Конечно, каждый, кто проходит под пока еще относительно белыми стенами возобновленного, если можно так выразиться, храма Христа Спасителя, или даже просто натыкается взглядом на его золотые купола, бесцельно поводя глазами по московской панораме, скажем, с какого-нибудь Крымского моста, думает о своем. Кто, к примеру, вообще мыслей своих с храмовыми стенами и куполами не соотносит и как бы их даже и не замечает, продолжая размышлять, например, о мучительной нехватке денег до зарплаты или, совсем наоборот, о том, что предпочтительнее купить на материальный результат от удачно проведенной сделки — новый джип “чероки” или однокомнатную квартиру под сдачу у метро “Сокольники”. Да, впрочем, и те, кого посещают мысли, с храмом связанные, тоже не обязательно о божественном думают. Скорее даже, мало кто — о божественном. Жизнь заедает. Кто-то начинает московское начальство костерить, что столько денег вбухали, а людям жрать нечего; другие эстетически изгаляются, насмехаясь над тем, что, вот, поставили бетонный муляж с Глазуновым внутри вместо тоновского мрамора и васнецовских фресок и еще позволяют себе гордиться; третьи, может, даже и когдатошний бассейн, куда ходили на предмет здорового веселья, и нетребовательных, по тем давним временам, московских девушек добрым словом вспоминают… Хотя некоторым — туристам особенно — очень даже и нравится эта этнографическая лепота, со всех углов снимают. В общем, кому что.
А меня именно в этом месте один человек как бы поджидает, каждый раз обращая внимание моего занятого своими мелкими делами разума, в какой точке московского пространства я, собственно, нахожусь. Не то чтобы сам лично — сам-то он уже никого в физическом смысле не поджидает, а так, что-то с ним навсегда связанное. Причем, что удивительно — если, скажем, с набережной иду, ну или там от Ленинки к Пушкинскому, так ничего особенного — когда о делах думаю, когда на купола смотрю, и мысли каждый раз разные. Так, что в голову придет то и хорошо, даже если ничего хорошего на тот момент в моей жизни и не имеется. Но вот если мимо “Кропоткинской” двигаюсь — по бульварам, скажем, или наоборот, с Остоженки, то как только с метро равняюсь, так о чем бы ни думалось, но в этот именно момент знакомый голос всё перебивает, крича прямо в ухо — словно как снаружи — своё: “Ну, ёлы-палы!”. И вроде как клубы пара вокруг наподобие душевой, и хлоркой пахнёт, как от бассейна, которого нет…
Понимаю, что непонятно, но это я так, ощущения передать пытался. Не Толстой, конечно, но если без ощущений, то и вполне понятно могу. В общем, всё через Леву получилось, когда он в тот переулок жить перебрался из своего вечно пьяного Бирюлева. Там бы он и сам с круга сошел — тем более, что уже и не дожидался, пока кто из друзей заедет, а с кем придется у пивняка толокся; Софья начала его уже порой даже, как на картине “Не пущу!”, притормаживать. Но вышло так, что на очередной выставке молодых московских художников на его картинки обратил внимание один критик из влиятельных. И ни с того, ни с сего, даже не поговорив с Левой, возьми да и упомяни его работы прямо в “Правде”, да еще с такими похвальными эпитетами — только держись. По тем временам через “Правду” — если не в фельетоне, конечно, — путь только вверх был. Так и с Левой — раз уж в “Правду” попал на две строчки, то каждая следующая газета, если про выставку писала, то ему еще по строчке накидывала, так что в “Вечорке” он уже целый абзац заработал. И хоть так никто никогда и не узнал, с чего это на него тот самый первый правдист запал — а может, и впрямь понравилось (нам же нравилось?), но жизнь Левина вдруг на зеленый свет покатилась. Какие-то люди из художнического аппарата вокруг него появились, и, главное, все чем-то помочь хотят — “Правда” она и есть “Правда”. Раньше всё получалось, что после своего Текстильного он вроде как только ситец для халатиков и может разрисовывать, а тут сразу по имени-отчеству: Лев Иванович, Лев Иванович, да как же вы без мастерской, да как же вы не член Союза, да как же вас на осеннюю выставку еще не пригласили, сейчас всё немедленно исправим! В общем, дело хоть и не частое, но в принципе известное…
Вот и вышло, что ему после однокомнатной на троих, в которой он только в застекленной лоджии и мог работать, тут же предложили чуть ли не целый этаж под жилье и мастерскую. В придачу к Союзу и ко всем холстам с красками. Ну, конечно, про этаж — оно это только на словах громко, а на деле-то не так уж и много оказалось — и сам этаж маленький, и разве только комната под мастерскую неплоха, а так две конурки под жилье плюс кухня в четыре подошвы, да крошечный совмещенный санузел даже без лохани, только с душем, да еще и в старом доме. Всё равно, конечно, простор после бирюлевских заморочек, но, главное, место-то какое — в тихом старомосковском переулке, пять минут от “Кропоткинской”! И дом, хоть небольшой и старый, но постройки настоящей, давнишней. Когда-то, небось, этот особнячок всего-то на одну семью был, но за долгие послереволюционные десятилетия в нем каких только переборок не соорудили, чтобы побольше народу вогнать в бывшие буржуйские хоромы! Так что когда Лев туда перебрался, там уже семей пять жило. И в том отсеке, что ему достался, уже лет сто, наверное, никто ничего не ремонтировал, так что все работы были впереди. Но ему это до лампочки было — радовался, как папуас. И я радовался. Поскольку жил тогда на Плющихе, а со Львом мы с первого класса дружили, когда еще наши родители на одном заводе работали и на одной площадке обитали. И если в Бирюлево мне не так уж часто удавалось выбираться — всё больше по телефону, да и то, когда Лева не набравшись был, то тут чуть не каждый день стали видеться. Правда, вышло так, что когда самый переезд был, то меня в Москве не было, так что его другие приятели перевозили, и когда я из командировки вернулся, то он уж недели три как на новом месте жил. Ну, я, естественно, сразу к нему и намылился.
Нашел мгновенно — я места эти как свои пять знаю. Меня Софья встретила. Поцеловались, поздравил, стали Леву ждать — он как раз в “Смоленский” за жратвой пошел. А пока она мне рассказывает, что его и не узнать - как переехали, может, только с теми, кто перевозил, и выпил, а так всё время трезвый, мастерскую в неделю оборудовал, работает каждый день, да еще жилье отскребают и по мелочи в порядок приводят. В общем, вселение Ивана Козырева в новую квартиру.
Тут и Лев появился. Пошумели, порадовались, да пока Софья обед готовит, покурить вышли, чтобы на дочку Левкину не смолить. Стоим у подъезда — там всего два с половиной этажа, так что толком и лестничной клетки нет, — и Лева мне про текущие дела рассказывает. Всё больше насчет своего нового жилья. Но про успехи тоже.
— Да, — говорит, — пофартило, так пофартило. Мне еще месяца три повозиться, так я из этого жилья просто конфетку сделаю. Я уже всё продумал, как и что. Даже примерные интерьеры набросал. Поднимемся — покажу. И, главное, даже никаких особенных материалов не надо. Дерево и дерево. А ты сам знаешь — я из дерева что хочешь сделать смогу. И расходов особых не будет. Да и расходы теперь не страшны — ты даже не поверишь, сколько вдруг заказчиков хлынуло. Всё старое уже раскупили. Представляешь — раньше на улице с рук за гроши не всегда брали, а теперь вдесятеро платят за всё подряд. У меня уже очередь за заказами. Еле работать успеваю, потому и начал с мастерской обустраиваться. Вот что значит реклама! Я уж даже сам перестал понимать, то ли у меня действительно неплохо получается, то ли всё только из-за статей этих. И Сонька счастлива — она уж и не верила, что нормально жить можно. Тем более, что мне и выпить теперь некогда. Хорошо хоть, что по-черному втянуться не успел — не пью и не надо.
Ну, я посмеялся.
— Раз уж такой нравственный образ жизни налаживается, то не буду тебя с понталыку сбивать. Как докурим, так не пить пойдем, а ты мне новые работы покажешь. Я тебе как другу скажу, если в халтуру впадаешь. И квартирные свои планы покажешь — может, помочь чем надо, так у меня тоже руки не из жопы растут, да и время сейчас есть до следующей командировки. А кто соседи-то у тебя тут? Не нервничают, что богема рядом завелась?
— Ты знаешь, я еще и сам толком не разобрался. Тут всего-то народу — семей то ли пять, то ли шесть. С некоторыми только раскланиваться начал. По виду, так всё больше люмпены. Тут ведь кого селили-то — лимиту разную, которая комнаты в дворниках зарабатывала, или вроде того. Но кто они у себя дома были, я пока и не знаю. Одна точно — я туг уже скоро месяц, а ни шуму, ни драк, ничего такого нет.
