Гроб был простым, обитым дешёвой черной тканью, с примитивной отделкой хлопчатобумажной плиссированной лентой, пришпиленной скрепками по верхнему краю его стенок. Я хорошо его разглядел. Лицо лежащего в гробу священника было по обычаю закрыто расшитым золотой нитью покрывалом, называемым в церковном обиходе «воздух».

Руки усопшего естественно, словно живые, сжимали небольшое Евангелие в потёртом латунном окладе, какое часто носят с собой на «требы», и деревянный — традиционный подарок из Святой Земли — оливковый Крест со врезанными в него пластиковыми мощевичками, заполненными, также традиционно, водой из Иордана, маслом, землёй и камушками.

Среди стоявших вокруг гроба началось какое-то движение.

— Откройте лицо! — сказал женский, почти детский по чистоте голос.

— Не положено, вроде… — буркнул неуверенно кто-то в ответ.

— Откройте, вам можно! — это было обращено уже прямо ко мне.

Я сделал шаг к изголовью, взялся пальцами за два верхних края покрывала и отвернул ткань с лица человека, лежащего в гробу.

Передо мной открылось спокойное лицо с ясным, не тронутым морщинами лбом, глазами, умиротворённо прикрытыми расправившимися веками и неожиданной детски-радостной улыбкой обрамлённых седыми усами приоткрывшихся губ. Это был Флавиан.

 

***

— Нет! Нет! Так нельзя! Так не должно быть! — вырвался из меня истерический крик.

— Тише, Лёша, тише, миленький! Всё в порядке! Жив наш батюшка, жив! — проснувшаяся от моего крика Ирина одной рукой прикрывала мне рот, другой успокаивающе проводя по волосам и заодно вытирая выступившие на моих глазах слёзы. — Юлечку разбудишь, у неё только-только температура спала! Всё в порядке, Лёшенька, это опять плохой сон!

— С ним что-то случилось, Ира, я чувствую! — я поднялся и сел на кровати. — Где мой мобильник, ты не помнишь?

— В прихожей на тумбочке, Лёша, — Ира положила мне руку на плечо. — Ты не звони ему сейчас. Три часа ночи, он же ещё спит, наверное!

— В три он уже полунощницу читает, — ответил я, впопыхах ища ногами тапочки, — если с ним всё в порядке, конечно…

 

***

— Алё! Да, Лёша, Бог тебя благословит! Что стряслось? Опять этот сон про меня в гробу? Ну вот, я жив, ты меня слышишь, всё в порядке! — голос Флавиана был бодр и спокоен, несмотря на то, что я явно прервал его молитву.

— Точно в порядке? — недоверчиво допросил его я. — Сердце не колет, в голове прострелов нету, давление давно мерял?

— Да всё отлично, Лёха! — его добродушную улыбку я почувствовал даже мобильной связью. — Не дрейфь, прорвёмся!

— Ага! Прорвёмся… — я начал ворчливо успокаиваться. — Перед этим твоим инсультом мне такой же сон снился, и как мне прикажешь на это реагировать? Я же не прозорливец, чтобы видеть — молишься ты там у себя или без сознания весь багровый лежишь, с перекошенным лицом, как в прошлый раз! Вот и звоню…

— Спаси тебя Господь за любовь, Лёшенька! Всё, отбой, иди спать, небось, Иришку разбудил!

— Ладно! Давление всё же проверь… В тонометре батарейки не сдохли? А то принесу!

— Не сдохли, ты мне запасных полный ящик натащил, спокойной ночи!

— Да уж, спокойной… — я отключил телефон и присел на крылечке, куда вышел звонить, чтобы не беспокоить спящих в доме детей.

 

***

Флавианов инсульт тогда, полгода назад, можно сказать, «вырубил» не только меня, но и весь приход, включая пребывающий «в рассеянии» ареал духовных чад батюшки. Шок от внезапно реализовавшейся опасности навсегда потерять Флавиана — духовного отца, друга, учителя жизни во Христе, источника неисчерпаемой Христовой любви и всеобъемлющего терпения (весьма потребных при окормлении нынешней своенравной паствы), утешителя и защитника от сокрушительной бесовской бомбёжки по душе и мозгам, слушателя и слышателя многочасовых горестных (часто пустых и себялюбивых) словесных излияний, вылавливающего в них крупицы реальных духовных проблем и мудро подбирающего подход к их решениям, человека, свидетельствующего своей жизнью — делом и словом — возможность жизни по Евангелию и тем вдохновляющего на подражание своему подвигу множество своих духовных чад — этот шок был настолько сильным и парализующим, что многие (и я в том числе) до сих пор вздрагивали от внезапно прилетающих из непонятно откуда мыслей: «а вдруг батюшке плохо»?

