«…Я живу на улице Достоевского…»
…Я живу на улице Достоевского
В старом, ещё не переименованном городе.
Рядом Кузнечный, Разъезжая, недалеко Пять Углов
И всякие разные богоугодные заведения.
Впрочем, раньше она называлась Ямской,
Но и тогда на ней жили не одни только писатели.
Часто вспоминаю с неподдельной тоской
Вас,
бывшие, настоящие и будущие жители-обитатели.
…Это были сущие, настоящие вандалы,
Неосознанно фрейдили, сознательно ницшевали
И ошивались в кабаках, откуда их отшивали
Толстые симпатичные вышибалы.
Это были чиновники, существа весьма заурядные,
Бумагомаратели, канцелярская конница.
Но ходили они через вполне приличные парадные,
А не с чёрного хода, по-дворницки.
Но ходили они степенно и беспричинно,
Перед обедом пропускали разгоночную
И были представительные мужчины,
А женщин не было – только дамы и горничные.
Ну, были конечно гордячки и недотроги,
Часто мылись, не говорили пакостей
И избегали показывать ноги,
Кроме крайней необходимости и надобности.
Мужчины же до невозможности стремились к наживе,
Читать не умели, разбирали только каракули
Расписок. А ещё на этой улице жили
Дети ну, и конечно плакали.
А ещё на этой улице жил Ленин
(Не помню-когда и под какой партийной кличкой),
Об этом свидетельствует дом с табличкой,
Но он сейчас, к сожалению, на капитальном ремонте.
…Это были сущие, настоящие безумцы,
Шпагоглотатели, укротители львов.
Вилки в их руках превращались в трезубцы
И в отмычки для разбивания оков.
Это были гордячки, душевные силачки,
Переводили с французского трактат об изготовлении бомб.
Проповедовали любовь, равенство и всякое такое
И говорили о государе-императоре, что он тиран и дурак.
Это были забияки, болтуны, бунтари,
Заговорщики против самой природы,
Офицеры, но изменники; писатели, но подстрекатели;
Чиновники, но растлители юных душ.
…У государства были, как водится, свои способы и методы,
Для удержания и поддержания применялись сдержание и задержание.
В каждой форме таилось убийственное содержание,
И многие ходили в штатском.
Наушники подуськивали, подусники наушничали,
И была такая тарабарщина и катавасия,
Что убивали свои – своих, а чужие – чужих,
И чужие – своих, а иногда и свои чужих всё-таки убивали.
Становилось неспокойно в царстве-государстве,
Славном своею хитростью и глупостью,
Построенном на обмане, замешанном на коварстве,
На косности, и не пустовали крепости.
Крутили, закручивали, перекручивали,
Учили, отучали, заучивали, переучивали,
Били, пытали, мучили,
Казнили, хоронили, вспоминали, плакали,
Лакеи лакали, холопы хапали,
Иногда для всеобщего утешения и устрашения
По улице провозили пушку.
Иногда бывали царские праздники,
Чаще – дружеские пирушки.
Дочерние и сестринские объятия и лобзания
Регулировали поощрение и наказание,
Лекции о вреде воздержания
Читались в правительственном заведении,
Одобрялось приличное поведение
В рамках конституции (ещё до её создания).
Процветало подпольное писание
Вплоть до момента его истребления.
…Это были сущие, настоящие человеки,
Ничем особенным не отличавшиеся,
Изредка кравшие, чаще попадавшиеся,
Боявшиеся солнечного затмения.
Это были птицы невеликого полёта,
Тайные бабники, открытые пройдохи.
Время от времени им перепадали крохи
Из государственного товарооборота.
В юности тонконоги, к старости – толстосумы,
Прилежно употребляли предохранительные средства.
Иногда им перепадали думы
Из древнего философского наследства.
Иногда им казалось, что они скачут
Во широком поле, закованы в латы,
Или уезжали в африканские деревни
Лечить людоедов от цинги и свинки.
Или покупали некрасивые иконы,
Вешали в угол, и всё ходили, всё смотрели,
И всё говорили: «Не допусти» и «Господи, как ты можешь
Это допустить» и «Уж тут ничего не поделать».