Не то, что в бирюлевском дворе. Полное спокойствие. Даже машины в наш проулок почти не заезжают. Только вон там, у булочной, иногда фургоны разгружаются, так и то мат слышишь, только если вплотную подойдешь. Необыкновенной культуры публика…
Вот туг-то мы в первый раз с ним и встретились. Из-за угла быстрым шагом появился не очень высокий, но исключительно здоровый и широкоплечий мужик в широком черном пальто и с черным же шарфом, толстым валиком накрученном вокруг шеи. Он решительно направился к двери, возле которой мы стояли, но когда мы слегка отодвинулись пропуская его, в дом входить не стал, а притормозил около нас и, повернув к нам крепко загорелое широкое и морщинистое лицо под густыми перепутанными полуседыми волосами, забегал темными прищуренными глазами по нашим физиономиям, одновременно заговорив сипловатым баритоном регулярно и от души принимающего человека:
— Ну, ёлы-палы, это не кто из вас новым соседом будет, что художник-то?
— Я буду, — ответил Лева. — Лев меня зовут. То есть, Лева. А это мой друг Сергей. Он тоже тут неподалеку живет. А вы из какой квартиры?
— О, ёлы-палы, — восхитился мужик. — Лева! А ты часом не из евреев будешь?
— Нет, — напряженно ответил Лева — не из евреев, а если бы и из евреев, так что?
Мужик услышал только Левин ответ, но не вопрос.
— Точно, ёлы-палы! Значит, спутал. Тогда жена твоя из евреев. Мне, ёлы-палы, соседи говорили. Как звать-то?
Я чувствовал, что Лева, который, в общем-то, в ширину был примерно с этого мужика, но на полголовы повыше и лет на тридцать помоложе, закипает.
— Звать ее Соней, и она действительно из евреев, как вы выразились, и если вам это не нравится, то придется проглотить. А если кто по такому поводу схамить решит, то я с этой суки шкуру сниму и как художник вполне профессионально на подрамник натяну — хоть в музей…
— Ты, мужик, ёлы-палы, чего вскинулся-то? Да мне один шланг, кто кто. Просто интересуюсь. У нас тут кого только не перебывало — и татары, и узбеки, якут даже как-то был, про хохлов уже вообще не говорю, а вот евреев, ёлы-палы, никак не попадало. Оно и хорошо, что теперь есть. Для полноты картины. А люди тут нормальные. Никого еще не обидели. Да если что и скажут, ёлы-палы, так не по злобе, а по привычке. Ты вон, ёлы-палы, какой дуб здоровый — и впрямь не начни кидаться…
Лева остывал так же быстро, как и вспыхивал.
— Да нет, я по пустякам не кидаюсь. Мы вообще мирные люди, но пpo бронепоезд сам, небось, знаешь. Жизнь такая, что приходится всегда на запасном пути держать.
— Ну, держи, — великодушно согласился мужик. — Жизнь она действительно такая. А меня Николаем, ёлы-палы, зовут. Правда, редко кто. Обычно так и кличут — Ёлы-палы. Может, сообразим для знакомства?
— Да нет, — протянул Лев, — мы как-то не по этому делу.
— Прямо уж, — засомневался Ёлы-Палы. — Такого не бывает. Ведь врешь, что не пьешь — маленькую протащишь. Может, сбегать за аршинами-то, да жеванем портвешка?
Мы засмеялись его твердой вере в человечество.
— Нет, честно, мы не выплевываем, конечно, но сейчас просто не ко времени — и по дому дел полно, в порядок всё приводить еще надо. У меня ведь рабочий день не нормированный.
— Раз нет, так нет, — без особого огорчения воспринял ситуацию наш новый знакомый. — Моя жизнь попроще вашей будет. Как говорится, наш чин — головой об тын. Так что пойду пока заструячу, что дома осталось. Еще свидимся, ёлы-палы!
И он, весь в черном, большой и приземистый, ушел, как будто со сцены укатили обшарпанный концертный рояль.
— Ну вот, — сказал Лева, тыча в сторону закрывшейся уже подъездной двери недокуренной сигаретой, — сосед как сосед. Хорошо, что у меня сейчас дел выше крыши и чувство долга исключительно развито, а то лучшего собутыльника, чем этот Ёлы-Палы и не найти. Это я тебе по личному опыту твердо говорю. Хотя, конечно, насчет того, что ему наплевать, если кто из узбеков или из евреев, — точно врет. Опять же по личному опыту. Такие после второго стакана любят о заговоре против русского народа порассуждать. Правда, чаще без особой злобы — просто, чтобы разговор поддержать. Думаю, уживемся.
И Лева оказался совершенно прав. Ужились самым лучшим образом. И с соседями вообще, и с этим занимательным Ёлы-Палы.
То есть, конечно, ужились не в один момент, а складывалось всё постепенно. Кого-то попросили за дочкой часок присмотреть. Кто-то, наоборот, к ним за солью забежал. Забавно, что первое время у соседей прямо какие-то трагические перебои с солью наступали — так всем хотелось посмотреть, что же такого особенного в жизни художника происходит, да еще с женой-еврейкой. Слово за слово, оказалось, что и у художника всё, как у других, — и работы по горло, и деньги на полу не валяются, и жена как жена, а при случае и обложить может не хуже дворничихи-мордовки из комнатки под крышей, так что скоро все затруднения с солью в доме прекратились, и стали жить, как и живут во всех таких домах по всем нашим городам и весям. Кто, правда, гнул свою, тоже, впрочем, не чрезмерно оригинальную линию, так это встреченный нами у подъезда Ёлы-Палы.
Я тогда у Левы в доме бывал чуть не ежедневно, так что изучил нашего нового знакомца хорошо. Как мы сразу и просекли, интерес к людям у Ёлы-Палы был специфический — с кем поддать. Но не в смысле — лишь бы нажраться, а чтобы за разговором и вообще по-человечески. Разумеется, искать высококачественных собутыльников, которые могли бы ответить его повышенным требованиям, у винного магазина было бы затруднительно, поскольку там, как и у любого другого винного магазина бескрайней родины, ошивалось такое, что как говорится, миль пардон. Ехать за семь верст киселя хлебать к каким-нибудь своим знакомым, которых у него за общительностью нрава не быть не могло, тоже было потерей времени. Так что он сконцентрировался на соседях. Хоть семей в доме было и немного, но по мужику в каждой числилось. Даже у дожидавшейся московской прописки дворничихи-мордовки, здоровенной, хотя и несколько косоглазой девицы, ошивался, как правило, какой-нибудь очередной любитель провинциальной ядрености. Так что день с тем, день с другим, и даже без того, чтобы быть обвиненным соседскими женами в спаивании своих мужиков, но без компании Ёлы-Палы не оставался.
Полной гладкости в его жизни не давал образоваться высоченного роста, но какой-то иссохший, хотя на лицо и вполне здоровый сосед сверху. Всей предыстории их конфликта нам так раскопать и не удалось — да, честно, не очень-то и хотелось, — но оказалось, что уже не первый год он изводит Ёлы-Палы жалобами в милицию, в которых утверждает, что Ёлы-Палы в каком-то там находящемся в его квартирке чуланчике — а оказалась эта квартирка прямо напротив Левиной — незаконным образом изготовляет самогон, от чего и по дому запах, и пьянство провоцируется, на борьбу с которым решительно нацелила нас родная партия. С учетом момента, милиция исправно появлялась, но никаких следов самогоноварения обнаружить не могла и исчезала до следующего раза ни с чем. Следующий раз наступал быстро, поскольку сосед писал опять, напирая на то, что рейд был проведен без должной внезапности, что позволило Ёлы-Палы умело скрыть следы правонарушения. История повторялась. Мы никакого запаха никогда не чувствовали, и почему милиция после, скажем, четвертого провала не прекратила на эти соседские жалобы реагировать, а продолжала исправно появляться в доме, оставалось для меня и Левы загадкой. Может, так стражи порядка показывали свое рвение в поддержке линии партии или просто пользовались этой ситуацией, чтобы отмечать в отчетах умелую работу с жалобами и заявлениями трудящихся, я не знаю — с нашего правоохранения всё станется. Тем не менее, приезжали. В результате о возможностях самогоноварения всерьез стали задумываться все обитатели дома, а кто-то, похоже, перешел и к практическим действиям, поскольку по истечении какого-то времени запашок по лестнице всё же пошел. Но определенно не от Ёлы-Палы. Что, честно говоря, было непонятно и нам, особенно если принять во внимание его жизненные интересы. И как-то раз, когда бухой Ёлы-Палы, стараясь подбирать выражения поприличнее, пытался одолжить на необходимую для полного счастья добавку у Софьи, мы с Левой, подойдя в разгар занимательного диалога и тут же скинувшись на помощь недоувлажненному соседу, все-таки поинтересовались, а почему бы ему действительно не решать свои проблемы хотя бы отчасти использованием своего таинственного чуланчика как раз для того, в чем его беспричинно обвинял злобствующий длинный сосед сверху.
