За свои тридцать лет Юрка Глазков раз пять менял место жительства. Первый раз, когда из родного дома немудреные пожитки с женой вывозил, было до боли обидно. Но что поделаешь, не притерлись Вера с матерью. Словно на двух концах пропасти жили. Юрка жену после армии привез в родную деревню, из казачьих краев была девка, огневая, расторопная, красивая, а мать казанской сиротой в дверях стала, притолоку на охрану взяла и смотрит исподлобья, головой покачивает. Так и жили с полгода: Вера в щепку разбивается, угодить старается, а мать все качает головой и вздыхает. Юрке надоела эта «комедь» — горшок разбитый не склеишь — и однажды плюнул на все.

— Собирайся, Вера, нас тут не поняли…

Мать встрепенулась, что-то, видимо, сказать хотела, а Юрка уже — на конюшню за подводой. В соседний колхоз переехал в тот же день, за полтысячи купил домишко старый. Через полгода потолок люлькой провис. Глазков с визитом к председателю колхоза: выручай, мол, жить негде. Тот условие выдвинул: поедешь на три месяца на лесозаготовки — помогу досками, а так не подходи, я тебя знать не знаю.

Юрка в объяснения:

— Не могу сейчас, с женой наследника ждем…

— А колхоз тебе что, касса взаимопомощи? — вскипел председатель. — Карман безразмерный, так, что ли?

— Про карман не знаю, не мерил, но два куба доски, думаю, этот карман не вывернут. Пойми, Владимир Васильевич, я к тебе первый раз обращаюсь.

— Ну и что из того, что первый? Вас у меня, знаешь, сколько? Триста человек. Все с одной просьбой обратятся — что получится? Триста нарядов председателю. А мне бы те наряды успеть выполнить, какие начальство дает, понял?

— Понять можно, только если так людей отшивать, скоро вообще никаких писем-заявлений не будет: разбегутся…

— Молод учить меня. Запомни, Глазков, был бы кот, мыши будут…

— Дурак вы, хоть и председатель, — не сдержался Юрка, — людей за мышей считаете, — и хлопнул дверью.

Наверное, эти два случая злобу копной собрали. Стал Юрка раздражительный, как горячая сковородка: плюнь — зашипит. После этого в двух совхозах работал, все вроде нормально шло, квартиры давали неплохие, двое ребятишек появилось. Казалось бы, можно и якорь бросить, остепениться, но Юрка стал неуправляемый: маленькая обида — и поехали дальше. А ведь как не любил все эти сборы: узелки, кулечки, застегнутые чемоданы, кислое, как перестоявшаяся капуста, лицо жены, с которого потом на две недели исчезала улыбка, и от этого у Юрки настроение тоже падало до нуля, все валилось из рук.

— Перекати-поле, а не человек, — злилась жена, отчего у правого глаза принималась пульсировать жилка, а губы складывались в презрительную ухмылку, — шар зеленый, без роду и племени. Вон ребятишкам скоро в школу идти, а они, как лягушки-путешественники, с нами на узлах кочевать будут? У тебя что, цыгане в роду были?

— Ну, мать, хватит, ох, хватит! — Юрку словно кто пополам складывал: он становился меньше ростом, морщил лоб, и глаза моргали часто-часто. — Сама знаешь, не моя инициатива. Начальству не угодил. Видимо, такой родился — позвоночник плохо гнется.

— Брехать научился, вот он и плохо гнется. Хватит, дорогой! Теперь будешь слушаться меня. Домой ко мне в хутор поедем. Мама правильно говорила: «Два раза переехать — раз сгореть дотла». А я с тобой больше пожитками по чужим краям трясти не собираюсь.

Сказала Вера, как топором отрубила. Вот так Юрка оказался в Фоминском. На другой день после приезда в хутор отправился осматриваться и пришел к выводу: ничего, люди не бедствуют, жить можно. Даром что безлесная сторона, а дома деревянные, в крест рубленные, шалевкой отделанные, железные крыши всеми цветами радуги сверкают. Если с высоты смотреть, то веселый калейдоскоп получается, в осеннем лесу грибы так торчат из-под листьев, переливаются красками.

