С минуту я сидел, уставясь на свои собственные часы, загадочно исчезнувшие из моего кармана и не менее загадочно нашедшиеся вдруг в карманах задержанного за убийство мазурика. Потом уронил голову на стол и лежал так в полном отчаянии до тех пор, пока меня не подкинул вверх первобытный страх, пробравшийся во все уголки моего существа, до самых кончиков пальцев. Что мне делать с этой находкой?! Что мне делать с подследственным, Фоминым? Что он говорит сейчас полицейским агентам? Да еще и этот его намек на мою собственную рану…

В том, что они развяжут ему язык, я не сомневался. Это их хлеб, Гурий Фомин не первый и не последний наивный гуляка, полагающий, что если он не захочет ничего говорить, то и будет его верх, как это и случилось, когда его допрашивал неопытный и беспомощный следователь. Я то есть. На самом-то деле, когда за него возьмутся самые матерые сыскные волки, он и не заметит, как состроенная им защитная оболочка треснет подобно ореховой скорлупе, и сыскари доберутся до самого ядра…

Но что он может сказать, что представляло бы угрозу для меня? Что видел меня в гостинице мадам Петуховой и, воспользовавшись моим бесчувствием, похитил ценную вещь? Или даже больше: что видел, как я убил (Боже милосердный! — я содрогнулся) незнакомца… Что еще? А еще — если некая неведомая мне сила стремится к тому, чтобы обвинить меня в двух убийствах, и эта сила, предположим, использует пешек вроде Гурия Фомина, для достижения своей цели, то Фомин может сказать что угодно.

Стоп, сказал я себе. Сказать-то он может… Да только начни задержанный мазурик огульно обвинять не кого-то, а судебного следователя, сыщики рассмеются ему в лицо. Свои слова надобно ему подтвердить чем-то материальным, для чего и нашлись в его вещах украденные у меня часы. В тот миг, как я осознал это, меня пронзила мысль, которую иначе как преступной назвать было нельзя. Но другого выхода у меня не было.

Вещи, изъятые у Фомина, нигде не записаны, я сам занялся составлением реестра. Стало быть, пока только я знаю достоверно о существовании этих часов. Конечно, те, кто задерживал, а потом обыскивал Фомина, эти часы наверняка видели, и надпись на них прочитали. Но если не будет этих часов, то их слова мало что будут значить. Во всяком случае, мне очень хотелось на это надеяться.

Бросив быстрый взгляд на дверь, я вороватым жестом сунул свои собственные часы к себе в карман. Не будут же обыскивать судебного следователя, даже обнаружив отсутствие важного вещественного доказательства! Пусть разбираются у себя, мало ли когда часы пропали, пока коробка с вещами до меня дошла…

Совершив этот поступок — похитив и спрятав вещественное доказательство, хоть бы это и была моя собственная вещь, — я еще некоторое время оставался за столом, не в силах отвести завороженного взгляда от двери, точно ожидая, что вот сейчас войдет кто-то, кто избавит меня от этого унизительного сознания собственной преступности. Но никто не вошел, и я продолжал сидеть, изнемогая теперь уже не только от страха разоблачения, но и от жгучего стыда превращения в должностного преступника.

Сунув руку в карман, я ощутил привычную тяжесть и гладкие формы моих любимых часов, показавшихся мне в тот момент каторжной гирей, которую навешивают на кандалы осужденным злодеям. Нет, я не мог дальше сидеть тут в бездействии, ожидая невесть чего — скажет или не скажет наемный клеветник какой-либо вымысел в мой адрес. Надо действовать! И только я решительно отодвинул кресло и поднялся из-за стола, как дверь отворилась.

Невозможно описать, как ухнуло вниз мое бедное сердчишко… Я даже почувствовал легкую тошноту, словно от крутого виража на американских горах. Мелькнула ужасающая мысль: а что, если кто-то наблюдал все время за мной и видел, как я похитил вещественное доказательство? Я же не знаю, как тут все устроено, в чужом учреждении; вполне возможно, что каждый кабинет, где допрашивают преступника, подвергается скрытому наблюдению, из соображений безопасности…

Рванувшись в безотчетном испуге из-за стола и оказавшись перед самой дверью, я лицом к лицу встал с вошедшим, и только тогда разглядел ослабевшими вдруг глазами, что посетитель — не кто иной, как мой долгожданный товарищ, Людвиг Маруто-Сокольский.

