Перевербовка

К шпионке, засекретив часовой

заряд в бутылке с крышкой винтовой,

успешно отвязавшись от хвоста

воспоминаний около моста,

два раза позвонив из-за угла

одной монеткой, раз не подняла

ни разу трубку, в низкое окно,

которое предательски темно,

не постучав и не подергав дверь

незапертую, пробуешь теперь

пробить телепатическую связь.

Но тактика твоя не удалась.

Иначе поступает КГБ:

оно везет изменницу к себе

в достаточно просторный подотдел,

который ей и в прошлом порадел

(не требуя отчета в мелочах,

в деталях – правде, точности в ночах,

лишь глядя на нее – и не дыша,

и, по головке гладя, малыша

не выпуская из надежных рук),

и говорит: «Взгляните же вокруг —

и на подруг! Контакты с ЦРУ

в конечном счете каждой не к добру.

Одна направо и налево спит,

другая лечит разве что не СПИД,

а третья постоянно на мели —

и хоть, понятно, счет, но на рубли,

но доллар девальвирует, а Вам

прибавка на полставку по зубам!

Вы, повторяю, первым делом – мать,

а ЦРУ такого не понять:

у них-то груз отеческих забот

никто, поди, так полно не возьмет,

как наше государство… Хоть в бассейн,

хоть на горшок… Вот, кстати, и портвейн

мы тоже, если хочется, нальем»…

Перевербовка полная, Содом

с Гоморрою!..

   Но их суперагент,

он тоже не совсем интеллигент,

и хоть, увы, отнюдь не телепат,

прителепает дурочка назад,

(Поди пойми, где зад, а где перед,

и кто ее приманчивей берет!)

9.12.87

 

Стихопродавец Пизистрат

Стихопродавец Пизистрат,

Мастак поплакаться в жилетку,

Безумно счастливо женат

Бывает через пятилетку

О чем распубликован ряд

Лирических малоформатных,

Недаром простыни смердят

В плакатных прямо-таки пятнах,

А есть еще, как говорят,

Неподцензурные страницы,

Их пополняет Пизистрат,

Когда Поэзии не спится,

А Музе спится – и ни в зад

Ногой и выше, то бишь в зубы,

И зад, и ротик так зажат,

Что скалолазы, лесорубы

И ледоколы в топи блат

Увязнут, что уже цитата

И не вполне из Пизистрата,

Но что за горе: Пизистрат

Умело вводит плагиат,

В отличье от чего другого,

В фотонаборный аппарат.

Итак, вначале было Слово,

Причем чужое.

   Пизистрат

Тогда был малость мелковатым

Поэтом и, вздыхая: «фатум»,

Давил не глядя, наугад,

Угри, прыщи и все подряд

И оставался неженатым

До двадцати семи.

   Она,

Его избранница из первых,

Была неважно сложена,

Но хорошо смотрелась в стервах,

Особенно когда весна

И из-под каждой миниюбки

В платочек экспортного льна

Чихают розовые губки

И провоцируют бздуна

На самурайские поступки.

Но оказалась холодна,

Хотя такой и не слывала,

Когда, в худые времена,

В нее полгорода сливало,

И лютый холод слова «мало»

И «денег», раз уж я жена,

Поэта жалил прямо в жало,

Губил в кормушке семена,

И между ними вырастала

Непонимания стена,

Хотя спала не с кем попало,

А исключительно с его

Друзьями лучшими. Скандала

Страшась, грешил на естество,

Не на себя же самого,

И на залетного нахала,

И непонятно от кого

Она почти уже рожала,

Когда он сделал финт ушьми

И сам завел одну интрижку,

Как заповедную сберкнижку

На предъявителя.

   Людьми

Он был сурово осуждаем

За неожиданную прыть,

Она звала его «мой Хаим»

И вознамерилась женить

И непременно в православной

И чтобы с нами Иисус,

Что было б славно и забавно,

Когда б не творческий союз,

Куда она явилась позже,

Примерно через восемь лет,

Сказав, что жить с жидовской рожей

Не позволяет партбилет

И лучше с Ваней на рогоже,

Чем на Пицунде с пархачом,

И что стихи его, похоже,

Судите сами, строгачом

Попахивают, если даже

Не исключеньем и тюрьмой,

Стихи и впрямь бывают гаже,

Но редко.

   Вот вам, милый мой,

Пушкинианские блондинки,

Ему шепнула антре ну

На рукосуйном поединке

Редактор научпоп.

