Василий Пекшин не любил августовские ночи. Наверное, еще от дедовских рассказов пошло.

— Видишь, Васька, звезда с неба свалилась, — начинал дед, когда коротали они тяжелое ночное время перед утренней рыбалкой, — еще одна грешная душа нашу землю покинула. Как звезда — так судьба, ушла и больше не появится. Вон на нашем погосте сколько крестов, а хоть бы один вернулся, сказал: «Здорово, мужики, на побывку прибыл. Как живете-можете?» Ничего подобного. И бабка моя Акулина Петровна, бывало, перед смертью судачила: «Я тебя, Василий, к себе позову». Да не рассчитала старая: ни письма, ни телеграммы.

— Чудак ты, дед, в яме какая почта! — усмехался Васька.

— И я о том гутарю, — принимался старик, — письма оттуда не напишешь. А хорошо бы весточку получить, какая там жизнь, барская или так — с хлеба на квас…

Давно это было. Уже многие дедовы рассказы из Васькиной головы вылетели, а глядит он на августовский звездопад, что салютом небо раскрашивает, и берет его страшная тоска. Ваське казалось, что эта тоска и его трактору передавалась: начинал трактор чихать, будто гриппом заболел, затемпературил, и фарами моргает, как детская кукла-моргунья. А с чихом и нормы не вытянешь. Попробуй завтра объясни бригадиру Сашке Насонову, что у тебя от серой августовской ночи, от разных воспоминаний трактор не тянул, чихал, как баран в закуте, вот и не вспахал ты свои семь гектаров и двадцать соток, — на смех поднимут, чудаком назовут.

О Ваське и так разные присказки ребята-собригадники сочиняли. Самый отъявленный зубоскал Гришка Половинкин на полном серьезе рассказывал нынче на вечерней пересменке:

— Вы, ребята, слышали, как Васька Пекшин на флоте служил? Скажу вам, это большое кино. Одним словом, вторая серия «Волги-Волги». Пришел Вася на корабль, а боцман его проверять начал, как у него насчет шариков-роликов голова петрит. Дает Васе задание: «Валяй к коку — будешь макароны продувать. А я к обеду приду — проверю». Боцман приходит и видит: Вася так старательно дует, что лицо у него пунцовое стало. Килограммов десять продул. Посмотрел боцман и говорит: «Старательный, далеко пойдешь». А когда в плавание пошли, заболел Васька морской болезнью. День лежит в кубрике, два, три, а около него тазик. Васю уже до зелени рвет. На третий день он не выдержал да как заорет: «Остановите пароход, дальше пешком пойду…»

Конечно, ничего подобного не было с Васей. Но, вспомнив, как заразительно ржали трактористы, Василий немного повеселел. «Это же надо, холера, — вспомнил он Гришку, — как выкрутил, все флотские байки мне приписал!»

Видимо, настроение хозяина передалось и трактору. Он теперь тянул ровно, без выхлопов, выхватывая фарами из темноты рыжий кусок стерни и серую пашню.

«Пошло дело, — подумал Василий, — будет и норма».

Работал Василий всегда старательно. Наверное, пришло это к нему от отца. Тот за какое, бывало, дело ни возьмется — как на балалайке играет, так у него ладно да красиво получается. То к сенокосу на полдеревни граблей наделает, и не каких-нибудь обрубков, которые в руки взять стыдно, а точеных да гладких, как ружейный ствол, к рукам сами прилипают. А зубья сделает из дуба да стеклышком до матового блеска каждый очистит. Бабы, бывало, в драку пекшинские грабли расхватывали. А то возьмется кошелки плести из ракитника. Не мудрое, казалось бы, дело, обвяжи основу да пошел ракитником меж колышков рисовать. Но у Егора Васильевича это так красиво получалось — залюбуешься. Одним словом, сноровка, а она наверняка от большой любви к работе.

Вот и Василий дело любит. Как-то спор у него с женой Варварой произошел. Утром собирался на работу, а она, ведьма нечесаная, не может свои мысли не высказать.