— Гнать, что ли? — брезгливо скривив губы, поинтересовался Ёлы-Палы почти трезвым голосом. — Не царское это, ёлы-палы, дело, мужики, в дрожжах ковыряться. Я по другой части. Пусть брешут.
Мы с Левой в ответ на неожиданную барскую интонацию Ёлы-Палы переглянулись, но ничего не сказали, — что, дескать, с бухотой препираться. Ёлы-Палы тему, однако, несколько развил, заодно отозвавшись и о том соседе, который наводил на него незваных визитеров:
— А этот писатель — что он, человек что ли? Ты посмотри только, как он на баб глядит: барышню встретит — губку на локоть, слюнка по сапогам, а подойти боится, — а ну как ему жена его причиндал скусит? Не мужик!
Спорить было трудно. Но Ёлы-Палины принципы в отношении самогона были не единственным его занимательным качеством. Постепенно — ну, сами знаете, как это обычно бывает в разговорах с соседями: там словечко, тут словечко, будет песенка — выяснилось, что вообще многое в его жизни устроено довольно оригинально. Для начала оказалось, что живет он в квартире без ванны. Об этом Соне рассказала одна из соседок. А потом мы и сами увидели, когда в одну из редких поначалу оказий забрели к нему, чтобы, по его изысканному выражению, отдоить пол-литру под рукавчик. Оказалось, что за обшарпанной дверью, за которой обычно скрывался от окружающего мира Ёлы-Палы, была, по-видимому, когда-то давно довольно большая комната для прислуги. С крошечным даже умывальничком. Так из этой комнаты путем сложных архитектурных решений в незапамятные уже времена выделили собственно комнату, где у Ёлы-Палы, кроме койки, маленького стола с одним стулом — при совместных трапезах на троих двоим приходилось сидеть на кровати — и большого разбитого шкафа с каким-то, правда, несомненно старинными финтифлюшками и медными накладками, ничего больше не было. Имелось еще и нечто вроде кухоньки с плитой на две конфорки, небольшой тумбой рядом и даже без двери, а почти впритирку к древней раковинке двадцать-на-двадцать была сооружена фанерная конурка, в которой скрывался врезанный в общий стояк унитаз со странным бачком. Как в эту конурку вмещался Ёлы-Палы оставалось загадкой, но как-то вмещался. Может, просто не прикрывал хлипкую дверцу, чтобы в нее колени выставлять. В раковинке мылись и руки и посуда, а ванны действительно не было. Да что там ванны — некуда было даже не то что душ воткнуть, а даже шайку на пол приспособить, чтобы хоть из нее поплескаться! Правда, на пол-этажа выше размещалось тоже входившее в состав его квартиры абсолютно пустое и неосвоенное хозяином помещение — что-то вроде маленького чуланчика без окон. Но до него надо было еще добираться по изогнутой уродливым углом лестнице в десяток ступеней, чего сам Ёлы-Палы, по общей своей нерасположенности к лишним усилиям, никогда не делал. Так что чуланчик, который, как мы сразу поняли, и был тем гипотетическим местом, в котором, по мнению длинного соседа, не гнать самогона Ёлы-Палы просто не мог, пропадал совершенно без употребления. И омыть, так сказать, тело было совершенно негде! На наше удивление такой нестандартной ситуацией Ёлы-Палы только безмятежно махнул рукой:
— Подумаешь, делов-то! Тут как всё сделано-то, ёлы-палы? Как и всё при этой долбаной власти: на скору ручку — комком да в кучку. Угол есть — и ладно. Да и моей Зассанией-Новой с грехом пополам пока пользоваться можно. А если марафет навести, так пять минут ходу, и я возле скороварки — заметив наше непонимание, Ёлы-Палы пояснил — ну, в смысле у бассейна “Москва”. Там всегда кто-то из знакомых не на одном входе, так на другом стоит — так что и билета не надо. А там под душем мойся, не хочу. Хоть час, ёлы-палы, стой. И грязь смывает, и хмель вышибает. Лучше любой бани. Экономия опять же.
— Так ты что, — удивился Лева — на помывку в бассейн что ли ходишь?
— Ну, ёлы-палы, а я что говорю? Не всё равно где чиститься-то? Хоть до Кракова — везде одинаково. Чем там плохо? Не каждый же день! А так на любой случай годится. Я еще, когда помоложе был и, бывало, раскладушек к себе домой таскал, так под утро очередную выхухоль из раковинки сполоснешь, а сам в басик пилишь боеголовку драить. Хорошо, ёлы-палы… Да ладно, чего ты меня всё какой-то лабудой отвлекаешь? Не мни стакан — допивай давай…
Допить мы, естественно, допили, но всё же поинтересовались у Ёлы-Палы, а почему он, собственно, не потребует у местных властей какую-никакую ванну ему соорудить. Несколько размякший после дружеского отдыха Ёлы-Палы рассказал, что когда-то пытался, и даже был зван на какие-то комиссии, а другие комиссии имел сомнительную честь принимать прямо на дому, и бумаг ему эти комиссии надавали без счета, но с места дело так и не сдвинулось. Он и плюнул. А в “Москву” ходит чуть не с первого дня, как бассейн открыли, и даже когда там бывает какая профилактика, ему всё равно кто-то из дружков насчет душа и даже сауны способствует. Так что не пропадает и коростой от грязи не идет. Надо сказать, что вид у Ёлы-Палы действительно был вполне помытый и даже его вечное старое пальто и вечно намотанные вокруг шеи разнообразные шарфы вида этого не портили. Но всё же мы были сильно удивлены, когда, как рассказал мне Лев, во время визита в дом уже новой, извините за выражение, перестроечной комиссии, которая дотошно выспрашивала жильцов, чем бы им мог помочь мылящийся в депутаты какой-то записной демократ из бывшего моссоветовского начальства, именно Ёлы-Палы ни о каких своих проблемах не упомянул, хотя остальные чего-то там просили, а кое-кто впоследствии какие-то незначительные мелочи типа поправленной форточки даже и получил. И в процессе следующей дружеской встречи на высшем уровне даже поинтересовались, почему же он не рассказал новым комитентам о своих проблемах и о невыполненных обещаниях комиссий старых. Глядишь, чтобы доказать, что раньше трудового человека исключительно угнетали, а теперь исключительно демократизируют, могли бы чем и помочь. Может, даже, и настоящей ванной!
Ёлы-Палы неожиданно окрысился, недобро высказавшись, что, дескать, самый активный и заботливый член комиссии новой нередко присутствовал еще и на заседаниях комиссий старых, как раз когда с Ёлы-Палы и разбирались.
— Ну, и чего я перед этим козлом распинаться стану? Чего это я именно ему в детали вдаваться буду? Даже если и разложу по полочкам всё, как было, да как мне они сами на разных встречах обещали, да еще и напомню, что два последних-то раза он и сам там сидел, — поможет что ли? Как же, ёлы-палы, жди! Хуже бы не стало. За правдивую-то погудку смычком по рылу бьют. Вот и тут насочиняют каких-нибудь бумаг, да и окажется, что мне и того, что есть, не положено, или же в моей хавире отопитель или, наоборот, холодильник надо ставить, — без разницы, главное, что враз и вышибут отсюда в свое Орехово-Паскудниково или что там у них еще погаже, ёлы-палы, есть. Нет, я уж лучше тут хоть как. Это как с утра бывает, если перед этим на бутылец в смертельную наехал, и в доме ни капли, а на улицу тоже не выйдешь, потому как вид, как у папы Карло, если не хуже, так что первый же мусор тут же за хвост потянет, благо что их тут, ёлы-палы, как грязи. Вот и терпишь. Опохмелиться нечем — слюнку проглоти, да языком закуси. Потихоньку и отойдешь. Так я и с ними — язык уж давно прикусил и только слюнку глотаю. А то лишнее скажешь, так известное дело — лося бьют в осень, а дурака завсегда! Только с меня-то им дурака не сделать!