— Все, Вера, якорь бросаем, — сказал Юрка, возвратившись домой, — хуторок мне ваш приглянулся.

— И давно бы надо. Неужели, когда свадьба была, не заметил?

— Ну, мать, тогда мне не до этого было. На тебя только и смотрел.

Теща, узнав о Юркином решении, перекрестилась троекратно, проговорила:

— Слава богу, хоть на старости лет мужик в доме появился. — Для нее, солдатской вдовы, это самым главным было.

На следующий день вышел с Юркой небольшой конфуз. С утра отправился он на работу устраиваться. Подходит к конторе отделения, видит: сидят на завалинке человек десять, курят в ожидании наряда. Поравнявшись, Юрка руку к картузу кинул:

— Здорово, мужики!

Из толпы выступил один, в фуражке военной, в бушлате, с лица розовый, хоть прикуривай (потом Юрка узнал — Сергей Дубов).

— А где это вы мужиков увидели?

— Как где? Разве теперь мужицкое сословие в брюках не ходит? — не растерялся Юрка.

— В хуторах, братец, казаки живут…

Наверное, Юрка не первый на такую удочку попался. Грохнул карагод так, что в конторе оконца перезвоном ответили. Однако смущение у Юрки недолго длилось.

— Времена кончились — шашками махать…

Почувствовал он — пришла очередь хуторянам смутиться. В ту же минуту на пороге появился управляющий Семен Петрович, видный мужик, лет под сорок, с загаром бронзовым, руки что две лопаты. Команды четко отдал, Юрке это понравилось, потом к нему обратился. Столковались они быстро: трактористов в отделении не хватало.

— Казаков много, а трактористов мало? — не удержался Юрка.

— Значит, и тебя обстреляли? Это у наших казачков модно стало. Да шутка все это, розыгрыш. Ничего, Глазков, будешь хорошо работать, мы тебя тоже в казаки примем за два мешка ржи, понял? — весело загоготал управляющий.

Юрке Семен Петрович сразу понравился. С веселым человеком и работать приятно, веселье силу придает, по себе известно.

Но через неделю еще открылась одна черта Семена Петровича. На весеннем севе «эстафета» из совхоза пришла, глянул Юрка и ахнул. Если верить цифрам, отделение «Заря» сев закончило.

В обед приехал Семен Петрович в поле, из «газика» ноги в начищенных сапогах — хоть как в зеркало глядись — выставил, высадить бережно, словно горшок из печи свое тело собрался, а Юрка уже к машине, руку под козырек по-парадному вскинул, дурашливо гаркнул:

— Поздравляю, Семен Петрович, с трудовой победой!

— С какой такой победой, Глазков?

— С окончанием весеннего сева…

Управляющий хмыкнул, скривился, будто горчицей поперхнулся, заморгал удивленно.

— «Эстафет» не читаете, Семен Петрович! Во вчерашней сводке напечатано: отделение «Заря» сев на сто процентов выполнило. Разве вы не видели?

— Видел, видел… Только что от этого?

— Как что — почет и уважение! Начальство совхозное, оно тоже «эстафетки» перед обедом почитывает. Глаз кинет, а там — ого! — «Заря» с севом, как повар с картошкой, разделалась, провела его за считанные часы… Готовьте, дорогие товарищи, поздравление славному трудовому коллективу и лично дорогому Семену Петровичу.

До этого управляющий улыбался, а тут точно током его прожгло, дверцу рванул на себя и только крикнул:

— У тебя не спросились, как поступать, да? — И машина, раза два подпрыгнув на глыбах, тронулась к дороге.

Сеяльщики обступили Юрку, начали хихикать, перемаргиваться.

— Испортил ты, Юрка, управу настроение, — вступился в разговор Вячеслав Парамонов, — но, видно, плохо ты его знаешь. Наш Семен Петрович — большой специалист по рапортам. У него правило святое — чтоб в сводке порядок был. Сев ли, уборка — «Заря» впереди. Даже если сегодня кто из района приедет. Семен Петрович и глазом не моргнет, скажет: «Края отсеваем». Мы один год вот так в поле выехали, а дня через четыре смотрим — рапорт в газете: отсеялись. А сеять ох сколько еще предстояло! К тому же дожди пошли. Но Семен Петрович не стушевался. Дожди кончились — шагом марш в поле: «края обсевать», а «краев» тех тысячи две гектаров. У нас был учетчик Николай Якорев, так тот ему однажды говорит: «Знаете, Семен, Петрович, как такое называется? Очко и втирательство».

