В институте все то же самое. Кажется, что он почти вымер, даже электричество на первом этаже не включено. Только неутомимая общественница Касьянцева бегает туда-сюда — из бухгалтерии в приемную директора и обратно. И чего она бегает?.. Зашел к Константину Ивановичу и поведал ему о своих успехах по части поездки в Гонконг. Тот похвалил меня за оперативность и выдал мне один доллар, с тем чтобы я поменял его в Гонконге и привез ему монеток для коллекции. Больше ничего интересного он мне не поведал.

Наверху тоже никого. Только Лев Петрович \ играл в коридоре в шашки с патриархом перинатальной терапии профессором Мухаммедом Алиевичем Шариповым. В кабинете сидел унылый Семен Владимирович Карпов и чертил какие-то хитроумные схемы, призванные отобразить структуру «Я» в его трансперсональных измерениях. Схем Карпова понять никто не мог, но он пользовался всеобщим уважением и считался великим, хотя и официально непризнанным, ученым. Семен Владимирович немного поговорил со мной о московских коммерческих семинарах по холотропному дыханию и о том, что и нам не мешало бы обзавестись чем-нибудь подобным. На это я чистосердечно отвечал, что в Москве для таких дел есть энергичный и пробивной молодой трансперсоналист Алексей Мартов, тогда как наш «золотой фонд» только и умеет, что критиковать ушлых москвичей и кичиться своим незапятнанным академизмом. Карпов, кажется, принял мои слова на свой счет и, обидевшись, замолчал. Тогда я отправился в библиотеку.

Если в советское время в библиотеку какие-то зарубежные книги и журналы еще поступали, то теперь этот поток, никогда и не бывший слишком бурным, совсем обезводел, обмелел и превратился в тоненькую струйку. Кроме каких-то переизданий старых работ Тарта и Кена Уилбера и последнего выпуска «Journal of Transpersonal Psychology», главный редактор которого всегда имел слабость к России и русской культуре, на выставке новых поступлений ничего хорошего не было. Зато я обнаружил объявление о семинаре по новым методам немедикаментозного вхождения в трансперсональные состояния, приуроченном к столетию со дня выхода в свет книги Уильяма Джеймса «Многообразие религиозного опыта». Семинар должен был начаться в конференц-зале клиники через пятнадцать минут, и я решил сходить туда.

Раньше на подобные семинары собирались если не толпы и не сонмы, то, по крайней мере, внушительные аудитории; теперь же конференц-зал был почти пуст, и я уселся впереди прямо у кафедры, с которой должен был вещать докладчик. Им оказался неизвестный мне молодой — действительно молодой, а не по нашим меркам — москвич из головного института, кажется, Королев. Он говорил о вполне традиционной кундалини-йоге, ссылался на известную статью американца Синеллы, который в свою очередь базировался на книге индийца Гопи Кришны. Основная мысль докладчика заключалась в том, что практика кундалини-йоги в современных клинических условиях вполне может быть адаптирована как для достижения определенных терапевтических эффектов — особенно при лечении некоторых психозов, — так и для исследования картографии сознания. Хотя никаких «америк» докладчик не открыл, было приятно, что есть еще вполне серьезные молодые ученые, занимающиеся теоретическими вопросами, а не гоняющиеся исключительно за грантами. Я хорошо знал, что обычно такие грантоискатели великолепно умеют составлять заявки и исследовательские проекты, реализация которых оставляет, однако, мягко говоря, желать лучшего.