   Жену,

В его минуты роковые,

Он взял в редакции впервые,

Что означало новизну

Возможностей и ощущений,

Он визжала: всё помну,

Не жаль колгот, не жаль коленей,

А он щипал свою струну

Двумя руками и страну

Родимую, унылый гений

На честном поприще козла,

Победно познавал: светла

В амбивалентности явлений,

В бинарности Добра и Зла,

В слиянье мук и наслаждений.

Она тогда же понесла

Его, как малого ребенка,

Как новорожденного, в загс.

Ждала водчонка и тушонка,

В клозете пикал пипифакс,

Тахты пружинистая тяга

(Рывком раздвинь ее, мой X.!)

И белоснежная бумага

Данаей жаждала стиха.

Меж тем амуры Пизистрата

Шли в гору. Дамы из Лито,

По предъявлению мандата,

Ему давали и в пальто,

Американки воровато

Ловили первое авто,

И даже дочка депутата,

Грозя, ему из автомата

Порой шептала кое-что.

Стихопродавец Пизистрат,

Под псевдонимом Хаим Юрий,

Успехов и в литературе

Добился в те же пятьдесят.

Но скромность свойственна натуре

Стихопродавца: пригласят,

Порассуждает о культуре,

А пригласят – про поросят, —

Расскажет о душевной буре,

О вихрях чувств, о воплях фурий,

О греческой архитектуре

В районе здешних эстакад,

О том, что как еврей он рад

Приросту в теле эскалопа,

Хотя, конечно же, Европа…

Европа – девка, Пизистрат.

А мы с тобою знаем девок

Отнюдь не с лучшей стороны —

И долгих дам, и однодневок.

Тебе и мне они нужны

Лишь для лирических распевок.

Тебе заплатят в фунтах, в левах

Из государственной казны

В окошечке для «старых левых».

Моим же виршам – нет цены.

 

Ночь Нечета

Определенный генотип

Подвержен выживанью в самых

Немыслимых душевных драмах.

Антисемитский перегиб?..

Резиновый воздушный замок,

Резиновый и надувной,

Скакавший, словно заводной,

Скакавший, выходя из рамок,

Равно со мной и не со мной,

   Вдруг лопнул,

   Брызгая слюной,

   И с мылом

   Смыло ваших самок.

Был день рождения в одной

Компании из средне-постных,

Интеллигентно-продувной,

Где дамы голою спиной,

Как водится в предвыходной,

Напоминают нам о веснах,

Не миновавших стороной

В симпатиях молниеносных,

В историях в пять лет длиной,

В охоте на живца, но в блеснах,

Когда не с собственной женой,

Порой довольно-таки сносных

Взаиморогоносцев. Там

Бывал я с женами и сам.

Там были тертые яички

И врач-сексолог за столом.

И все хозяйкины сестрички,

И осетинский астроном.

И Елисейский гастроном,

Куда удобно из публички,

Снабжал их, как бы по привычке,

И ветчиною, и вином,

Тогда как грузди и лисички

Из леса вылезли, а птички

Манили честным чесноком

И прозывались «табаком».

«Мне крылышко вон этой куры»…

Там собрались, однако, дуры,

Хотя не дураки пожрать

И выпить были оба пола:

Стопарик – хвать! огурчик – хвать!

Хвать огуречного рассола!

И на устах одна крамола,

Едва успеют прожевать.

Крамола их с недавних пор,

С назойливостью пьяной бабы,

Хоть вешай в воздухе топор,

Приобрела такой напор

И всесоюзные масштабы,

Что впору в партию хотя бы

Герою нашенских Крестов

И туруханской пересылки

И он вступить в нее готов,

Как джинн, явившись без бутылки.

Того гляди, за пару лет

Отсидки выдадут билет.

Во всяком случае, совет

Такой получен из эфира,

Который, после всех клевет,

Отныне вовсе не задира

И не совсем анахорет.

По случаю худого мира,

Как вызов или же ответ,

Почти соседняя квартира

Давала собственный банкет.

Он отличался, как клозет

От гальюна или сортира,

От вышеназванного пира,

Причем когда погашен свет.

Он отличался, спору нет.

Там Таня стряпала, здесь Ира.

Там был интернационал,

А здесь армянская община,

Там после первой мат стоял,

А здесь до первой матерщина,

И намечалась групповщина,

То бишь групповичок, и там,

И здесь. Я там бывал и сам —

И с женами.

