнее. На ее копытах нет подков. Буренка то и дело скользит, падает, катится назад, и это сильно тормозит народ. Мужики помогают скотине подняться, толкают ее в гору со всех сторон, придерживают. Но бедное животное, будто нарочито, упрямится, мычит, крутит головой. Мужики негодуют:

— Ух, упрямая какая! Прирезать ее, и дело с концом!

— Времени нет! — кричит сзади Григорий. — Пока свежевать будем, ночь грянет!

— Ну, дык, бросить ее тутака…

— Не брошу, сама с ней останусь! — запричитала Варвара.

— Вот и оставайся с ней тут зимовать! — сердится дед Павел Казанцев.

— А вы ей шкуру медвежью покажите! — подал голос Михаил Самойлов.

Мужики поняли намек, позвали Тишку Косолапова. Тихон шел в конце каравана, нес за плечами шкуру убитой медведицы. Филя Сухарев накинул на себя шкуру, заревел зверем. Услышав грозный рык, буренка от страха выкатила глаза, подняла рогатую голову, хвост трубой — и бегом по тропе в гору! Лешка Воеводин едва успел отхватить ножом веревку. Утопая по грудь в снегу, животина обогнала всех идущих и, разгоняя по сторонам собак, лихим аллюром поспешила на перевал.

Мужики смеются. Хозяйка коровы плачет:

— Загоните скотину, она стельная!

— От кого стельная? — продолжают смеяться мужики. — От Святого Духа? За лето на прииске ни одного быка не было.

— Все одно стельная, я у нее бока прощупывала! — не унимается Варвара.

Старатели усмехаются. Хозяйку не переубедишь, пусть свое талдычит, лишь бы быстрее на перевал выйти.

Поднимается караван в гору медленно, но уверенно. Прокопанная тропа мечется по густому пихтачу, петляет вдоль полян, вершит крутые прилавки. С неба падает густой снег. Задним не видно идущих впереди. Короткие команды передаются по цепочке. Причины недолгих остановок обоснованны: где постромки развязались на упряжи, или мать детей плотнее в одежду кутает. От коней пар валит, разогрелись на подъеме. Люди тяжело дышат, жарко от крутого перевала. Впереди корова мычит, хозяйку ищет.

— Варвара! — шутят старатели. — Торопись, буренка телиться собралась.

Хозяйка коровы сурово хмурит брови: посмотрим, кто зимой молока просить будет.

Вот уже половину горы вышли, но не видно вершины хребта, рясный снег глаза застит. Чем выше к вершине, тем гуще, чаще снежинки. На пробитой тропе, впереди идущим толщина покрова до колена поднялась. Задним легче, по натоптанному идут. Однако шествие от этого не быстрее. Клава Позднякова отстает. Тяжело женщине на девятом месяце беременности. Женщина часто останавливается, тяжело дышит, охает, держится за живот, как бы преждевременные роды не начались.

— Садись, Клава, на коня! Что мучаться? Караван быстрее пойдет, да и тебе помочь! — нервничают мужики.

— Сама дойду! — отказывается та.

Несколько помощниц поддерживают Клавдию под локти, но это плохо получается. Тропа узкая, рядом втроем не пройти. Приходится будущей матери как-то двигаться одной.

— Ох, не дойдет Клава, однако, до Кузьмовки, — негромко переговариваются между собой бабы. — Как по дороге приспичит рожать, что делать будем?

День быстро тает светом. Густые тучи перекатываются по увалам хребта. Где-то вверху слышно, как шумит ветер: перевал недалеко. Вероятно, молодежь уже на вершине хребта. Замыкающие еще тянутся на середине горы.

— Кто первый на гору выйдет, на хребте не задерживайтесь, сразу вниз! — командует по цепочке Григорий Панов. — Как бы девок до ребятишек не застудить на ветру.

Команда старшего уходит вперед. Очень скоро назад до ушей долетает едва слышный крик:

— Вышли! Начали копать тропу дальше, вниз!

— Слава те, Господи! — крестятся бабы. — Хучь бы к ночи в пойму Козы спуститься…

Все понимают, что ночевать сегодня придется у костра. Однако никто не сетует: лишь бы уйти из долины Сисима!

Клаве Поздняковой совсем плохо. Медленно переступая ногами, женщина едва продвигается вперед. Напряжение сказалось на причинах срока.

— Ой, бабоньки, одначесь, подпирает, дитя на свет просится! — кусая посиневшие губы, стонет Клава и садится тут же, в снег.

Женщины хватают ее под руки. Мужики рядом, с округлившимися глазами заломили на затылки шапки:

— Вот те на! Еще одна оказия! Что делать-то?

