Задорными переливами ласкает слух заливистая гармоника! Далеко по горам летит веселая старательская песня. Грубые, мужские голоса перемешиваются с высокотональными перехватами женщин, мечутся из одного конца поселка в другой. Поднимая народ на общий праздник, гуляка-гармонист проходит под окнами небольших домов. Ненадолго остановившись, вызвав к себе еще одного золотоискателя, залихватский тамада следует дальше. Очень скоро рядом с ним собирается одетая в праздничные наряд].! толпа. Мужики одеты в ярко-красные шаровары. На ногах дорогие кожаные сапоги. Теплые овечьи полушубки обшиты каракулем или шкуркой черного соболя. Грудь нараспашку. На шее — плотно застегнутая белая рубаха-косоворотка. Несмотря на легкий мороз, на голове высокий, с лакированным козырьком картуз. На лицах мужиков аккуратно постриженная, округлая борода. Взгляд строгий, степенный, как у заправского купца: «Эй! Посторонись, челядь! Важный человек по дороге шагает! Одно слово — бергало (старатель-золотопромышленник)! Кто не уважает бергало? А ну, подходи под кулак! Сейчас фамилию пропишу!».

Рядом с промышленниками, ухватив мужа под руку с левой стороны, шагают жены. Не у каждой на ногах модные сапожки, кто-то обут в валенки. Но у любой из них плюшевые, под цвет бурого медведя, душегрейки, из-под которых торчат яркие длиннополые платья. На головах пестрые, в цветах, платки. Поверх платков растянуты блескучие стеклянные бусы. Чем длиннее бусы, тем они дороже. Необычный цвет стекла накладывает на лица модниц печать некоторого превосходства над подругами: «Вот я какая! Пять раз бусы вокруг шеи закрутила! А посмотрите, какой цвет! Ни у кого такого бирюзового хрусталя нет! Вон как я мужем любима! Какие он мне дорогие подарки дарит, денег не жалеет! А ну, кто может похвастать таким работящим супругом?!».

Вокруг супружеских пар бегают, играются дети. Самых маленьких отцы несут на руках. Кто постарше — мешаются под ногами. Родители нестрого покрикивают на шалунов, отгоняя прочь, чтобы не мешали пройти. Но ребятишки их мало слушаются, на радостях несутся, размахивая долгополыми, с длинными рукавами, снятыми с плеча старшего брата или сестры телогрейками. Мохнатые заячьи шапки постоянно заваливаются на глаза. В старые заношенные чуни (обувь) постоянно попадает снег. Детская радость уместна. Любой из них сегодня будет кушать конфеты, пряники, леденцы, пить чай с сахаром. Не каждый день детям тайги перепадают сладости!

Постепенно сбиваясь в толпу, люди неторопливо идут по узкой деревенской улочке к старательской конторе. Навстречу им с другого конца Кузьмовки движется такая же, быстро нарастающая толпа семей старателей во главе с другим гармонистом. Поддерживая настроение праздничного дня, лают все приисковые псы сразу. Не давая забыть о себе, мычат коровы, всхрапывают в пригонах лошади. Старательский поселок празднует торжество Покрова Пресвятой Богородицы!

Легкий морозец кусает пальцы музыкантам, жарко целует свекольные щеки румяных девушек, старается заглянуть под женские юбки, сворачивает в трубочки уши бородатых старателей. Позади старших шагают молодые. Незамужние девчата и холостые парни разбились на отдельные группы, стараются казаться независимыми друг от друга. Однако у них плохо получается быть равнодушными к противоположному полу. С обеих сторон летят шутки, слышатся смех, ответные уколы в чей-то адрес. Молодежь прекрасно знает друг о друге все: кто кого собирается сватать, кто любит, кто изменяет, кто с кем сегодня будет танцевать на вечерке, а кому от ревности наставят синяки. Жизнь продолжается!

