Оскар Уайльд
(1854–1900)
Баллада Рэдингской тюрьмы
I
Гвардейца красит алый цвет,
Да только не такой.
Он пролил красное вино,
И кровь лилась рекой,
Когда любимую свою
Убил своей рукой.
Он вышел на тюремный двор,
Одет в мышиный цвет,
Легко ступал он, словно шел
На партию в крикет,
Но боль была в его глазах,
Какой не видел свет.
Но боль, какой не видел свет,
Плыла, как мгла, из глаз,
Уставленных в клочок небес,
Оставленный для нас,
То синий и таинственный,
То серый без прикрас.
Был час прогулки. Подышать
Нас вывели во двор.
Гадал я, глядя на него:
Вандал? Великий вор?
Вдруг слышу: «Вздернут молодца,
И кончен разговор».
О боже! Стены, задрожав,
Распались на куски,
И небо пламенным венцом
Сдавило мне виски,
И сгинула моя тоска
В тени его тоски.
Я понял, как был легок шаг —
Шаг жертвы – и каким
Гнетущим страхом он гоним,
Какой тоской томим:
Ведь он любимую убил,
И казнь вершат над ним.
Любимых убивают все,
Но не кричат о том.
Издевкой, лестью, злом, добром,
Бесстыдством и стыдом,
Трус – поцелуем похитрей,
Смельчак – простым ножом.
Любимых убивают все,
Казнят и стар и млад,
Отравой медленной поят
И Роскошь, и Разврат,
А Жалость – в ход пускает нож,
Стремительный, как взгляд.
Любимых убивают все —
За радость и позор,
За слишком сильную любовь,
За равнодушный взор,
Все убивают – но не всем
Выносят приговор.
Не всем постыдной смерти срок
Мученье назовет,
Не всем мешок закрыл глаза
И петля шею рвет,
Не всем – брыкаться в пустоте
Под барабанный счет.
Не всем молчанье Сторожей —
Единственный ответ
На исступленную мольбу,
На исступленный бред,
А на свободу умереть
Безжалостный запрет.
Не всем, немея, увидать
Чудовищный мираж:
В могильно-белом Капеллан,
В могильно-черном Страж,
Судья с пергаментным лицом
Взошли на твой этаж.
Не всем – тюремного Врача
Выдерживать осмотр.
А Врач брезгливо тороплив
И безразлично бодр,
И кожаный диван в углу
Стоит как смертный одр.
Не всем сухой песок тоски
Иссушит жаждой рот:
В садовничьих перчатках, прост,
Палач к тебе войдет,
Войдет – и поведет в ремнях,
И жажду изведет.
Не всех при жизни отпоют.
Не всем при сем стоять.
Не всем, пред тем, как умереть,
От страха умирать.
Не всем, на смерть идя, свою
Могилу увидать.
Не всех удушье захлестнет
Багровою волной,
Не всех предательски казнят
Под серою стеной,
Не всех Кайафа омочил
Отравленной слюной.
II
И шесть недель гвардеец ждал,
Одет в мышиный цвет,
Легко ступал он, словно шел
На партию в крикет,
Но боль была в его глазах,
Какой не видел свет.
Но боль, какой не видел свет,
Плыла, как мгла из глаз,
Уставленных в клочок небес,
Оставленный для нас,
То розовый и радостный,
То серый без прикрас.
Рук не ломал он, как иной
Глупец себя ведет,
Когда Отчаянье убьет
Надежды чахлый всход, —
Он тихим воздухом дышал,
Глядел на небосвод.
Рук не ломал он, не рыдал,
Не плакал ни о чем,
Но воздух пил и свет ловил
Полураскрытым ртом,
Как будто луч лился из туч
Лекарственным вином.
Мы в час прогулки на него
Смотрели, смущены,
И забывали, кем и как
Сюда заключены,
За что, на сколько. Только мысль:
Его казнить должны.
Мы холодели: он идет,
Как на игру в крикет.
Мы холодели: эта боль,
Какой не видел свет.
Мы холодели: в пустоту
Ступить ему чуть свет.
В зеленых листьях дуб и вяз
Стоят весной, смеясь,
Но древо есть, где листьев несть,
И все ж, за разом раз,
Родится Плод – когда сгниет
Жизнь одного из нас.
Сынов Земли всегда влекли
Известность и успех,
Но нашумевший больше всех,
Взлетевший выше всех
Висит в петле – и на Земле
Прощен не будет Грех.
Весною пляшут на лугу
Пастушки, пастушки,
Порою флейты им поют,
Порой поют смычки.
Но кто б из нас пустился в пляс
Под пение Пеньки?
И мы дрожали за него
И в яви и во сне:
Нам жить и жить, ему – застыть
В тюремной вышине.
В какую тьму сойти ему?
В каком гореть огне?
И вот однажды не пришел
Он на тюремный двор,
Что означало: утвержден
Ужасный приговор,
Что означало: мне его
Не встретить с этих пор.
Два чёлна в бурю; две судьбы
Свел на мгновенье Рок.
Он молча шел, я рядом брел,
Но что сказать я мог?
Не в ночь святую мы сошлись,
А в день срамных тревог.
Две обреченные души —
Над нами каркнул вран.
Бог исцеляющей рукой
Не тронул наших ран.
Нас Мир изгнал, нас Грех избрал
И кинул в свой капкан.
III
Тут камень тверд, и воздух сперт,
И в окнах – частый прут.
Глядел в глухой мешок двора
И смерти ждал он тут,
Где неусыпно сторожа
Жизнь Смертника блюдут.
И лишь молчанье да надзор —
Единственный ответ
На исступленную мольбу,
На исступленный бред,
А на свободу умереть —
Безжалостный запрет.
Продумали до мелочей
Постыдный ритуал.
«Смерть – натуральнейшая вещь», —
Тюремный врач сказал,
И для Убийцы капеллан
Из Библии читал.
А тот курил, и пиво пил,
И пену с губ стирал,
И речь о каре и грехе
Презрением карал,
Как будто, жизнь теряя, он
Немногое терял.
Он смерти ждал. И страж гадал,
Что происходит с ним.