Ёлы-Палы наконец утих. И похоже было, что его, в основном, возмутило появление знакомого волокитчика в роли народного заступника, а так он, в принципе, против сложившегося положения не очень-то и возражает. Как мы смогли реконструировать из его отдельных замечаний и обрывочных сообщений к слову, бассейновый душ для него был не только местом омовения, но еще и чем-то вроде клуба равных между собой абсолютно голых людей. Вот это равенство ему и нравилось, как привлекала и всесторонняя информированность случайных соседей по душевой или раздевалке, ибо где, как не там, временно сплоченные своей голожопой открытостью мужики способны говорить обо всем без страха и сомнения. Во всяком случае, именно оттуда он приходил заряженный разнообразными новостями. Не знаю, как в бассейновом душе, но интересно, что с нами, несмотря на уже довольно частые совместные времяпрепровождения, на обсуждение новостей крупных — ну, там, по поводу президента, или воровства в правительстве, или банковских махинаций — он никогда не раскалывался, а предпочитал муссировать всякую мелкую уголовщину или бытовое разложение, благо этого добра теперь свободная журналистика предлагала — ешь не хочу. То ли действительно ему все верхние дела были до лампочки, то ли даже с нами осторожничал, памятуя свое любимое соображение насчет того, что дурака бьют завсегда, но своим правилам не изменял даже в глубокой поддаче.
Но если у него всё образовалось так славно, то у соседей, напротив, имелись свои резоны на бытовую простоту Ёлы-Палы несколько раздражаться. Хотя Ёлы-Палы сам по себе пользовался у всех обитателей Левиного дома — включая даже того самого жалобщика — определенной, хотя и несколько снисходительной симпатией, в основном потому, что он, не в пример другим окрестным более традиционным поддавалам, был тих и смирен, но им хотелось перемен — в смысле внутри дома. Желание это было не случайным. Если раньше большинство жильцов надолго в доме не задерживалось и, за исключением, кажется, самого Ёлы-Палы, состав обитателей полностью обновлялся каждые три года, так что на долгосрочные проекты всем было глубоко и по-советски наплевать, лишь бы вода в унитазе спускалась сегодня, то теперь, в соответствии с новыми веяниями, поприватизировав квартиры, — Лева говорил мне, что это сделали все, кроме как раз Ёлы-Палы — всем захотелось кардинальных улучшений. В этом смысле перестройки в хозяйстве Ёлы-Палы представляли бы определенный интерес. Помимо того, что народ уже начал понимать, как качество единичной жилой единицы поднимает цену дома в целом, а стало быть, и жилья каждого из них, были и более индивидуальные причины.
Больше всего из-за безваннового существования Ёлы-Палы пережинала и, соответственно, больше всех старалась соседка с самого верху. Та, что занимала мансарду и часть второго этажа. Озлобленная фантазия когдатошнего архитектора (Софья всерьез считала, что сам архитектор наверняка был из каких-нибудь бывших, которого послереволюционные времена и нравы лишили оборудованного по собственному вкусу угла, вот он и мстил новопоселенцам единственным доступным ему способом, причудливо разнося в пространстве положенные им места общего пользования и снабжая их всякими неудобствами и несуразностями) устроила так, что такой же игрушечный, как у Ёлы-Палы, туалет этой соседки располагался как раз на уровне чуланчика Ёлы-Палы, и из ее жилой комнаты вела туда лестница настолько узкая и крутая, что, скажем, ночной поход по малой нужде по потенциальной опасности для здоровья был чем-то вроде упражнения по скалолазанию. А вот ванна вкупе с умывальником были в мансарде, так что для помытая рук после совершения личных мероприятий надо было из туалета, находившегося на пол-этажа ниже основного жилья, подниматься по второй неудобной лестнице в ванную комнату, находившуюся уже на пол-этажа выше. Голова кругом! Естественно, что она пыталась всячески исправить архитекторские изыски, непрерывно уговаривая Ёлы-Палы, чтобы он уступил ей свой чуланчик, в котором она обещалась сделать прямо рядом со своим туалетом ванну, чуть сдвинув фанерную стенку и пропилив в ней дверку. При этом Ёлы-Палы было обещано свободное пользование этой ванной, поскольку дверь в его жилище забивать не предполагалось. Когда же Ёлы-Палы от такого, прямо скажем, роскошного предложения — соседка брала все расходы на себя — отказался в силу полной удовлетворенности бассейном, то соседка, уже буквально обезумевшая от своих рискованных спусков и восхождений, предложила ему даже обменять его чулан на ее ванну, куда бралась — и опять же за свой счет — сделать из его комнаты специальный проход, каким-то неэвклидовым способом разместив этот проход чуть ли не в стенах — примерно, как это делали революционно настроенные рабочие в когда-то популярном романе “Месс-Менд”. Упорно подозревавший весь мир в конструировании козней в его именно адрес, Ёлы-Палы отказался и теперь. Ничего нового соседка придумать уже не могла и поэтому просто продолжала уговаривать его при каждом удобном случае и писать письма в ЖЭК с просьбой о поддержке. Ёлы-Палы ото всего ожесточенно отбивался, напирая на то, что гладко бывает только на бумаге, а в жизни для него всегда образуются одни неприятности.
— Ага, знаем мы все эти ваши обмены-бизнесы. Всё, как обычно — девушке весло, а мне хрен в грызло! Ничего я менять не буду. Вам, ёлы-палы, надо, вы себе стены и меняйте или ванны в них устанавливайте, а я в свою скороварку похожу, не рассыплюсь…
Так и ходил. И действительно, не рассыпался. А, скорее, наоборот, радовался жизни в свойственной ему манере. Мне трудно даже понять почему, но мы с Левой часто говорили о нем. Что-то в нем такое было… За тривиального алкана мы его никак не держали. Во-первых, он все-таки не флаконил и каким-нибудь чудовищным “Цветочным” или даже “Тройным” его выхлоп не отдавал никогда. Во-вторых, похоже, что один он вообще не пил. Хотя, может, права была и Софья, которая говорила, что он с явным сдвигом и одиночества просто боится, а не то чтобы ему так уж была нужна компания для души. Но, как бы то ни было, именно в поисках пристойной компании и происходила значительная часть его времени. Да, интересно, что мы так никогда и не смогли узнать, а что он, собственно, делает и откуда добывает средства себе на жизнь. Может, конечно, ему и положена была за какие-нибудь прошлые геройства большая пенсия, но он о ней никогда не упоминал и от разговоров о доходах уклонялся так ловко и решительно, что уже после третьего раза, поняв, что нежелание обсуждать именно этот предмет носит характер не случайный, а исключительно последовательный, мы и сами этой щекотливой темы никогда больше не касались: живет себе человек и пусть живет. Так вот, о компании. К нам он как-то прилепился. То ли ему было чем-то приятно с приличной публикой поддавать — как же, тут тебе и художник, тут тебе и ученый, одно слово — интеллигенция, то ли ему приглянулось наше не полностью растраченное по тому времени умение остаканиваться от души и даже с некоторым притопом, то ли просто мы были для него ребята симпатичные, а может, и всё разом, но, как с улыбкой говорит Лева и с некоторым раздражением подтверждала Софья, он к ним рвался по три раза на дню. Во всяком случае, когда бы я у Левы ни появился, через какое-то время раздавался хорошо уже знакомый требовательный стук в дверь и в мастерской, где мы обычно сидели за разговором, солидно возникал Ёлы-Палы и приглашающее похмыкивал. Честно говоря, на его похмыкивания мы реагировали вовсе не каждый раз — Левка вообще с переездом и внезапно возникшим обилием заказов стал, как уже сказано, почти трезвенником (по нашим, конечно, меркам), да и мне как-то интереснее было с ним посидеть, чем с Ёлы-Палы квасить. И тогда в ответ на наши уверения в полной и абсолютной занятости Елы-Палы только презрительно усмехался и на некоторое время исчезал. Но, похоже, и тех, тоже, в общем-то, не таких уж редких случаев, когда мы положительно откликались на дружеское приглашение и, быстро сгоняв в ближайший винный, садились, как выражался Ёлы-Палы, отдохнуть и промыть пищевод или в его комнатенке, или у Левы в мастерской, ему вполне хватало, чтобы полностью числить нас в своей компании. Да мы и не возражали. Тем более что пьянки с ним всегда протекали как-то особенно основательно и аппетитно.
Реже всего Елы-Палы удавалось соблазнить нас с раннего утра. Он это знал, но всё же порой похмельная тоска заставляла его хотя бы попытаться сдвинуть Леву или меня, а еще лучше нас обоих с места. Однако начинать с утра мы были не любители. В таких случаях Ёлы-Палы некоторое время дефилировал вокруг нас, выразительно кряхтел, иногда даже постанывал, но сколько-то потоптавшись и понимая, что его инициатива на этот раз поддержки у нас не получает, заходил с совсем другой масти, особенно если был уже полностью пропившись. Тогда он обращался уже только к Леве — как к соседу и вообще человеку семейному.
— Сосед, а сосед — может, у тебя тогда хоть какая насыпуха найдется? В порядке, так сказать, социальной помощи. А то у меня печень на песок рассыпается после вчерашнего пережора — заструячили до безумия, а фанера в кармане и не ночевала. Выручи, будь другом!