— А где он сейчас, этот Якорев?

— Был, да весь вышел. Уехал из совхоза. Семен ему эту дерзость не простил. Два раза на тракторе к своему дому в обед подъехал, а Семен Петрович на карандашик, да в приказ: из зарплаты за неправильное использование техники. Месяц отработал, а получать — ноль-ноль целых. Так что ты тоже поосторожнее шути, Глазков, понял?

— Ну, мне терять нечего, кроме трактора.

* * *

Больше всех работ Юрка любил уборку. На комбайне в хлеб войдешь — ни дать ни взять на самолете летишь, а под тобой облака с отливом золотым, и запах сухой соломы душу волнует.

В уборку, замечал Юрка, человек добрее становится, словно впитывает в себя шафранную мягкость полей. Перед выездом в поле даже Семен Петрович весеннюю размолвку забыл:

— Ну, Глазков, жду ударной работы от тебя. Справишься, соберем осенью круг, примем тебя в казаки — и перепахивай жизнь в хуторе на свой лад.

Хоть Юрка и не совсем понял, о чем говорил Семен Петрович, а на душе приятность осталась. Поэтому — работа в первые дни спорилась. А вечером при фарах соберет Семен Петрович комбайны в круг, одеяло байковое в середину, газетки расстелит, а на них огурцы, картошку с парком, хлеб горкой, а в центр, как ось, две-три бутылки водки. Сам и первый тост говорит:

— Спасибо вам, работнички. Опять в грязь лицом не ударили, не подвели. Отделение по совхозу в первые выходит. Так что мой магарыч — аванец за работу ударную.

— Благодетельный ты казак, Семен Петрович, — начинал на правах звеньевого Петро Измайлов, — у тебя с нами хлеб-соль не делена. Уж ты для нас, а мы для тебя постараемся.

Может, и с ухмылкой говорил это Измайлов, только в темноте как увидишь!

Юрка до дармовой водки не большой охотник был, поэтому стакан брал в руки скорее для того, чтобы компанию не ломать. Это не прошло мимо Семена Петровича. Он в первый же вечер выговорил:

— Что-то ты, Глазков, на водку зло копишь, а? Знаешь, как поэт сказал? «Кто пил — ушел, кто пьет — уйдет, а разве тот бессмертен, кто не пьет?..» Ты что, здоровьем слаб или анонимщик?

Комбайнеры негромко хихикнули, довольные шуткой, а Юрка поначалу растерялся, что ответить. Только потом мысль пришла в голову, что никакой он не хворый и, упаси бог, анонимки писать не собирается, если потребуется, скажет в глаза, в карман за словом не полезет, а не пьет потому, что повода застолью не видит: если за каждый чих стаканом греметь — работать времени не останется. Подумать-подумал, а говорить воздержался: не тот момент. Не поняли бы его любители дармовщины. Хоть и противно на душе стало — промолчал.

Но через пять дней пожалел, что смалодушничал. Перед вечером, когда ячменное поле убирали, подъехал Семен Петрович с шофером Валькой Ерохиным, остановил комбайн, отозвал Юрку в сторонку, заговорил с улыбкой:

— Ну что, Глазков, надо уговор наш до конца доводить.

— Какой уговор? — не понял Юрка.

— Видать, забыл? — Управляющий ухмыльнулся. — Про прием в казаки забыл, что ли? Тебе сейчас Ерохин мешки передаст — насыпешь: вот твой прием и обмоем…

— Не пойму что-то я вас, Семен Петрович. — Юрка и в самом деле терялся в догадках.

— Ты, Глазков, чудак иль родом так? Думаешь, каждый вечер управляющий вам, комбайнерам, дружеский прием устраивает за здорово живешь? Пока водку за деньги в магазине отпускают, понял? Как говорят, товарообмен: деньги — товар…

— А зерно — это тоже товарообмен?..