Когда доклад закончился и никаких особых вопросов не последовало, а скучающая малочисленная публика направилась к выходу, я собрался последовать примеру остальных и тоже покинуть конференц-зал, однако в дверях буквально столкнулся с Сергеем Соловьевым, который достаточно энергично двигался в противоположном направлении. Вот уж кого я меньше всего ожидал здесь увидеть, ибо Сергей никогда не был любителем докладов и заседаний. Сергей втолкнул меня обратно и, пробурчав что-то вроде «Подожди минутку», устремился к докладчику, с которым они стали обниматься и чуть ли не целоваться. Понятия не имел, что они вообще знакомы! Впрочем, у Сергея есть такая манера — не рассказывать о своих друзьях другим своим друзьям без особой на то надобности. Может быть это и правильно: я часто попадал в весьма щекотливые ситуации из-за того, что некоторые мои друзья терпеть не могли других. Когда их восторг от встречи несколько поутих, я подошел к ним, и Сергей представил меня Королеву (Андрею) как своего друга и большого знатока восточных психопрактик и каббалы. Его педалирование каббалы опять как-то неприятно меня кольнуло, но я не придал этому никакого значения и обменялся рукопожатием с Андреем, после чего Сергей пригласил нас пойти выпить чего-нибудь за знакомство. Андрей на это возразил, что с самого московского поезда ничего не ел и поэтому предпочел бы пообедать. В результате мы оказались в кафе «Гаргантюа» на Вознесенском проспекте. Андрей заказал себе полноценный обед, а мы с Сергеем взяли по так называемому пивному набору (креветки, рак, кусочки копченой рыбы) и по две кружки пива. Для меня это было дороговато — Андрей, правда, заметил, что в Москве на эти деньги разве что кружку пива нальют, — ну да ладно, не каждый день гуляем.

Завязалась беседа. От кундалини-йоги мы перешли к буддийской тантре, от нее — к даосской внутренней алхимии. Потом разговор принял интересное и неожиданное для меня направление. Поговорив в довольно поверхностной манере об энхимоме, внутреннем даосском эликсире, Сергей вдруг заявил, что считает даосскую внешнюю алхимию совершенно неоцененной, и пошел рассуждать о «Баопу-цзы», даосском алхимическом трактате IV века, недавно переведенном на русский язык. От этого нетленного творения Гэ Хуна он перешел к критике Юнга, утверждая, что его психологизация алхимии смутила многих исследователей и завела их в тупик, ибо эликсир есть эликсир, а не просто метафора интеграции личности. Второй сюрприз за день! Не подозревал, что Сергей интересуется лабораторной алхимией.

— Послушайте, — развивал свой алхимический дискурс Сергей, — в алхимии, между прочим, существует маргинальное направление: некоторые люди считают, что Философский Камень представляет собой мощнейшее психотропное вещество. Странно, но это соответствует эпизоду посвящения в романе Майринка «Ангел западного окна»…

Разговор для меня становился все интереснее, так как я никак не мог остановиться на каком-либо веществе для своей психоделической практики и поэтому решил извлечь из рассуждений Сергея максимум пользы. Андрей между тем задал вопрос про датуру и мандрагору. Сергея не нужно было упрашивать, и он продолжил свои рассуждения во вполне интересующем меня ключе:

— Вы, конечно, знаете, что скополамин и атропин — алкалоиды группы тропана — присутствуют и в мандрагоре, и в датуре — datura stramonium, дьявольской лилии. Скополамин весьма эффективно преодолевает барьер кровь-ткани мозга, причем в датуре его концентрация намного выше, чем в мандрагоре. С другой стороны, датура содержит некоторые опасные нейротоксины в вариабельных дозах, что делает ее употребление в высшей степени рискованным спортом. («Нет, датура определенно отпадает», — подумал я.) Вообще, для всей группы тропана характерны два момента. Первый: соотношение летальная / эффективная доза близко к единице, то есть человек, добившийся психотропного эффекта от этих растений, находится на волосок от смерти. Второй: иллюзии, вызываемые этими веществами, носят совершенно реальный характер, что делает человека в таком состоянии опасным как для него самого, так и для окружающих.

Я был знаком с одним человеком, который после одноразовой передозировки датуры в течение многих лет не мог избавиться от воспоминаний о напавших на него тогда демонах, и по сути это иллюзорное нападение стало для него ничуть не меньшей психотравмой, чем оказалось бы явление Князя Тьмы во плоти, если, конечно, можно так выразиться. Кстати, образ летающей ведьмы, равно как и многие другие химеры Средневековья, является типичным для галлюцинаций, вызванных тропанами. В Средние века в Европе, особенно в южной Франции, многие тропаносодержащие растения употребляли для разного рода практик. Они значатся в списках инквизиции как атрибуты черной магии. Есть попытки связать вообще всю средневековую систему инфернальных образов с воздейстивием тропанов — кстати, довольно интересная теория. Есть еще вздорная гипотеза, что Иисус не был реально распят, а принял некое снадобье для переживания смерти-воскресения… Да, тропаны вызывают временный разрыв синапсовых связей, восковой вид тела и т. д. в том же духе. Однако, следует сказать, что прием необходимой для такого транса дозы скополамина и добровольное предание себя на казнь по сути ничем не отличаются, поскольку шансов очнуться в таком случае у Иисуса было не больше, чем выиграть миллион в рулетку. Atropa mandragora является ближайшим родственником беладонны. Естественно, действующее вещество мандрагорин, по воздействию практически тождественно атропину.

