Глава первая. Приехали

Курортный автобус, наполненный до отказа детьми, родителями и чемоданами, урча и стеная, метр за метром поглощал скользкую дорогу.

Встречные машины буксовали. Работницы в брезентовых фартуках бросали лопатами и горстями желтый песок под колеса машин. Неожиданно автобус взвыл, заскрежетал тормозами и дернулся назад, как вздыбленная лошадь.

Чемоданы немедленно спрыгнули со своих мест и повалились набок, а их маленькие хозяева, ткнувшись носами в спину соседей, подняли писк и визг.

Начинался крутой спуск с горы к Нижнему парку. Взрослые придерживали ребятишек и вещи, с опасением поглядывая на обледеневшее шоссе.

Наконец спустились. Водитель осторожно свернул налево и, мягко шурша снегом, подкатил к ажурной ограде санатория. Старинный двухэтажный дом, украшенный замысловатой башенкой с окном-розеткой и флюгером на самой верхушке, еще спал. Автобус смешно поквакал сиреной, пофыркал, поурчал и встал.

— Приехали!..

В одном из окон нижнего этажа приподнялась штора. Вспыхнул свет Затем лязгнул метровый крючок, и из парадных дверей санатория заспешили навстречу вновь прибывшим дежурные няни и сестры в белых халатах и наскоро наброшенных платках.

Первой в раскрытых дверцах автобуса появилась «авоська», наполненная апельсинами и пакетиками разной величины и формы. Ее держал в левой руке высокий тоненький мальчуган в хорошо сшитом пальто, котиковой шапке и теплых ботинках. На ремне через плечо у него висел фотоаппарат в желтом кожаном футляре. Мальчик не торопясь вышел из автобуса. Вслед за ним появилась его мама в меховом манто. Она с большим трудом тащила довольно объемистый чемодан вслед за сыном.

— Эй, мальчик, — окликнул его высунувшийся из окна кабины шофер, — ты помог бы матери!

Мальчик выжидательно остановился.

— Иди, иди, Валерочка, я сама. У него больная рука, — извинительно улыбнулась шоферу мама.

— Ну, вылезай, что ли, Леня, — с напускной строгостью сказала другая мама в сером пуховом платке и простеньком пальто, принимая от сына туго набитый вещевой мешок.

Леня спрыгнул со ступенек автобуса прямо в снег. Из-под надвинутой на лоб шапки искрились живые глаза, веселая белозубая улыбка делала приятным его болезненное лицо с толстыми губами и чуть выдающимися скулами. Сдвинув шапку на лоб, мальчик огляделся.

— Мама! Гляди! — закричал он, — нас встречают маленькая Маша и большая Маруся…

Одна из санитарок очутилась рядом с ними.

— Святой крест! — всплеснула она руками, — Леня?! Опять приехал?

— Опять! — с веселым вызовом отвечал Леня.

— А вырос-то как! Наверное, поумнел? И шалить перестал? — тараторила маленькая няня Маша. Она отобрала у Лениной матери вещевой мешок и взяла мальчика за руку.

— Пойдем, выкупаю тебя.

Леня пошел вперед. Он слегка прихрамывал, но двигался быстро и стремительно.

— Ну, чистая юла, — приговаривала няня Маша, глядя на Леню.

— Да, спасибо вам всем… от всего моего материнского сердца, — тихо, но с глубоким волнением сказала Ленина мама.

— Ну что вы! Не за что, — стеснительно ответила няня Маша, — наша работа такая…

«Как не за «что?» — Уже три раза привозила она его сюда, скованного тяжелым недугом. Леня не мог ходить, владеть руками, повернуть шею, и в каждый приезд весь персонал от главного врача Надежды Сергеевны до этой самой няни Маши вступал в борьбу с его жестоким полиартритом.

Няня Маша, смеясь, вспоминает, как сердился на Надежду Сергеевну Леня, когда, по ее приказу, самые занятные игрушки не давали ему в руки, а оставляли на самом дальнем конце большого ковра в игралке, и он, чтобы достать их, вынужден был ползти за ними, сначала только на животе. Он плакал, кричал, но полз…

Рассказывая матери об этом, няня Маша вспоминала, как радовался весь персонал, когда Леня впервые встал на четвереньки и, качаясь на изуродованных болезнью руках и ногах, улыбнулся, бледный и худенький. А через два года лечения смог уже подняться с ковра и, цепляясь за чехол, пройти от одного конца дивана к другому… Строгая Надежда Сергеевна горячо целовала маленького Леню, а Ленина мама, вот эта скромная женщина в платочке, плакала от радости и счастья, что сын — пошел… Плакала и радовалась, как все матери. И вот теперь, после многих лет лечения, недуг почти побежден.

Леня свободно вертит головой в разные стороны и с наслаждением бежит по узенькой белой дорожке прямо к зеленой калитке.

У входа гостей встречает большая снежная баба в дырявой соломенной шляпе с носом-морковкой и черными угольками глаз.

— Это моя шляпа! — заявил Леня.

— Ну и ладно, пусть пофорсит до весны! — вступилась за снежную бабу няня Маша.

— Пусть! — благосклонно разрешил Леня. Родители и няни продолжали выгружать из автобуса детей. Одних принимали прямо на руки и уносили в санаторий. Те, что поздоровее, шли с ними рядом, степенно неся свои саквояжи и портфели.

Последним с большим трудом вышел из автобуса, опираясь на костыли, рослый широкоплечий мальчуган лет четырнадцати в старой ватной фуфайке, грубых башмаках и большой ушанке.

Шофер помог ему сойти со ступенек.

— Не надо, дяденька, спасибо, я сам, — смущался парень.

Он прошел под высокой аркой с колоннами в парк и загляделся на аллею вековых деревьев. Белые, в пушистом инее, они стояли неподвижно и строго. От самой верхней ступеньки широкой лестницы в глубину аллеи до белеющего где-то там вдали мостика с резными перилами стелился пушистый ковер еще ничем не запятнанного снега. Только резные тени сплетающихся в небе вершин мягко голубели на его чистой белизне. Серовато-голубыми казались большие алебастровые вазы в аллеях. Былинки засохших растений в вазах сегодня расцвели белыми цветами.

Вдруг стайка снегирей выпорхнула из кроны высокого дерева, покружилась и села на молоденькую рябину, выглянувшую в парк из-за ограды санатория. На самой ее верхушке краснели гроздья прихваченных морозом чуть вялых ягод. Снегири лакомились ими, перелетая с ветки на ветку с тихим поскрипыванием. Тоненькие ветки рябины качались и щедро осыпали инеем красногрудых птичек. Им это по-видимому нравилось. Они топорщились, распускали крылышки, купаясь в снегу. Парень смотрел на это серебряное чудо-дерево с живыми красными плодами и боялся шевельнуться.

— Мальчик, заходи в санаторий! — громко позвала его няня Маша с крыльца.

Снегири взметнулись ввысь и исчезли в голубизне наступающего утра.

Опираясь на костыли, парень вошел в ограду.

Озябшие кусты сирени и акаций в пушистом инее обрамляли дворик санатория. Они склонились над цветочными клумбами, укрытыми чистым снегом, и потихоньку роняли пушинки на глубокие следы, оставленные на одной из клумб чьими-то маленькими валенками. Рядом, на снегу, трепетала «галка» в цифрах с двойкой на хвосте.

Парень широко улыбнулся.

Вместе с ним улыбался и белый мраморный мальчик, сидящий на пьедестале в середине овальной чаши застывшего фонтана. Зима позаботилась и о нем — нахлобучила на кудрявую голову большую снежную шапку, искрившуюся на холодном солнце.

— Ну заходи, озяб небось?

И няня Маша помогла вновь прибывшему подняться на ступеньки.

 

Глава вторая. Новые знакомые

Вестибюль детского санатория заполнили взрослые и дети. Они расселись на диванах, стульях, на своих чемоданах. Тихонько переговариваясь, родители сдавали вещи и путевки дежурным медсестрам и сестре-хозяйке, толстой-претолстой женщине с колючими глазками в белой косынке, съехавшей на макушку. Очки с завязочками держались на ее пухлых щеках.

Толстуха показалась ребятам забавной. Ребята шушукались за ее спиной, смеялись. Она заметила это и, вскинув очки на лоб, неожиданно тонким визгливым голосом сказала: «Смеяться, право, не грешно над тем, что кажется смешно»… Ребята засмеялись громче. Толстуха побагровела.

— Тише, тише.

— Нехорошо смеяться… — журили детей родители.

— Теперь наша очередь! — взгромоздила на стул два чемодана мать девочки, одетой в модное зеленое пальто с дорогим мехом. На маме красовались три черно-бурых лисы: две — спускались с плеч, а третья обвивала ее руки в виде муфты. На голове высилась серая каракулевая шапка военного образца, как будто мама — полковник.

— Зачем так много вещей, туфель, платьев? — удивилась принимавшая ребят Нина Николаевна, старшая медсестра.

— Как это «зачем»? — ответила мама. — Ляля приехала на курорт лечиться, отдыхать… Где же и одеваться, как не на курорте… и кроме того, после лечения у вас мы едем с Лялей за границу, в Чехословакию, на курорт Карловы Вары…

К тем, кто сдал свои вещи, спокойно подошла молодая воспитательница Светлана Ивановна, сероглазая, тоненькая, со светло-русой косой, уложенной вокруг головы, с высоким чистым лбом. Стала расспрашивать, кто где учился.

Ребятам она понравилась. Они охотно отвечали на вопросы, в каком классе учатся, привезли ли с собой учебники и оценки. Светлана Ивановна тут же записывала детей в группы: младшую и старшую.

— Разве в санатории учатся? — спросил неприятно удивленный мальчик с фотоаппаратом и авоськой, набитой апельсинами.

— А как же! Лечатся и учатся. Нельзя пропускать целую четверть в году, — мягко заметила она.

У мальчика испортилось настроение.

— Не расстраивайся, Валерочка, я сейчас же по приезде в Москву вышлю тебе все книги, — сказала мама.

Валерочка недовольно отвернулся.

— Не дрефь… — пробасил за спиной Валерочки голос, сорвавшийся вдруг на дискант.

— Я тоже без книжек. Будем вместе…

Валерочка обернулся. Перед ним стоял верзилистый парень в клетчатом, замызганном пиджачке и суженных книзу брюках, в совершенно необыкновенных «бутсах» из синего с грязно-белым. Видно было, что все на парне с чужого плеча, но с претензией на моду.

— Фредик! — представился парень. Он «лодочкой» сунул свою лапищу в тонкую руку Валерочки, а глаза — в его открытый чемодан.

Светлана Ивановна спокойно, но решительно увела Фредика из вестибюля в пионерскую.

— Вашу путевку, — обратилась Нина Николаевна к матери Валерочки.

Та не спеша достала путевку и анализы. Приятный запах хороших духов распространился по вестибюлю. Нина Николаевна внимательно просмотрела документы.

— Как же это ты, паренек, сломал себе руку?

Валерочка взглянул на маму. Она немедленно пришла ему на помощь.

— Знаете… недоразумение. Бывает между мальчиками сначала «бокс», в шутку, а после увлеклись… Мой — такой нервный…

— Подрались?

— Вообще, да! Немножко… Но Валерий здесь ни при чем… Он — чудный мальчик.

— Мы уверены, что у такой очаровательной мамы может быть только чудный сынок! — рассыпалась в любезностях подошедшая к ней Минна Эриковна. У нее маленький носик и увядший рот. Из-под докторского колпачка выбились пряди совершенно белых волос. Дряблые щеки. Они — как два перезревших яблочка.

— Прошу ко мне в кабинет, — пригласила Минна Эриковна Валерочкину маму.

Сухонькие ножки в нейлоновых чулках зацокали каблучками по кафелю вестибюля. Мама и Валерочка двинулись вслед за врачом. Их догнал улизнувший из пионерской Фредик…

— Ой! — взвизгнула вдруг Минна Эриковна, споткнувшись о ногу в грубом башмаке, выставленную из угла при самом входе в коридор. — Мальчик! Убери свою ногу! Нельзя же так сидеть. Я чуть не упала! — брезгливо и раздраженно накинулась она на сидевшего в углу большого мальчугана в ватной фуфайке с костылями.

Парень растерялся. Он не мог убрать ногу. Она не сгибалась в суставе… И не мог встать, так как его костыли с грохотом упали на пол. Один стукнул по ноге Валерочку, а другой — Фредика. Фредик чуть было не растянулся в коридоре во весь свой рост…

— Деревня, — фыркнул Фредик в адрес неловкого парня и важно проследовал дальше.

Минна Эриковна пропустила Валерочку с мамой к себе в кабинет, а перед самым носом Фредика захлопнула дверь.

Светлана Ивановна, появившаяся на шум из пионерской комнаты, поспешила подать костыли мальчугану. Она помогла ему выбраться из угла, посадила поближе к столу и сюда же перенесла его домашний самодельный чемоданчик, на котором он так неловко сидел. Его путевка и остальные документы были в порядке. Вещей в чемодане оказалось очень мало: одна пара старого, заплатанного белья, шерстяные носки, рубаха в полосочку с длинными рукавами, мыло, зубная щетка, порошок и книги. Пока сестра-хозяйка, презрительно щурясь, записывала его вещи, он испытывал чувство неловкости.

— Как тебя зовут? — спросила воспитательница.

— Митя.

— А фамилия?

— Трубин.

— А меня зовут Светлана Ивановна.

— Светлана? — Он словно вдумывался в смысл этого имени.

— Ну вот мы и познакомились… Сейчас ты пойдешь с няней в ванну, помоешься как следует с дороги, а потом я отведу тебя в палату. Ты будешь учиться у меня в старшей группе.

Мите было приятно, когда после купания Светлана Ивановна, мягко дотронувшись до плеча, повела его по длинному коридору, устланному ковровой дорожкой, и, поднимаясь вместе с ним по лестнице, терпеливо ожидала его на каждой ступеньке.

— Скажите, — решился спросить Митя, — здесь могут вылечить мою ногу, чтобы я мог ходить хорошо… совсем без костылей… Мне надо, очень надо… и поскорей…

— А что с тобой?

— Ревматизм. А другие врачи говорят, этот… как его… полиартрит.

— Надеюсь, что вылечат. Но многое будет зависеть от тебя самого.

— Я буду стараться.

 

Глава третья. Таинственная эстафета

— Вот вам, ребята, еще один товарищ, познакомьтесь! — и Светлана Ивановна ввела в пятую палату Митю Трубина.

— Мы уже познакомились… с его костылями, — пробурчал Валерик, занятый апельсином. Фредик угодливо захохотал. Валера протянул ему апельсин. Фредик ел апельсин вместе с душистой коркой, морщился, хлопал Валеру по плечу и уверял его в вечной дружбе. С первого взгляда он определил, что Валерочку можно «обжать». Так любила говорить его мать.

— Когда узнаете друг друга, выберете себе старосту палаты, — сказала Светлана Ивановна.

— А зачем — старосту? — поинтересовался Валера.

— Староста будет отвечать за порядок и чистоту в палате… Его все должны уважать и слушаться, — ответила ему воспитательница и ушла.

Лене очень хотелось попробовать апельсинов, таких ярких и ароматных. Но он был гордым человеком и, чтобы не выдать себя, повернулся спиной.

У стены лежал большой полный мальчуган с белой-белой кожей, в роговых очках. Он выжидательно смотрел на смущенного новичка серыми умными глазами. В складке его строгих губ чувствовалось глубоко скрытое страдание.

— Саша, — назвал он себя и кивнул Мите:

— Вон у окна свободная кровать и тумбочка. Располагайся!

Митя положил свои вещи на тумбочку и взглянул на белую, нарядную кровать. — «Неужели он здесь будет спать?» Затем по-хозяйски занялся своими вещами. Книгу и рубашку, один-единственный носовой — платок он положил на дно тумбочки. Зубной порошок, мыло и щетку — в ящик.

Когда Митя выдвинул ящик, то совершенно случайно заметил странную надпись внутри, на его боковой стенке:

«Бойся Мобуту, выдерет глаза!» Митя показал ребятам эту надпись.

— Ну что его бояться! Где Конго, а где детский санаторий! И вообще, попался бы он к нам, мы бы из него… лепешку сделали… — хвалились ребята.

— Нет, это неспроста, — настаивал Митя.

Все принялись искать надписи и в своих тумбочках. И нашли: «Доводите «Химию!». «Святой крест» спит с присвистом», «Катюшу без шпионов — не слушаться»! Леня заливисто хохотал. Он все знал и принялся объяснять новичкам.

— «Химия» — это Ефимия Васильевна, толстая сестра-хозяйка — три шара друг на дружке. Ее не любят. «Святой крест» — это няня Маша, часто спит в ночное дежурство! «Катюша» — воспитательница младшей группы Екатерина Павловна. Она — безвредная, добрая. Ребята любят слушать, когда она рассказывает про шпионов. А если не рассказывает — мы ее не слушаем, бегаем. Она все равно не накажет.

— А Мобуту?

— Я его люблю до смерти, и сейчас вы его увидите!

Леня в одно мгновение исчез из палаты и «ссыпался» вниз по ступенькам.

— Опять прытко бегаешь?! Сколько лет тебе я буду это говорить, — заворчала няня Маша.

Через несколько минут Леня вернулся, прижимая к себе большого черного кота с ярко-желтыми глазами. Это и был Мобуту. В темноте глаза его казались желто-зелеными. Его побаивались все ребята, кроме Лени.

Кота уважала и тетя Клава, раздатчица, хоть он и не ловил мышей. Да и зачем ему это? В свои часы кот появлялся у дверей раздаточной, и тетя Клава встречала его неизменным вопросом.

— Что, красавец наш дорогой, пробу пришел снимать? Ну сейчас, сейчас… — И в его личную, чисто вымытую плошку наливала молоко.

Кот со скучающим видом, нехотя, словно делал большое одолжение тете Клаве, принимался за еду. Если же молоко было не совсем свежее, он, презрительно фыркая, отворачивался от блюдца и, задрав хвост, оскорбленно удалялся.

В таких случаях тетя Клава бежала на кухню к повару и, гремя ведрами, выкрикивала:

— Вы что же это даете несвежее молоко детям? Есть у вас совесть или нет?

— Врач снял пробу, годится, — оправдывался повар.

— Что мне врач, — возмущалась тетя Клава, — наш кот не стал его пить, отвернулся… А вы детям!

Бывало, кот отвергал половину предложенной ему котлетки. Тетя Клава немедленно требовала у повара объяснения.

— Вы что же это натолкли в котлеты столько перца, что даже кот не стал есть, — возмущалась она. — Где забота о больных детях, я вас спрашиваю?

На это сконфуженный повар не всегда отвечал вразумительно. По его приказанию кухонные работники неоднократно похищали кота и уносили «за тридевять земель». Но он неизменно возвращался на свое пепелище к кладовщице Анне Тихоновне и поступал на питание в санатории. Иногда он разнообразил свое меню, вылавливая из санаторного аквариума красивых рыбок, или лазил по крыше и деревьям, охотясь за птенцами.

За разорение птичьих гнезд ребята и прозвали кота — Мобуту. Леня с гордостью демонстрировал Мобуту всей палате.

— У него такие же глазки, как у меня, — восхищался Леня, с наслаждением тиская кота.

Кот не выносил Лениных ласк, орал и старался вырваться из его рук и сбежать. Но это было не так просто.

— Не понимаю, что в нем хорошего! — пренебрежительно улыбнулся Валерочка, — страшный, черный кот. Вероятно, его хозяйка, какая-нибудь ведьма или колдунья. В сказках у них всегда водятся такие коты.

Леня обиделся.

— Его хозяйка не ведьма и не колдунья. Она — кладовщица, Анна Тихоновна. Правда, она ругается за кота. Даже бегала жаловаться на нас главному врачу за то, что мы прозвали его Мобутой. У него, говорит, есть настоящее имя — Васенька.

— Ну вот, я и говорю, ведьма, раз жалуется!

— Нет, она не злая, только разнесчастная.

— Как это «разнесчастная»?

— А так, ее дяденьку и сына фашисты на войне убили. И теперь у нее на свете один родной кот.

— Все равно, кот страшный, выбросим его, — настаивал Валера. — Говорят, что черные коты — плохие. Перебежит дорогу и все дела — дрянь. Вредные они, черные коты.

— Вы посмотрите, какой у него хвост пушистый! Замечательный котик.

Фредик из озорства дернул кота за хвост. Кот не остался в долгу и больно царапнул его по носу. Фредик взвыл и кинулся отнимать у Лени кота.

— Отдай! Я сейчас же выброшу его в форточку, со второго этажа, будет знать, как царапаться, — брызгал Фредик слюной.

— Не дам котика! — закричал Леня и крепко прижал его к себе.

Кот рвался из Лениных рук. Наконец изловчился и царапнул по физиономии своего друга. Когда Леня схватился за щеку, кот вырвался из его объятий и метнулся к полуоткрытой двери.

— Держи его, держи! — заорал Фредик, прыгнув через Ленину кровать.

Валера успел прижать хвост Мобуту дверью. Кот истошно рявкнул от боли и выскочил, как ошалелый, из палаты.

— Я до него еще доберусь, распотешусь! Меня все коты боятся на нашей улице, — грозился Фредик, разглядывая в зеркальце свой исцарапанный нос.

— Нос — как у глиняного кувшина… И вся физиономия у Фредика — кувшинная, — отметил про себя Саша.

— Стиляги, черти, тигры лютые! — плача ругался Леня. — Только троньте!..

— А-а, стиляги? — бросился на Леню Фредик. — Я сейчас тебя ухандокаю!

— Слабо! — крикнул Леня и проворно обежал вокруг стола. С другой стороны его перехватил Валера. Леня нырнул под Митину кровать. Фредик успел схватить Леню за ногу.

— Больно! — завизжал на всю палату Леня.

— Не трожь, он маленький, — тихо, но выразительно сказал Митя и так крепко сжал руку Фредика, что ему пришлось отпустить Леню.

— Подумаешь, защитник какой нашелся? — рванулся Фредик.

— Я тебе покажу! Деревня! Ведьмедь!..

— А ну, покажи, посмей. Видали мы таких городских…

Так они стояли друг перед другом, не отводя глаз. И Фредик — не посмел!

— Петухи несчастные, забияки! Не успели приехать, а уже драться! — Няня Маша вошла в палату с тазиком, кувшином с водой и полотенцем. — Я вот вас сейчас охлажу водицей.

— Обедать пора? — высунув голову из-под кровати, — спросил Леня.

— Святой крест! Да что же это ты там делаешь?

— Спасаюсь от драной тигры…

— Вылезай сейчас же!

Леня проворно вылез из-под Митиной кровати, захватил с собой полотенце и мыло, уже в дверях успел сделать Фредику «нос» и помчался в умывальную.

Няня посадила большого мальчика на кровать и принялась мыть ему руки. Митя заметил, что руки у Саши очень белые и пухлые, пальцы на левой руке скрючены. Вслед за няней вошла медсестра с подносом, на котором стояли тарелки, накрытые салфеткой, и поставила все это на тумбочке.

— Будем обедать, Сашенька, — ласково сказала она и, подвязав ему салфетку на шею, взяла ложку. Сестра кормила большого Сашу из ложки, как маленького… Его суставы в локтях не сгибались.

У Мити сердце сжалось. Такой большой парень… ровесник ему. Митя старался не смотреть, но все равно видел…

Когда сестра ушла, он тихонько спросил:

— Давно это с тобой так?

— С детства…

— А отчего?

— Полиартрит. Эта болезнь возникает от вируса неясной этиологии, — важно произнес Саша. Митя не понял, но проникся глубоким уважением к медицинским познаниям товарища.

— Ты знаешь, — продолжал Саша, — за шесть лет моей болезни я столько узнал по медицине, что сам стал как врач-специалист. Вот только взгляну и могу сразу же определить, что за болезнь: ревматизм или полиартрит.

Митя решил сейчас же показать этому «специалисту» свои опухшие суставы на правой ноге. Он живо расшнуровал ботинок и завернул штанину.

— Вот погляди…

Саша, не торопясь, взглянул на опухшие суставы Митиной ноги и самым серьезным образом поставил диагноз:

— Тоже полиартрит.

Митя похолодел.

— Да ты не бойся, — успокоил его Саша. — Вот я же болею им и ничего — терплю…

— Мне нельзя болеть, — упавшим голосом сказал Митя.

— Ну, не горюй, — утешал Саша. — Я, может, тоже ошибаюсь. Врачи говорят, что можно ошибаться, когда имеешь дело с неясной этиологией. — Вот когда — ясная, то все понятно.

Он никак не мог зашнуровать ботинок. Руки у Мити дрожали. — «Пропащее, видно, мое дело, — думал он про себя. — Что теперь будет с моими ребятами, там, дома?»

После некоторой паузы Саша попросил:

— Митя, позови няню. Я хочу пройти в читалку, посмотреть газету «Медработник».

— А зачем тебе «Медработник»?

— Я каждый день жду, что кто-нибудь все-таки наймет этот вирус и изобретет лекарство против полиартрита.

— Давай я тебе помогу, — предложил Митя.

Поддерживая Сашу, Митя вместе с ним добрался до самой двери. Когда же им надо было завернуть в коридор, оба запутались в костылях и с грохотом упали на пол. Было очень больно. Но подавив слезы, оба смеялись, пытаясь подняться, помогали друг другу и снова падали.

Фредик пришел звать на обед Митю. Увидев упавших, он захохотал. Уж очень ему было забавно, как эти два больших парня карабкаются на четвереньках.

— Тоже, ходить вздумали, калеки несчастные!

— Сам ты — калека, — крикнул ему со слезами Саша.

Фредик нисколько не обиделся: какой же он калека, если у него действуют руки и ноги?

 

Глава четвертая. Девочки

«Сегодня в 6 часов — организационное собрание и беседа с детьми главного врача санатория Надежды Сергеевны Уверовой».

Это Митя прочел на «Доске объявлений» у входа в столовую. Он остановился на пороге, ожидая, когда Светлана Ивановна увидит его. В столовой было много света, цветов и ребят.

Столики белели и топорщились крахмальными скатертями и на каждом — по четыре красных чашки с белыми горошками.

— Где это я видел? — подумал Митя.

И вспомнил. Платье у чашек — как у его сестренки — ситцевое…

Светлана Ивановна заметила Митю и подвела его к одному из столиков.

— Здесь будет твое постоянное место.

Он поставил костыли к стене и кое-как втиснулся за стол. Сидеть было не совсем удобно, мешала больная нога.

Валера и две девочки за его столом с аппетитом ели борщ. Одна из них черноглазая, смуглая, подвинулась, чтобы Митя мог удобно протянуть свою больную ногу.

— Меня зовут Ида, — просто сказала девочка и подвинула Мите хлеб.

Она показалась ему чем-то похожей на портрет Карла Маркса. Может быть, оттого, что у нее был широкий мужской лоб. Но скорее всего это сходство получалось от ее пышной шевелюры, зачесанной назад и ровно подрезанной до плеч. И вид у девочки был какой-то особый, «высокосознательный».

Вторая — как на открытке, что принес из немецкого плена один их дяденька.

Золотые локоны. Розовые щечки. Голубые глазки. Губки — красные, пухлые, крошечный вздернутый носик и белоснежная полоска узенького лба… В волосах, на самой макушке, у девочки красовалось нечто воздушное, вроде огромного одуванчика. Девочка все время вертелась по сторонам, охорашивалась и кокетливо улыбалась. Ее звали — Ляля.

Митя, подавленный массой новых впечатлений, взял нож и принялся резать котлету. Валерочка и Ляля переглянулись. Митя это заметил, но не понял почему.

— Все мелко нарубленное — ножом резать не полагается, это надо есть, вилкой… — тихонько сказала Мите Светлана Ивановна.

Митя сконфузился и уронил нож на пол. Валерочка и обе девочки рассмеялись.

— Когда я ем — я глух и нем, — строго сказала воспитательница.

Ребята умолкли, а Митя покраснел и готов был провалиться сквозь землю.

— Ну что особенного? — тряхнула волосами Ида. — Товарищ уронил нож…

Она проворно наклонилась и подняла его, но не отдала Мите, а, извинившись перед дежурной по столовой Раей, попросила заменить его другим, чистым.

Митя в душе был очень благодарен Иде, но от смущения и неловкости ничего не сказал и почти ничего не ел.

Фредик наоборот, ел за троих, за четверых.

Не успевала Рая дойти к окошку раздачи, как ей вслед протягивалась длинная рука Фредика с пустой тарелкой:

— Добавку!..

— Кушай, сынок, на здоровье! Кушай, — сопровождала порции борща добрыми пожеланиями раздатчица тетя Клава…

— Кушай, только не заболей! — шепнула ему Рая. Он про себя окрестил ее «Божьей коровкой» за то, что она с готовностью отдала ему свои котлеты.

Светлана Ивановна заметила это и спросила Раю:

— Ты почему не ешь второе?

— Я не хочу… есть корову!

— Что? — переспросила Светлана Ивановна.

— Я не хочу есть корову, — повторила Рая.

— То есть мясо?

— Да…

— Корова дает молоко, кормит людей. И нельзя убивать и есть того, кто кормит и кого любишь… — настаивала на своем Рая. И вообще, мы не едим мясо.

— Кто это «мы»?

— Папа, мама, я…

— Ненормальные какие-то… — сделал свое заключение Фредик.

Маленькая Наташа не вникала в суть этого разговора. Ей нравились сразу Рая и Ляля. Наташа никак не могла решить, кого она больше любит: скромную, как серенькая птичка, Раю или красивую и нарядную, как большая кукла, Лялю. Вот и сейчас, за столом, Рая из своего стакана в Наташин переложила крупный абрикос, а Ляля, проходя мимо, подарила ее улыбкой, и Наташа потянулась за нею. Но Ляле некогда, она мягко освобождается от Наташи и выходит из столовой.

Валерочка оставил свой компот, вскочил, ловко отодвинул стул и поспешил за Лялей. Митя посмотрел им вслед и не поверил. Ляля была точно в таких же узких брючках, как и Валерочка! Такую необыкновенную девочку Митя видел первый раз в жизни. У них в колхозе таких не было…

«Хорошо, что она сидит со мной вместе, — подумал Митя, — я теперь буду видеть ее каждый день», — и почему-то покраснел.

Фредику тоже захотелось сидеть обязательно за одним столом с Лялей.

— Пересадите Трубина на мое место, а я буду сидеть там вместо него, — попросил он Светлану Ивановну.

Но она воспротивилась:

— Ты и так уплетаешь за обе щеки…

Леня с разрешения тети Клавы собрал с тарелок оставленный детьми после обеда хлеб и размочил его в воде.

— Это для кого? — спросил Митя.

— Для голубей. Айда со мной, у меня есть любимый такой, мраморный, хочешь покажу?

— Ну, покажи…

Леня очень любил голубей. Дома у него была целая стая. И сейчас, вспоминая своих домашних белоснежных с красными клювами, серовато-голубых, с мохнатыми ножками, Леня любовался этим одичавшим мраморным голубем. Он постоянно прилетал вместе с дикими в определенные часы на эту крышу, к окну.

Подошли Ляля с Валерочкой и Фредиком.

— Мне здесь не нравится, — капризно говорила Ляля. — Это не санаторий, а какой-то жалкий домишко с курятником наверху! Вот Карловы Вары…

— О, конечно, — соглашался с нею Валера, хотя он, как и Ляля, никогда этих Карловых Вар не видел.

— И вовсе это не курятник, — вмешался в разговор Леня, — а вышка астрономическая. Светлана Ивановна обещалась принести нам такую трубу со стеклом — телескоп. Мы через нее спутников будем наблюдать. А покамест каждый день голубей кормим с этой вышки. Они к нам со всего города слетаются туда, на крышу, и не боятся. Всякие прилетают.

Здесь уже собрались такие же любители голубей. Леня и другие ребята осторожно бросали голубям размоченный в воде хлеб.

Мраморный голубок взлетел на подоконник и, посматривая на Леню черными бисеринками глаз, приблизился к миске.

— Ну, как, нравится? — с волнением завзятого любителя спросил Леня стоявшего поблизости Фредика.

— Ничего, они вкусные, если их поджарить, — облизнулся Фредик.

— Как кот! — возмутился Леня и поймал своего любимца.

Он кормил мраморного голубя из рук. Голубь склевывал крошки хлеба с Лениной ладони и довольно ворковал.

— Поглядите, совсем ручной! — восхищался Леня.

— Мальчик! Дай мне подержать голубка! — попросила Ляля.

— Что ж, подержи, только осторожно… Леня поставил ей голубка на ладонь.

— У-у… ти — мой! — лаская, поднесла Ляля голубя к своим губам.

Неожиданно голубь клюнул Лялю в крошечную родинку на верхней губе. Он, вероятно, принял ее за зернышко…

— У — противный! — вскрикнула Ляля и выбросила голубя в окно.

Стая испуганно взметнулась в воздух.

— Э-эх ты! — рассердился Леня, — девчонка! — и, захватив пустую миску, отправился вниз.

Мите все время хотелось взглянуть на эту девчонку, но он не осмелился. Вспомнив ее слова про Карловы Вары, он решил посмотреть по карте — далеко ли это от здешних мест? Зачем ему это? — он не знал.

 

Глава пятая. Не хочу учиться!

Сегодня Митя впервые увидел главного врача Надежду Сергеевну. Высокая, в белоснежном накрахмаленном халате. Докторский колпачок почти скрывал черные, гладко причесанные волосы с неожиданной сединой у виска. Она внимательно и пытливо вглядывалась в лица вновь прибывших ребят. Когда Надежда Сергеевна улыбалась, на дне ее карих глаз вспыхивали золотые искорки. Они как будто изнутри освещали это одухотворенное лицо и ее мудрую доброту.

— Она всегда лечит самых тяжелых ребят, — шепнул Мите Саша.

Надежда Сергеевна беседовала с детьми о том, как они должны вести себя в санатории во время лечения.

— Не должно быть никаких «не могу» или «не хочу», — говорила она ровным, спокойным голосом. — Советскому государству важно, чтобы все его дети были здоровы, трудоспособны, образованны и прекрасны. Я имею в виду не внешность, а вашу духовную красоту, ваш моральный облик.

Митя долго раздумывал над ее словами и не мог понять, как это некрасивые с виду люди могут быть красивыми.

После ухода главного врача началось собрание.

— Слушайте внимательно и запоминайте, кто и в какой группе будет учиться.

Светлана Ивановна внятно прочла фамилии ребят.

— Федька! А ты в какой группе? Тебя пропустили, — толкнул его в спину Митя.

— Ни в какой! Тебе что за дело! — буркнул Фредик.

— Ну как же так? — заволновался Саша. — Светлана Ивановна! Вы пропустили Фредика Улыбина из нашей палаты.

— Нет, Саша, Фредик будет учиться в младшей группе, у Екатерины Павловны…

— Улыбин отказался у меня учиться, — тихо сказала пожилая воспитательница, черненькая, и худенькая, косицами жидких седых волос и измученным лицом.

— Он — лодырь. Его из школы выгнали, я знаю, — во всеуслышание сообщил Леня.

Ребята ахнули и засмеялись. Фредик побагровел.

— А я ни в какой группе не хочу. Хватит, поучился! Отстаньте от меня все!

Расталкивая ребят и спотыкаясь о ковер, Фредик выбрался из пионерской.

Собрание продолжалось. Младшая группа, в которой было много девочек, хотела выбрать в вожатые отряда хорошенькую Лялю. Но она отказалась:

— Ах, я устала… Меня постоянно выбирают… Я придала сюда лечиться и отдыхать.

— Ну что ж, садись, — сухо сказала Светлана Ивановна.

Заметив, что ее отказ произвел на всех неприятное впечатление, Ляля подняла руку.

— Говори.

— Я могу взять шефство над маленькой Наташей.