Но он сидел, невозмутим,
И страж – невозмутим:
Был страж по должности молчун,
По службе нелюдим.
А может, просто не нашлось
Ни сердца, ни руки,
Чтоб хоть чуть-чуть да разогнуть
Отчаянья тиски?
Но чья тоска так велика?
Чьи руки так крепки?
Оравой ряженых во двор,
Понурясь, вышли мы.
Глупа, слепа – идет толпа
Подручных Князя Тьмы.
Рукой Судьбы обриты лбы
И лезвием тюрьмы.
Мы тянем, треплем, вьем канат
И ногти в кровь дерем,
Проходим двор и коридор
С мочалом и с ведром,
Мы моем стекла, чистим жесть
И дерево скребем.
Таскаем камни и мешки —
И льется пот ручьем,
Плетем и шьем, поем псалмы,
Лудим, паяем, жжем.
В таких трудах забылся страх,
Свернулся в нас клубком.
Спал тихо Страх у нас в сердцах,
Нам было невдомек,
Что тает Срок и знает Рок,
Кого на смерть обрек.
И вдруг – могила во дворе
У самых наших ног.
Кроваво-желтым жадным ртом
Разинулась дыра.
Вопила грязь, что заждалась,
Что жертву жрать пора.
И знали мы: дождавшись тьмы,
Не станут ждать утра.
И в душах вспыхнули слова:
Страдать. Убить. Распять.
Палач прошествовал, неся
Свою простую кладь.
И каждый, заперт под замок,
Не мог не зарыдать.
В ту ночь тюрьма сошла с ума,
В ней выл и веял Страх —
Визжал в углах, пищал в щелях,
Орал на этажах
И за оконным решетом
Роился в мертвецах.
А он уснул – уснул легко,
Как путник, утомясь;
За ним следили Сторожа
И не смыкали глаз,
Дивясь, как тот рассвета ждет,
Кто ждет в последний раз.
Зато не спал, не засыпал
В ту ночь никто из нас:
Пройдох, мошенников, бродяг
Единый ужас тряс,
Тоска скребла острей сверла:
Его последний час.
О! Есть ли мука тяжелей,
Чем мука о другом?
Его вина искуплена
В страдании твоем.
Из глаз твоих струится боль
Расплавленным свинцом…
Неслышно, в войлочных туфлях,
Вдоль камер крался страж
И видел, как, упав во мрак,
Молился весь этаж —
Те, чей язык давно отвык
От зова «Отче наш».
Один этаж, другой этаж —
Тюрьма звала Отца,
А коридор – как черный флер
У гроба мертвеца,
И губка с губ Его прожгла
Раскаяньем сердца.
И Серый Кочет пел во тьме,
И Красный Кочет пел —
Заря спала, тюрьма звала,
Но мрак над ней чернел,
И духам Дна сам Сатана
Ворваться к нам велел.
Они, сперва едва-едва
Видны в лучах луны,
Облиты злой могильной мглой,
Из тьмы, из глубины
Взвились, восстали, понеслись,
Бледны и зелены.
Парад гримас и выкрутас,
И танца дикий шквал,
Ужимок, поз, ухмылок, слез
Бесовский карнавал,
Аллюр чудовищных фигур,
Как ярость, нарастал.
Ужасный шаг звенел в ушах,
В сердца вселился Страх,
Плясал народ ночных урод,
Плясал и пел впотьмах,
И песнь завыл, и разбудил
Кладбищ нечистый прах:
«О! мир богат, – глумился Ад, —
Да запер все добро.
Рискни, сыграй: поставь свой рай
На Зло и на Добро!
Но шулер Грех обставит всех,
И выпадет Зеро!»
Толпу химер и эфемер
Дрожь хохота трясла.
Сам Ад явился в каземат,
Сама стихия Зла.
О кровь Христа! ведь неспроста
Забагровела мгла.
Виясь, виясь – то возле нас,
То удалясь от нас,
То в вальс изысканный пустясь,
То нагло заголясь,
Дразнили нас, казнили нас —
И пали мы, молясь.
Рассветный ветер застонал,
А ночь осталась тут,
И пряжу черную свою
Скрутила в черный жгут;
И думали, молясь: сейчас
Начнется Страшный суд!
Стеная, ветер пролетал
Над серою стеной,
Над изревевшейся тюрьмой,
Над крышкой гробовой.
О ветр! вигилии твоей
Достоин ли живой?
Но вот над койкой в три доски
Луч утра заиграл,
Узор решетчатый окна
На стенах запылал,
И знал я: где-то в мире встал
Рассвет – кровав и ал.
Мы в шесть уборкой занялись,
А в семь порядок был…
Но в коридорах шорох плыл
Зальделых белых крыл —
То Азраил из тьмы могил
За новой жертвой взмыл.
Палач пришел не в кумаче,
И в стойле спал Конь Блед;
Кусок пеньки да две доски —
И в этом весь секрет;
Но тень Стыда, на день Суда,
Упав, затмила свет…
Мы шли, как те, кто в темноте
Блуждает вкривь и вкось,
Мы шли, не плача, не молясь,
Мы шли и шли, как шлось,
Но то, что умирало в нас,
Надеждою звалось.
Ведь Правосудие идет
По трупам, по живым.
Идет, не глядя вниз, идет
Путем, как смерть, прямым;
Крушит чудовищной пятой
Простертых ниц пред ним.
Мы ждали с ужасом Восьми.
Во рту – сухой песок.
Молились мы Восьми: возьми
Хоть наши жизни, Рок!
Но Рок молитвой пренебрег.
Восьмой удар – в висок.
Нам оставалось лишь одно —
Лежать и ждать конца.
Был каждый глух, и каждый дух
Был тяжелей свинца.
Безумье било в барабан —
И лопались сердца.
И пробил час, и нас затряс
Неслыханный испуг.
И в тот же миг раздался крик
И барабанный стук —
Так, прокаженного прогнав,
Трещотки слышат звук.
И мы, не видя ничего,
Увидели: крепит
Палач доску и вьет пеньку
И вот Ошейник свит.
Взмахнет рукой, толкнет ногой —
И жертва захрипит.