Всеобщую растерянность прогнала Анна Панова. Понимая, что надо торопиться, она спокойно дала указание всем, кто находился рядом:

— Что рты раскрыли? Вон, под кедром место готовьте, снег разгребайте, лапок пихтовых накидайте, а поверх шкуру медвежью! Костер большой запалите! Одежку давайте, какая у кого есть, тряпок разных! Воду кипятите в котле да бабку Петричиху кликните!

Что кому делать — учить не надо. Муж роженицы, Федор Поздняков, и его товарищ Василий Веретенников лопатами до земли раскидали снег. Другие, торопливо размахивая топорами, рубили лапник, сухостой на костер. Прошло несколько минут. Общими усилиями были выполнены наказы Анны. Клаву посадили на шкуру, ногами к костру. Женщины сгрудились над роженицей, мужиков прогнали дальше, в сторону:

— Нечего вам тут зенки пялить!

С горы прибежала бабка Петричиха:

— Что тутака стряслось? Приспичило? Ну, это не беда, бывает… Ох уж, как хорошо голубушку положили… Воды нагрели… Тряпки у огня держите, чтобы теплые были… Мы это быстро, не успеешь крикнуть…

Клава не может удержаться, стоны перерастают в крики. Бабка Петричиха подбадривает:

— Давай, милая, тужься! Я тутака, уже руки подставила!

Мужики в стороне, в густом пихтаче стоят, трубочку одну на всех табаком забили, дымят, затылки чешут:

— Вот оказия! Ни раньше, ни позже. Надо было хучь на коня посадить, может бы, дотянула… — пробормотал Иван Мамаев.

— Угу, чтобы дитя по дороге выпало? — развел руками дед Павел.

— А если помрет, — предположил Федор Поздняков.

— Не помрет! — твердо заверил дед Павел. — Меня, вон, рассказывают, на Святки в холодной бане породили! И ничего, не помер же, до сих пор живой!

— Ну ты, дед, хватил! То в холодной бане, а то в тайге, на ветру! — усмехнулся Васька Веретенников.

— И что? — распаляется дед Павел. — Подумаешь, снег валит! А на Святки, говорят, мороз под пятьдесят был! Ить как при рождении? Чем хуже условия, тем крепше здоровие! Я вон до сих пор не болею, потому как сразу закалился!

— Ну, ты, дед, и заливать, смеется Григорий Панов. — При чем здесь время рождения? У кого что на роду написано, что родители заложили, так и будет по всей жизни. У родителей хорошее здоровье — и у тебя хорошее. А коли ты гнилой по зубам, так и будешь всю жизнь чахнуть!

— А у меня все зубы целые, хучь мне уже седьмой десяток пошел! А все потому, что на морозе родился! Время надо уметь подгадывать.

Вот ты, Федька, время не подгадал, ребенок должен на Покрова появиться, а тут вон как получилось. Сплоховал ты, брат! — важно поучал дед Павел молодого старателя.

— Как тут подгадывать? — сконфуженно чесал ухо Федор. — Как получилось, так и есть!

— Надо было с женой в бане грешить, тогда дитя летом явится, по теплу. А коли на черемше, так это зимой получится, — не унимался дед Павел.

— Так, а мы, это… И в бане с Клавой тоже грешили, и на черемше, и на покосе, — округлив глаза, лопочет будущий отец. — Где придется, где приспичит…

— Вот и нагрешили! — подливает дегтя в костер дед Павел. — Говорят, еще на спине мерина тоже пробовать надо, тогда мальчонка будет! А как на корове с бабой согрешишь, так точно девка! — и к Тишке Косолапову: — Вот ты, Тишка, где с Лушкой грешишь?

— Дык везде, где придется, — не раздумывая, ответил тот.

— А на спине коня пробовал?

— Нет еще, — принимая хохму за чистую монету, лопочет Тишка. — А что, надо?

— А то! Вот те и враз ребенок получится! — испытывая удовольствие, взвизгивает дед Павел. — А как под кустами да на кровати, енто никак с первого раза не будет.

— Правда? — не понимая шутки, стонет Филя.

— Правда! — топчет от удовольствия ногами дед Павел.

Мужики хохочут. Филя в недоумении смотрит на окружающих. Григорий Панов, укрывая улыбку в густую бороду, обрывает хохмача:

— Не слушай его, Филя. Наговорит он тебе, врет с три короба!

Шутят старатели, громкими разговорами стараются приглушить крики Клавдии. Кто-то задумал разжечь костер: холодно ждать! Быстро развели огонь, сгрудились над ярким пламенем, опять вспомнили, как Филя с Лушкой от медведя без нижнего белья прибежали. Потом еще какие-то байки в ход пошли. Заговорились старатели, забылись на минутку, а потом кто-то головой закрутил:

— Слышишь, как под кедром мыши пищат?