— Очень хорошо! — обрадовалась Светлана Ивановна.

Наташа немедленно забралась к Ляле на колени и обняла ее «за шейку». Ляля сейчас же деловито поправила ей бант.

Леня поднял руку.

— Ты что?

— Мне хочется быть вожатым младшей группы. Я умею делать всякие самолеты и наганы, из фанеры могу… и даже из тетрадки, ну, которая уже кончилась, из страничек… как настоящие получаются… Лодки могу вырезать из коры. У меня ножик есть перочинный, мама подарила. А еще я знаю интересную игру в шпионы «Не перейдешь границу!» А еще…

Дружные аплодисменты младших утвердили столь достойную кандидатуру. Ну кому же не хочется иметь все перечисленные Леней сокровища или научиться делать их самому?

Старшая группа выбрала вожатым Валерочку. Он так же, как и Ляля, отказался, сославшись на больную руку.

— Товарищи ребята! Пусть будет вожатым старшей группы — Саша, — решительно и твердо предложила Ида. — Это ничего, что он не ходячий, мы будем сами приходить к нему.

— Спасибо, но меня уже выбрали ребята старостой палаты, — сказал Саша и порозовел от волнения.

— Ну, тогда предлагаю Раю!

Рая согласилась.

Ида все делала решительно и твердо: шагала, говорила, поступала. Всех она называла «товарищами». Ребята выбрали ее председателем совета дружины. Ида немедленно произнесла большую речь, призывая «товарищей» к сознательности и главное — к дисциплине.

Ее волосы растрепались, глаза блестели, и она стала еще больше походить на портрет Карла Маркса. Ребята стали звать ее Марксидой. Ида не обижалась. Наоборот даже гордилась таким почетным прозвищем.

Затем была избрана редколлегия и санитарная комиссия с Митей во главе. Митя сначала отказывался.

— Я первый раз в санатории, порядков не знаю… не сумею!

— Это очень легко и просто, — уговаривала его Марксида.

— Санитарная работа — важная, будешь мне помогать, — попросила его Светлана Ивановна, и Митя согласился. Светлане Ивановне он ни в чем не сможет отказать.

«Душевная очень», — думал Митя о ней, вспоминая свое первое знакомство с молодой воспитательницей.

 

Глава шестая. Стычка

— Я не буду убирать постель и тумбочку в палате, это не мое дело, а санитарки, — заявил Валера. И пусть меня не включают в список дежурных по столовой, я не хочу подавать обед, вытирать стол тряпкой и подметать пол.

— Это почему же? — хором спросили ребята из санитарной комиссии.

— Когда мы жили за границей, всю эту работу выполняли слуги в гостинице. А в Москве у нас — домашняя работница.

— А у нас в санатории нет слуг и нет домашних работниц, — спокойно объяснила ему Светлана Ивановна. — Наши няни ухаживают за лежачими. А те, кто в состоянии владеть руками и ногами, обслуживают себя сами.

Валера поморщился: «Опять мораль!»

— Если ты будешь здесь в санатории вести себя как барин, я напишу твоему папе в Берлин.

Фредик пришел, когда санитарная комиссия вместе с воспитательницей и дежурной сестрой уже собиралась уходить из палаты.

— Ты почему не убираешь постель и она у тебя дыбом? — спросила его Светлана Ивановна.

— А зачем ее убирать? — удивился Фредик. — Утром проснешься — на процедуры, с процедур — опять в постель отдыхать, только встал — обедать, а после обеда — тихий час, проснулся, погулял, — ужин, а после ужина опять спать… Что же, все разы ее и убирать? Не буду!

— Но дома-то ты же убираешь постели?

— Хм, дома… Никаких там постелей нету! Где лягу, там и сплю… И мать свое логово никогда не убирает.

— А полы вы моете? — поинтересовалась Рая.

— Полы? А зачем их мыть? Все равно с улицы грязь каждый день натаскивается. Матери некогда. Она то устраивается на работу, то уходит. Дела все…

— А ты?

— Я? Мыть полы?! У тебя видно в коробке нехвата… — покрутил у самого виска пальцем Фредик.

— И все-таки тебе придется убирать постель, как положено в санатории, а не то мы тебе поставим тройку. И в кино ты не пойдешь!

— Хоть десять колов ставьте, плевать. Я все «кины» уже перевидел десять раз.

— Не кины, а кино, — поправила его Светлана Ивановна. — И непонятно, почему ты так злишься?

Фредик бубнил что-то себе под нос. Не мог же он сказать Светлане Ивановне, что злится на Митю, не хочет учиться, да еще в малышовой группе. Кроме того, он привык курить. А денег мать не дала. Хорошо еще, Валера Гречишников дал гривенник «до завтра». Улучив удобную минутку, Фредик исчез. Постель его так и осталась неубранной.

Митя собственной рукой поставил в «санитарную» тетрадь — тройку. — Самому себе — тройка! Легко ли?!

Самым трудным было проверять чистоту и порядок у девочек. Обязательно высмеют! И не поймешь, что к чему.

В десятую палату Митя всегда входил смущенным, с замиранием сердца. В этой палате жила Ляля. Когда Митя первый раз зашел в десятую палату, он увидел, что платья девочек висят на спинках стульев. На коврике у кровати стояли в ряд десять пар разных туфель.

Сосчитав туфли, Митя спросил:

— А где же эти десять девочек?

Ему ответил дружный смех. Это все были Лялины туфли. Митя не мог понять, зачем ей столько? У них в семье все имели по одной паре, а последнее время его башмаки были на троих.

Когда девочки немного успокоились, Митя сказал:

— На первый раз от имени комиссии предупреждаю: надо всю лишнюю обувь убрать в чемодан и отнести в камеру хранения. Если завтра это не будет сделано, то палате номер десять будет поставлена тройка и в кино вас не возьмут.

— И не подумаю убирать! — вздернула свой носик Ляля. На другой день их палата получила тройку и в кино их не взяли.

— Деревня! Лапотник, — громко бранилась Ляля вслед уходившему из палаты Мите. Каждое ее слово причиняло ему боль.

«Подумаешь, городская! — думал Митя, — а бранится, как наша тетка Варька». И он ставил десятой палате тройки до тех пор, пока Ляля не сдала свою обувь камеру хранения.

 

Глава седьмая. Лялино шефство

Потом у Мити начались стычки с Лялей из-за Наташи. Ляля причесывала Наташу, одевала, завязывала ей красивые банты. Но постель Наташи была не убрана, а игрушки разбросаны. И руки у Наташи частенько бывали грязными. Чтобы избежать «троек» своей палате, Марксида или Рая убирали Наташину постель и сами наводили порядок в Наташином «хозяйстве».

Ляля нянчилась и играла с нею, как с живой куклой. Наташа не выговаривала буквы «р» и Ляля стала ей подражать.

— Включи ладио, — просила Наташа.

— Холошо, будем слушать ладио, — отвечала Ляля.

— Лебята говолят, что я левматик, — жаловалась Наташа.

— Они сами — левматики, — утешала девочку Ляля, — отклой лотик, скусай сахалок…

— Ну, что ты с нею сюсюкаешь! — возмущалась Марксида, — ты же портишь ребенка.

Ляля пожимала плечами и продолжала свое.

— Светлана Ивановна! Разве это можно? — сердилась Марксида.

— Нельзя, Ляля! Ты должна говорить с Наташей правильно и не повторять ее ошибок в речи.

— Но у нее это так мило получается, просто прелесть! — восхищалась Ляля.

— Надо, чтобы она твердо выговаривала букву «р», — настаивала Светлана Ивановна.

— Я могу с нею заняться, — предложила Марксида.

— Нет, — запротестовала Ляля, — я — шеф, я сама буду с ней заниматься, и через неделю вы все услышите, как она заговорит.

— Что-то не верится! — возразила Светлана Ивановна:

— Не глушите Лялину инициативу, — вмешалась Минна Эриковна. — Пусть Ляля широко ее проявит.

Через неделю Минна Эриковна пригласила в столовую весь персонал.

— Вы подумайте только, какие блестящие способности у этой красавицы-девочки. Одна занималась, без помощи старших, и достигла блестящих успехов! Наташа жестко выговаривает букву «р». Вот как надо осуществлять шефство!

Ляля с Наташей опоздали к обеду. Ради такого случая они принарядились. Бант у Наташи был больше головы.

Ляля усадила Наташу за стол. Уже подавали второе.

— Что лежит на тарелке? — строго спросила Ляля.

— Р-р-ыба, — ответила Наташа, жестко выговаривая букву «р».

— Умница! — и Ляля с торжеством взглянула на всех.

Минна Эриковна зааплодировала.

— Вот видите, — обратилась она к Светлане Ивановне, — я вам говорила: «Не глушите инициативу!»

Дежурная поставила перед опоздавшей Наташей суп.

Наташа заглянула в тарелку.

— А это — р-р-апша, — громко сказала Наташа, ожидая похвалы. Но ее не последовало.

— Ряря! Дай мне пожар-раста р-рожку, — попросила Наташа, — и ро-ромтик хр-ребца с мас-р-ром!

Ребята дружно захохотали, захлопали в ладоши.

— Переучила! — с горечью сказала Марксида. Наташа тоже смеялась и хлопала в ладоши. Ляля, красная и сконфуженная, выскочила из столовой.

«Эх, Ляля, Ляля», — вздыхает Митя. Ему жалко, что Ляля так оконфузилась, и не смеяться — тоже нельзя… Смешно получилось… Он все чаще и чаще о ней думает. Вот и сейчас… Надежда Сергеевна заставляет его каждый день и подолгу «ездить» на специальном «велосипеде». Лежишь на спине, а ногами крутишь колеса. Сначала было трудно их крутить, колено больной ноги плохо сгибалось, а после пошло легче и быстрее.

Надежда Сергеевна сказала, что у него ревматический полиартрит и сельские врачи правильно лечили его. А теперь в санатории это лечение закрепят, ион бросит свои костыли. Скоро назначат грязи. Митя радовался. И часто в мечтах уезжал из физического кабинета в свою деревню. А иногда попадал то в Москву, то в Ленинград, о которых так много и интересно рассказывал Саша. И даже отправлялся в далекое путешествие по незнакомым местам, в Карловы Вары, куда поедет Ляля.

«Почему она смотрит на меня свысока? — печально думает Митя. — Никогда со мной не разговаривает так, как с Фредиком и Валеркой, с ними особенно, все — с улыбочкой». Митя вспоминает, как Валерка вскакивает со своего места и предлагает сесть Ляле, когда она появляется в пионерской. И ей это нравится. «А как ловко он приглашает ее танцевать. Она, улыбаясь, кладет ему на плечо руку, Валерка без всякого стеснения берет ее за талию и кружит, кружит по залу А сам в этих «дудочках» зеленых, узких брючках, скачет, как кузнечик в траве. И Фредька туда же! Топчется с ней на одном месте! Танцы называются… Разве это танцы? Вот вылечится у него нога, он им покажет, как танцуют по-настоящему. И что она находит хорошего в этих, каких-то жидких городских парнях.

— А я знаю, о ком ты думаешь! — громко смеется Марксида, как будто случайно заглянувшая в физкабинет. Митя густо краснеет. Марксида входит и подсаживается к Мите на покрашенный белой краской круглый стульчик, такой, как у зубных врачей. Она медленно вертится на стульчике, поглядывая на Митю своими большими черными глазами, и ждет… «Чего?» — Марксида не знает.

А Митя сосредоточенно «нажимает» на педаль «велосипеда» и молчит.

Тряхнув своей пышной шевелюрой, Марксида переходит на деловой тон:

— Что нам сегодня задано по литературе? Она берет с подлокотника его «велосипеда» толстую книгу и медленно листает страницы.

— Как это ты забыла? — удивляется Митя.

Марксида уходит, забыв вернуть Мите его «литературу».

 

Глава восьмая. Безобразники

Большим событием в жизни ребят были первые грязевые ванны. В «мужской день» мальчикам предложили одеться потеплее, проверили, не отправляется ли кто налегке, дали по мохнатому полотенцу, построили парами и медленным шагом провели в грязелечебницу.

Пока ребята раздевались, они слышали, как сестра, заглядывая в их курортные книжки, отдавала распоряжения: «Носочки!», «Чулки!», «Варежки!», «Трусы!», «Шаровары!», «Общая!».

В грязевом зале расставлены деревянные топчаны, покрытые специальными простынями — «бинтами» и одеялами.

Из ведер, подвезенных на маленьких платформочках-вагонетках, грязевщицы в длинных белых фартуках из клеенки, с засученными по локоть рукавами вываливали горячую грязь на эти топчаны. Получался грязевый матрасик. Дежурная сестра измеряла температуру грязи, затем больных осторожно клали в эту горячую постель. Грязевщица ловко замазывала ребят грязью, запеленывала простыней и укутывала толстым шерстяным одеялом. В этом целебном тепле лежать очень приятно. И многие из ребят начинали сладко подремывать.

Мите сделали «чулки» и выше, на бедро, положили грязевую аппликацию. Над его топчаном сестра повесила песочные часы, чтобы он следил за временем.

— Когда весь песок высыплется из трубочки, значит прошло десять минут, — объяснила она.

Фредику были назначены «шаровары» и руки его оставались свободными. Он выковыривал из-под простыни грязь и маленькими кусочками швырял ее в сладко дремавших ребят. Ребята поднимали крик.

— Это он… он! — показывал на Митю Фредик…

— Не я, — протестовал Митя.

Валерочка сидел за отдельным столиком, опустив в глубокий таз с горячей грязью локоть правой руки. Левая не оставалась без дела. По примеру Фредика он за спиной сестры швырял лепешки грязи в ребят. Нечаянно Валера попал в пожилого инвалида.

— Как тебе не стыдно, такой большой, а балуешься, — устало сказал тот.

Валерочка сидел с безмятежным видом, но в душе ему было стыдно.

— Это он, он, — осклабился Фредик, указывая на Митю.

Сестра подошла к Мите и посмотрела на его руки. Чистые. У Фредика руки были в грязи, у Валерочки — тоже. Грязевая сестра сделала строгое замечание им обоим и предупредила санаторную сестру:

— Если ваши дети будут безобразничать, мы их больше не примем.

 

Глава девятая. У директора

— Вы по поводу Улыбина?

— Да.

— Садитесь, пожалуйста! — и директор школы № 1 подвинул Светлане Ивановне кресло.

— Улыбин остался в четвертом классе на третий год. Учителя к нему домой ходили. Матери никогда нет. Да и его застать дома было трудно. Вечно где-то рыскает. Совсем отбился от рук. Много раз мы обсуждали его на педсовете.

— А пионеры? Какие меры принимали они? — робко спросила Светлана Ивановна.

Директор махнул рукой.

— Всякие. Ничего не помогало. Совет дружины исключил его из пионеров.

— Это — крайняя мера! Как же так? — заволновалась Светлана Ивановна, — я прошу объяснить мне причину…

— Они сами сейчас вам все расскажут. — Директор поднял телефонную трубку.

— Попросите, пожалуйста, ко мне пионервожатую, председателя совета дружины и вожатого отряда. Да, прежнего…

Через несколько минут все трое вошли в кабинет.

Пионервожатая начала:

— Поведение Федора Улыбина много раз обсуждали на совете дружины. Пионеры взяли над ним шефство. Самые лучшие ученики стали заходить за ним домой, чтобы вместе идти в школу. Но через два дня он заявил: «Я из-за вас не высыпаюсь! Приходите попозже или совсем не приходите».

— Я как вожатый отряда решил этого дела не оставлять. Думаю: «Не хочешь по-хорошему ходить в школу, мы тебя силком приволокем!» Ну и пошли с ребятами. Так Федька высунулся в форточку и прокричал нам, чтобы мы убирались к черту и дальше. А мы ему кричали, что не уберемся, потому что мы его, несознательного, пришли перевоспитывать… А он нас обозвал… обидно… А мы ему крикнули, что ему слабо выйти… Тогда он стал орать: «Если вы не оставите меня в покое, так я всех шефов разукрашу так, что вас не узнают и родные матери». И запустил мне прямо в лицо каким-то обгрызенным огурцом. Это в вожатого-то отряда… Мы разозлились и все на него кинулись. Он захлопнул дверь и принялся швырять в нас из окна всякой дрянью… — А мы что же, терпеть должны? — запустили в окно камнем… стекло — вдребезги, а потом…

— А потом тебя самого обсуждали на совете отряда и выгнали из вожатых… — заметила председатель совета дружины.

— А за что, спрашивается? — возмутился парень.

— За неправильный метод воспитания, — ответила пионервожатая.

— Но, по-моему, исключать из пионеров тоже не метод, — мягко заметила Светлана Ивановна, — его действительно надо перевоспитывать…

Директор, поседевший на школьной работе, скептически улыбнулся. Затем вздохнул и, чуть прищурившись, как-то сбоку, оглядел Светлану Ивановну.

— Вы, кажется, воспитательница?

— Да…

— Ну вот, попробуйте, вам и карты в руки. Желаю успеха!

 

Глава десятая. Пятиминутка

— Улыбин действительно ведет себя плохо, — согласилась с дежурной сестрой Светлана Ивановна, — на него жалуются и дети и взрослые.

— В своей палате хотел побить Леню, даже на Сашу осмелился поднять руку, с Митей «на ножах». Не могу понять причины. Митя такой спокойный, застенчивый, деревенский парень.

— Беседовали вы с Фредиком? — спросила Надежда Сергеевна.

— Да, никакого впечатления! Слушать не стал!

— Ну, вызвали бы его мать.

— Вызывала. Она пришла, раскричалась на весь санаторий, во всем нас обвинила. — «Он, говорит, у меня замечательный парень, а вы детей не умеете воспитывать… К нему подход нужен! Индивидуальный подход!» — И весь разговор при нем. А после: «Я вам его отдала на три месяца, вот, пожалуйста, лечите, кормите и перевоспитывайте! Вам за это деньги платят!» — хлопнула дверью и ушла…

— Свяжитесь со школой… побывайте…

— Была. И Светлана Ивановна рассказала о своем посещении директора. — Школьный педсовет не знает, что с ним делать.

— Заниматься надо с ним, работать, вот что, — сказала Надежда Сергеевна.

— Наотрез отказался у меня учиться, — добавила Екатерина Павловна. — Я ему все книжки достала, тетрадки выдала. Он было вошел в класс, а как увидел за столами младших ребят, повернулся, хлопнул дверью и ушел. Я ему: Фредик, Фредик, а он — ни в какую! Видимо, ему стыдно сидеть с маленькими, такому верзиле.

— У меня на занятиях схитровал, — доложил инструктор по труду Иван Иванович Варламов.

Столяр по специальности Иван Иванович очень любит свое дело. Сухонький старичок в сером бумажном костюме, хорошо выстиранном и разглаженном, в чистой косоворотке, он постоянно ведет занятия по труду в санатории. В его руках — всегда угольник, а карандаш за ухом. Когда Иван Иванович объясняет, его надо слушать внимательно — он говорит тихо и никогда не кричит и не сердится на ребят. Даже Фредику не удавалось вывести его из терпения.

— Я ему в прошлый раз дал самую, можно сказать, лучшую фанеру с готовым рисунком, — продолжал Иван Иванович, — так он «втихую» из нее наган выпилил и всю как-то неладно изрезал. — Не пойму, как это я недосмотрел. Но способности у него есть в руках. Вот посмотрите, наганчик выпилил со всеми деталями и раскрасил. Чистая работа! — Иван Иванович положил на стол изящный игрушечный наган.

— Плохо смотрите за ребятами, устарели видно, — заметила сестра-хозяйка. — Не один такой наганчик, а целых пять выпилил он у вас на уроках и продал ребятам, кому за деньги, а кому обменял на гостинцы, яблоки, конфеты. — Я теперь все посылки детские возьму под контроль. И сама буду выдавать детям гостинцы, особенно Валерочкины. Фредик прямо-таки его объедает. Такой нахал и обжора. А воспитательницы ничего не замечают… как будто их и не касается…

— И у меня есть замечания воспитателям, главным образом, младшей группы — Екатерине Павловне, — сладко пропела Минна Эриковна.

Сероватое лицо Екатерины Павловны вытянулось, а жидкие прядки седых волос свесились на увядшие щеки.

И Минна Эриковна, охая, поведала о том, как вооруженные этими наганами «пограничники» устроили в коридоре засаду для шпиона, роль которого играл Леня.

— А вместо «шпиона» они из всех своих наганов «пульнули» в няню Машу. Она вышла с посудой из палаты № 5. — «Сдавайся!» — крикнули сразу пять человек. И от неожиданности «Святой крест» уронила поднос на пол. Леня за спиной няни Маши благополучно «перешел границу» и бежал.

— Так они могут «обстрелять» любого — даже меня, и перепугать насмерть, — возмущалась Минна Эриковна. — Это же действует на нервную систему. Воспитатели должны как следует смотреть за детьми.

— И наконец, недопустимо, чтобы персонал бил посуду, — угодливо вторила ей сестра-хозяйка. — Я отвечаю за государственное имущество.

На щеках Екатерины Павловны появились красные пятна.

Надежда Сергеевна, оставаясь как всегда строгой и сдержанной, улыбнулась одними глазами и сказала мягко:

— Не волнуйтесь, Екатерина Павловна. И вам, Минна Эриковна, ничего не угрожает…

И, уже обращаясь к Екатерине Павловне, добавила:

— С этим нездоровым увлечением шпионами в вашей группе надо покончить.

— Но ведь дети любят приключения и я… — слабо защищалась Екатерина Павловна.

Надежда Сергеевна усмехнулась, и в ее темных глазах вспыхнули золотые искорки. Она вспомнила утреннюю карикатуру мелом на Екатерину Павловну, которая с огромным наганом на прицеле кралась по следам неизвестного шпиона через всю классную доску… Сходство было изумительное, и весь рисунок дышал незлобивым юмором…

— А вы придумайте что-нибудь новое, — посоветовала Надежда Сергеевна. — Рассказывайте им сказки, играйте, устремитесь с ними в космос. Ведь началась новая эра в истории человечества…

— Ну что же, можно и сказки! А насчет космоса — «рожденный ползать — летать не может!» — вздохнула Екатерина Павловна. Ее седые космочки опустились еще ниже, на самый нос…

— А вы постарайтесь преодолеть это «земное притяжение». Надо, очень надо, — мягко уговаривала ее Надежда Сергеевна.

— А как же будет с Федором, ведь разболтался парень вконец? — вернул всех к основному вопросу Иван Иванович. — Я уже и «стружку с него снимал», мало помогает…

— Выгнать его из санатория и все, — предложила сестра-хозяйка.

— Да, от него следует избавиться, — поддержала ее Минна Эриковна. — Здесь лечебное учреждение, а не исправительное. Дерзкий, наглый, неприятный мальчишка!

Надежда Сергеевна вопросительно взглянула на Светлану Ивановну. Та встала.

— Я, конечно, человек неопытный, я первый год работаю… Но я беру на себя ответственность за Фредика… Я против исключения его из санатория, — волнуясь и краснея, говорила молодая воспитательница.

— Правильно, девушка, я тоже — против, — поднял руку Иван Иванович. — Как вот потеплеет, переедем в «госпиталь», скворешни будем ладить. Мебель ремонтировать к маю, развернем настоящую работу… может, втянется!

— Я, конечно, человек, неопытный, — сбивчиво продолжала Светлана Ивановна. — Но мне кажется, что я могу читать детскую душу, как открытую книгу…

— Я вот уже двадцать лет читаю эти «книги» и все они разные и не всегда могу прочесть, — устало сказала Екатерина Павловна.

— Я буду за него отвечать так же, как за каждого ребенка в старшей группе, — уверяла всех Светлана Ивановна.

— Ну что же, попытайтесь… Это хорошо! — одобрила Надежда Сергеевна. И, глядя на Светлану Ивановну, подумала: «Она сама-то еще большой ребенок. Недалеко от них ушла».

Но когда молодая воспитательница выходила из кабинета, серьезная, с озабоченным лицом, Надежде Сергеевне показалось, что плечи девушки чуточку опустились, как у Екатерины Павловны, которая много лет несет на своих плечах тяжесть ответственности за воспитание ребят.

 

Глава одиннадцатая. Одна ученица — сто учителей

Проходя мимо столовой, Светлана Ивановна услышала голоса дежурных.

— Поставь стаканы на столы.

— По четыре?

— Да…

Воспитательница заглянула в столовую.

— Не стаканы, а стаканы, — заметила она.

— Так няня Маша говорит…

— Если няня Маша говорит неправильно, ей надо мягко указать, поучить.

И у няни Маши появилось сразу сто учителей. Ребята просто охотились за неправильно произнесенными ею словами.

— Повесьте польты на вешалку, — говорила няня Маша.

— Не польты, а пальто, — поучали ее ребята, вернувшиеся с процедур.

— А ты опять забыла ноты на пианине, — выговаривала Рае няня Маша.

— Спасибо, только не на пианине, а на пианино, — заметила ей Рая.

— Прибери платью в шифоньер…

— Не платью, а платье, оно — среднего рода, — разъясняла Марксида.

— И так в каждой палате.

Недовольная замечаниями девочек няня Маша отправилась в палаты мальчиков.

— Ляжь сейчас же в постель, — приказала она Лене.

— Не ляжь, а ляг, мягко вас поправляю, — натянул на себя одеяло Леня.

— Ах, вот вы какие, яйца курицу вздумали учить, — разобиделась няня Маша и побежала жаловаться на ребят Надежде Сергеевне:

— Все меня учат, прямо шагу не дают ступить, рта открыть нельзя… Безобразия…

— Не безобразия, а безобразие… — поправила ее Надежда Сергеевна.

— И вы — туда же…

— А вы учитесь говорить правильно, надо…

— Мы университетов не кончали, — поджала губы няня Маша.

— А почему?

На этот вопрос она не могла ответить, постояла, потопталась и ушла. Няня Маша решила не разговаривать с ребятами, а по возможности объясняться с ними жестами. Ребята восприняли это, как веселую игру. Особенно Леня. Объясняясь с няней Машей без слов, он строил такие уморительные рожицы, что она не вытерпела и рассмеялась:

— Ах ты ж, облизлянка шлипанзе!..

Вечером, после ужина, Екатерина Павловна вместо необыкновенных приключений начала рассказывать ребятам сказку о Красной шапочке.

— Мне неохота ее слушать, я эту сказку знаю еще из детсадика, — сказала Наташа.

— И я… И я… — закричали ребята.

Но Екатерина Павловна, методично, слово в слово продолжала рассказывать. Ребята ёрзали на местах, зевали.

— Расскажите лучше про шпионов, — просили они. Екатерина Павловна не сдавалась.

— Со шпионами — кончено! Только — сказки!

— Тогда расскажите сказку космическую, про полеты, — ныл Леня.

У Екатерины Павловны в запасе таких сказок не было, и она снова вернулась к Красной шапочке.

— Бабушка, а на что вам такие большие глаза? — спрашивала она тоненьким голоском у волка.

— Чтобы получше видеть, — басила за волка Екатерина Павловна и «страшно» таращила глаза. Ребята примолкли и с любопытством уставились на рассказчицу.

«Доходит, доходит!» — ликовала в душе Екатерина Павловна и решила усилить эффект:

— Бабушка, а на что вам такие большущие зубы?

Воспитательница вдруг звонко щелкнула на редкость белыми зубами. Это у нее получилось здорово, так как зубы были вставные. Однажды она забыла их в ванной, и Леня бегал с зубами по всему санаторию, отыскивая хозяйку.

Ребятам понравилось, как Екатерина Павловна щелкнула зубами, и они принялись щелкать своими.

— Чтобы сразу тебя съесть! — вошла в роль рассказчица, схватив Наташу.

— Не боюсь, не боюсь! — смеясь вырвалась из ее объятий Наташа и вдруг спросила:

— Екатерина Павловна, а почему у вас прическа, как у серого волка?

После такого вопроса сконфуженная воспитательница в тот же вечер устремилась в парикмахерскую. Там ее остригли и сделали «перманент».

Утром все дети и сотрудники бегали смотреть на «чудо-прическу». Космочки обратились в спиральки и штопором торчали в разные стороны. Екатерина Павловна смущалась, краснела и всем объясняла: «Они торчат — пока, а после — пригладятся, и будет очень красиво!»

 

Глава двенадцатая. На тракторный завод

— Выходите на воздух, стройтесь парами, — командовала Светлана Ивановна.

Ребята старшей группы стояли и пересмеивались. — Им, взрослым, предлагают ходить парами, да еще на курорте…

— Ничего, ничего, — понимающе улыбалась Светлана Ивановна. — Мне будет так удобней переходить с вами улицу и посадить вас в трамвай.

Когда ребята построились, Ляля почему-то осталась без пары. Все остальные девочки уже стояли, держась за руки.

Митя, осторожно спустившись со ступенек крыльца, опираясь на палку, подошел к строю.

— Становись на свободное место, рядом с Лялей, — предложила Светлана Ивановна.

Ляля в светло-зеленом пальто, отделанном красивым мехом, скользнула взглядом по старой отцовской фуфайке на Мите, заметила его довольно-таки поношенную шапку и грубые башмаки.

«Да еще хромой, с палкой» — подумала она и выскочила из строя, присматриваясь, с кем бы ей встать. Митя понял Лялю и ему стало обидно…

Марксида оставила Раю, с которой стояла, и подошла к Мите:

— Хочешь я с тобой встану в пару?

Митя помедлил с ответом. На крыльце появилась Минна Эриковна.

— Мальчик с палкой! Трубин! Я не разрешаю тебе идти на экскурсию на дальнее расстояние. Это вредно.

— Сама вредная, — тихонько сказала Ида.

— Я останусь, мне, пожалуй, будет трудно успевать за вами, — ответил Митя, не глядя на Марксиду.

В это время няни вынесли во двор «кресло-сани» с закутанным в одеяло Сашей.

— Ну вот, мы погуляем вместе с Сашей по парку, — двинулся к нему Митя.

— И я с вами! — крикнул Леня. Ему на ходу няня завязывала шарф, держа концы, как вожжи. — Я сделал уроки! Меня отпустили! — рвался из няниных рук Леня.

— Светлана Ивановна! Можно и мне остаться? — попросила Марксида. — Мите будет не легко одному катать сани, так мы вместе, а нянечку отпустим…

— Что же это всем захотелось остаться?..

— Ну, пожалуйста, — попросил Саша.

— Ладно, оставайтесь…

Светлана Ивановна почему-то вздохнула и вывела ребят из ограды.

Ляля очутилась в самом конце колонны и пошла между Валерочкой и Фредиком.

Валерочка надел свою теплую шапку, а берет уступил Фредику.

В своих невероятных бутсах, с воротником, поднятым до красных оттопыренных ушей, в стареньком полупальто, но в берете и узких брючках, Фредик имел хоть и обшарпанный, но все же модный вид. Оба были чрезвычайно польщены вниманием Ляли. Валерочка немедленно достал из кармана «Мишку» и угостил Лялю. А Фредик погладил манжет ее красивого пальто и сказал:

— Какая симпатичная кошечка!

— Кошечка? — захохотала Ляля. — Каждая такая «кошечка» стоит по сто рублей за шкурку. Здесь — сто, — показала она на узенькую горжетку вокруг шеи, — и здесь, и здесь — по сотне, — сунула она свои манжеты к самому носу Фредика.

Он широко открыл рот и вопросительно взглянул на Валерочку.

— Правда, это дорогой мех, норка, — подтвердил Валерочка, — у моей мамы есть такое пальто.

Все трое очень довольные друг другом, шли и болтали с таким видом, как будто они никакого отношения не имеют к этим идущим впереди парами ребятам.

Светлана Ивановна поравнялась с ними:

— Не отставайте, подтянитесь.

Она шла рядом, прислушиваясь к разговору. Ляля рассказывала про кино, которое она смотрела последний раз в Москве. Ей очень понравилась замечательная девочка Эстелла. Она презирала мальчишек, а те в нее влюблялись и были готовы на все. Даже дрались из-за нее!..

 

Глава тринадцатая. Весна идет

Няни осторожно спустили кресло-сани со ступенек широкой лестницы в парк, на аллею. Они еще раз хорошенько укутали Сашу и, с разрешения Надежды Сергеевны, поручили его Марксиде.

Она легко сдвинула сани с места и покатила. Митя пошел рядом, а Леня, подпрыгивая, мчался впереди всех по аллее старых тополей.

Все трое молчали. Саша с наслаждением вдыхал живительный весенний воздух, щурился от яркого солнца и слушал мягкое шуршание мокрого снега.

Он радовался идущей весне.

На холмике, на самом-самом бугорочке, снег растаял совсем. Видна черная земля, и если приглядеться, то можно увидеть над ней пар, словно земля дышит.

— А у стволов деревьев, у самого основания — воронки, и в них — вода. А вот у самых полозьев — ключик… выбился наружу и буль-буль-буль…

— Может, это тот железистый ключ, который когда-то двести пятьдесят лет тому назад увидел Петр Первый? — спросила Марксида.

— Ну что ты, — засмеялся Саша, — тот ключик живет вон там, — он показал на красивый павильон, белеющий сквозь черный узор ветвей. — Его пьют от печени.

— А что это рассматривает Леня у того старого пня?

Когда они поравнялись с Леней, он показал им на снегу каких-то червячков.

— Это снежные черви, — объяснил Митя, — личинки жуков-мягкотелов.

На обочине, под кустиками орешника, они увидели целый рой комаров. Комары вяло кружились вокруг прошлогодней листвы.

— Комары — зимой?! — удивился Леня.

— На солнышко вылезли, все любят солнышко…

Ребята, щурясь, улыбнулись солнцу, и неприятный осадок в душе Мити от эпизода с Лялей растаял, как снег пол полозьями Сашиных саней.

В этот день ранней весны в парке пахло снегом, талой землей, прелыми листьями. Леня мчался вперед и поминутно возвращался с вопросами.

— Что это? — спрашивал он Митю, показывая ему красивый узор на снегу из каких-то неизвестных ему легких, Как перышко, и узеньких листочков, похожих на крылья стрекоз.

— Семена «летучки». Здесь много липы…

— А это что? — показывал снова Леня сухую веточку с черными ягодками.

— Это ягодки ольховые. Их есть нельзя, — терпеливо объяснял Митя.

— А как зовут эту птичку? — закинув голову и чуть не роняя шапку, спрашивал Леня.

Все трое остановились и тоже смотрели ввысь, отыскивая среди ветвей крохотную юркую птичку.

— Это поползень…

Вдруг где-то на большой высоте послышалось дробное:

— Тук-тук-тук-тук…

— Дятел! Знаю! Это дятел! — кричал Леня. И все трое спешили на звуки, чтобы отыскать и увидеть его. Это было нелегко, так как оперение дятла почти не отличалось от коры деревьев.

— А зачем он все долбит и долбит? — спрашивал Леня.

— Кормится. Личинок добывает из-под коры, расклевывает шишки сосновые, их семечки любит… А вот потеплеет, начнут в деревьях соки играть, он и на березку перелетит. Продолбит кору и будет пить сладкий березовый сок…

— А ты пробовал березовый сок?

— Пил… сладкий…

— А нам можно?

— Обязательно попробуем…

— И откуда это ты все знаешь? — спрашивал Саша.

— Чего ж тут не знать… мы деревенские…

А городские ребята не знали всех этих, как будто простых вещей.

Возвращались по другой аллее и опять тысячи вопросов.

— Что это за ветки с такими пушистыми белыми барашками?

— Это верба, а это — ива.

— А это, я знаю — серая ворона! — опять закричал Леня, спугнув довольно смело разгуливающую по дорожке птицу.

— Правильно, — подтвердил Митя.

— Скоро их будет много в парке… Из города на дачу переселятся, — засмеялся Саша.