Степенно вышагивая, люди сближаются. Конечная цель триумфального шествия недалека. Вот он, невысокий пригорок посреди старательского поселка. Небольшая, полукруглая площадь, на краю которой разместились главные строения таежной цивилизации. Посредине, лицом на солнце, с высоким крыльцом на площадь стоит дом купца-золотопромышленника Подсосова. Крепкий, кедровый, с толстыми накатами и показательным мезонином на крыше пятистенок размером десять на десять метров построен давно. Зарезервировав земельный отвод на добычу золота по ключу Кумыс Каралык, Подсосов приказал строить для себя избу. Дом был построен нанятыми рабочими в самый короткий срок, за одно лето, но золотопромышленник здесь так и не появился ни разу. Вероятно, система других, более богатых содержанием золота золотых приисков по руслам рек Чибижек (Саранковая речка) и Шинда привлекали Подсосова больше. В отсутствие настоящего хозяина подсосовский дом служил старательской конторой, приказной избой, гостиницей для проезжающих и просто местом, где долгой, суровой зимой старатели прииска могли собраться для каких-то разговоров.

Рядом с домом, справа, вытянулась приземистая, достаточно объемная для разного товара лавка. Слева, с двумя ступеньками при входе, небольшое питейное заведение. Понятно, что лавка и питейное заведение тоже принадлежали хозяину, но так как сам купец доживал свои последние дни где-то в далеком Томске, «маленьким царьком, хозяином местной тайги» себя считал ставленник Подсосова, приказчик Михаил Стелькин. Сам Стелькин жил в уездном городе Минусинске, но на прииске бывал часто: «побаловаться охотой, навести ревизию на приисках да поздравить бергало с окончанием очередного старательского сезона». Сегодня был именно такой день. С незапамятных времен Покрова Пресвятой Богородицы всегда считались концом приисковых работ, великим праздником людей тайги, промышлявших благородный металл. А значит, Мишка Стелькин был тут как тут, при параде, в чистых, дорогих одеждах, гладко выбритый и готовый к подсчету барышей. Знает хитрый Мишка, что наскучавшийся по вниманию и общению старатель, проживший с медведями полгода, всегда добр и щедр на заработанный потом и кровью рубль. А потому под шумок от имени Подсосова полны у Мишки склады и амбары всяческим товаром (подчас, залежалым), холодятся в погребах бочонки с водкой, а по комнатам, в гостиной, таятся до поры-времени гулящие девки.

Задуманный оборот Мишки Стелькина не ограничивается одним местом. По пойме реки Чибижек у купца Подсосова имеется еще двадцать семь золотых приисков. Для Святого праздника там организованы еще пять подобных лавок и питейных заведений. Расчет приказчика понятен только ему и приближенным к делу людям. Сегодня они организовали ярмарку здесь, на Кузьмовке, а завтра поедут в другие места. И результат коммерческих дел будет однозначен. С каждого заведения в такие дни Мишка имеет хороший барыш, чтобы потом, в оставшееся время года, безбедно лежа на пуховой кровати своего двухэтажного особняка в городе Минусинске, плевать в потолок.

Окружение временного хозяина вызывает в глазах дикого, забитого, богобоязненного народа глубокое уважение. Верховым обозом приказчик доставляет в тайгу по конным тропам товар на сорока лошадях. Из приближенных — два обученных грамоте человека, помогающих вести бумажное делопроизводство. Караваны с товаром перегоняются под усиленной охраной полутора десятков наемных стрелков, готовых применить оружие от одного взгляда начальника.

Имеет в своем окружении Мишка Стелькин и духовную поддержку. Каждый год Минусинская православная церковь рекомендует с караванами священнослужителей. Сегодня эту роль выполняет дьякон Петр. На это счет у церкви есть свои соображения: отправить Петра в тайгу в наказание за страстное нарушение одной из семи заповедей. Дьякон Петр — большой любитель безмерного употребления алкогольных напитков. По окончании Духовной семинарии, полтора десятка лет назад, он был направлен в Сибирь уже как ярый сторонник Бахуса. Служители Спасского собора, конечно, этого не знали, приняли Петра с добротой, видели в нем истинно духовного брата по Вере в Господа Нашего и сына Его Иисуса Христа. Однако у нового служителя в голове были свои соображения. Страстно веруя в Бога, дьякон Петр часто и надолго уединялся в прохладные подвалы собора, требуя «не беспокоить его без надобности». Наивные братья долго не подозревали об истинной причине происходившего. И были неприятно удивлены, когда через полгода обнаружили пустыми три пятидесятилитровых бочонка из-под вина для причастия прихожан. Может, и отлучили бы служители в тот же день дьякона Петра от церкви, прогнали с позором на все четыре стороны, да спас его хороший голос. Ни у кого из служителей Спасского собора такого тонкого, высокого голоса не было. Как начнет Петр воскресную молитву читать, старушки на колени падают: какое чудо да благость! Будто сам Христос в двери храма вошел!