Фармацевтически мандрагору применяли еще во времена Плиния как рвотное и как аналгетик или транквилизатор. Психотропные свойства мандрагорина очень слабо выражены. Делирий может наступить фактически только при передозировке. Основным магическим свойством мандрагоры с древних времен считалась способность изгонять злых духов — этим и объясняется использование ее в магических практиках. Кроме того, корень мандрагоры по форме нередко напоминает фигуру человека, что тоже способствовало приписыванию ей магических свойств.

Тут Сергей отхлебнул пива, а Андрей, воспользовавшись перерывом в его словоизлияниях, задал ему вопрос о соме. Точнее, о том, что он по этому поводу думает, особенно в связи с тем, что в зороастризме издревле существовал культ эфедры, из которой, вроде бы, приготовлялась сома, и Заратуштра, кажется, даже получил свое откровение, собирая ее веточки. Хотя вряд ли эфедрин вообще можно отнести к психоделикам, тогда как из ведических текстов совершенно ясно, что сома обладала психоделическим эффектом. С другой стороны, такой исследователь и знаток энтеогенов, как Уоссон, предполагает, что для изготовления сомы использовали сок мухоморов. Но психоделическая мощность мухоморов тоже сомнительна. Кое-кто говорит о псилоцибиносодержащих грибах. Но есть ли они в Индии? Или арии использовали их, еще когда жили на севере, а в Индии начали экспериментировать с эфедрой, и в конце концов вообще отказались от сомы в связи с отсутствием эффективного заменителя псилоцибина?

Сергей сразу же вдохновился, отставил пиво, но взялся за сигарету и выдал еще один монолог.

— Действительно, есть две теории сомы. Одна основана на том, что действующим веществом был псилоцибин, родственник мескалина, содержащийся в некоторых грибах, в частности, в обычных мухоморах, хотя в последних и в незначительном количестве. Другая основывается на том, что в это время были уже известны фармакологические свойства эфедры. Однако эта вторая теория, на мой субъективный взгляд, является бредовой, так как из эфедры можно получить лишь наркотические вещества, относящиеся к стимуляторам. Сначала выделяется алкалоид — эфедрин, потом эфедрон или другие стимуляторы ряда фенамина. Эти вещества, обладая, конечно, наркотическим действием, не дают того психотропного эффекта, который по идее нужен для проведения мистерий. Наркота же для этой цели абсолютно бесполезна. Если вас беспокоит мысль о религиозно-мистической ценности психоделического опыта с той точки зрения, что медитирующий и совершающий психоделический трип оказываются как будто бы в одной категорийной лодке, то это зря. Согласитесь, жить в красивом доме и заглянуть в него через окно — не одно и то же. А психонавт только заглядывает, буддой или святым он никогда не станет. Для этого нужно преображение личности, а для преображения личности нужна аскеза, аскеза в изначальном смысле — как подвиг, упражнение, самосовершенствование, даже борение. Но заглянуть в окно святости, так сказать, психонавт может. А уж для научного изучения сознания, его природы или возможностей, психоделики просто бесценны. С другой стороны, физиологическая основа любой серьезной трансформации организма, тем более такой, как просветление, предполагается сама собой. Глупо думать, что пробуждая кундалини, мы не меняем самым серьезным образом химию нашего организма. И, естественно, это предполагает обратное утверждение: можно и со стороны биохимических изменений добиться определенного трансформирующего воздействия на психику. Ничего тут страшного нет. Я понимаю, профанация и т. д. Но ученый ведь не должен исходить из предубеждений и предрассудков. А массовое употребление, конечно, совершенно нежелательно.