Мимо них прошли трое городских ребят с клетками. В одной из них металась свиристель — красивая большая птица, с высоким хохолком, в сероватом оперении с винно-розовыми оттенками.

В двух других тревожно бились и прыгали красногрудые снегири, чечетки и щеглы. У чечеток тоже грудки были красные. Ребята поймали птиц для продажи.

Лене очень хотелось купить птичек, но денег с собой не было. Да и Митя как-то холодно отнесся к этой купле-продаже.

— Зачем ловите, лучше пустите их на волю, — любуясь птицами, сказал Митя. — От них же польза.

Птицеловы с удивлением посмотрели на него и поторопились скрыться.

 

Глава четырнадцатая. Без колеса

После возвращения ребят в санаторий разговорам не было конца.

Лепя без умолку рассказывал про птичек, которых видели в парке, про то, что знает Митя о деревьях и травах.

Старшие ребята рассказывали о тракторном. Митя жалел, что не пришлось побывать на заводе. Он видел его однажды издали, с самого высокого места в городе, Ленинской площади. Тракторный показался тогда Мите огромным пароходом с высокими-высокими трубами. Белый дым клубился за ним маленькими облачками, как будто судно шло по неведомому морю на всех парах — «полным, вперед!» Рассказывая об экскурсии, ребята поминутно перебивали друг друга.

— У нас уже миллион тракторов!

— Они везде есть: в Европе, Азии.

— Даже в Африке!..

— Представьте, на заводе, как свои, бывают ребята-пионеры.

— Видим, к заводу подходят машины, нагруженные железным ломом…

— И чего только там нет!

— Банки консервные, дырявые кастрюли, какие-то ржавые кровати, ну всякий железный хлам!

— А на машинах — ребята-пионеры. Увидели они нас и спрашивают: — Вы что, на экскурсию? Откуда? Мы им сказали, что мы из санатория. А они свесились через борт и кричат: — Салют! Курортники! А мы — здешние, заводские… Это наш завод. Собрали мы этот лом на свой школьный трактор и хотим подарить его на Первомай нашему подшефному колхозу.

— Богато живут, — заметил Митя, — и завод — свой и колхоз…

— У них связь, — затараторили опять ребята.

— Их пионерские лагеря близко от колхоза и получают от него молоко, творог, сметану и овощи.

— Ребята ходят им помогать, полоть свеклу, подбирать колоски, копать картошку. Дружно живут. И вот насобирали много лома, а рабочие говорят, что для ихнего трактора не хватает металла.

— Они хотят не гусеничный Т-38, а колесный Т-40.

— Им, может, и не хватает-то на одно колесо…

— А что, если им отдать машу «дизовку»? Ту, что стоит за санаторием, возле склада, она ведь старая, вся проржавела и никому не нужна, — предложил Митя.

— Мысль!

— Здорово!

— Сила! — одобрили ребята.

— Но дизовка-то стоит у Анны Тихоновны. А вы знаете, какая она? — многозначительно прищурился Леня. Ребята помрачнели: — Знаем, у Анны Тихоновны не то что дизовку, кусочек ржавой железки не выпросишь.

— А помочь тем, заводским, надо…

— Что делать?

— Айда к Захару Нилычу!

Захар Нилыч по обыкновению сидел в бухгалтерии на втором этаже и крутил ручку какой-то машинки, щелкал на счетах и ставил бесконечные цифры на большом листе с мелкими-мелкими клеточками.

Когда ребята попросили разрешения войти, он линейкой засек место, на котором остановился, и вопросительно вскинул очки с кончика большого ноздреватого носа на просторную лысину…

— Чем могу служить?

Ребята рассказали ему, в чем дело.

— Я ее давно списал, — обрадовался бухгалтер, — хоть бы нашелся добрый человек, да вывез ее отсюда. Только место занимает. Вид портит.

— Те ребята, с завода, — возьмут, им до зарезу надо на колесо….

— Мы сейчас свяжемся с заведующей складом, — оживился Захар Нилыч. Высунув в форточку голову на длинной худой шее с большим кадыком, Захар Нилыч прокричал Анне Тихоновне, возившейся внизу у склада, что наконец можно избавиться от дизовки. Но с ней лучше было «не связываться». Анна Тихоновна даже слушать не стала об этом.

— Вот-вот, — гремела она в ответ железной накладкой и огромным замком. — Вы все готовы списать, все размотать туда-сюда.

— Нам не хватает на одно колесо к трактору, — хором кричали в форточку ребята.

— Обойдется ваш трактор без колеса… Подумаешь! Колесные какие…

— Безобразие! «Сам — не гам, и другому не дам», — возмущался Захар Нилыч. — Я ей сейчас ультиматум предъявлю.

Ребята, заинтересованные, наблюдали. Захар Нилыч снова высунулся в форточку и грозно крикнул:

— Если вы не отдадите дизовку добром, я у вас внезапную ревизию сделаю, весь железный хлам изыму. Помещение склада под «госпиталь» отдам, а вас — ликвидирую как класс!

Он победоносно взглянул на ребят. Те смотрели на него восторженно.

— Ах вот как? — выкрикнула Анна Тихоновна. — Ревизию делать? Государственное имущество разбазаривать? Не допущу! Я здесь двадцать лет работаю… Пережила двенадцать директоров! Десять бухгалтеров! Пятнадцать завхозов! Двадцать поваров! Сотни шоферов! Все — жулики, пьяницы, воры! А у меня хотя бы порошинка пропала.

Эту краткую «историю курорта» знал наизусть весь автогараж и прилегающая к санаторию улица.

— И почему она — «Тихоновна!»? — размышлял Леня. — Назвали бы ее «Громковна»!

Анна Тихоновна ухватилась за дизовку, но не могла сдвинуть ее с места. Ей хотелось и дизовку упрятать к себе в склад. Но дизовка была очень велика, к тому же свободное место в складе, несмотря на яростный протест Анны Тихоновны, с весны переходило к санаторному «госпиталю». Так называли маленькую столярную мастерскую детского санатория, которая в теплые дни помещалась в складе у Анны Тихоновны. Как только захромает стол или подогнется ножка у стула, «больного» сейчас же несут в «госпиталь» к Ивану Ивановичу. Там у него ждут лечения не только стулья. Бывают и жестоко изрезанные перочинным ножом кресла и дорогие диваны с продавленными пружинами. Это оттого, что некоторые ребята потихоньку становятся на диван ногами, прямо на белоснежные чехлы, и прыгают на них, пока этого не видят старшие. Правда, таких ребят становится все меньше и, вероятно, скоро они совсем выведутся. Но все же есть.

После таких проделок Ивану Ивановичу и его помощникам приходится много трудиться, чтобы вылечить пострадавших.

Вскоре занятия кружка «Умелые руки Иван Иванович перенес в «госпиталь».

Когда наши ребята впервые заглянули в склад, они ахнули:

— Вот где таится металлолом. Это же целое богатство!

Железные и чугунные «буржуйки» разный типов, проржавевшие духовки, сотни заржавевших железных коек и даже большой паровой котел с трещиной. Кому нужен весь этот железный хлам? Теперь инвалиды войны приезжают в восстановленную после войны здравницу. Спят на удобных кроватях с хорошим бельем и пушистыми одеялами, отдыхают в мягких креслах.

«А вдруг что понадобится?» — думает Анна Тихоновна и тянет в склад все, что попадается на глаза. И ей важно, чтобы каждая вещь, попавшая к ней в склад, была на месте. Анна Тихоновна не выносила, когда ребята что-нибудь трогали.

В тот же день делегация ребят провела тайное совещание с Захаром Нилычем. Потом он по телефону позвонил на завод, а ребята — в школу.

Судьба «госимущества» в складе Анны Тихоновны была решена, но она покамест об этом ничего не знала.

— Анна Тихоновна у нас на курорте старый работник, безупречно честный, правда, с некоторыми странностями, — объясняла Надежда Сергеевна делегации, — но мы с ней считаемся…

— Авось, все обойдется без скандала, — сказал Иван Иванович.

— Вы ее как-нибудь деликатно подготовьте к сдаче склада, — советовала Надежда Сергеевна бухгалтеру.

— Уже начал, но не совсем деликатно, — признался Захар Нилыч.

 

Глава пятнадцатая. Троица отличилась

Солнце пригрело. По санаторному дворику потекли ручьи. Сосульки у карнизов крыши делались все прозрачней и опаснее. Сбивать их полезли на крышу Захар Нилыч, Иван Иванович и дядя Сема. Из санатория высыпали ребята с лопатами, вениками и саночками, принялись убирать территорию.

Мраморный мальчик по-прежнему улыбался, сидя на своем пьедестале, только от большой снеговой шапки у него осталась на макушке маленькая тюбетейка, да и та вот-вот растает… А снежная баба, что встречала ребят у входа в санаторий два месяца тому назад, в день их приезда, теперь вся осела и даже сделалась кривой на один бок. Зато в ее дырявой соломенной шляпе появились грачиные перья…

Весна… Светлана Ивановна работала вместе с детьми и успевала застегнуть ворот какому-нибудь очень «жаркому» работнику, надвинуть снова на лоб шапку «ухарю» и отнять лом или лопату у того, кто, по ее мнению, уже достаточно сделал. Митя, без костылей, раскрасневшийся, со сдвинутой на затылок шапкой, с наслаждением раскалывал в тени ломом сероватый, обледенелый снег, а Леня и Марксида с маленькими помощниками укладывали большие снежные куски на саночки и вывозили со двора, за санаторий, на бугор. Там, на солнце, глыбы снега быстро таяли, ручьи текли вниз, в парк.

Было весело. Все работали и все кричали радостно, звонко. Во дворе — мальчишки и девчонки, в парке — грачи. Они сегодня прилетели из далеких стран.

Ляля повертелась немножко на глазах у всех, а затем юркнула в парк.

— Ляля, ты куда? — окликнула ее Марксида, — почему не работаешь?

Ляля остановилась, но ничего не ответила.

— А уроки приготовила? — спросила ее Светлана Ивановна, только что отколовшая ломом большую глыбу льда.

— Нет, я не успеваю, — нехотя ответила Ляля. Она торопилась уйти.

— А как же другие успевают и еще ведут общественную работу? — Ляля пожала плечами. — Ты можешь не перейти в седьмой класс.

— Подумаешь, какая важность, — небрежно бросила Ляля.

— Очень важно, — серьезно сказала Светлана Ивановна.

— А вот моя мама даже семилетку не окончила и вышла за папу…

— Ну, она зря поторопилась, без образования нельзя.

— Можно, — решительно заявила Ляля. — Вот вы имеете высшее образование, наверное, учились лет пятнадцать, а толк какой? — Ляля окинула взглядом Светлану Ивановну с головы до ног и усмехнулась.

Светлана Ивановна посмотрела на свое «семи-сезонное» пальто и воротничок «под котик». Конечно, все это не могло идти ни в какое сравнение с Лялиными норками.

— Ну, а если с твоим папой что-нибудь случится, что вы с мамой будете делать?

Ляля промолчала.

— Я, конечно, одета хуже твоей мамы, но я зарабатываю сама и воспитываю сестру и брата. И еще с нами живет больная бабушка. Мы сами все делаем и хорошо живем, дружно. Все сыты, одеты, правда, не богато, но вполне прилично. И не боимся никаких трудностей.

— Сейчас нам начнет читать мораль, — шепнул Фредик Валерочке и подмигнул Ляле.

— Ну и пусть Лялька уходит, — сказал Леня, — мы и без нее справимся. — И сдвинул шапку на вспотевший лоб.

Фредик бросил лопату и отправился в парк за Лялей. Валерочка хотел было последовать за ними, но застеснялся.

— У меня устала больная рука, — сказал он Светлане Ивановне.

— Собирай тогда здоровой рукой «галки» вокруг санатория, — и Светлана Ивановна подала ему легкую корзину для бумаг.

Валерочка нехотя, двумя пальцами, взялся за корзинку и поволок ее за собой.

Фредик и Ляля подошли к нему. Фредик поддел ногой корзинку и сбросил ее вниз, в парк. Валерочка побежал за нею и там они оба принялись гонять корзинку, как футбольный мяч… Ляля смеялась до упаду… Ребята гоняли корзину до тех пор, пока от нее остались «рожки да ножки».

Во дворе «субботник» шел к концу. Вывозили последние куски снега и льда. Вдруг из-за санатория послышался отчаянный крик Лени. Ребята побежали к нему. Оказалось, что развеселившиеся Фредик и Валерочка отняли санки у Лени, плюхнулись на них оба, чтобы прокатиться по этому последнему, вывезенному сюда снегу, и раздавили их.

Вся «тройка» была вызвана на совет дружины. Обсуждалось их поведение на «субботнике».

— Меня дома ничего не заставляют делать, — а здесь — дежурь по столовой, подавай, принимай, вытирай столы, — возмущалась Ляля. — А теперь еще хотите, чтобы я вам лед колола!

— Никто тебя не собирается заставлять колоть лед, для всякого Светлана Ивановна нашла посильную работу… и ты дежурила только один раз, — говорила Марксида. — Вот завтра твое дежурство, и ты постарайся дежурить на пятерку, чтобы доказать всем, что ты не лодырь и не белоручка…

— Завтра — день моего рождения — и я в этот день дежурить не буду принципиально!

— Хорошо, — согласилась Светлана Ивановна, — мы тебя подменим в этот день, и, несмотря ни на что, по нашей санаторной традиции испечем тебе именинный пирог.

— А я не нуждаюсь в вашем пироге, — заявила Ляля. — Мама завтра пришлет мне посылку. — И она демонстративно покинула пионерскую.

— Слово — Гречишникову.

— Пожалуйста, я куплю вам и корзинку для бумаг, и санки… для меня такая сумма — пустяки… Мама мне всегда дает столько денег, сколько мне надо, — заявил Валерочка.

Марксида возмутилась:

— Разве дело в том, что ты заплатишь?

Фредик на совет дружины не явился.

— Я не пионер и плевать на вас хочу…

После долгих споров совет дружины постановил вынести порицание всей «тройке» за несознательность.

Утром, после завтрака, все застыли перед «Колючкой». «Троица» висела на ее шипах.

Лялю узнали по «конскому хвосту» на затылке и остроносым туфелькам на «шпильках». Валерочка болтал тоненькими ножками в узких брючках и ботинках с толстой подошвой, а у Фредика из коротких рукавов клетчатого пиджака вылезали здоровенные кулачищи. Причесан он был по моде — «я не один на сеновале кувыркался»…

— Кто это нарисовал такую пакость? — зарычал Фредик и попытался было сорвать «Колючку». Но предусмотрительная Марксида не пожалела канцелярского клея, «Колючка» прилепилась к доске «навечно».

— Все равно узнаю, кто нарисовал, и оторву башку, — пообещал Фредик.

 

Глава шестнадцатая. День рождения Ляли

Фредик не отходил от окна, мчался в вестибюль на каждый звонок, забирался на голубятню, чтобы оттуда посмотреть на гору, не идет ли мать. А она — не шла… «Деньги нужны до зарезу», — досадовал Фредик. «Надо что-то подарить имениннице».

Ляля тоже с утра сидела в вестибюле, ждала почтальона с посылкой от мамы и рассеянно отвечала на» вопросы маленькой Наташи. С тех пор, как Наташа так подвела ее при всех, она стала раздражать Лялю. Вместо посылки почтальон принес поздравительную открытку. У Ляли испортилось настроение. Она, как надоевшего котенка, стряхнула Наташу с колен и недовольная ушла наверх в палату.

Обиженная Наташа огорченно посмотрела ей вслед. Вот дрогнули губы, выкатились две крупные слезинки. Сейчас она заплачет громко, так громко, что Ляля ее услышит и вернется…

— Не плачь, иди сюда, — позвала ее из пионерской Рая.

Но Наташа чувствовала себя очень несчастной… Рая взяла ее на руки и вместе с нею села за открытый рояль.

— Хочешь я тебе расскажу сказку «Про деда, бабу и курочку Рябу»?

— Хочу… — просияла Наташа и обняла Раю.

Как только Раины пальцы забегали по клавишам, Наташа узнала и «деда-бабу» и «курочку-рябу», которая так смешно кудахтала. Наташе даже показалось, что по клавишам со звоном покатилось яичко «не простое, а золотое…»

Неожиданно получил посылку Валера. Ляля и Фредик обрадовались. Но «Химия» немедленно овладела ею, вскрыла и выдала Валере два апельсина, несколько конфет и одну плитку шоколада.

Как Фредик ни крутился возле посылки, ему почти ничего не досталось. Вскоре у «Химии» в бельевой появилась ее дочь, высокая, худая, плоская, как доска, с мочаловидным «перманентом» жидких волос и длинной талией. Она унесла с собой увесистую хозяйственную сумку, с которой «Химия» приходила на работу.

Когда ее доченька спускалась с крыльца, Фредик углядел в больших карманах ее модной, широкой юбки конфеты, только что полученные Валерой. Фредик почувствовал себя бессовестно обокраденным и еще больше, чем раньше, возненавидел «Химию» и решил ей при случае отомстить.

К обеду Ляля явилась в ярко-красной шерстяной кофточке, голубых брюках и красных туфельках.

Окинув взором сидящих за столом, она с удовольствием отметила про себя, что произвела впечатление…

— Я не хочу есть эту противную рисовую кашу… — закапризничала Ляля.

— Почему? — подошла к ней Светлана Ивановна.

— Я это не ем… — это — для малышей, — отодвинула она тарелку.

— А что ты ешь? — спросил удивленный Митя.

— Я люблю мясо, дичь… фрукты и… шампанское…

— Ну насчет шампанского ты выдумываешь, — возразила Светлана Ивановна, — вероятно, вычитала это в каком-нибудь романе.

— Пила, пила, — утверждала Ляля, — оно такое сладкое, колется и шипит, как ситро… Мама давала мне выпить в день моего рождения.

Светлана Ивановна неодобрительно покачала головой.

— Ведь сегодня мне исполнилось четырнадцать лет.

— Ну что ж, поздравляем с днем рождения, — улыбаясь, сказала Светлана Ивановна. — Пирог — вечером, в ужин.

— Расти большой да умной, — пожелала дежурившая за Лялю Марксида.

Леня сбился с ног, выполняя поручения мальчиков из своей палаты. Валерочка отправил с ним для Ляли красиво выпиленную рамку со своим фото и кулек с апельсинами, конфетами и шоколадом. Он положил туда почти все гостинцы выданные ему «Химией».

— Это поздравление от Валерика! — сообщил посол гордой красавице.

— Благодарю, — ответила Ляля, перебирая жиденькую пачку открыток, подаренных ей девочками.

Митя отправил в подарок Ляле свой рисунок — уголок санаторного дворика с чашей застывшего фонтана и мраморным мальчиком на пьедестале. Весь уголок сада в зимнем наряде казался чуточку волшебным. На обратной стороне рисунка Митя написал: «Дорогой Ляле — от Мити Трубина — на долгую, вечную память…» И в самом конце, едва заметными буквами: «Жду ответа, как соловей лета…»

Получив сведения о «дарах» и узнав от Лени же содержание писем своих «соперников», Фредик решил, как он выражался, «переплюнуть» всех обожателей. Он написал Ляле горячее письмо с массой грамматических ошибок. На конверте были нарисованы цветным карандашом крылья и написано: «Ты лети, лети, письмо, прямо к милочке в окно…» — и совсем крупно: — «Подарок — в ужине!!!»

Заняв у Валерочки еще тридцать копеек «до завтра», (это уже было три рубля двадцать копеек), Фредик незаметно исчез из санатория. Ляля была заинтригована и сгорала от любопытства, что же это за сюрприз готовит ей Фредик «в ужине».

Вечером, когда все сидели за столом, Фредик очень торжественно поставил на стол перед Лялей бутылку ситро и положил ей на еще пустую тарелку убитого им мраморного голубя, в перьях и крови: «Во, дичь…»

— Ты с ума сошел! — закричала Ляля, — убери! Вы посмотрите, что он сделал, убил для меня голубя, дурак какой!..

Она возмутилась и в то же время была польщена таким «безумным поступком».

— Вон из санатория Фредьку! — зашумели ребята. — Пусть Лялька тоже уезжает! Нарядница! Убить голубя — птицу мира!

— Моего любимого голубя! Тигра драная! Я тебя сейчас ухандокаю! — и Леня бесстрашно набросился на Фредика со своими кулачонками.

Светлане Ивановне с трудом удалось успокоить ребят. Никто не хотел танцевать. Про пирог забыли. И Фредик под шумок съел его один до последней крошки.

Ребята, негодуя, рано отправились по своим палатам и еще долго возмущались, лежа в постели.

 

Глава семнадцатая. Драка

После завтрака Фредика вызвали в кабинет к главному врачу. Там он пробыл довольно долго и теперь сидел в палате раздраженный и злой.

Митя и Валерочка тоже пригорюнились. Утром Митя вместе со Светланой Ивановной делал свой утренний обход. Девочки были на процедурах. Няня Маша, выметая из 10-й палаты всякий мусор, развернула смятый комок бумаги.

— Посмотрите, какая хорошая картиночка, — сказала няня, разглаживая бумагу. — Это ведь наш санаторный дворик, правда, хорошо нарисовано?

Светлана Ивановна взяла измятый лист.

— Да, хорошо, талантливо…

Она повернула лист и непроизвольно прочитала Митино посвящение. Он узнал свой подарок и стоял, грустно опустив голову.

— Ты можешь подарить его нам? — спросила Светлана Ивановна. — Мы поместим его в альбом лучших рисунков.

Митя кивнул головой, и поскорей ушел к себе в палату, бросился на кровать лицом вниз и зарылся в подушку.

— Митя, брось, — уговаривал его Саша.

Но Митя ничего не отвечал.

— Я вам говорю как староста палаты, что вы все — дураки… — Понятно? Стоит ли так переживать из-за этой пустышки Ляльки?

— Ну, конечно, не стоит, — насмешливо улыбаясь, — ответил Валерочка. — Вот если бы разговор шел о Марксиде…

Саша покраснел и умолк.

При упоминании имени Марксиды или ее появлении Саша сразу же терял дар речи.

После случая с голубем Ляля перестала замечать Фредика. Ей нравилось его «злить». И Ляля у него на глазах нарочно была особенно внимательна к Валерочке и даже к Мите.

Атмосфера в палате накалялась.

Вечером, когда старшая группа вместе со Светланой Ивановной слушала игру Раи на пианино, к Мите, вразвалку, засунув руки в карманы брюк, подошел Фредик. С особенной выразительностью, как это делают взрослые парни, он сказал Мите одно короткое слово: «Отойдем…»

Митя понял вызов. Но он никогда не дрался, не любил драться. Ему хотелось слушать музыку и Митя растерянно улыбнулся.

— Что сдрейфил? Слабо? — вызывающе спросил Фредик.

Митя вспыхнул.

— Пошли!

— Где?

— В уборной…

Это было единственное место в санатории, где можно было запереться на крючок.

Светлана Ивановна заметила, что мальчики старшей группы, извинившись, исчезают один за другим. Наконец остались одни девочки. Почти одновременно явились малыши с жалобой.

— В уборную нельзя попасть… Большие ребята облепили всю дверь, забрались наверх, смотрят через стекло, хохочут. Кто-то там заперся и не открывает.

Воспитательница направилась к уборной. Ребята моментально «ссыпались» сверху вниз и исчезли, малыши беспокойно топтались на месте.

Светлана Ивановна постучала в дверь.

— Кто там, откройте…

— Я, — послышался глуховатый басок Саши.

— И я, — пискнул Леня.

— Открывайте, что вы там делаете?..

Смешок, молчание.

Появилась Марксида.

— Они дерутся!.. — задыхаясь сообщила она и стукнула кулаком по двери:

— Откройте сейчас же, а не то придет Иван Иванович и он взломает дверь. Тогда вам будет… по самую маковку…

Дверь открылась.

На закрытых унитазах сидели Саша и Леня, а Фредик, Валерочка и Митя — стояли красные, взъерошенные.

У Валерочки багровел синяк под правым глазом, у Фредика на лбу красовалась шишка, а у Мити — царапина шла через всю щеку до левого глаза. Рукав оторван у самого плеча.

— Дрались?

— Да….

— Марш в палату!..

— Из-за Ляльки дрались, — шепнул на ходу Леня Марксиде.

Сердце Марксиды сжалось. И хотя она была очень сознательной девочкой, ей вдруг стало обидно, что Митя дрался не из-за нее…

 

Глава восемнадцатая. Награда

На совете дружины обсуждалось поведение всей пятой палаты. Особенно досталось старосте Саше Сибирякову и Мите Трубину.

— Вас коллектив выделил как лучших, сознательных ребят. А вы вон чем занимаетесь, пионеры, скоро комсомольцы, а ведете себя, как в каменном веке, неолитические люди, — говорила Марксида и с печалью смотрела черными глазами на Митю и Сашу.

Марксида не представляла, какие страдания испытывает Саша. Он тут же про себя решил выучить все про этот каменный век и навсегда отрешиться от всяких, видимо, плохих, неолитических поступков.

Все ребята признали себя виновными. Совет дружины считал, что они должны быть наказаны за драку. Палата № 5 сама себе выбрала наказание: два дня пролежать в постели и два раза — остаться без кино.

Свое наказание они несли как знамя.

— Не подходите к нам! Мы наказаны! — кричал Леня всем «болельщикам».

Фредик не протестовал. Он лег так, чтобы ему были видны все, кто будет проходить мимо палаты. Он ждал, не пройдет ли Ляля, не заглянет ли к ним? Ведь он страдает и наказан из-за нее… Нет, она не пришла и в их палату не заглянула.

Ляля знала, что мальчики из-за нее дрались и чувствовала себя героиней дня.

…Чтобы их снова поссорить, она с Леней послала Валерочке черную атласную ленту — завязать подбитый глаз.

Леня решил, что девчонки ничего не понимают в драке. Валерочка сразу же сдался, а Митя один дрался против всех и всех победил… Значит ленту заслужил он. И Леня отдал ее Мите.

Митя, счастливый, простил Ляле за эту награду все. Перевязав лентой щеку и опираясь на палку, он прошел в классную на урок.

— Полюбуйтесь, еще один герой! — с горечью представила его классу Марксида. Ребята засмеялись.

Митя покраснел и сел на свое место, рядом с Валерочкой. У него тоже был завязан глаз бинтом. Ляли еще не было. Она, как всегда, крутилась перед зеркалом и опаздывала.

Фредик поджидал ее у входа в класс. Ему хотелось услышать от Ляли хоть одно ласковое словечко, ведь он ее не видел два дня.

Ляля с поднятым кверху носиком проследовала мимо, даже не взглянув на страдальца.

— Ладно же, — погрозил ей вслед Фредик. — Вы у меня с Митькой еще потужите…

— Почему с Митькой? — насмешливо улыбаясь, обернулась Ляля к Фредику.

— Потому, — мрачно ответил Фредик и ушел. Когда Ляля вошла в класс и села на свое место, ей все стало ясно.

— Ты зачем нацепил на себя мою ленту? — прошипела она над самым ухом Мити.

Тот удивленно взглянул на нее. Ляля походила на взбесившуюся кошку. Митя никогда не думал, что такое хорошенькое личико может быть таким безобразным, так исказила его злоба.

— Я эту ленту послала не тебе, а Валерочке.

Митя сдернул ленту и бросил ее Ляле в лицо. Немного успокоившись, Митя открыл свою толстую литературу, которую ему вернула Ида. В ней лежал батистовый платочек.

— Возьми, ты верно забыла его в книжке, — простодушно сказал Митя, отдавая Иде платочек. Она покраснела.

— Да! — вздохнула она. Схватила платочек и незаметно вытерла навернувшиеся слезы. — Ну, дурень, дурень! Ничего-то, ничего не понимает… Ведь должны же это понимать и городские и деревенские ребята…

 

Глава девятнадцатая. Космическая сказка

Уроки шли и в младшей группе. Екатерина Павловна рассказывает сказку, старинную, давнишнюю, как мечта человека о полете в небо.

— Я слышала эту сказку от талантливой народной сказительницы Серовой, — начала она.

Ребята слушают чудесную русскую сказку о белой лебедушке, раненной добрым молодцем в белое крыло лебединое. О том, как он пожалел ее и оставил в своем шатре узорчатом, поставленном на лугу зеленом, среди трав шелковых, да цветов лазоревых. Как только уходил на охоту добрый молодец, лебедушка грудью ударялась о «сыру землю», становилась распрекрасной девицей-красавицей. Она как добрая хозяюшка убиралась в шатре. И на столе, покрытом скатертью камчатною, всегда были вкусные кушанья. Удивлялся чудесам добрый молодец. Однажды подглядел за лебедушкой. Да взял и сжег ее шкурку лебединую вместе с белыми перышками. Горько плакала девица-лебедь о том, что потеряла свою вольную волюшку. Не взлететь ей больше в поднебесье, не увидеться с лебедем-батюшкой, лебедью-матушкой, своими сестрами, братьями лебедиными. И еще горше заливалась слезами горючими, что навеки вечные остался без подруженьки любезный лебедь белый, мил, сердечный друг… Добрый молодец утешил девицу, женился на ней.

Когда наступила весна, высоко в небе пролетели над шатром узорчатым стаи лебединые. Вышла из шатра молодушка, глянула ввысь и слышит крики лебединые:

— А не бросить ли тебе перышко, перышко белое, заветное? — позвали ее лебедь-матушка и лебедь-батюшка.

Со слезами отвечала молодушка:

— У меня на руках мало дитятко, дитя малое, неразумное.

И снова летела стая лебединая. Спустились лебеди пониже, покружились над шатром узорчатым, заметили раскрасавицу.

— А не бросить ли тебе перышко, перышко белое, заветное? — так звали ее сестры-братья лебединые.

Заметалась молодушка по лугу зеленому, ослабли рученьки.

— У меня на руках мало дитятко, дитя малое, неразумное, — отвечала она в смятении.

Вот и третья стая лебединая. Впереди всех плывет по небу лебедь белый, один-одинешенек, нет ему подруженьки.

— Не бросить ли тебе перышко, перышко белое, лебединое? — зовет он тоскливо молодушку и все ниже к шатру спускается и клювом из чистого золота бьет себя в грудь до крови, и лебединое перо в его молодецкой красной кровушке реет в воздухе. Глядит молодушка на лебедя и не наглядится, слушает его и не наслушается. Совсем опустились белы рученьки.

Вот-вот выронит она на траву шелковую дитя малое, неразумное. А перышко заветное вьется-кружится над ее бедной головушкой. Потянулась она за перышком, да вовремя подоспел на коне добрый молодец. Схватил он на лету одной рукой перышко заветное, а другой прижал к груди жену и сына малого.

Тут взвился в поднебесную высь лебедь белый.

Трубным голосом запел свою последнюю песню лебединую и с великой сердечной тоской камнем вдруг пал с небес, грудью ударился о сыру землю и разбился до смерти…

— А лебедушка? — тихо спросила Наташа.

— Лебедушка с той поры осталась жить на земле среди людей и своих сыновей учила летать в поднебесье думушкой…

— А добрый молодец, который схватил «лебединое перышко заветное», летал? — спросил один из мальчиков.

— Конечно, летал, — ответил за воспитательницу Леня. — Он и теперь летает, только уже на космическом корабле. — И фамилия ему Гагарин Юрий.

— Он похлеще всякого лебедя может летать! — послышалась реплика из вестибюля. Это сказал Фредик.

Сидя здесь на диване, он прослушал всю сказку. Екатерина Павловна выглянула из пионерской.

— Понравилась тебе эта сказка?

— Понравилась, здорово… Как вы там сказали в конце-то?

— Учила своих сыновей думушкой летать в поднебесье, — мечтательно сказала Екатерина Павловна.

— Думушкой, — повторил Фредик и умолк. Екатерина Павловна тоже молчала.

Она смотрела на Фредика и думала о том, что уж его-то никто не учил летать. И его мать совсем не похожа не лебедушку…

— Фредик! Заходи, сейчас задачки решать будем. Заходи! — пригласила его воспитательница.

— Фредька! Иди садись со мной рядом, я все тебе объясню, — позвал его Леня.

«Сидеть с Леней, который в два раза его меньше?! Нет!» — Фредик поспешно скрылся.

В дежурке медицинская сестра проверяет температурный лист. Тихо. Чуть слышен негромкий разговор в кабинете у Надежды Сергеевны, там Саша, врачи, незнакомые голоса.

Вероятно консилиум… Приехали профессора…

Саша стонет громко, мучительно.

— Деточка, тебе больно оттого, что растягиваются сухожилия и соединительная ткань в твоих суставчиках. Она заполнила все суставные щелочки, — объясняет Саше Минна Эриковна. Только говорит она все это для профессоров, а не для Саши.

У Минны Эриковны — холодное сердце. В своем старческом эгоизме она давно никого не любит, кроме себя, и интересуется только тем, что ее лично касается.

— Мне не важно, отчего мне больно, — плачущим голосом отвечает Саша, — мне просто больно…

Фредик идет дальше, на веранду. Он, пожалуй, охотно стал бы заниматься с ними вместе, но очень отстал, не сможет… Правда, Саша и особенно Митя много раз предлагали ему помочь позаниматься с ним, даже так, чтобы эти девчонки не видели… И вот он никак не может собраться… И с Митькой у них все же неважные отношения. Вечно ему все ставят Митю в пример… Подумаешь! — раздражается Фредик и заглядывает в щель приоткрытой двери.

 

Глава двадцатая. Кто виноват?

Сегодня в 6-м классе сочинение на тему: «Мой любимый герой». После некоторого раздумья послышался дружный стук перьев по донышку «наливашек» и легкий шелест страниц. Все принялись писать.

«Ленинград, Ленинград, я тебе помогу» — так начала свое сочинение стихами Алигер Марксида. Эта девочка из детского дома наизусть знала всю поэму о Зое. Любила Зою и Ленинград — прекрасный героический город, о котором так много рассказывал Саша.

Сегодня он тоже писал сочинение, лежа в постели, и своим героем избрал Павла Корчагина.

Эпиграфом к своему сочинению он взял известные всему миру слова:

«Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь, все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества».

Светлана Ивановна деловито прошлась между столами, заглядывая в тетрадки. По ее лицу Можно было догадаться, что ребята неплохо справляются с темой. Светлана Ивановна одобрительно улыбалась, изредка указывала кому-либо на ошибку, и она исправлялась. Только одна Ляля сидела бездумно над исчерканной вдоль и поперек страницей. На полях ее тетрадки красовался профиль модницы.

— Ты почему не пишешь?

— Я думаю…

— Думать надо поскорее, времени до звонка осталось мало, — сказала Светлана Ивановна, взглянув на часы.

— А можно выбрать любимого героя или героиню из кино?

— Конечно, можно…

Через десять минут Ляля подала удивленной Светлане Ивановне свое сочинение. Любимой героиней Ляля назвала Эстеллу из кинофильма «Большие надежды». Эстелла нравилась Ляле потому, что она была красивая, хорошо одевалась и главное — презирала мальчиков, мучила их. А они готовы были для нее на все…

Тряхнув кудряшками, с горделивым видом Ляля проследовала на свое место. Усаживаясь, она заглянула в Митину тетрадку и успела прочитать начало. Митя поторопился прикрыть страницу промокашкой. Ляля презрительно улыбнулась и попросила разрешения выйти.

— Можно, — позволила Светлана Ивановна, с особенным вниманием разглядывая Лялю.

— У нас мало чернил, на донышке… — подняла руку одна из семиклассниц.

— И у нас, — присоединилась к ней Марксида.

— Митя! Возьми чернильницы и там, в умывальнике, налей чернил, только осторожно, — попросила воспитательница.

Митя взял «наливашки», достал из тумбочки бутылку с чернилами и вышел.