Но этот крик и этот хрип
Звучат в ушах моих,
И ураганный барабан,
Затихнув, не затих:
Кто много жизней проживет,
Умрет в любой из них.
IV
В день казни церковь заперта,
Молебен отменен;
Несчастный, бродит капеллан,
Людей стыдится он,
И главное, нет сил взглянуть
На Божий небосклон.
Нас продержали под замком
До сумерек; потом,
Как спохватившись, принялись
Греметь в дверях ключом
И на прогулку повели
Унылым чередом.
Мы вышли старцами во двор —
Как через сотню лет,
Одеты страхом; на щеках
Расцвел мышиный цвет,
И боль была у нас в глазах,
Какой не видел свет.
Да, боль, какой не видел свет,
Плыла, как мгла из глаз,
Уставленных в клочок небес,
Оставленный для нас,
Все видевший воочию
И серый без прикрас.
Был час прогулки. Но никто
Не смел взглянуть на Твердь:
Все видит совесть, а суды —
Слепая пустоверть.
Он жизнь убийством осквернил,
А мы – притворством – смерть.
Две казни намертво связав,
Он мертвых разбудил —
И встали в саванах они,
И те, кто их убил, —
И кровь на кровь взглянула вновь,
Ударив из могил!
Мы – обезьяны и шуты —
Угрюмо шли двором,
За кругом круг, за кругом круг
Мы молча шли кругом,
За кругом круг, за кругом круг
В молчанье гробовом.
Мы шли и шли за кругом круг
В рыдающих рядах,
Не в силах Ужаса унять,
Стряхнуть не в силах страх;
Ревела Память в грозный рог,
Рок волком выл в сердцах.
Мы шли, как стадо, – пастухи
Пасли овец своих —
В парадной форме, в орденах,
В нашивках послужных.
Замызганные сапоги
Изобличали их.
Заделан был вчерашний ров,
Залатан впопыхах —
Осталась грязь на мостовой
И грязь на сапогах,
Да малость извести сырой
Там, где зарыли прах.
Зарыт он в известь навсегда —
До Страшного суда,
Зарыт, раздетый догола
Для вящего стыда,
И пламя извести сырой
Не стихнет никогда!
Пылает пламя, пламя жжет —
И кость, и мясо жрет:
Жрет мясо нежное с утра,
А ночью – кость жует,
Жрет мясо летом, кость – зимой,
А сердце – круглый год!
Три долгих года не расти
Над известью цветам,
Три долгих года не закрыть,
Не спрятать этот срам,
Три долгих года будет лыс
Незалечимый шрам.
Решили: землю осквернил
Убийца и злодей!
Но Божьей милостью Земля
Мудрее и добрей:
Здесь алым розам – цвесть алей,
А белым – цвесть белей.
Из уст его – куст алых роз!
Из сердца – белых роз!
Когда, к кому, в какую тьму
Решит сойти Христос,
Дано ль узнать? – Смотри, опять
Цветами жезл пророс!..
Ни алых роз, ни белых роз
Не сыщешь днем с огнем
В тюрьме, где камень и асфальт
Посажены кругом,
Чтоб человека извести
Неверьем и стыдом.
Ни белых роз, ни алых роз
Не сыщешь ты окрест;
Лишь грязь, да известь, да асфальт —
Растенья здешних мест,
И непонятно, за кого
Христос взошел на крест…
Но пусть в геенну брошен он
И в пламени зарыт,
И дух больной в ночи святой
Из тьмы не воспарит,
И может лишь в глухую тишь
Кричать, что в скверне спит, —
Он мир обрел – уже обрел
Иль скоро обретет:
Туда, где спит, не ступит Стыд
И Страх не добредет —
Бессолнечная тьма вокруг,
Безлунный небосвод…
Как зверя, вешали его,
Зверьем над ним дыша,
Не в реквиеме прах почил
И вознеслась душа.
Как будто тронули его
Проказа и парша.
Полуостывший страшный труп
Швырнули в ров нагим,
Глумясь над мертвенным лицом,
Над взором неживым,
Любуясь жадной суетой
Мух, вьющихся над ним.
На этой тризне капеллан
Не спел за упокой,
Не помахал своим крестом
Над известью сырой, —
Но ради грешников взошел
Христос на крест мирской!
И пусть мучения земли
Он знает наизусть,
И пусть он проклят, и забыт,
И не оплакан – пусть!
Есть грусть – но не земная грусть,
А грусть Небес – не грусть.
V
Есть неизбывная вина
И муки без вины, —
И есть Закон, и есть – Загон,
Где мы заточены,
Где каждый день длинней, чем год
Из дней двойной длины.
Но с незапамятных времен
Гласит любой закон
(С тех пор, как первый человек
Был братом умерщвлен),
Что будут зерна сожжены,
А плевел пощажен.
Но с незапамятных времен —
И это навсегда —
Возводят тюрьмы на земле
Из кирпичей стыда,
И брата брат упрятать рад —
С глаз Господа – туда.
На окна – ставит частый прут,
На дверь – глухой запор,
Тут брату брат готовит ад,
Во тьме тюремных нор,
Куда ни солнцу заглянуть,
Ни Богу бросить взор.
Здесь ядовитою травой
Предательство растят,
А чувства чистого росток —
Задушат и растлят,
Здесь Низость царствует, а Страх,
Как страж, стоит у врат.
Здесь тащат хлеб у тех, кто слеп,
Здесь мучают детей,
Здесь кто сильней, тот и вольней,
Забиты, кто слабей,
Но Разум нем, здесь худо всем —
В безумье бы скорей!
Любой из нас в тюрьме завяз,
Как в яме выгребной,
Здесь бродит Смерть, худа, как жердь,
И душит крик ночной,
Здесь вечный смрад, здесь и разврат —
Не тот, что за стеной.
Здесь пахнет плесенью вода
И слизью лезет в рот,
Любой глоток, любой кусок
Известкой отдает,
Здесь, бесноватый, бродит сон
И кровь людей сосет.
Здесь Голод с Жаждой – две змеи
В змеилище одном,
Здесь души режет Хлеборез
Заржавленным ножом,
И ночью злобу и тоску
Мы, как лампаду, жжем.
