В воскресенье Витька поднялся часам к восьми. Мать, хлопотавшая по дому, удивленно посмотрела на сына, с недовольным видом начала убирать постель. Витька, прыгавший по комнате, — его утренняя гимнастика скорее напоминала какой-то индийский танец, — предупредил мать:
— Одеяло не убирай. Оно мне понадобится. На речку пойду загорать… Димка поднимется, и зашагаем…
— А на работу ты что, сегодня не собираешься?
— Выходной у меня. Работа, мать, не Алитет, в горы не уйдет…
Мать хмыкнула, недовольным, точно заспанным, голосом проговорила:
— Не жизнь пошла, а сплошные праздники. Уборка на дворе, а они выходные устраивают. Хлеб-то хоть убрали?
— Немного осталось — гектаров пятьдесят. Да ты-то что все о хлебе переживаешь? Отработала свое, теперь живи и радуйся…
Витькина мать уже несколько лет на пенсии — как внук появился, так и ушла, а до этого работала в колхозной бухгалтерии. Высокая, статная, черные волосы ее седина только чуть тронула — Витьке она казалась красивой. Наверное, поэтому любил ее Витька какой-то особой любовью и сейчас, чтоб лишний раз не расстраивать мать, перевел разговор на другую тему. Начал про вчерашнее происшествие, взволновавшее все село. Автобус, ехавший из райцентра, по непонятной причине с моста слетел в речку. И хорошо, что мелко там было, никто не пострадал, зато женского испуга и визгу было много. Витька, рассказывая, хохотал неудержно, в лицах представляя, как бредут по речке, подняв подолы намокших юбок, его землячки.
Часов в десять Витька расстелил одеяло на еще не просохшую от росы траву, блаженно вытянулся, подставив свои плечи солнцу. Димка, побарахтавшись у бережка, тоже прилег на одеяло, прижался своим холодным от воды телом к Витьке, затих под мышкой. Удивительное существо Димка! Отца ждет не дождется! — сегодня целый день не отойдет.
Август выдался жаркий, сухой, с полей тянуло запахом свежей соломы, каким-то особым, неповторимым запахом, напоминавшим Витьке кофе, слышался рокот машин. Не выдержали славяне, видать все-таки плужат, хоть вчера договаривались: комбайны на прикол, первый выходной за всю уборку устроить. Настроение начало портиться и радость от яркого солнечного дня, от бодрящей, обжигающей прохлады реки стала улетучиваться, как утренняя роса. А тут еще мать прибежала на речку взволнованная, испуганная, проговорила, еле отдышавшись:
— Тебя в правление председатель кличет, — испытующим взглядом уставилась на Витьку. — Не наворочал чего?
Витька поднялся не спеша, лениво натянул штаны, ковбойку на плечи набросил и только тогда сказал:
— Ты, видать, мать, до смерти во мне ребенка видеть будешь. Да не маленький я, не сопляк зеленый. Все никак не успокоишься.
Каждое утро, собирая сына на работу, мать крутилась на кухне волчком, стремилась накормить вкусным завтраком, и пока Витька ел, сидела рядом, не сводила сияющих глаз, наблюдала. Вот и сейчас, когда Витька в контору направился, наверняка на улице торчит, взглядом провожает. Оглянулся — и в самом деле, стоит, прикрыв ладонью глаза, смотрит вослед. Димка тоже, подражая бабке, точно ладошкой честь отдавал. Бравый солдат растет, не иначе!
В конторе было тихо, видимо, «бухгалтерские крысы» — Витька их так величал — отдыхали, стояла освежающая прохлада, и только из председательского кабинета голос слышался. Витька в дверь постучал, распахнул решительно. Иван Трофимович, колхозный председатель, в сердцах телефон на рычаги бросил. Витьку с ног до головы, точно первый раз увидел, осмотрел, заговорил резко:
— Не можешь без кренделей, Шмаков?