— Опять летишь на работу, хоть домовые с углов еще не падали? Запомни, Вася, горячие лошади в колхозе все подохли.

— Так что прикажешь, не работать? А жить как? Может быть, воровством заняться или, как братец твой, Колюня разлюбезный, валенки по селам валять? Я считаю, что все у человека от работы приходит: и благополучие, и счастье, и уважение. Один умный человек сказал, что и здоровье к человеку не может прийти без усилий…

— Давай, давай, плужь. — Варвара даже губу закусила. — Может быть, живому памятник у правления поставят. Будут все проходить и любоваться — стоит Васька Пекшин во весь рост, с улыбочкой поглядывает. Кино, да и только!

Тяжелый человек Варвара. Вот так каждый день начинает. Огород позже на три дня, чем у соседей, вспашет Василий — скандал страшный, кажется, даже березы около дома клониться от стыда начинают. Задержится Василий на час-другой в посевную или уборку — опять заваруха. И в кого такая уродилась собственница — понять трудно.

Опять зачихал трактор. Нет, не пройдет, видно, эта ночь спокойно! А может быть, Федор Фомич службу плохую сослужил? У него это часто получается. Пока со станции керосин везет, свах и кумов объедет — тому бутылку, тому две, а потом к озеру подрулит — и бах в бочку воды ведро. Ведь говорили же Сашке Насонову: нечистый Фомич на руку человек, а все равно держит. «Где я, — говорит, — вам хорошего найду? За трудодень не всякий согласится целый день терпужить».

Может, и прав бригадир, только для Василия это утешение слабое. Он по себе каждого человека равняет. Ему тоже бы можно хрип несильно гнуть, благо кормить некого — в доме Варвара да кошка, а им харчей что десятку воробьев надо. Но живет, видно, в Василии любовь к земле, хлебу, крестьянской работе. Да как ей не жить, если, сколько помнит себя Василий, он в доме главный работник.

Отец его, Егор Васильевич, еще до войны скончался. Тоже на тракторе землю ворочал, схватил воспаление легких и, как свеча, сгорел за две недели. А мать всегда в доме плохой помощницей была. У печи рогачами греметь — еще справлялась, а в поле да на огород редко выходила: сердце ее мучило. Чуть что — за капли, они у нее в чулане всегда на видном месте стояли, а потом на полдня в постель. Правда, долго не полежишь: корову пригнали, подоить надо, теленка привязать в хлеве, ужин сготовить.

Вспомнил Василий мать, и опять на душе потеплело, будто в парном молоке искупался. Помнит Василий, как его мать два раза в молоке купала. В стылом декабре захотелось ему, двенадцатилетнему мальчишке, на коньках прокатиться, а на пруду лед только застыл, как стекло сверкает, к себе манит. Разогнался Василий с берега, прыгнул, покатился, а под ним лед, как люлька, гнется, трещит старой сосной в ветреную погоду. Недалеко от середины он и провалился. Как перед собой лед ломал, как домой прибежал, плохо помнит. Видно, от простуды пошли по телу чирьи, как грибы говорушки малиновые. Ни днем, ни ночью покоя не давали. А вот выкупала мать в молоке два раза, и сошла зараза.

Права мать, права. Она, бывало, всегда говорила:

— Корова в доме и накормит и напоит.

И работать Василия корова научила. Только чуть холмы зазеленеют — настраивай косу. Круторогой на зиму добрых двести пудов сена надо, а в каждом пуде — копна, в сене не бог весть какой вес. Вот целое лето и наяривал с косой-семеркой по балкам и оврагам Василий, будто строчки писал. Бывало, заведет косой, а у самого, кажется, ребро за ребро заходит. Да и что взять с мальчишки, какая у него сила? Но скосить траву — полдела, ее и просушить надо, и снести, в копны уложить — много канители. Но самое главное — с поля привезти. Лошадь мать в колхозе еще возьмет, а кто воз накладывать будет? Смелости хватило однажды Василию самому попытаться. Мать ему на воз сено метала, а он по краям бестарки раскладывал да приплясывал. Ничего, получилось. Через три яра везли, но воз не завалился. У Василия и сейчас в глазах стоит: подъехали к дому, а мать остановилась да как вдруг закрестится.