Лева обреченно вздыхал и, уже научившись понимать специфическую речь Ёлы-Палы, лез в карман греметь мелочью. Вытаскивал горсть каких-то медяков с небольшими проблесками серебра и протягивал Ёлы-Палы.
— Вот и вся моя насыпуха, сосед. Бери, если сгодится. Отдашь с получки.
При всем своем гордом и независимом характере таких дружеских воспомоществований Ёлы-Палы никогда не стеснялся и, что характерно, мелких долгов не отдавал. Хотя, заняв как-то раз во вполне трезвом виде у Левы и у меня по четвертному, когда это были еще вполне приличные деньги, он, как и обещал, вернул их ровно через два дня. И по всему было похоже, что нужны они ему были не на водку. Но предназначение всех остальных заемов сомнений не вызывало, да он и сам этого не скрывал и нередко даже с любовью и тщанием смачно описывал, что и как он будет в самом ближайшем времени потреблять. Нельзя, конечно, сказать, что пьянство на нем совсем уж никак не сказывалось. Так квасить, как он квасил, — самая здоровая психика трещину даст. Вот и у него по части трещин кое-что отмечалось. В результате ему вообще было как-то неуютно в мире, и всё окружающее, пусть и по мелочи, его спокойному существованию мешало. Ну, например, где бы и как бы он ни сидел, всё равно ему будто бы дуло в шею справа (даже если и окон поблизости вообще не было) — как раз поэтому он и носил на шее вечные шарфы и шарфики (вроде того, в каком мы его еще в самый первый раз встретили) или — если по теплу — поднимал воротнички своих любимых темных или джинсовых рубах, так что всегда несколько напоминал спившегося матроса, на старости лет переквалифилировавшегося в свободные художники. Не знаю даже, как это применительно к нему идея о каком бы то ни было художнике, хоть свободном, хоть связанном, возникала, но почему-то возникала. Было в нем нечто…
Кстати, интересно, что когда Ёлы-Палы набирался как следует, то жесткое, морщинистое и какое-то даже шероховатое лицо его несколько смягчалось, разглаживалось и приобретало некую интеллигентность, а глаза из маленьких агрессивных щелочек понемногу увеличивались и становились задумчивыми и глядящими в никуда, как у справляющей малую нужду собаки, — приглядитесь как-нибудь, поймете, что я имею в виду. И меня снова начинало интересовать — если, конечно, я к тому времени еще способен был чем-то интересоваться — откуда он такой взялся? Хотя, вообще говоря, оснований для такого интереса было немало и помимо быстротечности пробегавшей по вечно недобритым ланитам Ёлы-Палы мимики, которая кому-нибудь другому вполне могла бы и вовсе не приглянуться. И основания эти проявлялись в ситуациях самых малозначительных.
Как-то раз мы оказались невольными свидетелями некой конфронтации между Ёлы-Палы и жэковским то ли инженером, то ли инспектором, то ли кем-то еще, кто он там был. Впрочем, выражение “невольные свидетели” в данном контексте звучит несколько по-книжному и реальной ситуации не отражает, поскольку мы-то как раз были совершенно вольно пришедшими к Ёлы-Палы гостями, которые вместе с хозяином аппетитно выпивали и закусывали, когда в ответ на настоятельный стук этому самому хозяину пришлось оторваться от выпивки и закуски, чтобы открыть-таки входную дверь. В комнату с явно деловым видом вошел довольно молодой человек несколько среднеазиатской наружности, хотя вполне мог оказаться и коренным московским татарином. Визитер был одет в приличную японскую куртку и держал в руках неувядающую папочку “Слушали—Постановили”.
— Здравствуйте, — сказал он, — вы хозяин?
И, не дожидаясь ответа, профессионально ровным и безразличным голосом человека, привыкшего ежедневно общаться с разнообразной бестолочью, застрекотал:
— Я из ЖЭКа. Мы вам уже раз десять посылали письма, чтобы вы наконец зашли к нам договориться, когда вы сможете вместе с архитектором и прорабом посмотреть и обсудить планы и согласовать время для окончательного утверждения проекта реконструкции. Вы сами должны понимать, что под любую реконструкцию выбить сейчас деньги практически невозможно, но раз уж нам это сделать удалось, то откладывать просто глупо — не освоим фондов в этом году, так у нас их просто снимут и никаких перестроек нам уже не сделать. Почему вы не реагируете, ведь для вас же всё и делают?!
— Для меня? — искренне удивился Ёлы-Палы. — Да мне, ёлы-палы, никаких перестроек и даром не надо.
— Как так “не надо”, когда ваша соседка от себя и от вас все инстанции обписала, да всё нас стыдит, что мы в центре города нарушение санитарной гигиены допускаем? Если б вы сами не суетились, то про вас бы век никто не вспомнил! А она уж больно удачные слова подобрала про близость правительственных учреждений и про гигиену. И мы по документам подтвердили, что так и есть. Теперь поправить можно, а вы динамо крутите со своим “не надо”!
— Видишь, ёлы-палы, сам и говоришь, что соседка пишет, а не я. С нее и спрашивай. Я ей не поручал, потому как всем доволен. Нас, ёлы-палы, хоть со щами хлебай, хоть с кашей ешь — всё нипочем. А уж без ванной-то — тем более. Припрет, ёлы-палы, так я себе сам хоть в середку комнаты чугунку поставлю, да трубу подведу. Вместо койки, ёлы-палы. Сам и мылиться буду. Разве что дуру эту кликну спинку потереть!
— Да что вы несете такое? — сбился со своего ровного тона жэковец. — Да кто вам позволит тут самоволкой заниматься! Завтра вы ванну без архитектора поставите, потом баллонный газ начнете устраивать, а потом весь квартал на воздух! Вы хоть когда-нибудь культурно жить научитесь? Ну, как дети, а с нас спрашивают!…
— А ты, друг милый, не суетись и не нервничай. Цвет лица портит. Оттого казак гладок, что поел, да и на бок. И никаких нервов. Вот с казака и бери пример. Я же не нервничаю. В общем, так давай, ёлы-палы, по-людски за стол, мы потеснимся, а дурь хватит нести. У нас времени нет.
Гость аж зашелся:
— Времени у вас нет! А глушить день и ночь время есть? Совести у вас нет — вот чего! Мне ваши фокусы уже так поперек глотки стоят, что и водка-то ваша противна! Не хотите реконструкции, так подпишите отказную и спивайтесь тут.
— Ага, — язвительно согласился Ёлы-Палы. — Противна, как нищему гривна. Всё форс, ёлы-палы, давишь. Точно про тебя сказано, что Бог дурака, только поваля, кормит. Но я тебе не Бог, ёлы-палы, и валить не буду. Не хочешь — не надо. А про твои планы одно тебе скажу — вот прямо в Вознесенье, как оно будет в воскресенье, так и приду к вам их смотреть. И подписывать ничего не буду — не я писал, не мне и отказываться!
Японская куртка невнятно выматерилась и слиняла. Дверью он, правда, хлопать предусмотрительно не стал, а то, глядишь, догнали бы…
— Ишь, разгорячился! — Ёлы-Палы пришел в расположение духа совершенно ироническое. — Я в Москве с рождения кантуюсь, у меня еще бабка всё в этом же доме жила. И сама решала, что ей тут делать, а чего нет. А тут какое-то чмо из Зажопинска будет мне объяснять, что культурно, а что нет! Поналезли эти желтки из своих субтропиков и сразу в командиры прут. Так я прямо ему и подписал. Прямо вот сию минуту побегу, только вот жопу накрахмалю.
Слушая тогда его излияния по поводу ни в чем не повинного жэковского визитера, я, пожалуй, впервые задумался о том, кто же таков Ёлы-Палы родом и выучкой. Конечно, поддавала он законченный, но вот кроме этого-то что? Вот, оказывается, у него и бабка тут жила. И, оказывается, она к тому же еще и делала тут, что хотела, и ни у кого не спросясь, так что вряд ли в прислугах ходила. А раз проскочило такое обстоятельство у него, так сказать, просто по ходу разговора и явно не для красного словца — тогда бы он целую беседу на эту тему провел, у него всегда так, чем круче врет, тем больше под свою брехню оснований подводит, — то вполне похоже на правду. Так что, глядишь, может статься, что она тут еще какой-нибудь домовладелицей была. Или кем-то в том же роде…
Были, впрочем, и другие эпизоды, когда случайные и, в общем-то, совершенно мелкие высказывания Ёлы-Палы заставляли меня задуматься, так ли уж всё просто с его незатейливыми манерами и посконным языком. Конечно, случаи эти бывали исключительно по пьяному делу, но всё же…
Ну, вот, скажем, в одно из воскресений сидели мы с Левой с самого утра у него в рабочей комнате и, пользуясь тем, что Соня с дочкой были за городом у ее родителей, без всяких семейных помех вели разнообразные умственные разговоры, приправленные не слабым количеством пива из стоявшего на полу здорового эмалированного бидона. Ёлы-Палы такие моменты чуял через стены и этажи, поэтому мы и не удивились, заслышав знакомый требовательный стук в дверь — звонком Ёлы-Палы не пользовался из соображений принципиальных. Впустили. Несмотря на выходной день и ранний час, он был уже вполне хорош. Но пустой стакан среди Левиных измазанных красками тряпок он разыскал немедленно и почти даже не глядя и пивом его налил, не уронив на пол ни капли. Только после этого он, уже направляя стакан ко рту, отчетливо проговорил:
— Кофий нам не по нутру — была бы водка поутру!