Пережив, незадолго до Флавианова инсульта, две трудно оценимых потери — всеми любимого «старчика» схимонаха Мисаила и драгоценной «герондиссы» матери Серафимы, успевшей за три дня до упокоения принять Великий Ангельский Образ — схиму, с оставлением ей имени всей душой любимого ею батюшки Серафима Саровского, — приход был просто парализован внезапной болезнью настоятеля.

Особенно жалко было смотреть на молоденького отца Сергия (помните нашего Серёженьку — это он!), назначенного Владыкой к нам в приход «вторым батюшкой» после смерти отца Мисаила. Молодой священник несколько раз при чтении молитвы «о тяжко болящем» во время заздравной ектении за литургией просто прерывал службу детски-искренним плачем в алтаре у престола, после чего плакать начинал уже весь храм…

Три недели батюшкиного лежания в реанимации прибавили седых волос и молитвенного рвения всей его возмужавшей и сплотившейся за это время пастве — и молитва «овец» о возвращении им «доброго пастыря» была принята Чадолюбивым Отцом Небесным.

Флавиану определено было ещё потрудиться на ниве спасения человеческих душ, и он, выйдя, наконец, из больницы, отделался лишь слегка приспущенным веком левого глаза (что за его толстыми очками совсем и не видно) и необходимостью куда-то распихивать невообразимое количество цветов и съестных припасов, натащенных ему в больницу любящими чадами.

Цветы (и разные другие благодарности в конвертах и без них от Семёновых сыновей и прочих батюшкиных благотворителей) достались медперсоналу; продукты (те, что не удалось пристроить малоимущим больным) пришлось перевозить мне в багажнике нового «Хайлендера», купленного вскладчину несколькими состоятельными прихожанами для транспортного обслуживания батюшки («хватит, Лёша, трясти его на твоём «тракторе!»).

Хотели брать «Ленд Крузер 200», но Флавиан «всеми четырьмя лапами» воспротивился столь «пафосной», по его мнению, машине. Все уговоры прихожан-спонсоров — «Батюшка! Это просто качественно сделанная большая машина!» — оказались бездейственными. «Главный пассажир» соглашался самое большее на «ниссан Икс-трэйл», но (слава Богу!) удалось всё-таки уломать его на «Хайлендер». В общем, должен заметить, аппарат, конечно, покомфортнее моего старого «английского уазика»…

— Ну, только попробуй, отче, ещё раз до инсульта себя довести, — злобствовал я, возглавляя на новой машине кортеж сопровождающих батюшку из больницы домой прихожан. — В следующий раз меньше чем «роллс-ройсом» не отделаешься!

— Ты имеешь в виду катафалк? — с невинной улыбкой поинтересовался припелёнутый к удобному креслу ремнём безопасности Флавиан.

— Выздоровел! — удовлетворённо выдохнул я.

 

— …Sono un italiano, un italiano vero! — реально похожим на Тото Кутуньо голосом пел лысоватый, среднего возраста итальянец в малиновом пиджаке, подыгрывая себе на синтезаторе и с удовлетворением поглядывая на танцующих.

А посмотреть было на что — европенсионеры «зажигали»! Человек двенадцать-четырнадцать, встав в три ряда посреди небольшой танцевальной площадки, покрытой шероховатыми серыми мраморными плитками неровной формы и огороженной крашенными в яркие цвета мини-скамеечками вместо заборчика, хорошо отработанными движениями слаженно двигались под вышеупомянутый старый хит некогда безумно популярного «шептуна из Сан-Ремо».

— Наверное, это местные, — предположил я, глядя, как чётко поджарые итальянские пенсионеры поворачиваются вокруг своей оси, взмахивая при этом ножкой, затем делают разворот в другую сторону и взмахивают уже другой ножкой, — скорее всего, у них тут есть какая-нибудь танцевальная студия, а это её посетители, уж больно они слаженно танцуют!

— М-м-м! Возможно! — кивнул Флавиан, потягивая мелкими глоточками из большого бумажного стакана с напечатанным на нём видом входных ворот в водолечебный парк холодную минеральную воду, столь возлюбленную некогда римским Папой Бонифацием Восьмым, что в честь него впоследствии и назвали саму эту водолечебницу.