— Что случилось, мама? — удивился Василий.

— Слава богу, в доме мужик появился…

Нет, не зря, видно, не любит Василий августовские ночи. Недавно в одной книжке вычитал, что у стариков они всегда чувство скорой кончины вызывают. Василию в свои годы далеко до старости, а вот неприятности сегодня будут. Трактор совсем перестал тянуть. Было бы днем — слил бы керосин в ведро, новый залил да и снова на загонку. А сейчас кто тебе поможет? Фомич небось давно дрыхнет в деревне, а повозку свою знаменитую с бочками у дома оставил. Пока пять километров протяпаешь — заря грянет, а там и напарник Семен Клоков припожалует на смену. Видно, придется в стог улечься, ночь перекоротать. Совесть у Василия чиста, не его вина, что остановился. Да и напахал, сам чувствует, сегодня немало. Только осадок на душе неприятный.

Стог соломы на соседнем поле Василий еще вечером подметил. Не часто, но все-таки в середине ночи, когда глаза слипаются, веки тяжелеют, будто кто на них пятаки положил, Василий на полчаса, не больше, забывался сном. Вставал после этого, будто росой умытый, со светлой головой. А сегодня вроде сам бог повелел ему отдых устроить. Но разговор утром с бригадиром учинить надо. Пусть решает с этим калымщиком, бабьим угодником, который может и свою совесть пополам водой разбавить.

Василий разрыл яму в скирде и уже было хотел улечься в пахучую ржаную солому, как увидел рядом слегка закиданную нишу. Запустил в нее руку, пальцы наткнулись на что-то твердое. Разрыл нишу поглубже и глазам не поверил. В стогу стояли пять мешков зерна. Василий вытащил мешки, набитые, как оказалось, пшеницей, уселся на них, закурил. Вот новость так новость. И правду говорят: кто пашет, а кто шапкой машет. Не теряются землячки. В колхозе на трудодни ни килограмма зерна еще не давали, а эти уже успели, сволочи. Василий в сердцах даже сплюнул.

Осветив мешки спичкой, увидел на одном из них знакомые литеры ПВЕ, что означало «Пекшин Василий Егорович». В прошлом году ездил он на мельницу, сам краской буквы намалевал, чтоб не перепутать.

…В деревню Василий пришел уже на рассвете. Багровым блином растекалась на востоке заря, и лицо у Василия от злости и быстрой ходьбы тоже было кумачовым. Варвара, заспанная, в халате, открыла дверь, босиком протопала назад в комнату, спросила не оборачиваясь:

— Что-нибудь случилось?

— Ага, случилось, — начал Василий, — где у нас мешки?

— Какие мешки, Вася? — В тихом голосе жены угадывались тревога и заискивание.

«Знает, ишь, как собака, хвостом закрутила, — мелькнуло в голове Василия. — Не иначе их с братцем Колюшей работа». Видел Василий, как тот на прошлой неделе в обед к комбайнерам в поле припожаловал, ходил, ехидненько так улыбался.

— Ну вот что, Варвара, нашел я свои мешки в стоге, зерном набитые. Может быть, прикажешь домой привезти, как свои, законные? Клеймо-то с моей фамилией на них стоит.

Наверное, поняла Варвара, что темнить не стоит. Багровые всполохи на мужнином лице и на нее подействовали. Забегала по кухне, вскидывая руки, как подбитая утка крыльями.

— Заявлять, что ли, на родную жену пойдешь? Наша это работа, мы с Николаем комбайнеров уговорили насыпать.

И вдруг без остановки перешла на визгливый крик:

— А что ж, на тебя надеяться, передовик несчастный. От тебя не то что хлеба, литра керосина не дождешься. Лампу дома заправить нечем, по соседям бегаю, все смеются. Говорят: муж тракторист, а она в потемках сидит. А заявлять пойдешь — придется прописку менять. Небось помнишь, в чей дом в зятья пришел?