И влил пиво в желудок, даже не шевельнув кадыком. В противовес его посконным присказкам тоже уже прилично поплывший Лева высказался более интеллигентно: — Ин вино веритас!
Вроде бы Ёлы-Палы его даже и не услышал, да даже если и услышал, то откуда ему латынь разбирать? Однако, когда он высосал еще стаканчика четыре и, в конце концов, отправился, как он сам нам сообщил, в бундесрат слить излишки и сбросить давление, то по дороге на чуток задержался перед зеркальной дверью старого шкафа, использовавшегося Левой под хранение подрамников, красок и свернутых в рулоны чистых холстов, и, внимательно поглядев на свое несколько облагороженное выпитым лицо, с несколько неожиданной раздумчивостью печально сказал: — А глаза-то, действительно, как у кролика.
Когда мы обсудили этот случай на трезвую голову, то Лева счел такое соответствие реплик случайным совпадением, ну а мне почему-то показалось, что Ёлы-Палы совсем не случайно как бы свел Левины и свои слова в знаменитые блоковские строчки из “Незнакомки”. А стало быть, он эти строчки не просто знал, а самым естественным и непринужденным образом включал в свой мыслительный процесс, если вы понимаете, что я имею в виду.
Второй случай — из тех, что я отчетливо помню, — был наподобие первого. Правда, тогда в стихийной пьянке помимо нас с Левой и Ёлы-Палы участвовал какой-то более или менее случайно прибившийся полузнакомый мужичок, с которым мы периодически встречались то у бочки с пивом, то в винном отделе соседнего продмага. Естественно, выпив, решили и поговорить, а там, не помню уж, про что, но заспорили. Да не в предмете и дело. А в том, что этот полузнакомый мужичок нес какую-то полнейшую ахинею и в ответ на наши вполне разумные, как нам казалось, возражения всё время обращался за поддержкой к Ёлы-Палы, который довольно долго пытался наш спор, совершенно, впрочем, доброжелательный, игнорировать, полностью сконцентрировавшись на наслаждении игрой солнечных бликов на ребрах своего доисторического граненого стакана, постоянно, хотя и бережливо, использовавшегося им в процессе домашних, так сказать, пьянок. Мужичок, однако, не успокаивался и даже потянул Ёлы-Палы, очень не любившего чужих прикосновений, за рукав, так что тому пришлось отвлечься от изучения сложных взаимосвязей между непрерывно уменьшающимся уровнем водки в стакане, из которого он по-гурмански прихлебывал маленькими глоточками, и изменением бликового рисунка на тяжелом голубом стекле, и прислушаться к происходящему. Какое-то время он доброжелательно вникал, слегка прислонив голову к правому плечу, а потом, в ответ на очередное обращение нашего оппонента за поддержкой, впервые, наконец, отреагировал.
— Амикус Плато, — невнятно, но достаточно громко и торжественно проговорил уже почти вусмерть набравшийся Елы-Палы, пытаясь перед продолжением своего латинского приговора изобразить некий древнеримский жест в сторону нашего случайного собутыльника, но тут, столкнувшись с нашими удивленными взглядами, мгновенно слегка протрезвел, несколько смешался и тут же перешел на добродушный матерок. Смысл матерка, впрочем, сводился всё к тому же — “Платон мне друг, но истина дороже”. При этом он осторожно поглядывал на нас потерявшими поддатую размягченность и ушедшими куда-то ближе к затылку глазками и явно старался понять, не обратили ли мы излишнего внимания на его так некстати проглянувшую образованность. Мы, не сговариваясь, такого внимания обращать не стали. Мужичок, не встретивший поддержки, на которую рассчитывал, тоже замолчал, и дальнейшие звуки в течение какого-то времени сводились исключительно к бульканью, звяканью горлышка о край стакана, глотанию и жеванию. Разве что Ёлы-Палы порой нарочито громко рыгал, демонстрируя свою исключительную простоту нравов и отсутствие полированных манер.
Так и жили. И все вокруг, и мы с прикипевшим к нам Ёлы-Палы. А то, что он действительно к нам привык, следовало из многого. Ну, например, одной из его странностей являлось то, что он никогда и ни у кого не стрелял курева и не просил прикурить. Готов был за два квартала в табачный ларек идти за сигаретами или спичками, но у прохожих не одалживался. В ответ на однажды высказанное мной удивление он мрачно заметил: “Сказано ведь — не проси!”, и надолго замолчал. Так что когда однажды, пока я лениво дымил у Левкиного подъезда, рассеянно поглядывая на, казалось, навечно прилипшие к тротуару битые “жигули”, ко мне в своей обычной неслышной манере подтянулся Ёлы-Палы, внезапно сказал: “Слышь, Серый, чем по сторонам пялиться, дай-ка лучше кочерыжку запарить!” — и потянулся к моей сигарете, одновременно несколько неуверенным жестом вытаскивая откуда-то чуть не из рукава и вставляя себе в угол рта желтоватый окурок, я понял, что мы действительно стали чем-то большим, чем соседи или случайные собутыльники, и, сам не знаю почему, мне это пришлось по душе.
То, что количество совместно принятого привело к качественному изменению наших отношений, заметили и Лева с Софьей, которые рассказали мне, что всё чаще Ёлы-Палы заходит к ним не для того, чтобы сманить Левку на бутылец, а просто так — посмотреть как Левка работает, благо тому никогда зрители не мешали, или даже поговорить. И говорить он начал с нами не только о сводках происшествий, но и вообще о разном. Как-то раз даже высказался — не помню уж по какому поводу — насчет Гаврилы Попова, подвизавшегося тогда в качестве московского мэра.
— Тоже деятель! — брезгливо сказал он. — Не Миша, не Гриша, не кусается, не плющится. Оно, конечно, на безрыбье и Фома дворянин. Да всё равно толку не будет — отвесит рот по шестую пуговицу, да мимо кармана не пронесет. Тем и кончит.
В общем, показал себя неплохим политическим аналитиком, хотя и непростым для понимания, если кто к его речам непривычен. Мы-то, правда, привыкли. Да и вообще оказалось, что он о разном размышляет, хотя, как правило, его размышления, как когда-то давно предсказывал Лева, окрашены были налетом некоего, хотя и вполне мирного, но заметного неприятия инородческого влияния на традиционные русские ценности. С нами он уже чувствовал себя запросто, так что как-то раз беззлобно поинтересовался у Левы:
— Лев, ты, конечно, ёлы-палы, поджилок, и через твою Соньку толком уже не можешь понимать, что у нас и как, но всё равно, скажи мне, как это так получилось, что в своей стране русскую же веру начисто извели? Даже я еще помню, как меня втихаря бабка молитвам учила, а годы-то не нынешним были чета. А теперь? Даже не то, что про Бога не думают, я и сам про него не думаю, а просто пропало что-то. Как из головы стерлось. Я вот еще пацаненком помню, как тут по переулкам бегал, а от Христа Спасителя купола полнеба закрывали. Или мне так казалось, пока маленьким был. А потом — как языком слизнуло. Все говорят — Каганович, Каганович. А рушили-то, небось, русские работяги. И им хоть бы што. Что же с народом сделали, что вместо церквы бассейн, а, Лев?
— Ну, а была бы церква вместо бассейна, пришлось бы тебе немытым ходить, — саркастически отозвался Лева. — А что с нами сделали, ты и сам знаешь. Целку-то не корчи. И тоску не наводи. Давай лучше за добавкой сгоняем.