Витька на лице удивление изобразил, хоть еще по дороге в контору о причине вызова догадался. Ясно — почему не в поле сегодня? Этот фокус не прошел, и Иван Трофимович со звоном в голосе продолжал заводиться:
— Ты из себя артиста не корчи! Вроде не знаешь, зачем вызвал?
Хороший мужик председатель, только горяч больно. Как сковорода разогретая, притронешься — ожог будет. Любит распекать, разойдется — как глухарь, одного себя слышит. А чуть пыл сойдет — заговорит ровно, вроде преобразится мужик — что ни фраза, то мудрость.
— Ей-богу, не знаю, — Витька отвечал тихо, даже подобострастно, чтоб гневный тон этот немного приглушить.
Но, видать, сильно кто-то прогрел сегодня Трофимовича, он Витькиного виноватого тона не принял, минут пять чистил, что называется, на все боки.
— Совсем распустились колхозники — кто ж в горячую пору выходные справляет, а? Если бы моя власть, я бы в тюрьму тех сажал, кто так равнодушно к хлебу относится…
Когда разгоряченный Иван Трофимович слова всякие бессвязные в Витькин адрес посылал, Витька еще мог спокойно все перенести — авось откричится и перестанет, но вот последние фразы о том, что будто бы он, Шмаков, преступник, перенести не мог, в разговор вступил:
— А разве это не преступление — без выходных дней людей держать в поле? Я, может быть, сына месяц не видел? Он уже дичиться меня стал!
Иван Трофимович шаги притормозил, на Витьку поглядел, точно проверял — искренне говорит Шмаков или просто выкручивается, но так и не понял и сказал глухо, с болью в голосе:
— Если ты искренне так говоришь, то лучше уходи из колхоза, понял? Перед хлебом мы все должны стоять руки по швам, потому на земле еще ничего более святого придумать не могли. Думаешь, я вас в поле держу? Ты сам посуди — завтра дождь пойдет, что делать будем? Я считаю — преступно равнодушно смотреть, как хлеб гибнет. Давай так договоримся — или ты сейчас в поле, или заявление на стол…
Витька почувствовал, как заходили руки в мелкой дрожи, сказал тихо:
— Лучше уж заявление… Уборку закончу — и будьте здоровы.
— А не потужишь? Смотри, Шмаков, легкая жизнь — она развращает, как трясина засасывает…
* * *
Витька проснулся, когда в окна бил яркий солнечный свет. Схватив с тумбочки полотенце, он бросился в умывальную комнату, быстро включил воду, начал с ожесточением тереть лицо.
«Проспал, — думал он, — вот сукин сын. Что люди подумают? И надо же было этого пива напиться, голова тяжелая, как оловянная…»
Вспомнив про пиво, Витька дернулся, на секунду поднял голову от раковины и вдруг блаженно заулыбался. Совсем забыл, безмозглый черт. Да ведь сегодня же суббота — в городе никто не работает. Вчера как раз после смены, перед тем как отправиться в общежитие, зашел он в пивной бар, усидел кружек шесть. Он тогда еще подумал, что в конце недели, перед выходным, сам бог повелел и пивком побаловаться, и побродить по городу подольше.
Витька Шмаков жил в Ростове вторую неделю, но осмотреться как следует еще не успел. Дальше заводского района пройтись времени не хватало. Поэтому, вспомнив что впереди два выходных, Витька решил побродить по городу, на людей посмотреть.
Для начала забежал в кафе, наскоро «сработал» котлету, запил кефиром и, выйдя на улицу, закурил. Раньше Витька еще до завтрака «беломорин» пять высмаливал, а теперь вычитал в «Здоровье», что уж если курить, то только на полный желудок.
На улицах еще было малолюдно, только в скверах около театра сидели старички, да на небольшой огороженной площадке вышагивали в спортивных костюмах пенсионерки из группы здоровья. Смешно было глядеть на их неуклюжие фигуры. Командовала ими стройная девица с забавным хвостиком волос на затылке.
Витька не преминул остановиться около изгороди, минутку-другую наблюдал, как вразнобой, точно на деревенской свадьбе, топали старухи, и вдруг заорал во всю силу своей глотки:
— Рота, смирно!