— Может, присоединимся? — нарочито невзрачным тоном спросил я, взглянув наивно-чистым взглядом на погружённое в самое широкое из найденных мною под козырьком галереи плетёных ротанговых кресел величавое тело отца игумена. — Нам же гид объясняла, что для очищения клеток организма от шлаков надо их после наполнения этой минеральной водой встряхивать, как если отмываешь кефирную бутылку от осадка!

Она говорила, что танцевать лучше, чем просто ходить по галерее, для этого и танцплощадку здесь организовали! Так чё — тряхнём молодостью, отче?

— Мы с тобой… — Флавиан глотнул целебной воды, — походим по галерее… — глоток, — потом, немного погодя… — глоток, — походим и встряхнём клетки…

— Ну, как благословишь! — вздохнул я. — А то бы сейчас твист какой-нибудь выдали или брейк-данс, на зависть этому пенсионному кордебалету…

— Обрати внимание, Лёша, вон на ту пару, с правого краю площадки, — Флавиан движением глаз указал мне направление. — Вероятно, это мать и сын!

Я проследил за направлением его взгляда и увидел среди танцующих пару, которая привлекла внимание моего батюшки и друга. Пара действительно была примечательна.

Она состояла из высокого, с обильной проседью в коротко стриженных волосах мужчины лет пятидесяти с небольшим, в черных, явно не новых брюках и в сине-бежевой синтетической ветровке, а также пожилой женщины, ниже его на голову ростом и возрастом глубоко за семьдесят, в тёмных брюках и однотонной коричневой длинной куртке из непромокаемой плащёвки.

Взявшись за руки, эта пара не в такт перетаптывалась на краю импровизированной танцевальной площадки, выгороженной синими, красными и зелёными полулавочками в углу прогулочного променада.

Мужчина был явно болен чем-то вроде олигофрении — бессмысленный взгляд, скованные движения, приоткрытый рот с периодически капающей из него на куртку слюной — вероятно, его слабоумие было врождённым, судя по характерным для таких патологий чертам лица — Дмитрий Илларионович в своё время достаточно просветил меня в плане психиатрического ликбеза.

Слюнявый рот больного улыбался — видно, задорные танцевальные мелодии отзывались в его слабом сознании какими-то положительными эмоциями, а присутствие рядом державшей его за руки матери, поддерживавшей его в младенческом топтании с ножки на ножку, придавало ему ощущения защищённости и уверенности.

А сама мать…

Как она на него смотрела! Какой дивный свет беззаветной любви освещал её исстрадавшееся морщинистое лицо! Сколько же ей пришлось пережить со своим ненаглядным больным мальчиком за все его — похоже, чудом прожитые — пятьдесят с чем-нибудь лет!

Сколько в лице этой простоватой итальянской старушки отражалось материнской любви и страдания, сколько боли от осознания скорого с ним расставания в этой земной жизни, расставания с ясным представлением той участи, которая ожидает её дорогого сыночка после её кончины!

Сколько скорбной покорности и трепетной ненасытимости было в её взгляде, жадно вбирающем в себя каждое движение детски улыбающегося глуповато-прищуренного лица стареющего больного ребёнка, словно она надеялась этим взором вместить его в свою память, в сердце, в свою материнскую утробу, выхватить, забрать его из этого беспощадного к беззащитным мира, унести его в себе в Вечность, чтобы там вновь родить его радостным, здоровым и красивым!

Таким, какими там рождаются из мучилищного чрева земной жизни все вместившие в себя Семя Жизни Вечной — Любовь…

 

***

В провинциальном итальянском городке-водолечебнице Фьюджи мы с батюшкой оказались самым непостижимым образом.

Началось всё так: в то время как Флавиан приходил в себя в реанимации после инсульта, в нашей епархии скончался архиерей, старенький, прошедший сталинские лагеря, необыкновенно добрый и мудрый архиепископ Мелетий.

Отслужив, как у него было заведено, ежедневную Божественную Литургию иерейским чином в своём маленьком домовом храме в епархиальном управлении, вдвоём с келейницей, ещё более древней, чем он сам, схимонахиней Пафнутией, исполнявшей обязанности сразу и чтеца, и певца, и алтарника на этих келейных богослужениях, Владыка причастился сам, причастил схимонахиню и, не разоблачаясь, присел на табуреточку у окна выслушать благодарственные молитвы.

Выслушав все, сказал последний положенный священнический возглас «Молитвами Святых Отец наших…», осенил себя крестным знамением, вздохнул и умер — тихо так, просто, как и жил все двадцать четыре года своего архиерейского служения в этом городе.

