Никогда ещё в своей жизни Загбой не был в такой растерянности. Мимо него, взбивая коваными копытами набитый снег, с гиканьем, свистом пролетали тройки лошадей, одиночные сани и просто верховые всадники. Одетые в овчинные тулупы пассажиры смотрели на прохожих хладнокровно, свысока, как на пустое место, не замечая ничего, кроме спины кучера. Те в свою очередь, желая доставить пассажиру удовольствие от поездки, резко свистели, громко покрикивали на людей, а иной раз грозили протянуть по спине нерасторопного, зазевавшегося пешехода плёткой. Наглые всадники лихо пришпоривали своих иноходцев до королевской рыси, не соблюдая при этом никаких правил. Навстречу Загбою по вычищенному до земли метлами дворников тротуару валила разнопёстрая толпа горожан: мужики, женщины, проворная молодёжь, укутавшаяся в пальто, и просто пробегавшие дети. Вдоль тротуара, между домами плотной стеной тянулись заборы. Над ними возвышались квадратные крыши каких-то строений, голые ветви деревьев да на высоких шестах почерневшие от времени скворечники. За заборами слышался остервенелый лай собак, какой-то непонятный шум и неугомонное чириканье воробьёв.

Загбой робко смотрел на небывалое зрелище перепуганными глазами и всякий раз, когда встречался с любым пешеходом, громко приветствовал:

— Трастуй, бое!

Кто-то доброжелательно, с улыбкой, отвечал, кто-то в удивлении, провожая его долгим взглядом, хлопал глазами, а кто-то, не замечая, проходил мимо.

Залихватов сдержанно улыбался, скромно объяснял таежнику.

— Здесь город, на улице принято здороваться только со знакомыми.

— Как то? — дивился охотник. — В тайга нато всегта тароваться. Так каварили отцы, так карашо. А как не каварить трастуй? Так некарашо. У нас все кавари тругому — трастуй.

Геолог согласно кивал головой, предоставляя Загбою во всём разобраться самому, при этом не выпускал его из вида ни на мгновение. Эвенк вскоре и сам понял, что приветствовать каждого встречного нелегко. У него задубел язык, онемели губы. Однако, несмотря на это, он не переставал качать головой любому идущему, при этом выдавая ртом уже какую-то непонятную окружающим фразу:

— Тартантыхтыхбо…

Заборы, что тянулись вдоль улицы, охотника заинтересовали. Изредка постукивая рукой по доскам, он громко цокал языком и неудовлетворённо качал головой:

— Зачем стена? Никто хоти не может. Олень не пройдёт. Сохатый не пропежит. Сополь не прыгнет. Почему так? Тута хоти, — показал вдоль улицы, — а так нет.

Залихватову стоило больших усилий объяснить, что частное владение огораживается, чтобы на территорию без разрешения никто не вошёл.

— Как то? Пашто никто хоти не могу? Ко мне чум хоти, пожалуйста. Люпой место тайга хоти, никто не кавари. А как тут? Нельзя хоти? Некарашо… Кто такой закон тумай? Зачем так делай?

— Ну, понимаешь, это надо для того, чтобы никто ничего не взял. Или не напакостил. А то любой может войти в ограду, что-то взять, или в огород, выкопать картошку или там сорвать огурец. Без спроса, ничего не говоря.

— Эко! Как без спроса? Разве можно прать так? Каварить хозяину нато, а так нельзя. Отнако в тайга так не пывай.

— Вот опять ты про тайгу. В тайге — да. А здесь бывает всё. Бывает и такое, что лошадей, коров воруют, сады чистят, да и в дом залазят, вещи крадут, деньги, драгоценности.

Загбой нахмурился, ему такого не понять. Как так можно брать без разрешения? У него в голове даже не укладывается, что в этом мире всё совсем не так.

По мере приближения к центру города, улицы пошли шире, дома выше, богаче. Сгустился людской поток, лошадей и саней уже не сосчитать. Вдруг звонко забили колокола — обедня. Все кто находился в это время на улице, остановились, повернулись к небольшой церкви, стали креститься. Сорвал с головы шапку и Залихватов, спешно осенил голову и грудь тремя крестами и только после этого шагнул вперёд. Загбой на миг остановился, не знает что делать. Такое массовое почитание Бога видит впервые, да и знать не знает, почему люди кланяются вперёд, на дом с крестами. Какая-то женщина строго спросила у него:

— А ты что же не крестишься? Или нехристь? А, чалдон дикий… — И плюнула вслед. — Тьфу на тебя, собака небитая, чтоб тебя черти в аду зажарили…

Загбой обиделся, остановился, хотел что-то сказать в ответ, объяснить, но Залихватов потянул его вперёд:

— Пошли, она всё равно ничего не поймёт, хоть лоб расколи…

Охотник запоздало сорвал шапку, приложил руку ко лбу.

— Да перестань ты, чего уж в чашку ложкой лезть, когда там пельменей нет.

Пошли дальше, Залихватов впереди, Загбой по правую руку, чуть сзади, не успевает за широкими шагами попутчика.

Вот впереди показались первые двухэтажные особняки. Начинался центр города, где жили знатные люди: купцы, золотопромышленники, высокопоставленные чины и градоначальники. Некоторые из домов были деревянные, из боровой сосны, гладкие, рифлённые толстым накатником, с резными ставнями и большими окнами. На их фоне выделялись и настоящие дворцы, каменные сооружения, с изысканными, выбитыми умелыми камнерезами украшениями. Все эти дома казались Загбою подобием мертвых скал: холодными и неприступными. Удивлённо оглядывая строения, он спросил у своего спутника:

— Зачем это?

— Это ты про дома? — переспросил Залихватов и весело засмеялся. — Так в них люди живут.

— Эко! Как то? Пальшой чум?! Зачем так много места?

— Да, Загбой Иванович. Большой чум. Только в этом чуме много комнат. В одной кушают, в другой спят, в третьей развлекаются.

— Отнако так, как у Тимы, в тайга на озере. Там тоже много чумов внутри. Люти живи: Кафон, Иван, Пелагия. Ульянка, внуська. Летом ещё лючи хоти. Всем места хватай, — рассудительно согласился охотник и вдруг направился к одному из входов.