Испуганные старушонки шарахнулись как-то по-овечьи в разные стороны, а Витька заржал от удовольствия.
— Слушай, парень, тут тебе не цирк, — возмутилась девица.
— Вот именно, не цирк, — начал степенно Витька, — что ты зря старушек мучаешь? Понавыдумывали доценты с кандидатами, а ты и рада без ума. Ты видишь, вон они животы никак не наберут от твоих: «Раз-два… делаем!»
Девица что-то еще недовольно кричала ему вслед, но Витька ее уже не слушал, направился на проспект. В попавшемся по пути киоске купил областную газету «Молот». Газеты Витька читал оригинальным способом. Посмотрев первую полосу, он восклицал: «О нас не пишут!» На вторую глянув, говорил: «Войну не объявили». И только на четвертой быстренько пробегал все, что шло под рубрикой «Спорт». Впрочем, чтение четвертой полосы он заканчивал по-своему, бросив взгляд в самый конец, туда, где помещались некрологи: «Ага, никто не умер».
На этот раз внимание Витьки на первой полосе привлекла коротенькая заметка, где шла речь о том, что 150 комбайнеров из соседних областей, закончив уборку хлебов, приехали на «Ростсельмаш» и сейчас оказывают помощь прославленному коллективу в увеличении выпуска запасных частей для села.
«Вот уж верно, помогают, кому делать нечего, — подумал Витька. — Да заводчане в этой помощи как кот в хрене нуждаются. Штурмовщину привыкли областные чины качать, вот и будоражат людей. Тут и своим кадровым делать нечего, металла не хватает, простаивают станочники, так нет, еще сто пятьдесят бездельников приехали».
Вчера из-за этого произошел у него крупный разговор с мастером Нееловым, когда пошел он к нему просить работу. Витька работал на сборке, и практически три часа сегодня работа шла ни шатко ни валко.
— Простаиваем, мастер, — сказал Витька. — Давай выкручивайся…
— К обеду, не раньше, детали появятся. — Во всем облике Неелова, крупного лысого мужика, царило такое благодушие, что Витька невольно дернул плечом, пошел на мастера.
— А платить кто мне будет?
— У вас, деревенских, все монетой ценится. Ты, Шмаков, в рабочем коллективе, а рабочий класс — он сознательностью измеряется.
— Вы что ж думаете, мы в деревне из-за денег только работаем? А кормит кто вас?
— Меня, Шмаков, никто не кормит. Сам научился. Я на заводе стаж имею, и меня за это ценят…
— Так и направьте свой авторитет, чтобы люди не простаивали, пользу и себе, и обществу приносили.
— От того, что всякий раз мастер на рожон полезет, авторитет не увеличится. А ты больно скор на ногу — не успел научиться соплю от носа отбивать, за общество ходоком стал. Знаешь, как говорят: «Советчик — не ответчик…» Производство организовать и выше люди есть.
Плюнул с досады Витька, направился к выходу.
…На заводе Витька оказался случайно. После того разговора с Трофимычем Витька неделю убирал хлеб, убирал, что называется, молчком, с председателем больше не сходился, но заявление в конторе оставлено, и наверняка ему ход будет дан.
Но когда гонял на ремонт в Сельхозтехнику свой комбайн, случайно услышал от диспетчера, что посылали на завод за запчастями, да приехали порожняком, просим помощь людьми во вспомогательные цеха.
— А что, — сказал Витька диспетчеру, — рвать можно. Говори своему управляющему, мол, Шмаков из «Светлого пути» согласен.
— А как же дом, семья?
— Я казак вольный, были бы гроши да харчи хороши, так говорят.
— Это ты не беспокойся. Общежитие дадут, на заводе заработки хорошие.
— Значит, порядок. Готовь, маманя сухари Витьке Шмакову.
Конечно, про сухари Витька сказал так, для красного словца. От его райцентра до Ростова езды было часов восемь, к тому же поезд уходил ночью, а утром был в городе. Так что можно поужинать дома и на завтрак пожаловать хоть в любой ростовский ресторан.