Валерочка торопливо закончил и сдал свое сочинение. Его любимый герой — граф Монте-Кристо. Почему-то Светлана Ивановна не разделила его восторга по поводу этого героя и довольно холодно разрешила Валерочке выйти из классной. Он поспешил вслед за Лялей. Ему не терпелось узнать подробно, что в сущности произошло между Митей и Лялей, почему Митя сорвал и швырнул Ляле ее подарок-ленту, и еще Валерочке не хотелось, чтобы Митя и Ляля помирились…

Убегая из класса, Валерочка стряхнул чернила со своей ручки на первую страницу Митиной тетрадки. Все-таки месть за поражение в поединке. Правда довольно-таки мелкая.

Марксида увидела это и возмутилась.

— Светлана Ивановна! Гречишников нарочно брызнул чернилами на Митину тетрадь, — она сказала это громко и решительно, как всегда.

— Ябеда, ябеда, ябедина еда, — донеслось со стола пятых.

Воспитательница подошла к шестым и взяла Митину тетрадку. Крупным ровным почерком была исписана вся страница. Начиналась она так: «Мой любимый герой — родной отец, Алексей Иванович Трубин. Про него никто не написал песен или книг и кинокартины про него нет. Но он был настоящим героем. Вот что про него рассказывал дядя Антип».

Посредине страницы красовалась здоровенная клякса. Светлана Ивановна прочла до конца написанное Митей о героическом поступке его отца на фронте.

— Позови в класс Митю, Валерочку и Лялю, — попросила Светлана Ивановна Марксиду.

— Сейчас! — Марксида скрылась и пропала. Время шло, воспитательница, очень недовольная, послала за ними Раю.

— Сбегай в умывалку и позови их всех…

— Сейчас!

Рая ушла и тоже не вернулась.

— Что же это такое? Куда они все делись?

После звонка явилась няня и пригласила Светлану Ивановну вниз в кабинет к главному врачу.

— Все ребята там…

— Боже мой, что они опять натворили?!..

Надежда Сергеевна задержалась в санатории, чтобы посмотреть, как идет работа в вечерней смене. И кроме того, она получила тревожные сигналы о том, что сестра-хозяйка подменяет на кроватях санаторное белье своим, старым, а дочь уносит новое в хозяйственной сумке.

Надежда Сергеевна вызвала к себе в кабинет сестру-хозяйку для объяснения. «Химия» страшно оскорбилась.

— Я чиста, как кристалл! — визжала она на весь кабинет. — Я здесь с утра до ночи. Я доберусь до тех, кто оклеветал меня! Это, наверно, ваши хваленые нянечки! Вот кто! Их здесь десять человек, разве за ними уследишь! А вообще — «не пойман — не вор!»

Надежда Сергеевна, крайне раздраженная визгом и наглостью этой особы, сурово ее предупредила, чтобы в санатории дочь ее больше не появлялась. И вообще никаких сумок…

Когда «Химия» вышла из кабинета, Надежда Сергеевна принялась за письма. Надо ответить многим родителям и написать Лялиной маме и Валерочкиному отцу в Берлин. Ее тревожили эти дети. — «Начну писать и успокоюсь», — пыталась подавить она свое раздражение.

Вдруг ее слух уловил возню, смех и беготню ребят наверху. Во время занятий? Странно! Дети в классах. Что же это такое?!

Надежда Сергеевна отложила письма и поднялась наверх. Возле умывальной происходила настоящая баталия. Из умывалки выскочил весь взъерошенный и красный Митя в рубашке, забрызганной чернилами и облитой водой… А вслед за ним Валера и три девочки с кружкой воды, и мокрым полотенцем.

У Ляли на раскрасневшейся физиономии красовалась чернильная пятерня. У всех руки и лица были перемазаны чернилами. Они задыхались от возни и смеха. Увидев главного врача, ребята ахнули и замерли.

— Как вам не стыдно?! — принялась Надежда Сергеевна отчитывать ребят. — Все учатся, малыши сидят за книгами, а вы, большие, удрали с уроков и безобразничаете!

— Это все он! Он! — указала Ляля на Митю.

— Нет, Надежда Сергеевна, они начали первые, — оправдывался Митя, — задевают все, смеются, дразнятся: «Деревня…» Я все терпел… а они — чернилами на рубашку мне брызнули…

— Я нечаянно, — оправдывался Валера.

— А в его тетрадку кляксу — тоже нечаянно?! — горячилась Марксида.

— А Ляле за что досталось? — спросила Надежда Сергеевна.

— Она над моим отцом посмеялась, вот я и ляпнул ее по щеке, — сбивчиво объяснил Митя, — а она меня — мокрым полотенцем.

Ляля «пустила слезу», размазывая по всей физиономии чернила.

— Нечего сказать, хороша! — рассердилась Надежда Сергеевна. — Вымой лицо! — приказала она Ляле. — А вы — живо в пионерскую!

Все четверо покорно сбежали вниз.

— Ну сейчас нам будет «по самую маковку», — шепнула Мите Марксида.

Девочки и Валера сели на диван, Митя прошел к столу. Развевая полы белого халата, раздраженная Надежда Сергеевна влетела вслед за ними в пионерскую.

— Я вот сейчас напишу вашим родителям. Ну каково им будет, когда они прочтут, что вы себя так плохо ведете? Вот ты, самый большой мальчик, — обратилась она к Мите, — что скажет твой отец?

Митя молчал.

— Стыдно!

— У меня нет отца, — тихо ответил Митя.

Надежда Сергеевна запнулась, но успокоиться не могла.

— Хорошо… я напишу твоей матери… напишу ей…

— У меня нет матери… — еще тише ответил Митя.

Надежда Сергеевна растерялась и с отчаянием, чувствуя, что поступает бестактно, жестоко и не может остановиться, продолжала.

— Ну, наконец, есть же у тебя родные… какой-нибудь дядя, тетя…

— У меня никого, никого нет… только трое детей… — И Митя зарыдал.

Надежда Сергеевна, потрясенная, опомнилась, сейчас на глазах у детей, она заплачет сама…

— Уходите! — приказала он ребятам. — Уходите!

Валерочка немедленно испарился. Но Марксида и Рая — не ушли, они плакали и просили:

— Митя, мы не знали… Ты прости нас, прости… Надежда Сергеевна, мы больше не будем, честное пионерское…

В санатории давно поужинали. Дети лежали в постелях, ожидая обхода санитарной комиссии с Митей во главе. А он почему-то не шел…

Трое ребят и Надежда Сергеевна, крепко обнявшись, сидели на диване в пионерской. Разговор шел вполголоса.

Митя рассказывал о своей жизни.

 

Глава двадцать первая. Митина история

«Хорошо жили. Всего хватало. Отец работал в МТС трактористом, мама — на свиноферме. Мы, старшие — я. Лена, и Вася — учились в школе, а Пронька — маленький, бегал в детский садик. Отец, распахивая колхозное поле, подорвался на мине и погиб. Там была не одна мина, а целое минное гнездо… Это нам фашисты оставили назло.

— Мама после смерти отца затосковала. Все плакала. Начала болеть. А есть-пить надо. Нас вместе с мамой — пятеро. Я стал — большак, хозяин. Все — на мне.

Когда мама была здоровая и работала, мы бегали к ней на свиноферму, помогали ухаживать за поросятами. А после, когда она слегла, подружка мамина, свинарка Настасия Федоровна, охлопотала в колхозе, чтобы нам троим доверили пасти летом отъемных поросят. Сначала было трудно. Выгоним, поросят на участок, а они — в парники или на горох. А за потраву с нас спрашивают. Ревели сколько раз. Зато купать весело было: пищат, визжат — не заметили, как лето прошло. Осенью целая комиссия принимала от нас поросят. Сдали нам двести пятьдесят — мы всех вернули, ни один не потерялся и не пропал. Были маленькие, а стали большие, жирные… Нас похвалили и как взрослым пожали каждому фуку. Заработали втроем за лето столько добра, что пришлось везти на двух подводах. Там и зерно, и пшено, и подсолнух. И большого поросенка дали, живого. А картошка у нас — своя. Ну и капуста. Можно прожить всей семьей.

От радости мама даже встала с постели, хозяйничать принялась. Потом захолодало. Пошли дожди, дожди. Ей стало хуже, опять слегла и больше уже не поднималась… — Митя тяжело, тяжело вздохнул, крепко сжал челюсти, справился с собой и продолжал:

— Перед смертью все мне наказывала: «Ты большой, береги семью. Живите в кучке, в родной избе, не ленитесь…»

Теперь на моих плечах трое. Проньке — семь лет, Ваське — девять, Лене — двенадцать.

Всем в школу ходить надо, а дома хозяйство: корова, поросенок, курочки и собака Розка. Ну, поросенка у лас еще на поминки зарезали, и мы его скоро съели.

После смерти матери пошел я в район получить пенсию за отца. А мне не дали. «Мал, говорят, — всего тринадцать лет. Распоряжаться деньгами не положено».

Я к соседу. Дядя Антип еще при отце ходил к нам. Они с отцом на фронте вместе воевали. Оба с орденами вернулись. Сам-то он вроде ничего, а вот его жена тетка Варька — вредная. Со всеми лаялась.

Только после смерти матери она стала совсем другая. Печь нам топила, стряпала, корову доила и все молоко до капельки отдавала. Мы его и на кринки ставили, и маслице били. Картошку и кашу ели с маслом.

Услыхала она, что мне пенсию не выдали, еще ласковее стала. «Мы вам, сироткам, заместо отца-матери будем. У нас двое, да вас четверо — как-нибудь вырастим».

Вскоре меня вызвали в райисполком. Говорят, что есть постановление комиссии определить нас в детский дом.

— Вам там будет хорошо, — уговаривала меня женщина одна, инспектор района. — Будете учиться, потом специальность получите, вернетесь обратно в свой колхоз. Ваша изба и усадьба — за вами останутся.

А до детского дома от нашей деревни сто пятьдесят километров. Думаю: далеко! И мама наказывала жить в кучке и в своей избе.

Советуюсь с соседями. Они со мной вместе приехали. Тетка Варька все меня по голове гладит и слезы вытирает. А дядя Антип — прямо к инспектору и говорит, что они с женой хотят нас взять в «дети». «Живем рядом, по фронту с отцом его дружки были». И бумажку из сельсовета принес. Там написано, что им, дескать, доверить воспитание детей можно…

Ну я согласился принять их в родители. Потом эта инспекторша посадила всех нас на стулья и стала разъяснять, что они должны быть к нам, как родные. Они поддакивают. А потом мне начала мораль читать. Должен, говорит, их уважать, слушаться, быть примером…

Все мы расписались в каких-то бумажках и покатили домой.

Только сразу наша хорошая жизнь кончилась. Дядя Антип получил отцовскую пенсию и стал выдавать мне на хлеб, на тетрадки, на книги. Придешь за деньгами, а он жмется, сердится. Допытывается, куда истратил.

Из школы придешь, не знаешь за что хвататься. Отчего ушел, к тому и пришел. А тетка Варька забежит в избу и командует: — «Пол выскобли! Дров наруби! Воды натаскай! Коровник вычисти!» — Со своими делами едва справляемся да еще у них батрачим. За уроки мы садились поздно вечером, когда в деревне все давно спали.

Молока стала давать половину. Я говорю: «Нам не хватает», а она: «Что я на вас, чертей, даром должна работать?!»

Пронька у нас всегда был красный, толстый, а тут худеть начал, побледнел. Вот мы и надумали с Леной… Пригнали свою корову домой и не стали дожидаться Варьку. Я надел мамину юбку, кофту, платок, помыл руки, ну все как следует — и сел доить. Сначала плохо получалось. Молоко все у меня по локтям текло, в рукава. А Краснушка все на меня косилась. И вдруг, как даст… ногой. Я со скамеечки — кувырк. Сел, вишь, не с той стороны.

Лена ее уговаривает, ласкает, хлебцем с солью потчует. Я — снова доить. Краснушка нет-нет, да и обмахнет меня хвостом по физии. «Ладно, думаю, лишь бы дело шло». Едва с грехом пополам подоили, заявилась Варька. Увидела, покраснела, как треснет своим подойником об пол, так у него бок-то и вмялся. Она чуть не лопнула от злости. «Ну, говорит, я вам покажу, как хозяйнувать…»

С того дня нам не стало жизни. Но корову мы научились доить и не уступили. Вставали с Леной чуть свет и доили.

Осенью дядя Антип привез полную машину сена и свалил у себя во дворе. Я знал, что здесь сено и с нашего участка, колхоз нам давал. Я пришел к дяде Антипу. «Бери сено, когда надо», — сказал он. А вот как пойдешь к ним за сеном, то на воротах замок висит, то Варьке некогда. И уйдешь ни с чем. А скотину кормить надо. Так мы всю соломку с сарайчика постягивали. Парили и Краснушку кормили. Но это плохая еда. Пошел я в правление просить сена. Председатель вызвал Антипа. Вместо него прибежала Варька и стала кричать:

«Сена — сколь хошь! А они лодыри… прости господи! Не хотят пальцем шевельнуть, чтобы покормить бедную животную! И за что только бог меня наказал! Взяла на себя такую обузу!»

— Ну, а ты что? — спросила Надежда Сергеевна. Митя опустил голову.

— Промолчал? Э-эх, Митя!

— Дров на зиму дядя Антип тоже привез машину, — продолжал Митя свой рассказ. — А нам сбросил во двор с полкубометра. Мы их скоро сожгли, хоть и экономили. Затем на топку хлевок свиной разобрали. Все равно ведь поросенка нет, а другого едва ли заводить станем.

Когда хлевок сожгли, я пошел снова в правление и получил разрешение взять в лесу дровишек… В воскресенье мы с Леной поехали в лес. Чтобы взять побольше, нагрузили целый воз, а сами шли пешком всю дорогу…

Вот тогда я и застудил ноги, Лена надела мамины валенки, крепкие, а я отцовские. Батя все собирался подшить их к зиме, да вот так и не получилось… Ну, я в дыры-то тряпок напихал, а они все равно вылезли. Снег в валенки набивался и таял. На морозе они застыли, как камень. Я едва ноги вытянул из них, даже на горячей печке не отогрелся.

Утром я не смог встать на ноги. Лена привела к нам учительницу Ольгу Ивановну, а она сходила за фельдшером. Так я попал в больницу.

Когда я выписался из больницы, наш председатель колхоза Иван Игнатьевич выхлопотал мне через Москву путевку в санаторий. Дядя Антип из отцовской пенсии купил мне билет к вам. Он последнее время стал хмурый какой-то и все глаза отводит, не смотрит на меня… Я попросил тетку Варьку купить мне еще рубаху, ведь в люди еду…

«И так хорош будешь! — закричала она. — Там казенные давать будут…» Тогда дядя Антип сказал: «Ну, и стерва, жадоба», — и потихоньку от Варьки в сенцах дал мне три рубля.

Я взял с собой пиджачок, надел чистую майку, брюки и вот эту рубаху… Ее мне еще мама купила…

— Ну, а кто же теперь хозяйничает у вас дома?

— Сами. Мы все распределили. Лена — она самая старшая, все ее слушаются. Она взялась корову доить, обед варить и убирать. Василий воду таскать, скотину поить, коровник чистить. А Пронька кур кормит. Он любит цыплят, как мама. Поймает их, желтеньких, пушистых, и греет в ладошках. Ему один раз курица чуть глаза не выклевала за цыплят. Еще больше он любит бегать по улице. Выучит уроки и просится у меня:

«Мить, а Мить, пусти на улочку»…

Митя замолчал. Задумался. И, словно, никого не было вокруг, сказал:

— И вот все трое молчат, не пишут. Уж не случилось ли чего? Озеро-то, наверное, уже растаяло, а Пронька — такой же озорник, как Леня.

Все в этот вечер были на редкость молчаливы. И без обычной суеты улеглись спать.

Надежда Сергеевна после ухода детей многое передумала. Написала письма председателю Митиного колхоза, в райисполком, в сельсовет и старшему инспектору по опеке и усыновлению.

 

Глава двадцать вторая. Сплошные неприятности

Утром все ребята знали Митину историю. Марксида еще до завтрака принялась записывать ребят в животноводческий кружок. Первыми в списке были Рая, Саша, Леня, и, конечно, Марксида. Леня приволок записываться в кружок все свое «малышевое звено». Не хватало только животных. В детском санатории не было живого уголка, один аквариум. Мобуту был хозяйским котом, поэтому в счет не шел.

— А Резвунок? Про Резвунка-то забыли! — попрекнул Марксиду и Раю Саша.

Резвунок — старый конь, такой же старый, как конюх дядя Паша. За рыжую бороду и важный вид ребята прозвали его Пашой. Паша возил в грязелечебницу неходячих ребят. И еще он ездил на базу за продуктами.

Паша сразу же отверг помощь ребят в уходе за конем.

— Характер у него неважный, привычки имеет плохие, — объяснил дядя Паша ребятам. — Дисциплина у него хромает.

Резвунок, вероятно, понял, какой поклеп на него возводит Паша и схватил его зубами за ухо.

— Вот видите, еще и кусается.

Если бы Резвунок обладал даром речи, он бы сказал, что дурные привычки есть и у самого дяди Паши.

Разве это хорошая привычка, возвращаясь с продбазы, забегать в буфет и задерживаться там у стойки? Надоедает ждать. Поэтому Резвунок частенько уходит от буфета и является прямехонько к кладовщику курорта или к кухне, где его всегда угощают куском хлеба с солью.

— Признайся, Ида, что ты провалилась с этим «животным» кружком, — ехидничала Ляля, рассматривая себя в зеркальце.

— Не с животным, а с животноводческим, — поправила ее Марксида.

— Ну, пусть будет с животноводческим, все равно провалилась. И все большие ребята над тобой смеются.

Ляля старательно оттирала следы чернильной пятерни на своей розовой физиономии.

— Попробуй кислотой, — посоветовала Марксида.

— Скажешь еще! У меня кожа нежная.

— Она у тебя толстая, как у носорога…

— Да как ты смеешь?! — возмутилась Ляля. — Ты просто злишься, что Митя за мной бегает, завидуешь! А на тебя и твои кружки не обращает внимания.

Марксида вспыхнула.

— Я? Завидую тебе? Может быть, скажешь, что я мечтаю получить такую же пощечину, какую тебе вчера при всех закатил Митя? И за дело!..

Ляля разозлилась.

— Свинопас несчастный! Я ему за эту пощечину отомщу!..

Все ребята сидели за столом. Последней к завтраку явилась Ляля.

Как было принято в санатории, опоздавшую встретили насмешливыми хлопками. Ляля не смутилась, подойдя к своему столу, она не села на свое место, а громко обратилась к воспитательнице:

— Светлана Ивановна! Переведите, пожалуйста, меня за стол к Фредику.

Фредик поперхнулся от неожиданности.

— Я не хочу сидеть здесь!

— Почему? — удивилась Светлана Ивановна.

— Не хочу сидеть рядом со свинарем, от него пахнет свиньями.

В столовой стало тихо, очень тихо. Марксида побледнела. А Митя покраснел до слез.

— Сейчас же извинись перед Митей за бестактность и садись на свое место, — сурово сказала Ляле Светлана Ивановна.

Капризно надув губки, Ляля села.

Митя, молча, не глядя на нее, выбрался из-за стола и вышел из столовой.

— Я не желаю тебе подавать принципиально! — дежурная по столовой Тома из-под самого носа Ляли взяла тарелку с супом и отнесла ее обратно в раздаточную.

— Подумаешь! Сама возьму!

Ляля, вскинув голову, отправилась за супом сама.

— Вся наша десятая палата не будет с тобой разговаривать до тех пор, пока ты не извинишься перед Митей, — заикаясь от волнения, сказала Ляле всегда тихая и деликатная Рая.

— И не подумаю. Отстаньте! Вот привязались!

— Ляля! После обеда зайдешь в кабинет к Надежде Сергеевне, я там буду тебя ждать, — сказала Светлана Ивановна.

— Мораль будет читать, — захохотал было Фредик, но Марксида так посмотрела на него, что Фредик умолк.

— Светлана Ивановна! Мы должны поступок Ляли обсудить и на общем собрании, — дрожа от гнева, говорила возмущенная Марксида.

— Правильно. После полдника собери ребят…

Через несколько минут Ляля растрепанная, красная, в слезах, выскочила из кабинета главврача.

— Ребята! С Ляльки «стружку снимали!» — оповестил всех мальчишек Леня. — А мы ее еще на собрании малость проработаем.

Собрание было очень бурным.

— Как тебе не стыдно так обидеть человека? — возмущались девочки.

— Ветчину с горошком любишь? — кричали мальчишки.

— Сегодня за завтраком съела свиную отбивную и еще просила?

— А кто пасет ветчину с горошком? — спрашивал Леня, — Эх ты…

— А он меня по щеке ударил, это ничего? — защищалась Ляля.

— А за что?

Она прикусила язычок.

— Сейчас же извинись перед Митей! — потребовала Марксида.

— Не извинюсь! Стану я унижаться перед каким-то деревенским мальчишкой, свинарем несчастным.

— Сама ты несчастная… Свинарей сам Никита Сергеевич в Кремле принимает! Может Митя тоже в Кремль поедет!..

Ляля не сдавалась.

Собрание ребят постановило: вынести Ляле порицание и сообщить об этом в школу и пионерскую организацию.

— С песочком тебя протерли, — злорадствовал Леня.

Убежав из пионерской, Ляля кинулась к дежурной сестре.

— Мне плохо… дайте брома или валерьянки… скорей…

Подоспела Минна Эриковна.

— Что с тобой, деточка? Кто тебя так обидел? Что случилось?

Заломив руки, Ляля упала на диван.

— Нет, это возмутительно! Я не останусь в этом санатории ни одной минуты, я сейчас же уеду, дам маме телеграмму и уеду… Терпеть такие неприятности из-за этого свинаря!

— Пожалуйста, уезжай, здесь никого насильно не держат, — раздался ровный голос Надежды Сергеевны. — Светлана Ивановна! Помогите Ляле отправить телеграмму.

Лялю обескуражила легкость, с какой ей разрешили отъезд. Она ждала, что ее будут уговаривать, просить, молить. Но отступать было неудобно и она принялась составлять телеграмму. Пальцы Ляли были измазаны чернилами. Бумага в кляксах. Почти целая тетрадь — изорвана на черновики. Наконец, телеграмма была составлена.

«Мама, срочно, даже сверхсрочно, приезжай за мной. Увези меня в Карловы Вары, мне здесь не нравится.

Целую. Ляля».

Вечером, во время обхода санитарной комиссии, Леня вдруг обратился к дежурной сестре:

— Дайте мне, пожалуйста, брома или валерьянки…

— Что с тобой? — встревожилась сестра.

— Мне плохо…

Леня упал на кровать и закричал во весь голос, подражая Ляле.

— Увезите меня в Карловы Вары! Мне здесь не нравится!

Ребята покатились со смеху. Засмеялся и Митя.

Через день пришла телеграмма от Лялиной мамы:

«Сиди не рыпайся, подробности письмом».

 

Глава двадцать третья. Неудачный сюрприз

Ляля извинилась перед Митей, но вела себя вызывающе. Митя страдал. Ему хотелось сказать Ляле такое, что причинило бы ей боль. И хоть она ему по-прежнему нравится, он может без нее обойтись, может… Пусть она знает, что он в ней совсем не нуждается. Но Митя не находил слов. И вместо того, чтобы забыть Лялю, все чаще о ней думал.

На беду у Мити пропала его рубашка, та самая, в чернилах, с длинными рукавами. Искали повсюду, не нашли.

— Пропала, как корова языком слизнула, — печалился Митя.

— А я видел, как из нашей палаты выбежали Рая и Марксида, — громко заявил Леня.

— Ты лучше молчи! — с досадой крикнула на него покрасневшая Ида.

— Не буду молчать! Сейчас побегу к Светлане Ивановне и скажу, что вы украли Митину рубашку. И пусть вас милиция заберет.

— Мы сами пойдем к Светлане Ивановне. — И девочки побежали в пионерскую. Но Леня их опередил. Он прямо с порога крикнул:

— Светлана Ивановна, эти девочки украли Митину рубашку. Я сам видел. Как не стыдно!

Девочки схватили его и выставили за дверь…

— Я вас слушаю, — настороженно сказала Светлана Ивановна.

— Это правда. Мы потихоньку взяли у Мити рубашку. Помните, мы залили ее чернилами? Решили сами выстирать и сделать Мите приятный сюрприз, а получилось вот что…

Расстроенные девочки показали Светлане Ивановне Митину рубаху, всю покрытую расплывшимися чернильными пятнами. У девочек дрожали руки и губы.

— Что теперь делать?

— Подождите, не огорчайтесь, у меня есть книжка, где написано, как выводить чернильные пятна. А пока давайте ее намочим в тазике.

Сказано — сделано. Достали тазик. Намочили. Светлана Ивановна принесла книжку и лимонную кислоту.

Закрывшись на крючок в ванной, они все вместе принялись выводить пятна. Скоро вся коробка лимонной кислоты кончилась, и Светлана Ивановна послала няню Марусю в «Гастроном». Кислоты в «Гастрономе» не оказалось и Маруся принесла уксусной эссенции. Решили, что это даже лучше, и принялись дружно тереть… Пятна исчезли. Рубашку прополоскали в воде и в тихий час высушили на веранде.

— Какой у нее бледный вид, — заметила Рая, когда Марксида приготовилась гладить рубашку.

Действительно, после всех процедур она выглядела неважно.

— Погладим и будет хорошо, — утешала девочек Светлана Ивановна.

Марксида принялась гладить. Воспитательница, сидя возле столика, читала вслух советы о выведении всевозможных пятен.

— Ай!.. Беда!.. — вскрикнула Марксида.

— Что такое? — вздрогнула Светлана Ивановна.

— Дырки, — печально сказала Рая.

Все места, которые подвергались энергичному воздействию кислоты и уксусной эссенции, — вываливались… Вся Митина рубашка — в дырках.

— Ой, что будем делать?!

Теперь уже бледный вид был у воспитательницы. Девочки с отчаяния готовы были зареветь…

— Не плачьте, купим ему новую рубашку, — решительно сказала Светлана Ивановна.

— Но ведь это стоит много денег.

— Я умею покупать дешево, — уверила она. Девочки убежали в палату и принесли Светлане Ивановне все свои сбережения — рубль сорок копеек.

— Хорошо, я добавлю немножко своих.

В обеденный перерыв Светлана Ивановна отправилась в «Детский мир», доложила своих 5 рублей купила Мите красивую рубашку в целлофановом конверте.

Когда она, сияющая и довольная, явилась в санаторий, девочки выбежали ей навстречу.

— Ну, что? — спросили девочки.

— Все в порядке.

Они отправились в процедурную, и Светлана Ивановна показала им обновку. Девочки прыгали, визжали от восторга и радовались, представляли себе, какой они устроят Мите сюрприз! Возник спор: при всех подарить рубашку, или когда он будет один? Девочкам хотелось — при всех. Светлана Ивановна подумала и решила, что лучше, когда он будет один. Так и сделали. Митя сидел в своей палате и вслух учил историю. Вдруг появились девочки. Они извинились, вошли в палату и торжественно обратились к Мите:

— Дорогой Митя! Мы забрызгали твою рубашку чернилами и раз уж мы виноваты, то купили тебе новую…

Митя густо покраснел.

— Не надо… Вы что думаете, если у меня нет отца, матери, так я нищий? Я заработаю в колхозе летом и сам себе куплю. Отдайте сейчас же мою рубашку. Куда вы ее девали?

Девочки смутились.

— Митя! Мы твою рубашку испортили. Стирали, стирали и сделали дырки, — сказала Рая.

— Тоже мне — прачки, — уничтожающе сказал Митя. — Пусть в дырках… буду носить, а подачек мне не надо, — и отвернулся.

Девочки стояли, переминаясь с ноги на ногу. Затем Марксида тихонько положила рубаху на ближайшую тумбочку, и обе вышли.

Митя не выходил из своей палаты до вечера. Леня стоял на страже у дверей и никого не впускал.

К ужину Митя явился в своей рубашке. Только теперь она была с короткими рукавами. На месте дыр красовались неумело, по-мужски сделанные заплаты, а там, где не хватало материала, он затянул дырки через край ниткой…

— Свято-о-о-й крест! — всплеснула руками няня Маша, увидев Митю.

Ляля громко засмеялась:

— Вот так рубашка!

Светлана Ивановна переглянулась с огорченными девочками.

— Не принял подарка…

Митя, не замечая их, прошел к своему столу. Девочки опустили глаза на дно стаканов с чаем. А Светлана Ивановна от расстройства оценку за поведение ребят в столовой поставила не в ту графу.

Она видела и понимала все, но не знала, как быть и что ей делать с этими большими детьми?

В воскресенье вечером, когда ребята были свободны от процедур и занятий, Светлана Ивановна предложила подготовить концерт к Первому мая. Ребята обрадовались. В концерте хотели участвовать все.

— Я знаю «У лукоморья дуб зеленый!» — хвалился Леня. — Поставим…

— Там нужен «кот ученый», — отговаривала его Светлана Ивановна. — Настоящий живой кот…

— Будет! — заверил Леня.

Во имя искусства Леня решил принести себя в жертву и потихоньку от Анны Тихоновны начал дрессировать Мобуту для будущей роли.

— А если поставить одну сцену из сказки Пушкина «О попе и его работнике Балде» с Фредиком в главной роли? — предложила Марксида.

— Замечательно! Балда! — восхищались ребята, — лучше не придумаешь!

— А в заключение поставим сказку Андерсена «Свинопас», — добавила Светлана Ивановна.

— Не хочу быть «Балдой», хочу — принцем! — заявил Фредик.

— Нет, я буду принцем, — сказал Валера.

— Валерочке эта роль больше подходит, чем тебе, — убеждала Фредика Ляля.

— А по-моему, роль принца может сыграть Митя, — заметила Марксида.

Ляля рассмеялась.

— Ну какой же из него принц? Деревенский парень, свинарь.

Марксида не сдавалась.

— А почему свинарь не может быть прекрасным, как принц?

Не будем сейчас спорить, — сказала Светлана Ивановна. — Дел у нас много. Будете заниматься хорошо, за месяц справимся с этой постановкой.

Но тут произошли такие события, что все полетело вверх тормашками.

 

Глава двадцать четвертая. «Попугайный кот»

«Умелые руки» постановили встретить Первомай «производственными успехами». Ребята собрали «больные» стулья, плетеные кресла, что стояли на летней веранде, тумбочки и понесли все это в «госпиталь».

В прохладной полутьме столярной мастерской пахло стружкой, клеем и краской. У большого окна с толстыми железными прутьями стоял старый и весь исстроганный верстак. На полке возле него — фуганки, рубанки, деревянные молотки, стамески, коловорот.

Иван Иванович учил ребят правильно стоять у верстака, укреплять рейку или дощечку, прежде чем начать строгать. И, оказывается, это совсем непросто — снять стружку.

Если же невнимательный или ленивый ученик портил материал, Иван Иванович «снимал стружку» с него самого — немногословно, тихо, с сожалением выговаривал за небрежность. И становилось стыдно.

Сегодня в «госпитале» кипит работа, готовится материал для скворечен. Митя, без палки, уверенно стоит у верстака и строгает доску. Светло-золотые, пахнущие смолой стружки, падают с верстака на деревянный пол. Мите нравится строгать и стоять так, по колено в стружке. Какой гладкой и блестящей становится доска. Он проводит ладонью по ее поверхности.

— Как шелк! Вот уж правильно, — ни сучка — ни задоринки.

Затем Митя деловито размечает доску складным метром и, как Иван Иванович, закладывает карандаш за ухо. Иван Иванович проверяет разметку и срез угольником. И видно, что он доволен учеником.

— Сделать скворечни — дело не мудреное, — говорит Иван Иванович, — но надо знать, что к чему. Вот к примеру: для синицы, малиновки или пищухи вполне достаточно, если ящичек будет в высоту двадцать — двадцать пять сантиметров, а в ширину — восемь. А леток не должен быть больше двух с половиной. Если леток сделать больше, в ящик заберется на квартиру воробей. И расположить скворечник надо умеючи. Для малиновки его надо построить в укромном месте, повесить чуть повыше, чем наш Леня, а для синицы так, чтобы Федор Улыбин рукой не достал.

— А если для свиристели? — интересуется Леня.

— Это таежная птица. Она сама вьет себе гнездо, чтобы человек ее не потревожил, — тихо отвечает Иван Иванович и принимается за работу. Он перетягивает пружины в большом диване. Остальные ребята — малярничают. Марксида шпаклюет старые растрескавшиеся тумбочки. Валерочка сосредоточенно чистит шкуркой уже просохшие после шпаклевки, другие ребята в клеенчатых фартуках красят. Это очень интересно — красить. Берешь в руки старую замызганную тумбочку, всю исписанную «эстафетами» и замазанную шпаклевкой. Покроешь ее белой эмалью или «слоновой костью», и она новая, чистая, блестящая, как из магазина.

Фредику сегодня досталась самая веселая работа. Иван Иванович заставил его надеть фартук и дал краски: голубую, красную и зеленую. Фредик должен раскрасить два плетеных кресла для летней веранды. Он покрасил одно. Кресло получилось яркое, нарядное. Иван Иванович одобрил. Но когда Захар Нилыч вызвал через форточку Ивана Ивановича к себе, чтобы подписать накладные на получение красок и олифы к Первому мая, Фредик поймал Мобуту и вместо второго кресла выкрасил его в разные цвета. Получился прямо-таки «попугайный кот»…

— Кот «Ару», — хохотал Валерочка. — Новый вид в мире животных.

Ребята побросали свои кисти и краски и смеялись до упаду. Кот вырвался из руки Фредика и поскакал через дорогу, прямо в курортную кухню. В таком виде его не узнали знакомые псы и с ожесточенным лаем набросились на «чужака». С визгом шарахнулись в сторону обычно ласкавшие его официантки.

Кот ворвался в кухню и ошалело кинулся под ноги поварихе, подававшей в это время судки с обедом Анне Тихоновне. Повариха с испуга уронила их на пол. Анна Тихоновна обомлела, увидев странное «чудовище», и только когда это «чудовище» стало урча подлизывать мясной соус на полу, Анна Тихоновна с горестью опознала в нем своего драгоценного Васеньку. Она схватила его и в таком раскрашенном виде потащила в кабинет к директору курорта как «вещественное доказательство». Но оно по дороге у нее вырвалось. Директор сначала слушала ее серьезно и сочувственно, но, увидев вскочившего его к нему на подоконник раскрашенного кота, изогнувшегося в дугу, с поднятым хвостом, принялась хохотать сама. Анна Тихоновна возмутилась и начала кричать на весь курорт, что не позволит издеваться над собой и над своим котом.

— Я здесь двадцать лет работаю, — кричала она. — Пережила двенадцать директоров, десять бухгалтеров, пятнадцать завхозов, двадцать поваров, сотню шоферов! Все жулики, пьяницы, воры! А у меня хоть бы порошинка пропала!

Расстроенная Анна Тихоновна вернулась в склад. Ребята спрятались за верстак и кресла, ожидая грозы, но она не разразилась.

— Бессовестные, — с укоризной сказала Анна Тихоновна, — что вы с моим котиком сделали? Ведь он может богу душу отдать.

Она села на порог и заплакала. У Лени сразу же защипало в носу и из глаз закапали крупные капли прямо на ярко выкрашенное кресло.

— Не порть работу! — отодвинул в сторону свое произведение Фредик и, осклабившись, взглянул на ребят. Никто не смеялся. У многих глаза были «на мокром месте»…

— Разрюмились, — презрительно сказал Фредик, — испугались. — И, выпрямившись во весь рост, демонстративно шагнул мимо Анны Тихоновны. Он ожидал упреков, брани, хорошей трепки.

Но Анна Тихоновна, понуро сидя на порожке, только взглянула на него сквозь слезы.