Бедное мое сердце на этот раз взмыло вверх в восторге: наконец-то! Видимо, на лице моем отразились все мои переживания, так что Людвиг шагнул вперед, приблизившись почти вплотную ко мне, и даже обнял меня, успокаивая.

Ноги меня не держали. Если бы не объятия Людвига, возможно, я осел бы тут же, на потертый паркетный пол у двери, но друг удержал меня и бережно довел два шага до кресла, куда и усадил со всей осторожностью, а сам уселся напротив. Помолчав некоторое время и убедившись, что я в состоянии воспринимать известия, он стал говорить.

— Прежде всего, успокойтесь, Алексей, — ласково и убедительно начал он. — Надеюсь, что в данную минуту вам ничто не угрожает. Дело в том, что никакого убийства в номерах Петуховой не было, во всяком случае, в эту ночь.

— Как это, Людвиг? Что вы имеете в виду? — спросил я непослушными губами. Людвиг с сочувствием на меня глянул и тут же отвел глаза.

— Имею в виду, — отвечал он после паузы, — что никакого тела в номерах в эту ночь не обнаружено. Понимаете?

Нет, я не понимал. Как же это не обнаружено тела, если я видел его собственными глазами?! Куда же это оно делось?

— Когда я прибыл в гостиницу, там не было никакой суеты, связанной с обнаружением мертвого тела, — терпеливо стал объяснять мне товарищ. — Я попросил ключ от третьего номера, который мне был тут же предоставлен, безо всяких проволочек, и убедился в том, что ни тела, ни каких-либо следов его нахождения там нету. Поверьте, Алексей! — добавил он, прижав к груди обе руки, видимо, в ответ на мой недоверчивый взгляд. — Номер был чисто убран, и по тому, что он охотно предоставлялся гостям, никакого дознания там не проводилось.

Я в сомнении покачал головой.

— Здесь что-то не то, Людвиг. Вы, верно, пришли не в те номера…

— Да как же не в те, Алексей? — Маруто все еще был терпелив, словно врач у постели больного. — Как же не в те? В те самые, номера мадам Петуховой возле Николаевского вокзала, так ведь? Да это же известное заведение, с другим не спутаешь. И с коридорным я сам говорил, такой вертлявый малый, с малороссийским говором, да?

Медленным кивком головы я подтвердил его правоту. Но как же такое возможно, чтобы тела там не было? Куда же оно делось?

— Между прочим, Алексей, я у коридорного невзначай поинтересовался, кем был номер занят минувшей ночью. Знаете, что он мне ответил? Что этот номер пустует уже неделю, и что у них сейчас мертвая пора, убыток. Постояльцев мало, — пояснил Маруто.

Я внимательно слушал его речь, и хотя все слова были ясны, разум мой отказывался понимать их смысл. На каком я свете? Почему мне говорят, что со мной не было того, что я пережил? Какой-то бред…

Нагнувшись ко мне, Маруто похлопал меня по руке, безвольно лежащей на столе.

— Признайтесь, Алексей, что вы не были ни в каких номерах, а уснули у себя после выпитой в трактире водки, а? Вам привиделся болезненный сон, вызванный алкоголем. Я скажу потом в трактире, что они травят там негодным алкоголем посетителей. Ну же, Алексей, ведь все хорошо разъяснилось, правда?

Он улыбнулся, как бы желая показать мне, что страхи мои напрасны, все отлично, и можно жить дальше как ни в чем не бывало. Я выдернул свою руку из-под его ладони, при этом самодельная повязка, которой замотал я свою рану, чуть не съехала совсем. Невежливый жест, о котором я тут же пожалел.

— Ничего не разъяснилось! — выкрикнул я и даже сам был ошарашен гулким эхом от собственного громкого голоса под высокими сводами потолка. — Ничего, — повторил я уже потише. — Клянусь, что я не спал вовсе, и не сон это все! Вы точно были не в том месте, — сказал я с упреком.

Маруто терпеливо вздохнул.

— Что ж, если хотите, поедем туда вместе. Вы убедитесь, что я вас не обманываю, что выполнил ваше поручение честно.

— Да не так все! — крикнул я чуть не плача и выбросил на стол из кармана свои часы.

— Что это? — спросил Маруто, подавшись к часам. — Ваш хронометр?