Здесь мысли – камня тяжелей,
Который грузим днем;
Лудим, паяем, жжем, поем
Унылым чередом;
Здесь и ночная тишина
Гремит страшней, чем гром.
Здесь человеческая речь —
Нечеловечья речь,
Здесь глаз в глазке и хлыст в руке
Спешат стеречь и сечь;
Забитые, убитые,
Мы в гроб готовы лечь.
Здесь Жизнь задавлена в цепях,
Кляп у нее во рту;
Один кричит, другой молчит —
И всем невмоготу,
И не надеется никто
На Божью доброту.
Но Божий глас дойдет до нас —
Бог разобьет сердца:
Сердца, что камня тяжелей,
Сердца темней свинца, —
И прокаженным мертвецам
Предстанет Лик Творца.
Затем и созданы сердца,
Что можно их разбить.
Иначе б как развеять мрак
И душу сохранить?
Иначе кто б, сойдя во гроб,
Мог вечности вкусить?
И вот он, с мертвенным лицом
И взором неживым,
Все ждет Того, кто и его
Простит, склонясь над ним, —
Того, кем Вор спасен, Того,
Кем Человек любим.
Он три недели смерти ждал, —
Так суд постановил, —
И три недели плакал он,
И три недели жил,
И, скверну смыв и грех избыв,
На эшафот вступил.
Он плакал, кровь смывая с рук, —
И кровью плакал он —
Ведь только кровь отмоет кровь
И стон искупит стон:
Над Каина кровавой тьмой
Христос – как снежный склон.
VI
Есть яма в Рэдингской тюрьме —
И в ней схоронен стыд;
Там пламя извести горит,
Там человек лежит,
В горючей извести зарыт,
Замучен и забыт.
Пускай до Страшного суда
Лежит в молчанье он.
Пускай ни вздохом, ни слезой
Не будет сон смущен:
Ведь он любимую убил,
И суд над ним свершен…
Любимых убивают все,
Но не кричат о том, —
Издевкой, лестью, злом, добром,
Бесстыдством и стыдом,
Трус – поцелуем похитрей,
Смельчак – простым ножом.
Эдгар Аллан По
(1809–1849)
Ворон
В час, когда, клонясь все ниже к тайным свиткам чернокнижья,
Понял я, что их не вижу и все ближе сонный мор, —
Вдруг почудилось, что кто-то отворил во тьме ворота,
Притворил во тьме ворота и прошел ко мне во двор.
«Гость, – решил я сквозь дремоту, – запоздалый визитер,
Неуместный разговор!»
Помню: дни тогда скользили на декабрьском льду к могиле,
Тени тления чертили в спальне призрачный узор.
Избавленья от печали чаял я в рассветной дали,
Книги только растравляли тризну грусти о Линор.
Ангелы ее прозвали – деву дивную – Линор:
Слово словно уговор.
Шелест шелковый глубинный охватил в окне гардины —
И открылись мне картины бездн, безвестных до сих пор, —
И само сердцебиенье подсказало объясненье
Бесконечного смятенья – запоздалый визитер.
Однозначно извиненье – запоздалый визитер.
Гость – и кончен разговор!
Я воскликнул: «Я не знаю, кто такой иль кто такая,
О себе не объявляя, в тишине вошли во двор.
Я расслышал сквозь дремоту: то ли скрипнули ворота,
То ли, вправду, в гости кто-то – дама или визитер!»
Дверь во двор открыл я: кто ты, запоздалый визитер?
Тьма – и кончен разговор!
Самому себе не веря, замер я у темной двери,
Словно все мои потери возвратил во мраке взор. —
Но ни путника, ни чуда: только ночь одна повсюду —
И молчание, покуда не шепнул я вдаль: Линор?
И ответило оттуда эхо тихое: Линор…
И окончен разговор.
Вновь зарывшись в книжный ворох, хоть душа была как порох,
Я расслышал шорох в шторах – тяжелей, чем до сих пор.
И сказал я: «Не иначе кто-то есть во тьме незрячей —
И стучится наудачу со двора в оконный створ».
Я взглянул, волненье пряча: кто стучит в оконный створ?
Вихрь – и кончен разговор.
Пустота в раскрытых ставнях; только тьма, сплошная тьма в них;
Но – ровесник стародавних (пресвятых!) небес и гор —
Ворон, черен и безвремен, как сама ночная темень,
Вдруг восстал в дверях – надменен, как державный визитер
На плечо к Палладе, в тень, он, у дверей в полночный двор,
Сел – и кончен разговор.
Древа черного чернее, гость казался тем смешнее,
Чем серьезней и важнее был его зловещий взор.
«Ты истерзан, гость нежданный, словно в схватке ураганной,
Словно в сече окаянной над водой ночных озер.
Как зовут тебя, не званный с брега мертвенных озер?»
Каркнул Ворон: «Приговор!»
Человеческое слово прозвучало бестолково,
Но загадочно и ново… Ведь никто до этих пор
Не рассказывал о птице, что в окно тебе стучится, —
И на статую садится у дверей в полночный двор,
Величаво громоздится, как державный визитер,
И грозится: приговор!
Понапрасну ждал я новых слов, настолько же суровых, —
Красноречье – как в оковах… Всю угрозу, весь напор
Ворон вкладывал в звучанье клички или прорицанья;
И сказал я, как в тумане: «Пусть безжизненный простор.
Отлетят и упованья – безнадежно пуст простор».
Каркнул Ворон: «Приговор!»
Прямо в точку било это повторение ответа —
И решил я: Ворон где-то подхватил чужой повтор,
А его Хозяин прежний жил, видать, во тьме кромешной
И твердил все безнадежней, все отчаянней укор, —
Повторял он все прилежней, словно вызов и укор,
Это слово – приговор.
Все же гость был тем смешнее, чем ответ его точнее, —
И возвел я на злодея безмятежно ясный взор,
Поневоле размышляя, что за присказка такая,
Что за тайна роковая, что за притча, что за вздор,
Что за истина седая, или сказка, или вздор
В злобном карке: приговор!