— Ты куда? — поймал его за рукав дошки Залихватов.

— Пойту, отнако, смотреть путу, как лючи шиви.

— Да ты что? Кто тебя пустит?

— Эко! Путу просить смотреть. В мой чум, кто хочет, хоти. Всех пускай.

— Это дом чужой, никто тебе дверь не откроет. И ещё прогонят.

— Как то, прогонят? Разве можно люча гнать, как он просит?

— Прогонят. Ещё как! Метлой по шее, а то и, гляди, — Залихватов махнул головой в строну городового, — ещё и в полицию сдадут.

Загбой непонимающе посмотрел в сторону строгого смотрителя порядка, который уже обратил на них внимание, опустил плечи, пошёл вслед за своим проводником. В его голове никак не укладывалось, что здесь, в городе, такие непонятные законы: в дом посторонних не пускают, территорию огораживают забором, да ещё и могут поколотить ни за что. В тайге всё совсем по-другому, там проще, понятней. Там совсем другие законы.

В это время они проходили мимо городового. Тот строго нахмурил брови, грозно рявкнул:

— Кто такие? Куда идёте? Документ есть?

Залихватов полез в карман за бумагой. Загбой испуганно вытаращил глаза:

— Пашто так каваришь? Нам хоти к Тиме нато…

— Я вот те щас пойду! Стой, когда говорят, а то вмиг сведу в участок!

Охотник притих, ожидая, пока блюститель порядка проверит документы.

— Всё нормально, — наконец-то отчеканил городовой, передавая бумаги Залихватову, и уже более дружелюбно спросил: — Что, из тайги идёте?

— Да, два месяца, как без бани. Вчера только отпарились, — в тон ему ответил Николай Иванович.

— И что, этого кыргыза тоже скоблили? — усмехнулся блюститель порядка.

— Моя не кыргыза. Венка моя, — робко вступил в разговор Загбой.

Тот удивленно приподнял брови, а Залихватов поспешно поправил:

— Он не хакас, тунгус.

— Во как?! Эвенк? Откуда ты тут взялся? Эвенки вроде на севере живут…

— Моя на олене ехал. Тавно, толго, отнако.

— И что? Куда вы теперь?

— К Тиме итём, гостить, — гордо пояснил следопыт.

— К какому такому Тиме?

— Да к Набокову, Дмитрию Ивановичу. Не знаешь, где он живёт?

— К Набокову? К Тиме значит? — захохотал городовой. — Вон, значит, как его величают! Первый раз такое слышу, чтобы его Тимой окрестили.

— Зять. Ченка дочка мой, жена. Уля, доська, — поспешно залопотал Загбой.

— Во как значит! — От удивления блюститель порядка заломил на затылок шапку, хитро блеснул глазами и покачал головой. — Что судьба с людьми делает…

Загбой, не понимая его намёка, посмотрел на Залихватова. Тот густо покраснел. Городовой чему-то засмеялся, стал объяснять дорогу:

— Пойдёте прямо, два квартала, потом направо квартал. Там как раз его дом и будет. — И вдруг вспомнил: — Да вот же лавка его.

Залихватов посмотрел туда, куда показал блюститель порядка, молча прочитал вывеску: «Мясо, рыба. Набоков и К°». Загбой взволнованно спросил:

— Что, тут, отнако, живи?

— Нет, — ответил Николай Иванович и почему-то изменился в лице. — Нам дальше идти…

Они пошли вперёд по улице. Городовой с ухмылкой проводил их.

— Счастливой встречи с зятем. — И уже тише, чтобы не было слышно Загбою: — Смотрите чтобы хребты не наломали…

Через два квартала они свернули направо, прошли несколько десятков метров. На пути попался ещё один магазин: «Товары из Москвы. Набоков и К°». Далее, над большим каменным, со сверкающими окнами домом красовалась ярко-красная надпись: «Меха. Шубы из соболя, белки, лисы. Набоков и К°». За ней ещё один магазин: «Золото, драгоценные изделия. Набоков и К°». И наконец-то большой, двухэтажный особняк, с резным декором над окнами, под железной крышей.

«Ничего себе, развернулся золотопромышленник… — неприятно холодея, подумал Залихватов. — Настоящий сибирский купец, Куда идём? Может, пока не поздно, повернуть обратно?»

Однако уже подошли к высоченным, широким — впору проедут в ряд две тройки — воротам. У тесового, окрашенного в зелёный цвет входа стоит косая сажень детина с метлой в руках. Непонятно: дворник или охранник. Рожа красная, сразу видно, недавно сто граммов принял, шапка набекрень, шуба на груди распахнута. Стоит, метла под мышкой, а сам кулачищи потирает. Может, от мороза, а может, кому и по морде заехать хочет. Залихватов с Загбоем остановились рядом с ним, на какое-то время растерялись, не знают, что сказать. Николай Иванович хотел проскользнуть мимо, пройти в ограду, но мужик схватил его за шиворот и как курёнка отодвинул назад:

— Хто такие? Куда прёшь?

— Нам Набокова надо, Дмитрия Ивановича. Из Новотроицкого прииска мы, — пояснил Залихватов.

— Гостить итём, из тайга мы, Загбой моя. А это, — он показал на своего спутника, — со мной. Тарогу казал. Пускай, отнако в дом. Тима ратоваться путет.

— Вот ещё! Не знаю таковых. Велено никого не пущать незнакомых, — ухмыльнулся дворник. — Только по приглашению, али бумажку давай, что знаком с хозяином.

Залихватов растерянно посмотрел на охотника, полез в карман за бумагами. Детина молча принял документ, стал шептать губами то, что написано. Наконец-то передал паспорт назад, растерянно пожал плечами:

— Не знаю таковых, но щас приказчика крикну, — развернувшись к воротам, три раза бухнул кулачищем по сосновой тесине. — Эй, Сенька! Кликни Федотыча. Пришли тут…

Внутри двора потянулись неторопливые шаги. По всей вероятности, такой же служащий пошёл искать приказчика.