— Да! — так же, плачущим голосом, подтвердил я. — Мои часы, найденные в вещах задержанного! Как они у него оказались? И когда, по-вашему, у меня пропали, раз я, по-вашему, все во сне увидел и не был ни в каких номерах? А?!

Увидев, как дрогнули уголки рта Маруто от еле сдерживаемой улыбки, я едва не впал в бешенство: поручив товарищу такое важное для меня дело, я не добился никакого результата, и что же мне теперь делать? А он теперь просто насмехается надо мной. Может быть, он и не ездил никуда, отмахнувшись от того, что для меня составляло жизненную важность?

— Признайтесь лучше вы, Маруто, — сказал я, не в силах скрыть появившуюся в голосе враждебность. — Признайтесь, что не ездили в номера, но к чему этот спектакль?

Людвиг бросил на меня дикий взгляд и тут же отвел глаза. По-моему, я кажусь ему сумасшедшим, обреченно подумал я.

— Алексей, — сказал мой товарищ после долгого молчания рассудочным голосом, — Алексей, постарайтесь глянуть на происшедшее трезво. Зря вы на меня обижаетесь, чем хотите поклянусь, что был в номерах. Только неправ я, что вы спали, и что вам все привиделось. Простите.

Он нашел верный тон и верные слова; заметив, что я смягчаюсь, и нечеловеческое напряжение постепенно отпускает меня, он продолжал так же спокойно и участливо:

— Давайте допустим, что правы оба: и вы, и я. Вы были в номерах, видели тело на полу… И я был в номерах, и узнал, что никакого тела там не находили. Что вы, как следователь, могли бы подумать, узнав такое?

— Что тело убрал кто-то, — с трудом выговорил я.

— Ну конечно!

— Но зачем, бог ты мой?! Зачем все это? — вырвался у меня отчаянный стон, и Маруто потрепал меня по руке, успокаивая.

— Ну, ну же! Алексей, возьмите себя в руки! Давайте рассуждать, как рассуждали бы мы, дове-дись нам расследовать такое дело…

«Тебе хорошо рассуждать, — неожиданно зло подумал я, — а как тут будешь рассуждать, если видел труп собственными глазами, да еще кто-то злоумышленный все строит так, чтоб меня обвинить в убийстве… У кого достанет хладнокровия рассуждать?…» Но вслух я этого не сказал, понимая, что злоба моя неуместна, так как Людвиг Маруто-Сокольский оказался замешан в это по моей просьбе, и, не бросив меня после того, что узнал, и еще даже пытаясь разобраться в положении, рискуя при этом собственной репутацией, оказывает мне огромную услугу. Услугу, о которой не решаются попросить гораздо более близкого и преданного друга. Ну же, укорил я себя мысленно, хватит распускаться и хныкать, Людвиг прав. Надо думать и рассуждать, попытаться понять ход мыслей злодеев и помешать им, вывести на чистую воду.

Маруто внимательными глазами следил за изменениями моего лица; я не сомневался, что все мои раздумья красноречиво написаны у меня на физиономии, мне многие говорили, что я — открытая книга, да еще и краснею некстати, так что мои сердечные переживания сразу становятся достоянием окружающих.

Собрав себя в кулак, я вкратце рассказал Людвигу о задержании бывшего кухонного мужика Реденов, о находке мною собственных часов в изъятых у него вещах — а значит, о причастности его к заговору против меня. Голос мой предательски дрогнул, когда я в своем рассказе дошел до того, как я опозорился при допросе, из-за чего пришлось сдать фигуранта в руки полицейских агентов и положиться на их умение. Но я же тогда не знал, что их умелый допрос вполне может привести к ужасающим для меня последствиям.

— Что делать, Маруто? — безнадежно спросил я.

Людвиг задумался. Лицо его, обычно добродушное, помрачнело и стало жестким, мне показалось даже на миг, что от него пахнуло леденящим холодом, и в кабинете понизилась температура. Померещилось даже, что холод этот шел исключительно в моем направлении, что Маруто с трудом сдерживает неприязнь по отношению ко мне. Что ж, признал я про себя с смирением, он имеет на это основания. Неизвестно еще, как ему аукнется такое участие в моей судьбе.