Через некоторое время в пионерскую к Светлане Ивановне заявился Фредик с оцарапанной физиономией и котом, завернутым в газету. Из «фунтика» торчала его красная голова с ярко-желтыми глазами, а внизу мотался трехцветный хвост. Кот жалобно мяукал…

— Я ведь не хотел, чтоб он сдох. Я — пошутить, для ради смеха…

— А если тебя раздеть и покрасить «для ради смеха»? Хорошо тебе будет? Ты меня подводишь, — сердилась Светлана Ивановна.

— Спасите его, — просил Фредик, прижимая к себе кота. — Я больше не буду, честное п… п… — запнулся он и умолк.

Светлана Ивановна вызвала в санаторий ветеринарного врача. Фредик со своим пациентом ожидал его в изоляторе. Туда же набились и ребята. Ветеринар сказал, что надо срочно обстричь кота, чтобы поры его тела дышали. Для этого его надо усыпить. Как только Леня увидел в руках доктора шприц, он взял такую высокую ноту, что пришлось укол коту отменить. Сильную дозу снотворного закатали в шарик со свежим мясом и дали коту. Несмотря на плохое самочувствие, Мобуту его живо проглотил. Вскоре он зевнул, потянулся, как-то весь обмяк и закрыл глаза.

— Помрет наш котик, помрет, — тихо запричитала тетя Клава, утирая слезы новой салфеткой. К ее тихим стенаниям присоединил свой рев Леня. Их вместе с тетей Клавой вывели из «операционной». Ветеринар ловко обхватал ножницами всего Мобуту. Затем его спящего протерли бензином, вымыли теплой мыльной водой и завернули в тетин Клавин шерстяной платок.

Кот спал три часа. Фредик не спускал с него глаз. В санатории никогда еще не было такой тишины. Ребята ходили на цыпочках и только слышалось: «Ш… ш…»

Проснулся Мобуту невеселым, слабеньким. Тетя Клава сейчас же угостила его свежим молоком, а дежурная сестра дала понюхать валерьянки. Это ему очень понравилось. Он сразу повеселел. Принялся прыгать, как ни в чем не бывало. После «операции» Мобуту оказался тощим, худым и потерял всю свою красоту. Шерсть его была выстрижена клочьями и в самых неожиданных местах, но зато он остался жив и здоров.

Анна Тихоновна, расстроенная, пригорюнившись, силе дела за своим колченогим столиком и счетами. В дверях склада появился Фредик.

— Нате вашего кота, — кинул он ей на стол Мобуту. — Подумаешь, расплакалась. Кота им жалко.

— Жалко, — прижала к груди своего любимца хозяйка.

— А меня вот никому не жалко, никому, хоть сдохни! — крикнул Фредик и, задохнувшись от спазмы, сжавшей горло, убежал из склада за санаторий.

 

Глава двадцать пятая. Куда девалась сумка?

Здесь, на выступе фундамента, между угольным люком и подвальным входом в котельную, он любил посидеть и покурить в тишине и полной безопасности.

Хорошо. Позади — стена. Впереди — парк. Кругом — ни души. Котельную давно перестали топить. От воспитательских глаз со стороны санатория и сверху его надежно укрывает пол летней веранды, опирающейся на кирпичные подпоры. Окно из бельевой, выходящей в парк, всегда закрыто простыней. Со стороны парка Фредика тоже никому не видно. Прямо высится на постаменте гипсовый пионер с горном. Раньше этот пионер с пионеркой стояли у самого входа в детский санаторий. Но после того, как Фредика исключили из пионеров, он в учебное время болтался в парке. И чтобы отомстить «им», отбил этому пионеру нос. Это было еще до санатория. Скульптуру с изъяном временно поставили «на зады» санатория, а пионерка с голубем стоит в глубине санаторного дворика и по прежнему поднимает ввысь птицу мира.

При воспоминании о голубе, Фредику стало еще хуже.

«И дернул меня черт убить мраморного голубя. Хотел Ляльке сюрприз сделать. Чуть из санатория из-за него не выгнали. Тоже раскудахтались все: «Ах, ох, голубя жалко… кота жалко», — с раздражением думал он.

Чтобы успокоиться немного, Фредик достал папиросы и спички. Закурил. Не успел затянуться, как внезапно перед ним появилась Светлана Ивановна. Он сунул зажженную папиросу в карман. В чистом воздухе запахло шерстью, а на модных штанах Валерочки, которые «до завтра» одолжил Фредик, появилась чуточная дырка.

— Кури, — просто сказала Светлана Ивановна и села с ним рядом. Сидели и молчали. Фредик курил.

— Иди ужинать, — нарушила молчание воспитательница.

— Не пойду, — отрезал Фредик. Его губы почему-то задрожали и стали толще, а нос покраснел.

— Не расстраивайся, — мягко дотронулась до его плеча Светлана Ивановна, — в жизни всякое бывает…

И снова ему сжало горло.

— Можно мне сбегать домой? — попросил Фредик. Светлана Ивановна подумала.

— Нет, не могу разрешить. Ты же знаешь, мы опасаемся инфекции.

Фредик насупился.

— Знаешь, я сегодня же побываю у твоей матери, скажу ей, чтобы пришла, ты очень соскучился…

— Ладно, — повеселел Фредик.

— Ну, я пойду. А ты — кончай и иди в санаторий. Да смотри, чтоб никто не видел, — указала она на папиросу. — А то знаешь, что нам будет?

Фредик понимающе усмехнулся:

— Знаю.

Расстались они, как заговорщики. Фредик решил не подводить Светлану Ивановну. Надо быть на месте. Он бросил окурок в люк и хотел уйти. Но в этот момент совсем неожиданно открылось в парк окно бельевой. Из него высунулась толстая рука. Она опустила вниз, в старый бурьян, желтую хозяйственную сумку.

— Это «Химия»! — догадался Фредик и решил подшутить над своим врагом. Он подкрался. Схватил сумку и швырнул ее в угольный люк, а сам бесшумно скользнул в котельную, посмотреть, что будет.

Вскоре появилась «Химия» без халата. Колыхая своими телесами, она с безмятежным видом прошла мимо котельной к своему окну и наклонилась. Сумки на месте не было. Фредик готов был лопнуть от смеха, наблюдая за нею. Она шарила в кустах, перекидывала старые кирпичи и камни, искала, чертыхалась, и пот в три ручья катился с ее то красного, то бледного лица. Наконец она отправилась обратно. Чтобы его не заметили, Фредик запрятался прямо в угольный склад. Услышав, как захлопнулась дверь, Фредик понял, что она вошла в санаторий. Его разобрало любопытство, что же может быть в этой сумке? В темноте он полез на угольную кучу и достал блестевшую замком сумку. При свете, падающем из люка, он прежде всего увидел или вернее ощутил по форме и запаху два больших апельсина.

«Это она сперла у Валерки», — сообразил Фредик. И он с удовольствием съел апельсины. «Наверное и конфет набрала целую кучу», — пошарил в сумке Фредик. Конфеты были тоже и, кроме этого, еще что-то мягкое.

Это оказались две новые простыни и один пододеяльник со штампом детского санатория. «Украла!» — понял Фредик. — Вот тебе и «на страже государственного имущества!» «Что делать?»

Он решил отдать сумку Светлане Ивановне, пусть она сама решает, что делать. При выходе из котельной Фредик столкнулся с няней Машей, несшей большой короб с черепками битой посуды для списания.

— Святой крест! Домовой! Лешай? — ужаснулась няня Маша и вместе с посудой грохнулась наземь.

Светлана Ивановна не упала в обморок, но тоже ахнула, когда Фредик, весь в угольной пыли, черный, как трубочист, предстал перед нею в пионерской. Он подал ей сумку, а сам опустился на белоснежный чехол дивана и рассказал все.

Воспитательница сумку со всем содержимым заперла в шкаф.

— Я всегда верила в тебя, считала хорошим парнем, — обрадовано сказала Светлана Ивановна. Она вся сияла и лучилась, вглядываясь в черного, как трубочиста Фредика. Ему стало даже как-то неловко от ее восторгов, и Фредик смутился, вероятно, первый раз в жизни.

— Правда, я работаю первый год, — доверительно обратилась она к Фредику, — но мне кажется, что детскую душу я читаю, как открытую книгу.

Фредик слушал ее и с некоторым опасением думал: «А что, если она меня прочтет от доски до доски? Я же не вор. У меня еще ни одного привода не было. И не будет!» — твердо решил Фредик. — «Но в жизни всякое бывает, она полна неожиданностей!»

 

Глава двадцать шестая. Прощай, «дизовка»!

Как только стаял снег в парке и теплые лучи мягкого апрельского солнца согрели землю, свежая зеленая трава пробилась сквозь желтовато-коричневый покров прошлогодней листвы. По краям широкой аллеи у стволов, еще не одетых в зелень деревьев, забелели мелкие цветочки пастушьей сумки и дикой редиски, золотинкой блеснул горицвет.

И яркими маками расцвели в парке красные галстуки пионеров. Пришли ребята с тракторного. Их сразу же заметили «санаторники» и побежали навстречу гостям. Оказывается, они приехали на машине за обещанным металлоломом.

Ребята с гордостью подвели гостей к дизовке. Вокруг нее выросла зеленая травка. Огромная массивная дизовка привела гостей в восхищение.

— Вот это — да!

— Сила!

— На два колеса хватит!

— Половина трактора!

— Можем одолжить часть шестому классу «Б», они пока совсем без колес. Один из пионеров побежал к воротам, чтобы подогнать машину.

Но как взять дизовку? В открытую дверь склада была видна Анна Тихоновна, сидевшая за своим столиком со счетами. Она всегда находилась в состоянии войны с ребятами, а после случая с окраской Мобуту отношения и вовсе обострились. Решили, как всегда, обратиться за помощью к Захару Нилычу. Он почти до сапог вылез из настежь открытого окна и свесился вниз, чтобы услышать то, что ему, сложив ладонь трубкой, «по секрету» прокричали ребята.

— Берите, берите ее, — хрипящим шепотом говорил он, — я ее давно списал и с директором курорта договорился.

Ребята жестами показывали, что дизовка велика, а дверь у Анны Тихоновны открыта…

Захар Нилыч вспомнил наказ главного врача — с Анной Тихоновной обращаться деликатно и не наносить ей травмы.

— Надо сделать так, чтобы она ничего не видела…

Светлана Ивановна кивнула Фредику на открытую дверь. Он понял. После вчерашнего разговора для Светланы Ивановны Фредик готов сделать все! Не только закрыть Анну Тихоновну, но любого тигра, льва, десять львов! Ведь Светлана Ивановна, как обещала ему, побывала поздно вечером у матери. А сегодня принесла ему гостинцы и один рубль! Целое состояние! Он к Маю сможет подарить этой Ляльке одеколон или маленький флакон пробных, настоящих духов…

— Ну, как она там, устраивается на работу или уходит? — с мягкой иронией спросил Фредик про мать.

— Ничего, здорова, скоро придет, — ответила Светлана Ивановна, не глядя ему в глаза.

«Верно, мать опять что-нибудь учудила!» — с тревогой подумал Фредик. — «Она — такая!». — Но хорошее настроение не испортилось.

По знаку Светланы Ивановны Фредик мигом очутился возле склада, захлопнул дверь и накинул замок на петли.

— Готово!

— Это что еще за шутка? — рассердилась Анна Тихоновна. — Сейчас же откройте!

— Навались! — командовал Фредик. — Раз-два, взяли!

Дизовка с грохотом упала на бок. Ребята облепили ее, как муравьи, подняли и поволокли к машине.

— Сорок лошадиных сил! — басил Фредик.

— Нет, сорок жеребенкиных! — пищал Леня.

На помощь им подбежали двое взрослых рабочих с машины и четыре десятиклассника. Дизовка с металлическим лязгом была погружена в машину.

— Спасибо вам! — благодарили пионеры. — Первого мая, на демонстрации, наш трактор пойдет впереди школы. Смотрите, не пропустите…

— А мы на Первое мая в пять часов дня приглашаем вас к себе на концерт!..

— Салют!

Машина тронулась с громыханием и веселой пионерской песней:

Теперь, кто осмелится открыть дверь склада, за которой бушевала запертая Анна Тихоновна?

— Я хоть воевал на фронте и медали имею за отвагу, но в данном конкретном случае — пасую. Боюсь, что не выдержу атаки, в жизни не воевал с бабами, — конфузливо сдал свои позиции Захар Нилыч.

— Я пойду! — героически заявил Фредик.

— Что ты! — вступилась Ида, — она тебя разорвет на мелкие клочки, она же видела, что это ты ее закрыл.

— Пойду я, — решился Леня. — Я маленький. Она мне ничего не сделает.

— Ладно, — согласились ребята. — Мы будем тебя караулить на крыльце.

— А мы будем у окна «болеть», — сказала Рая, держа за руку Лялю, и девочки побежали наверх.

Леня не без страха подошел к двери. В нее обеими руками колотила Анна Тихоновна. Сверху из окна Леню поощряли болельщики.

— Смелей!

— Не бойся!

— Не трусь! Мы за тебя.

Леня сбросил замок с петель и кинулся бежать. Анна Тихоновна, разъяренная, красная, выскочила из склада.

— Это что еще за безобразие? — кричала она. — Опять штучки долговязого губошлепа? Где он? — я вас спрашиваю… Давайте его сюда, этого кошкиного мучителя.

— Ну что раскричалась на весь курорт? Вот он — я, Фредик, — свесился он с подоконника. Здесь Фредик чувствовал себя в полной безопасности.

— И с какого это дня ты стал «Фредиком»? — накинулась на него Анна Тихоновна. — Ты — Федька, Федор — Улыбихин сын. Тебя весь город знает.

Фредик продолжал улыбаться.

— Улыбаешься все, смешно? — возмущалась Анна Тихоновна. — Напялил на себя чужие брючки, голова — помелом и готов — «Фредик»! Подумаешь! Да я тебя насквозь всего знаю…

— Ну и что?..

— А то, всем известно, как ты вместо школы по кустам бегал, посуду из-под вина после гулянок собирал и сдавал в магазины!

— Ну, а жрать-то мне надо было?

Анна Тихоновна на секунду остановилась. Но она еще не высказалась до конца.

— Не мой ты сын, а то я бы тебе показала, как по кустам бегать, котов красить… Попробовал бы ты у меня хоть один раз не пойти в школу. Я бы с тебя семь шкур спустила, с ирода этакого! Ты бы у меня за двойку неделю не сел бы на одно место.

— Расфыркалась, разошлась. Ладно, — пытался остановить ее Фредик.

— Ладно — не ладно, продолжала Анна Тихоновна. — Был бы ты моим сыном, я, может быть, день и ночь работала бы для тебя, как проклятая. Сама бы осталась без куска, не емши, ни пимши, но из тебя бы сделала человека!

Вдруг она заметила, что нет дизовки. Там, где раньше стояла на ржавых ножках дизовка, зеленел квадрат молодой травки.

— Списали? Уже сплавили? — переключилась она на Захара Нилыча.

— Так точно, — списал и сплавил, — с торжеством подтвердил бухгалтер. — А после мая спишу и вывезу из вашего склада весь железный хлам!

— Только через мой труп! — патетически заявила Анна Тихоновна. — Я здесь двадцать лет работаю, — начала она.

Ребята подхватили скороговоркой:

— Пережила двенадцать директоров!

— Десять бухгалтеров!

— Пятнадцать завхозов!

— Двадцать поваров!

— Сто шоферов! Затем хором:

— И все жулики, пьяницы, воры, а у меня хоть бы порошинка пропала!

Анна Тихоновна неожиданно для себя и ребят рассмеялась.

 

Глава двадцать седьмая. Предпраздничная суета

Дети, воспитатели, инструктор по труду — все красили, шили, крахмалили, гладили. Младшие рвали на мелкие кусочки массу газетной бумаги. Это готовилась голова лошади из папье-маше для Балды. Он покажет чертенятам, какой он сильный. Может ногами поднимать лошадь и нести ее. На самом деле, он прокатится на лошади верхом по сцене разок, другой.

Для Балды достали весь костюм: посконную длинную рубаху, онучи и здоровенные лапти. Брюки годились от любой полосатой пижамы. Вместо войлочной на голове у него будет фетровая шляпа Захара Нилыча.

Светлана Ивановна попросила у Паши на время его чапан с капюшоном.

— Ну куда вам такая грязная одежда? — удивился Паша.

— Надо…

Затем Светлана Ивановна из темного капронового чулка сделала маску. Она так разрисовала ее, что каждое лицо в этой маске становилось неузнаваемым, даже уродливым.

— Для кого это? — спрашивали ее ребята.

— Для свинопаса…

Валерочка и Фредик неутомимо мельчили деревянным молотком остатки разбитых елочных игрушек. Это «бриллианты» и «драгоценные камни» для Ляли. Она с увлечением осыпала ими все «диадемы, колье, браслеты», которые наденет на себя в спектакле. Маленькая Наташа обижалась, что Ляля теперь не обращает на нее никакого внимания и даже прикрикнула: «Уйди! Ты мешаешь!» Марксида усадила Наташу за свой стол и дала ей лоскутков, а сама продолжала нашивать заплаты на штаны «Балде» и посматривать на Митю, который «фунтиком» и «золотом» выводил тонкий рисунок на белой накрахмаленной марле. Это вуаль для Ляли-принцессы. Митя работал молча и думал о чем-то своем, невеселом.

— О чем задумался, детина? — шутливо спела ему Ида.

Митя усмехнулся.

— Так… писем нет давно из дома. Я написал уже три письма: одно — ребятам, другое — дяде Антипу. И все молчат. Недавно отправил последнее председателю колхоза. Заодно уже и с Маем поздравил. Как-то они там живут без меня?..

Завтра Первое мая! Сегодня надо закончить все приготовления к знаменательному дню.

Няни моют и чистят все, что попадается им под руки: полы, стены, двери, окна, ковры, девочек и мальчиков, лежачих, ходячих и бегающих.

В пионерской в эмалированных ведрах и кувшинах стоят ветки деревьев, покрытые нежной листвой. На глазах у всех распускаются бело-розовые цветы яблони и миндаля.

За столами и на ковре ребята сами делают цветы: розы, ромашки, яркие красные маки, тюльпаны. Все до единого вырезают, клеят. Няни в полном отчаянии. Не приходится выпускать из рук веника и тряпки.

— И откуда у них этот мусор сыплется? — ворчит, подметая, няня Маша.

— Откуда бы ни сыпался — подметайте! — и Светлана Ивановна уносится в костюмерную с кусками марли, раскрашенной всеми цветами радуги.

«Костюмерную» устроили в пустующем изоляторе. Там, на протянутых между стенами шнурках, красовались костюмы всех «цветов»: розы, незабудки, ромашки, ландыш и самый красивый — Ляли-принцессы. Он как белое облако!

Здесь же в костюмерной Марксида гладит ребятам пионерские галстуки. Большие мальчики стоят в очереди к другому столу, на котором они могут выгладить свои брюки и рубашки.

Фредик в санаторной пижаме, худой и нескладный, пришел с Валерочкиными брюками. Он опять выпросил их у него на праздник. Свои совсем износились.

Когда подходит его очередь, он неумело складывает их и пробует гладить.

— Ты их водой сбрызни сначала и через тряпку, — советуют ребята из очереди.

«И ничего у него не получается. Одно место гладишь, другое — мнется. И складочки оказались не там, где надо. И какие-то они кривые!»

Ляля заглянула в костюмерную, чтобы еще раз полюбоваться на свой роскошный костюм.

— Ляль! Погладь! — просит Фредик.

— Вот еще! — и Ляля убегает.

— Фредька, ну ты скоро?! — торопят его ребята, — ведь всем надо успеть!..

— Сейчас, — Фредик ходит вокруг стола, спешит, весь взмок, обжег себе палец. А подлые брюки — не даются, хоть плачь… Так и норовят сползти под стол или штанина на зло подворачивается там, где не надо. Запахло паленым.

К столу ребят подходит Марксида. Она молча выдергивает из рук Фредика брюки и гладит по всем правилам. Складочки получились, как стрелки.

— Спасибо, — просто говорит Фредик и довольный уносится с брюками в палату.

В самый разгар подготовки в санатории появилась делегация ребят, пионеров с тракторного. Они пришли поблагодарить детский санаторий за металлолом.

По этому поводу в пионерской устроили шумную «летучку».

Сначала спорили и подавали советы все сразу. Наконец Марксиде удалось перекричать остальных.

— Дизовка чья? Анны Тихоновны. Она ее сохранила, значит и благодарить надо ее.

— Правильно, — поддержала ее предложение Светлана Ивановна.

Гости почувствовали себя в затруднении. Они никак не готовились к встрече с Анной Тихоновной.

— Давайте сочиним для нее торжественную речь, — предложила Марксида и села писать. — Диктуйте!

Каждый из ребят требовал, чтобы в эту речь обязательно внесли хоть одно его слово. Речь получилась с простыню. Лоб Марксиды покрылся испариной, пальцы — чернилами. А пожеланиям не было конца.

Когда гости увидели, что им предстоит выучить, они ахнули: «И в неделю не одолеем»…

Светлана Ивановна все повычеркивала и сказала, что самая лучшая речь — самая короткая.

— А лучше всего ничего не заучивать, сказать от души, что думаешь!

Увидев в открытую дверь шествующих к складу ребят, Анна Тихоновна, чтобы ее не закрыли в складе, как прошлый раз, вышла, намереваясь встретить их «в штыки». Но ее остановила торжественность, с которой к ней приближались дети.

Все — в красных шелковых галстуках, мальчики — опрятные, подтянутые, девочки — в белых передниках и лентах. Одна из них выступила вперед и обратилась к ней с речью:

— Дорогая Анна Тихоновна!

Сердце Анны Тихоновны дрогнуло. Как давно к ней так никто не обращался, — «дорогая»…

— От учащихся нашей школы и пионерской дружины имени Зои Космодемьянской мы благодарим вас за металлолом, который вы сберегли и нам отдали…

«Положим, сами взяли, без моего согласия», — подумала Анна Тихоновна, но ничего не сказала. Это уже ей показалось не важным. Важно то, что говорит эта сероглазая девочка с красным галстуком на шее.

— Только благодаря вашему подарку наш трактор выйдет завтра на первомайский парад и прямо с парада — в колхоз на поля. Просим вас, дорогая Анна Тихоновна, принять участие в нашем празднике. Вы будете у нас самой почетной и желанной гостьей.

Ребята зааплодировали.

— Благодарим нас, за то, что мы сделали для вас! Ой, спуталась, — покраснела девочка. — Благодарим вас, нет нас, ой! — и поскорей закончила: — Примите наш скромный подарок.

Пионерка протянула Анне Тихоновне букет ландышей. Анна Тихоновна чуть не расплакалась.

— Спасибо, — сказала она, крепко поцеловала девочку в обе щеки, махнула рукой и поспешно скрылась в складе.

— Расчувствовалась женщина, — тихо сказал Иван Иванович и незаметно корявым пальцем смахнул слезу.

 

Глава двадцать восьмая. Первомай

Алые стяги полощутся в голубом небе над входом в парк и санаторий. Все дорожки усыпаны золотистым песком. Вокруг цветочных клумб — ожерелья из белых, голубых и красных камней, а мраморный мальчик на пьедестале один играет с водяными струями. Его живые товарищи по играм еще спят.

В вестибюле санатория полукруглая арка украшена гирляндой цветов с надписью «1-е Мая». Повсюду бело-розовые ветки яблонь и миндаля.

В пионерской портрет В. И. Ленина задрапирован красным бархатом и украшен цветами.

На хрустящих от крахмала чехлах дивана еще нет ни одного пятнышка. И в пионерской одна Светлана Ивановна. Она — как весна. Радостная, сияющая. И ей не терпится. Она включает радио. Слышится голос диктора: «Москва… говорит Москва». Торжественно гремят оркестры.

— «С праздником, дорогие товарищи! — Поздравляем с праздником Первого мая». Проснулись ребята. Чистенькие, нарядные, с красными галстуками на шее, бегут они в пионерскую.

— Светлана Ивановна! С праздником Первого мая. — И вас также поздравляю! — не успевает отвечать она каждому.

Завтрак был праздничным: «весенний» салат с зеленым луком, сыр, жареные пирожки с мясом. Они очень понравились ребятам. А какао сегодня — «чистый шиколат» — определил Фредик и выпил две больших чашки.

— А когда гостинцы будут давать? — не терпится узнать Лене.

— В ужин, после концерта, — обещает ему воспитательница.

Как только ребята услышали звуки духового оркестра, все выскочили из санатория.

Светлана Ивановна разрешила смотреть демонстрацию только через ограду.

Марксида и Митя усадили Сашу на верхней веранде у открытого окна. Отсюда хорошо видны колонны демонстрантов, знамена, цветы, разноцветные воздушные шары, плакаты. Ребята наблюдают. Передают друг другу военный бинокль, который специально для них принес Захар Нилыч. Сегодня он разодет в белый костюм, белые брезентовые туфли и новую соломенную шляпу. Анна Тихоновна — в новом платье, повязанная красным платком, смотрит демонстрацию вместе с ребятами.

Они не думали, что она может быть ласковой, приветливой, даже шутить.

— Идет, идет наш трактор! — закричали с вышки наблюдатели.

— Ура! Наши ребята идут! Наш трактор! — кричал изо всех сил Леня. Анна Тихоновна подсадила его на самый верх ограды и поддерживала своим сильным и добрым плечом.

— Где, где? — заволновались ребята. — Вон, с горы спускается!

Все прильнули к ограде.

— Ну, конечно, это он, Т-40, весь украшенный кумачом, красными лентами и цветами.

— «Пионер» — вот как его зовут!

Сопровождающие трактор ребята, размахивая красными флажками, отвечали на приветствия курортников. Анна Тихоновна рассматривала трактор так, как будто видела его первый раз в жизни. Но ведь этот был особенный. — Интересно, в какую часть пошла ее дизовка? Определить это было невозможно. В пламени заводского горна переплавилось все старое и ржавое.

Бухгалтер Захар Нилыч подошел к Анне Тихоновне запросто, без всякого страха и, шаркнув ногой, изогнул «кренделем» свою длинную руку. Анна Тихоновна улыбнулась. И они под ручку вышли из ограды санатория и влились в общий праздничный поток. Ребята весело переглянулись.

 

Глава двадцать девятая. Концерт

К шести часам зал санатория наполнился. Пришли все сотрудники. Многие из родителей заранее приехали за детьми.

Надежда Сергеевна, Захар Нилыч, Анна Тихоновна и Иван Иванович сидели в первом ряду. Концерт вела Марксида.

Когда она появилась перед занавесом с программой в руках, удивленная Минна Эриковна сказала вслух:

— Она, оказывается, очень красивая… Как это я раньше не замечала? Вот что значит костюм!..

А костюм у Марксиды был очень простой. Обычная пионерская форма. Марксида тщательно выгладила свою синюю юбку, белую блузку и красный пионерский галстук. И только ради праздника позволила себе затянуть алой лентой, подаренной ей Светланой Ивановной, свою пышную шевелюру. Лента рдела на черных вьющихся волосах Марксиды, а красный галстук оттенял матовую смуглость ее кожи. Большие черные глаза, «длинные», как говорил Леня, блестели из-под густых ресниц, а яркие губы раскрывались в сдержанной улыбке.

— Красавица! — тихо сказал Захар Нилыч.

Марксида слышала все, но ни на минуту не подумала о том, что речь идет о ней.

Первое отделение прошло очень хорошо. Ребята пели, читали стихи, а Рая-«Весна», окруженная малышами-«цветами» и «бабочками», танцевала ничуть не хуже, чем на настоящей сцене. Взрослые горячо аплодировали. Во время антракта «цветы» и «бабочки» прямо со сцены в нарядных костюмах перепорхнули в зал, чтобы самим посмотреть второе отделение. За «кулисами» остались только главные артисты и Светлана Ивановна. В зале погас свет. Снова перед занавесом появилась Марксида с программой.

— Инсценировка пушкинского пролога к поэме «Руслан и Людмила»: «У лукоморья дуб зеленый», — громко объявила она.

Занавес раздвинулся. Посредине сцены стояла кадка с огромным деревом китайской розы — «дуб зеленый». Леня, загримированный под Пушкина, с черными баками и во фраке, сидел под дубом-розой. Он немного замешкался и выпустил из своих объятий худого и общипанного после операции Мобуту на «златой цепи» из картона. Снисходительные зрители решили, что «так надо».

Фредик и Валерочка выглядывали из-за сцены. Как только «кот ученый» пойдет направо — Фредик должен запеть: «Во поле березонька стояла, а как налево, Валера своим чистым, звонким» голосом начнет рассказывать сказку «Как Иван-царевич птицу жар поймал, как ему невесту серый волк достал…»

Но «кот ученый», увидев сотни устремленных на него глаз, испугался, рванул «цепь», махнул со сцены на подоконник и выпрыгнул со второго этажа.

Все «юные зрители» кинулись со своих мест к окнам. Задрав хвост, «артист» в невероятном смятении проскакал через парк, молниеносно вскарабкался на самое высокое дерево и вспугнул семейство задремавших грачей. Они с криком поднялись в воздух. За ними всполошилась вся грачиная стая.

Сидящие за сценой Фредик и Валера ничего об этом не знали. Марксида тоже ринулась к окну вслед за котом.

Фредик уже давно спел «Березоньку». Не получая условного сигнала, он по своей собственной инициативе отхватил «с притопом» — «Ах, вы, сени, мои сени». А Валерочка громко рассказывал свою сказку.

В зале стоял смех и шум. Марксида вернулась на сцену и объявила:

— Номер снимается. Главный «артист» сбежал.

Совсем неожиданно на сцену поднялась няня Маша с тряпкой и, беззвучно смеясь, принялась подтирать пол.

— Я тебе говорила, не корми его колбасой, особенно жирной, не корми, — шептала она растерявшемуся Лене.

— Оконфузил меня мой котик, оконфузил перед всем то есть народом, — прижимала к носу платочек и смеялась Анна Тихоновна.

— Ничего, — успокаивал ее Захар Нилыч. — Это не только с вашим артистом может случиться.

Фредик и Валерочка вышли из-за сцены поклониться зрителям. И все им бурно зааплодировали. Особенно Анна Тихоновна.

— Ну, первый блин комом, — бодро сказала Марксида, — надеемся, что второй ком, извините, оговорилась, второй номер пройдет гладко. Сейчас вы услышите отрывок из сказки А. С. Пушкина «О попе и его работнике Балде».

На этот раз под «дубом» резвилась семейка чертенят. Роли чертенят поручили самым худеньким и самым отчаянным мальчишкам. В трико из черных чулок и списанных черных трусов, в масках с рожками, они получились такими смешными и страшненькими, что на чертенят без смеха было невозможно смотреть. На пальцах рук и ног у каждого торчали длинные острые когти, сделанные из свернутой в трубочку бумаги, выпрошенной у рентгенолога. На концы длинных хвостов чертенятам приделали кисточки. Они сидя кокетливо обмахивались хвостами.

Балду чертенята встретили мяуканьем, визгом, лаем и так прыгали по сцене, что зрители восхитились и захлопали в ладоши.

Еще более восторженно чертенята и зрители встретили сказочную лошадь. В «попоне» из бархатной скатерти, с ногами, обутыми в хорошо начищенные ботинки, мотая довольно уродливой головой с высунутым языком, высоко вскидывая задние ноги и размахивая мочальным хвостом, она галопом проскакала по сцена.

В зале послышался смешок. Голова лошади смахивала на голову осла, немного на жирафу и даже на верблюда…

Как только Балда-Фредик сел на лошадь верхом, она не выдержала его тяжести, прогнулась и разорвалась пополам. Фредик, к своему удивлению, оказался сидящим на полу. Задняя часть лошади с мочальным хвостом, оступившись, провалилась вдруг за сцену, где была на лету подхвачена Светланой Ивановной, а передняя, без задних ног и хвоста, волоча за собой «попону», лихо гарцевала по сцене, высовывая всем язык. Раздался такой хохот, которого, наверное, никогда здесь не слыхали. Смеялись все, до визга, до слез…

— Лошадь, давайте лошадь!

— Покажите еще раз!

— Коня! — требовали восхищенные зрители.

На сцену вышли два мальчика и раскланялись. «Лошадь» состояла из двух частей — из двух ребят. В полую шею лошади до самых ее зубов была протянута рука первого мальчика. Он держал в ней красный язык, второй мальчик одной рукой опирался на спину переднего, а другой из-под покрывавшей их «попоны» размахивал мочальным хвостом. Получалось, что лошадь бежит, высунув язык и помахивая хвостом.

— Занавес, занавес… — хрипел, потерявший от волнения голос Фредик.

А занавес как на зло заело… Пришлось сделать перерыв.

 

Глава тридцатая. Свинарь — принц

Когда зрители немного успокоились, красная и взволнованная Марксида сообщила:

— Сейчас будет исполнена драматизированная сказка Ганса Христиана Андерсена «Свинопас». — Принцесса — Ляля, император — Саша, фрейлины — девочки старшей группы, послы: Фредик и Валера. В главной роли — угадайте!..

Зрители немедленно принялись гадать вслух. Марксида осталась перед занавесом и начала рассказывать.

«Жил-был бедный принц. Королевство у него было совсем маленькое, но все-таки не настолько уж ничтожное, чтобы принцу нельзя было жениться, а жениться ему хотелось.

Отец у принца умер, а на могиле вырос розовый куст необыкновенной красоты. Цвел он только один раз в пятилетку, а распускалась на нем единственная роза. Но что это была за роза! Она благоухала так сладостно, что стоит лишь понюхать ее — и заботы свои, и горе забудешь. Еще был у принца соловей, который пел так чудесно, словно в горлышке у него хранились все самые прекрасные мелодии, какие есть на свете. И роза, и соловей предназначались в дар принцессе. Их положили в большие серебряные ларцы и отослали к ней…»

Занавес раздвинулся. Зрители увидели «дворцовый зал»… На тронах, а на самом деле на креслах-колясках, к спинкам которых были прилажены высокие золотые гербы, восседали Саша-император и Ляля-принцесса. Саша был весь задрапирован красной бархатной скатертью, на голове у него — зубчатая корона из золотой бумаги, в руках — вызолоченный меч — «держава» и «скипетр». Белые усы и белая борода из ваты покоились у него на груди. Великолепный император, прямо как настоящий!

По сторонам стояли «старые» придворные в белых париках из ваты, белых чулках. У каждого через всю грудь шла голубая лента с массой сверкающих орденов из елочных звезд. Ну все, как у прошлых царей…

Лялю нарядили в белое платье, усыпанное блестками, Светлана Ивановна истратила на него столько марли, что старшая медсестра сочла себя разоренной. Весь лиф этого платья был усыпан «драгоценностями». Они сверкали в Лялиных золотых волосах, на шее, на руках, на пальцах. Когда Ляля поднялась с «трона» и, обмахиваясь веером из «страусовых» перьев, прошлась по сцене, вздох восхищения вырвался не из одной груди. Фрейлины в колонах и белых туалетах из простынь присели в глубоком реверансе…

По знаку Саши-императора вошли послы принца — Фредик и Валерочка в костюмах Мушкетеров. Они несли «серебряные ларцы», превосходно сделанные из ящиков от посылок. Послы очень важно преклонили колено перед тронами. При этом шляпа у Фредика съехала на нос, но никто не обратил внимания на такую мелочь.

Увидав большие ларцы с подарками, принцесса от радости захлопала в ладоши.

— Если бы там оказалась маленькая киска! — воскликнула Ляля. Но в ларце был розовый куст с прекрасной розой…

— Ах, как мило она сделана! — залепетали фрейлины.

— Больше чем мило, — проговорил император-Саша, — прямо-таки великолепно!

Но принцесса потрогала розу и чуть не заплакала.