За долгим ожиданием разговорились. Иван — как звали дворника — оказался не таким уж и строгим, как это показалось на первый взгляд. Он добродушно распахнул полушубок, достал кисет и угостил Николая и Загбоя табаком. Пока подкуривали, успел отпустить несколько шуток о какой-то нерасторопной Фешке, которая сегодня утром уже успела опрокинуть подойник с молоком, пересолить щи и наступить на курицу. Всё это Иван рассказывал со смехом, в красках и с присущим его отличному настроению юмором. По округлому животу и второму подбородку было видно, что в доме у Набокова ему работается неплохо. А если учесть то, что к каждой обедне дают по сто граммов водки, да в кожевенной мастерской за пряслом у него есть топчан с матрасом, то можно было только предполагать, что жизнь дворника в городе гораздо слаще, чем у старателя в тайге на прииске.

Прошло минут двадцать, прежде чем открылись ворота и на улицу вышел Федотыч. Грозно взглянув на гостей суровым взглядом, он искоса посмотрел на Загбоя и задал всё тот же вопрос:

— Кто такие, что надо?

— Тиму нато. Зять он мне! — не выдержав очередного допроса воскликнул Загбой. — Кавари, где он, витеть нато…

— Какой Тима? Кто зять? — удивился приказчик.

— Дмитрия Ивановича Набокова надо, — пояснил Залихватов.

— А кто зять-то?

— Эко! Калава как хактэ. Ничего не понимай. Каваришь, а слова не прохотят…

— Кто-кто?! Кто голова? — Федотыч распушил на голове чуб и стал наступать на следопыта.

Залихватов вступился:

— Да ничего в этом слове плохого нет. Ну, подумаешь, сухое полено… Сказал вгорячах…

— А мне-то что, сухое полено… Ишь, выдумал. — И уже усмехнулся. — Ладно, говори дале, что надо.

Залихватов более подробно объяснил, что им надо и зачем они пришли. Федотыч внимательно выслушал, при словах, объясняющих родственные узы своего хозяина и эвенка, косо покосился на окна особняка и негромко пробурчал себе под нос:

— Во, ещё один… нашёлся…

— Что? — не понял Николай Иванович.

— Да, так. Это я для себя, — неопределённо пробормотал тот и тут же резко переменил тон: — Нет хозяина дома. А без него велено никого не пускать. Так что, давайте, идите отсюда.

— Как то, хоти? — обиженно залопотал Загбой. — Тайга так не телай. Тайга том к себе всех пускай. Я, отнако, Тиму всегта пускай чум, кушать тавал, костёр жёг, лечил. А ты — хоти прочь! Тима узнает, ругаться путет. Я самый хороший труг Тиме…

— А мне-то что? Пусть ты будешь хоть сам царь или Бог. Сказано, не пускать, значит, не пущу. Вот приедет хозяин, тогда с ним и поговоришь. А сейчас давайте, шагайте.

— Куда хоти? — с дрожью в голосе спросил Загбой. — Хоти назат — талеко, тайга нато. Назат хотить — ещё хуже. Ноги сапсем устали, отыхай нато.

— Вон иди в кабак. Там и отдохнёшь, — махнул головой приказчик в сторону питейного заведения, и уже строго скомандовал Ивану: — Никого в ограду не пущай. Кто войдёт без моего ведома — в тайгу на просеку поедешь. — И тяжело хлопнул тесовой дверью.

Загбой и Залихватов в таком состоянии, как будто на них выплеснули помои. Стоят на месте, ни сдвинуться, ни слова сказать. Бледные, с подрагивающими руками. Ещё на что-то надеясь, Николай Иванович смотрит на окна особняка, прислушивается к шагам в ограде, но бесполезно. Перед ними неприступная стена. Даже Иван сопит, машет метёлкой из стороны в сторону перед усадьбой да от стыда прячет красное лицо в ворот шубы.

— Так что, Иван, правда, хозяина дома нет? — наконец-то нашёлся Залихватов.

— Так то правда. Ещё два дня как Дмитрий Иванович уехали к губернатору.

— А когда назад?

— А кто же его знает, может, засветло прибудет. А может, и к утру явится. Всяко бывает, как дела, да как друзья… — Иван быстро повернулся, посмотрел на окна, а потом приложил руку к горлу, давая понять, что хозяин может принять горячительного.

Затем быстро подошёл к ним и, понизив голос, негромко попросил:

— Вы уж простите меня, мужики. Вижу, что вы правда из тайги. Но всё одно, у нас запрет строгий. Я-то человек подневольный, ничего сказать и пригласить вас даже во двор не могу. Такоже было сказано, не дай бог Федотыча ослушаешься, кнутом отстегает. Ох уж и злой, как голодный волк… Вы уж, тамоко, если хотите ждать, постойте на той стороне улицы али в кабак зайдите, к окну сядьте. А я, как услышу колокольчики, метёлкой вот так постучу. — Он перевернул метлу и стукнул палкой около ног. — Вы тогда сюда и бегите. Ежели уж он вас хорошо знает, то обязательно остановится.

— Спасибо, Ваня, за доброе слово. — Николай Иванович слегка коснулся руки дворника, посмотрел ему в глаза. — Доброе дело сказал…

Повернувшись, они перешли на другую сторону улицы, встали около стены какого-то дома. Загбой удручённо спросил:

— Пашто к Тиме не пускай?

— Дома нет, просят подождать. Он скоро приедет, — пряча взгляд, ответил Залихватов и полез в карман за табакеркой.

Молча закурили. Потягивая дым из своей трубочки, Загбой, прищурив глаза, смотрел в конец улицы, встречая и провожая каждую лошадь. Завидев какую-то живую тройку с колокольчиками, он вытягивался в струнку и взволнованно говорил:

— Он, отнако, Тима гремит! Путем тароваться. Пашто Иван метёлкой не колотит? Хозяин етет…

Желая доказать правоту своих слов, он хватал свою котомку, дёргал Залихватова за рукав и тянул его к знакомым воротам. Но лошадь подъезжала, сравнивалась с ними, проезжала мимо. Оказывалось, что это совсем чужие сани, да и пассажир не тот.