Мать Пафнутия дождалась погребения Владыки, на которое съехалось множество седобородых владык и митрофорных протоиереев — все рукоположенные некогда в сан покойным архипастырем, — посидела в дальнем уголке трапезной у краешка стола на поминках, взяла свой маленький раскладной стульчик с многажды заплатанным брезентовым сиденьем и ушла молиться на свежую Владыкину могилку.

Там её утром и обнаружили сидящей на том самом стульчике с чётками в руке, склонившуюся в колени согбенной головой в застиранном схимническом кукуле, уже остывшую. По благословению нового архиерея, положили её рядом с новопреставленным Владыкой Мелетием, которому она прослужила в келейницах более сорока лет, насколько более — никто уже и не помнил.

Из найденных в её шкафчике документов обнаружилось, что в миру она была урождённой баронессой фон Р-ке, дочерью русского генерала — героя Первой мировой войны, девицей.

Новым епархиальным архиереем был назначен бывший однокурсник и приятель Флавиана по семинарии, из овдовевших священников, большой любитель Афона и пеших по нему прогулок с рюкзаком на спине и фотоаппаратом на шее, всегда идущий впереди пары едва успевающих за ним (налегке) семинаристов-иподиаконов. Именно таким он и запомнился мне после встречи с ним на тропинке между Ивироном и кельей старца Паисия «Панагуда».

Мы с Флавианом спускались под гору вниз, намереваясь от Панагуды пройти дальше вниз до Ивирона, а Владыка с тащившимися за ним двумя взмыленными парнями в мокрых от пота подрясниках, напротив, поднимался от Ивирона вверх в сторону Карей.

Бывшие однокурсники радостно обнялись (естественно, после получения нами с Флавианом уставного архиерейского благословения), Владыка снял с себя увесистый фотоаппарат («правильный» Марк с объективом 70-200) и попросил одного из восстанавливающих дыхание семинаристов сфотографировать нас вместе с ним — улыбающимся, подтянутым, с профессиональным финским рюкзаком за плечами и десницей, приобнявшей могучие плечи моего духовника. Эта фотография теперь висит у меня над рабочим столом — кто же знал, что через полтора года этот спортивный Владыка станет нашим духовным начальством!

Став таковым, он вскоре вызвал к себе в кабинет Флавиана на разговор (я слышал весь этот разговор через приоткрытую дверь из приёмной):

— Отец игумен! Давай, как у нас с тобой всегда было раньше в «бурсе» — по-честному: я тебя спрашиваю, а ты мне в ответ только «хочу» или «не хочу», без всяких «экивоков»! Договорились?

— Договорились, Владыко!

— Секретарём епархии быть хочешь?

— Не хочу!

— Настоятелем кафедрального собора?

— Не хочу!

— Настоятелем любого из четырёх епархиальных монастырей?

— Не хочу!

— Архимандритом и митру?

— Не хочу!

— Спонсора хорошего для прихода?

— Не хочу, есть уже!

— А чего тогда хочешь?

— Минералки холодненькой, вон из того холодильника! Меня старый Владыка всегда из него минералкой угощал…

— Новый тоже угостит — с газом или без?

— Лучше без…

— Ладно… Тогда выбирай, что ли, подарок себе какой-нибудь. Вот — часы швейцарские настоящие, дорогие, вот эти даже из золота, эти тоже, эти из титана, эти не дам — они для аквалангистов, — ты всё равно не ныряешь. Эти какой-то сплав из метеорита, эти тоже золотые, а это нержавейка, но марка очень известная… Бери любые, все с гарантией, мне их в течение последнего года на прошлом месте служения благодетели-бизнесмены надарили, а я всё равно, кроме электронной «Суунты», ничего не ношу — привычка!

— «Суунты»? А у меня «Кассио Про Трек» любимые, вот я их в первой поездке на Афон в «дьюти-фри» в аэропорту Салоников купил!

— Покажи-ка! Ага, с альтиметром — у меня тоже, подсветка есть, аккумуляторные на солнечной подзарядке, компас, секундомер… Класс! Почти как мои, только у меня ещё и «тренд давления» — погоду показывают! Ну, может, всё же возьмёшь какие-нибудь, для коллекции?

— Лучше Алексею моему подари, он как раз свои часы пару дней назад одному деду-фронтовику в доме престарелых отдал, у того день рожденья оказался, когда мы его соседа причащать приезжали. Вот эту нержавейку как раз можешь и подарить, Лёшка всякие брутальные железяки уважает, а тут, тем более — из архиерейской длани подарок получить!

— Может, лучше золотые? Из архиерейской длани вроде солиднее!

— Золотые он носить не будет — не его стиль. Под его обычную джинсу с кроссовками лучше нержавейку!