— Давай, — легко переключился с высокой философии на каждодневные нужды Ёлы-Палы. — А всё равно, вот бы как-нибудь утром глаза продрать, а тут всё опять, как тогда при бабке. Эх…
Не знаю, до каких тем добрались бы мы с Ёлы-Палы, но так быстро завертелась вокруг новая и непонятная жизнь, что я и опомниться не успел, как институт мой уже не работал, а народ начал стремительно растекаться на пенсии, в бессрочные отпуска или в начавшие бешено плодиться разнообразные кооперативы. Я, как, впрочем, и многие другие, поначалу растерялся, да так, что на какое-то время даже стал реже появляться у Левы, а Ёлы-Палы вроде и вообще добрый месяц не встречал. Да так больше и не встретил, поскольку как раз за этот месяц резко изменилась и моя жизнь — неожиданно, прослышав от общих знакомых обо всех моих бедах, мне начал названивать один неплохой мужик из Германии, который звал к себе в институт для начала хотя бы ненадолго — прочитать аспирантам курс по нашим общим делам, а дальше посмотреть, как пойдет. Дома ловить было нечего, с выездами стало не в пример полегче, холостому да голому вообще собраться только подпоясаться, так что я и решился. Попрощался с Левкой и его, девицами, передал привет Ёлы-Палы, пожелал не спиться, да и отбыл… Не было меня в Москве года два. Если точно, то два года и три месяца. Мотался я много — в одном университете два месяца лекций, потом в другом еще три, потом в одном месте симпозиум, потом в другом. В общем, деловая круговерть в связи с демократизацией правил выезда и общей разрухой науки в родной стране. Да и не в этом дело. Как говаривал Ёлы-Палы, дело не в том, что по жопе кнутом, а дело в том, что больно! Главное, долго меня не было. И за эти два года я с Левкой практически не контактировал. Сами знаете, как бывает, когда жизнь полностью меняется. Ни на что времени нет. Как-то раз с днем рождения поздравил, другой раз с Новым годом, потом с какой-то оказией письмо передал, потом кого-то из общих знакомых случайно на пересадке встретил то ли в Лондоне, то ли в Амстердаме, так тот мне рассказал, что дела у Левы идут хорошо. Вот, практически, и всё. Но старая дружба она дружба и есть — так что как только приехал и распаковался, на следующее же утро и позвонил. Он всё там же и, главное, дома был. Крики, радость. Сонька сбоку в трубку кричит. Ждут сейчас же. Как не уезжал. Естественно, бегу. Прихожу — всё, как было. И переулок, и даже “жигули”, по-моему, всё те же у подъезда. Разве что домик их не в пример аккуратнее выглядит — покрашен, облизан, дверь новая в подъезд. Внутри тоже всё отремонтировано — вижу даже, что какие-то конструкционные изменения, хотя сразу схватить не могу. Не до этого. Звоню — открывают. Ну, каждый сам понимает, как после двух с лихом лет встречаются. Может, только через полчаса друг друга и слышать-то стали. Рассказываем, что и как. Ну, у меня-то всё просто — холостякую, науку двигаю, только теперь по разным местам вместо одного. Да, в общем-то, и у Левы всё та же ровная линия вверх, несмотря даже на внутренние трудности. Он в полную славу вошел, так что выставки, выставки — Москва, Лиссабон, Чикаго, Париж — ешь, не хочу! Заказчиков полно, а цены такие, что я только на те его картинки, что он мне в старые годы дарил, чуть не до конца жизни безбедно жить мог бы! Пьет мало, с Сонькой по-прежнему за руки держатся, девка растет, в каком-то лицее уже учится. В новое жилье переезжать не собирается, хоть возможностей сколько угодно. Он зато старое увеличил и в такой порядок привел, что закачаешься. Показывает — мастерская, кабинет, гостиная, камин, Сонькин будуар — ну, я, естественно, качаюсь.
— Слушай, — говорю, — у тебя ж как-то комнат больше стало. У меня ото всех бесконечных переездов все и свои, и чужие квартиры в голове перепутались, но вот сейчас я вспоминаю, как тут раньше было, так вроде и лестница ваша в подъезде по-другому выглядит, и тут вот мы вроде уже как бы за твои старые пределы вышли, а стен нет. Тут ведь, по-моему, уже Ёлы-Палы жил. Разве не так? Ты что, так финансово окреп, что под себя весь подъезд переделал, а Ёлы-Палы такие откупные предложил, что он за них квартиру с ванной в другом месте купил, что ли?
Посмеиваюсь, значит. А Лева как поскучнел. И Сонька притихла.
— Ну, что-то в таком роде, — отвечает. — На деньги и впрямь грех жаловаться. Тут ты прав — я ремонт всего дома за свои сделал. Так что они на меня чуть не молятся. И Елы-Панину площадь купил без особых проблем. Тогда, собственно, всё и переделал. Только вот покупать не у него пришлось, а у района. Поскольку нет больше Ёлы-Палы. Весь вышел, только нам долго жить передал…
— Допился, что ли? Он же здоров, как бык, был! Или прирезали случайно?
— Да нет. Он с собой покончил…
— Что-о-о? — удивляюсь от души, поскольку как-то не вяжется рефлексический акт самоубийства с каменной психикой нашего собутыльника и собеседника. — Или заболел чем? Да что вы замерли вдруг? Когда случилось-то?
— Понимаешь, — говорит тут Лев, — вся история какая-то мрачная. Мы тут толком в себя до сих пор прийти не можем. Хотя и случилось уже порядком. И не допился он. И здоров был. Ты новый храм Христа Спасителя видел, что на Кропоткинской вместо бассейна строят?
— Да причем тут храм-то?
— Вот, похоже, что именно храм и причем. Давай лучше я тебе толком расскажу. Вот когда ты уехал, как раз тебе вслед разговоры начались, что надо храм этот восстанавливать в знак, так сказать, почтения к духовной истории народа, а выстроенный безбожными коммунистами бассейн, естественно, закрывать и немедленно засыпать под новый фундамент. Людям тогда многим жрать нечего было, а этим козлам неймется опять историю переделывать. И ведь, главное, чем более дурацкая идея, тем скорее под нее всё находится! Так что я тогда нутром почуял, что, скорее всего, действительно восстановят. Ёлы-Палы тоже за всеми этими разговорами следил. У него ведь свой интерес был. Помнишь, мы его когда-то еще просто наугад подначивали. А ведь как в воду глядели! Ну, а тогда я его, естественно, и дальше подначиваю. Смотри, говорю, Ёлы-Палы, в какую ты ловушку попал. Останется всё как есть или, скажем, ты лично против такого начинания выступишь, чтобы место помыва не потерять, — стало быть, поддержишь жидомасонство против неоправославия исключительно в силу своих личных интересов. А если яму засыплют и храм построят, то придется тебе радость от восстановления православных святынь в немытом виде выражать. Куда ни кинь — всюду клин!
Ну, он сначала там всё отшучивался, что пока-де солнце взойдет… но понемногу нервничать стал. Тем более, что власти уже в православной истерике бьются, вот-вот в юродивые подадутся и будут у Бориски хором копеечку просить! И стал Ёлы-Палы в бассейн на помывку как на работу ходить — каждый день. Моется, а заодно выясняет, что и как. В общем, через какое-то время объявляют, что бассейну действительно хана.