Тупым ножом полоснуло по сердцу. Опять вспомнила Варвара старое, попрекнула. В пятьдесят четвертом вернулся Василий из армии, а идти некуда. Домишко его родительский, заколоченный сухими жердинами, на мир будто косой смотрел. Так и не дождалась его со службы мать. Да и как дождаться: служба матросская выдалась долгая, почти шестилетняя, у черта на куличках — на Дальнем Востоке, а здоровье у матери, известное дело, какое. Правда, на третий день после смерти пришла телеграмма от родственников, да не ближний край, скоро не выберешься. И решил Василий не ехать на похороны, хоть в таких случаях и отпуск полагается.

Всю жизнь жалел мать Василий, да вот в последний миг не встал у ее изголовья, не бросил прощальный ком земли в могилу. Поначалу думал домой не возвращаться, не к чему — у остывшей печи не нагреешься. Но на последнем году службы защемило в груди, потянуло на родину, во сне все свою деревню видел, пруд посреди улицы, камыши и обязательно мать в огороде, в белом платочке. И хоть звали ребята из Ростова с собой, махнул на все Пекшин, взял литер до родной станции.

На той станции и встретил Варвару — приезжала за почтой. Пока семь километров на нерасторопной лошади тащились по ноябрьской грязи — обо всех деревенских новостях переговорили, кто женился, кто умер, кто в город подался, да какова она, жизнь нынче колхозная, а потом Варвара сказала, вроде и без участия:

— А тебе, Васенька, и голову приклонить некуда. Дом-то ваш и богом и людьми стоит забытый. Куда пойдешь-то?

— Мне бы, Варвара, на деревню одним глазком взглянуть, ночь переспать, завтра на могилы родительские сходить, а там что-нибудь придумаем. Одна голова не бедна. — И вдруг спросил неожиданно: — А переночевать солдата небось и ты пустишь?

— Пущу, коль просишься, — с хохотом ответила Варвара и обвела его каким-то странным взглядом.

И пока живут, попрекает Варвара, что тогда со станции солдата домой привезла. Привезла да как узлом спеленала — больше не выпустила. Через неделю в сельсовет сходили, расписались. Правда, секретарша, когда свидетельство о браке выписывала, спросила с ухмылочкой:

— А что, Варвара, не молод для тебя женишок-то? Как-никак на целых пять лет моложе.

— Ты не по годам считай, а по зубам, — зло отрезала Варвара, — зубы мой жених в морях все оставил.

Что правда, то правда, зубы от морской воды Василий успел растерять. Но и Варвара была не первой свежести.

Часто потом вспоминал Василий тот день. Нет, не напрасно Варвара про зубы говорила: зубы у нее крепкие оказались. Уж так вцепилась — клещами не оторвешь. Отдохнуть час-другой — не моги, в колхозе не рвись, а дома от зари до зари вкалывай. И работу всякий раз находила, подкладывала, как кусок пирога. А чуть что, напоминала: «Забываешь, в чьем доме живешь?»

У Василия материнская присказка из головы не выходила. Рассказывала та перед самой армией про жизнь в зятьях. Будто идет зять по лесу, а заяц осину грызет. Зять и спрашивает: «Как она, зайчик, осинка-то, горькая?» — «Да не горше, чем ты в зятьях живешь», — отвечает. Немудрая присказка, а верная.

Вот и сейчас напомнила, не удержалась, хоть сама виновата. От слов Варвары во рту в самом деле осинная горечь. И вдруг вскочил Василий как ужаленный, заговорил твердо, хоть и вполголоса:

— Ты чем же попрекаешь, а? Трудом да потом моим? На тебя да на брата твоего работал, его глотку вином заливал! Давай, Варвара, так договоримся: Васька Пекшин позор на себя принимать не будет. Что вы там с Колюней придумаете — не в моем столе ложки гремели. Но одно прошу — хлеб чтоб в колхозе был, на току или как по-другому сделаете. А я сейчас в сельский Совет пойду, пусть там тоже все знают.