Как во храме, – в фимиаме тайна реяла над нами,
И горящими очами он разжег во мне костер. —
И в огне воспоминаний я метался на диване:
Там, где каждый лоскут ткани, каждый выцветший узор
Помнит прошлые свиданья, каждый выцветший узор
Подкрепляет приговор.
Воздух в комнате все гуще, тьма безмолвья – все гнетущей,
Словно кто-то всемогущий длань тяжелую простер.
«Тварь, – вскричал я, – неужели нет предела на пределе
Мук, неслыханных доселе, нет забвения Линор?
Нет ни срока, ни похмелья тризне грусти о Линор?»
Каркнул Ворон: «Приговор!»
«Волхв! – я крикнул. – Прорицатель! Видно, Дьявол – твой создатель!
Но, безжалостный Каратель, мне понятен твой укор.
Укрепи мое прозренье – или просто подозренье, —
Подтверди, что нет спасенья в царстве мертвенных озер, —
Ни на небе, ни в геенне, ни среди ночных озер!»
Каркнул Ворон: «Приговор!»
«Волхв! – я крикнул. – Прорицатель! Хоть сам Дьявол твой создатель,
Но слыхал и ты, приятель, про божественный шатер.
Там, в раю, моя святая, там, в цветущих кущах рая. —
Неужели никогда я не увижу вновь Линор?
Никогда не повстречаю деву дивную – Линор?»
Каркнул Ворон: «Приговор!»
«Нечисть! – выдохнул я. – Нежить! Хватит душу мне корежить!
За окошком стало брезжить – и проваливай во двор!
С беломраморного трона – прочь, в пучину Флегетона!
Одиночеством клейменный, не желаю слушать вздор!
Или в сердце мне вонзенный клюв не вынешь с этих пор?»
Каркнул Ворон: «Приговор!»
Там, где сел, где дверь во двор, – он все сидит, державный Ворон
Все сидит он, зол и черен, и горит зловещий взор.
И печальные виденья чертят в доме тени тленья,
Как сгоревшие поленья, выткав призрачный узор, —
Как бессильные моленья, выткав призрачный узор.
Нет спасенья – приговор!
Уильям Блейк
(1757–1827)
Изречения невинности
Небо синее – в цветке,
В горстке праха – бесконечность;
Целый мир держать в руке,
В каждом миге видеть вечность.
Если птицу в клетку прячут,
Небеса над нею плачут.
Голубятня с голубями
Гасит дьяволово пламя.
Пес голодный околеет —
Англия не уцелеет.
Конь, исхлестанный плетьми, —
Сигнал к расправе над людьми.
Крик затравленного зайца
В человечий мозг вонзается.
Жаворонка подобьешь —
Добрых ангелов спугнешь.
Петушиный бой начнется —
Солнце в небесах качнется.
Волчий вой и львиный рев
Будят спящих мертвецов.
Лань, крадущаяся в кущах,
Охраняет сон живущих.
Трус-мясник и храбрый воин —
Близнецы со скотобоен.
Нетопырь родится серый
Из души, лишенной веры.
Что безбожник, что сова —
Нет им сна, душа мертва.
Тот, кто птицу бьет впустую,
Заслужит ненависть людскую.
Тот, кто холостит свой скот,
Тщетно женской ласки ждет.
Если мальчик шлепнет мошку —
Паучьей он пойдет дорожкой.
Тот, кто мучает жука,
Будет мучиться века.
В гусенице разумей
Горе матери твоей.
Коль погибнет стрекоза —
Грянет божия гроза.
Кто коня к сраженьям школит,
Сей грех вовеки не замолит.
Покорми кота и пса —
Тебя прокормят небеса.
Яд комаров, жужжащих летом, —
Брат меньшой иным наветам.
Зависть вечно вся в поту,
Этот пот – у змей во рту.
По части яда превзошел
Любой поэт медвяных пчел.
И червонцы, и полушки
У скупца в руках – гнилушки.
Правду подлую скажи —
Выйдет гаже подлой лжи.
Вот что нужно знать всегда:
Слитны радость и беда.
Знай об этом – и тогда
Не споткнешься никогда.
Радость и беда – одно
Платье, хитро сплетено:
Под невзрачное рядно
Поддето тонкое сукно.
Жизнь ребенка поважней
Им испорченных вещей.
Стукни по столу. От стуку
Станет жаль не стол, а руку.
Слезы, пролитые нами,
Станут нашими сынами —
Сыновья отыщут мать,
Чтоб смеяться и сверкать.
Блеянье, мычанье, ржанье —
Волны в райском океане.
Мальчуган, наказан розгой, —
Раю твоему угроза.
Платье нищего убого,
Но не лучше и у Бога.
Воин с саблей и ружьем
Солнце делает ржавьем.
Грош поденщика ценнее,
Чем сокровища Гвинеи.
Грош бедняге не уступишь —
Край скупцов продашь и купишь,
А коль властью наделен —
Продашь и купишь Альбион.
Отучить дитя от веры —
Заслужить потоки серы.
Научить дитя сомненьям —
Распроститься с Воскресеньем.
Тот, кто веру в детях чтит,
Муки ада посрамит.
Игры малых, мысли старых —
Урожай в земных амбарах.
Тот, кто хитро вопрошает,
Как ответить, сам не знает.
Речам сомненья не ответствуй,
А не то погасишь свет свой.
Лавры Цезаря таили
Яд, убийственный по силе.
Где человек бывает хуже,
Чем среди своих оружий?
Плуг цени дороже злата —
И не будешь ведать зла ты.
Точнейший – и наверняка —
Ответ сомненью – скрип сверчка.
Орел – стремглав, мураш – ползком,
А мудрость – сиднем, но верхом.
Чуть философ усомнится —
Стукни. Он решит, что мнится.
Солнце, знай оно сомненья,
Грело б дьявола в геенне.
Страстью хорошо пылать,
Плохо – хворостом ей стать.
Взятку дав, игрок и б…
Страною стали заправлять.
Зазываньями блудницы
Саван Англии кроится.
Выиграл иль проигрался —
Гроб страны засыпать взялся.
Темной ночью и чуть свет
Люди явятся на свет.
Люди явятся на свет,
А вокруг – ночная тьма.