— Аминь! — Владыка подошёл к двери. — Алексей! Зайдите сюда!

Я зашёл.

— За усердное служение приходу и моему соратнику по семинарии отцу Флавиану преподаю Вам в благословение наградные часы, — Владыка прищурился, силясь разобрать название на циферблате, — «PANERAI»! Вот — носите и помните об утекающих минутах земного жития!

 

***

Через неделю «PANERAI» остановились. Часовой мастер в московской гарантийной мастерской удивлённо поднял на меня глаза в ответ на моё недоумение подобным поведением швейцарских «брендовых» часов:

— Кто вам сказал, что они швейцарские? Честный Гуанджоу, кстати, неплохой завод «Noobmaster»! Обычно ходят пару лет вполне прилично…

Ох вы, спонсоры архиерейские! Хорошо хоть, что у меня сломались, а не у Владыки…

Флавиану я говорить ничего не стал. Повесил свои отремонтированные «PANERAI» на гвоздик возле монитора, рядом с афонской фотографией Владыки, любуюсь — архиерейский подарок как-никак!

 

***

Так вот! Вскоре после приснопамятного доставления выписанного из больницы нашего батюшки кортежем во главе с новым «Хайлендером», управляемым самым надёжным (без ложной скромности!) водителем за рулём, у нас в приходском доме, именуемом по-афонски «архондариком», состоялся «совет в Филях». В качестве Кутузова выступал Семёнов старший сын Григорий.

Флавиан на совете отсутствовал по причине реабилитационного дневного сна в своей келлии на втором этаже.

— В общем, мужики! Надо что-то делать — сейчас, вроде, пронесло, но в следующий раз мы батюшку можем реально потерять! — Григорий Семёныч взволнованно постукивал торцом дорогой авторучки по столу. — Главврач говорит, что он чудом выскочил из захлопывавшейся двери морга! Сосуды плохие, сердце давно никудышное, почки тоже больные — давление батюшке, в основном, они накачивают! Надо лечить!

— Да его лечи — не лечи, но если он, как обычно, с десяти утра до восьми утра следующего дня исповедовать не перестанет — мы его точно скоро похороним! — вставила своё весомое женско-монашеское слово мать Клавдия.

— Не хотелось бы… — буркнул Семён.

— Да уж не то слово! — поддержал его младший сын Миша.

— И что будем делать? — обозначил проблему я.

— Врачи говорят, что нужен длительный отдых с лечением, лучше в каком-нибудь санатории или водолечебнице с почечной или сосудистой специализацией… — сообщил Миша, вместе со старшим братом присутствовавший на врачебном консилиуме.

— Надо только батюшку в такое место засунуть, чтобы никто из нас его там не достал! — осенило меня.

— И без телефона! — добавила мать Клавдия.

— И без электронной почты! — подсказал Юра-спецназовец.

— Лучше вообще без интернета! — дополнил молодой отец Сергий. — А то он как начитается новостей про какую-нибудь Украину или Сирию, так потом переживает за них и молится на коленях у престола — я сам слышал! — о спасении христиан в земле Сирийской страждущих! А у него колени больные! Он потом с них еле встаёт!

— В общем, Лёша! — Григорий Семёнович посмотрел на меня строгим взглядом. — Короче, ты там за этим проследишь!

— Э-э! — вскинул я брови. — Где это там? Ты о чём это, брат Григорий?

— Во Фьюджи, брат Алексей, это в Италии, повезёшь туда батюшку в водолечебницу!

— Так! Опять «без меня меня женили»! — я постарался поправдоподобней изобразить возмущение (вышло не очень…). — Кто такой этот Фуджи и что там за водолечебница, чтобы я туда вёз нашего батюшку? У нас что, разных Ессентуков с Железноводсками мало, Машуки там всякие, Пятигорски…

— Лёша! — Григорий Семёныч старался быть терпеливо убедительным. — Ты вспомни, как мы вас с батюшкой в Минводы в санаторий отправляли? Через сколько дней у него там половина санатория окормляться начала? За советом бегать прямо в номер, исповедаться в парковой беседке до двух часов ночи, своих местных родственников приводить?

— Ну, через неделю уж точно, — согласился я, — а ещё через неделю вторая половина, даже местный поп со своей матушкой разбираться приезжал, разводиться хотели при семи детях…

— Развелись? — испуганно всплеснула руками мать Клавдия.

— Нет, Флавиан им мозги на место вставил, до сих пор звонят не реже раза в неделю, она вроде опять беременная, восьмым…

— Ну Лёша! — вмешался обычно молчаливый «Юра-Спецура». — И какое это лечение? А по «мылу» ему сколько в день почты приходило?

