Копирайт: газета «Ленинградский рабочий» (газетный вариант)
журнал «Огонек» (журнальный вариант) издательство
«КГБ-ПРЕСС УНД ФРГ-КУЛЬТУРБУНДФЕРБАНД ФЕРЛАГ»: глава из книги КОТИНКА АЗАДОВСКИ.
«РУССИШЕ ЭПОХАЛИТЕТ УНД ДЕРЕН ВЛИЯНЬЕ АУФ ГЕРМАНИШЕ МЕНТАЛИТЕТ»
Предисловие
Цветаеву знали все. Ее знали Брюсов, Белый, Бальмонт, Блок, Бунин, Балтрушайтис, Бабель, Бахрах, Пильняк, Пастернак, Мандельштам Ю., Мандельштам О., Волошин, Клюев, Есенин, Эфрон, Городецкий, Тарковский, Рождественский В., Рождественский Р., Рождественский И., Ивановский И. и многие, многие другие.
О Фильке известно куда менее. «Далеки, страшно далеки были они от народа». Жил он в деревне, пас коз, свиней, овец, коров и домашнюю птицу, катался на лошади пегой масти, – незабвенной Пегой из переписки, возможного прототипа контр-героини «Поэмы коня», – и так бы и пребывал в незаслуженном неведении, если б не воистину всеобъемлющая пытливость гениальной поэтессы, лишний раз свидетельствующая о широте и неожиданности русской души.
Переписка продолжалась с апреля 1917 по июль 1917, и сравнительно небольшой ее объем можно объяснить лишь слабой, позволительно даже отметить, позорно слабой работой почты в условиях небывалого по своему размаху гнета и террора Временного правительства. Но интенсивность чувств была чрезвычайно накалена.
Корреспонденты проявили недюжинную эрудицию. Достаточно сказать, что письма пестрят цитатами на семи (7!) языках, включая церковнославянский, санскрит и непотребный. Здесь уместно отметить, что перевод осуществлен нами не без потерь, органически присущих этому чрезвычайно трудному и совершенно незнакомому нам искусству.
Нами выяснено, что Филька дружил с Иваном, Петром и Пантелеймоном – такими же простыми и талантливыми русскими людьми, как он сам. Остается надеяться, что их переписка с М. И. будет нами найдена и обнародована своевременно. Так устраняются лакуны из литературознавства!
№ 1
Цветаева – Фильке
…думается о Вас с пронзительностью и задушевностью гомерическими. Нет ни слов в моем скудном арсенале, ни поступков в горькой и сладостной памяти сердца, чтобы хоть в малой, хоть в ничтожной мере возблагодарить Вас за чувства, столь щедро, безоглядно и безжалостно Вами внушаемые, расточаемые, источаемые и неизреченные. Целую Ваши ноги, Филька, в их потаенное и сокровенное средоточие, в мощный узел восторга, в тяжкое бремя на изысканном крупе Вашей пегой, к которой ревную – не как женщина, но как поэт, – ибо знаю, ведаю и, более того, догадываюсь, каково быть наездницей, амазонкой и – трикраты блаженнее – кобылицей. Ваша пегая, Филька, это Пегас страсти и погост надежды, колесница дней и ночей, метафора моего сиротливого – без Вас – миропребывания. О, если бы Вы снизошли к моим робким и ненастойчивым, моим вкрадчивым и украдчивым молитвословиям в их низменно-горней, алмазно-ужасной сути! О пришлите мне хотя бы портрет дагерротипический, дабы я повесила его в душе своей рядом с Пушкиным, Казановой и Миндлиным! Любое слово – самое жалкое, – килька, шпилька, ванилька тает на моих устах отзвуком божественного нектара, послевкусием несбыточного отчаяния – ибо – напоминает – Вас!!! Так, молитвой, и кончаю: килька, шпилька, ванилька, – Филька!!! И позвольте поцеловать Вас еще и еще раз.
№ 2
Филька – Цветаевой
Письмо Ваше, Марина, а впрочем, узы, связующие нас все теснее, уже давно подсказывают родное Ты – родная Ты, родная, заставило меня свалиться, ежели не с луны, на каковую я, напротив, воспарил, то с печи. Да, Марина, с той самой печи посконной, сидючи на которой коротаю я свои невеселые дни сиднем и возвернувшись на оную, сочиняю сие горестное и недостойное Тебя, но лишь Твоей снисходительности, послание. Потеря Пегой, непоправимо просаженной в очко, крупный чирей на сокровенном средоточии восторга, творческая немота, лишь изредка прерываемая мычанием Буренки, – все это меркнет, отступает на задний план перед открываемой Твоим письмом лучезарной и божественной перспективой. Поэзия есть испускание мощных струй, с возрастом в этих струях блещет кровь – но что нам оне! Высокий экстаз двух душ – тропа для избранных, и мы пройдем по ней, пробежим, промчимся, хотя и без чрезмерной спешки. Ибо, как написал я в ранней юности, в столь незаслуженно высоко оцененной Тобою «Песне любви и смерти моего прадеда конюха Фильки» – смысл жизни в одном:
Ехай, ехай, ехай.
А уж куды поцелую, туды поцелую.
№ 3
Цветаева – Фильке
Ехаю.