Остался дьякон Петр служителем церкви. На двери подвала братья во кресте повесили огромный амбарный замок, переселили грешника в дальнюю келью. А в наказание за нарушение отправили в отдаленные районы тайги Божье слово нести да крепость церкви утверждать. Думали священнослужители: исправится ослушник, покормит комаров, намозолит ноги, одумается, вернется назад тихим и покорным. Однако не тут-то было. Оказалась далекая крепость дьякону Петру благим раем. Где бы он ни пребывал, везде ему был достойный кров и уют, сытный стол да хмельная чарка. Богобоязненные, верующие люди с уважением и радостью встречали представителя Бога, от одного взгляда исполняли любые желания и прихоти. Понятно, что подобное отношение очень нравилось дьякону Петру. В церкви он был простым служителем, а здесь никто иной, как отец Петр. Вернулся из крепости дьякон довольный, с опухшим лицом. Все думали, что изменился грешник, «уразумел свое деяние». Но были надолго шокированы, когда последний в следующий поход напросился сам.

С тех пор и пошло. Пятнадцать лет дьякон Петр ездит с торговыми караванами по глухим, медвежьим уголкам, проповедуя людям слово Божье, одновременно вволю дополняя плоть свою пристрастием к алкоголю и чревоугодием. Однако об обязанностях своих не забывает, службу несет исправно. По служебной лестнице Петр так и не продвинулся ни на шаг, оставаясь в вечных дьяконах. Но на жизнь свою не сетует, даже скучает, когда зимой, в период суровых холодов и снегов, ему приходится пребывать в храме Божьем, а не путешествовать верхом на лошади по таежным приискам.

В ближайшей округе все хорошо знали богослужителя. Люди молвили о нем всегда только доброе слово, ждали его появления заблаговременно, придерживая в запасниках определенное количество горячительной жидкости. В караване сторонники Мишки Стелькина «за простоту подхода к любому делу и неприхотливость к кочевой жизни» за глаза называли его ласково: «Наш Петруша». Зная скромный, необидчивый, нежадный характер дьякона, приближенные и товарищи по седлу при случае подшучивали над ним по какому-то поводу. На что представитель слова Божьего в ответ с улыбкой крестил обидчика и с благостью отпускал ему грех.

В этот день Святых Покровов Пресвятой Богородицы отец Петр не изменил своему постоянству, пребывал в указанном месте в добром здравии и прекрасном расположении духа. Добравшись с караваном до прииска поздним вечером, несмотря на глубокую усталость, представитель церкви не замедлил проследовать к дому старого доброго знакомого деда Ворогова, у которого останавливался всегда, когда здесь бывал. Старый пасечник на время встречи с представителем духовного света всегда имел отменную медовуху, был рад приходу дорогого гостя, который всякий раз отпускал ему возможные грехи и освящал немудреное хозяйство.

По хлопотному состоянию и бордовому, под цвет сока малины, лицу было понятно, что праздничное утро для отца Петра началось удачно. Усугубив добрый штоф медового настоя во благо процветания приусадебного хозяйства деда Ворогова, представитель церкви степенно стоял в мезонине дома купца Подсосова. Важно оправляя длиннополую рясу, отец Петр терпеливо ожидал приближения людского шествия к маленькой площади. Во избежание несвоевременного расстройства вестибулярного аппарата в голове сибирского соловья с боку под руку его поддерживал Мишка Стелькин. Под балконом у крыльца, при параде, ровным строем замерли помощники и стрелки. На некотором расстоянии от крыльца, чтобы лучше видеть отца Петра, в уважительном поклоне склонило головы престарелое население старательского прииска. Добродушные старушки и верующие старцы то и дело осеняли себя крестами, шептали молитвы, покрикивали на неразумных ребятишек, снующих под ногами. Когда веселые толпы старателей приблизились на расстояние поучительного ворчания, пожилые люди дружно обратили строгие взгляды к идущим, угрожая, взмахнули сухими кулачками:

— Замолчь, гуляки! Ишь, расхохотались! Первым делом службу стоять надо, а потом праздник прославлять!