— В среднем от пяти до двадцати пяти писем… Ещё и звонков не меньше. Да, однако…

— Ну вот видишь, Лёша! — довольно хлопнул себя по колену Григорий (чисто Семёнов жест! Во порода что делает!). — Батюшка итальянского не знает?

— Нет, но английский у него лучше моего, а у меня вполне приемлемый!

— Будем надеяться, что он итальянцев на английском окормлять не начнёт, — засмеялся Миша.

— Он может! — воскликнул я. — Ты же его знаешь! Не удивлюсь, если он и китайцев на суахили просвещать умудрится!

— Однако вероятность этого всё же мала, — снова вступил Григорий, — а за тем, чтобы он телефон с ноутбуком дома «забыл», я надеюсь, ты проследишь?

— Эт-то сделаем! — подмигнул я с ухмылкой старого интригана. — Не впервой! Мы «таперича», как говорила покойная баба Нюша, Царства ей Небесного, после Минвод учёные! Но, сам понимаешь, мой девайс в беззвучном режиме будет для связи всегда доступен. Стоп! А как же я своих-то оставлю?

— А что тебе за них волноваться? — Миша посмотрел на меня ясными глазами своей мамы Нины. — Степан в кадетском корпусе под присмотром Геннадьича, да и шестнадцатый год уже мужику, через два года к Русакову в институт поступать собирается! А Ирина с младшими всё равно в православный лагерь в Грецию послезавтра улетают на целый месяц, можем их в лагере и на всё лето оставить! Ленка твоя там уже помощником вожатого числится. Разберутся они без тебя — впервой, что ли?

— Ну да, не впервой, конечно, у меня и лагерь этот от неожиданности из головы вылетел… — я попытался собрать мысли в кучку. — А ехать-то когда?

— Завтра! Визы у вас ещё полгода действующие, вот билеты, полетите бизнес-классом, — Григорий Семёныч протянул мне два конверта с названием известной немецкой авиакомпании. — А это расписание маршрута, трансферы, отели, телефоны гидов, список мест, где покормишь батюшку, расписание поездов…

— Каких поездов? — я приоткрыл первую страницу маршрута. — Берлин, Кёльн, Трир, Париж, Рим… Это что, — я обалдело уставился на Семёнычей, — водолечебница в Фиджи или круиз «по европам»?

— Фьюджи! — поправил меня Миша. — Фиджи — это острова такие в Тихом океане, там сейчас слишком жарко для батюшки!

— Читай дальше! — кивнул Григорий. — Там написано: две недели во Фьюджи на водах, а ещё две, как ты точно выразился, по Европам! Ты же сам говорил, что батюшка мечтал в молодости Рим и Париж посмотреть?

— Ну, про Париж-то он мне ещё в институте когда-то говорил, давно это было, а вот о Риме — недавно, правда! Это ведь действительно его мечта — в римских катакомбах помолиться, в колыбели христианской Церкви, — это вы, парни, точно угадали! И императорский Форум посмотреть, и Колизей… После того как Виталий, доктор, про свою поездку в Рим нам с батюшкой рассказал, Флавиан, действительно, несколько раз упоминал про это…

— Ну вот и отличненько! А остальное в придачу, для кругозора, уж очень наша туроператор Лена эти места хвалила! Поезда там комфортные, батюшке в них будет не тяжело ездить. Самолёты доктора разрешили, — Григорий с Мишей встали. — Всё, Лёша, нам пора, мы ещё к Владыке вашему должны успеть перед вечерней заехать!

— О! Слава Богу, что напомнили! Братия, надо же ещё у Владыки рапорт подписать на отпуск Флавиану! Ну вы и намутили! Без этого нельзя лететь, а то ещё под запрет служения угодит!

— Это, Лёша, если честно, самого Владыки идея и была — Флавиана в отпуск на курорт отправить, а потом «по европам» прокатить. Мы у него с Мишей на той неделе по благотворительным детдомовским делам были, а он и предложил нам такую идею, даже поукорял нас: мол, загнали в хлам отца своего духовного, хотите дорогим надгробным памятником отделаться? Сейчас заедем к нему доложить об исполнении архиерейского благословения!

— Только часы ему какие-нибудь дорогие подарить не вздумайте! — всполошился я.

— Почему? — удивлённо переглянулись Семёнычи. — Разве «Фрэнк Мюлляр» плохой подарок?