— Фи, папа! — сказала она. — Она не искусственная, а настоящая!

— Фи! — повторили все придворные. — Настоящая!

— Подождите! — посмотрим сначала, что в другом ларце, — провозгласил император.

Фредик достал из ларца маленькую серенькую птичку, а Валерочка извлек из-под пальца свистульку, наполненную водой, и очень похоже принялся подражать пенью соловья.

— Charmant, — лепетали фрейлины, все они болтали по-французски одна хуже другой.

— Как эта птичка напоминает мне музыкальную табакерку покойной императрицы, — сказал один из «старых» придворных.

— Тот же тембр, та же подача звука.

— Да, — воскликнул Саша-император и заплакал, понарошку, конечно.

— Надеюсь, что птица не настоящая? — спросила принцесса.

— Самая настоящая! — ответили ей послы, доставившие подарки.

— Так пусть летит, куда хочет! — заявила принцесса. — И я не желаю видеть этого принца!

Фредик и Валерочка разобиженные ушли со своими «ларцами».

— Но принц не пал духом, — снова заговорила Марксида, — он вымазал себе лицо черной и коричневой краской, надвинул шапку на глаза и постучался.

За сценой раздался энергичный стук и вошел свинопас.

Ребятам очень хотелось угадать, кто эту роль исполняет. Но артист — неузнаваем. На свинопасе был чапан с капюшоном, взятый у Паши, на ногах — грубые башмаки.

— Добрый день, император! — сказал он глухим голосом из-под маски.

— Не найдется ли у вас во дворце какой-нибудь работы для меня?

— Много вас тут ходит да просит, — ответил император. — Впрочем, погоди — вспомнил: мне нужен свинопас. Свиней у нас тьма-тьмущая.

«И вот, — продолжала Марксида, — назначили принца придворным свинопасом и поместили его в убогой крошечной каморке, рядом со свиным закутком».

Свинопас сел на опрокинутую табуретку, а Марксида возле него, прямо на стене прикрепила надпись: «Свиноферма». Сейчас же послышалось хрюканье и поросячьи визги. Это работали звукооформители. Императорское кресло вместе с императором укатило.

«Весь день он сидел и что-то мастерил и вот к вечеру смастерил волшебный горшочек», — продолжала Марксида.

Свинопас вынул из-под табуретки глиняный горшочек.

«Горшочек был весь увешан бубенчиками, и, когда в нем что-нибудь варили, бубенчики вызванивали старинную песенку».

Послышались тонкие стеклянные звуки. Это Рая за сценой играла на маленьком ксилофоне, и ее нежный голосок запел:

«Но вот что было всего занимательней: подержишь руку над паром, который поднимается из горшочка, и сразу узнаешь, кто в городе какое кушанье стряпает. Да, уж горшочек этот был не чета какой-то там розе! И вот принцесса отправилась на прогулку со своими фрейлинами и вдруг слышит мелодичный звон бубенчиков».

Ляля, обмахиваясь веером, прошлась по сцене, сопровождаемая фрейлинами. Она услышала песенку И сразу остановилась.

«Ведь сама она умела играть на фортепьяно только одну эту песенку — «Ах, мой милый Аугустин…» да и то лишь одним пальцем».

— Ах, и я тоже это играю! — сказала принцесса. — Вот как! Значит свинопас у нас образованный! Слушайте, подойдите кто-нибудь и спросите у него, сколько стоит этот инструмент.

Из Лялиной свиты отделилась фрейлина-Тома и подошла к свинопасу.

— Что возьмешь за горшочек? — спросила она.

— Десять поцелуев принцессы, — ответил свинопас.

— Как можно! — воскликнула фрейлина.

— Дешевле нельзя! — отрезал свинопас.

Тома-фрейлина вернулась к Ляле…

— Ну, что он сказал? — спросила принцесса.

— Право, и повторить нельзя! — ответила фрейлина. — Ужас, что сказал!

— Так шепни мне на ухо.

И фрейлина шепнула.

— Вот нахал! — рассердилась Ляля-принцесса и пошла было прочь, но бубенчики зазвенели так заманчиво:

— Послушай, — сказала принцесса фрейлине, — пойди спроси, не возьмет, ли он десять поцелуев моих фрейлин? Тома снова направилась к свинопасу.

— Нет, спасибо, — ответил он. — Десять поцелуев принцессы, а иначе горшочек останется у меня.

— Как это неприятно! — проговорила принцесса. — Ну что ж, делать нечего! Придется вам окружить нас, чтобы никто не подсмотрел!

«Фрейлины обступили принцессу и загородили ее своими пышными юбками. Свинопас получил от принцессы десять поцелуев, а принцесса от свинопаса — горшочек. Весь вечер и весь следующий день горшочек не снимали с очага, и в городе не осталось ни одной кухни, от камергерской до сапожниковой, о которой не стало бы известно, какие кушанья в ней готовились».

Фрейлины прыгали и хлопали в ладоши.

— Мы знаем, у кого сегодня сладкий суп и блинчики…

— Мы знаем, у кого каша и свежие котлеты.

— Как интересно!..

— Да подержите язык за зубами, я ведь дочь императора! — погрозила им Ляля пальцем.

— Конечно, как же иначе! — воскликнули они.

А свинопас (то есть принц, но все его считали свинопасом) даром времени не терял и смастерил трещетку. Стоило этой трещеткой махнуть, как она начинала играть все вальсы и польки, какие существуют на белом свете…

Принц размахивал трещеткой, а Рая за сценой исполняла на пианино попурри из вальсов и полек.

— Какая прелесть! — воскликнула принцесса, проходя мимо. — Вот так попурри! В жизни я не слыхала ничего лучшего! Подите спросите, за сколько он отдаст этот инструмент? Но целоваться я больше не стану!

— Он требует сто поцелуев принцессы! — доложила фрейлина, побывав у свинопаса.

— Да что он, с ума сошел? — воскликнула принцесса и пошла своей дорогой, но шагнула раз, два и остановилась. — Надо поощрять искусство! — сказала она. — Ведь я дочь императора! — Скажите свинопасу, что я по-вчерашнему дам ему десять поцелуев, а остальные пусть дополучит с моих фрейлин.

— Да, но нам бы не хотелось, — заупрямились фрейлины.

— Вздор! — сказала принцесса. — Уж если я соглашаюсь поцеловать его, то Вы и подавно должны согласиться! Не забывайте, что я вас кормлю и плачу вам жалование.

Тома снова отправилась к свинопасу.

— Сто поцелуев принцессы! — повторил он. — А нет — останемся каждый при своем.

— Станьте в круг! — скомандовала принцесса. — И фрейлины обступили ее, а свинопас принялся целовать (не взаправду).

— Что это за сборище на свиноферме? — спросил внезапно вкатившийся на своем троне Саша-император. Старый придворный надел ему очки.

— Э, да это фрейлины опять что-то затеяли. Надо рассмотреть поближе, что тут делается. Старый придворный подкатил императора вплотную к фрейлинам, которые были поглощены подсчетом поцелуев.

Надо было следить за тем, чтобы со свинопасом расплатились честь по чести и он получил не больше, ни меньше того, что ему причиталось. Никто поэтому не заметил императора».

— Это что еще за штуки?! — крикнул он, увидев, что его дочка целуется со свинопасом. — Ах, негодница! Наказать!

Старый придворный хлопнул ее туфлем по темени, как раз в ту минуту, когда свинопас получал от нее тридцать шестой поцелуй.

— Вон отсюда! — в гневе заорал император и принялся гоняться на кресле за Лялей и ее фрейлинами по всей сцене. Старый придворный так энергично катал кресло, что пришлось дать занавес под громкие аплодисменты зрителей.

Когда его раздвинули снова, то на сцене опять красовалась китайская роза, а возле нее — Ляля.

— Ах, я несчастная! — ныла принцесса. — Отчего я не вышла за красавца принца! Ах, до чего же мне не повезло…

Меж тем свинопас зашел за дерево. Светлана Ивановна сдернула с него безобразную маску и дяди Пашин чапан.

— Не робей, иди смело, — шепнула она и вытолкнула его на сцену.

И принц явился перед всеми в своем королевском величии и красоте. Все: Ляля, Марксида и зрители на мгновение умолкли от изумления. Затем раздались такие рукоплескания, каких еще не слышали в санатории. Перед зрителями стоял сказочный принц, синеглазый и прекрасный, одетый в белый шелк. Светлана Ивановна не пожалела своего белого выпускного платья для Митиного костюма. На голове у принца красовался голубой бархатный берет с пышным страусовым пером, на плечах — голубой плащ, а на» золотом поясе сверкал настоящий кортик. — Его принесла медицинская сестра, у которой муж был морским офицером.

Все, взрослые и дети, поднялись со своих мест и смотрели на Митю так, как будто впервые увидели его и только сегодня, в этом наряде, заметили, как хорош собой этот настоящий свинарь.

Ляля опомнилась и, обворожительно улыбнувшись, склонилась перед принцем в глубоком поклоне. А затем кокетливо протянула ему свои пальчики.

— Теперь я тебя презираю, — сказал Митя и по-настоящему побледнел. — Ты не хотела выйти за принца! Ни соловья, ни розы ты не оценила, а согласилась целовать свинопаса за безделушки…

— Как не стыдно, а-я-яй… — подал реплику Леня из зала.

— Митя! Не бери ее в свое королевство… — стали кричать ребята.

— Так ей и надо…

— Долой Ляльку… Принцессу!

Реакция зала была неожиданно бурной. Дали занавес.

Марксида объявила:

— Спектакль окончен.

— Эта принцесса — просто дрянь, — сказал Саша-император, когда Митя снимал «золотую корону» с его головы.

— Я — дрянь, да? Повтори! — накинулась на него Ляля.

— Я сказал, принцесса…

И потихоньку Мяте:

— Не стоило из-за такой драться.

Митя промолчал, но вздохнул.

Давно ушли воспитатели, сняты костюмы, погасли огни. Артистов и зрителей заставили лечь в постель. В этот вечер никому не хотелось спать. В палатах — шепот, заглушённый смех… Смеются тихонько из-под одеяла. Быть может, вспомнили про «Балду» и его «коня»? Или просто, как сбежал от лукоморья кот ученый?

— Спать, спать, спать, — шепчет дежурная сестра, заглядывая в палаты. И не поймешь, что шелестит: ее шаги или накрахмаленный халат?

С тишиной приходит сон. Девочкам десятой палаты снится Митя в голубом плаще. И они удивляются его синим, синим глазам.

А Митя не спит. Он снова переживает все, что произошло. Как хороша была Ляля… И все-таки он ей сказал… да еще как сказал! Пусть-ка теперь Ляля обо мне потужит, — горделиво думает Митя.

Он плотно закрывает глаза и снова перед глазами Ляля.

«Не буду о ней думать, засну», — приказывает он себе. Но сон не приходит…

Митя встал с постели, отодвинул шторы и пошире распахнул форточку. Ночной воздух освежил разгоряченное лицо. Ярко светила луна. Мите почудились крики высоко в небе летящих птиц.

«Не то гуси, не то утки, а может быть и журавли», — подумал Митя и высунулся в форточку посмотреть.

Это развернутой шеренгой летели дикие утки. Они серебрились в лунном свете.

«А гуси-то углом летят, — отметил про себя Митя. — К родным местам поспешают…»

Вслед за птицами, будто догоняя их, неслась темно-лиловая тучка. Она заслонила сияющий диск луны, и совсем потемнело. Крупные капли дождя стукнули в стекла. Митя открыл окно настежь. Ветер шевельнул занавесками.

Теплый майский дождь зашумел в парке.

Митя вспомнил, как еще при жизни матери он вместе с деревенскими ребятишками выбегал под дождь на улицу. Приплясывая в лужах воды, мокрые с головы до пят, они кричали в небо:

Мите показалось, что это было очень давно. Дождь стих. И детство его прошло, как теплый, но короткий майский дождь.

…Фредик тоже не спал. Ворочался с боку на бок.

«Надо же было этому «коню» разорваться на две половинки, — думал он. — Теперь все ребята дразнят его «Балда», «Балда»… И все это подстроила Светлана Ивановна. А он-то ей верил!.. Небось своего любимчика Митьку принцем нарядила, чем я хуже его? Ему сделала такой костюм, что все девчонки теперь по Мите с ума сходят. А над ним, Фредиком, только насмехаются. Эх, невезучий я все-таки парень. А мать все не идет… и не идет!»

 

Глава тридцать первая. Вот так письма!

Свежее майское утро празднично сияет и искрится в радужных струйках фонтана, в россыпи дождевых капель на листочках сирени, распустившейся за ночь, в глазах и улыбках ребят. Младшие девочки без пальто с увлечением играют на площадке в «классы», а Леня со своими малышами роется в куче сухого, золотистого песка. Они строят какую-то необыкновенную крепость.

— Дайте, пожалуйста, кусочек чего-нибудь красненького, на флаг, — просит Леня у Светланы Ивановны. Одну руку он засунул до плеча в «тайное подземелье», а другой — ровняет вал…

Светлана Ивановна уходит в санаторий, чтобы из недр своего шкафа извлечь для Лениной крепости флаг.

Старшие ребята во главе с Марксидой и Митей перевезли Сашу на кресле в глубину сада. Затем подтащили к нему два плетеных диванчика и уютно расположились вокруг.

Ляля поспешила сесть рядом с Митей.

Никогда Мите не было так хорошо, как сегодня. Он раньше не знал, просто никогда не думал, что может нравиться девочкам. А сегодня он это знает. Ему немного неловко от их внимания, но все же приятно. Главное — Ляля сегодня все время вьется вокруг него. И Мите не хочется на нее сердиться, но… «пусть-ка она обо мне потужит»… И Митя с Лялей вежлив, но холоден.

Перебивая друг друга, ребята вспоминают вчерашний концерт.

— Ты была замечательной принцессой! — уверяет Лялю Валерочка.

— А Митя разве не был настоящим принцем? Был, я же говорила, что он сыграет эту роль лучше всех! — радовалась Марксида.

— Да, да, он был настоящим принцем, — соглашается Ляля и не скрывает своего восхищения.

Не приглашенный в эту компанию Фредик сидит один в кустах и слушает. Он завидует Мите, его успеху на сцене и у Ляли…

— А вот «Балда» сплоховал, — заметил Саша.

Вспоминая, как Фредик хлопнулся на пол, когда его «конь» разорвался пополам, Ляля громко хохочет.

— У него была такая глупая рожа, со смеху умереть, — говорит Ляля.

— Тише, он там в кустах сидит, давайте его позовем к нам, — предлагает Рая.

— Незачем! Вот я вам сейчас покажу, какое он мне прислал письмо в день рождения…

Ляля вынимает из кармана измятый листочек. Письмо переходит из рук в руки. На листке нарисован огромный клык. Под ним написано: «Этим зубом я загрызу «Трубу», если ты на него поглядишь».

— Это про тебя, Митя, — смеется Ляля и читает дальше:

«Напиши поскорей, кого ты больше любишь, меня или Валерку, дай ответ сегодня же, а не то я кинусь в вонючку, она здесь рядом…»

Дружный хохот ребят покрывает эту страшную угрозу.

— Посмотрите, сколько раз он меня целует, — опять протягивает ребятам письмо Ляля.

Под письмом стоит единица и к ней приписана масса нолей. Получилось какое-то астрономическое число.

— Здесь без счетной машины не обойтись, — острит Саша.

И снова смех. Ляля смеется громче всех. Фредик оскорблен в самых лучших чувствах. В его душе гнев, обида, страданье…

— Ладно, — шепчет он, — ладно. — Я вам покажу, как надсмеиваться! — И уходит.

Светлана Ивановна вынесла Лене флажок для крепости и большую пачку писем.

— Пляши! — обратилась она к Мите и протянула ему сразу два толстых конверта. Не распечатывая письма, Митя догадался — одно от Ивана Игнатьевича, а другое от ребят, из дому.

Председатель колхоза благодарил Митю за поздравление с первомайским праздником, поздравил его сам и сообщил важные новости: их колхоз сливается с двумя соседними и создается один большой — «Заветы Ильича». Строительство сельскохозяйственного техникума крепко подвинулось. Когда Митя окончит школу, он сможет поступить в сельскохозяйственный техникум, не уезжая из родного села.

«Ты знаешь, как нам нужны свои агрономы, животноводы, ветеринары… А о семье своей не беспокойся. Все живы, здоровы и учатся. В нашей жилищно-бытовой секции высвободились средства, так что деньги не пропали (бухгалтер у нас, сам знаешь, въедливый), мы решили в сельпо закупить по дешевой цене валенки. На вашу семью пришлось 4 пары. Правда, покупка не по сезону, но, как говорится, «сани надо готовить летом». К маю я взял тебе в сельпо костюм, брюки и пиджак, выходной… летом заработаешь, выплатишь…»

— Конечно, заработаю, — шептал Митя.

И огород вам давно вспахали, почитай, первым… дядя Антип вспахал… твой бывший опекун.

— Как это «бывший»? — Митя нетерпеливо вскрыл конверт от своих ребят. Писали все трое. Сначала он прочитал письмо от Лены.

«…На днях в колхозе было собрание. Я ничего не знала. За нами пришли и всех троих поставили возле стола, где сидят все главные — председатель колхоза, члены правления, директор школы. И еще какая-то тетенька сидела важная. Такая бедовая, что даже тетку Варьку нисколько не боится. Тетенька эта ласково так попросила, чтобы мы не стеснялись и вот здесь, перед всеми, — все ведь знакомые, — рассказали бы, как нам живется, как к нам относятся дядя Антип и тетка Варвара. Я заплакала, а за мной Васька и Пронька… Ну, стала нас тетенька спрашивать, мы сказали все, как есть… Тогда председатель колхоза Иван Игнатьевич строго так приказал дяде Антипу и тетке Варьке подойти к столу. А та тетенька, оказывается, инспектор из районо, она говорит: «Дети — цветы жизни, — про нас, значит». «Это золотые дети» — мы — значит. А вы, говорит — это им — вы — несознательные элементы. У вас — волчье сердце. — «Правильно», думаю — «это у тетки Варьки»… Когда Варька стала ругаться на собрании, Антип ей сказал: «Замолчи, волчица, вот придем домой, я с тобой поговорю».

Варька с собрания убежала. А дядя Антип снял шапку, сказал, что ему совестно, что забыл фронтовую дружбу и не оправдал доверия. Но их все равно из родителей исключили. А мне председатель колхоза сказал, чтобы я за всем обращалась к нему, а когда ты приедешь — будет видно».

Митя повеселел: «Вот так здорово».

Вася писал: «Шиловы ребята все время дразнятся. Влезут на забор и кричат: Эй вы, цветики золотые, — а штаны рваные. А мы их «несознательными элементами» кроем, и кричим: «У вашей матери тетки Варьки — волчье сердце! Сама инспекторша из районо сказала при всем народе». Тогда они нам разбили стекло в окошке».

«Вставлю, когда приеду, — добродушно подумал Митя, — сейчас весна, не страшно».

Читая письмо Проньки, Митя улыбался, покачивал головой и ногтем подчеркивал грамматические ошибки.

«У нас народилась телочка, маленькая, ладненькая, с белым пятнышком на лбу. Мы ее за печкой держим. Лена ее молоком поит, она пьет, любит молоко. Все мальчишки уже на озере катаются, а наша лодка в шшелях. Если ты не приедешь, возьмет и рассыпится. А тетя Нюра, та, что с краю, дала нам под квочку шесть утиных яиц. У нас скоро будет шесть утят и шашнадцать цыплят. А ишшо четыре гусеночка. Лена варила шши с мясом, вкусные. А «Розка» принесла пять шшенят, маленькие, хорошенькие».

— Посмотрите, Светлана Ивановна, сколько этот оголец ошибок сделал, и все больше на шипящие, — протянул ей письмо Митя.

— А ты обрати его внимание на ошибки, — посоветовала она.

Не откладывая, Митя, написал Проньке, что у него ошибки в щах и щенятах, надо чтобы у них были внизу хвостики, тогда будет хорошо и правильно.

Вскоре пришел ответ. Пронька обижался и не мог понять, чего к нему придирается старший брат.

«В штях — никакой ошибки не нашел. Вкусные, без всяких хвостиков… Штенят пересмотрел всех, у каждого сзади хвостик — ни одного куцего».

— Вот горе! — не мог удержать улыбки Митя. — Как только приеду, придется с ним заниматься, а не то во второй класс не переведут.

Надежда Сергеевна тоже получила письмо от председателя колхоза.

Он трогательно благодарил ее за чуткое и внимательное отношение к их пареньку. Надежде Сергеевне стало как-то не по себе от его благодарности…

 

Глава тридцать вторая. Вторая месть

Чтобы утешиться, Фредик стал шарить в тумбочках ребят. У Валерочки нашел два яблока. Съел. Заглянул в тумбочку к Мите. На верхней полке оказался целый клад — груда конфет и печенья — все что давали им к полднику. Это Митя хотел побаловать своих ребят — привезти им гостинцев из санатория.

Фредик принялся за сладости. Ел… ел… никак не мог одолеть. Тогда он вытянул несколько листов из Митиного альбома, чтобы завернуть в них остатки. На беду попались черновые зарисовки карикатур на него, Фредика, Лялю и Валерочку.

— Вот кто нас разрисовал! — еще больше рассвирепел Фредик. — Ты у меня узнаешь, Митька… художник!

В отместку Мите Фредик доел все сладости, рисунки спрятал в карман и вышел в коридор. Его мутило. Стало еще горше. Фредик злился. Злился на всех: на Митю, на Валерочку и особенно на Лялю…

«Воображалка какая, я тебе покажу! С таким парнем, как я, шутки плохи. Что бы такое придумать?»

Проходя мимо открытой раздевалки, Фредик заметил среди ребячьих одежек Лялино зеленое пальто с меховыми манжетами на рукавах.

Блеснула мысль, от которой сразу стало жарко. Оглянувшись по сторонам, он забежал в раздевалку. Прислушался, не идет ли кто? Перочинным ножом торопливо спорол мех с манжет. В коридоре тихо. Фредик рванул мех с воротника. «Кто-то идет!» Он спрятался среди пальто. Сердце колотилось в груди громко, громко. Фредик затолкал мех под рубашку. Вот шаги удалились… снова тихо… Фредик выглянул. — Никого!.. В два прыжка очутился на лестнице и тихонько, на цыпочках, прошел в палату. Саши еще не было. Удачно!

Фредика трясло. Одна мысль прогоняла другую. Что теперь с этими шкурками делать? Бежать домой с ними? Сразу догадаются, что украл. И тогда — первый привод, тюрьма. Нет, он не вор! Какой бес его попутал?

По коридору кто-то спешил к палате, Фредик заметался. «Куда, куда же их девать?!» Шаги приближались.

Он торопливо затолкал шкурки в Митину наволочку. Поправил подушку.

Вот хорошо! Пусть знают, как связываться с Улыбиным. Шкурки дорогие, их обязательно станут искать. И найдут у Митьки. Вот тебе и знатный свинарь, художник, принц! Доказывай, что ты не верблюд, а заяц. Будет знать, как такому парню, как я, — наступать на ногу! Чужих девочек отбивать! Подумаешь… Лялька будет меня помнить!

Совершив свое черное дело, Фредик направился к дверям и выглянул. Захотелось посмотреть, как сейчас выглядят Митька и Лялька. Он тихонько прокрался по коридору, спустился с крыльца и пошел в парк.

 

Глава тридцать третья. Кража

— Девочки — на процедуры, теплей одевайтесь. Сегодня последние ванны, грязи, души… Собирайтесь живо, живо, — торопила детей процедурная сестра, заглядывая в палаты.

— Идем, идем! — слышалось по коридору, и девочки, захватив полотенца, сбегали вниз в раздевалку.

Вот пробежала Ляля. Фредик хорошо знал ее воздушные шаги. Он стоял лицом к окну и ждал…

Вдруг крик на весь санаторий, затем — плач… Это — Ляля. Все, взрослые и дети, поспешили в раздевалку:

— Что, что случилось?!

— Кража… Кто-то варварски срезал с Лялиного пальто дорогие шкурки. От горжетки болтался только пушистый хвостик…

Ляля рыдала.

— Успокойся, не плачь… мы тебе купим такие точно, — обязательно купим, утешала ее Светлана Ивановна.

Вечером в пионерской открылось экстренное собрание, на которое были приглашены взрослые и дети.

— Мы, сотрудники, конечно, уплатим Ляле стоимость ее меха, хотя это и большая сумма — 300 рублей. Особенно для нянь, которые получают совсем немного. Но не это главное. Кража — позорное пятно для всего коллектива, — строго, со сдержанным негодованием говорила Надежда Сергеевна. И все же она не допускала мысли, что люди, с которыми она проработала не один год, способны на такое. Все молчали. Всем было неприятно. Надежда Сергеевна пристально вглядывалась в лица детей. Хорошие, открытые ребячьи лица…

Фредик не опустил глаз и смотрел на Надежду Сергеевну не мигая, в упор, пытаясь «переглядеть» ее.

Надежде Сергеевне стало неприятно, и она перевела свой взор на Митю:

— Если тот, кто взял эти норки, наберется мужества и принесет их мне, я не назову коллективу его имени, никто не будет знать, кто вор… Нам будет вполне достаточно искреннего раскаяния. Каждый может ошибаться, и взрослый и малый, — говорила Надежда Сергеевна. При мысли, что кого-то из них подозревают в краже, Мите стало стыдно. Он покраснел и опустил глаза. Светлана Ивановна похолодела. «Неужели Митя? Не может быть!»

Заметила это и Надежда Сергеевна и поделилась своими наблюдениями со Светланой Ивановной и Минной Эриковной.

— Нет, я никогда не поверю, чтобы Трубин был способен на кражу, — горячо защищала Светлана Ивановна Митю.

— Он же совсем… нищий… Ну, бедный, — поправилась Минна Эриковна. — Не ручайтесь.

— Ручаюсь, чем хотите, хоть головой! — стояла на своем Светлана Ивановна.

— Да, я тоже не хочу поверить в то, что это сделал Митя, — сказала Надежда Сергеевна. — Тогда кто же?

— Может быть, Фредик? — заметила Светлана Ивановна.

— Во всяком случае мы должны шкурки найти, — закончила это напряженное совещание Надежда Сергеевна.

Ляля с видом жертвы сидела в пионерской комнате. Вокруг нее собрались старшие ребята. Все думали и гадали о том, кто мог украсть шкурки и зачем?

— Эти шкурки стоят триста рублей, — объясняла всем Ляля, — Я не представляю, что будет с мамой, когда она узнает о пропаже, она не переживет…

— Ну, что ты, — поспешил утешить ее Митя, — переживет… Она такая здоровая на вид, покрепче будет нашей свинарки Настасьи Федоровны.

Ляля возмутилась и хотела сказать Мите колкость. Но в это время вошла в пионерскую няня Маша, необычно строгая, официальная, и, не глядя на Митю, пригласила его в кабинет к Надежде Сергеевне.

Марксида почувствовала что-то неладное и незаметно исчезла из пионерской.

Подслушивать у двери — она не смогла: «Не хорошо!», но ей хотелось знать, для чего позвали Митю к главному врачу. И Марксида, встревоженная, осталась терпеливо ждать у перил лестницы.

Когда Митя, наконец, вышел, на нем, как говорится, лица не было…

— Что, что случилось? — бросилась к нему Ида.

У Мити дрожали губы.

— Они нашли шкурки у меня в подушке. Но я их не брал, понимаешь, не брал! Ты-то хоть веришь мне?

Марксида ответила, не задумываясь, убежденно:

— Верю!..

— Они теперь в колхоз напишут. В деревне все знают друг про друга… Станут теперь говорить, что вот, мол, у такого отца-героя, сын — вор… И, наверное, если старший такой, так и все остальные такие же будут, а у меня их трое. — Митя в отчаянии схватился за голову и кое-как поднялся по лестнице к себе наверх. Марксида проводила его долгим взглядом.

В этот миг она позавидовала Мите. У него сестра, два брата. А у нее никого… И никому не придется за нее отвечать.

Ида решительно постучала в дверь кабинета и вошла. Остановилась, прямая и строгая.

На нее удивленно посмотрели сидящие за столом.

— Это сделала я, — четко и раздельно сказала Марксида, указав на пушистые шкурки в руках Минны Эриковны.

— Час от часу не легче, — охнула Надежда Сергеевна.

— Не может быть, невозможно, я ни за что в это не поверю, ни за что! — заволновалась Светлана Ивановна.

— Опять — «не поверю!» — взвизгнула с досадой Минна Эриковна. — Вы просто удивительная девушка. Раз Ида сама признается — это факт, фактам надо верить! Я начинаю глубоко сомневаться в ваших способностях воспитательницы. Вы все время ошибаетесь и так грубо.

— Зачем ты это сделала? — строго спросила Иду Надежда Сергеевна.

— Из-за Ляльки, — глядя перед собой, ответила Ида.

— Но ты же опозорила таким поступком свою пионерскую честь, честь своего детского дома…

Марксида слушала ее с каменным лицом.

— Эти детдомовские на все способны! На все! — негодовала Минна Эриковна.

— Что подумает о тебе Митя, когда он узнает о твоем поступке? — со слезами на глазах спросила вконец расстроенная Светлана Ивановна. Марксида дрогнула.

— Неужели вы, наша дорогая Светлана Ивановна, ему об этом скажете?

…В тихий час Митя, сияющий, потихоньку вызвал Марксиду из палаты.

Она вышла, набросив халатик. Что-то в ней изменилось. Митя не мог понять, не то она похудела, не то выросла… Но он был так счастлив, что сейчас же забыл об этом.

Ида грустно смотрела на него своими большими черными глазами.

— Ну, что?

— Ида! Друг! — хлопнул ее по плечу Митя, — ты знаешь, вор-то нашелся!

Ида побледнела.

— Кто, не говорят. Но не я, значит! — ликовал Митя! Он схватил Иду за плечи, тряс ее. — Слышишь, не я! — В полном восторге обнял ее и неловко чмокнул в нос.

Она вырвалась и убежала в палату.

Митя удивился. И вдруг вспомнил, что Марксида — девчонка…

 

Глава тридцать четвертая. Мать и сын

Вечером, когда все ребята ушли на уроки, Фредик поболтался «для виду» у всех на глазах и отправился в свою палату.

Еще из коридора он услышал в палате незнакомый голос. Фредик подкрался к самой двери и заглянул. Возле Саши сидела незнакомая женщина в белом халате.

— Сыночек мой дорогой, счастье мое, — шептала она, сжимая его руки.

Фредик понял, что к Саше приехала мать. Он не вошел в палату. И не мог уйти совсем. Стоял и слушал материнскую бессвязную, но такую нежную речь…

— Тебе было очень больно при осмотре? Ты, говорят, стонал.

— Нет, мама. Это они, наверное, с кем-нибудь спутали, — успокаивал ее сын.

— Профессора говорят, что тебе необходимо сделать операцию, я боюсь…

— Пусть сделают — две, три операции, я все вытерплю, все, лишь бы встать на ноги!..

— Нам придется поехать в Евпаторию.

— Ну что ж, ехать, так ехать, сказал попугай, когда его кошка тащила за хвост из клетки, — сказал Саша и рассмеялся. Ему хотелось подбодрить мать. Она понимала это и смеялась тоже.

— Как ты живешь, мой дорогой сыночек, не обижает ли кто тебя?

Фредик сжался. А что, если Саша назовет его имя? Саша вздохнул легонько и сказал:

— Нет, никто меня не обижает…

Фредику стало легче. Он даже хотел уйти, но вдруг услышал:

— Ты помнишь, я писал тебе про одну девочку из детского дома.

— Да… Припоминаю…

— Если бы ты знала, какая она необыкновенная.

— Как ее зовут?

— Марксида…

— Что за странное имя?

— Это мы так называем ее шутя, она Ида. Я хочу, чтобы она всегда была с нами.

— Сашенька, — ласково сказала мама, — так ведь ты мальчик, а она — девочка.

— Это, я думаю, не сейчас, — мечтательно сказал Саша. — Когда я вырасту, окончу медицинский… и, конечно, когда я стану ходить…

— Тогда можно, — согласилась мама. — Ну, а если? — сын закрыл ладонью ее рот.

— Ты хочешь сказать: если я не буду ходить?

— Нет, нет, я не то хотела сказать…

— Если даже я не буду ходить, то такая девушка, как Марксида, на это не посмотрит.

— А ты ей говорил о своих чувствах?

— Ну, что ты, разве можно? Она ничего, ничего не знает.

— Ах, Сашенька, Сашенька, какой ты у меня мечтатель…

— И совсем я не мечтатель! — возразил Саша. — Если я не буду ходить, я все равно буду учиться и работать. Ну, ноги не двигаются, руки… Их можно сделать… А голова-то моя, мозг работают. Я ведь отличник. По всем предметам — пятерки…

— Молодец…

— Ты знаешь, мама, я решил найти этот вирус неясной этиологии. Ты подумай только, как это будет замечательно. У всех ребят во всем мире будут здоровые суставы. И все, все, и я… смогут играть в футбол, в волейбол, в баскетбол, бегать, танцевать, скакать, прыгать до потолка…

— Зачем же до потолка? — смеялась мама.

— От радости…

Фредик снова заглянул в дверь.

Мать смотрела на сына с нежностью и жалостью… Наверное, так смотрят на своих очень больных детей только матери.

— Мама, а, может быть, мне лучше умереть? — вдруг спросил Саша.

— Что ты, мой дорогой?! Разве я смогу жить без тебя. И что это тебе взбрело в голову? Ты будешь ходить и бегать и прыгать… до потолка…

Саша потянулся к матери.

…В этот вечер Фредик никак не мог сосредоточиться над книгою, хотя было очень тихо. Ребята готовили уроки, взрослые двигались неслышно. Фредик смотрел в окно, деревья тонули в синеве весенних сумерек. Он пытался вспомнить хоть один случай, когда бы мать сказала ему что-нибудь вроде Сашиной мамы. И не мог вспомнить.

Зато в его ушах отчетливо звенело: «Чтоб ты провалился, окаянный», «И откуда ты взялся на мою голову?! «Связал ты меня по рукам и ногам», «Когда только я от тебя отвяжусь, отмучаюсь?»

И в санаторий, скоро уже три месяца пройдет, только раз заглянула. «Мамка ты моя, мамка!»

…Первый раз после приглашения дежурных на ужин Фредик не ринулся в столовую, сбивая всех с ног.

Он вошел медленно, сидел тихо и даже не доел котлету.

 

Глава тридцать пятая. Порошинки не пропало!

После праздника в кабинет директора курорта явилась Анна Тихоновна.

— Вы что же это из меня «собаку на сене» сделали? «Сам — не гам, и другому — не дам», — грозно напустилась она на директора.

Он вопросительно уставился на нее.

— Не понимаю…

— Не понимаете? Дети без колес ходят, железки ржавые в мусорниках собирают, а у меня в складе за двадцать лет накопилось этого железного хлама на десять тракторов. И все лежит, ржавеет, а вам и дела нет до государственного добра?! — наступала на него кладовщица.

— Но, помилуйте, Анна Тихоновна, — изумленно ставился на нее директор, — мы же только из-за вас…

— Нечего валить с больной головы на здоровую, — оборвала его Анна Тихоновна. — Чтобы в три дня очистили у меня склад… И баста!

— Транспорта нет, — начал директор.

— Будет! — прервала его Анна Тихоновна и величественно покинула кабинет.

…Совет дружины во главе с Марксидой и Светланой Ивановной заседал в кабинете главного врача. Она поддержала ребят и разрешила звонить на завод.

Через полчаса с тракторного прибыли три пятитонки с ребятами и взрослыми рабочими. С веселым гомоном, криками и смехом они вытаскивали из склада ржавые кровати, измятые рукомойники, треснувшие чугунные плиты и прочее.