И одних – ждет Счастья свет,
А других – Несчастья тьма.
Если б мы глядели глазом,
То во лжи погряз бы разум.
Глаз во тьму глядит, глаз во тьму скользит,
А душа меж тем в бликах света спит.
Тем, кто странствует в ночи,
Светят Господа лучи.
К тем, кто в странах дня живет,
Богочеловек грядет.
Тигр
Тигр, о тигр! кровавый сполох,
Быстрый блеск в полночных долах,
Устрашительная стать,
Кто посмел тебя создать?
В преисподней иль в эдеме
Некто в царской диадеме
Огнь в очах твоих зажег?
Как он вытерпел ожог?
Кто качнул рукою властной
Сердца маятник ужасный
И, услышав грозный стук,
Не убрал смятенных рук?
Кто хребет крепил и прочил?
В кузне кто тебя ворочал?
В чьих клещах твой мозг пылал?
Чьею злобой закипал?
А когда ты в ночь умчался,
Неужели улыбался
Твой создатель – возлюбя
И ягненка, и – тебя?
Тигр, о тигр! кровавый сполох,
Быстрый блеск в полночных долах,
Устрашительная стать, —
Кто велел тебе восстать?
Редъярд Киплинг
(1865–1936)
Закон джунглей
Вот вам Джунглей Закон – и Он незыблем, как небосвод.
Волк живет, покуда Его блюдет; Волк, нарушив Закон, умрет.
Как лиана сплетен, вьется Закон, в обе стороны вырастая:
Сила Стаи в том, что живет Волком, сила Волка – родная Стая.
Мойся от носа и до хвоста, пей с глуби, но не со дна.
Помни, что ночь для охоты дана, не забывай: день для сна.
Оставь подбирать за Тигром шакалу и иже с ним.
Волк чужого не ищет, Волк довольствуется своим!
Тигр, Пантера, Медведь – князья; с ними – мир на века!
Не тревожь Слона, не дразни Кабана в зарослях тростника!
Ежели Стае твоей с чужой не разойтись никак,
Не горячись, в драку не рвись – жди, как решит Вожак.
С Волком из стаи своей дерись в сторонке. А то пойдет:
Ввяжется третий – и те, и эти, – и начался разброд.
В своем логове ты владыка – права ворваться нет
У Чужака, даже у Вожака, – не смеет и сам Совет.
В своем логове ты владыка – если надежно оно.
Если же нет, шлет известье Совет: жить в нем запрещено!
Если убьешь до полуночи, на всю чащу об этом не вой.
Другой олень прошмыгнет, как тень, – чем насытится Волк другой?
Убивай для себя и семьи своей: если голоден, то – убей!
Но не смей убивать, чтобы злобу унять, и – НЕ СМЕЙ УБИВАТЬ ЛЮДЕЙ!
Если из лап у того, кто слаб, вырвешь законный кусок —
Право блюдя – малых щадя – оставь и ему чуток.
Добыча Стаи во власти Стаи. Там ешь ее, где лежит.
Насыться вволю, но стащишь долю – будешь за то убит.
Добыча Волка во власти Волка. Пускай, если хочешь, сгниет
– Ведь без разрешенья из угощенья ни крохи никто не возьмет.
Есть обычай, согласно которому годовалых Волчат
Каждый, кто сыт, подкормить спешит – пусть вдосталь они едят.
Право кормящей Волчицы – у одногодков своих
Брать, ни разу не встретив отказа, долю добычи их.
Право женатого Волка – добычу искать одному.
Подвластен Совету, он помнит про это, но больше уже – никому.
Вожак должен быть разумен, опытен и силён.
Там, где Закон не оговорен, приказ Вожака – Закон.
Вот вам Закон великий, звероликий Закон,
Четвероногий – и многий, и многий, – он должен быть СОБЛЮДЁН.
Бремя белых
Твой жребий – Бремя Белых!
Как в изгнанье, пошли
Своих сыновей на службу
Темным сынам земли;
На каторжную работу —
Нету ее лютей, —
Править тупой толпою
То дьяволов, то детей.
Твой жребий – Бремя Белых!
Терпеливо сноси
Угрозы и оскорбленья
И почестей не проси;
Будь терпелив и честен,
Не ленись по сто раз —
Чтоб разобрался каждый —
Свой повторять приказ.
Твой жребий – Бремя Белых!
Мир тяжелей войны:
Накорми голодных,
Мор выгони из страны;
Но, даже добившись цели,
Будь начеку всегда:
Изменит иль одурачит
Языческая орда.
Твой жребий – Бремя Белых!
Но это не трон, а труд:
Промасленная одежда,
И ломота, и зуд.
Дороги и причалы
Потомкам понастрой,
Жизнь положи на это —
И ляг в земле чужой.
Твой жребий – Бремя Белых!
Награда же из Наград —
Презренье родной державы
И злоба пасомых стад.
Ты (о, на каком ветрище!)
Светоч зажжешь Ума,
Чтоб выслушать: «Нам милее
Египетская тьма!»
Твой жребий – Бремя Белых!
Его уронить не смей!
Не смей болтовней о свободе
Скрыть слабость своих плечей!
Усталость не отговорка,
Ведь туземный народ
По сделанному тобою
Богов твоих познает.
Твой жребий – Бремя Белых!
Забудь, как ты решил
Добиться скорой славы, —
Тогда ты младенцем был.
В безжалостную пору,
В чреду глухих годин
Пора вступить мужчиной,
Предстать на суд мужчин!
Джон Уилмот, граф Рочестер
(1648–1680)
Отставной вояка
Как отставной, но славный адмирал,
С огромною подзорною трубой,
Стремится рассмотреть с прибрежных скал
В морской дали наметившийся бой
(Не доблести, а должности лишен,
За схваткой с пониманием следя,
Не отвергая, проклинает он
Почетный статус бывшего вождя),
Так дни мои, вне страсти и вина,
В пожизненном бессилии текут,
И вынесла коварная волна
На стылый берег старческих причуд.
А все же облегченье настает,
Иначе б я в мученьях изошел,
Когда бутылей молодецкий флот
Плывет, под ядра пушек, к нам на стол.