Я уже боялся сам принимать какие-то решения; мне оставалось только ждать. Маруто с серьезным видом встал, подошел к окну и, перегнувшись через широкий подоконник, посмотрел вниз. Затем подергал тяжелый латунный шпингалет, удерживавший раму, убедился в том, что он плавно ходит в гнезде, и повернулся ко мне.

— Знаете что, Алексей: заберите сюда этого Фомина.

— То есть как? — удивился я. — Как забрать? Его же допрашивают…

— Вот именно, — Маруто говорил отрывисто и вообще преобразился, я таким его никогда ранее не видел. Всегда считал его немного тюфяком. А он, оказывается, прирожденный лидер, скрытый Наполеон. — Надеюсь, что допрос еще не увенчался успехом.

— То есть? — переспросил я, не веря своим ушам. Маруто с досадой обернулся ко мне.

— Ах, Алексей, неужели вы не понимаете, что медлить нельзя! Бегите туда, где идет допрос! Вам надо выцарапать этого мужика, пока он не сообщил роковые для вас сведения! Заберите его сюда, ну же!

Не вполне еще понимая, что мы с Маруто будем делать с Гурием Фоминым, я тем не менее послушно повернулся и отправился за своим подследственным.

В коридоре никого не было. Я напряг память, пытаясь определить, в какую из комнат повели задержанного, когда мы с Барковым стояли в коридоре, и выбрал по наитию самую дальнюю, по правой стороне. Подойдя к двери, я помедлил, но, собравшись с силами, громко постучал.

Тут же дверь открылась, чуть было не ушибив меня. Из комнаты выглянул один из уже знакомых мне полицейских агентов; рукава у него были засучены, и вид он имел разгоряченный. Увидев меня на пороге, он, ничего не говоря, встал, заслоняя мне обзор того, что происходило в комнате. Я тоже молчал. Наконец полицейский с неудовольствием прервал паузу.

— Что-то желаете, господин следователь? — спросил он, тяжело дыша.

Я кивнул.

— Желаю забрать подследственного. Весьма удивленный взгляд был мне ответом.

— Я все обдумал, и желаю сам произвести допрос. Из-за спины моего визави подошел его сослуживец и тоже встал передо мною.

— Обождите еще немного, господин следователь, — этот полицейский агент тоже с трудом переводил дух. Видно, получение показаний от задержанного находилось в полном разгаре. Нет, такие методы не по мне; прав Маруто, надо забирать Фомина и производить с ним процессуальные действия, не нарушая закона.

— Прошу вас не обсуждать мои указания, — сухо сказал я. — Немедленно приведите задержанного в прежний кабинет, ко мне.

И отдавая себе отчет в том, что у меня душевных сил не хватит настоять на своем, если они будут возражать, я повернулся и пошел в оставленный кабинет, всем своим существом надеясь, что полицейские исполнят приказание. Удаляясь, я прямо физически ощущал своей спиной тяжелые взгляды недоумевающих агентов.

Ожидавший у окна в кабинете Маруто с нетерпением подался ко мне:

— Ну что? Исполнят ваше приказание? Ведут его?

Я кивнул в ответ, соображая, что же такое задумал Людвиг. Он что, собирается сам допросить Фомина и узнать, кто и что замышляет против меня? В любом случае надо понимать, что Гурий Фомин — крепкий орешек, и так просто не поддастся. Хотя, возможно, Маруто более удачливый и профессиональный следователь, чем я, и ему эта задача по силам. От этой мысли я расстроился еще больше, хотя и так уже мое душевное состояние сравнимо сейчас было разве что с разбитой вдребезги, до мелких крошек, до стеклянных брызг, посудой.

Маруто же, собранный, сосредоточенный, сжимавший зубы и хмурившийся, как подросток, являл собой полную мне противоположность.

Открылась дверь, и прежний рослый конвоир ввел Гурия Фомина. Подведя его к столу, он снял с задержанного наручные кандалы, окинул нас хмурым взглядом и, ни слова не сказав, покинул кабинет, нимало не заботясь о том, чтобы закрыть дверь тихо, как того требуют правила приличия.

Оставшись в кабинете, Фомин потирал освобожденные от наручников запястья. Я заметил, что прореха на пройме его рубахи стала шире, обнажив не только плечо, но и бок — из-под помятой шелковой ткани показывалось крупное родимое пятно, и лицо налилось кровью. Это, несомненно, были следы пристрастного допроса, что учинили ему полицейские агенты, не стесненные законом. Пот тек струйками по его широкому лбу, но Гурий не вытирал его.

