О «романе» Симки Большакова с Дуськой Пекарихой уже давно говорила вся деревня. Возвращаясь с поля, Симка в глубокой балке останавливал трактор, ждал темноты, а потом крадучись подходил к окну зазнобы, тихо стучал в стекло. Дуська, хоть и упитанная, дородная, молнией бросалась к двери, впускала дружка.

Домой Симка возвращался часа через два-три, и жена Тонька начинала извечный разговор:

– Опять, стахановец, на работе мылишься? Нет бы пораньше домой явиться, свинье закут отремонтировать, а он на общественном поле гогужит день и ночь, как игрушка.

Тонька, баба простоватая, обременённая нуждой и заботами о ребятишках, не замечала, как в тонкую ухмылку вытягивались губы у Симки, как он отворачивал лицо, и знай себе бубнила в чулане о хозяйской никчёмности Симки, о его пустом рвении на колхозной работе.

Однажды Симка дежурил в сельсовете (была такая повинность у мужиков – один раз в месяц дежурить у телефона – вдруг какое учреждение позвонит – у них даже одному так и приварили кличку «Мишка-«Алё-алё») и случайно наткнулся на бланки повесток. Были такие листочки, где писали, чтобы гражданин, скажем, Иванов, явился в военкомат, а при себе имел чашку, ложку и запас харчей на трое суток. Помнится, и Симка такую получал перед своей отправкой в армию, с той только разницей, что на ней сельсоветская печать красовалась.

Но для его Тоньки и без печати сойдёт, и Симка старательно нацарапал свою фамилию, подчеркнув слова насчёт запаса харчей.

Через неделю он явился с поля необычно рано, молча протянул бумажку Тоньке. Та бегло посмотрела на казённый документ, заморгала часто-часто, осевшим тревожным голосом спросила:

– Что ж, Сима, война что ли?

– Не война, а дело военное, сурьёзное. Может, ученье какое или ещё что?

– Так что ж, петуху голову рубить?

– Руби, раз такое дело.

Во имя «сурьёзного» дела сложил голову не только петух, но и две курицы, а в вещевой мешок был уложен вместе с курятиной и шмат сала, малосольные огурцы, яйца, свареные вкрутую, краюха хлеба. Тонька, укладывая всё это, хлюпала носом и крестилась на икону, моля Николая-угодника «спаси и защитить» её супруга от напастей суровой армейской жизни.

Торопливо обнял жену и ещё по темноте Симка нырнул за порог, приладив мешок за плечами. Предутренняя густота как проглотила его, оставив Тоньку в тягостных раздумьях.

Дня через три к Тоньке заглянула соседка Нюрка Угрюмова, гундявым своим голосом спросила:

– Слышь, соседка, а где Симка твой?

– Да его в военкомат вызвали. Видать, в армию погнали, пока не пишет.

– Он и не напишет.

– А почему так? – У Тоньки на глаза слёзы навернулись.

– Ты лучше к Дуське Пекарихе сходи. Только не с улицы заходи, а с дворовой двери.

Через час на выгоне земляки наблюдали такую картину. Симка бежал с вещмешком за спиной, высоко выбрасывая ноги, а Тонька, подоткнув за пояс полы юбки, семенила сзади и когда догоняла, одаривала супруга трескучими ударами берёзовым колом, выхваченным из ограды у Дуськи.

Что и говорить, дело военное – дело серьёзное, да и больное. Симка недели две не мог стащить рубаху. Стыдно было за синяки, полученные при прохождении «военной службы».