— Он только свою любимую «Суунту» носит, электронную с «трендом давления», — вздохнул я. — Лучше подарите ему какой-нибудь эксклюзивный эргономический ледоруб из титана. Я слышал, что он с соборными воскресно-школьниками на Эльбрус собирается подняться…

— Спасибо, Лёха! Из титана, говоришь? Ладно, завтра в интернете эту тему прошарим!

 

— И далась тебе, батюшка, эта Помпея! — я в очередной раз попытался поудобнее переложить ноги, затекающие от невозможности их как следует выпрямить в небольшом пространстве минивэна. — Обычный элитный коттеджный посёлок с борделем, амфитеатром и прочей «развлекухой» для богатых бездельников! Не просто же так Господь эту Помпею вулканом ликвидировал! Лучше поискали бы ту пиццерию, про которую нам Марко с «рецепшена» рассказывал. Может, хоть там пиццу с морепродуктами делают прилично!

— Ты, Лёша, не понимаешь, — Флавиан с интересом ожидания поглядывал в окно. — Там же древнеримская цивилизация сохранилась наиболее полно, как ни в одном другом месте! Увидеть это, постараться почувствовать дух эпохи, представить себе обстановку, в которой проповедовали первые христиане — это же так здорово!

— Ну да, наверное… — я давно не видел своего батюшку таким по-детски воодушевлённым. — Может, там где-нибудь удастся попробовать настоящую моцареллу, из молока чёрных буйволиц, которую делают только в этой провинции Кампанья!

Представляешь, итальянцы оскорбляются, если называешь при них моцареллу сыром. Оказывается, это совершенно самостоятельный молочный продукт… Тебе это не интересно?

— Ну почему же… (Флавиан посмотрел на меня с лёгкой грустью во взгляде.) Самостоятельный продукт — это, наверное, хорошо, и чёрные буйволицы…

 

***

Экскурсионную поездку мы заказали прямо в нашем фьюджевском, стареющем, но изо всех сил старающемся выглядеть бодрячком отеле.

На стене около входа гордо красовались четыре выпуклых звезды со слегка облупившейся искусственной позолотой, но, честно говоря, отель уже еле тянул даже на приличную греческую «трёшку».

Так, например, постоянно обновляемая Стелиосом за счёт стабильно прибывающих, ночующих и убывающих русских афонских паломников, можно сказать, родная «Македония», несмотря на изначальную скромность и лаконичность дизайна, выглядела рядом с нашим итальянским прибежищем просто фешенебельно.

И это отнюдь не из желания Семёнычей сэкономить на батюшкином и моём проживании, напротив — туроператору было дано указание взять «что получше найдётся»! Но… фотографии отеля на итальянском сайте и его реальное нынешнее состояние, как бы это сказать — несколько различались!

Причём такое же положение вещей оказалось характерно практически для всех ещё не закрывшихся в городке прежде многочисленных, а ныне запустевших гостиниц и санаториев.

Всё меньше туристов-европейцев приезжает сюда пить целительные минеральные воды, всё чаще на улицах, в холлах отелей и галереях водолечебницы слышится русская речь. Кризис, понимаешь!…

 

***

Вот и наша компания, скинувшаяся на микроавтобус с гидом для обзорной поездки по Неаполю с посещением Помпеи, кроме меня и Флавиана, сложилась из милой супружеской пары немолодых екатеринбуржцев и русскоговорящей казахской семьи, состоявшей из пожилых родителей и двух профессионально состоявшихся и материально обеспеченных дочерей, прекрасно образованных и воспитанных в лучших традициях «старой советской» интеллигенции.

Словом, типа — «Русские идут!».

— А скажите, батюшка, — обратилась к Флавиану одна из двух сестёр-казашек, — я вот тут прочитала в интернете одну заметку, — она показала на экран своего восьмидюймового планшета, — и мне бы очень хотелось узнать Ваше мнение по поводу написанного в ней. Пока мы всё равно едем, Вы разрешите прочитать её вслух?

— Пожалуйста! — кивнул Флавиан. — Другие пассажиры не будут против?

— Нет, нет! — закивали головами наши спутники. — Мы не против, пусть читает, нам тоже интересно!

— Вот, батюшка: «Люди, придерживающиеся агностических или атеистических взглядов, более склонны к проявлению сострадания, чем верующие люди. К такому выводу пришли американские психологи, работающие в Калифорнийском университете в Беркли. Учёные выяснили, что не имеющие религиозных убеждений люди, помогая кому-либо, руководствуются переживаемыми ими эмоциями.

Верующие люди, как выяснили психологи, в желании помочь кому-нибудь зачастую мотивированы желанием сохранить собственную репутацию или приверженностью религиозным учениям.