   Хотя на Ире

И сам был некогда женат,

Пока не съехала в Наири.

Армяне любят женский зад,

А я люблю игру на лире,

А я, взглянув на дело шире,

Еще не полный ретроград.

Звучал армянский хит-парад,

Перемежаясь «Златоглавой»,

И самогонный аппарат

Плевался чистою отравой.

Я там с какою-то шалавой

Перемигнулся. В уголок

Ее мгновенно уволок

И обрюхатил. Боже правый!

Но по порядку. Третий дом —

И коренной во всей упряжке —

Стоял отнюдь не за углом,

А в отдалении. На Пряжке.

В тот вечер пьянство шло и в нем.

Отсюда выползли армяшки —

И захватили Эрмитаж

Без вспоможенья от Вильгельма,

Ведь основоположник наш

Был вовсе не такая шельма

И звался, гордый человек,

Иосифом. Точь-в-точь, как Бродский.

Но не чуждался юных нег,

Был патриарх предельно плотский

До самой смерти. А ему

Сто стукнуло совсем недавно,

Хоть он давно сошел во тьму,

А омаразмел и подавно.

Но в Эрмитаже и в дому

Он царствовал самодержавно

И злобу лютую к нему

Питали явно и неявно

Его помощник наиглавный,

Его преемник полноправный,

Его питомник православный,

Его наследник богоравный, —

А о невестке благонравной

И полсловечка не шепну —

К чему хулить свою жену

Пусть бывшую.

   Ведь ей, бедняжке,

Не пьется без меня на Пряжке

В полночный час, в армянский час.

Увы, безумный Комитас!

В тот вечер ей пилось как раз

С особой сладостью и с мужем

Другим.

   Не с тем, что на моей

Жене женат, о чем и тужим

И алименты платим ей, —

На недоскинутых детей, —

А с юношей младым и дюжим

Лет, скажем, тридцати. И ей

Пилось в компании гостей,

Которых позже обнаружим

В четвертом доме. Ибо нам

Случалось с женами и там.

Вопрос «бывать иль не бывать»,

Который Гамлета тревожил,

В моем сознанье тихо ожил

И умер.

   Там была кровать

Кавалергардского размера,

Альков, изрытый, как пещера,

Останками замерзших струй.

Там был собачий сабантуй,

И дети с видом пионера,

Очередного кавалера

Встречая, знали: салютуй!

Но – в дом четвертый. Там все те же

Про Оболенского поют,

Евреи пьют, славяне пьют,

Армяне чаще, немцы реже

Находят пищу и приют

Для сплетен. Даже алеут

Сюда захаживал, понеже

Давали на туземный лад

Ему вприкуску и внаклад.

Хозяин, шведа и армянки

Мичурински прекрасный плод

(А может, и наоборот),

Был украшеньем каждой пьянки,

Пока сидел, набравши в рот

(А может, и наоборот),

На нераскинутой лежанке

В щели у пасынка. Отец

Пропился смолоду вконец

И был женат на клептоманке,

С которой путался один,

Позднее ставший московитом

С налаженным семейным бытом

Благообразный господин,

Когда-то подбивавший клинья

И под одну из жен моих…

Но под какую же из них?..

Звала армянская ботвинья

За мировецкий шведский стол.

Туда я с дамами пришел —

С женой, с любовницей, с экс-милой

И с гостьей с летошних югов,

На почве пляжа и лугов

Налившейся нездешней силой.

Хозяйка охнула «помилуй»

И не дала им пирогов,

Но это было в первом доме

И, вроде бы, не в этот раз.

А здешняя в хмельной истоме

Клевала носом унитаз

И говорила, что сейчас

Ей ничего не нужно, кроме

Как поваляться на соломе

Хоть с самым крошечным из нас,

Что приведет его в экстаз

И приведет к взаимной коме.

Она расширилась в объеме

Примерно впятеро с тех лет,

Как, кончив университет,

В душевной смуте и разгроме,

За полушведа вышла. Он

Тогда был весел и влюблен,

Его вторая половина

Вела себя еще невинно,

Тогда как пышная жена,

Былым пристрастиям верна,

Решила: раз уж ни хрена

Из предыстории не вышло,

То, в армянина влюблена,

Пусть и другому отдана,

Полуармяшке дам хоть в дышло.

Уже коварный осетин

Увез одну из кандидаток

Наук с четвертых именин.

Определился недостаток

Определенный пития.

А в третьем доме пел придаток

Последний слаще соловья.