Разом умолкла музыка. Гармонисты, разминая замерзшие пальцы, убрали инструменты под полы полушубков. Будто по команде умолкли шутки и смех. На суровые лица старателей легла должная дань уважения. Богобоязненные люди тайги предались глубокому, благодушному настроению Единой Веры. Женщины тут же сменили пестрые платки на черные. Бородатые мужики сняли головные уборы.

Разрозненные группы образовали единую, плотную толпу. Смолкли скрипучие шаги. Слилось горячее дыхание. Вытянулись в карауле служивые люди. Игривые дети прижались к родителям. В ожидании священнодействия народ обратил все внимание на мезонин.

Ожидая полной тишины, Петр какое-то время сурово смотрел сверху вниз на страждущих. С достоинством, оценивая главную минуту, он переживал триумф своего назначения. Где-то там, в далеком, уездном Минусинске, он был простым дьячком. Здесь же его почитали как Бога. И было в этом почтении торжественное облегчение. Пусть там, в стенах святой церкви, его признавали не больше чем грешником во хмелю. Здесь же он чувствовал себя первым человеком.

Пришло время. Свершилась главная минута. Глубоко вздохнув полной грудью, дьякон Петр стал читать Заутреню. Поразительно тонкий, высокий голос взлетел к вершинам высоких гор. Мерзлая тайга, пробудившись от необычного звука, ответила скорым эхом. Заснеженная долина выстрелила волнующим душу наветом.

Побелели и тут же покраснели лица старателей. Духовная благодать наполнила их сердца. Каждому показалось, что призывный голос взлетел до небес и опустился на землю с Божьей Матерью. Томительная нега наполнила сознание верующих. Вот она, та минута, ради которой стоило жить, существовать, работать, бороться с суровыми условиями сибирской природы! Думать, представлять, ждать, верить в духовные силы! Страдать, молиться, терпеливо грезить мечтой о том, что он не забыт в этом глухом, диком краю силами свыше! И никто из них сейчас не помнит, как злой зверь загубил единственную кормилицу — коровушку. Как семья голодала зимой до черемши. Кто из мужиков не вернулся из тайги. Как теперь существовать многодетной семье без отца-кормильца. Почему на далеких, баснословно богатых золотых приисках человек живет без хлеба, спит на деревянных нарах и ходит в залатанной, перештопанной одежде и рваных чунях.

Канули в прошлое слезы о неизбежной бедности. Растворились матовой дымкой ежедневные трудности противостояния с холодом, голодом, борьбой со снегом, водой. Неизвестно, как сократилось бесконечное расстояние между миром цивилизации и дикой, глухой тайгой. Оттаяло сердце, согрелась душа, просветлел разум: вот оно, счастье земное! Нет, не забыты люди Богом! Помнит Святой Дух о детях своих! Значит, ради этого стоило терпеть, страдать и надеяться! Все было не зря! Во благо этого стоило жить!

Долго длилась служба. По-осеннему холодное солнце осветило гору напротив. Взбудораженные от незнакомого голоса дьякона Петра приисковые собаки осипли от хриплого лая. Престарелые люди устали от частых, низких поклонов. Крепкие на руку бородатые старатели все реже прилагали пальцы ко лбу. Испуганные непривычным торжеством дети разбежались по закоулкам на игрища. А дьякону Петру все нипочем! За одной молитвой следует другая, вспоминая и прославляя Святых Духов. Может, прочитал бы на память дьякон Петр весь Молитвослов от начала до конца, да Мишка Стелькин устал стоять рядом, ткнул дьякона в бок кулаком, зашептал на ухо:

— Будя! Разошелся… В церкви столько не ноют!

Петр оборвал песнопение на полуслове, перекрестил троекратно все стороны света, благословил собравшихся, призвал братьев и сестер к Единой Вере во Христа. На том и закончилась первоначальная часть церемонии.

Переставляя плохо слушающиеся ноги, в сопровождении Мишки сошел дьякон по крутой лестнице в дом, а потом на крыльцо. Народ ринулся целовать руку избраннику Господнему и отдать последние сбережения во благо процветания церкви:

— Не побрезгуй, батюшка! Прими от раба Божьего на освящение храма Господнего!