Увы, равенство есть иллюзия, и иногда вредная иллюзия. Как бы это ни было прискорбно, но quod licet Jovi, non licet bovi — что позволено Юпитеру, не позволено быку. Какой-нибудь философ применяет психоделик для исследования сознания, а какой-нибудь наркоман делает то же самое ради кайфа. Все же понятно… Это не парадоксы психоделиков, а издержки доктрины равенства, в том числе и юридического. Но наше общество не готово даже обсуждать такие проблемы, да и западное недалеко ушло. Наш институт есть оазис, башня из слоновой кости, твердыня академизма. И это надо ценить при всех издержках и нелепостях академической жизни, особенно в нашем постсоветском варианте.

После этой тирады все мы на некоторое время примолкли, а потом разговор понемногу перешел на мирские темы и в конце концов — на перемывание косточек московским коллегам. Особенно досталось одной ученой даме, Тамаре Павловне Максимовой. Тамара Павловна писала в огромных количествах бешено популярные книжки на тему «трансперсонализм и лечение алкоголизма» и закатывала к небу глаза, произнося такие выражения, как «океанический экстаз» или «вулканическое переживание». Однако злые и даже не очень злые языки говорили, что Тамара Павловна боялась психоделической практики как черт ладана и что ее собственный трансперсональный опыт близок к нулю. На практиках же типа холотропного дыхания она обычно сидела, скрестив ноги «по-турецки» — в сукхасане, как она предпочитала выражаться, — возведя очи горе, и вместо интенсивного доведения легких до состояния гипервентиляции, занималась дыхательными упражнениями, описанными в книгах типа «Йога для здоровья». К этому образу Андрей добавил еще одну черточку: на некоей вечеринке она разоткровенничалась и сказала, что ей всегда хотелось, чтобы ею овладели прямо на столе. По этому поводу я заметил, что ее понять можно: все мужики интеллигентничают и политкорректничают, а у женщин сексуальные комплексы развиваются. К положительным чертам мадам Максимовой относилось ее вполне бескорыстное стремление помогать молодым ученым, однако после того, как они становились «на ноги», видимо, так и не овладев своей патронессой на столе, она утрачивала к бывшим подопечным какой бы то ни было интерес. Известна была Тамара Павловна и своим свободомыслием, иногда довольно своеобразным. Так, в середине брежневской эпохи сия дама опубликовала некий труд о трансперсональных корнях музыки Скрябина, в библиографию которого исключительно по недосмотру редакторов и главлита включила труды всех «отказников» и «невозвращенцев», гордо заявляя всем коллегам, что «вот все боятся и не делают», а она «не побоялась, и все прошло». Между тем после выхода книги кто-то все-таки настучал, в результате чего несчастных издательских редакторов чуть было не выгнали с работы. А Тамара Павловна ходила вся в белом.

Я так подробно пересказал эту историю, чтобы лучше охарактеризовать институтские нравы и обстановку в институте со всем ее колоритом. Без таких деталей академическую жизнь не понять, ибо она — не только исследования и публикации, но и отношения между сотрудниками — личностные, бытовые и профессиональные.

Изрядно накачавшись пивом и перемыв косточки всем наиболее колоритным фигурам питерского и московского трансперсонализма, мы наконец-то вышли на улицу. Наступающий вечер не чувствовался: разгар белых ночей! Тепло, вот-вот полетит тополиный пух — для Питера достаточно редкий, мягкий июнь. Вскоре мы расстались. Сергей отправился восвояси к Пяти углам, Андрей пошел в сторону Невского, чтобы до поезда побродить по легендарному проспекту, ну а я пешком направился к Исаакиевскому собору и потом по Дворцовому мосту перешел на Петроградскую сторону, где и жил на Съезжен-ской, совсем недалеко от зоопарка.

Инна открыла дверь со словами: «Атебя опять ждут».

— Господи, Боже мой, неужели это опять Гданьский?

— He-а, какой-то неизвестный тип.

Я устремился в свою комнату. Там с книжкой в руках сидел Андрей, с которым мы только что расстались на Вознесенском.