— Да нет, не слышу…

— Да вон же!

— Какие вам мыши? — притопнул ногами дед Павел. — Дитя народилось! Вон, как голос подает! Знать, живой! — И под гору, к женскому костру: — Бабы! Что там у вас?

Какое-то время там молчали, потом до ушей долетел веселый, успокаивающий голос Соломеи:

— Нож неси, пуповину резать! Мальчонка родился!

…Последним с перевала уходил Григорий Панов. Оглянувшись назад в беспросветную кить (густой, мокрый снег), старший артельщик троекратно перекрестился, опять благодарил Бога:

— Спасибо те, Всевышний! Дал благой день на выход!

— Да уж, — подтвердил стоявший с ним рядом дед Павел. — Завтра бы сюда не вышли, ишь как валит! Ни в жисть такого снега не видывал! Верно, сам черт лопатой облака подчищает.

Мужики посмотрели на свой след, молча качнули головами. И то верно. За предстоящую ночь перевалу грозит такая выпадка, что утром тропу вряд ли прокопаешь. Григорий вышел на хребет последним. Прошло не более пяти минут, а на его след упал густой налет пухляка в половину бродней (обувь). А что здесь будет утром?

Дед Павел и Григорий повернулись, пошли дальше. Тропа жизни недолго тянулась по горбу хребта. Выбрав нужную ложбинку, она круто свалила вниз, налево, в исток зарождавшегося ручья. Тут трудно ошибиться: вода с перевала бежит в глубокий, широкий лог Колбинской поймы. Чтобы выбрать правильный путь, надо брать правее, уходить в соседний ключ, который течет в долину реки Козы. Там — спасение! Там — жизнь!

А сумерки давят! Короток снежный осенний день, как палка о двух концах. Хмурая тайга чернит ограниченный мир. Снеговые тучи давят небо к земле. Крутая тропа петляет по густому пихтачу, скользит крутым уклоном. Люди едва сдерживают лошадей. Выдерживая равновесие, кони садятся на хвост. Детей сняли со спин животных, чтобы не упали, понесли на руках. Лошадей с носилками, на которых лежит Михаил Самойлов, придерживают за веревки. Однако это мало помогает. На крутом спуске в рыхлом снегу подковы не держат. Кони скользят, катятся, сгребая перед собой кучи снега, бьются, наезжают на стволы деревьев. Сверху с веток осыпается снежная кухта. Михаила закрыли с головой попоной, чтобы не задохнулся, крепко привязали к носилкам. Медвежатник молча переносил невзгоды таежной дороги. Передвигаться с такими сложностями ему приходилось впервые. Бабка Петричиха с больным рядом, не бросает ни на минуту. Когда кони, скатившись вниз, останавливаются, выправляются из сугроба, целительница тут как тут:

— Жив, сердешный? Ничего! Скоро на выправку пойдет, положе будет. Потерпи немного.

Михаил молча сопит, усмехается настойчивости, с которой бабка его уговаривает, как ребенка. Как будто у него есть выбор.

Позади лошадей спускаются женщины с новорожденным младенцем. После родов они тут же запеленали дитя в теплые простыни, меховую куртку, в руки матери не дали, понесли по очереди. Роженицу с трудом посадили на последнюю лошадь без уговоров:

— Как хочешь, Клавушка, а ехать надо! Не погибать же здесь…

Искажаясь в лице при каждом неверном шаге кобылы, Клавдия припала к спине лошади, тихо стонала. Все понимали, как ей сейчас тяжело приходится, однако изменить ситуацию не могли: надо идти!

Впереди всех идут шесть самых крепких молодых парней. Остальные мужики следят за лошадьми и несут на руках детей. Теперь тропу никто не копает, лопаты бросили на перевале, пробивают дорогу телами, утопая по пояс в снегу. Иван Панов, Лешка Воеводин, Тишка Косолапов, Микишка Лавренов и еще двое парней часто меняются друг с другом. Ведущий проходит сто шагов, становится позади всех. Его меняет кто-то другой на последующие сто шагов. За ведущим парни с топорами зачищают ветки, кустарники и прочие препятствия, чтобы как-то прошли лошади. Еще несколько минут, и наступит ночь. Факелов нет. Останавливаться нет возможности, так как крутой спуск и отсутствие сухостоя не сулят добра. До излома горы, где есть дрова, вода, густая тайга и нет ветра, идти еще около километра.

Несмотря на тяжелый, напряженный день, люди не сетуют на лишения. Все знают, что осталось у них за спиной и что ждет их впереди. Там, сзади, остались голод, снежный плен. Впереди ждет продолжение!