Дьякон Петр не брезговал. Подавая правую руку для поцелуя и благословения, левой собирал в суму золотой песочек, желтые самородки, серебряные кольца, сережки, царские червонцы. Было непонятно, откуда у прихожан подобные сбережения. Однако раздумывать было некогда, да и незачем. Если человек дает от сердца, значит все во благо!

Мишка Стелькин рядом стоит, хитрым взглядом все подмечает. Вон, бабка Прозариха самородок на полпальца дала. Прищурил Мишка глаза в гневе: откуда? Значит, у нее в запасниках еще золото на черный день имеется: «Хитра, старая карга! Все плачет, что есть да обуть нечего… А какой куш отвалила во искупление грехов! Лучше бы в лавку принесла. Нет, в следующий раз не дам в долг крупы и материи. Пусть хоть с голоду помирает!». И так с каждым, кто, не таясь, подает последние сбережения дьякону.

По окончании службы наступила вторая, не менее ответственная часть собрания. Столпились бородатые старатели у крыльца казенного дома. Ждут, когда начнут фамилии выкрикивать.

Вот двери широко распахнулись. В проходе появилась взъерошенная голова вестового:

— Панов Григорий, заходи!

В толпе старателей пронесся волнующий душу шепот: началось! Уважительно расступившись, мужики пропустили старшего прииска вперед:

— Давай, Григорий Феоктистович! В добрый час!

— Мешок прихватил? А у него карманы большие… — послышались вслед обязательные шутки, после чего многие полезли в карманы за трубочками.

Оправив пышную бороду, обив сапоги от снега, Григорий снял с головы картуз, распахнул дверь, вошел в дом, первым делом перекрестился на образа в углу. Перед ним в большом зале — длинный стол. За столом Мишка Стелькин. Справа от него писарь, слева расторопные вестовые.

По бокам, у стен избы, внимательно наблюдая за процессом, на лавках сидят служивые люди — казаки. Финансовый процесс — дело государственной важности! Верные присяге, Царю и Отечеству казаки имеют строгое предписание губернатора: «В случае непредвиденных обстоятельств в защиту финансовых интересов стрелять без предупреждения!». Доверенная отряду огромная сумма денег — не мешок с овсом. Каждый из них до росписи головой несет ответственность за золото и старательский расчет.

— Проходи, Григорий Феоктистович! — вставая из-за стола, с тонкой улыбкой на губах протянул руку Мишка Стелькин. — Присаживайся! — указал на стул перед столом и заискивающее: — С удачным промыслом вас, уважаемый Григорий Феоктистович!

Мужчина поправил полы полушубка, сел на указанное место, привычно закинул ногу на ногу. Знает уважаемый старатель себе цену! Сейчас он — не меньше, как министр золотопромышленности Сибири. Не будь его и сотен таких же старателей, людей тайги, быть Мишке где-нибудь конюхом в обозе. Понимает Григорий, что завтра Мишка будет разговаривать с ним по-другому, свысока, по-хозяйски. А сегодня — его день! Во все времена миром правят только деньги. У кого они есть, имеет влияние. Так хоть один раз в году стоит почувствовать себя человеком!

Стараясь задобрить бергало разговором, Мишка льстиво расспрашивает его о делах, будущих планах, просит совета. Хочет коварная росомаха выведать у старателя о настоящем положении дел насисимских приисках. Золото, что привезла старательская артель из тайги, имеет завидную стоимость и высокую пробу. Поэтому хочет прибрать хитрец золотые жилы к своим рукам.

Однако Григорий не дегтем мазан. Он в ответе за мужиков и их семьи. Не даст коварной росомахе положительный ответ. Он хорошо помнит прошлую подлость Мишки, как тот подмял под себя недалекие чибижекские прииски, а обманутых бергало разогнал по далеким, диким уголкам тайги.

Чувствует мужик: не получается разговора с Григорием. Глаза горят злостью: «Эх, напоить бы тебя, тварь, развязать язык, как это бывает!». Да только не пьет Григорий вино на людях, умеет хранить тайну в бороде. Слишком дорого, ценой человеческих жизней, лишения, голода, холода досталась большая тайна старательской артели. Значит, и знать ее проходимцам да хапугам не следует.

Еще какое-то время пообщавшись с Григорием, «хозяин» сдался, но затаил зло: «Может, удастся кого-нибудь другого напоить… Эх, стойкий ты кремень, Григорий Феоктистович. Однако запомню я этот день!».