Прошёл час или более. Загбой уже перестал реагировать на весь гужевой транспорт, устало смотрел на мелькавшие мимо сани, повозки, на торопливых прохожих. Потуже закутавшись в свою дошку, он тускло смотрел на небо, желая определить по солнцу время суток. Однако солнца не было видно. Где-то там, за крышами домов, сквозь густой дым печных труб едва просвечивалось блёклое пятнышко. Но охотник не мог себе представить, что это небесное светило, почему разочарованно подмечал неприветливость и серость зимних улиц города:

— Эко! Темно, как вечером. В корот шли, солнце пыло. Пришли — нет его. Как так, Николай? Может, уже вечер наступил?

Залихватов пританцовывал на месте, согревая ноги, размахивал руками, стараясь взбодрить продрогшее тело:

— Пойдём, Загбой, в кабак, там хоть тепло. Водки выпьем или, на худой конец, чая. А Набоков приедет, в окно увидим…

— Што ты! Как можно? Тима приетет, а меня нет. Нельзя так, жтать нато, — толмачил следопыт, осматривая очередные сани. — Скоро, отнако, уже путет. Тогта томой пойтём, там карашо, тепло. Тима гостить воткой путет.

— Ну а коли он вообще сегодня не приедет?

— Приедет. Как домой не можно ехать? А ночевать где?

В конце улицы показался конный обоз: с десяток лошадей с храпом тянули тяжёлые сани. Возчики устало понукали коней, встряхивали вожжами, негромко подбадривая животных. Поравнявшись с домом Набокова, все вдруг разом остановились. Передовой конь, знавший свои ворота, сам повернул с проезжей части улицы и ткнулся головой в тесины. Возчик живо подошёл к преграде, застучал кольцом запора. Ответом ему было недолгое молчание. Затем знакомый голос Ивана дал о себе знать:

— Хто там?

— Обоз с мясом да шкурами. Открывай давай, — хрипло отозвался возчик и ещё раз нетерпеливо ударил в ворота.

Внутри забухали какие-то доски, творила дрогнули, подались назад, открыв на обозрение большую часть широкого купеческого двора с его многочисленными постройками. В просторе обозначилось довольное лицо Ивана, который к этому времени уже успел добавить очередную дозу спиртного. Лошади дёрнулись и, поочерёдно протягивая за собой сани с грузом, вошли во двор. Ворота вновь закрылись, оставив Загбоя и Залихватова наедине со своим ожиданием.

Прошло ещё минут двадцать. В окне второго этажа появилась высокая светловолосая женщина с приятными чертами лица. Недолго осмотревшись по сторонам, она направила прямой взгляд своих глаз на ожидавших и какое-то время дарила им своё внимание. Может быть, её удивила необычная меховая одежда Загбоя, или бородатые, уставшие лица путников вызывали жалость. Тем не менее она улыбнулась им тёплой улыбкой, слегка повернув голову назад, что-то беззвучно сказала. Тут же около неё возникли дети, две девочки десяти-двенадцати лет. Загбой приветственно помахал им рукой, дети засмеялись. По всей вероятности, необычный вид человека тайги, облачённого в меховую куртку, вызывал у них живой интерес. Затем высокая женщина что-то сказала детям, те быстро исчезли в глубине комнаты. За ними ушли и девушка-гувернантка, и та высокая дама.

— Эко! Чьи тети? — спросил Загбой у Николая.

— Не знаю — пряча глаза, ответил тот и потянул следопыта за рукав. — Пошли в заведение, хоть чаю попьём, согреемся. Я уже замёрз до костей.

— Нет, отнако. Путу жтать тут. Как хоти? Тима поетет, а меня нет. Некарашо. Ты хоти, а я смотреть буту.

Залихватов пошёл к недалекой двери, скрылся внутри кабака. Загбой равнодушно посмотрел ему вслед, полез за трубкой в карман, набил её табаком, закурил. И тут из-за угла показалась ещё одна повозка. Он сразу отметил отличие от гужевого транспорта. То была богатая, залихватская тройка с резвыми скакунами в упряжи. В центре шёл чёрный коренник, по бокам каурые пристяжные. Необыкновенный малиновый звон колокольчиков наполнил улицу от начала до конца. По строгому покрикиванию кучера, по шарахающимся от неё пешеходам, резным, лакированным саням было видно, что это не простая тройка, а купеческая, хозяйская рать.

Дрогнуло сердце Загбоя, застыла душа, задрожали руки: «Он етет, тарагой зять Дмитрий!» Как будто в подтверждение мыслей бухнули ворота особняка, широко открылись творила, обнажив широкую ограду двора. К столбу выскочил Иван, взволнованно посмотрел в конец улицы, замахал руками: «Едет, едет…»

Не удержался Загбой на месте, шагнул навстречу, заторопился, ускорил движение, мелко перебирая ногами, побежал вперёд. Где-то сзади хлопнули двери кабака, на улицу выскочил Залихватов, предостерегающе закричал:

— Стой! Куда ты?

Но не слышит охотник, торопится к другу. Не видит преград, наталкивается на редких прохожих, на фонарные столбы, кучи снега, спотыкается, но тут же встает и бежит дальше. Хриплый голос рвётся из груди:

— Тима! Тима! Я это, Загбой…

Выскочил на проезжую часть, машет руками, привлекая внимание. Видит, что сидящие в санях его заметили. Проворный кучер, сдерживая ретивых лошадей, натянул вожжи, что-то кричит ему. А двое в розвальнях вытянули головы, смотрят удивлёнными глазами. Тот, что справа — он увидел и узнал его — Дмитрий в огромной собольей шубе, в шапке из лисы-чернобурки. Привстал, держится рукой за облучок, что-то торопливо говорит кучеру. Второй пассажир, огромный, важный, в голубой суконной шинели с золотыми пуговицами, с пышными усами на круглом, сытом лице, глядя на Загбоя, громко, заразительно хохочет.

