«Если верить нашему Тиберию…»
I
Если верить нашему Тиберию
и читать, как есть, в газете утренней,
он не будет воевать с парфянами,
он не будет воевать с тевтонами,
изнутри расширит он империю
и свою борьбу считает – внутренней.
II
Разве что парфяне не отвяжутся…
Разве что тевтоны вдруг отважатся…
Разве что кроаты раскуражатся…
Если же все этак и окажется
или, в крайнем случае, покажется,
что ж, тогда и наши не откажутся.
«Я шепнул вчера гетере…»
Я шепнул вчера гетере
В именуемом притоном:
После Августа – Тиберий
И его преторианцы…
Верю только легионам,
Мне гетера отвечала,
Потому что все в охранке
Импотенты и засранцы…
Сговорятся для начала
С легашами волкодавы —
Тут и финиш нашей пьянке.
– Невеликая потеря! —
– Ах ты, подлая шалава!
– Так ответил я гетере.
Марциал – Петронию
Ты зван к вольноотпущенникам, Петя,
и, верю, их представишь в том же свете,
в котором ты расписывал рабов,
к которым ты (прости косноязычье,
в котором я погряз до неприличья)
принадлежа, испытывал любовь
к едва ли не мифической свободе.
Свободен об одиннадцатом годе,
умолкнул ты иль пишешь невпопад
все о похоронах да именинах,
о скифской речи и заморских винах,
и вспоминаешь с нежностью разврат
в среде неотпущенцев – то бишь в нашей.
С дотошностью, сомнительно монаршей,
исчислив наших Зин, Арин и Фрин,
ты вспоминаешь ссоры и соитья
как чуть ли не фатальные событья;
рабы же, то бишь мы, среди руин
тебе сыздетства памятного Рима,
где реалистом кажется фантаст,
пожалуй, лишь о том и говорим мы,
как Петя важным всадникам задаст,
патрициев по стеночке размажет
и сверху, может быть, с плебейкой ляжет.
А что же Рим? По-прежнему стоит
на корточках, присев над гладью плит,
и не желает – врут все слухи – набок.
Рабы, робеем мы не без борьбы,
но тщетно, ибо в сущности слабы,
косимся на евреек и арабок.
Там, Петя, есть у вас Трималхион.
Он мог бы генералом быть здесь. Он
здесь мог бы получать еду в конверте;
он мог бы здесь, пока родит земля,
картофель поедать и трюфеля —
и не платить за них до самой смерти.
Но, Петя, раб останется рабом.
Он, дав и взяв и задницей, и лбом,
теперь вольноотпущенник. Изгнанник.
Его клиенты, сиречь холуи,
давнишние приятели мои,
при нем изображают ванек-встанек.
Я, как известно, мастер эпиграмм.
Ты – драм и антиримских обличений.
Хороший повод выпить по сто грамм.
Тебе не дам, поскольку ты был гений,
а стал вольноотпущенником. Тот,
кто раньше кончит, раньше и начнет.
И все же выпьем, Петя. Но не граппу,
которую лакаешь ты, дав драпу
из рабского сословия. Винца!
Мне предоставь уютную лагуну,
хотя бы веницейскую… Я суну,
но выну, не докончив до конца.
Здесь, где тебе знакомы лупанары
(и в лупанары встроенные нары),
где водку жрут и курят анашу,
опасливо взирая на соседа, —
уж больно сладкой выдалась беседа, —
я выпью и запястьем закушу.
Здесь, Петя, мы рабы – и в этом дело,
здесь с потрохами продаем мы тело,
а душу – только ежели велят.
Здесь, Петя, в средоточье всех империй,
хозяин в лучшем случае Тиберий,
а режут в лучшем случае Сенат.
Там, Петя, есть у вас Трималхион.
Он мог бы генералом быть здесь. Он
Здесь мог бы получать еду в конверте.
Он мог бы здесь, пока родит земля,
Картофель поедать и трюфеля —
И не платить за них до самой смерти.
Но, Петя, он не хочет быть рабом.
Он, дав и взяв и задницей, и лбом,
Теперь вольноотпущенник. Изгнанник.
Но, как мне говорил один сармат,
Давным-давно посажен в каземат, —
Не воинов страшись, а ванек-встанек.
Я, как известно, мастер эпиграмм.
Ты – драм и антиримских обличений.
Хороший повод выпить по сто грамм.
Тебе не дам, поскольку ты был гений,
А стал вольноотпущенником. Тот,
Кто больше выпьет, раньше и помрет.
И все же выпьем, Петя. Но не граппу,
Которую лакаешь ты, дав драпу
Из рабского сословия. Винца!
Мне предоставь уютную лагуну,
Хотя бы веницейскую. Я суну,
Но выну, не докончив до конца.
Здесь, в нашей бабьей, грязненькой таверне,
На нашей рабьей, разненькой вечерне,
Где водку жрут и курят анашу,
Опасливо взирая на соседа, —
Уж больно сладкой выдалась беседа, —
Я выпью и запястьем закушу.