— Не удивляйтесь, Константин. Мне надо с вами поговорить, притом наедине, без Сергея.

Он хороший парень, но тут совершенно лишний. А ваш адрес мне дал Илья Гданьский.

«Значит, я все же не ошибся, — пришло мне в голову, — без Ильи тут не обошлось».

— Хотите чаю?

— Да, не откажусь.

— Инна, принеси нам, Бога ради, чаю.

— Ладно, сейчас.

— Слушаю вас.

Дальше все повторилось, как в дурном сне. Просто день сурка какой-то. Андрей вещал с про-фетическим пафосом про Саббатая Цеви, возвращение оного из-за реки Самбатион, а также о двух Светах и о вечном покое Абсолюта до того, как некоему его аспекту пришла — в голову или куда там еще — блажь заняться творением. Он даже спел довольно приятным тенором что-то на иврите.

— Это о предвечном покое, о котором тоскует Свет-дракон, — пояснил он.

В общем, клиника. Групповое помешательство у них, что ли? Чтобы сбить с моего гостя пафос, я начал что-то говорить про Мартина Лори, он же Ицхак Лейб га-Коген, его интернетовской рассылке и сайте. Андрей небрежно отмахнулся от меня и сказал, что все это лажа.

— Ну хорошо, пусть лажа, но от меня-то вы чего хотите?

Он стал говорить что-то довольно невнятное о мистическом опыте и благе всех существ — подробностей я даже не запомнил. Когда же Андрей понял, что меня его разглагольствования мало интересуют, — хотя слушать его было довольно приятно, модуляции его голоса чем-то завораживали, — то начал прощаться:

— Ну ладно, я пошел, да и поезд уже скоро. Вы позволите по крайней мере иногда звонить вам или посылать мэйлы и консультироваться по разным релевантным, так сказать, вопросам?

— Послезавтра я на неделю отбываю в Гонконг, а после возвращения — милости просим!

— Ну, и на том спасибо.

— Не за что — you are welcome!

Я проводил Андрея до двери, он выглядел вполне энергичным и отнюдь не обескураженным моим отказом. Видимо, он был уверен, что никуда я от него не денусь и наши мистические собеседования продолжатся. Ну-ну, надежды юношей питают… Мы попрощались как ни в чем не бывало, и Андрей быстро стал спускаться по лестнице, а я закрыл дверь и запер ее на цепочку. Меня беспокоил только один вопрос: «Если он не сумасшедший — не могли же они с Ильей помешаться синхронно, — то что все это значит?»

Ночью мне приснился загадочный сон, почти видение. Я видел ночную улицу, освященную факелами, по которой столь быстро, сколь позволяли ему длинные и широкие одежды целеустремленно шествовал какой-то человек в пурпурном — нет, даже кроваво-красном — облачении. За ним шла, почти бежала, толпа людей в традиционных ближневосточных одеяниях; у некоторых мужчин, правда, почему-то были отчетливо видны хасидские пейсы. Создавалось впечатление, что человек в красном ведет всю эту толпу к какой-то прекрасной и высокой цели. Вдруг у какого-то здания (синагога, подумал я) он остановился, резко развернулся лицом к толпе внизу (поскольку улица поднималась в гору) и вскинул руку. Тут внезапно его внешность начала меняться, и он то превращался в высокого мужчину с красивой окладистой бородой, в белых одеждах, сияющих словно снег под горным солнцем (как Иисус на иконах Воскресения Христова, подумал я), то становился змееподобным существом, драконом, с кожистыми, как у летучей мыши, но тоже сияющими крыльями. Кто одолеет в нем — Муж славы или Светозарный дракон — мне, впрочем, узнать не удалось: прозвенел звонок и я сразу же по привычке спустил ноги с дивана.

Все утро в голове у меня был туман, и крутилась, без конца воспроизводя себя, известная мелодия с нелепыми словами:

Неужели меня тоже начинает охватывать саббатианское безумие?..

Следующий день был последним перед моим отъездом в Гонконг через Вену (это ж надо: вначале лететь часа три-четыре на запад, чтобы потом пролететь их же, но в обратном направлении!), и я решил зайти в институт, узнать, не будет ли еще каких-нибудь «цэ у» от начальства. Однако в институте было пусто и неуютно, свет в коридорах был выключен, а Константину Ивановичу было явно не до меня: Георгий Тигранович навалил на него институтский отчет за первую половину года.