Анна Тихоновна в каком-то особом, торжественном настроении, испытывая одновременно печаль и радость, расчищала склад. Захар Нилыч, наоборот, был удручен. Мрачно сидя за колченогим столиком и счетами, он аккуратно ставил «птички» возле каждого наименования.

Все, все до самого последнего гвоздя было в целости и сохранности.

Выгрузив склад полностью, Анна Тихоновна и ребята взялись за веники и вымели мусор. Марксида принесла из фонтана воды и побрызгала пол. Склад оказался вдруг большим, просторным и даже светлым.

— Вот вам и мастерская готова, — сказала Анна Тихоновна Ивану Ивановичу.

Ему почему-то было неловко. Когда все вышли, Анна Тихоновна заперла помещение на замок, а ключ вручила Захару Нилычу.

— Мы с вами — в расчете.

— Я преклоняюсь перед вами, Анна Тихоновна, — склонил голову бухгалтер, — за такую честную работу вас надо бы премировать.

— За это — не премируют. Все должно быть честными. Меня с малых лет учили чужого не брать.

— Отработалась? — съехидничала «Химия», высунувшись из окна. Анна Тихоновна взглянула на нее, но ответом не удостоила.

А «Химия» продолжала разглагольствовать:

— Дура непрактичная! Сидела бы да сидела в своем складе потихоньку, а копеечка казенная все бы шла да шла… А теперь, на старости лет, походи-ка поищи работы. Кому она нужна со своей честностью?

— «Жабища» — ругал про себя «Химию» Фредик. Он только сейчас понял, что Анна Тихоновна осталась без работы. И Фредику стало жаль Анну Тихоновну. Может быть потому, что она громче всех аплодировала ему на концерте? А скорее всего по какой-то другой причине.

— Ну, что расквакались? — напустился он вдруг на ребят. — Чего радуетесь? Человек, может, из-за нас без куска хлеба остался.

Ребята притихли.

— Не волнуйтесь, для честных людей у нас всегда найдется работа, — успокоила ребят Екатерина Павловна. — Пойдемте-ка лучше на экскурсию к Петровскому пруду. Посмотрите, где добывают целебную грязь, которой вас лечили.

Ребята обрадовались и начали собираться.

 

Глава тридцать шестая. Пруд без воды

Когда строились в пары, Ляля первая очутилась возле Мити и схватила его за руку. Это ревниво отметили три пары глаз.

Екатерина Павловна в черной «шляпочке» с вуалеткой и в белом халате, надетом поверх жакета, вывела длинную колонну ребят в парк.

— В парке всегда хорошо, но сегодня — особенно. Воздух вкусный, как газировочка, — говорит Леня. — Пьешь, пьешь и не напьешься…

Центральная аллея посыпана ярким желтым песком. По обочинам — густая поросль весенних трав и первых майских цветов.

Празднично светятся вазы на постаментах. Они четко выделяются на фоне темных стволов вековых деревьев. Вершины тополей и старых дуплистых лип окутаны нежней зеленью новой листвы. Звенят трели пеночек-трещоток. Девочки за спиной Екатерины Павловны потихоньку выбегают из строя и собирают в букетики простенькие белые цветы.

— Как они называются? — спрашивают девочки у Мити.

— Пастушья сумка, — отвечает Митя и старается шагать с Лялей рядом.

— Почему? — спрашивает Марксида, косясь на Лялину руку, вцепившуюся в Митину. Он смущенно высвобождает руку и сбивчиво объясняет Марксиде:

— Потому что… из-за стручков… Вот видишь, он уже отцветает и получились стрючки с семенами… И они — точь-в-точь, как пастушья сумка.

Ляля почти с корнем вырвала из земли какое-то растение.

— А это что за цветок? — кокетливо спрашивает она и снова берет Митину руку.

— Это «Мать и мачеха»…

— А почему? — она заглядывает ему в глаза.

Митя берет из Лялиных рук желтый цветок с большими резными листьями у корня и проводит по Лялиной руке одной стороной листа, мягкой, пушистой.

— Это — мать. — Затем другой — гладкой, холодном. — А это мачеха! Вот и получается: — «Мать и мачеха».

Ляля смеется. Она пытается пушистой стороной листа провести по Митиному лицу. Он слабо сопротивляется и смеется тоже. Он почему-то не может на нее сердиться и сегодня — она такая хорошая… ласковая…

Марксида берет Митю за другую руку. Они идут втроем и молчат.

— Ну сколько раз я должна говорить вам, чтобы вы шли парами? — обратилась к ребятам Екатерина Павловна.

— Я иду с ним в паре еще из санатория, — звонко отвечает Ляля. — Это Ида к нам привязалась. Не понимаю, что ей надо? — И она вызывающе смотрит на соперницу.

— Ида! Ты же председатель совета дружины, — устало говорит Екатерина Павловна. — А сама нарушаешь правила.

Ида выпускает Митину руку и огорченно идет вперед, к голове колонны.

Ляля довольно смеется ей вслед.

— Ну вот, смотрите, это и есть Петровский пруд, — объявила Екатерина Павловна, когда ребята вышли из аллеи Нижнего парка и остановились возле круглой беседки.

Они смотрели во все глаза, но никакого пруда не видели. Его просто не было. Освещенный косыми лучами уходящего солнца, расстилался необозримый зеленовато-бурый луг, окаймленный купами деревьев самых разнообразных оттенков.

Вдали слева, если встать по течению реки Воронеж, на край этого луга высыпали гурьбой маленькие домишки. Их красные крыши и белые стены выделялись среди ветвей еще не совсем распустившихся деревьев. Каждую весну река заливает луг и вода подходит к самым окнам этих домов. В иные годы она поднимается до крыш. И хозяева плавают по улицам на лодках. И все равно по-прежнему остаются жить на своих местах. А река тоже, по-прежнему, входит в свои берега и течет под большой красивый мост. На крутом правом берегу расположен Верхний парк. Среди еще обнаженных дубов распростерла в воздухе свои железные руки парашютная вышка. На ней пробуют свою смелость будущие космонавты. За дубовой рощей высится кинотеатр «Заря».

Строгие корпуса новых домов, один за другим тоже спускаются вниз, в «Студенки», вытесняя мелкие слепые домишки из старого камня с грязно-серыми соломенными и дощатыми крышами. Среди них неуютно доживает свой век старая студеновская церковь со своей колокольней и, вероятно, старым, престарым пастырем. А в голубовато-молочной дали просматриваются ажурные конструкции подъемных кранов, корпуса и высокие трубы металлургического завода «Свободный сокол». Верхний парк террасами-аллеями спускается к этому бурому лугу с прогалинами зеленой воды. Кое-где на кочках молодая поросль черной ольхи и острые перья нового камыша и осоки. Недалеко от беседки находится место добычи целебной грязи. Ребята видят работающих там людей в высоких резиновых сапогах и непромокаемых комбинезонах. Они подают грязь в кузов автомашины. Ребятам очень хочется подойти поближе, но Екатерина Павловна не пускает.

— Смотрите отсюда, а то еще засосет где-нибудь…

Автомашина с грязью выбирается на берег. В глубокие следы от шин тотчас набирается ржавая вода. Топко. Девочки принялись собирать букеты ярко-желтой калужницы. Она буйно растет по сырому низкому берегу луга. Особенно много ее в ложбинке за беседкой.

— Не дарите мне этих цветов, — протестовала Екатерина Павловна, когда ребята протягивали ей букетики, — я не люблю желтый цвет.

— Почему? — спросили девочки.

Екатерина Павловна поправила «шляпку» и со вздохом ответила:

— Потому что желтый цвет — измена…

— Оторвемся! Надоело! — шепнул Фредик Валерочке, и они незаметно ускользнули в густой ольховник на берегу, возле парка.

— Нам изменили, — мрачно сказал Фредик.

— Да, — эхом отозвался Валера, — она все время идет с ним, и за руку, а на нас не обращает никакого внимания.

В ольховнике было темно. Под ногами — сыро. В сердцах — обида.

— Давай отомстим напоследок. Все равно скоро всему конец, уезжать, — предложил Фредик.

— Давай, — оживился Валера. — Знаешь что, нарвем ей по букету этой желтой калужницы и подарим «со значением».

— Это еще с каким?

— Ну ты же слышал, что сказала Екатерина Павловна: «желтый цвет — измена».

— Давай.

Они выбрались из ольховника, и тут же, у самого края дороги, принялись рвать цветы.

Валера в меланхоличном настроении срывал по одному цветку, складывая их в красивый букет и глубоко вздыхая.

Фредик захватывал цветы пятерней, рвал их с треском и громко сопел. Скоро его ладони сделались желто-зелеными и нос — тоже.

Не замечая «страдальцев», прямо на них шли Митя и Ляля, держась за руки. Ляля, как всегда, что-то болтала, а Митя, улыбаясь, слушал ее.

— Парочка, кулик да гагарочка! — крикнул Фредик.

Ляля и Митя остановились. Валера изящно склонился перед Лялей и поднес ей букет.

— Со значением…

Ляля с нарочитой развязностью приняла цветы и понюхала. Носик ее немедленно пожелтел.

Фредик вылез из ложбины и сунул Ляле в руки целую охапку.

— Вот тебе — воз измены, бери да помни… и уходи, не то — стукну…

Ляля бросила цветы и спряталась за Митю.

— Митя! Валера! Фредик! Ляля! Где вы? Идите сюда, — надрывались в два голоса воспитательница И Марксида.

— Ладно, после поговорим, — угрожающе буркнул Фредик и, проходя мимо Мити, намеренно двинул его плечом. Митя качнулся, но устоял и дороги не уступил.

Все четверо с равнодушным видом, как ни в чем не бывало, подошли к беседке.

 

Глава тридцать седьмая. Провалились сквозь землю

Ребята сидели на скамейках вокруг Екатерины Павловны, устроившейся на своем раскладном стульчике.

— А почему этот луг называется «пруд» и еще «Петровский»? — допытывался Леня.

— Потому что на месте этого луга по приказу Петра I рабочие люди выкопали глубокий водоем и отделили его от реки Воронеж каменной дамбой. Мы с вами ее видели, когда ходили на прогулку.

— А зачем?

— Для чего?

— А почему? — посыпались вопросы со всех сторон.

— Чтобы здесь, на берегах этого пруда, заложить верфи и построить военный флот, необходимый Петру для второго похода на Азов.

— А почему для второго? — опять спросил Леня.

— Потому что первый поход был неудачным.

И Екатерина Павловна подробно рассказала ребятам историю этих двух походов.

— …В дни кипучей работы на верфях, в кузницах, плавильнях Петр обнаружил там, где только что прошли мы с вами, целебный источник с железистой водой. Он пил эту воду и купался в ней. Так Петр I положил начало нашему Липецкому курорту. Но самую большую и добрую славу курорт получил за свои целебные грязи. На дне пруда скопились тысячи тонн целебного ила.

— И давно ушла вода? — поинтересовался Митя.

— Я не помню, — помедлила с ответом Екатерина Павловна, — но моя мама рассказывала, что еще полсотни лет тому назад пруд был глубоким. Мальчишки за копейку перевозили на своих лодках курортников и горожан из Нижнего парка — в Верхний. Ночью на лодках зажигались фонарики, красные, желтые, зеленые. Цветные огни и звезды отражались в иссиня-черной воде пруда. И далеко по всей его глади разносились звуки музыки из парка. Липчане любили кататься на лодках по этому пруду… — мечтательно закончила Екатерина Павловна.

— Теперь он мелкий. Я могу его пройти весь наскрозь, — хвастливо заявил Фредик.

— Во-первых, не «наскрозь», а насквозь, — поправила его Екатерина Павловна, — а во-вторых, ходить по пруду — опасно, кое-где есть «окна» и глубокие места.

— А я ничего не боюсь, — оглянулся на Лялю Фредик. — Ничего!

— Хвалишься, — презрительно сощурила глазки Ляля.

— И я тоже пройду, — присоединился к своему дружку Валера.

— Ох, горюшко… и ты! Герои, — насмехалась Ляля.

Фредик не выдержал.

— Валерка! Докажем ей, назло! Айда!

Фредик схватил Валерку за рукав и увлек за собой на луг.

— Куда вы? Вернитесь сейчас же! — закричала им вслед Екатерина Павловна и выскочила из беседки.

Фредик обернулся, на бегу махнул ей рукой и вдруг, у всех на глазах, провалился сквозь землю. Валерка тоже скрылся. Екатерина Павловна ринулась вслед за ребятами. Распустив полы своего халата, как птица неслась она по лугу.

— На помощь! На помощь! — отчаянно призывала она и, припадая то на одну, то на другую ногу, летела туда, к ним.

Митя опередил ее. Марксида сумела задержать тех, кто ринулся за ним. Как бы еще кто не провалился? — с ужасом подумала она.

Среди кочек, в большой яме с жидкой грязью, подернувшейся зеленоватой мутью, барахтались Валера и Фредик. Они до плеч ушли в маслянистую жижу. Валера одной рукой судорожно цеплялся за острые перья камыша на кочке. Фредик схватился за его воротник и оттащил Валеру прочь. Камыши сникли как нежная травка.

— Палку им протяни, палку, — задыхаясь от бега кричала Екатерина Павловна. Но у Мити не было палки. Он ее бросил вчера и теперь растерянно метался возле товарищей, уходящих еще глубже в тину.

— Вырви и неси сюда, вон ту ольху… Скорей, — кричала воспитательница Мите. Он помчался к ольхе, перескакивая с кочки на кочку. А Екатерина Павловна, подобравшись к самому краю ямы-окна, сбросила свой халат, кинула его ребятам. Они уже погрузились в грязь до подбородка. Екатерина Павловна крепко держалась обеими руками за край халата, а грудью — упиралась в кочку и напрягала все силы, чтобы вытащить ребят. Но они были тяжелые и медленно, неуклонно тянули ее за собой.

Митя вернулся с молодым деревцем ольхи. Он перекинул его через яму, лег на ствол и осторожно подполз к погибающим.

Первым Митя вытащил Валерочку, который уже хлебнул грязи. Фредик держался дольше. Он был сильнее и выше Валерочки. Но его и тащить было труднее. Митя чуть сам из-за него не свалился в яму. Заодно Митя выловил и «шляпочку» Екатерины Павловны.

Воспитательницу вели под руки Фредик и Валера. Она едва переступала ногами, задыхалась. Митя захромал… не мог наступить на больную ногу и с большим трудом передвигался, опираясь на плечо Фредика. Все четверо были в грязи с головы до ног…

— Вы мне в таком виде весь экипаж обмараете… — запротестовал дядя Паша, срочно прибывший на берег вместе с Леней, которого Марксида отправила к нему гонцом.

— Постелите травки, — еле слышно уронила Екатерина Павловна.

Взволнованные ребята с готовностью пожертвовали всеми собранными букетами и устлали для нее ложе «изменой». Воспитательницу бережно усадили на линейку. Рядом с ней примостились Митя, Фредик и Валерочка. С них струйками стекала грязь. Из «шляпочки» получилась грязевая лепешка.

Екатерина Павловна с глубоким сожалением взглянула на нее и вздохнула.

— Модельная была шляпочка, двадцать лет проносила…

Печальный кортеж медленно тронулся в обратный путь по главной аллее. Отдыхающие с интересом рассматривали процессию и смеялись…

— Смотрите-ка, есть чудаки, которые принимают грязевые процедуры прямо в одежде.

За санаторной линейкой, как за погребальной колесницей, следовала Марксида во главе длинной колонны ребят. Она часто оборачивалась назад и строгим тоном, громко, командовала:

— Подтянитесь! Шире шаг! Сколько раз я должна вам говорить — идите парами!

 

Глава тридцать восьмая. С детства заученный

В палате номер пять теплый сумрак и тишина. Спят ребята. Окна спят тоже. Их глаза плотно закрыты опущенными шторами. Но лунный свет вместе со свежим воздухом проник в палату через полуоткрытую форточку и залил стены и пол. Когда ветерок шевелит штору, он успевает посеребрить никель кроватей, померцать на гранях стакана с водой, что стоит у Мити на тумбочке, и скользнуть по его лицу. Митя, не просыпаясь, отворачивается к стене. Вдруг таинственный шорох возле кровати…

— Кто здесь? — сонно спросил Митя.

Молчание… Митя открыл глаза и чуть не вскрикнул.

В неверном свете луны перед ним, у самой кровати, стояло нечто длинное, тонкое, в белом.

— «Привидение?!»

Вдруг оно плюхнулось к Мите на кровать. Он прижался к стенке.

— Это я, Валера…

— Что тебе?

— Мне надо с тобой поговорить, я убежал из изолятора.

— А дежурная няня?

— Спит с присвистом…

— Ну, говори… только тихо…

— Митя, ты, наверно, думаешь про меня, что я — дрянь, бездельник, стиляга, неблагодарная личность?

Митя промолчал. Валера вдруг всхлипнул…

— Митя, ты меня прости… за все! — он схватил Митю за руку. И крупные горячие слезы закапали Мите прямо на нос и подбородок.

— Ну, ладно, будет. Я не сержусь, — тихо, как маленького, уговаривал Митя Валеру.

— Я не буду больше дразнить тебя свинопасом, клянусь! Я сам, когда был маленьким, хотел начать суровую, трудовую жизнь и просто мечтал сделаться пастухом. А взрослые испортили мне эту колхозную карьеру… и насильно готовят меня к дипломатической, хотя я теперь хочу стать боксером…

Митя совсем проснулся и сел на кровати.

— Ты думаешь, мне легко живется? — изливался в жалобах Валерочка. — Я с самого раннего детства — заученный. Я понимаю, учиться в школе всем надо, от этого не избавишься, я не спорю, учусь… Так им мало… Пошел я в школу, и тут же появилась француженка и англичанка. Один день — у нас французский, другой — английский, третий — русский. И еще уроки для школы готовь… А мама хочет, чтобы я сделался музыкантом… Купила здоровенный рояль, концертный. Он целую комнату занимает. И нас с Ленкой, моей сестренкой, заставляют ходить в музыкальную школу. А после школы еще два часа каждый день играть надо дома! Они говорят: у меня замечательный слух. А я все равно терпеть не могу музыку… Одна бабушка меня жалеет. Она постоянно говорит: «Вы замучили, заучили ребенка. Ему надо отдохнуть». А папа отвечает: «Отдыхать будет в старости, когда ему стукнет 90 лет». Это же очень долго ждать… вот я и решил сам немного отдохнуть.

— Где? Здесь? — удивленно спросил Митя.

— Нет, дома. Когда папа и мама уехали в Берлин, я вместо школы стал ходить в сквер или в кино на детские сеансы. Сначала посмотрю кинокартину, интересную, про шпионов, затем — на часы… И, когда полагается, — прихожу домой. А французские и английские книжки закопал в Ленкину цветочную клумбу. Бабушка, дедушка и Ленка весь дом перевернули, ищут, куда пропали мои книги. И я ищу, а сам посмеиваюсь: «Ищите, ищите, на другой год вырастут!» Все шло хорошо, а кончилось — плохо… очень плохо.

— Во-первых, дедушку вдруг вызвали в школу. Во-вторых, Ленка поливала цветы и заметила мои книжки в своей клумбе. Она вытащила их из земли, разбухшие, страшные, и побежала с ними в дом. Я ее догнал и конечно, стукнул: «Не ябедничай!» Она в рев. И все — на меня… Бабушка кричит, что я разбойник с большой дороги, а дедушка: «Лентяй! Оболтус! Не хочешь учиться, так мы тебя отдадим в пастухи…»

— Сшейте ему торбу из старого мешка и повесьте через плечо! — приказал он бабушке. — Давать ему на обед — воду и кусок черного хлеба с солью! «Никаких пирожков и бисквитов! Довольно баловства! А на ноги ему лапти, лапти и вон из Москвы, в деревню. Пусть пасет скот, бездельник эдакий!

— Сами они бездельники! — возмутился Митя. — Книжки, конечно, ты зря закопал. А заучили они тебя, правда.

Валера, ободренный сочувствием, продолжал:

— Я сначала испугался, даже хотел заплакать, а после сообразил: это ведь совсем неплохо. Учиться не надо. Музыку — долой! Француженку и англичанку — вон! Пригоню в поле коров или свиней. Они будут есть траву, а я — греться на солнышке. Ходить можно босиком, купаться в речке — сколько хочешь, и еще ловить бабочек и кузнечиков. Красота!

— Ну, уж это ты выдумываешь. Сразу видно городской…

— Я сделал себе длинный-предлинный бич. Хожу по двору, щелкаю. Ленку заставлял мычать или хрюкать и загонял в палисадник. Это я репетировал, как буду пасти. Каждый день спрашивал у бабушки, сшила она мне торбу или нет. А она все: «Погоди да погоди, вот сошью!» В школе я сказал, что уезжаю в деревню и буду пастухом. И попросил из нашей школьной художественной самодеятельности одолжить мне на время лапти с онучами. Они мне дали. Правда, они были на меня велики, оденешь — как в корзинках, и веревки по полу тянутся, но ничего, хорошая обувь.

Митя засмеялся. Валера тоже.

— А бабушка все ворчит: «И что это за ребенок такой, ему все равно, хоть волк траву поешь», и все у меня допытывается: «Ты почему не просишь прошенья у дедушки, упрямый мальчик?» Я молчал. Разве я мог признаться, что дедушкино наказание — для меня большое счастье. И я до смерти боюсь, чтобы он меня не простил… А когда из Берлина вернулась мама, они все трое два часа читали мне «мораль». А на другой день пригласили репетитора, француженку, англичанку… Учиться пришлось еще больше. И ни в какие пастухи меня не отдали, обманули…

Митя слушал Валерочку, почти не прерывая. Он смотрел на него так, как взрослые смотрят на детей, хотя был старше его только на один год.

— Сразу видно, что вы городские люди, — сказал Митя. — И дедушка твой давно не жил в деревне. А мой дедушка покойный был пастухом в старое время, еще при царе. Он нам рассказывал про свою жизнь. Он был самым бедным человеком в деревне и не имел даже своей избы. И вот, когда он пас чужой скот, то каждый вечер шел ужинать вместе с подпаском к новому хозяину. Кормились и ночевали по дворам. И, конечно, ели то, что им давали, а спали, где придется, где укажут; на полу, в сенях, под навесом во дворе.

— Подпаски, это что значит? — прервал его Валера.

— Ну, маленькие пастушки, они гнали стадо и бегали за коровами наравне с собаками. Где уж там кузнечиков да бабочек ловить. Дедушка рассказывал, что пасти было очень трудно. Одни луга были казенные, другие — господские, богатеев разных. И смотреть надо было, чтобы стадо в чужие хлеба или бахчи не забрело… За потраву пастух обязан был уплатить хозяину поля. А поля были не такие, как теперь — широкие, бескрайние. А узенькие полосочки и сколько полосочек — столько хозяев. Того и гляди беда! И от волков стеречь надо… Один раз дедушку моего чуть не убил хозяин коровы за то, что его животина объелась какой-то вредной травы и сдохла Дедушка целый год выплачивал ему долг за корову, год работал на него… И ходили пастухи в лаптях потому, что лапти не стоили им ни гроша, только труды: надрать лыка и сплести. Конечно, в сухую погоду — в них хорошо. А в дожди, грязь — плохо, онучи промокнут насквозь. А на лапти налипнет по пуду жирной грязи. Ног не вытащишь…

Валера все сильнее сжимал Митину руку. Все это он слышал впервые.

— А насчет учебы, — продолжал Митя, — так ведь теперь в деревне, как и в городе… все ребята учатся. И мы проходим английский, французский, немецкий с пятого класса. Одни ребята кончают восьмилетку, а другие учатся и одиннадцать лет. Разве колхоз доверит своих коров неграмотному человеку!.. Теперь на пастуха «надо специально учиться, курсы кончать. Лапти и у нас найдешь только в самодеятельности. А наши колхозные пастухи ходят в крепкой кожаной обуви. И стадо гоняют на велосипедах…

— На велосипедах?! — удивился Валерочка.

— Да, друг. Отстали вы от жизни, — вздохнул Митя.

Увлеченные беседой, они не заметили появления второго «призрака». Он так же, как и первый, направился к Митиной кровати, но увидев, что место занято, спрятался за дверь.

— Я мечтаю купить себе велосипед, — задумчиво произнес Митя. — И суставы хорошо на нем разрабатываются, и пасти ловчее. На больных ногах не угонишься за стадом… А теперь вот не знаю, как будем жить? Снова повредил сустав…

Валерочка виновато опустил голову.

— Ты иди, — сказал Митя, — Фредик проснется, увидит, что тебя нет, и пойдет искать.

— Ах, он мне надоел, — досадливо отмахнулся Валерочка, — всегда бегает за мной по пятам.

— Так вы же товарищи…

— Ну какой он мне товарищ? — запротестовал Валерочка. — Разве так настоящие товарищи поступают?

— А что?

— А то… Он меня потащил, в болото, я первый уцепился за кочку, так он мне не помог вылезти из ямы, а оттолкнул и ухватился сам… Я с ним посылками делился, как с другом, он у меня наодалживал «до завтра» три рубля пятьдесят копеек, порвал мои модные штаны. Ну штаны ладно, но Фредик — хам, свинья… Я уеду и даже не оставлю ему своего адреса…

Дверь тихонько скрипнула… Ребятам почудилось, будто кто-то хотел войти, затем раздумал и не решился. Они прислушались. Тихо — значит, показалось…

— А мне его жалко, — продолжал разговор Митя. — Не учится, не любит работать, а поесть любит и принарядиться тоже, и здоровье у него неважное… Куда он такой? Пропасть может человек…

— У него отец и мать есть…

— Ну, отца его настоящего мать прогнала, он живет где-то в доме инвалидов… А еще, знаешь, что я слышал? Светлана Ивановна рассказывала по секрету Екатерине Павловне, что она еще до мая ходила к ним домой. Мать его перессорилась со своими соседями, собрала вещи да и уехала из города совсем неизвестно куда, еще до мая. Фредик ничего не знает… Не знает, что мать бросила его. Бедный парень!

После этих слов что-то метнулось от двери к лестничной площадке и скатилось вниз по ступенькам.

 

Глава тридцать девятая. Привидения?!

— Святой крест! — обомлела проснувшаяся няня Маша, когда нечто в белом, развеваясь, пронеслось мимо нее и исчезло бесследно в глубине коридора.

— Провалиться мне на этом месте, если я не видела привидению, — с таинственным видом сообщила маленькая Маша большой Марусе.

— Да ты небось спала, — оборвала ее Маруся…

— На дежурстве? Глаз не сомкнула, святой крест!..

— Брось, почудилось тебе! Бери-ка тряпки, ведра да щетки. Пойдем полы помоем, пока дети спят. Только тихонько, не потревожь, а то достанется от Надежды Сергеевны, что уборкой не вовремя занимаемся.

— Не учи, без тебя знаю…

Няни подхватили свои «орудия производства» и, стараясь не шуметь, поднялись наверх.

Маленькая Маша направилась в одну сторону коридора к палатам мальчиков, а большая Маруся — в другую — на веранду, к девочкам.

Валерочка, обеспокоенный непонятным движением за дверью, хотел тихонько сойти вниз, но, услышав шаги, решил, что дежурная няня или медсестра его хватились и теперь ищут. Чтобы не вступать в неприятные объяснения, Валерочка решил переждать и юркнул к Мите под кровать.

Няня Маша на цыпочках вошла в палату и, чтобы лучше удалить пыль из углов, распростерлась на полу и сунула руку с тряпкой под кровать. Мокрая тряпка шлепнула Валерочку по физиономии. Он машинально схватил ее рукой. Няня Маша потянула тряпку к себе, решив, что та зацепилась за ножку кровати. Потом откинула одеяло и сунулась под кровать. В темноте что-то блеснуло — и нечто белое выползло из-под кровати прямо на нее.

— Святой крест! Опять привидения! — ужаснулась няня Маша…

И на четвереньках, без памяти, выбралась из палаты.

— Ратуйте, люди добрые, — завопила было няня Маша. Она широко раскрыла рот, но от страха лишилась голоса. Ей только казалось, что она громко кричит. Не успела няня Маша опомниться, как «привидение» перемахнуло через нее, минуточку задержалось на лестничной площадке, а затем плавно скатилось по перилам лестницы вниз и растаяло в темноте.

— Собственными своими глазами видела, три раза, провалиться мне на этом месте, — клялась маленькая Маша большой Марусе. — Только это я одеяло откинула, а оно на меня глазищами зиркает. Мою тряпку в зубах держит и говорит: «Не отдам, получишь на том свете». А потом вылезло из-под кровати и летит прямо по воздуху за мной, все за мной…

— Ну, на какое лихо этому привидению твоя тряпка сдалась, — смеялась Маруся, — что уж там своих тряпок не стало?! Э-эх! Несознательный элемент. Все в церковь в «Студенки» бегаешь. Ходить надо в кинолекторий. Сколько раз тебе билеты давали. И послушать можно дельных людей и кино посмотреть.

— Ну, это мое дело. Если тебе охота гореть в адском огне — гори, а я сейчас шагу не сделаю, одна и убираться в палатах не буду, боюсь…

— Ладно, пойдем вместе. Я тебе сейчас докажу, что ты все выдумала. Не надо спать на дежурстве.

Большая Маруся вооружилась длинной палкой с зажимом для половой тряпки и решительно направилась к палате № 5. За ней, дрожа и крестясь мелким крестом, кралась маленькая Маша.

Большая Маруся с превеликой осторожностью провела тряпкой под кроватью Мити. Ничего. Она отдернула одеяло, заглянула под кровать — никого!

— И это ты все выдумала со сна. Принимайся за уборку, — строго сказала большая Маруся маленькой Маше.

…Перевалило за полночь. Обе няни сидели внизу, в пионерской, и не зажигая огня, шепотом рассказывали друг другу страшные истории с ведьмами, оборотнями, мертвецами. Особенно много их знала няня Маша. Только что она хотела закончить историю о домовом, с которым она встретилась при входе днем в котельную, при белом свете, как где-то глухо, но в то же время отчетливо послышалось заупокойное церковное пение. Можно было даже разобрать слова: «Со духи праведны скончавшийся… душу усопшего раба твоего, спасе упокой…»

Маша запнулась на слове и, вытаращив глаза, взглянула на Марусю.

И снова: «…упокой душу усопших раб твоих».

К густому голосу присоединился тонкий серебристый голосок и обе вместе затянули: «Упокой, господи, душу усопшего раба твоего…».

У маленькой Маши волосы встали дыбом. И так как у нее они были короткими, то няня Маша стала походить на «Степку-растрепку», со сбитой набок косынкой, а большая Маруся — стала еще больше ростом. Она вся вытянулась и окаменела.

— Ты слышишь? — побелевшими губами спросила Маша большую Марусю.

— Слышу, — с округлившимися от ужаса глазами ответила та.

А пение продолжалось…

«Со святыми упокой, христе, боже наш», — рыдали голоса…

Няни слушали, оцепенев. И вдруг эти же самые слова с печальным напевом перешли в плясовой мотив. Можно было расслышать не только слова, но и глухие притопы, а затем лихую присядку.

Со святыми упокой, упокой, упокой… Человек он был такой, был такой, Любил выпить, закусить, закусить…

Бесплотные духи залихватски откалывали — «русского».

Мотив был таким подмывающим, что ноги у маленькой Маши, большой любительницы плясать и петь «матани», сами начали выбивать дробь. А большая Маруся начала притоптывать в такт своей огромной ногой. Пение внезапно оборвалось. Няни опомнились.

— Тьфу!.. Наваждение какое-то… — сказала Маруся.

— Бесы мутят, — мелко крестилась Маша, — тут тебе похороны, тут тебе — пляс…

Большая Маруся набралась духу и открыла дверь в коридор. Там, у изолятора, метались и плясали белые привидения. Няня Маша села прямо в ведро с холодной водой. Это ее отрезвило. Большая Маруся ощупью добралась до штепселя и включила свет.

Свет всегда прогоняет видения. Это не они кружились во мраке ночи, а свежий ветер, врываясь в открытую форточку, шевелил и трепал белые халаты, висящие у входа в изолятор.

— А похоронное пение?! Ведь мы же обе его слышали? — шепотом сказала няня Маша.

— Слышали, — отвечала растерявшаяся Маруся. — Вот тебе я — «м…м…мракобеска». А ты сознательная!

 

Глава сороковая. То вой, то пляс

Скатившись с перил лестницы в коридор, Валера бесшумно скользнул в изолятор и мигом очутился в своей постели. И вдруг, он услышал странные звуки.

Закутавшись в одеяло с головой, Фредик горько плакал.

Валера понял, что Фредик слышал их разговор, и ему стало как-то неудобно и жалко друга. Валера тихонько окликнул его:

— Фредик! Ты спишь?!

Плач прекратился. Валера повторил свой вопрос.

— Нет… а ты?

— Я тоже — нет! Знаешь что, если бы я был царь, я бы подарил Мите мешок жемчуга, мешок золота и мешок драгоценных камней.

Фредик хмыкнул.

— Ну и куда бы он делся с этими мешками? Разве только в милицию.

Помолчали…

— Ну тогда я бы сделал его председателем колхоза с собственной автомашиной, пусть ездит на машине.

— Тоже придумал. При царях колхозов не бывает.

Валерочка снова умолк.

— Вот если бы его сделать шофером в мясокомбинате. Это — стоящее дело, — авторитетно сказал Фредик. — У меня третий отец был шофером… Вот пожили. Каждый день колбасу жрали, фарш мясной… Мама потихоньку на базаре сало продавала… Хорошая была жизнь, а потом… — Фредик умолк.

— Что потом? — спросил Валерочка.

— Посадили… на пять лет. И прощай «хорошая жизнь!..» Мать опять принялась искать легкую работу, а я — на кладбище.

— На кладбище? Зачем?

— Кормиться… Есть-то надо ведь!.. Редко, правда, я туда бегал. Но как, бывало, услышу похоронную музыку, так я — не зеваю, бегу глядеть, как хоронят. Если с речами и без попа — значит «пустые хлопоты», а если с попом, «со святыми упокой» — порядок… Сыт буду!

— Это почему?

— Вот дурной!.. Когда хоронят с попами, то всем раздают сладкий рис с изюмом и леденцами. И пирожки, и сдобные булочки, блины, оладьи дают. Я сейчас же пристраиваюсь и гляжу в оба: как только батька затянет, и Фредик басовито пропел: «Со духи праведны скончавшийся, душу усопшего раба твоего спасе, упокой…» — тут уж не зевай, пробиваюсь в первый ряд. Потом батька запоет снова: «Упокой, господи, душу усопших раб твоих…» А все хором подтягивают. И я с ними.

Валеру это стало забавлять. Когда Фредик снова затянул: «Со святыми упокой», Валерочка довольно удачно вступил. И печальная мелодия понеслась из изолятора в коридор.

— А вот еще на пасху бывают специальные поминающие дни. Так в эти дни можно запастись на целую неделю, — увлекся своими рассказами Фредик. — Все живые родственники идут к мертвым, на могилки, с цветами и закуской, с водкой. Иной даже гармонь с собой прихватит… Сначала все трезвые слушают панихиды на могилках, плачут, ну все как полагается. Батьку с клиром таскают от одной могилки к другой.

— А кто он такой этот «клир»?

— Ну, подпевалы, дьякон, и старушонки церковные, певчие… они — клир, компания… Все торопятся… Всем охота поскорей отпеть и за поминки… А батюшке охота больше денег заграбастать. Ну и клиру — доход… Вот они, распустив паруса, так и носятся по кладбищу, батька кадилом машет, а сам все скороговоркой: «Восподь помилуй. Восподи по… упокой душу усопшего раба твоего». И опять ходу дальше. А которые отпетые, садятся на землю, прямо на могилках раскладывают закуски, ну и водочку, конечно, и начинается веселье.