Ёлы-Палы в полной тоске глушит и глушит. Я его успокаиваю, что надо или начать в баню ходить — тоже неплохо, тем более, что я рад буду его безвозмездно спонсировать на фоне моего образовавшегося финансового благополучия, или же — опять-таки с моей помощью — ремонт сантехнический, наконец, на самом деле сделать, разом решить и проблемы с соседями, и проблемы с личной гигиеной. Ты знаешь — даже не отшучивается. Раз только сказал, что свои проблемы привык всегда сам решать. И всё грустнеет, даже когда пьет. Но, похоже, всё еще надеется, что как-то всё перерешится, хотя что-то свое явно думает и прикидывает. Но не перерешилось. Прикрыли его кастрюлю. И пара нет. Вот тогда всё и случилось. Буквально в одночасье. Рухнул мир, и Ёлы-Палы с ним вместе…
И главное, я его в тот день встретил. Отвел девку в сад утром — у Соньки какие-то свои дела были, возвращаюсь и чуть не у подъезда с Ёлы-Палы сталкиваюсь. То есть, я сначала даже и не понял, что это он. Да и вообще — картинка загадочная. Дело-то уже осенью было, хотя еще и не холодно. И вот навстречу мне идет фигура, как из фильма про пятидесятые — такой же, понимаешь, костюм в талию и брюки широченные на туфли наезжают. Темный такой, в чуть заметную золотую полоску — ты ведь знаешь, какой у меня на цвета глаз, так поверь — благородства исключительного. И впридачу поверх этой роскоши еще и мягкий габардиновый плащ нараспашку. И тоже — беж оттенка самого изысканного. Рубаха светлая и в тон, и — главное! — галстук! Широкий, темно-темно-красный, с большим узлом, симметрия, чин по чину. И вишневая трость с каким-то серебряным узором сверху донизу. То ли распорядитель похорон, то ли заслуженный артист из МХАТа, то ли профессиональный биллиардист из Парка Горького — в общем, натуральный туз. И всё это на фоне нашего вшивого переулка и припаркованных битых “жигулей”. Но это я тебе всё так, во времени, так сказать, объясняю, а тогда одним взглядом схватил. Карандаш бы хоть в руку, думаю, — так и просится нарисовать. Даже не присматриваюсь, кто такой, а просто любуюсь. Чистый сюр. Или даже, скорее, итальянский неореализм на Старом Арбате. Москва в девять часов. И тут только до меня доходит, что личность мне знакома, но уже и личностью не назовешь — чистый лик, поскольку побрит и причесан. И главное, где он всё это добро хранил столько лет — не иначе как в его раздолбанном шкафу висело под каким-нибудь рваньем, чтобы не заметили. Он уже вплотную ко мне и смотрит прямо перед собой, как не узнает. Я по привычке раскатываюсь. — Привет, Ё… — и осекаюсь: какой там, к черту, Елы-Палы! Министр! И помимо собственной воли даже искательно как-то выговариваю: здравствуйте, Николай! — Первый раз его человеческим именем, да еще и на “вы” назвал! — Куда это вы при таком параде собрались? — А он, не поворачивая головы, только глаза скосил и мягко так, без своего хрипа и прибамбасов,— здравствуйте, — говорит, — Лева. — И добавляет, — как это там? “Моритури салутант”, что ли? Видит, что я осел ослом, поскольку не доходит с непривычки и от общего несоответствия ситуации. Усмехается, негромко пропевает: “Последний парад наступает” — и эффектно удаляется по направлению к Сивцеву Вражку. Занавес. А я стою как дурак, и странно мне всё это, и какое-то дико неприятное чувство внутри, даже не знаю, как объяснить — как с призраком столкнулся. Ну, плечами передернул — отогнал, и в подъезд. Мне надо было ехать выставку развешивать — и так опаздывал. Переоделся и поехал, значит. Естественно, провозился там часов пять — как всегда, что новые времена, что старые, всё равно за мои же деньги ни черта не сделано, а открытие через день. В общем, еду домой злой, как хрен знает кто, и вижу, что у дома народ клубится, “скорая” стоит и две мусоровозки прямо у подъезда приткнуты. Сбор всех частей. Еле в дом пропустили, и то только когда паспорт с пропиской показал — хорошо что при этой сраной демократии без документа из дому страшно выйти, чтобы к тем же мусорам не влететь, особенно с моей броской внешностью… Ну, да речь не об этом. Домой вхожу — там Сонька рыдает, да еще и в обнимку с соседкой — ты ее должен помнить, — той, что всё ремонт пыталась утеять. Вот они уж мне остальное и рассказали, когда я их немного утихомирил — и то цыкнуть как следует пришлось.
В общем, оказалось — это уж и милиция тоже проследила — после того, как мы у подъезда столкнулись, Ёлы-Палы наш — прямым ходом в магазин за вином. Там, естественно, народ уже вовсю толокся, так что когда его узнали, то фурор был полный — каждый высказался. И он отвечал. Только вот что все припомнили: говорил он как-то странновато. То вроде как со мной у подъезда — ну, это я так думаю, а магазинная пьянь по-своему определила: как по радио, говорили, выступал, не сипел и больно умно выражался, а то на обычную свою речь сбивался — как раз сипел и прибаутками сыпал. Понятно, решили, что с бодуна. С бодуна и прикид свой доисторический напялил. Даже без очереди пропустили. Взял он свою бутылку, да не какую-нибудь, а на “Абсолют” его потянуло — такое дело все запомнили, и ушел. А пошел он, как оказалось, не к себе домой, а этажом выше, к тому соседу длинному, что на него всё кляузы насчет самогона катал.
Постучал — как всегда, звонить не стал, — ему тот хрен открыл, а он со всей вежливостью, что так мол и так, забудем былые раздоры, а в знак примирения и добрых чувств не позволите ли у вас ванну принять, поскольку скороварку закрыли на веки-вечные, а мыться надо. На пол дескать, не наплещу, а в чистом виде так сразу и за ремонт квартиры возьмусь, чтобы и свой помывочный пункт был и вообще, чтобы весь наш культурный подъезд больше не подводить. Сосед этот настолько офонарел от всего разом — и от вида, и от речей, что впустил и ванной пользоваться разрешил, тем более что жена его на работе была. Ёлы-Палы ему плащик аккуратно на вешалку приспособил — даже про плечики спросил! — и прямым ходом в ванну. Бутылки сосед не заметил, да Ёлы-Палы ее, видно, под мышкой ховал, чтобы в глаза не бросалась. В общем, впустил, а сам обратно газеты читать — его как раз от этого интеллектуального занятия Ёлы-Палин стук и оторвал. Но сам, как говорил, прислушивался и к тому, что в ванной происходит — всё же Ёлы-Палы человек непростой. Хотя вроде ничего особенного и не происходило. Вода полилась и остановилась. Потом опять полилась, но опять же и остановилась. Успокоился. Зачитался. А потом случайно на часы глянул и спохватился — уже часа полтора прошло, как Ёлы-Палы в ванной, а оттуда больше ни звука. Ну, он в дверь стучать — заперта, и никто не откликается. Струхнул — мало ли что, может, сердце прихватило, тем более что и вообще как-то всё странно… Решил он дверь высадить, благо что там только крючок хилый. И высадил. Лучше бы не высаживал, хотя, конечно, всё равно бы пришлось. Короче, в ванной духота такая, как будто Ёлы-Палы кипятком мылся, сам Ёлы-Палы в ванной сидит, назад откинувшись, только что голову набок свесил, а вода в ванной темно-красная. Весь шикарный наряд кучей на полу свален, а рядом пустая бутылка из-под “Абсолюта” лежит. Сам сосед говорил, что он сначала на одной дурацкой мысли и зациклился — как же это Ёлы-Палы безо всякой закуси, да еще из горла 0,75 всосал? Отудивлялся, и только потом до него доперло, что красное в ванной — кровь. Он Ёлы-Палы за подмышки прихватил и тащить пытается, но того разве подымешь. Он тогда его за руку цапнул, и вот когда руку-то из воды вынул, то порезы и увидал. А из них уж и кровь не сочится — вся вышла. Тут только до него толком дошло, что случилось… Он к телефону — “скорая” там, мусора. В общем, на прощанье ему Ёлы-Палы за все кляузы такой подарочек устроил, что до смерти не забудет! Таскали его, как цуцика, месяца три, хоть врач сразу про самоубийство сказал. Но про кляузы всё отделение помнило, так что на всякий случай проверяли как следует. На что, по-видимому, Ёлы-Палы и рассчитывал. Да, он-то сам, конечно, уж готов был. Я потом ездил к врачу говорить, так он мне сказал, что тот вены по всем правилам и исключительно интеллигентно вскрыл — старой опасной бритвой, глубоко, в горячей воде, чтобы кровь легче шла, да еще перед этим столько водки принял, что ни боли, ни страху… В общем, знал, что к чему. А так, говорит, организм здоровья исключительного. Даже печень неплоха по его привычкам. Жить бы, так сказать, и жить… Да и лет ему, судя по всему, не больше шестидесяти — шестидесяти пяти, хоть документов никаких у него в комнате милиция не нашла — даже фамилию пришлось по паспортному столу устанавливать. Филимонов он оказался. Хотя, может, и не он. Правда, и тот Николай. Но фотография старая — хрен разберешь. Похоронили, всё же, как Филимонова. Вот так…
И еще — доктор говорил, что рядом с новыми разрезами старые шрамы были. Оказывается, лет тридцать, а то и сорок назад Ёлы-Палы уже вены резал, да что-то, значит, не вышло у него тогда. Вот такие дела… Хоронить-то я не пошел — ты знаешь, я на кладбище вообще не могу ходить. Но там уж всё равно всё по правилам было. Мне Сонька пыталась рассказывать, но я заткнул угрозой творческого кризиса. Не хочу про это слушать, и всё тут.
Лев замолчал. Мне тоже сказать было нечего. Чего уж тут говорить? Так, значит, и не увидел загадочный Ёлы-Палы нового Христа Спасителя на месте своей ямы. Не привелось. Достали его, как ни пытался он свой угол таким сделать, что и терять, вроде, нечего. Походя достали, в очередной раз разрушив то, что он кое-как вокруг себя соорудил. А на новую попытку желания не нашлось. Вот он и окликает меня каждый раз у Кропоткинской. Напоминает, что каждый раз кому-то приходится за всё платить. А вот кому именно, никогда наперед не угадаешь. Потому как не разумом выбирается.
Мужик-то, может, и умен, да мир дурак. А кому везет — известно…
1998