— Догадлив ты, Глазков, догадлив! Точно, зерно, говоря ученым языком, в данном случае выступает в категории товара. Политэкономию не изучал?

Юрка покачал головой, скорее от удивления тем нахальством, с каким Семен Петрович говорил все это. Говорил спокойно, без тени смущения, как будто о деле, выеденного яйца не стоящем. Неужели и правда не считает, что это воровство? И только хотел прямо спросить Семена Петровича, но тот опередил:

— Напрасно головой крутишь, Глазков. Знаешь, шилом моря не согреешь, куском душу не спасешь. Совхоз не обедняет, если два-три мешка зерна уйдет. Был такой адвокат Плевако, он однажды старушку в суде защитил. А старушка та чайник на станции украла. Так знаешь, что сказал тот адвокат? Он такое завернул, что у суда волосы дыборем. Говорит: на Россию многие нападали: и поляки, и шведы, и французы, она все вынесла. Но вряд ли она «выдержит», если у нее старушка украдет чайник за полтора рубля. Понял смысл?..

— Что-то ты ему, Петрович, большую политграмоту устроил? — вступил в разговор Ерохин. — Чай, не мальчик с одной извилиной, понять должен.

Юрка взглядом, как ножом, полоснул Ерохина, носком сапога придавил окурок.

— Вы меня, Семен Петрович, не поняли, наверное. То, что я по стране как перекати-поле катаюсь, себя за это сам казню. Но воровать я пока не научился и вам не советую. За это бьют и плакать не велят.

С тем и начал подниматься на мостик. Семен Петрович изогнул шею и крикнул вслед Юрке;

— Цену набиваешь? Борец за справедливость, да? Ну, живи с миром. — Сказал так, что понял Юрка: не будет мира.

* * *

В уборку дождь — и праздник, и несчастье. Работаешь так, что в потное тело рубаха влипает, в горле от пыли першит, в коленках дрожь от вибрации, словно в самого тебя амортизаторы вставили. Верно подмечено: маленький дождишко — мужику отдышка. Ну а если ненастье не на шутку — беда лавиной обрушивается с небес на ниву.

Дождь уже на четвертый день шел. Нудный такой, мелкий и вязкий, по-осеннему холодный. Первые два дня комбайнеры отсыпались, отмывались по домам, а на третий день не выдержали, потянулись в поле мазать и ладить машины. С полдня толкались около комбайнов, хмурые, как непогожее небо, все еще надеясь, что ветерок разгонит тучи, обдует поле. Намокшие, нахохлившиеся грачи сгрудились на посеревших валках, дремали. И такое дремотное состояние передалось людям.

Юрка из куска брезента тент над копнителем соорудил, из кучи соломы посуше натаскал, забрался под тент и оставшуюся половину дня проспал. Но на другой день сон пропал совсем. Челноками сновали комбайнеры вокруг комбайнов, костерили на чем свет стоит дурную погоду. И даже когда дождь перестал и ведро наступило стремительно, как-то даже неожиданно, их пыл не остыл. Самый яростный, Яшка Терпенев, орал на всю стоянку:

— Наказанье на нашу голову, твою мать! Четвертый день идет, как пропасти ждет. Так и завянуть можно.

Но по мере того как очищалось небо, поднималось настроение, и разговоры приобретали деловую стройность, неторопливость. Конечно, понимали комбайнеры: день сегодняшний пропащий, но хоть надеяться есть на что, а то уже всякую веру потеряли.

Семен Петрович в поле перед самым обедом появился. Походил для виду по рядкам, пощупал колосья, потом сказал, как припечатал:

— Начинать надо!

— Да ты что, Семен Петрович? — вступил в разговор Парамонов. — Хлеб как коровья жвачка пойдет. Сегодня и говорить нечего, плюнь и забудь: день пропал. Вот с утра завтра наверняка…

— Правда, правда, Семен Петрович, — поддержали другие.

— И ты, Глазков, так считаешь? — неожиданно спросил управляющий у Юрки.

— И я, Семен Петрович. — Юрка уловил неприязнь в голосе, но спорить не хотелось. — Витька точно подметил: молотить сейчас — добро только переводить.