Или мечтали о грядущей России,
Великой, богатой и даже доброй;
Это, верно, бес кидался им в ребро,
Ну а рёбра,
Как всегда в таких случаях, трещали.
Двадцать первое августа
Советские войска в седьмом часу утра
Победоносно взяли город Прагу.
Пока я спал, как гётевский сурок,
Пока я дрых на одиноком ложе,
Пока свой фестивальный трипперок
Залечивал посланец молодёжи,
Пока решался экстренный вопрос
Быть иль не быть всемирной телесети,
Страна пошла, как поезд, под откос,
И плакали разбуженные дети.
Мир без вранья – как мир без воронья.
Нет, человек не зверь – тот понимает,
Что жизнь есть, что свобода, что дороже
Ему, его потомкам и теням
Погибших в схватке.
Зверь дерётся насмерть,
Мы разучились. Город без потерь.
Страна без слёз. Народ без сожаленья.
Убийцы и убитые – друзья,
Поскольку кровь не пролита.
Всё ясно.
И лишь один, священник или враль,
Рассказывает:
Был в Ерусалиме
Подобный случай. Бог наслал чуму
Или холеру – точно мы не знаем —
Все полегли пришельцы…
Я боюсь
На улицу, покуда не стемнеет.
Смотреть в глаза – и глаз не отводить.
Чтобы немощи
Нас оставили
Руку помощи
Каин Авелю
Руку братскую
Руку честную
Работящую
Повсеместную
Руку гордую
Руку крепкую
Руку твёрдую
Руку цепкую
Руку гладящую
Руку бьющую
Руку помощи
Вездесущую
Ах надежды
Они растаяли
Прага Прага
Твердит Цветаева
Сила слабости
Слабость силы
Не подладили
Под-косили
Не ограбили
Не распяли
Не под-ранили
Подравняли
Подутюжили
На парад
На ужин кушали
Пражский Град
Кушать город
Почти проклятие
Горчит свобода
Жжёт демократия
Вино с ядом
Рябчик кусается
Всё как надо
Как полагается
И как кварталы
Ни потроши
Кроме фискалов
Ни души
Когда, как комендантский час,
Сгустилась ночь и город стих,
«Надежда оставляет нас», —
Сказал один из них.
Как бьют в набат, гремел отбой,
Стреляли в воздух, выли псы,
Качал советский рядовой
Истории часы.
Радиостанции с ума
Сходили, мир сошел на нет.
– Но есть надежда, что тюрьма
Откроется чуть свет.
– Я в бывшем государстве был
Учёный-германист.
А вы? – А я уже забыл.
– А вы? – Морской министр.
…Восточный ветер дул на юг,
И шёл солдат глухонемой.
Чехословакии каюк! —
Кричал, – каюк, как таковой!
Другой махнул ему: Скорей!
Есть водка! Прямо из канистр!
– В Чехословакии морей
Нет!!!
– Нет, – сказал министр.
– По чашке кофе? Жизнь не так
Ухудшилась пока.
Не разберёшь, кто друг, кто враг,
Во тьме наверняка.
Прожектор вспыхнул и погас,
А Мнячко был еврей.
– Надежда оставляет нас.
– Нет, просто нет морей.
Тюрьма откроется чуть свет,
И суд их будет быстр.
В Чехословакии газет
Нет…
– Нет, – сказал министр.
Кто будет зол, кто будет рад,
А кто задумает мятеж.
В Чехословакии солдат…
Не больше, чем надежд.
…Восточный ветер дул на юг,
И шёл солдат глухонемой.
Чехословакии каюк! —
Кричал, – каюк, как таковой!
Я друг и брат, кричал, а ну
Я шею вам сверну!
«Опять в плену», – сказал министр,
И германист: в плену.
…Восточный ветер дул на юг,
И шёл советский рядовой,
Он объяснял, что брат и друг,
Но был глухонемой.
Он объяснял, что он опять
Пришёл страну спасать.
Кричал: держись, такая мать!
Но был глухонемой.
…Но как учитель был неплох,
Недаром ел свой хлеб:
Кто не заткнул ушей – оглох,
Кто не закрыл глаза – ослеп.
Он выпил водки, кашу съел,
Примкнул навек свой штык.
И всем, кто рот раскрыть посмел,
Он прострелил язык.