Молодые не знают усталости. Парни бьют тропу на глазах у девчат и не хотят казаться для них слабыми: засмеют! Кому хочется быть в дальнейшем объектом насмешек и издевок? В окружении будущих невест у сильной половины кипит кровь: вот я какой! И откуда у них берутся силы идти вперед, бурить снег, махать топором или же услужливо предложить какой-то из девушек пусть незначительную, но помощь.

Иван чувствует на своей спине взгляд Наташи. Девушка шагает в окружении подруг на некотором расстоянии сзади и видит, с каким упорством и настроем ее любимый идет вперед. Останавливаясь через сотню шагов, Ваня с улыбкой смотрит на подругу, встречается с ней взглядом: «Как ты? Устала? Давай что-нибудь понесу!». Возлюбленная нарочито противится, старается казаться независимой, однако ей это плохо удается. Внимание парня в какой-то степени становится толикой зависти. Каждой девушке хочется иметь такого жениха! Кто-то из них даже немного ревнует, подзадоривает, шутит.

— Ваня! Наташа недотрога, не хочет, чтобы ты ей помогал! Меня на руках понеси! — заигрывающим голосом просит Люба Ямская.

Девчата, чувствуя удавшуюся шутку, прыскают со смеху. Объемная Люба Ямская — что пуховая перина. Как говорят парни, «зараз не перепрыгнешь». Против хрупкой Наташи Люба выглядит некой бочкой с селедкой. Нести ее на руках ни у кого не хватит сил, все это понимают. От шутки у всех поднимается настроение. От этого идти легче. Парни громко гогочут, девчата заливаются колокольчиками. Наташа краснеет. Иван старается перевести шутки на соседа:

— Вон, пусть тебя Тишка Косолапов несет!

— Тишенька! Возьми меня на закорки, устала идти, мочи нет! — подливает масла в огонь Люба.

— Вот еще! Вдруг Лушка увидит? — отмахивается паренек, не понимая существа ситуации.

— А ты меня быстро неси, чтобы не увидела!

— А если кто ей расскажет?! Космы выдерет!

— Ну так что? Тебе же выдерет, не мне, — заигрывает с парнем Люба. — С меня какой спрос? Донесешь, да и на том спасибо!

— Запросто так? — вспыхнул Тимофей. — Ни за какие шанежки!

— А что бы ты хотел получить? — вступила в разговор Вера Егорова и, переглянувшись с подругами: — Может, тебя поцеловать?

Тишка сконфужен. Он не привык к таким разговорам, старается уйти от ответа, но Вера не унимается:

— Тишенька! Голубчик! Понеси за десять поцелуев!

Тишка вконец обескуражен. Стараясь убежать от насмешниц, парень, взбивая коленями снег, торопится вперед:

— А ну, посторонись! Моя очередь снег топтать!

В кругу молодежи — дружный смех! С таким настроением любая дорога не страшна!

Труднее всех детям. Самые младшие начинают плакать:

— Мама! Кушать хочу!

— Подожди немного, скоро придем, каши сварим! — отвечает Надя Егорова дочке. — Вон, видишь, Егорка не плачет, а ты плачешь!

Но девочка на руках отца не унимается. Степан как может успокаивает дочь, наконец-то обещает сладкий гостинец:

— Вот, придем домой, на Кузьмовку, куплю тебе в лавке леденец-петушок!

— Сладкий?! — с надеждой успокаивается девочка.

— Сладкий!

— А два купишь?

— Два куплю.

— А много купишь?

— Зачем тебе много? — дивится Степан.

— Я один дам Маше, другой Егорке, еще одни Даше и всем друзьям!

— Это хорошо, что дашь всем! — с улыбкой отвечает отец и прижимает дочь крепче к груди. — Куплю! Много куплю!

— Ого-го! — долетело с конца каравана. — Иван! Скоро там?

Вопрос быстро передался вперед из уста в уста. Ответ не задержался:

— Выполаживать начало!

— Ищите подходящее место! — прошла через людей новая команда Григория Панова.

— Ищем! — было скорое подтверждение, на этом связь кончилась.

Вскоре дружно, сухо ударили топоры на одном месте. Парни рубили сухостой на костер. Спотыкаясь в густых сумерках, передвигаясь осторожно, старатели постепенно собрались в густом, защищенном от ветра пихтаче. Люди сгрудились в кучу, мешая друг другу. На некоторое время караван смялся: ни пройти, ни проехать. Однако старший артельщик быстро распределил обязанности.

— Отаптывайте снег! Костры разводить на открытом месте, не под деревьями. Лошадей на привязь. Детей свести в общее место, накрыть пологом, развести огонь с трех сторон. Мужики, готовьте лес для костров, колите тес на подстилку. Бабы, рвите лапник! — скомандовал Григорий Панов и этим разрешил бестолковую суету.