Увидел Юрка, как начало наливаться краснотой лицо Семена Петровича, как мелко задрожали руки, отступил к комбайну, но Семен Петрович уже на крик сорвался:

— Не будет по-твоему, Глазков, понял? Силой власти, мне данной, приказываю начинать, понял? Перед хлебом руки по швам, понял? — И так зачастил это «понял», как сапогами по половицам забухал. Юрка еще не сдавался:

— Да ведь глупость, Семен Петрович, получится… Не хлеб, а кутья кутьей.

— Яйцо курицу не учит, понял, Глазков? А будешь упрямиться — завтра докладную директору на стол, и все твои выкрутасы в таком свете представлю, что не поздоровится. И прости-прощай…

Юрка хотел сцепиться с управляющим, высказать все, что думал о нем, да на миг представил Верино лицо, заплаканное, морщеное, эти попреки-укоры: «Перекати-поле проклятое, опять права качать вздумал…» — и круто, по-военному развернулся к комбайну, на мостик в три прыжка вскочил.

«Черт с ним, — думал Юрка, — что мне, больше всех надо? Вон другие помалкивают, как в рот воды набрали. А я должен воевать с Семеном? Да пропади он пропадом…» Запустил двигатель, рванул рычаг скорости…

Несчастье случилось с Юркой к концу круга. Сработала сигнализация — бункер наполнен. Юрка вскочил на площадку рядом с двигателем, замахал фуражкой. И пока подъезжал Ерохин, взял из бункера горсть горячего разбухшего зерна, перекинул на ладонях.

«Преступник я и есть, — подумал Юрка. — Такое зерно все равно на току сгниет. Ему, нашему управляющему, только бы отрапортовать, а как людям в глаза глядеть? Спросят: совесть у вас на затылке была, пеленой глаза застелило?»

Ерохин подрулил к нему, выскочил из кабины, закричал:

— Ну что, Глазков, убедился? Прав наш командир — хлеб молотить можно. А ты в кошки-дыбошки, на свой лад людей настраиваешь.

«Лизоблюд, — подумал Юрка, — живешь, как налим, крючком, не разгибаясь», — но вслух не сказал, ухмыльнулся только. Заметил через минуту, когда шнек включил: при сухом зерне валом валит пшеница в кузов, а теперь как пригоршни бросает.

— Видишь, что получается? Вот и прав твой командир! Зерно в бункере колом стоит, никакой сыпучести.

— А ты залезь, пошевели.

— Да уж придется.

Взобравшись на бункер, Юрка деревянной лопатой начал толкать спрессованную кирпичом массу разбухшего зерна. Толкал до ломоты в лопатках. Пожалуй, полчаса прошло, пока оголились бока бункера. Теперь задача была еще сложнее — протолкнуть в шнек застрявшее в днище зерно, и Юрка забрался в бункер. Когда эта канитель подходила к концу, наверное, от напряжения свело левую ногу. По тонкой консоли скользнул сапог, и вместе с треском сапожной кирзы тело будто током прожгло, боль острым жалом кольнула в пятку. Этих секунд хватило, чтобы шнек в лапшу измочалил сапог, в клочья изодрал ступню. Но, видимо, в горячке хватило у Юрки сил подняться, выскочить на мостик, выключить зажигание. Спускался с комбайна уже с помощью Ерохина, и кровавые слитки падали на влажную стерню…

Из больницы Юрка выписался через три недели.

— Ты, Глазков, наверняка в рубашке рожден, — говорил ему добрейший хирург Григорий Михайлович. — Кость у тебя не задело, только мясо с пятки содрало. Да это не страшно. Заштопали тебе ногу — хорошая жена так носки не чинит. Сестрицу Александру Степановну благодари — большой специалист по этой части, стежок к стежку кладет, как расписывается.

К концу третьей недели Юрка начал ходить. Правда, опирался на костыль больше, чем на левую ногу, но с каждым утром чувствовал — уходит боль.

…Забирать из больницы приехал Ерохин. Сели в грузовик, тронулись.

— Опять с тебя, Глазков, магарыч большой. Ты мне по гроб жизни обязан.

— Так уж и по гроб? — усмехнулся Юрка.