Вот остались какие-то метры до тройки. Плохо контролируя свои действия от предстоящей встречи с другом, Загбой бросился под ноги каурому. Игривый пристяжной не успел остановиться перед человеком, сбил грудью охотника. От резкого удара следопыта откинуло назад. Не удержавшись на ногах, упал охотник на спину, покатился по дороге, перекатываясь со спины на живот. На миг выбило из сознания. Как в глубоком сне приподнял голову, огляделся: «Где я?» А сани уже рядом с ним. В глаза ему смотрит Дмитрий, холодно, строго, с некоторым удивлением, как на упавшую колоду. Кучер, стоя на облучке, что-то грозно кричит, замахиваясь кнутом. Человек в шинели показывает на него пальцем, угрожающе рокочет басом:

— Смотри, куда прёшь! Ух, чалдон, нажрался…

Не обращая внимания на его слова, Загбой тянет руку Дмитрию, пытается подняться, с улыбкой шепчет добрые слова:

— Трастуй, Тима! Гости, отнако, я пришёл!

Но холодны и непроницательны глаза зятя. Смотрит на него, как на чужого. Может быть, не узнает? И вдруг отворачивает взгляд, резко толкает кучера в спину:

— Пошёл!

Загбой пытается ещё что-то сказать, почти кричит родному человеку призывные слова. Но лихая тройка рвётся вперёд. Резные сани со скрипом трогаются с места. Вскочил эвенк на ноги, побежал рядом, схватил Дмитрия за рукав собольей шубы. Но тот непреклонен, тряхнул рукой, как будто сбросил с себя груз прошлого, отвернулся в сторону. Крикливый кучер, спешно повернувшись, резко замахнулся. Послушный кнут разрезая воздух, тонко пропел пикирующим соколом. Жгучий удар разорвал лицо.

Упал Загбой навзничь, как простреленный молнией кедр, прикрыл ладонями раненое место. Каким-то далёким подсознанием воспринимает невыносимую боль, чувствует мокроту на ладонях, видит, как на него навалилась чернота. Это всё не так страшно. Он привык к боли. За всю жизнь он потерял немало крови. И не пугает чернота ночи. Парализует другое. Загбой видит перед собой глаза Дмитрия: холодные, отчуждённые, отталкивающие. Глаза друга, зятя, близкого человека. Того, кого он когда-то спасал от смерти, вывозил его груз в неизвестную даль, кормил из ложки, обожжённого перевозил на оленях, согревал теплом своего тела. В один миг промелькнуло всё: неприступные гольцы, пустотелый ледник, чёрные воды неизвестной реки, страшный пожар и долгая-долгая дорога через тайгу.

Нет, не может быть, чтобы Дмитрий не узнал его. Он был рядом, на расстоянии вытянутой руки. Но почему вместо крепкого, дружеского объятия оттолкнул его, как истлевший пень, как прогоревший пепел ночного костра? А может быть, всё-таки произошла какая-то ошибка? Встрепенулся следопыт душой, захлёбываясь собственной кровью, закричал раненым кречетом:

— Тима! Тима, я это, Закбой!

Но нет ответа. Лишь удаляющийся скрип полозьев, да громкое понукание лошадей. Надломленной дранощепиной во всю улицу бухнули тяжёлые ворота. Закрылись, спрятали Дмитрия в глухой ограде, оградив его от Загбоя. Как будто разорвали между прошлым и настоящим. И кажется, что ничего и не было. Что всё происходящее с ним — непонятный, сумбурный сон, в котором он, Загбой, человек тайги, бывалый следопыт, в этом большом городе выглядит посмешищем, богыдей (человек без рода и племени, безотцовщина), побитой собакой или загнанным по утреннему насту маралом.

— Где я? Что со мной? — спрашивает Загбой у окружающих.

Вокруг непонятная суета, в сознании мелькают картины прошлого. Вот он на вершине гольца. Под ногами неоглядный простор тайги, голубые дали. А то вдруг он падает вниз, в глубокое ущелье на острые камни. Тело пронизывают острые иглы боли, особенно лицо. Прикоснулся ладонями к лицу — вода, родниковая, чистая, свежая. Открыл рот, хотел напиться, а на языке соль. Откуда? На миг прояснилось сознание. Приоткрыл пальцы, а вокруг деревья склонились, кедры вековые. Грозно шумят ветвями на ветру, зло шепчут проклятие. Да и ноги его в волчьем капкане который тянет в глубину омута. Ужаснулся Загбой: плавать-то не умеет. Замахал руками, пытается схватиться за свисающий к воде тальник. Но рук нет, как и нет надежды на спасение.

А в реальном мире — переполох, а для кого-то и развлечение. Не часто увидишь на улице, как человек попадает под лошадь. Вокруг него уже собралось около двадцати человек. Каждый хочет понять случившееся. И мало кто пытается помочь чалдону — жив, да и ладно. А в остальном пусть разбирается полиция. Громче всех орёт рыжеусый мужик в телогрейке:

— Сам видел, как пьяный хакас перебежал через дорогу и бросился под тройку Дмитрия Ивановича! Вон оттуда бежал, — показал где стоял Загбой, — точно говорю, из кабака. Нажрался, залил горло, закатил шары под лоб! Сам во всём виноват, что толку снегом рожу натирать?

— Да нет, не так было, — перебивает визгливая тётка в бархатной зеленой юбке. — Он из саней вывалился — и прямо под ноги коням. Точно говорю, меня не переспорите…

Шум, гвалт, крики, как на базаре. Народу всё больше и больше. Вот и повозки остановились, нарушилось движение — ни пройти ни проехать.

Залихватов суетится, волнуется над своим другом, пытается поднять на ноги:

— Загбой, дорогой, что с тобой?..

Тот молча улыбается, размазывает по лицу кровь, слабо качает головой из стороны в сторону. Из груди рвутся хриплые стоны, напоминающие не то глубокий смех, не то горькие слёзы. Николай Иванович осторожно убрал его левую руку, шумно выдохнул. Через всю щеку, от косицы до подбородка через глаз протянулся тонкий, рваный рубец. Глаз заплыл, опух. Из-под ресниц слабо пульсирует багряная струйка крови. Нижняя губа отвисла, обнажив зубы.

— Гляди-ка, глаз вытек… — крестясь и отступая в толпу, залопотала баба в зеленой юбке.

— Точно, и губа оторвана, — добавил рыжеусый мужик.