Я понимаю: шрамы и рубцы
Не отпугнут от моря молодежь.
Здесь новобранцам я гожусь в отцы,
Хоть на отцовство стал теперь не гож.
Иной и не захочет с нами плыть,
Во мне дурной увидев образец,
Но чтобы жалким трупом не прослыть,
Он выпьет – и сопьется под конец.
А ежели юнец блюдет мораль
И брезгует огнем ночных атак,
Я ухвачу ленивца за пищаль
И покажу, куда палить и как.
Я расскажу о том, как напролом,
За домом дом берутся города,
Как стекла бьем, как дверь с петель дерем,
Каких трофеев ищем мы тогда.
И, распаленный винами и мной,
На приступ в первой шлюпке он пойдет —
Лачуги не пропустит ни одной,
Возьмет старуху-церковь в оборот.
А я – в шатре бессилья моего —
Благословлю безумные дела,
Ведь мудрость мне – и больше ничего —
Отставка по болезни принесла.
Герман Мелвилл
(1819–1891)
Мальдивская акула
Акула – пьяница морей —
Апатией больна,
А рыба-лоцман рядом с ней
Целеустремлена.
Ей не страшна акулья пасть
И голова Горгоны,
Она в сторонке шасть да шасть —
Но целеустремленно.
Она порою проскользнет
Меж самых челюстей,
Но створ чудовищных ворот
Не сходится на ней.
Что ест она? Не знаю сам.
У них с акулой дружба.
Добыча ей не по зубам,
Зато по нраву служба.
Генри Дэвид Торо
(1817–1862)
Независимость
Не государственным указам
Своей свободой я обязан.
За власть цепляются цари,
Свои владенья ширя,
А я – свободен изнутри,
В своем духовном мире.
Что бесконечней, чем моя мечта?
Что защищеннее, чем нагота?
Что полновластней вдохновенья?
Пред ним – бессильны притесненья!
Чем власть заманит – или устрашит —
Того, кто с мирозданьем слит?
Тиранов время сточит,
А выслушает лишь того,
Кто лишнего не хочет.
Держись всегда особняком,
Особняков не строя,
Не будь холопом и льстецом,
Польстят – считай пустое.
Расшиты роскошью ковры —
Но к людям не добры.
Невольно подлости полна
Любая честная война.
Но не твое сраженье
За самоотделенье.
Ту жизнь, которую вести
Желаю, я веду,
И в искушенье не ввести
Меня в земном аду.
Пауль Флеминг
(1609–1640)
На смерть младенца
Отчего терзает нас
Смерть младенца?. Государства,
В пене злобы и коварства,
Рассыпаются за час;
Рухнут замки, сгинут грады —
Нет для гибели преграды.
Спи, младенец! Все кругом
Остаются те, что были, —
Уготованы могиле
Во младенчестве своем:
Беспомощны, слепы, немы —
Таковы на свете все мы.
Георг Траклъ
(1887–1914)
Себастьян во сне
1
В белый месяц
Окунула мать свое дитя, положила
В тень орешника, дряхлой бузины,
Напоила маком, жалобой синицы;
Осторожно,
Тихо наклонялся бородатый
Над ребенком; и домашнее хозяйство
В этом доме было в запустенье —
Лишь любовь и осенние мечтанья.
Темный день был в году, печальное детство.
Шел к воде, к серебряным рыбам;
Тень и ласка,
Он бросался вороным под копыта.
Серой ночью
Восходила его звезда.
Или осенью, на кладбище святого Петра,
Цеплялся за маленькую руку матери,
И нежный мертвец из темноты гроба
Поднимал на него холодные веки.
А сам он был маленькой пташкой в лысых
сучьях,
Далеким колокольчиком вечернего ноября,
Молчаньем отцов, – когда в сновиденье,
Шаг за шагом,
Спускался по зыбкой лестнице превращений.
2
Мир души. Одинокий зимний вечер.
Темные фигуры пастухов у колодца.
Дитя под соломенной крышей; о, как тихо
В черной лихорадке исчезал облик
Святки.
Или, поднимаясь на черную гору,
Цеплялся за жесткую руку отца.
И в зыбких расщелинах скал его легенды
Синий скользил человек с пурпурною раною в сердце.
О, как тихо
В темной душе воздвигался крест
Радость: ибо в черных углах таял снег,
Голубая лужица весело росла под старою бузиной,
В тенистом сплетении орешника:
Тихо представал перед отроком розовый ангел.
Друзья; ибо в холодных комнатах звучала
вечерняя соната,
В бурых потолочных балках
Из серебряной куколки
Выбиралась голубая бабочка.
О, близость смерти. Из каменной стены
Желтая голова – и ни слова ребенку:
Месяца не стало в этом марте.
3
Розовый пасхальный перезвон в могильном
сплетении ночи
И серебряные голоса звезд
Изгоняют черное безумие из головы спящего.
О, как тихо спуститься к голубой реке,
Думая о забытом, ибо в зеленых ветках
О своей гибели
Непостижимо кричит синица.
Или, идя вдоль разрушенной городской стены,
Цеплялся за костлявую руку старца,
Который нес розовое дитя и кутался в черный
плащ.
В тени орешника появлялся дух зла.
На ощупь зеленые ступени лета. О, как тихо
Сад исчезал в коричневой тишине осени,
Печаль и благоухание старой бузины
Ибо в тени Себастьяна умер серебряный голос ангела.
Георг Гейм
(1887–1914)
Ревность
Вся улица – мазок широкой кистью.
Дома как бесконечная стена,
И солнце как луна… И белизна
Безвестных лиц, взметнувшихся, как листья, —
Да нет: листы бумаги без помет. —
Но платья, облегающие платья!
Мелькающие там и сям объятья
Одежды с плотью – шорох, силуэт…
Но ревность у него в мозгу засела:
Уродливая баба в сапогах
Со шпорами… И колет прямо в пах,
И загоняет взмыленное тело.
Проклятье большим городам
1
Увенчанные мертвой головою
И черным стягом белые врата
Бесшумно растворяются. Зарею,
Зари убогим светом залита,
Видна за ними жуткая картина:
Дождь, нечистоты, духота и слизь,
Порывы ветра и пары бензина
В чаду бесшумной молнии слились.