— Ни больше ни меньше. Посуди сам — кто тебя в больницу доставил? Ерохин. Я, понимаешь, тогда гнал, как к ведьме на свадьбу, без знаков препинания, про тормоза забыл. Ты-то плохо небось помнишь, глаза закрыл и только постанывал. А я керосинил, все сто выжимал и по райцентру не сбавил. Если бы милиционер остановил, я бы ему показал! Человек увечье на производстве получил…

— Не остановили? — спросил Юрка просто так, из желания тормознуть ерохинскую болтовню, но тот, видимо, в ударе был.

— Пусть бы попробовали. Что я, безголовый, что ли, ты кровью исходишь, а я должен назад оглядываться, дырку бояться схлопотать! Да по мне, хоть права совсем забери — главное, тебя к докторам доставить, сохранить для семьи казака, для совхоза работника. Между прочим, дома тебя дожидаются, все жданки поели сегодня, сегодня Вера со мной собиралась, да не трястись же ей в кузове обратно…

— Как там дома? — спросил Юрка.

— Нормалек — так молодые люди сейчас говорят. Ребятишки, правда, приболели — грипп у них какой-то банковский…

— Какой, какой?

— Банковский…

— Гонконгский?

— Ага, в самый раз угадал! Их сейчас, этих болестей, понавыдумывали, умрешь — не поймешь от чего. Мне недавно один шоферюга рассказывал, объявилась у них в колхозе такая зараза…

Юрка не выдержал, еще раз прервал Ерохина:

— Ты про совхозные дела расскажи…

— А что дела? Дела совхозные — дела серьезные, так Семен Петрович говорит, кстати, это он меня за тобой послал. Говорит, разъясни Глазкову, сам виноват, наверняка с похмелья такая промашка вышла. Говорил ему — будь потише. Оно всегда так: на тихих бог пошлет, резвый сам налетит…

— Так и сказал? — только спросил Юрка.

— Так и сказал.

— А ты сам как про эту историю думаешь?

— А кто тут поймет? Твою стычку с управом я помню. Надо было до конца стоять, быком упереться и ни с места. Глупость была — в дождь хлеб молотить. Потом погода установилась, и без показухи хлеб уработали, не позже других…

— Вот бы и сказал об этом Семену Петровичу…

— А где бы его увидеть?

— Что так? Заболел твой командир?

— Семен Петрович как танк, с него любая хворь скатывается, как с черепахи вода. Только сейчас он командный пункт сменил, на бахчах днюет и ночует.

— Не пойму, чего на бахчах делать?

— Святой ты человек, Юрка, ничего не знаешь, ничего не понимаешь. Да бахчи для нашего управа, что первоцвет для пчелы. Взяток богатый там идет. Горожане сейчас шустрые — каждый лошадей по пятьдесят, а то и сто имеет в гараже. Оседлал их — и к Семену Петровичу: «Будь здоров, дорогой». А Семен Петрович как сорока в сказке: этому даст, этому даст, глядишь, и в его кармане хруст звонкий появляется… Не первый год, опыт у него богатый по этой части.

— Вот бы и схватили за руку!

— Не больно нужен. Берет совхозное. Знаешь песню: «И все вокруг совхозное, и все вокруг мое…»?

— Ловкач ты, Ерохин, далеко пойдешь…

— А я далеко не собираюсь. Мне и в хуторе не надоело. Кому тесно, тот пусть катит, как перекати-поле, без остановки, а я оседлость люблю, цыганская жисть мне ни к чему.

Дальше ехали молча. Ерохин замолк, видимо, почувствовав себя победителем в споре. А Юрка, отвернувшись к окну, ловил взором поблекшую стерню, пласты осеннего взмета, придорожный чернобыл с паутинкой, и все это вселяло успокоенность, как и сама осенняя природа. Молчание Ерохина тоже принимал как награду. Уж больно надоел своей болтовней, а еще больше угодливостью и изворотливостью. Живет, как паутина, за каждую былинку цепляется и никакого порока в том не видит. Сегодня Семену Петровичу с собачьей преданностью в глаза смотрит, а завтра, изменись судьба, — и Юрке в тон говорить будет. Уже перед домом Юрка порылся в сетке, извлек бутылку, протянул Ерохину. Тот руку не оттолкнул, наоборот, как-то суетливо, по-старчески схватил бутылку, спрятал в багажник.