— А сам-то, сам-то хохочет, — заметил ещё кто-то.

— Пьяный, что ему? Боли не чувствует.

— Рехнулся… — вылетел голос из толпы, и окружающие заволновались. — Ой, люди, гляди-ка, что делается. Человек под тройку попал, разбился, с ума сошёл!

— А что? Сам виноват, надо меньше пить.

— Да не пьян он, — отрубил Залихватов — Во рту маковой росинки нет. Я с ним, за него отвечаю. — И уже требовательно: — Да помогите же кто-нибудь! Да остановите извозчика!

Ему подали тряпку. Он разорвал её на длинные ленты, перевязал Загбою рану. Тот же рыжеусый мужик помог поднять охотника на ноги. Толпа расступилась, к ним подъехали свободные сани. Сообща посадили обмякшего эвенка в дрожку. Сочувствующие передали вещи Загбоя, котомку, шапку и даже потерянную трубку. Несколько женщин перекрестили сани, мужики поторопили кучера:

— Шевели вожжами!

— Куда едем? — живо спросил тот.

— Куда? В больницу, — бросил Залихватов. — Да побыстрее!

Дрогнули дрожки, заскрипели полозья, шумно всхрапнул сытый жеребец.

Возчик оказался проворным, разговорчивым и общительным парнем. Громко, предупреждающе гаркая на прохожих, он тут же поворачивался назад и удовлетворял своё любопытство.

— Что случилось-то?

— Тройкой сбили, — придерживая голову Загбоя, хмуро ответил Залихватов. — А потом ещё плёткой приложили…

Возчик строго посмотрел на них, покачал головой, зло сплюнул:

— Видели, кто?

— Как же! Видели и знаем. Набоков Дмитрий Иванович. Собственной персоной. Знаешь такого?

— Как же не знать. Таковых весь город знает. Не подступись: хозяева жизни. И сам не ям, и другим не дам. А вы-то, кто такие, сами откудова?

— Вот и весь вопрос-то в чём — откудова. К нему и пришли, так сказать в гости. А видишь, как получилось… Встретили с «пирогом да солью». Наелись досыта.

— А что, по делу какому? Или просьба была? Или просто так?

— Так вот, Загбой друг ему, как он сам сказал. Долго не виделись, хотел показаться на глаза…

— Загбой?! — вдруг повернулся кучер к ним и живо спросил: — А вы случаем не с Туманихи пришли?

— Да. Это он там проживает, — махнул головой на следопыта. — Я-то из экспедиции. Загбой у нас в проводниках был. А ты что, слышал про него, или знаком?

— Я-то? Знаком не был. А вот от слов хозяина своего понаслышался, личность знаменитая. Не раз вспоминали. — И уже на коня: — А ну, Каурый! Прибавь ходу! Посторонись, народ честной! Знаменитого человека везём!

Затем еще раз посмотрел назад и, как бы извиняясь, спросил:

— Не против, если мы сейчас в один двор заедем? Тут недалече. — И, как бы доверяясь пассажирам, коротко бросил: — Мишка меня зовут, Ухарев. Я у братьев Вороховых на ямском дворе кучером работаю…

Проснулся Загбой, ничего понять не может. Лежать неудобно, под ним мягкая кровать. В горле пересохло, хочется пить. А укрыт он тёплым, ватным одеялом. Сбросил с себя одеяние, ужаснулся, одежда на нём другая, нижнее бельё, как у Ивашки на прииске. Голова на мягких подушках, шея онемела, затылок болит, а ещё больше левая сторона лица. Прикоснулся рукой, на голове повязка, весь в бинтах. В память врезался случай, как видел на току глухаря, которому в драке выбили глаз, усмехнулся:

— Эко! Где так подбили?

И тут вдруг сразу вспомнил всё, что с ним произошло. Как его сбила лошадь, как Дмитрий оттолкнул его от себя, жгучий удар, — и провал в памяти. Сразу же сник, примолк, засопел от обиды. Однако через минуту опять зашевелился, приподнял голову, осмотрелся.

Позади него и сбоку три окна. Ранний рассвет блеклой мутью просится в комнату. В помещении чисто, убрано, стены отбелены известью. Посреди комнаты стол, на нём что-то стоит в посуде. Еще сильнее захотелось пить. Приподнялся в постели, встал на ноги, едва не упал. Ноги дрожат, чувствуется слабость. Но удержал равновесие, босо зашлепотил по крашеным доскам, подошёл к столу, схватил руками глиняный кувшин, припал губами. Коровье молоко! Холодное, вкусное, густое.

Загбой не любил коровьего молока, предпочитал от своих важенок-оленух. Но тут не удержался, хватил сразу половину кувшина. Едва не задохнулся, оторвался, чтобы отдышаться, потом пригубил ещё. Стало легче. Живот надулся пузырём, да и голод куда-то исчез. Захотелось в туалет. Увидел дверь, подошёл, толкнул, открылась. Вышел в коридор, осмотрелся. По сторонам такие же двери, а в конце выход на улицу. Поспешил к нему, вышел на мороз. Пробежал по снегу босиком в сторону, справил нужду и скорее назад. Захлопнул за собой творило, затопотил назад, в комнату. Быстрее под одеяло, в тёплую постель, а там будет видно. Вот только не помнит, откуда вышел. А вот, точно, его комната. Потянул за ручку, дверь скрипнула, подалась.

Заскочил в тепло, в несколько шагов достиг кровать, в предвкушении отдыха скользнул под широкое одеяло. Только положил голову на подушку… и обмер. Рядом лежит кто-то, сопит носом. Хотел вылезти назад, да поздно. Человек зашевелился и всей массой сбитого тела навалился на него. Пухлая рука притянула к себе, крепко обняла, не вырваться. Попытался высвободиться, затрепыхался, стал отталкиваться руками, да так и сжался в комочек. Почувствовал, что лежит в объятиях пышногрудой женщины, да в добавление… обнажённой!