Вызова Витька ждал неделю. Случайно узнал, что камнем преткновения стал председатель колхоза Иван Трофимыч, мол, не резон лучшего работника потерять, вон и зябь не вспахана, на трактора сажать некого, а тут еще одного работника лишимся.
В другое время, может быть, Витька бы и согласился с председателем, но тут шлея попала под хвост. Вечером, застав Ивана Трофимыча в правлении, он взял, как молодой конь, с места в карьер.
— Почему не отпускаешь, председатель? Что мне колхоз, на кону достался?
— Да пойми ты, Виктор…
— А мне понимать нечего. Может, я в Ростов невесту искать еду? Мне что, как старому инвалиду, век без жены жить? Татьяну мою теперь не вернешь…
Врал, конечно, Витька, напропалую. Никаких мыслей о вторичной женитьбе у него не было. Овдовев два с половиной года назад, он чуть не каждый день, если в поле не был занят, ходил на кладбище, как он говорил, «к Татьяне». Сказать, чтобы внешне Витька был убитый горем, вряд ли можно, но замечали люди, что, когда он выходил с кладбища, фигура его горбилась, будто на плечах у него лежал увесистый чувал, лицо делалось каким-то дряблым, старческим.
…Витька овдовел неожиданно.
— Значит, повез я свою Танюху в Коробовку, — начинал он свой рассказ друзьям. — Мне Иван Трофимович разрешил даже своего жеребца Ястреба заложить в коляску. «Езжай, говорит, Виктор, только тихо, смотри, Татьяну не растряси прежде времени. Да скажи ей, чтоб мужика рожала. Лишний работник в колхозе будет».
Дальше он надолго замолкал, лез в карман, доставал папиросу, сосредоточенно разминал своими короткими пальцами, хлопал по карманам, разыскивал спички. Впрочем, друзья знали Витькину трагедию сами до конца. Знали, как ликовал он, когда узнал, что родила ему Татьяна сына. На следующий день приволок тот в колхозную мастерскую литр водки и банку маринованных огурцов, прибрал под верстак.
— Вечером, — сказал он друзьям, — будет малый сабантуй. А большой, когда Татьяну привезу из роддома.
Семь дней бегал Витька в правление, звонил в Коробку. Его уже признали там, на другом конце провода, и всякий раз шутили:
— Что, молодой отец, сгораешь страстью? Вот сын начнет разговаривать, и отдадим…
Татьяну выписали на девятый день. Иван Трофимович, к которому он утром прибежал просить транспорт, сказал:
— Вальке Чубареву скажи — пусть машину готовит. Только так давай договоримся: транспорт долго не держи. Семена возить надо. А то я твою манеру знаю — начнешь крестный ход по кабакам совершать, к вечеру явишься.
— Это ты зря, Трофимыч. В другое время, может быть, и согрешил бы, а тут ни в коем случае. Явка строго и обязательная, так? Там дома бабка заждалась — когда сноху с внуком привезу.
— Ну тогда валяй, Шмаков…
Часов в десять были Витька с Чубаревым уже в роддоме. Татьяну с сыном Витька посадил в кабину, плотно закрыл дверь, помахал рукой.
Уже когда тронулись, крикнул:
— Смотри, Чубарев, не гони, а то я твою манеру знаю — больше скорость — меньше ям…
Привела к катастрофе как раз безобидная яма с мутной дождевой водой. Резко, как юла, крутанулась вправо автомашина, ударилась в придорожный кювет. Что было дальше, Витька не помнил. Очнулся в канаве, весь, как черт, вымазанный в грязи, вскочил на ноги. В голове стоял тягостный звон, болело правое плечо. Витька бросился к машине. В кабине глухо стонала Татьяна, малыш лежал у нее на руках, надрываясь от крика. Чубарев крутил рукояткой, пытаясь завести машину.
— Все целы?
— Беда, Витя, — крикнул Чубарев, — Татьяна под заднее колесо попала. Надо назад, в больницу.