— В больнице, что ли, купил? — спросил примиренчески. — Мы с тобой ведь больше никуда не заезжали.

— Зачем в больнице? В больнице водкой не торгуют. Семен Петрович привез, когда «на провед» — он так свой визит назвал — приезжал. Дескать, оцени, Глазков.

— Так, выходит, ты меня чужой водкой угощаешь? А я не откажусь — она один запах имеет, сивухи, понял?

— Тебе это лучше знать, чья водка как пахнет.

Три дня Юрка «бюллетенил». Достал свои армейские штаны, на ноги галоши — обуваться еще больно, по двору прошелся, да и принялся за дела. А их за время болезни накопилось изрядно: зима надвигается, а дрова не нарублены, у хлева князек камышовый ветром разворотило, воротины похилившиеся миру кланяются. И пока Юрка дела вподборку итожил, Вера радости не скрывала, ходила за ним как привязанная.

— Сразу видно, на базу хозяин появился…

Юрку передергивало от этого казацкого слова — «баз», уж на что понятнее «двор», но вслух не роптал. Видно, Юркино усердие даже теще пришлось по душе, и она за обедом из шкафа стеклянный пузырек достала, стопку налила — чистый спирт. Ей вторая дочь из Сибири, видите ли, на растирку прислала, а она не пожалела, зятю за ударную работу угощение выставила.

Юрка хотел было отставить тещин «магарыч» — вдруг обидой посчитает, выпил, с аппетитом захрумкал огурцом.

Но на четвертый день эта семейная идиллия Юрке изрядно надоела, да и Верины «наряды» уменьшились — подогнал Юрка дела на «базу» и поэтому объявил утром:

— На работу буду подаваться.

Вера хотела было в причитание удариться, руки в боки — точно борец на ковре, но теща в защиту зятя встала:

— И правильно, Юрий. У нас по присказке — дом невелик, а сидеть не велит, обязательно какое-нибудь дело сыщется. Уж лучше ты на работу отправляйся.

Путешествие до бригадного стана бесследно не прошло: нога покалеченная тягуче заныла, на лбу испарина выступила, но Юрка старался держаться молодцом. Невелико геройство — ногу в шнек сунуть, да еще сострадание к себе искать. Поэтому, когда с ребятами-собригадниками здоровался, в ладонь всю силу вкладывал — дескать, не ослаб Глазков, фасон держит. И ребята, будто поняв, что от них требуется, с расспросами не лезли, только Парамонов по спине кулаком стукнул.

— Держись, Юрка, за одного битого двух небитых дают!

Трактор Юрка свой нашел в гараже уже изрядно ободранным — постаралась братва, недаром говорят: без хозяина товар сирота. Пока ремень вентилятора искал, свечу к пускачу да разные другие мелочи, которые «одолжили», почти полдня прошло.

В поле выехал уже часам к двум, на несколько минут заскочив домой пообедать. Трудновато было сцепление выжимать больной ногой, а так нормально, будто и не было вынужденного перерыва. И почти до самого вечера возил Юрка кукурузную массу к животноводческим фермам. Работалось легко, хотелось даже песню запеть, но в тракторе какая песня — за треском голоса собственного не услышишь.

Настроение светлое дождик испортил, вроде бы и с ничего собравшийся, тучка набежала с овчину, а ливень повис над полями по-весеннему, взахлеб затараторил по накатанной до блеска дороге, и тележка заскользила неуправляемо, начала трактор болтать из стороны в сторону.

Вот так всегда: дожди идут не тогда, когда просят, а когда косят. А ведь договорились с комбайнерами допоздна поработать — не вышел номер. Теперь одно оставалось — отвезти тележку зеленой массы в летний лагерь буренкам, и шабаш. Засветло управиться можно и еще дома какую-нибудь немудрую работенку исполнить. С тем расчетом и повернул Юрка на дорогу, к Дальним Станам. Поле так называлось — Дальние Станы. В дневное время казаки там землю не пахали, а сенокосы держали и каждый своим станом стоял. Отсюда и название пошло. И сейчас половина поля не пахалась: сизые валуны мореные словно из земли растут, любой плуг исковеркаешь.