А она прильнула к нему, тяжело задышала, губы прикоснулись к небритой щеке, распущенная коса упала на грудь. Поцеловала несколько раз горячо, страстно. Пухлые губы зашептали:

— Что же ты, Мишенька, кот мартовский, так долго? С вечера заждалась тебя. Извелась вся, ожидаючи. А ты всё нейдёшь, да и только. Может, надоела я тебе? Али каку другу зазнобу нашел? К Фешке, поди, заходил? Так я ей сегодня все космы повыдеру! Ой ли, молчи, молчи, всё прощу за любовь твою… Ой, да ты ещё в шапке. Коней ходил смотреть? Хозяин ты мой…

Стянула с головы повязку, бросила на пол. А сама его ласкает, целует, обнимает всё крепче, к себе притягивает.

Загбой — ни жив ни мёртв. Забыл, что говорить умеет. Во рту пересохло. Кровь закипела, как у гонного марала. Руки сами тянутся навстречу горячему телу. Повернутся боком к неожиданному счастью, с дрожью в руках стал отвечать на горячие поцелуи.

Посинело за окном, где-то далеко пропел петух. Отвалился Загбой на спину, отдышаться не может. А женщина и подавно, раскинулась стреляной капалухой, растрепавшиеся волосы по подушкам, глаза закрыты, на губах блаженная улыбка. Наконец-то зашептала:

— Сегодня ты какой-то не такой… И откуда в тебе только силы берутся?..

Собравшись духом, приподнялась на локте. Хотела что-то сказать, но… забыла русский язык. Несколько лет назад на Новотроицком прииске Загбой видел такое же выражение лица у баламутной кобылы Нюрки. Пакостная лошадь использовала любой подходящий момент, чтобы залезть в любое недозволенное место, будь то огород, склад или открытую дверь дома. Однажды она забрела на зады и провалилась задними ногами в погреб. Неизвестно, сколько Нюрка провела в таком вертикальном положении, но взгляд её удивлённых глаз высказывал недоуменное состояние: «Почему мои передние ноги свободны, а идти я не могу»? Примерно такое же выражение глаз было и у новой знакомой Загбоя.

Состояние охотника можно сравнить с трепетом зайца, восседающем на подгнившем пеньке в полуметре от воды среди бескрайних разливов апрельского половодья: «Эх, и зачем это я сегодня побежал в соседнее село за морковкой?»

Однако удивление Нюрки было недолгим. Она вдруг вспомнила что обладает человеческой речью, почему коротко выдохнула:

— Ты хто?!

Эвенк не умел врать и честно ответил:

— Закбой моя, венка. Охотник я…

Женщина взволновалась не на шутку, перекинула взгляд на своё обнажённое тело, потом на незнакомого мужчину и, вспоминая подходящие слова, широко открыла рот. Резво взлягивая бугристыми икрами, Нюрка подскочила на несколько дюймов и издала такие душераздирающие звуки, от которых задрожали стены комнаты. Потом уже закричала:

— Ой, мама! Помогите, люди добрые! Пристають в собственной кровати!..

Для Загбоя последняя фраза была непонятна. Он никак не мог понять, почему женщина, не более пяти минут назад разрывавшая ему от желания косы на затылке, теперь так нагло врёт, что её кто-то соблазнил? Однако испытывать судьбу не стал: а вдруг прибежит какой-то Мишка с оглоблей? Будет лучше, если бедному зайчику спрятаться под кровать, что он и сделал тут же.

А Нюрка, издавая отрывистые звуки, уже резво копытила по коридору в неизвестном направлении. От её крика поднялся переполох. Забухали двери в коридоре. Наверху, на втором этаже, заскрипели половицы. Сливаясь в пучок, вдоль стен поплыл свет керосинок. Кто-то чем-то интересовался, спрашивал, с кем-то разговаривал, в соседней комнате кого-то искали.

Загбой услышал своё имя, вытянул голову, насторожился, узнал знакомый голос: не почудилось ли? Но судьбу испытывать не стал, пусть немного угомонятся, может, пронесёт…

Но нет, не пронесло. Открылась дверь, осветилась комната, впереди всех появилась Нюрка, встала на четвереньки, завопила довольным голосом:

— Вот он! Держите его! Ишь, спрятался! Чего захотел?..

Делать нечего, пришлось выбираться из-под кровати. На всякий случай прихватил с собой какую-то одежку. Вылез, стал приглядываться к лицам мужиков и… Глазам не верит! Перед ним — знакомые люди, братья Вороховы: Филька-чёрт, рядом Максим, Иван, чуть в стороне, на культе Егор. Только и смог выдохнуть:

— Эко! Не снится ли?

Но нет. Филя распростёр объятия, сжал его на своей груди:

— Наконец-то пришёл в себя! Эх, ну, здравствуй, дорогой ты мой Загбой Иванович!

— Филька-чёрт! Ты ли это?

— Я, а кто же боле?

— А это ты, Игорка?

— Я, кто же боле… — отвечает Егор, а сам тут же, со смешком: — А как это ты в Нюркиной комнате очутился?

Смутился Загбой, опустил голову, стал оправдывать:

— Дык вот, олочи потерял, ищу…

— Какие же это олочи? — взвизгнула Нюрка. — Это же моя ночная рубашка!.. Это он сам комнаты перепутал…

— И запор с внутренней стороны открыл тоже сам? — с усмешкой спросил Егор.

Смутилась Нюрка, выскочила за дверь. Все дружно засмеялись ей вслед. Знают, что она женщина любвеобильная, горячая, и за свои тридцать лет сменила трёх мужей.

А Вороховы продолжают обнимать Загбоя: то Егор по-медвежьи прижмёт, то Филя захрустит его позвонками. А тут ещё молодые парни, уже не знакомые следопыту, забежали в комнату, трясут ладони. Все искренне рады встрече, не то, что Набоков. Хоть и пролежал Загбой у братьев два дня в бреду в беспамятстве, а настоящая встреча произошла только сейчас. И неизвестно, кто больше всех рад: эвенк или братья. За годы таёжной жизни Загбой помог всем.