Мужики разбились на пары, чтобы было легче носить кряжи. Женщины, как муравьи, разбрелись по темному лесу, обламывая густые ветки с мерзлых пихт.

Вспыхнул первый огонек, который очень быстро перерос в большой костер. За ним на некотором расстоянии загорелся другой, третий, четвертый, образовав круг: со всех сторон тепло, куда ни повернись! Девчата разгребли под деревьями снег до земли. Парни стали укладывать первые доски на настил.

Яркое пламя далеко по сторонам разогнало черноту сгустившейся ночи. Сжатый мир тайги отступил за дальние стволы деревьев. Тепло костра придало людям уверенность и хорошее настроение. Кто-то из мужиков настраивал таганы под котелки. Женщины доставали из котомок вареное мясо, остатки сухарей.

Прошло немного времени. Стан людей преобразился на глазах. Общими усилиями старатели быстро соорудили деревянный остов, сверху и по бокам натянули брезентовый полог. На доски наложили толстый слой веток, на них наложили какие-то одежды, тряпки, куртки. На месте получилось подобие обширного трех-стенка: снизу не натягивает мерзлая земля, сверху не сыплет снег, с боков не дует ветер. Временное сооружение предназначалось детям и Клаве Поздняковой. Михаил Самойлов от барского ложа отказался: «Заверните меня в медвежью шкуру! Под открытым небом лежать буду!». Больше свободных мест не было. Мужики и женщины понимали, что предстоящая ночь будет трудной, спать кому-то вряд ли придется. В лучшем случае короткий отдых возможен сидя у костра или прислонившись к мерзлому стволу дерева. Но люди тайги, привычные к лишениям, не обращали на подобный факт внимания: лишь бы были огонь и горячая вода! Коротать ночь под открытым небом — привычное дело. Значительную часть своего бытия старатель проводит под кедром. Закаленному холодом, голодом и тяжелыми климатическими условиями человеку не впервой быть наедине с матушкой Природой. Другое дело — женщины и дети. Хранительницы очага всегда оберегались мужчинами с достойной заботой. Пусть мужик-старатель суховат, невозмутим, груб и скуп на ласку, но в горячем сердце и трезвом уме живет постоянная тревога о близких людях. Женщины понимают это и с особым удовольствием принимают заботливые слова «Устала?» или «Голодна?», потому что в этом весь смысл существования крепкой семьи. Трудовому человеку некогда творить любовное внимание. Ежедневная работа от зари до зари не оставляет времени на страсти. Нужда и думы о завтрашнем дне обоснованны. Все, что мужчина делает, несет только пользу близким. В этом заключаются уважение и любовь.

В эту ночь люди не чувствовали себя изгоями жизни. Наоборот, общие недостатки и лишения сплотили их. Женщины, дочери, сестры, дети были под надежной защитой сильной половины. Они знали, что те готовы защитить их даже от самого дьявола, появись он в ту минуту из черной тайги. Другая половина была согрета, насыщена заботой и вниманием, и это доставляло женщинам особое удовлетворение. А то, что над ними открытое, холодное небо с бесконечной свалкой снега, так это не беда. Все не так уж плохо. Главное, они вышли из плена долины смерти. Все сыты и накормлены. Дети спят, прижавшись друг к другу. В котомках достаточное количество золота, чтобы в достатке прожить долгую сибирскую зиму. Эта ночь, холод, снег — проходящее и временное явление. Завтра, может, послезавтра, они придут в старательский поселок, в свои дома, где тепло и уютно. Этот трудный переход потом будет вспоминаться со смехом. Может, поэтому на уставшие плечи женщин, матерей в тот час спустилась благодатная нега, дающая уверенность в том, что все происходит не зря. И от этого на их лицах блуждала легкая улыбка от прожитого и достигнутого.

Ближе к полуночи большая часть людей отдыхала там, где кто мог приспособиться. Одни, присев на корточки, с сонными лицами подпирали стволы деревьев. Другие, стоя, раскачиваясь из стороны в сторону, подставляя огню спину, находились в глубоком забытьи.

Согретые костром и теплом куртки с мужниного плеча женщины забыли о времени и заботах. Все это называлось коротким, объясняющим словом — сон. Каким бы он ни был, он нес силы, был обязателен. Это значило, что человек жив, а жизнь, какой бы она ни была, продолжалась!

Для мужиков ночь была длиннее. Им предстояло охранять покой, нести тепло и уют слабым. Пять жарких костров надо было постоянно кормить дровами. Кто-то должен был поддерживать живительную силу огня. Для этой дели Григорий Панов назначил дежурных, по три человека на костер. Каждый дежурный должен следить за огнем до тех пор, пока не почувствует усталость. Первую половину ночи обязаны бодрствовать молодые парни, за ними — мужики среднего возраста, а под конец, в самое тяжелое время суток, встанут самые старые, наиболее опытные старатели. Григорий знал, что молодость не ведает границ усталости: парень уснет и не заметит. Уважаемый годами человек тайги более стойкий к соблазну: прежде чем забыться, старый бергало семь раз подумает.