«Ну езжай с Богом», — это была единственная фраза, которой наш замдиректора одарил меня, когда я заглянул в его кабинет и сообщил, что sail away tomorrow, sailing far away (to бишь «уеду я, друзья, в дальние края»). Состояние у меня было, прямо скажем, муторное. Во-первых, изменилась погода: стало пасмурно, тепло и влажно, слышались удаленные раскаты грома и время от времени начинал моросить дождик. В такую погоду я начинал отчаянно потеть, мучиться головной болью и сонливо позевывать. Во-вторых, меня странно беспокоила личность Андрея. Он был, безусловно, человеком неординарным, обладавшим, как сказали бы полинезийцы и этнологи, маной. Во всяком случае, обаяние его личности, несомненно, затронуло меня, и, несмотря на его безумные речи, мне вполне определенно хотелось снова увидеть его или хотя бы позвонить, как если бы он был моим старым другом, с которым мы внезапно встретились после долгой разлуки и сразу же расстались вновь. Я подавил эту иррациональную ностальгию и решил, что ни звонить, ни писать Андрею до возвращения из Гонконга не буду, а там посмотрю, что будет.

Я поднялся к себе на второй этаж. В нашем секторе не было ни души, зато в соседнем я обнаружил Ирину Ставцову, с которой меня связывали отношения давней дружбы и доверительности, хотя о некоторых сюжетах, типа саббатианской лихорадки, с ней говорить было бесполезно, ибо она была весьма далека от всей и всяческой мистики, обладая умом сильным, острым, но вполне практическим и скорее аналитическим, нежели синтетическим.

Ирина сидела за Священным Столом, некогда принадлежавшим матриарху нашего трансперсонализма Татьяне Исаевне Фельдман. С этим столом у меня были связаны достаточно неприятные ассоциации. В прошлом столы в институте были дефицитом; это теперь на работу, «в присутствие», мало кто ходит даже в присутственные дни, а когда-то по понедельникам и средам все сидели за столами как миленькие. Так вот, сотрудников было много, а столов мало, и места для столов тоже было немного: даже великокняжеские дворцы не резиновые. Проблема стола актуализировалась для меня в первый же день моей работы в институте. Как сейчас помню: это было 8 января 1992 года — в этот год либерализации цен на работу ходить еще не успели разучиться, и мне надо было где-то сидеть. Константин Иванович вспомнил, что имеется стол Татьяны Исаевны, которая по причине преклонных лет и далеко не идеального здоровья в институте практически не появлялась. Он позвонил ей, и Татьяна Исаевна вполне любезно разрешила мне сидеть за ее столом в ее отсутствие. Я спокойно пошел наверх. Однако не прошло и получаса, как Константин Иванович снова вызвал меня к себе и сообщил, что Татьяна Исаевна только что позвонила ему и устроила форменный скандал: она-де согласилась на то, чтобы я сидел за ее столом только вследствие шока, что она не ожидала такого оскорбления, что ее уже не числят среди живых, что ей дают понять, что ее списали, и так далее и тому подобное. Естественно, после этого афронта о сидении за ее столом не могло быть и речи. Через год с небольшим Татьяна Исаевна почила в Бозе, но еще года два никто не осмеливался занять ее место за столом, пока наконец его не оккупировала Ирина — ученица и духовная наследница покойного мэтра. О высокочтимый стол! Иначе и не скажешь.