И, дряблые, чудовищных объемов,
Нагие груди города лежат
В мучнистых пятнах – аж до окоема —
И дышат ржавью неба, и дрожат.
И – брошенные на ночь балаганы —
В лучах луны лишь явственней черны,
Железные застыли истуканы,
В бессмысленный побег устремлены.
(По улице в проплешинах рассвета
Враскачку баба, тронутая тлом,
Бредет под улюлюканье кларнета —
На нем играет бесноватый гном.
За ней, как цепь, волочится орава
Охваченных молчанием мужчин,
А гном играет пьяно и кроваво —
Хромой седобородый бабуин.
Вниз по реке, в чертогах и в тенетах,
В вертепах тьмы и в сумраке пещер,
На свалке улиц, в ямах и болотах,
Где ночь как день, а день, как полночь, сер, —
Блестит, как золотой поток, разврат.
Дитя, сося, вонзает зубки в грудь.
Старик, визжа, залез в девичий зад,
Сжигаемый желанием вспорхнуть —
Как бабочка над кустиком. Над розой.
Бьет кровь из лона. Близится содом.
Убито девство непотребной позой,
Старушечьим кровавым языком.
В бреду любви, в пыталище застенка,
Подобно тем, кого созвал Гермес,
Они трясутся, с губ слетает пенка —
И пенье дорастает до небес, —
И краскою стыда их заливает.
А те взмывают ввысь, за трупом труп.
Под звуки флейты. Боль их убивает
Стервятников одним движеньем губ.)
2
По рынку растекается жара.
И полдень извивается в пыли.
И нищие у каждого шатра
Убогими цветами расцвели.
Они стучат жестянками пустыми.
На голове – ожогов пузыри.
И в пурпуре роскошества над ними
Сидят на тронах нищие цари.
Пред ними стол, заваленный мошнами —
На подаянье щедр базарный мир, —
Венец на голове горит, как пламя,
Которым озарен пасхальный мир.
(Но с крыш над ними проступают лики
Чудовищных богов, как чащи роз.
На арфах зноя злобные владыки
Играют дня неистовый хаос.)
Их головы увенчаны вулканом,
Который брызжет золотом святых.
И небо необъятным океаном
Шумит над ними или возле них.
С их плеч стекает гнилостное лето
И убивает мир в его огнях.
И солнце, как протухшая комета,
В последних корчах рушится во мрак.
3
Трепещут реки, словно бы руками
Невидимыми вздыблены они.
Спешат домой челны под парусами,
От злых ветров узнав про злые дни.
Вода горит, как пламя, у причала. —
И пламенем на пламени цветут
Посередине черного канала,
Тень черную бросая там и тут.
Где зданья, закопченные в середке,
Как мумии, клонятся над водой
И месяц танца желтого ошметки
Швыряет им в колодец тьмы седой.
Суда горят, как фосфор, цветом синим,
А белые ночные паруса,
Орлам подобно, рыщут по пустыням,
Какими стали нынче небеса
Над ветхими мостами. Рябь речная,
Как труп непогребенный, зацвела,
Понтон, чреватый гибелью, качая, —
И каторжанам не исчесть числа.
4
В ночи жестокий грохот похорон.
Прогнулся мост под дрогами. И гроб
Зловоньем разложенья зачумлен.
Струящимся, как пакостный потоп.
Лик мертвого зацвел аквамарином,
Весь утопая в розах. Волоса
Трепещут на ветру. Ручьем невинным
Из уст стекает смертная роса.
Мертвец поет эпиталаму. Флером
Одетый и задушенный венком.
Рубин, с небес упавшим метеором,
Сжег сонную артерию огнем.
Он сладок в саване, как леденец.
Гниль смерти – изумительная сласть.
Так сладко может пахнуть лишь мертвец,
Так скалится лишь мертвенная пасть.
А те, за гробом, стынут и трясутся
В дикарской пляске. Хохот их растет,
Как белый дуб, и вопли их несутся
Стремительно под самый небосвод.
По небу тучи шмыгают бессонно,
А тени их шныряют по земле.
И каждая – зубчатую корону
Светила Страха носит на челе.
5
Проклятье вам! Но сладость ваша жжет,
Как будто распускаются уста,
Когда на башни вечер упадет
И резкой тенью ляжет у моста.
Тогда колоколами над землей
Рассыплются увядшие цветы,
И виселицы в муке золотой
Воздвигнутся, как новые кресты.
И мертвые, звучанье отвергая,
Качнутся всею трупной чернотой, —
Мышей летучих вспугнутые стаи,
Разбужены вечерней духотой.
И вот закат грядет издалека
И город станет скопищем огней —
И солнце будет мордою быка
И нашей кровью красною на ней.
За ресницами длинными
За ресницами длинными —
Темные воды глаз.
Дай мне нырнуть туда,
Дай мне пойти ко дну.
Шахтер спускается —
Светит печальный свет —
Туда, где сквозит руда
В темной стене теней.
Взгляни, спускаюсь,
Ища забвенья
От ада и смрада дня
В темное лоно.
Поле пшеницы
Делает ветер пьяным,
Но прорастает сорняк
И в синеву небес.
Руку мне дай,
Прорастем друг в друга,
Каждого ветра добычей,
Птичьей летучей парой,
Летом услышим
Грохот грозы органный,
Осенью в синих
Будем купаться днях.
Встанем порою
Над темной водой колодца,
Станем следить тишину:
Нашу искать любовь.
Или уйдем
Из тени златых лесов
Навстречу заре вечерней,
Озарившей твое чело.
Печаль небожителей,
Не надо о вечном счастье.
Кувшин поднеси ко рту,
Темного сна испей.
Когда-нибудь до конца
Дойди, где в янтарных пятнах
Море пустилось в путь
К гавани сентября.
В доме цветов уснуть,
Разделить их жажду.
Пусть, по склонам скользя,
Ветер поет и дрожит.
Но на плечо тебе
Из бесконечной лазури
С тополя пал уже
Бурый осклизлый лист.