Ивану предстояло стоять у огня в первую треть ночи. Подживляя жаркую нодью (костер), он нежно смотрел на Наташу. Девушка, прибившись в тесный ряд подруг, осторожно подставляла к пламени натруженные руки, грела ладошки, старалась согреться сама, поворачивалась то одним, то другим боком, но холод подкрадывался со спины. На плечах других девушек теплые свитера и платки родителей. Наталья отдала свою телогрейку детям. Наблюдая, как любимая изнывает от холода, Иван не выдержал, снял с себя теплую рубаху, укутал ею подругу. Та удивленно вскинула на него густые брови, но, кроме «спасибо», ответить ничего не могла, так приятно ей было внимание. Девчата, несмотря на усталость, достойно оценили поведение парня:

— Вот так рыцарь! Ай, да Иван! Сам в нательной рубахе остался, но девушку согрел! — негромко, стараясь не привлекать внимания взрослых, проговорила Вера Егорова.

— Да уж, не то что наши олухи царя небесного! — в тон ей подтвердила Люба Ямская. — Этот на руках через снег понесет и последние штаны для сугреву сымет!

«Олухи царя небесного», Лешка Воеводин и Мишка Лавренов, восседали тут же, рядом со всеми. Последнее время парни оказывали девчатам явное внимание, ухаживали, как могли, однако такого в свой адрес сейчас никак не ожидали. Молча переглянувшись между собой, они запоздало стянули со своих широких плеч свитера, протянули подругам, но получили капризный отказ:

— Раньше надо было думать! Мы тут, видите ли, сидим, замерзаем, а они от жары парятся! Эх, вы, кавалеры!

Напущенное поведение капризниц — не что иное, как игра. Им завидно, что Иван первым оказал внимание Наташе. Они тоже желают быть предметом обожания, но им это плохо удается. Лешка и Мишка равнодушно отворачиваются в сторону: «Не хотите, не надо!». Подобное отношение вызывает у Любы и Веры негодование: «Ах, так?! Ну, ладно. Больше не подходите на километр!».

Парни закурили. Девчата надули губы. Только ссоре явно не остаться продолжительной, молодость не бывает злопамятной. Уже утром помирятся. Иначе и быть не может.

На старательском стане смолкает жизнь. Усталость дает о себе знать. У жаркого костра накрытые последними одеждами, прижавшись друг к другу, сопят дети. Подле них, подпирая деревья плечами, забылись женщины. Подставляя бока жаркому огню, дремлют старатели. Бодрствующая смена парней готовит дрова. В стороне, под пихтами, лежат, шумно вздыхая, лошади. Еще дальше, в черноте ночи, отаптывая снег, тяжело ступает вокруг кедра корова. Изредка буренка мычит, будто что-то хочет сказать, но хозяйка не слышит ее, спит вместе со всеми. Даже чуткие собаки разбрелись подальше, легли под густые, склонившиеся под тяжестью снега ветки пихт, дремлют, во сне продолжая свою собачью жизнь. Иногда какая-то вскакивает, подняв уши, слушает ночь, но тут же успокаивается: это всего лишь комок снега, слипшаяся кухта упала с дерева на землю.

Иван бодрствовал у костра значительную часть ночи. Чувствуя, что сон одолевает голову, парень наконец-то сдался, разбудил Василия Веретенникова:

— Твоя очередь огонь поддерживать!

Тот открыл глаза, осмотрелся, быстро понял, где он находится, встал, уступил товарищу место:

— Отдыхай, пока нагрето.

Однако Иван отказался от предложения. Он осторожно прошел к спящей Наташе, присел за спиной и бережно прижал девушку к своей груди. Очнувшись от сна, Наташка хотела оттолкнуться, но, узнав парня, тут же обмякла, прижалась к нему воробышком, затихла. Вдвоем им стало теплее. Вскоре красавица согрелась, перестала дрожать и уснула крепким, здоровым сном. Через некоторое время уснул Иван.

В таком состоянии их увидели все, кто проснулся утром раньше. Всепроникающий холод будил людей задолго до рассвета. Просыпаясь, старатели прижимались к кострам, чтобы согреться. Очень быстро встали все. Лишь Иван и Наташа, пригревшись, пребывали в глубоком, беспробудном сне.

Каждый заметил их, но никто не стал будить:

— Эко, пригрелись, голубки сизокрылые! — удивляясь, говорили одни.