Ирина сидела за этим самым Столом и что-то увлеченно писала. Она занималась довольно экзотической для нашего института темой — отражением личного трансперсонального опыта поэта в его творениях или даже трансперсональным опытом как действующей причиной — прошу прощения за схоластическую терминологию — или побудительным мотивом поэтического творчества. С невероятным трудолюбием — это когда компьютеров еще не было — она расписывала поэтические тексты, и ящики ее стола были забиты карточками поэтических частотных словарей. Она опубликовала несколько книг по своей теме (в основном британская поэзия — Кольридж и Уильям Блэйк) и множество статей. Коллеги из «золотого фонда» поначалу пофыркивали: зелен-де виноград, но, ознакомившись с монографиями, поутихли. Последнее время у Ирины обнаружились и невероятные педагогические таланты: начав преподавать в университете для приработка, она так увлеклась, что превратилась в педагогическую звезду первой величины. Студенты обожали ее за безграничное желание возиться с их курсовыми и дипломами, а также за твердость и справедливость при оценке работ, деканат — за безотказность и готовность читать гораздо больше курсов, чем требовали нормы нагрузки. Вместе с тем Ирина отнюдь не была каким-то синим чулком и ученой дамой, которая не ученая и не дама, как морская свинка — не морская и не свинка. Она была вполне обаятельна, по-женски привлекательна и в хорошей компании, — правда, когда была лет на десять помоложе — вполне могла станцевать канкан прямо на столе.

На звук открываемой двери Ирина подняла голову от книг и, узнав меня, помахала рукой. Я подошел к ней и не без некоторого трепета сел на стул у краешка сакрального Стола.

— Значит, в Гонконг едешь? Очень хорошо, расскажешь потом, ну и сделать кое-какие фото не забудь.

— Не забуду, не забуду. Как у тебя дела?

— Да ничего, нормально; тут Димка опять двоек нахватал, а так ничего. Слушай, я тут тако*^ нашла! Ты знаешь такого поэта — Йейтса?

— Ну да, знаю, нобелевский лауреат, кажется, 1923 года, борец за независимость Ирландии… А в чем, собственно, дело?

— Да вот, думаю статейку написать про его оккультные увлечения.

— A-а, да, как же: дружил с Мазерсом, одно время был даже президентом ложи «Золотой Рассвет», той самой, которую потом подмял под себя Алистер Кроули… Ты нашла что-нибудь свеженькое?

— Да еще какое! Ты знаешь, что он интересовался каббалой?

В груди появилось какое-то противное чувство и предчувствие чего-то нехорошего.

— Так это естественно. Раз уж тут Мазере замешан. А он ведь даже перевел на английский «Каббалу без покровов» Кнорра фон Розенрота.

— Но это далеко не все, ох как далеко! Представь себе, Йейтс одно время учился каббале у одного лондонского раввина, который был учеником учеников, а может, даже потомком знаменитого саббатианца и каббалиста-католика Якова Франка! Во как!

Мне показалось, что бомба дурных предчувствий взорвалась: уже даже Ирина про саббати-анцев заговорила!

— Ну и что?

— А ну тебя, все ты прекрасно понимаешь! Тут такие перспективы вырисовываются! Один из ближайших преемников и чуть ли не братьев Якова Франка, боюсь соврать, во время Французской Революции был близок с Дантоном, вместе с Дантоном Робеспьер его и гильотинировал. Какая тема! Каббала, поэзия, мессианские ереси, Робеспьер с Дантоном… Но пока я должна до конца разобраться с Йейтсом.

— Ну и разбирайся с Йейтсом, а что тебя в каббалу-то понесло?

— Так это же самое интересное и есть! Вот тут я, правда, без тебя не обойдусь. Я ведь филолог, историк, ну психолог, но в мистике и философии я ни бум-бум. Вот взяла в библиотеке книгу Шолема, огромный такой вольюм про Саббатая Цеви, но многого не понимаю, потому что не знаю… Вот, лурианская каббала, например. И с чем ее едят? И чем она отличается от прочей каббалы? Ничего не знаю. В общем, рассчитываю на твои драгоценные консультации. Но это, конечно, когда уже из Гонконга вернешься.

Тут уж мне ничего не оставалось делать, как улыбнуться (и это несмотря на кошек, скребущих в душе) и пообещать все мыслимые и немыслимые консультации, но потом, потом, а не сейчас, сейчас мне про Иисуса думать надо, а не о всяких еврейских лже-Мессий. После этих заверений я быстренько ретировался, покинув на целых десять дней стены любимого института. Ирина снова погрузилась в свои записи и конспекты. Ну а я решил выбросить из головы и Саббатая Цеви, и Якова Франка и заняться исключительно подготовкой к отъезду.

Если вы хотите узнать о том, что случилось потом, прочтите следующую главу.