Машина затарахтела минут через пять. Витька принял малыша на руки, забрался в кузов. Болела голова, плечо наливалось свинцовой тяжестью. Перегнувшись через борт, заглянул в кабину. Татьяна по-прежнему сидела с закрытыми глазами, глухо постанывала.
В Коробовку они добрались быстро. Чубарев гнал машину как угорелый, несмотря на нескончаемый Витькин стук по кабине. Две дюжие санитарки подхватили Татьяну на руки, отнесли в операционную. Вскоре пришла нянечка из родильного отделения.
— Вот что, добрый молодец! Давай-ка сюда парня.
— Куда, зачем? — встрепенулся Витька.
— Ничего вы, мужики, не понимаете! Его же кормить надо. Ему теперь мать — плохая помощница.
Витька остался с Чубаревым в больничном коридоре вдвоем. Шофер сидел, обхватив голову обеими руками, потирая виски.
— Что же ты сделал, а? — тихо спросил Витька.
— Сам не знаю, как случилось. Меня вроде мешком кто по голове тюкнул. Когда в кювет ударился, дверь распахнулась, а Татьяна с малышом — под колесо…
Операция длилась часа три. Хирург, молодой, высокий, с бородой, вышел из операционной вспотевший, с бледным лицом. Витька рванул навстречу:
— Что, доктор, надеяться можно?
— Можно и нужно. Вера, как сказал поэт, двигает камни.
— Так что мне теперь делать?
— Домой ехать. Операция закончилась, пока больной только покой нужен да отдых. Через неделю, если дело пойдет хорошо, разрешу вам в палату заходить. Мочевой пузырь у нее лопнул…
Татьяна скончалась через три дня. Наверное, не хотел хирург раньше времени убивать горем Витьку, пообещав поставить на ноги Татьяну.
Малыш Димка (в честь деда так решил назвать Витька) тоже находился в роддоме. Пока готовились похороны, Витька о нем вспоминал редко. Но на следующий день после похорон поехал в Коробовку. Ехал опустошенный, издерганный, с опухшими глазами. Ехал на той же чубаревской автомашине, но за рулем сидел Петр Максимович, колхозный механик (у Чубарева водительское удостоверение милиция на второй день забрала). Ехал с твердым намерением взять Димку домой, жизни своей не пожалеть, а на ноги поставить.
Беседовала с Витькой врач Мария Семеновна, пожилая черноглазая женщина. Говорила тихо, ласково:
— У нас к вам предложение, Виктор Дмитриевич. Оставьте малыша в больнице. Мы через неделю сдадим его в детприемник…
— Да вы что, в своем уме?
— В своем, в своем… Вы-то сами представляете, какой на себя груз взваливаете? Ведь малышу мать нужна, женщина.
Витька задумался. И в самом деле, как это он не подумал? Разве мать его заменит сыну Татьяну? И Витька согласился, только оговорил для себя право приезжать в Зареченск, где был детприемник, почаще да после года взять малыша домой.
Теперь Димка был дома, с бабкой… Вырос за два с половиной года сын. Уж такой лопотун получился, что ни минуты не помолчит.
* * *
При воспоминании о сыне Витька заулыбался, опять блаженно закурил. Сентябрьский день разыгрался, палился теплом. От духоты не спасала тень деревьев, где Витька читал газету. Летний день ни дать ни взять, только каштановые листья плавно, как снежинки, слетающие с деревьев, напоминали, что на дворе осень.
«Вот что, — подумал Витька, — пойду к Дону».
Очутившись на набережной, Витька не спеша направился к новому речному вокзалу. Дон сверкал и наливался солнцем, вода казалась легкой и прозрачной, словно тополиный пух в начале весны. Вдоль чугунной ограды стояли рыбаки, сосредоточенные и неподвижные, как причальные тумбы.
Неподалеку от вокзала на ленивой волне покачивалась «Ракета». Коренастый мужичок-крепышок стоял на трапе, пропускал пассажиров:
— Слышь, друг, куда крейсер путь держит? — спросил Витька.