В тот же миг, что за конвоиром закрылась дверь, и мы остались одни, Маруто рванулся к окну, выдернул из гнезда шпингалет, распахнул створки, после чего отпрыгнул назад, к Фомину, по пути умышленно разлив чернильницу, и с силой толкнул Гурия в спину по направлению к окну, да так, что тот с трудом удержался на ногах.

— Прыгай! — яростно приказал ему Маруто. Надо отметить, что Фомин гораздо быстрее,

чем я, разобрался, что здесь происходит. Стрельнув в мою сторону налитым кровью бешеным глазом, он в один прыжок взметнул свое крупное мускулистое тело на широкий мраморный подоконник и, словно тяжелая птица, упал за окно.

Тут же Маруто подскочил к окну, захлопнул створки, в мгновение ока вдел в пазы шпингалет, затем поднял сбитый Фоминым в прыжке стул и метнул его в окно. Раздался звон разбитого стекла, грохот падающего за окно стула и крик Маруто:

— На помощь! Сюда! Побег!

В ужасе замерев, я отстраненно, каким-то краем сознания наблюдал, как распахнулась дверь, в кабинет вбежали люди; все они подбегали к окну, выглядывали вниз, после чего одни побежали по коридору, грохоча сапогами, другие остались в кабинете. Постепенно небольшая комнатка наполнилась народом, все гудели, обсуждая побег, и этот гул стал для меня невыносимым. Я зажал уши, закрыл глаза и упал в кресло, ожидая, когда этот невыносимый гул смолкнет.

Сколько времени прошло, я не знал. Вдруг стало тихо, эта гулкая тишина кабинета нарушалась только звуками улицы, доносившимися сквозь разбитое окно. Подняв глаза, я обнаружил, что кабинет пуст, ушли все, даже Маруто куда-то делся. Только одна фигура стояла передо мной, и от присутствия этого человека тяжелая тоска поползла по моему и без того истомленному сердцу.

Увидев, что я поднял голову, Сила Емельяно-вич Барков — а это был он, — сделал по направлению ко мне крошечный шажок и негромко сказал (но в голосе его слышалась нечеловеческая сила, не подчиниться которой было невозможно):

— Будьте любезны, господин следователь, покажите, что у вас в карманах.

Я оцепенел от ужаса.

Мне вдруг представилось, что Барков, найдя в моем кармане изъятые у подозреваемого часы, все поймет в ту же секунду и велит взять меня под стражу, как убийцу, должностного преступника и подстрекателя к побегу. Скованный этим ужасом, я даже не пошевелился, и Барков, ничего не сказавши, тем не менее так грозно на меня глянул, что я оцепенел еще более того.

Взгляд его небольших бесцветных глаз парализовал меня настолько, что я не мог даже думать о возможных оправданиях. Мысли полностью ушли из моей головы, и все чувства уступили место леденящему страху перед разоблачением.

Неизвестно, сколько бы мы так молчали, он — в ожидании ответа, а я — в ступоре от ужаса, если бы за спиной Силы Емельяновича не открылась дверь. Мне уже было все равно, усугубить мое и без того печальное положение уже ничто, кажется, не могло, но появившаяся в дверях фигура

Залевского все же добавила еще одну каплю в чашу моих терзаний.

Сила Емельянович даже не обернулся посмотреть, кто же это прерывает нашу конфиденцию. Залевский, открыв дверь, оценил глазами поле боя и остановил на мне свой тяжелый взгляд.

— Что здесь происходит? — наконец проскрипел он.

Барков, не оборачиваясь, негромко ответил ему:

— Совершен побег из-под стражи, господин прокурор. В присутствии господина следователя был побег, и я прошу показать, что у него в карманах.

После паузы Залевский без выражения заметил:

— Но вы не можете обыскивать судейского чиновника.

— Так точно, не могу силой, господин прокурор, — подтвердил Барков спокойно. — Лишь прошу о том нижайше.

Странный это был диалог, который Барков вел с Залевским, не оборачиваясь. Оба они, обращаясь друг к другу, смотрели при этом на меня, я же словно кролик, загипнотизированный удавом, лишь жалобно переводил глаза с одного на второго, не возражая и не вмешиваясь в их беседу.

— Оставьте нас, господин Барков, — неожиданно предложил Залевский своим скрипучим голосом.