Недолгая до сельсовета дорога, напрямик, через выгон, но шел Василий медленно, знал, что сельсоветчики только к восьми появятся, да и обдумать все хорошенько надо. Может, и в самом деле простить Варвару, как-никак за один стол садятся, а в деревне хлеба еще не густо. А с другой стороны, если каждый воровать начнет, от этого сытнее разве будет? Если каждый от общего каравая побольше куски рвать начнет, что останется?

В сельсовете была одна уборщица, дородная Макариха.

— Рано что-то ты, Вася, припожаловал, — вступила в разговор Макариха. — Это тебе не спится, не лежится, а Дусенька, секретарша наша, вон только за водой в колодец побежала. Пока умоется да красоту наведет, роса очи выест.

— А председатель где? — спросил Василий.

— Нету любезного, вчера еще в район позвали, совещание там затеяли. Ведь надо же — в поле уборка, горячая пора, а они заседать удумали…

Макариха, видно, еще долго бы распиналась по поводу совещаний, да Василий не выдержал:

— Тебе, бабка, не все равно? На совещания не тебя зовут.

— Тут ты, милок, прав. Мне все равно — что в лоб, что по лбу. А ты за справкой, скотину надумал сдавать или как?

— Ага, за справкой, за справкой.

— Ну садись и жди Дуську.

Ждать как раз не стоило, не Дуськин это вопрос, по которому Василий пришел. Председатель Яков Иванович — тот бы сразу ясность внес. Но теперь и вовсе спешить было некуда. Василий присел к секретарскому столу. Пока Макариха убирала помещение, посмотрел газету. И вдруг взгляд его упал на зеленые четвертушки бумаги, стандартные бланки. Помнит, ох помнит такие бумажки Василий, хоть и много лет прошло. И до сего времени помнит, что написано: «Гражданин Пекшин Василий Егорович призывается для прохождения службы в рядах Советской Армии, при себе иметь кружку, ложку, запас харчей на трое суток…»

Так и было написано: «Запас харчей на трое суток». На трое так на трое. За трое суток можно до друзей в Ростов доехать. И Василий потянул бумажки со стола, спрятал в карман. Черт знает какая мысль к нему пришла в голову.

Макариха тем временем протирать столы закончила, уселась напротив, затараторила:

— А с Дуськой нашей позавчера такая комедь вышла — Яков Иванович до упаду хохотал. Звонят ей из отдела культуры, просят к районному смотру репертуар посмотреть и снова позвонить. Она им и трезвонит через час: так, мол, и так, смотрела везде, и в похозяйственной книге, и в домовой, нигде этого товарища Репертуара нет. Наверное, какой-нибудь из эвакуированных был, да я в то время не работала. Яков Иванович минут десять ржал, а потом…

Улыбнувшись, Василий больше не стал слушать словоохотливую старуху, переступил порог, снова зашагал по выгону. Крепла в голове мысль, в стройность приходила. Когда с поля в деревню шел злой как бес, до этого не додумался, а сейчас осенило. Разве так можно жить, как они с Варварой живут? Что их связывает? И сегодняшний случай можно в счет не брать, если бы жила Варвара для людей, на худой конец о своих детях заботилась. А то так, пустоцвет пустоцветом, ни себе, ни людям. Только хапать и научилась.

Варвары дома не оказалось. Наверное, убежала к своему Колюне решать, как из сложившегося положения выходить. Ну и пусть решают. А у Василия теперь решение твердое.

Через час Василий уже шагал в контору за расчетом. Августовский день наливался зноем, звенел мошкарой, стрекотал кузнечиками. Заплечный сидор, куда Василий положил краюху хлеба, прилип к потной спине. Усмехнулся про себя: «Запас харчей на трое суток».

Путь был неблизким, но шел Василий легко и твердо, не оглядываясь назад.

А на столе в Варвариной избе зеленела бумажка, в которой было написано, что старшина второй статьи запаса Василий Егорович Пекшин призывался на военную переподготовку и что при себе он должен иметь кружку, ложку и запас харчей на трое суток. И неважно, что эта бумажка была заполнена рукой Василия.