— В Азов!
— В Азов, где чертей спускают с мостов? — скаламбурил Витька. — Значит, нам по пути… А где билет брать? — Решение у Витьки созрело моментально.
— Вон чуть дальше, у вокзала, видишь? — ответил крепыш. — Минут через пять тронемся, так что торопись, парень.
В Азове Витьке, конечно, делать было нечего, но чем париться в духоте жарких улиц, лучше два-три часа провести на реке, от которой тянуло свежестью и прохладой. Устроившись в кормовой части, Витька с любопытством оглядывал проплывающие мимо песчаные откосы с приземистыми деревянными домиками. На душе у Витьки было спокойно и радостно. Видимо, добавляла настроения «Ракета», которая, словно норовистая лошадь, взметнувшись над водой, шла ходко, а Витька, как всякий русский, любил скорость и удаль.
Перед азовским причалом «Ракета» смирила свой буйный характер, плюхнув киль в воду, и зашелестела по воде винтами, как ладонями. Сойдя на берег, Витька осмотрелся. Сзади и слева голубым маревом разливался залив, впереди стеной вставал Турецкий вал. Вспомнилась книжка о походах Петра Первого, о штурме Азова. Вероятно, на этом берегу кипели человеческие страсти, палили пушки, гремели якорные цепи. Сейчас здесь было тихо и пустынно. Пассажиры цепочкой тянулись в город, исчезая в чреве туннеля под валом.
Витька тоже направился в город. Часа два бродил по центральной улице, побывал в магазинах, «глаза попродавал», как он выразился. От нечего делать сел в первопопавшийся автобус. Народу было мало, люди предпочитали в жаркий выходной спасаться на заливе.
— Поедем куда, теща? — спросил он у пожилой кондукторши.
— В микрорайон, зятек, — в тон Витьке сказала она и хмыкнула.
— И правильно. Поглядим азовских невест.
— Слышала бы твоя жена, она бы в один миг твой холостой пыл укоротила…
— А ты откуда это знаешь? Моя жена теперь далеко — на острове Сахалине, разлюбила, дружечка. Говорит: «Не подходишь, парень, нос горбатый и пиджак дыроватый. Поеду искать с длинным рублем, кучерявого и не такого дремучего, как ты. Что, говорит, с тобой жить, ты серый, как сибирский валенок».
Витька, наверное, и еще бы долго заливал про свою жену, но кондукторша, поняв, что имеет дело с отчаянным балагуром, вмиг посерьезнела и громко крикнула:
— Билет надо брать, жених!
Витька отдал пятак и уставился в окно. Около парка закричал кондукторше:
— Маманя, останови пароход, дальше пешком пойду…
Автобус и в самом деле скоро остановился. Витька отыскал в парке скамейку в тени, снял ботинки, пиджак подложил под голову, вытянулся.
— Прошу не будить. Человек отдыхать будет, — сказал он самому себе и закрыл глаза.
Вероятно, Витька задремал. Глаза открыл он от толчка в бок.
— Дядечка, дядечка, ты посмотри, что Светка делает?
Сев на скамейку, Витька огляделся. Малыш лет шести в коротких штанишках с клетчатыми помочами крест-накрест, словно офицер, стоял рядом с ним и показывал на девочку такого же возраста, возившуюся метрах в пяти на песчаной лужайке. Она так была увлечена, не заметила предательства своего сверстника.
— А что Светка робит? — шепотом спросил Витька.
— Она ботинки у тебя взяла и сейчас песком их грузит. Говорит, что два самосвала, а мне не дает. А я тоже песок хочу на стройку маме возить.
— Так, значит, мои ботинки самосвалом стали? Ну, академики, ворюги азовские, дают. Да я за эти мокроступы трудовую монету платил, а они их под транспортные средства приспособили. Проблема века — не на чем раствор подвезти…
Говорил Витька серьезно, но малыш, видимо, понял, что «дядечка» — человек добрый и ничего не сделает с вероломной Светкой, которая по-прежнему самозабвенно сидела на площадке, толкая вперед себя два башмака.