Я замер, не зная, радоваться этому или огорчаться. Почему-то Залевский представлялся мне не столь угрожающим, сколько старый сыщик Барков; пообщавшись с Силой Емельянычем, хоть и немного, но все же достаточно, я не мог не понимать, какой он тонкий психолог и умелый полицейский. Да он меня насквозь видит, и знает, что у меня в кармане украденное вещественное доказательство… Я для него даже не Гурий Фомин, со мной он справится одной левой, просто глянет своими проникновенными глазами, задаст пару незначащих вопросов, и все — я спекся. Боже! Я только сейчас вспомнил странное предостережение, данное мне Барковым при подъезде к полицейскому Управлению: «Будьте осторожны, господин следователь, — сказал он мне, — будьте осторожны». И напомнил про Сциллу и Харибду… Что это было? Неужели он уже тогда знал про часы? И… про что еще?

— Я жду, — напомнил стоящий в дверях Залевский.

Барков нехотя оторвал от меня взгляд.

— Что ж, — неопределенно сказал он вполголоса, повернулся на каблуках и вышел. Залевский посторонился, пропуская его, с таким видом, будто Барков стоит у него на мозоли, и он, Залевский, ждет не дождется, пока тот с мозоли сойдет.

Барков покинул кабинет, и Залевский прошел внутрь, тщательно закрыв за собою дверь. Я поднялся и непроизвольно вытянулся во фрунт при его приближении. Залевский не предложил мне сесть. Но и сам тоже не уселся в кресло, а остался стоять посреди кабинета, прямой и недовольный. На меня он не смотрел, молчал и слегка жевал губами, очевидно, подбирая слова. Подобрав и обратившись ко мне, мой начальник избегал моих глаз и никак ко мне не обращался.

— Что здесь произошло? — наконец спросил он.

— Я прибыл для допроса задержанного фигуранта, — доложил я по-военному, лихорадочно соображая, как преподнести случившееся начальнику таким образом, чтобы меня не выгнали со службы сразу, сию же минуту, а дали время исправить положение. — Когда мы с Маруто-Сокольским производили его допрос, задержанный ударил стулом в стекло, разбил окно и выпрыгнул.

— Что делал здесь Маруто-Сокольский? — поинтересовался прокурор. На самом деле в голосе его не было никакой заинтересованности; по обыкновению, он общался со мной словно через силу, выдавливая из себя слова.

— Он прибыл… прибыл сообщить мне важные сведения, — ляпнул я, не подумав, что за сведения мог я желать получить от коллеги, которому не поручено было следствие по этому делу.

Сейчас последует закономерный вопрос — какие сведения? Однако же я обманулся в своих опасениях. Залевский этого не спросил.

— Почему Барков желал знать, что у вас в карманах? — вместо ожидаемого вопроса я вдруг услышал от Залевского этот, еще более опасный для меня вопрос. Что отвечать ему?

— Откуда же я могу знать? — довольно правдоподобно (как мне казалось) изобразил я удивление.

— Покажите, — сказал Залевский.

Я молчал в растерянности. Залевский по-прежнему на меня не смотрел, глаза его были направлены в сторону. Он ждал. Полагаю, что мне ничего не стоило выложить на стол все, кроме злополучных часов; вряд ли господин окружной прокурор станет самолично шарить по карманам судебного следователя. Но, в конце концов, чем угрожает мне обнаружение в моем кармане моих же собственных часов? Голословным утверждением полиции, что эти часы были изъяты у задержанного по подозрению в убийстве? Ложь, скажу я, факт принадлежности мне этих часов легко доказать. И я, не колеблясь более, достал из кармана нортоновский хронометр с гравировкой моего имени.

* * *

Из обширного опыта в среде преступников я пришел к заключению, что существует особый преступный класс, отличающийся от других классов людей своими физическими и психическими особенностями. Преступность лиц этого класса, будучи в родственной связи с другими душевными расстройствами: эпилепсией, дипсоманией (запой), сумасшествием и т. п., неисправима. Лица этого преступного класса принадлежат к низшему человеческому типу. Прирожденное влечение ко злу, поджоги, бродяжество, кражи, ранняя склонность ко всевозможному развращению — вот что составляет итог их нравственного существования.

Томсон, врач Пертской тюрьмы. Из статьи «Наследственная природа преступления», Journal of Mental Science, 1870 год