А в первом доме, в туалете,

Шалили мимо все, как дети.

А в бесхозяйственном втором

В такси бежали за вином.

Уже одну из комсомолок

Прицельно щекотал сексолог.

Уже блевал структуралист

В колготы дремлющей хозяйке.

Уже плясали шейк и твист

Под мягкий рок тюремной байки,

Звучащей сразу в четырех

Домах, зато не замолкая.

И телефон давно заглох

На карандаш от вертухая.

И подняла переполох

Сорокалетних девок стая,

Заметив, как я уволок

Шалаву.

   Ночь была бухая,

И лишь на ощупь видно, что

Довольно доброе пальто.

В ту ночь влюбилась в раздолбая

Моя законная, а ты,

Приехав с мужем из Ростова,

Глядела нежно и сурово

Одновременно.

   И мосты,

Как в самом пошлом водевиле,

Одновременно перекрыли.

Ночь белых юбок, смуглых ног

И сарафанов с верхней кнопкой,

Ночь вздрога на любой звонок,

И ночь, когда ты одинок,

И ночь наедине со стопкой,

Ночь Нечета…

   Любая ночь

Не столько довод, сколько повод

Надраться в дым, расстаться вклочь.

И в сорок ползаешь, как овод,

По крупу, крупному, как труп

Коровы. По холодной глади

Скользя нечистым вздохом губ.

Жила отдельно, а у дяди,

Который жил и жить давал,

Бывала с малолетним Саввой,

И он всю ночь не засыпал,

Кудрявый мальчик и картавый,

Лет сорока или восьми,

Лет сорока восьми – и чудно,

И слово трудное «возьми»

Звучало чаще обоюдно,

А в остальном ей было нудно

И с корабелом молодым,

И с режиссером оробелым,

Пока не возвратилась к ним.

Готовься к миру, парабеллум.

Готовься к миру, под прицелом

Ту ночь ноябрьскую держа,

Когда увозишь с кутежа

Двух баб, чтобы заняться делом

Разборки собственной тоски

На составляющие доли,

И торта липкие куски

Наружу рвутся.

   Чушь мололи,

И гладили чужую грудь,

И пальцы были в канифоли,

И обещали повернуть

Теченье рек, загибы маток

И лабиринты бытия.

Определенный недостаток

Определился пития

И в третьем доме, где держали,

Я сам держал, двойной припас.

Но этого не замечали.

Все наши прошлые печали

В невозмутимости качали

Венозной ножкой возле нас.

Изготовительницу мин

Минетчицей не назову я

За неимением причин

Вдаваться дальше поцелуя

С глотком вина из уст в уста

В ее укромные места,

В квартирку с мальчиком Алешей

И мужем-лыжником. Она

Секретности не лишена,

И допуск стал изрядной ношей.

Мужья и жены, мой хороший,

Скажу я позже, овладев

Искусством Жида или Пруста,

Питают показушный гнев

Друг к дружке. Чтоб им было пусто!

Кинза, укропчик и капуста,

И обольстительный лаваш,

И сами по себе мираж.

Ваш неожиданный вираж

Меж месячных и мясопуста

На приснопамятный этаж

Меня б ничуть не удивил,

Скорее сильно озадачил,

Поскольку ничего не значил.

Ай шелл, ай вуд, бат нот ай вилл.

Рассвет как будто замаячил

В начале марта. И коты

Со мною перешли на ты.

В разгар квартирного обмена

Я осознал простой закон

Обмена и проката жен.

Прокатимся? Пошли!

   И Лена

Садится в частника в ночной

Разодранной рубахе, летним

Ее считая платьем. «Стой!», —

Кричу одной, навстречу сплетням

Другая мчится, на постой

Встает не помню кто, Наташа —

Которая? – уже не наша,

Ты ударяешься в запой —

И почему-то не со мной,

Ты состоишь в болгарском браке

И вообще летишь во мраке,

Тебя утаскивает твой

Сожитель, предан по-собачьи

Тебе, равно как и тобой,

Тебя, тараща глазки рачьи,

Твой обожает армянин,

Тебя женой терзает хлопчик,

Тебя уводят с именин

По-прежнему и любят в копчик

Среди крестов и пианин,

Тебя сманил простолюдин,

Тебя не трахал лишь ленивый,

Тебя…

   И вот я к вам с оливой,

Как гефсиманский гражданин,

И чаша, полная саливой, —

Сплошной белок и витамин.