— Верно, всю ноченьку так миловались, — улыбались другие.

— Хоть бы меня кто так на всю ночь обнял, — выстрелила глазами в Лешку Воеводина Вера Егорова.

— Да уж, они обнимут… — разочарованно вторила подруге Люба Ямская. — Верно, дрыхли, как жеребцы, а о нас и не думали!

— Вы нам сами вчера от ворот поворот показали! — нахмурил брови Алексей.

— Ну и что? А вы и взад пятки! Надо быть настойчивее!

— Вот те раз! — у парней опять конфуз. — Вам не угодишь.

В тайге еще темно, но чувствуется приближение рассвета. Снег прекратился. Где-то глубоко в лесу запищали синички. От свежего потока воздуха с деревьев посыпалась кухта.

Зашевелились люди. Кто костры подновляет, другие воду в котелки набирают. Третьи коней в дорогу готовят. Ивана и Наташу никто не будит, стараются не шуметь. Пусть молодые хорошо отдохнут перед дорогой. Как будет первый просвет, караван должен выйти со стоянки. Сегодня путь предстоит неблизкий, еще два перевала преодолеть надо. За ночь пуха навалило много вечерний приход едва видно! Однако здесь, в пойме реки Козы, покров значительно ниже, чем в Сисиме, мягче, пушистее. По нему лошади легко пройдут, тропу выбьют, а за ними люди потянутся. Если все удачно сложится, караван к ночи успеет дойти до поселка. До Кузьмовки осталось всего около сорока километров.

Дед Павел Казанцев у лошадей крутится, упряжь проверяет. Все пять лошадей проверил, хотел к костру возвращаться, позвали на чай да кашу, а под соседним кедром кто-то чмокает. Удивился дед. Одолело старателя любопытство, в темноте добрел по пояс в снегу до того дерева, гладь, а под буренкой теленок маленький лежит, голову вытянул, вымя сосет! Отелилась корова ночью!

— Вот те оказия! — заломил старик шапку на затылок. — Ой, ли! Варвара! С тебя четверть водки! Буренка тебе прибавление подкинула!

У костров не расслышали, что он сказал. Хозяйка коровы, не обращая внимание на старого, махнула рукой: «Мели, Емеля, твоя неделя!». Дед Павел рассердился, топнул ногой, пошел прочь:

— Не веришь — не надо. Это не моя ограда!

Варвара Веретенникова знала деда, как пасхальное яйцо, даром, что родственник. Подобное поведение Павла Ермиловича подтверждало правоту слов. Если дед врал для шутки, никогда не топал ногами. Сейчас был не тот случай.

Екнуло сердце женщины. Она бросила кашу, поспешила к своей кормилице: «Матушки святы! И впрямь отелилась! Бычок…».

Добрая новость старателям — большая радость! Только вот как теленка нести? Он ведь не ребенок, на руки не возьмешь, тяжелый.

— Ну и дела! — качает головой Григорий Панов. — Вчера Клава Позднякова родила, сегодня корова отелилась!

— Хто следующий? — посматривая на баб, язвит дед Павел. — Давайте, пока дорога дальняя. Глядишь, до Кузьмовки ишо с десяток душ прибавится.

— Дык, родили бы, — в тон ему отвечают женщины, — да мужики перевелись!

— А я на што? — хорохорится дед Павел, выступая грудью на шаг вперед.

— Ой ли! Смотри, как бы последние портки не свалились! — смеются шутницы.

Доброе настроение с утра не решает проблему. Теленку несколько часов от роду, пешком за коровой бежать не сможет. Бросать жалко. На спине не унесешь, на лошади не увезешь, все кони под грузом.

— Может, волокушу сделать? — предложил Иван Мамаев. — Оглобли вырубим, перевязку соорудим, да на него телка связанного, чтобы не свалился. Пусть себе едет!

— И то верно! — поддержали его мужики. — Что, первый раз груз на волокуше возить?

…Полный рассвет застал караван в дороге. Впереди, пробивая в снегу тропу на гнедом, сильном мерине ехал дед Павел. Высохший за старательский сезон Павел Ермилович имел небольшой вес. Конь легко, не запариваясь, вез седока по перенове. За спиной деда два маленьких ребенка пяти и семи лет. Старик неторопливо ведет лошадь по тайге, а сам рассказывает ребятишкам сказку. Ванюшка Усольцев и Нюра Егорова цепко держатся руками за телогрейку деда — не упадут, как бы ни капризна была дорога.

Второй на кобыле едет Клава Позднякова. После тяжелых родов женщине стало немного легче, однако не настолько, чтобы она могла быстро передвигаться за всеми.