Егор волнуется больше всех. Видно, что и сегодня он имеет главенствующий голос, гаркнул на весь дом:

— Эй, Марья, где ты? Ну-ка, сбегай за духтором Анофриевым! Пусть моего друга посмотрит, как он, жив-здоров ли…

Загбой скромничает:

— Эко, делов-то! Заживёт, как на собаке…

— Но-но, — напущенно трясет пальцем Егор. — Это в тайге у себя распоряжайся, а здесь я хозяин. Порядок есть порядок. Пусть наука глянет, что да как. А по-своему будешь сам потом лечиться. — И уже к Филе: — Правда ли я говорю?

Тот широко улыбается:

— А то как же! Ты всегда прав, братуха. — И, как будто спохватившись: — А что это у нас бабы спят? Не пора ли на стол накрывать? Лизавета, как там у нас с завтраком?

— Да уже готовится все, — откликнулся знакомый голос.

Загбой вздрогнул, не ослышался ли? Неужели это та самая Лиза, невеста Фили? Сколько лет прошло, когда он видел её в последний раз! Посмотрел в лицо Филе, так ли это? Тот улыбнулся, взял друга за плечи, повёл в горницу. Вышли на свет, перед ними стоит женщина, лицом круглая, фигурой стройная. По глазам, бровям и круглому лицу сразу узнал ту, которая пошла за своим любимым в глухую тайгу. Заулыбался, протянут навстречу руки. Лиза бросилась навстречу, обняла и, как когда-то, подражая ему, благодарно зашептала:

— Здравствуй, дорогой мой человек!..

У Загбоя на глазах слёзы, искренние чувства переполняют душу он не знает, что делать: либо садиться за стол на почётное место гостя, либо продолжать трясти руки своих друзей.

Наконец-то пришёл доктор. Несмотря на столь раннее утро, он был поспешен, расторопен, потому что имел от них финансовый интерес. Посадил Загбоя к окну, внимательно осмотрел рубец на лице, покачал головой:

— Что же, в общем-то выздоровление проходит удивительно быстро, рана затягивается на глазах. Заражения нет, через несколько дней можно будет снимать швы. Только вот глаз, извините, но, возможно, так-с сказать, бельмо не рассосется, останется на всю жизнь. Хотя и бывают исключительные случаи…

Егор зло топнул культей по полу:

— Сука, что наделал, до конца дней оставил человека косым!

— В благодарность за всю доброту… — дополнил Филя.

Загбой потускнел: теперь он понял, почему его левый глаз видит только белый снег. Поник, обидно, да что поделаешь?

— Эко! — стал оправдывать Дмитрия. — Не он ударил кнутом, на нем вины нет.

— Правильно, не он. Но с его молчаливого согласия. У него кучер такой, прихвостень. Если хозяин скажет «нет», значит, руки распускать нельзя. А если молчит — значит, можно кого угодно ударить, имеется такое право. Об этом весь город знает. Вот ты и попал под милость друга. Теперь понял?

— Нет, отнако, не понял. Как так мозно? — У Загбоя на глазах слёзы. — Мы с ним тайга хоти, талеко. Тима доська мой жил, ребёнок есть. Разве мозно не помнить ротную кровь?

Молчат братья Вороховы. Как объяснить наивному другу, что есть люди, кто не имеют ни чести, ни достоинства? Зачем Набокову какой-то Загбой, если он купец-золотопромышленник первой гильдии? Он ему только мешать будет. Позови эвенка в дом, и в семье будет раскол. Купеческая дочка, жена Дмитрия, Елена Сергеевна, сразу же бросит мужа, заберёт детей, а капиталу именитого купца будет нанесён ощутимый урон. Тогда прощай дело. Без Елены Сергеевны заевшийся Дмитрий никто.

Переглянулись братья молча между собой, опустили глаза Что говорить, когда и так все понятно? Первым молчание нарушил Егор:

— Что стоим-то? А ну-ка, девки, накрывайте на стол. Эй, кто-нибудь, дайте Загбою одежду новую, чистую, да садите рядом со мной как почетного, самого дорогого гостя! Нюра! Неси из погреба медовухи, а ты, Анна, из кладовки продуктов, колбасу, икру да сало. Эх, попотчуем Загбоя Ивановича так же, как он нас когда-то кормил в голодную минуту…

Игривая Нюра, лукаво выстрелив в Загбоя глазками, с томной улыбкой на лице побежала исполнять наказ: эх, для такого мужика не жалко лагуна медовухи!

От зычного, хозяйского голоса всё зашевелилось. Вокруг забегали, засуетились женщины. Двигая лавки, закряхтели мужики. Загбоя потянули в комнату, дали новые суконные штаны, цветную холщовую рубаху, яловые сапоги, картуз с лакированным козырьком.

Смотрится следопыт в зеркало, себя не узнает: купец да и только! Присел во главе стола, по правую руку Егор, по левую — Филя. Остальные дальше: братья, племянники, дети. С другого конца женщины, жены, невестки, дочки. Всех и не счесть, может, двадцать человек, а может, больше. Большая семья Вороховых, дружная, как единый кулак.

Встал Егор, поднял стакан, все замолчали. Выдержал паузу, обвёл сидящих взглядом, глухо заговорил:

— Вот, дети мои. Посмотрите на этого человека, — показал на Загбоя. — Это ему мы благодарны за всё, что у нас есть. Это он в глухую годину спас меня от смерти, выкормил, вылечил, дал кров, постель, тепло. Это он показал нам когда-то, где лежат жёлтые камни. Теперь у нас есть всё: ямской двор, две конюшни, двадцать лошадей. Все, о чём я когда-то мечтал, сбылось. Теперь мне не стыдно посмотреть вам в глаза, и всё потому, что жизнь познакомила меня с Загбоем. Спасибо тебе, дорогой ты мой товарищ!

С этими словами он обнял следопыта и троекратно поцеловал его в щёки. У Загбоя выступили слёзы счастья — может быть, единственный раз в своей жизни он услышал такие слова из уст человека, который был с ним честен и справедлив, как никто другой.

И от этого на сердце вечного охотника стало душещипательно легко, свободно и приятно, как у молодой птицы, впервые поднявшейся под облака. И забыты все беды и обиды! Существующий мир обрёл разноцветные краски. А это значит, что не всё так уж и плохо. И что жизнь Загбоя прожита не зря.