Дорога на Дальние Станы и в сухую погоду нелегкая, змеей с холма на холм извивается, точно за собственным хвостом гонится, а сейчас, после ливня, раскисла, трактор, как пьяный, петли плетет. На взгорок взбираешься — куда ни шло, хоть и с прибуксовкой, но машина тянет, а вот под изволок расчет точный нужен, тележка груженая давит на трактор, одно неверное движение — и опрокинется: таких бед может наворочать, с головы не стрясешь. Юрка в сиденье как влип, неприятный озноб пошел по телу, взмокшему от пота, руки руль схватили мертвой хваткой. Может быть, из-за такой сосредоточенности Юрка и поздно заметил застрявший в балке по самые ступицы «газик».

«Эге, да это, кажется, Семен Петрович бедствие терпит, — подумал Юрка. — Придется руку дружбы подать. Сам погибай, а товарища выручай», — вспомнил с иронией армейскую заповедь Глазков.

Отцепив тележку, Юрка осторожно спустил трактор под гору, засигналил, надеясь, что Семен Петрович из кабины выскочит, трос накинет. Но, видимо, в машине никого не было. Наверняка в село за трактором ушел. «Ну и ладно, вытащу на взгорок, а там пусть сам управляется».

Глазков вылез из трактора и только тут почувствовал, как устал за свой первый рабочий день, даже хромать стал заметнее. Опять в пояснице тупая боль появилась. Набросить трос усилия потребовались. Разгибался медленно и невольно взглядом в салон уперся. И понял сразу, почему на этой полевой дороге «газик» оказался: в просторный кузов центнера четыре арбузов накатано.

Значит, прав Ерохин, небескорыстно свою вахту, как прилежный солдат, на бахче Семен Петрович несет. И этой дорогой в хутор возвращался, чтобы поменьше чужих глаз встретить. Да, видно, дождь все карты перепутал и тайное явным сделал. Хотя почему явным? Избери другую дорогу Юрка, и будет опять завтра Семен Петрович «права качать», на совесть напирать хлеборобскую. Ох, умеет он такой балаган устраивать!

А может быть, и не стоит связываться? Баран с волком тягались — одни рога да копыта остались… Но чувствовал Юрка, что всем существом душа противилась такому отступничеству, и он решительно подавил в себе робость. Семен Петрович потому в себе веру укрепил, что другие ему прощают, мелкими его проделки считают, подумаешь, мешок зерна, центнер арбузов — поле не оскудеет. А Семен Петрович, как нахальный воробей, по зернышку поклевывает, зоб свой ненасытный набивает, да еще поучает при этом — посмотрите, какой я радетель за общественное дело.

* * *

К конторе совхоза с «газиком» на буксире Юрка прикатил уже к темноте. В широких окнах багрянилась заря.

Перед тем как зайти к директору, Юрка выкрутил в «газике» золотники и скаты гулко, как лед на весеннем пруду, осели в грязь. В приемной застал только диспетчера. У него и спросил про директора.

— Зайти можно?

— Ты что, на пожар спешишь? Тебя сейчас и слушать никто не станет…

— Ну, тогда вас попрошу две просьбы выполнить. Первая — пусть директор на машину посмотрит, что я на буксире приволок. А вторую я на бумаге изложу…

На листке, выдранном диспетчером из тетради, Юрка написал размашисто: «Прошу перевести меня в первое отделение совхоза, так как я не желаю работать рядом…»

С кем он не хотел работать, Юрка не написал, может быть, преднамеренно, а скорее просто в спешке. Передав заявление диспетчеру, Юрка зашагал к выходу. Диспетчер, пробежав глазами листок, заспешил за ним, крикнул с крыльца:

— Эй, Глазков, ты пыл укороти! По таким делам тебе самому с директором говорить надо…

— Ничего! — крикнул в ответ Юрка. — Сам разберется. А у меня коровы с голодухи небось концерт устроили.

Но диспетчер эти слова из-за рева трактора не услышал.