За Клавой едет бабка Петричиха. Она правит спаренными носилками лошадей. На носилках — Михаил Самойлов. Медвежатник лежит на своей медвежьей шкуре, накрытый суконным одеялом. У него под боком маленький, закутанный в теплые пеленки, комочек — ребенок Клавдии. Женщины решили проблему с младенцем. Положили под бок медвежатнику, где тепло, уютно, и он находился под постоянным присмотром.

Последним, по счету пятым, поставили крепкого, сильного Воронка, коня Фили Сухарева. Воронок везет на своей спине детей и тянет волокушу с теленком. Бычок мычит, не понимая, что с ним происходит, зовет мать. Буренка торопливо шагает следом.

После лошадей и волока по глухой тайге растянулась широкая, надежная тропа. Снег на ней не облежался, сыпучий, рыхлый, тяжелый. Однако люди не сетуют на трудности: лишь бы идти вперед!

Каждый из путников несет на спине какой-то груз. Мужики согнулись под тяжестью котомок. Кто-то из них посадил на шею маленького ребенка. Для женщин тоже есть груз. Это какие-то одеяла, одежды, мелкая посуда, чайники, котелки. Даже дети постарше шагают с привязанными за спину топорами или пилами. Пустых и ленивых нет. Их просто не может быть! Люди всегда находятся в работе. С детских лет. Этого требуют условия жизни. Если воспользуешься минутной слабостью, отложишь какое-то дело на потом, тайга тебе этого не простит.

Идет по заснеженному пути караван. Ухает пухлый снег. Коротко вскрикивают на лошадей погонщики. Люди переговариваются между собой в редких случаях, по делу. У старательской тропы дорога длинная, язык короткий. Ноги болтовни не любят. Женщины идут, чередуясь с мужчинами. Распределение мест выбрано неслучайно. В любой момент слабому помогает сильный. Если кто-то просит кратковременного привала, останавливается весь караван, ожидая уставшего. Но остановки непродолжительны. Справившись с мелкими проблемами, люди шагают дальше.

Чем дальше движется церемония, тем меньше уровень снега. Там, в Сисиме, вчера вечером покров достигал коню под брюхо. Сегодня он едва чуть выше колена ведомому мерину. Лошадям и людям идти легче! Не останавливаясь на вершине второго, водораздельного хребта, люди пошли быстрее. Женщины, понимая, что выбрались из снежного плена, запели песню о доме, скорой встрече с родными и близкими. Мужики повеселели, кто-то подхватил знакомые слова. Теперь уже никто не сомневался, что к сумеркам караван выйдет к старательскому поселку Кузьмовка.

Замыкая шествие, Григорий Панов и Павел Казанцев шли в хвосте каравана. Дед Павел, встряхивая бородой, бодро комментировал ситуацию:

— Ишь, ястри тя! Распелись бабы! Вчера выли, помирать собирались. А сегодня, на тебе, облегчение почувствовали!

— Что с того? — рассудительно качал головой старший артельщик. — Вчера плохо было, вот и плакали. А сегодня облегчение! Вот и распелись! Много ли человеку для счастья надо?

— Это точно! Вот, якось, обогрей страждущего да дай ему корку хлеба! И не будет счастливей его на всей земле. Тако же и баба. Говорят, баба, что лошадь да собака: ласку любит. Ан, нет! Ласку бабе, по моему уразумению, надо от жиру, когда ей делать нечего. А вот коли получится, день потопаешь или с лопатой-литовкой от зари до зари отработаешь, тогда уже тебе ни до какой ласки дел нет. Лишь бы прилечь да отдохнуть.

— Когда же ты, дед Павел, к такой мысли пришел? — дивится Григорий. — Вроде, ни единого класса ума нет, даже в приходской школе не учился.

— Так оно, такому ни в какой школе не научат! — обращая внимание на поднятый к верху палец, встряхнул бородой тот. — Этому, од накось, жисть только учит! Да годы! Вот, я так говорю. Сегодня придем на Кузьмовку, печки натопим, картошки в мундирах наедимся, вот бабам вся радость! Большего счастья и не надо! Лишь бы до кровати добраться.

— Ну уж ты хватил! Так и до кровати… — недоверчиво противоречил Григорий. — Думаю, что каждой женщине надо, чтобы муж раз по голове погладил.

— Ага, и сказку на ночь прочитал! — язвит дед Павел.

— Сказку не сказку, а приголубить надо!

— Может, и так. А все одно, без картошки в мундирах не обойтись!

Оба засмеялись: и то верно! На голодный желудок ночь длинна. В любом отношении: и для отдыха, и для ласки.

Идет караван. Храпят лошади. Поют женщины. Мужики довольно гладят бороды: вон, за тем пригорком — Кузьмовка. До дома рукой подать. Вырвались из лап долины смерти!