— Веселье на могилках?

— Да. И что ты удивляешься? Я на кладбище познакомился с одним дяденькой… Очень был принципиальный человек!.. Как напьется, кричит: «Никогда не работал и работать не буду, принципиально!» — Он на кладбище кормился. Вот когда ему на поминках поднесут сердобольные, он пристроится к их компании, ему еще поднесут, а он подвыпьет и начинает откалывать:

Фредик сорвался с кровати и пустился в пляс… в присядку. В коридоре вспыхнул свет. В одно мгновение ребята, как ни в чем не бывало, лежали в постелях с крепко закрытыми глазами.

В дверь заглянули обе Маши, Тишина… Няни осторожно закрыли дверь.

— А где он живет этот дядька? — тихонько спросил Валерочка. Фредик тихонько свистнул:

— Уже его нет… Замерз этой зимой, там на кладбище….

— А хоронили его с музыкой или с попом?

— Ну какая ему музыка, ведь он же не работал. А поп даром не станет махать кадилом, так зарыли…

Мальчики промолчали…

— Знаешь что, — снова зашептал Валерочка. — Мите надо купить велосипед, он мечтает о велосипеде…

— Слышал… А на какие шиши?

— Папа на днях прислал мне шестьдесят пять рублей. Я их завтра возьму у «Химии», мы с тобой пойдем в Культмаг и купим Мите велосипед.

— И-д-е-я! И-дее-я! — завопил Фредик не своим голосом и соскочил с кровати.

— Ты что, ошалел? — строго спросили в один голос обе Маши. — Ночь-полночь — орешь? Главное — идея? Ты в санатории, в изоляторе.

Няни зажгли свет в коридоре и не гасили его до утра.

— Это все не к добру, — решительно заявила маленькая Маша.

И как в воду глядела. Наступающий день был полон самых тревожных происшествий.

 

Глава сорок первая. Побег

— Денег я тебе не дам, — заявила «Химия» Валерочке.

— Ну, отдайте нам хоть штаны! — просит Фредик, ведь неудобно же… Мы еще вчера поправились.

— Нет и нет! — «Химия» решительно выпроводила дружков из бельевой.

В мрачной меланхолии они вернулись в изолятор.

— Что будем делать? — спросил Фредик.

— Не мытьем, так катаньем, а деньги мы должны достать и купить Мите велосипед, понял? — ответил Валера.

— Понял…

…После обеда «Химия» обнаружила у себя кражу: пропала шкатулка с детскими деньгами. Сестра-хозяйка не могла поверить собственным глазам, перевернула весь склад, осмотрела все ящики и полочки — деньги как в воду канули. Она визжала на весь санаторий:

— Воры! Разбойники!..

Надежда Сергеевна вызвала в кабинет дежурный персонал. Все заволновались, перерыли свои вещи, кто-то предложил сделать обыск. Няни, сестры, воспитатели, оскорбленные подозрениями, перессорились.

Обе Маши, утомленные беспокойным ночным дежурством и расстроенные еще этой пропажей, собрались наконец домой. «Опять беда!» Их фуфаек и обуви не оказалось на месте. Няни принялись искать свои вещи, им помогали дежурные. Ничего не нашли.

Маши горевали:

— Вот напасть! Как теперь до дому добираться?

Медсестры тоже не нашли на вешалке своих пальто и присоединились к горестным воплям нянь.

— Моего беретика тоже нет, — заголосила сестра-хозяйка.

— И меня обезглавили, — пробасил бухгалтер.

«Химия» упорно звонила в милицию, но телефон или был занят, или не отвечал.

Тихий час кончился. Наступила пора измерять температуру. Дежурная сестра отправилась наверх в палаты к ребятам. Потом спустилась вниз, в изолятор. Валерочка и Фредик спали, накрывшись одеялами с головой.

— Так вредно спать, — сказала сестра и откинула одеяло. Вместо Фредика на кровати лежало чучело, наспех сделанное из женских пальто, такое же чучело покоилось на кровати у Валерочки. Из-под подушки выглядывала всем известная шкатулочка «Химии» с детскими деньгами.

Сестра заволновалась: «Сбежали ребята!» Обыскали санаторий, парк. Нет нигде. Надежда Сергеевна всех нянь оставила в санатории, а сестер и воспитательниц отправила на вокзал; к трамваю и на автобусные остановки.

…В сумерках гуляющие в парке с любопытством наблюдали за двумя мальчуганами в ватных фуфайках, трусиках, странных головных уборах и больших туфлях на босу ногу.

Мальчики с трудом поднимали вверх по деревянной пожарной лестнице новенький блестящий велосипед…

— Эй вы, пошехонцы, — смеялись прохожие, — зачем «корову» тащите «на крышу»? Разве нельзя велосипед просто ввести в парадную дверь?!

— Значит нельзя, — огрызнулся Фредик.

Под нажимом его плеча дверь круглой верандочки-фонарика открылась. Ребята через нее вкатили велосипед в палату № 13. Девочек не было. Ребята вывели велосипед в коридор и скорей к себе в палату, к Мите.

— Получай наш подарок! Паси свою скотину с шиком! — гордо сказал Валера.

Изумленный Митя сел на кровати. Саша ахнул, а Леня выскочил из комнаты и закричал на весь санаторий.

— Нашлись, нашлись Валерка и Фредька! Здесь они! Я нашел! — и понесся по коридору.

Ребята и взрослые — все бежали в палату № 5. Все радовались: няни — фуфайкам, бухгалтер — шляпе, Надежда Сергеевна и Светлана Ивановна — детям. «Химия» одной рукой стащила с головы Фредика свой красный берет, а другой — уцепилась за велосипед:

— Вы на какие средства его купили? Откуда взяли деньги?!

…Этот же вопрос задал ребятам прибывший в санаторий по вызову «Химии» сержант милиции. Ребята честно рассказали все, как было.

— Мы решили сделать Мите подарок, — начал Валера. — А деньги мои взяли у «Химии», когда она обедала. Я часто приходил к «Химии» получать свои гостинцы и зашел, как всегда, а Фредик стоял «на стреме». Шкатулка оказалась запертой.

— Чтобы не терять времени, мы взяли ее с собой в изолятор, — добавил Фредик, — а потом ножичком вскрыли. Валера взял свои шестьдесят пять рублей.

— Только свои, понимаете, свои, — подчеркнул Валера, — а шкатулку до возвращения мы спрятали под подушку. Вот и все!

Так же откровенно рассказали они о том, как вырядились в чужую одежду и обувь, смастерили чучела на кроватях и потихоньку удрали через окно из санатория.

Сначала Валера и Фредик пошли на Ленинскую улицу, на квартиру, где жил Фредик. Соседка их выгнала. В комнате, где раньше жил Фредик с матерью, поселились чужие люди.

— По дороге в магазин мне захотелось «драпануть» с этими деньгами. Сесть в поезд, поехать искать мать, — сознался Фредик. — Обидно, что бросила, и главное — тайком. И Мите хотелось сделать приятное. Ведь он спас нам жизнь. Это понимать надо… И Валеру обмануть как-то стало совестно, ведь он мне штаны отдал живал и угощал, секреты рассказывал, даже большие секреты. Запутался я совсем. Все думал, думал… Смотрю, магазин.

— А велосипеды там стоят в ряд. Новенькие, блестящие, — сверкая глазами, сказал Валерик.

— Вот и купили велосипед, — закончил повествование Фредик.

— Если Митя узнает, что вы купили ему велосипед на краденные деньги, он у вас не примет подарка, — сказал сержант милиции.

— Не примет, — согласились Валера и Фредик.

— Красть ни у кого нельзя. Это преступление, которое карается законом. Вы это знаете?

— Знаем, — вздохнули преступники.

— Мы же не себе, — защищался Фредик, — хотели помочь Мите.

— И деньги мои. Отец мне их прислал, — опять повторил Валера.

— Во-первых, не твои, а родительские, — настаивал сержант. — Их все равно красть нельзя. Мне придется вас задержать. Вам уже по четырнадцати лет.

Валерочка готов был зареветь, у него дрожали губы Фредик стоял, опустив голову, и молчал.

— Я прошу вас оставить ребят в санатории под мою ответственность, — попросила Надежда Сергеевна, — завтра у нас будет педсовет, в три часа дня, на который мы приглашаем и вас…

— Обязательно буду. И прошу вызвать родителей. Мы дадим телеграмму Гречишниковым и вызовем мать Улыбина.

— Она не придет, — вздохнул Фредик. — И губы его задрожали так же, как у Валерочки.

 

Глава сорок вторая. Педсовет

Прижав ухо к дверной щели, Леня, скрытый от глаз дежурной сестры тяжелыми драпировками, слушал выступления членов педсовета и кратко сообщал Фредику и Валерочке все, что о них говорят. Закутавшись в одеяла для тепла и маскировки, дружки притаились за большим диваном в вестибюле.

Время от времени они выглядывали из своего укрытия, чтобы лучше слышать Леню.

— Екатерина Павловна напустилась на тебя, — шептал Леня Фредику. — И не читаешь ничего, и учишься плохо, и книги рвешь, а Гречишников, — говорит, — «подпал под твое дурное влияние»…

— Ничего я не подпадал, — сказал Валерочка, не глядя на Фредика.

— «Химия» против вас, — снова начал свою информацию Леня. — Показывает разорванную простыню, грязное полотенце, салфеточки, залитые чернилами…

— А больше ничего? — с облегчением сказал Фредик.

— Еще сломанные санки, разбитые стекла. Это те, что вы тогда башмаком в окне на веранде разбили… и сломанную корзину для бумаг.

— Я могу заплатить за все, — растерянно произнес Валерочка.

— Сестры и няни против вас. Говорят: «Они нарушают режим, грубят, не ценят наш тяжелый труд».

— Подумаешь… переработались, за что только им деньги платят, — выпятил свою нижнюю губу Фредик.

— Выступает сержант милиции! Говорит: «Их надо перевоспитывать…»

— Я сам им это сколько раз говорил, — подал реплику Фредик.

— В колонию для малолетних преступников их надо отправить.

— Ой! — схватился за голову Валерочка.

— Не дрейфь, — подбодрил его Фредик, — мы вместе…

— Минна что-то пищит, тише. Ага!

И передача начинается снова:

— Улыбина обязательно надо исключить из санатория и направить в исправительную трудовую колонию. Здоровенный малый, не учится и не хочет работать, ест за семерых, нарушает дисциплину и еще начал воровать, — возмущалась Минна Эриковна.

— Украл фактически не Улыбин, а Гречишников, — поправил Минну Эриковну сержант милиции, — ваш больной…

— Но позвольте, какая же это кража, если мальчик взял только свои деньги? — вступилась за Валеру Светлана Ивановна.

— И вправду, как это можно украсть свое? — поддержал ее Иван Иванович.

— Не свое, а родительское, — доказывала «Химия».

— А если родительское, так пусть родители и разбираются, — сказала Екатерина Павловна, — причем тут милиция? Это не кража.

— Кража, кража! — настаивала «Химия». — Ведь шкатулку-то они у меня похитили и взломали. Кража со взломом!

— Опять сержант милиции!.. — шепнул Леня.

Вся тройка у двери насторожилась.

— Извините меня, уважаемый педсовет, но только вы мне задали трудную задачку, сейчас поинтересуемся… — И он углубился в свой справочник.

— Милиционер задачку решает про вас, — снова сообщил Леня. — Глядит в самый конец, в ответы… Сейчас он про вас решит… Ждите.

Все ждали.

— Извиняюсь, — вежливо сказал сержант, — такого случая здесь не предусмотрено, я должен буду по этому вопросу проконсультироваться с юристом…

— Ну что, решил?.. — допытывались у Лени Валера и Фредик.

— Нет, сам не может, ему слабо!

— А-а!..

Ребята выбрались из своего укрытия и приникли к двери.

— В этой краже, безусловно, виноват один Улыбин. Он разложил Валерочку, и воспитатели ответят за то, что недосмотрели. А Улыбина надо немедленно выгнать, — решительно предложила Минна Эриковна.

— Куда? — спокойно и строго спросила Надежда Сергеевна.

— Как это «куда»? Домой, он же местный…

— У него нет дома…

— Понимаю. Вам жалко этого отпетого хулигана. Пусть разлагает порядочных детей, пусть обкрадывает наших сотрудников. Вы хотите быть доброй за счет государства!..

Минна Эриковна неожиданно рванулась к двери, и тррах… изо всей силы треснула по лбу Фредика и расквасила нос Валерочке.

Фредик взвыл:

— Дряхлая блошка!..

— Нехорошо подслушивать, нехорошо, — пробирала дежурная медсестра ребят, накладывая холодный компресс на здоровую шишку, выросшую на лбу у Фредика.

— Нехорошо, конечно, — согласился Валерочка, — но ведь решалась наша судьба…

— И шкатулку тоже брать было нехорошо!

 

Глава сорок третья. Признание

Валерочкин отец появился в санатории совершенно неожиданно. Это был высокий, широкоплечий человек, в элегантной шляпе, хорошо сшитом пальто. С виду он походил на иностранца. Но лицо, говор и какая-то особая манера держаться, такая, когда человек чувствует себя крепко дома, в своей родной стране, — обличали в нем русского, советского человека. И, безусловно, военного, несмотря на штатский костюм. Может быть, это чувствовалось в его открытом взгляде серых, умных глаз, упрямом подбородке, в волевой линии рта.

Дежурная сестра Зоя Николаевна пригласила товарища Гречишникова пройти в кабинет к главному врачу.

— Получив вызов в Москву, я решил сначала заехать к вам, уважаемая Надежда Сергеевна, — начал он. — Ваше письмо меня очень встревожило…

Они беседовали долго. Надежда Сергеевна рассказала отцу все.

— После этой непредусмотренной врачами грязевой «процедуры» няни сначала выстирали в ванне вашего сына вместе с его дружком, затем их одежду. Митя повредил себе больную ногу, растянул связки и теперь долго пролежит в постели. А воспитательницу в тот день с сердечным приступом отправили в больницу.

Гречишников слушал Надежду Сергеевну и, не замечая, мял шляпу большими сильными руками.

Неприятно отцу слушать такое о своем сыне. И еще неприятней эта история с кражей шкатулки.

«Почему он сдружился с Фредиком, а не с Митей, Сашей или с кем-либо из других хороших ребят? Что их сблизило?»

— Я прошу вас познакомить меня с Митей. Мне хочется лично поблагодарить его за спасение жизни моему сыну.

— Пожалуйста, после тихого часа вас проведут в палату.

— А сейчас не могу ли я повидать своего босяка?

— Можете… — Надежда Сергеевна широко распахнула дверь своего кабинета в коридор и добавила, как-то странно улыбнувшись: — не только увидеть, но и услышать.

— Вот приедет мой папа, он вам покажет, где раки зимуют, — доносился из палаты Валерочкин голосок. — Вы узнаете, как держать меня в изоляторе без штанов, меня, сына известного дипломата, которого весь Советский Союз знает.

— Нам теперь все равно, — басил Фредик. — Мы — люди конченные, пропащие…

— К нам подход нужен! Индивидуальный подход! — явно передразнивал кого-то Валера.

— Ах, стервецы, — отец покачал головой и в наброшенном ему на плечи халате вошел в изолятор.

— Папа! — почему-то упавшим голосом вскрикнул Валерочка.

— Здорово, сынок…

Фредик, раскрыв рот, застыл от изумления. Дверь плотно закрылась. О чем они говорили — никто не слышал. Но все видели, как после тихого вначале разговора, затем горячих споров и, наконец, всхлипываний, похожих на лай охрипшей собаки, Фредик в трусах и тапочках на босу ногу вышел из изолятора с невидящим взором.

Обычно он в два прыжка «брал» лестницу, ведущую наверх, к их палате. Но сейчас она ему показалась необыкновенно крутой и трудной.

Валерочкин отец начал разговор с Фредика. И не стал читать ему «мораль», как это делали другие и чего терпеть не мог Фредик.

Он почувствовал доверие к этому человеку и понемногу рассказал все. И про шкурки…

Товарищ Гречишников слушал Фредика и смотрел на него пристально, не отрывая глаз. Фредик не смог выдержать его взгляда. Опустил голову и заревел, как девчонка.

— Хорошо, если у человека есть совесть! — сказал Валерочкин папа, — я понимаю, трудно признаваться в своей вине и особенно в подлости, и особенно в такой! А Митя спас тебе жизнь…

Они еще долго говорили. Никогда и никто так не говорил с ним, Фредиком. И вот Фредик должен пойти к Мите. До чего же крутая лестница… И как трудно начать этот разговор! К счастью, Митя был в палате один.

— Лежишь? — хрипло спросил его Фредик.

— Лежу, входи…

— А Сашка где?

— На консультации у профессоров…

Фредик присел на кровать подле Мити.

— Знаешь, я заниматься решил, письменным русским.

— Пожалуйста, — удивился и обрадовался Митя, — только вот не совсем удобно. Ты в одних трусах, без тетради, без книжек…

— Сегодня и так ладно, — как-то странно сказал Фредик. Вскочил, забегал по комнате. Опять сел. Сжал голову руками.

Митя ни разу не видел Фредика в таком состоянии.

— Я у тебя возьму, — Фредик вдруг вырвал страничку из Митиной тетради.

Мите было немного жаль испорченную тетрадь, но он ничего не сказал.

— Ну ладно, я буду тебе диктовать, а ты пиши, — предложил Митя.

— Нет, — сказал Фредик. — Я буду писать, а ты меня поправляй!

— Хорошо, пусть будет по-твоему…

Фредик, красный, взволнованный, закусив губу, что-то быстро написал.

«Я — хам», — прочел Митя. — Правильно написал?

— Правильно.

Фредик взял листок и снова что-то быстро нацарапал.

— «Я с выня», — прочел Митя и сказал, теряясь: — Три ошибки.

— Безо всяких ошибок! Это я написал правильно.

Он вырвал у Мити листок и размашисто написал еще кое-что.

«Я…» — дальше шло такое, что ни читать, ни произносить — нельзя…

— Зачем ты так про себя, — мягко упрекнул его Митя, — я никогда о тебе так худо не думал.

— Не думал! — неожиданно высоким голосом крикнул Фредик. — А я — такой. Я тебе сейчас докажу, кто я… — Он вырвал из-под Мити подушку и сунул руку в наволочку… Шкурок не было… Фредик вскочил, принялся лихорадочно ощупывать подушку, сдернул наволочку, разорвал наперник и стал из него выбрасывать горстями пух и перо, наконец, вытряхнул все содержимое наперника в воздух.

— Ты с ума сошел?! — пытался остановить его Митя, но не мог подняться с постели.

— Значит, ты взял их?

— Кого?

— Ну, эти дырки!

— Какие дырки? — удивился Митя.

— Ну эти, тьфу, норки?! — вид у Фредика был безумный.

— Что ты прешь? Я ничего не брал.

— Врешь, я сам затолкал их к тебе в наволочку, со зла…

Митя все понял и побледнел.

— Так это ты сделал, гад?

— Я… — весь сжался, сидя на полу, Фредик.

Митю начала бить мелкая дрожь.

— Ну, ударь меня, ударь по морде! Я со зла, из-за Ляльки, — Фредик подполз к нему на коленях.

Митя размахнулся и ударил его.

— Бей еще, я виноват, бей…

— Гад ты такой, — выдохнул Митя. — А меня вором посчитали, в кабинете срамили. Я с такого позору хотел убиться… а после уж Светлана Ивановна сказала, что вор сознался.

— Я ей не сознавался, — Фредик вскочил.

— Тогда кто же?

Весь в пуху и перьях Фредик ворвался в кабинет к главному врачу.

— Надежда Сергеевна! Светлана Ивановна! Я должен вам сказать… признаться… Митя — не виноват, и тот, другой, это я. Все — я… — и Фредик закрыл лицо руками.

Творилось что-то непонятное. Не успела няня Маша поймать на мокрый веник пух, разметавшийся по палате, как стремительно ворвалась Светлана Ивановна. Пух снова взвился в воздух. Светлана Ивановна целовала Митю, приговаривая после каждого поцелуя: «Милый! Дорогой! — Затем Светлана Ивановна схватила за талию няню Машу. И вместе с нею, веником и перьями закружилась по палате.

— Не ошиблась я, не ошиблась! — смеялась и радовалась Светлана Ивановна.

Она легко, как птичка, выпорхнула из палаты. Няня Маша, вся в пуху с головы до ног, мелко крестилась.

— Ужасти, святой крест! И что же это такое деется!? И все в этой палате. Не иначе, как заколдованная.

— Ида! Марксида! Где ты? — радостно звенел по коридору голос Светланы Ивановны.

— Я здесь, — вышла из своей палаты Ида, сдержанная и сумрачная за последнее время.

— Ида, девочка моя, — обняла ее Светлана Ивановна, — сколько ты перестрадала, я все знаю… Фредик сознался… Я все, все поняла… Твой детдом может гордиться своей воспитанницей!

Ида уткнулась в плечо Светланы Ивановны. Воспитательница молча и нежно гладила ее черные вьющиеся волосы.

Успокоившись, Ида попросила:

— Только Мите ничего не надо говорить.

 

Глава сорок четвертая. Митин велосипед

Неприятная беседа Валерочки с отцом продолжалась. Трудно сказать, кто из них был сильнее расстроен.

Вдруг в изолятор вкатилась «Химия». Отец Валерочки встал, извинился перед нею за беспокойство, которое ей доставили ребята, и попросил вернуть ему велосипед.

«Химия» расцвела.

— Ну вот и хорошо. Недоразумение с Валерочкой уладилось. Он — чудный мальчик, собственно говоря, он в этой истории не виноват, не браните его. Это затеял Улыбин, отпетый хулиган, лодырь, безнадзорный парень. Не могу понять, зачем только таких принимают в санаторий…

— Но деньги из вашей шкатулочки украл все же мой сын. Кто из вас их взял? — жестко спросил отец.

— Я, — покраснев, ответил Валерочка и опустил голову.

— Он больше не будет, не будет… Он хороший мальчик, — погладила Валеру по голове «Химия». И выкатилась из палаты. Вместо нее появилась Минна Эриковна.

— Это мой больной, — сладенько улыбаясь, сказала она Гречишникову и обняла Валерочку.

— Как подвинулось лечение? — сухо спросил отец. — Меня интересует, может ли сын заниматься спортом, выполнять физическую работу?

— Какую?

— Ну хотя бы копать землю, носить кирпичи, рубить дрова. Делать все, на что требуется физическая сила.

— Тяжелую — нет, не может… Валерочке не понравились грязи… он пропускал процедуры, мало работал на снарядах, уклонялся от массажа.

— А зачем мне делать тяжелую работу, — подал голос Валера. — Ведь мама давно решила, что я буду дипломатом… Она заочно устроила меня в мастерскую художественного слова — учиться красиво говорить.

Отец без улыбки взглянул на него.

— Пойдем-ка лучше к Мите, ты, я вижу, все еще ничего не понял…

Минна Эриковна взялась их проводить, хотя Валера и без нее прекрасно знал дорогу в свою палату.

Митя сначала смущался и на вопросы Гречишникова отвечал, односложно, но постепенно они разговорились. Мите понравился Валерочкин отец. Совсем, совсем простой человек. Незаметно Митя рассказал ему и про своих ребятишек, и про тетку Варьку с дядей Антипом, и про то, что его отец был танкистом…

— Я сам командовал во время войны танковым корпусом… В какой части служил твой отец?

— В Н-ской части…

— Так это же у меня?!

— Мой отец имел орден Отечественной войны, — с гордостью сказал Митя, — но он никогда не рассказывал, за что его получил. Бывало спросим: пап, за что тебе орден дали? Расскажи! — А он отвечает:

— Сам не знаю… воевал как все.

Гречишников внимательно слушал Митю, приглядывался к нему. В памяти возникал облик очень похожего на Митю, дорогого ему человека, и теплое чувство к мальчику росло.

В палату вкатились велосипед и «Химия».

— Получите вашу собственность, — расплылась в улыбке сестра-хозяйка. За ее спиной стоял Фредик.

— Этот велосипед принадлежит Мите, — сказал отец Валеры.

— Нет, нет, я не возьму, — запротестовал Митя. Он уже знал, как этот велосипед был приобретен…

— Не волнуйся. Я разрешил Валере потратить эти деньги на велосипед, — сказал Гречишников и кивнул ребятам.

Валерочка и Фредик одновременно схватились за велосипед и подкатили его к Митиной кровати:

— Митя! Прими наш скромный подарок!!!

— Спасибо… — еле слышно произнес Митя.

 

Глава сорок пятая. Прощайте, Карловы Вары!

Все бросились в десятую палату — с Лялей истерика. Прибежала Минна Эриковна.

— Что, что случилось?

Ляля трагически протянула Минне Эриковне письмо. Вот что писала Ляле мать:

«Дорогая моя доченька! У нас новость. В связи с сокращением вооруженных сил в СССР отца демобилизовали. Ты знаешь, он не имеет мирной специальности. Ему предложили учиться заочно и работать. Не можешь себе представить, как я расстроена. Он решил заняться сельским хозяйством, переехать в деревню. Ездил недавно в какой-то дальний район, выбрал себе отсталый свиносовхоз. Вернулся оттуда на себя непохожий. Говорит, что свиньи там грязные, тощие, голодные. Так это оставить нельзя. И он не пожалеет трудов, чтобы этот свиносовхоз сделать передовым…

А мне приказано московскую квартиру сдать, лишние вещи, стильную мебель и картины, ну знаешь те, что у тебя в комнате, продать.

Папа говорит, что эти абстрактные картины — бездарная мазня, а на этих стульчиках нельзя сидеть нормальному человеку. Скоро я заеду за тобой и мы вместе отправимся к нему, к свиньям… Прощай, Карловы Вары.

Твоя бедная страдалица-мама».

В конверте лежала еще маленькая записка от папы.

«…Я надеюсь, моя дорогая доченька, что ты хорошо подлечилась. Жду вас с мамой к себе в свиносовхоз. Будете мне помогать. А к осени подумаем всерьез, какую тебе выбрать специальность. Не горюй!..

Любящий папа».

Легко сказать: «Не горюй!» — Ляля вдруг схватила свой чемодан, начала перебирать свои наряды. Где же теперь она будет все носить?

В палату влетел Леня, размахивая над головой большим и красивым конвертом.

— Вот что получил Митя! Читайте! — ликовал Леня. — Читайте! Он разрешил мне показать ребятам.

Марксида осторожно вынула из конверта бумаги. Это были: пригласительный билет на съезд юных животноводов в Москве, путевка в Артек и благодарность от колхоза «за добросовестный, хозяйский выпас поросят-отъемышей в его родном колхозе».

Все побежали в палату к Мите.

Ляля осталась одна. Никогда еще она не чувствовала себя такой несчастной.

Машинально Ляля заглянула в зеркало и вздохнула: «Ах, какая же я противная: нос распух, глаза красные, как у кролика, волосы разметались, бант измялся, съехал на ухо. Смотреть тошно!»

Фредик вошел в палату, оглянулся по сторонам и, убедившись, что, кроме них двоих, в палате никого нет, — подошел к Ляле. Он вытащил из-за пазухи шкурки и бросил их Ляле на колени.

— На, возьми, эти, как их, лазейки, тьфу, норки, а мне отдай мое письмо, то…

— Я его порвала и выбросила, — смущенно ответила Ляля.

Фредик мрачно натянул кепку до самых ушей.

— Раз так, прощай, гусь свинье не товарищ!

 

Глава сорок шестая. Помнить будем, не забудем

Наступил день разлуки. Это особенный день. Ребята торопливо связывают и укладывают в портфели учебники, сдают воспитательницам санаторные игры и книги. Все бегают. Одни — из палат в камеру хранения. Другие — из камеры хранения в палаты. Ребята, которые все сдали, стоят у открытых настежь окон, ждут автобусов. То и дело раздается радостный возглас: «За тобой приехали!» И все вместе бегут в вестибюль встречать прибывших родителей.

В этот день у детей и взрослых подозрительно краснеют глаза, и носовые платки украдкой, чтоб никто не видел, смахивают непрошенную слезу. И все друг друга уговаривают: «Ну, не надо расстраиваться, ведь уезжаешь домой, хорошо…» Конечно, дома — хорошо… Но за три месяца все привыкли друг к другу. Юные сердца связали нити дружбы, товарищества, а иногда и других чувств, не всегда понятных тем, кто их испытывает.

Первой уезжает Рая. За нею приехал папа и еще один человек. Он слушал Раину игру на рояле, и после весь санаторий узнал, что Рая будет учиться в музыкальной школе.

Светлана Ивановна показала этому же человеку Митины рисунки. Он внимательно рассматривал их.

— У мальчика большие способности, — сказал он. — Трубин может вырасти в большого художника. — И взял рисунки с собой в Москву.

А Мите пришлось остаться в санатории.

— Вот встанешь на ноги, а осенью покатишь в Артек «на бархатный сезон», — утешает его Светлана Ивановна. Митя улыбается, но ему грустно. Ему хочется домой.

Проститься с Митей перед отъездом пришли все ребята, кроме Ляли. Ей мама привезла светлое весеннее пальто и красивую шляпку. В палате слышно, как внизу Лялина мама ссорится с сестрой-хозяйкой, упрекая ее в том, что белье Лялино плохо выглажено и недостает одной черной атласной ленты…

— Отдайте мне ленту, — требует мама.

Чтобы не слышать их голосов, Марксида решила прикрыть дверь палаты № 5 и выглянула в коридор. На лестничной площадке перед трюмо Ляля примеряла свою модную шляпку.

— Идет? — любуясь собой, спросила она Иду.

— Очень! Все свиньи вашего совхоза захрюкают от восторга, когда увидят тебя в этой шляпке. Ты обязательно надевай ее каждый раз, когда пойдешь чистить свинарник! — и Марксида плотно захлопнула дверь перед носом Ляли.

Леня повис на шее у Мити, не стесняясь, плачет навзрыд.

— Ну будет тебе, будет, довольно, — уговаривают его взволнованные ребята.

Саша предлагает:

— Давайте, ребята, напоследок, споем нашу любимую, солдатскую. Из палаты номер пять понеслась песня:

— четко выводил Саша, одним уголком глаза поглядывая на Иду. Она знала, что Саша поет про нее.

Знала и о том, что Саша никогда не будет шагать в «роте стрелковой», и ей было жалко его.

Ида не пела, не могла петь. Только руки ее скатывали в трубочку и опять раскатывали красивую открытку, которую она принесла с собой.

Никто этого не замечал. И Марксида — тоже. А песня — летела, мчалась… как поезд…

Широко распахнулись двери. В палату вошли Сашина мама, Светлана Ивановна и няни.

— Сашенька, нам пора. Ида и Леня поедут вместе с нами до Москвы.

— Вот хорошо! — вырвалось у Саши.

— А в Москве Ида пересядет на другой поезд. У нее — другая дорога…

Все засуетились. Начали прощаться с Митей и друг с другом, обменивались адресами, пожеланиями.

— Как взрослые, — усмехнулась Сашина мама.

— Разве мы еще дети? — спросил Саша.

— Для нас — вы всегда дети, — солидно ответила ему Светлана Ивановна.

— Мой адрес: Евпатория — ревматический санаторий. Пишите, не забывайте, — просил Саша. — Я там буду до тех пор, пока не поправлюсь… И прямо из санатория поступлю в университет.

— Святой крест! Куда махнул, — удивилась няня Маша.

— Правда, мамочка? — спросил Саша.

— Правда, — не очень уверенно подтвердила мать.

Ида замешкалась у двери.

— Вот мой адрес… пиши… — протянула она измятую трубочку Мите. И оба удивленно рассмеялись. Ида постояла немного. Ей, видимо, хотелось что-то сказать Мите, очень важное… И не хватило духу. Наконец Ида решительно тряхнула своей шевелюрой и… ничего не сказала.

Митя протянул ей листочек из альбома. Рисунок карандашом. Марксида узнала себя.

— Очень похоже, — зарделась она и своей авторучкой торопливо написала на листке: «Дорогому Мите, от Иды Котляр. На долгую, вечную память». — А ты мне пришли автопортрет. — Он кивнул головой.

— Ида-а… Мы тебя ждем, скорей! Опаздываем на поезд, — донесся в окно голос Саши и рокот включенного мотора…

— До свидания! — Ида выбежала из палаты.

Митя поднялся на подоконник и выглянул. Автобус, полный маленьких и взрослых пассажиров, тронулся… Ему замахали десятки ребячьих рук.

Мелькнуло лицо какой-то хорошенькой девочки с золотыми волосами. Ах! Это Ляля… Он не сразу узнал ее в новом наряде. А вон алеет красная шапочка с помпоном. Это — Ида. Она смотрит на него, не отрывая глаз. Но Мите не видно, что эти глаза полны слез…

Автобус плавно выкатился из ограды и свернул на большую дорогу к вокзалу. Ребята снова запели свою любимую песню. Пели они с какой-то лихой удалью, скрытой тоской.

Песня умчалась вместе с автобусом.

— Уехали, — сказал вслух Митя, спустился с подоконника на кровать и огляделся. Пусто. Свободны кровати, убранные наспех. Открыты тумбочки. Кем-то забыта на столе старая тетрадка и рассыпан зубной порошок…

В палату неожиданно вошли «Химия», Захар Нилыч и Анна Тихоновна. Они пересчитали все одеяла, простыни, наволочки и полотенца. Анна Тихоновна аккуратно записала все это в новую толстую книгу.

Вслед за ними в палату заявился Фредик, проводивший автобус.

— Что, отработались? — ехидно спросил он «Химию». Она сделалась красной, как помидор.

— Ухожу по собственному желанию…

— «Чиста, как кристалл!» — рассмеялся ей в лицо Фредик и развалился в кресле.

— Федя, к обеду не опаздывай, — бросила ему на ходу Анна Тихоновна.

— Ладно…

Когда они все вышли, Фредик протянул Мите свою лапищу:

— Ну, давай пять.

— Уходишь?

— Ухожу…

— А жить, как будешь? Может ко мне, а? Крыша есть, работа найдется, учиться будешь по вечерам…

— Спасибо, Анна Тихоновна берет меня к себе, за сына. Человеком грозится сделать, — усмехнулся Фредик.

Митя подумал.

— Трудновато ей будет, мало получает…

— А я что ж, по-твоему, дармоедом сяду ей на шею? — встрепенулся Фредик. — Иван Иванович взял меня к себе подручным, на четверть ставки, пятнадцать рублей положил спервоначала. Помогать буду ему, строгать, красить… Прокормимся…

— А после каникул что будешь делать?

— Иван Иванович и Захар Нилыч со своим дружком, мастером одним, договорились. Тот обещал принять меня в ученики на столяра, в «Резервы», Одежа, койка, еда — все ихнее. Подходяще… и учиться вечером обязательно, до восьмого класса буду учиться, хошь — не хошь — надо…

В необычной тишине, наступившей после отъезда детей, снизу, из бельевой, явственно донеслось:

— Я здесь двадцать лет работаю… у меня хоть бы порошина пропала…

— Тебе привет от Марксиды, большой, — не глядя на Митю, как будто просто так, сказал Фредик.

— Да-а! — задумчиво протянул Митя, хорошая дивчина….

— Настоящая! — с жаром подтвердил Фредик. — Ты знаешь, ведь это она взяла на себя кражу. Тебя выручила…

— Неужто?

— Да… И не велела тебе говорить… Я сам сразу не поверил. А потом все выведал.

— Ах, Ида, Ида, — тихонько, про себя, сказал потрясенный Митя. — А я ничего-то не знал. Ну, дурень, дурень.

Митя отвернулся к окну.

— Не расстраивайся, — дотронулся до его плеча Фредик. — Напиши ей, а я пойду, мне пора…

Митя крепко обнял его.