— Мы, дядечка, не азовские, — проговорил малыш.
— А откуда же вы? Может быть, вы с луны свалились? Взяли так, камешком — и плюх в тарелку. Знаешь, как это делается?
Витька описал рукой дугу и громко хлопнул в ладоши. Светка обернулась и пустилась по дорожке.
— Ну, такой коленкор не годится. Куда она лыжи навострила, а?
Впрочем, Светка, заметив, что ее никто не преследует, остановилась и, переминаясь с ноги на ногу, крикнула:
— Лешка, иди ко мне, а то дядя побьет тебя.
Лешка, впрочем, уходить не собирался. Он сбегал на площадку, принес ботинки, на ходу выгребая туго набитый песок.
— Так ты не абориген? — спросил Витька. — Говорю — не местный, значит?
— Ага, мы из Ростова. Папа с мамой на рынок приехали и нас с сестрой Светкой взяли.
— А что им на рынке делать?
— Помидоры привезли. Знаешь, у нас какие помидоры растут? В Светкину голову, папа каждый выходной сюда ездит.
— Он что, твой папа, барыга, что ли?
— Мой папа — мастер, он на заводе работает…
— А что ж помидорами торгует?
— Папа говорит, он помогает овощную, как ее, промблему решать…
— Ну и лозунг у твоего родителя… Видать, государственный мужик, раз так заковыристо речь ведет. Ишь, «промблемы» решает…
Пока шел этот разговор, Светка приблизилась к брату, уставилась на Витьку. Страх, наверное, ее прошел, и она вступила в разговор.
— А папа говорит, что человек не обеднеет, если он двадцать копеек лишних заплатит.
— Сволочь, видно, он у вас, если так рассуждает?
— Нет, он хороший, только пьяный часто бывает и Лешку с мамой бьет…
— Вот что, ребята, пора мне, — сказал Витька.
Он вытряхнул песок из ботинок, натянул их на ноги и, потрогав вихрастые головы, зашагал в город. Но настроение его поблекло, как старая соломенная шляпа. «Вырастит барыг, как сам, — зло подумал Витька, — а ребята просто прелесть».
На пристань Витька пришел часа через два. Этого времени ему хватило и пообедать, и пивка попить в пивной около Турецкого вала — «во торгаши, другого места не нашли», — на городском рынке потолкаться.
«Ракета» отправилась вечером. Впрочем, кассирша предложила выход — через десять минут в Ростов пойдет «Ом».
— А что это за зверь? — спросил Витька.
— Водный тихоход, девятнадцатый век, но в Ростове ровно через два часа будет.
— Пойдет. Мне спешить некуда — свадьба была, а до смерти далеко. Давай, мамаша, на свой сверхзвуковой…
У причала покачивался на волнах облезлый, словно шелудивый мерин весной, катер, впрочем, достаточно вместимый. К нему шли люди с сумками, чемоданами. Уже перед самым трапом Витька, обернувшись, увидел своего собеседника из парка — Лешку. Держась за руку Светки, он шагал важно, как старшина на параде. Следом за ними, беспрестанно вытирая лысину, тащил тяжелую корзину мужчина. За плечами торчал увесистый рюкзак. Рядом с ним, тоже с корзиной, ступала женщина.
«Да это же Неелов, — определил Витька, — так вот кто тот частный предприниматель. Значит, у тебя деревенщина наружу прет, а он, рабочий класс, — ангел-бессребреник…»
Витька уселся на верхней палубе. И хоть к вечеру погода начала портиться, потянул ветерок, солнце «зазевало» спускаться вниз, в душный зал ему не хотелось. Неелов же тяжело протопал вниз, туда же направилось и его семейство. Витьку он не заметил, скорее всего не узнал, так как мастера уже изрядно покачивало и, наверное, не от одной тяжелой ноши. Только Лешка, проходя мимо, по-товарищески подмигнул Витьке.