— Что же, знать, сейчас будем расчет вести, — продолжая играть словами, наконец-то сдался Мишка и обратился к писарю: — Сколько там за сезон намыто?

Писарь негромко назвал положенную работнику сумму, дрожащими руками протянул бумагу и перо для подписи. Старатель, не раздумывая, поставил в указанном месте букву П и крестик. Так было всегда, много лет, с тех пор, как малым юнцом он впервые расписался за добытое золото. Неграмотный Григорий. Не довелось ему изучить алфавит много лет назад. Теперь, вероятно, уже и не придется.

Принял писарь бумагу назад, качнул головой: все в порядке! Мишка достал из-за стола плотный мешок, считая, стал выкладывать перед Григорием пачки денег. У писаря при виде горки желанных бумажек волосы от жадности зашевелились, а у Мишки ладони потом покрылись.

Давит делопроизводителей жаба: «Эх, прибрать бы прииск к своим рукам! Тогда можно свое небольшое дело в уездном городе открыть». Но как?! Чтобы заработать такие суммы, надо в земле ковыряться, трудом горбатиться. А сейчас как-то обмануть нельзя. Вон они, независимые лица, рядом сидят. Стоит кому-то из старателей возмутиться какому-то подвоху, Мишка Стелькин покроется потом от страха.

Казаки внимательно смотрят за расчетом. Золотоскупка — дело государственной важности, долга, чести, достоинства. Для этого мероприятия отобраны бойцы с чистой совестью. Подкупить кого-то из них невозможно. Десятник Карабаев в ответе за каждого из своих подчиненных, лично набирал в отряд достойных, сильных, отважных молодцов. Отличные стрелки, лихие наездники прошли долгую школу охранного дела. Любой из них ночью из карабина гасит пламя свечи на расстоянии пятидесяти шагов. На скаку разрубает шашкой помидор размером с кулак. И никогда не возьмет из перевозимой казны грамм золота или завалявшийся рубль.

Карабаевцы. Так зовут отряд казаков из десяти человек. В этом слове дань уважения, степень восхищения и неподдельный страх. Все, что связано с карабаевцами, опутано паутиной таинственности. Никто не знает, как и когда они передвигаются по таежным тропам. Но всегда знают, что порученное дело будет исполнено точно и в срок.

Пять дней назад казаки приняли от Мишки Стелькина старательское золото. А сегодня рано утром, как ни в чем не бывало, доставили из уездного города деньги. Так было на протяжении последних десяти лет. За все это время на карабаевцев не было нападения. А со стороны старателей ни одного упрека. В народе о карабаевцах ходят удивительные слухи и байки. Несколько лет назад на Амыльских приисках казаки едва не забили до смерти нагайками управляющего за то, что последний подсунул старателю при расчете фальшивую десятку. В другой раз в тайге казаки услышали крик женщины, которую пытались насиловать захожие бродяги. Говорят, тела несчастных висельников потом долго раскачивались на кедрах у тропы.

Боятся карабаевцев делопроизводители, как черт ладана. Боится Мишка Стелькин десятника Карабаева, как пятка огня. Прошли времена, когда при взвешивании золота на весах под чашку можно было незаметно прилепить магнит. А при выплате денег подвыпившему бергало ловко скрутить в пальцах достойную купюру. Как ни пытался приказчик стать десятнику другом и товарищем, всегда видел перед лицом своим огромный, увесистый кулак. Поэтому и крестится в страхе Мишка, когда неизвестно откуда бесшумно, будто на крыльях, у крыльца дома Подсосова появляются десять строгих, статных всадников: «Спаси, сохрани, пронеси душу мою грешную! Принесла нелегкая!».

Недолго приставал с расспросами к Григорию Панову Мишка Стелькин. Когда понял, что разговора о сисимских приисках не будет, подавленно спросил:

— А что делать с долей погибшего Тимофея Калягина?

— Не погибшего, а пропавшего, — сухо осадил его Григорий и, вставая, добавил: — Деньги отдай жене.

Вышел Григорий Феоктистович на улицу, довольно похлопал себя по карману, подмигнул товарищам:

— Неплохо ныне получилось!

За спиной раздался писклявый голос вестового:

— Следующий! Казанцев Павел, заходи!