— Шагай, шагай, приятель…
Снова поплыли мимо песчаные берега, только неторопливо, ленивее, что ли. Ступая важно, как павы, в пойме паслись коровы. Витька и свой тихоход сравнил с коровой, как степенно шлепал тот по воде. Потянуло в дрему. С Витькой — он давно заметил — это происходило всякий раз, когда он был без дела. Стоило закрыть глаза, и тело словно ватой обволакивала мягкая нега. Невидимо оттуда выплыла Татьяна в черном с маками платье, хохочущая, довольная, а затем, как в замедленном кино, выплыл Димка, заморгал глазенками и вдруг пронзительно закричал:
— Папа, папа, не трогай…
Пружиной вскинуло вверх Витькино тело. Открыв глаза, он увидел Неелова, который, широко расставив ноги и руки, раскачиваясь, гнался по палубе за Лешкой, а тот, заливаясь слезами, надрывно просил:
— Папа, папа, не трогай…
— Я тебя утоплю сейчас. Будешь знать, как мать слушать.
На палубе что-то звякнуло. Витька заметил, что это Лешка бросил стакан и он, врезавшись в стойку, разлетелся кусочками. Наверное, один из кусков попал под Лешкин башмак, и малыш растянулся на палубе.
Нет, не упустил Неелов этот момент. И хоть был он еще пьянее (Витька это заметил сразу), но клешневатой рукой схватил Лешку за штанишки, отыскал в кучерявых волосах ухо, начал крутить.
Больше Витька сдержаться не мог. Двумя прыжками подскочил он к Неелову, с размаху ударил кулаком в глаз. Видимо, не ожидавший удара, Неелов разжал руки, и Лешка шмякнулся на палубу.
— Ах, это ты, деревня? Тебе кто давал право? Ну держись!
Но Витька не стал ждать удара. Словно на физкультуре, скаканул назад, а Неелов как бык грохнулся на палубу.
Вставал он медленно, выставив вперед руку, тяжело дыша. Но к Витьке больше не пошел. Видимо, понял, не справиться ему с молодым парнем. Сверкая лиловой сливой — глазом, наливаясь, как помидор, краской, сказал:
— Значит, мастера бить? Учить меня уму-разуму вздумал? Ты, деревня, в мои дела не лезь. Сели они на мою шею — рабочему человеку выпить нельзя. Видишь, хорошенькое дельце, стакан научила его прятать. А ты, Шмаков, в милицию пойдешь, понял?
— Понять-то я понял, только я не терплю, когда при мне над детьми изгаляются. Тебе бы тоже советовал запомнить. Другой раз при мне такое случится — за борт, как собаку, выкину.
До Ростова Витька не мог успокоиться. Сходил он с катера одним из последних и видел, как проталкивался, без рюкзака и корзины, к выходу Неелов, спешил: «Наверняка в милицию побежал, — подумал Витька. — Ну и черт с ним».
Витька подскочил к жене Неелова, вскинул рюкзак на плечи, взял за руку Лешку. Тот, мигая глазенками, с благодарностью смотрел на Шмакова, кричал матери:
— Мама, мама, мы с дядей пойдем!
Уже на берегу Лешка вытянул свою ручонку из Витькиной, остановился.
— Дядя, а ты компот любишь? Приходи к нам компот пить! Мама, ладно дядя к нам придет?
Улыбаясь, Витька скинул рюкзак, сказал на прощанье:
— Ладно, ладно, приду. Только где тебя искать?
— А на Садовой. У нас компота много. Ну, я к маме пойду.
Витька зашагал по пристани. Если бы он обернулся, то увидел, как Лешка долго махал ему вслед ручонкой. Но Витька шел, не оглядываясь. Шел и думал о том, что и ему пора к маме, к своей маме, к Димке, и нечего искать счастья в чужих краях. Решение это пришло неожиданно и с каждым шагом все больше и больше укреплялось.
А вечером, уже в поезде, на пути к дому, припомнился разговор с Трофимычем, и, наверное, впервые пришла мысль, как несправедлив был он, Витька Шмаков, в тот воскресный день…