В ходе исследования учёные обнаружили, что нерелигиозные люди, как правило, чаще и больше жертвуют денег на благотворительность, чаще уступают место нуждающимся в общественном транспорте.

Между тем, как указывают специалисты, понятия «человек религиозный» и «человек верующий» отнюдь не эквивалентны, и черты, присущие одному из них, могут не встречаться у другого.

Также среди комментаторов популярно мнение, что исследование, аналогичное проведённому американцами, в России показало бы совершенно иные результаты».

— Вот такой материал, батюшка! — подняла глаза от экрана девушка. — У меня по нему есть несколько вопросов, можно их задать?

— Вас как зовут? — поинтересовался батюшка.

— Вообще-то, по-казахски Айбике, но русские уже традиционно называют меня Аля, на работе все так привыкли!

— А меня зовут — отец Флавиан, но можно и батюшкой, как вы называете. Хорошо, Айбике, задавайте вопросы!

— Первое, отец Флавиан: тут правда написана, что в России такое исследование дало бы другие результаты?

— Это, конечно, только моё личное мнение, не уверен, что его стоит тиражировать, хоть оно и основано на значительном опыте пастырской работы: я думаю, Айбике, что результаты подобного исследования в России вряд ли отличались бы слишком сильно. Природа человеческой души одинакова везде, и территориально-национальные различия в этих вопросах не принципиальны.

— Хорошо, отец Флавиан, тогда скажите: действительно понятия «человек верующий» и «человек религиозный» — это не одно и то же?

— Конечно! — Флавиан немного поёрзал в узком для него автомобильном кресле, садясь поудобнее. — Однозначно не одно и то же! Что такое человек верующий? Это человек, который верит, то есть допускает для себя возможность, не имея полученных эмпирически-опытным путём доказательств, существования Бога, или богов, или «высшего разума», или ещё каких-нибудь сверхъестественных сил.

Или верит в то, что «ничего нет», есть только «материя», как верят атеисты. Причём атеистическая вера — «самая верующая» вера из всех вер!

Ибо нет ни одного доказательства того, что Бога и вообще сверхъестественного мира не существует, напротив — огромное количество доказательств противного, но атеисты тверды и фанатичны в своей вере — нету ничего и всё тут!

— А разве есть доказательство того, что Бог существует? — удивилась Айбике.

— Конечно! Научное. Что Бог существует и что это Он сотворил наш мир! — кивнул Флавиан.

— Научное? Какая же наука это доказала? Богословие? — спросил наш спутник из Екатеринбурга.

— Нет! Физика. Второй закон термодинамики, об энтропии.

— Батюшка «физтех» закончил, с красным дипломом, — вполголоса подсказал спросившему я с умным выражением лица. — Я тоже, но без красного диплома…

— Батюшка, а как это доказательство «на пальцах» звучит? — извиняющимся тоном спросила вторая сестра. — Мы обе простые экономисты…

— На пальцах? — Флавиан на секунду задумался. — Ну, можно сказать так: «Частицы материи, из которой состоит весь материальный мир, сами по себе, без внешнего на них воздействия, тяготеют не к созданию какой-либо организованной структуры, а к хаосу»! Вот примерно так.

А если ещё проще, то — вот вы пользуетесь планшетом, а он представляет собой весьма «организованную структуру»: его кто-то придумал и сделал, он же не мог возникнуть сам по себе, собственным произволением?

— Не мог, конечно, не мог! — согласно закивали обе сестры.

— А если взять, например, геном человека — совокупность наследственного материала, заключенного в клетке организма, — то рядом с ним компьютер примитивнее кувалды! А значит, эта более сложная «организованная структура» тоже требовала себе Организатора-Творца! Которого мы, верующие, называем словом — Бог! Собственно, об этом закон физики и говорит…

— Спасибо, батюшка! Как всё, оказывается, просто, и как же сложно до этой простоты дойти! — воскликнула сестра Айбике.

— Искренне желающему познать Бога и прилагающему для этого усилие Господь всегда открывает себя! — ответил Флавиан. — Беда в том, что большинству людей «не до Бога», в телевизоре или интернете жить интересней…

— Вы правы, отец Флавиан! Ой, как Вы в этом правы! — покачал седой головой отец Айбике.

— Тогда вернёмся к вашему вопросу, — обратился Флавиан к Айбике, — про верующих людей и религиозных. Сейчас «чистых» атеистов, то есть людей верующих в «диалектический материализм», почти совсем не осталось. Вера в то, что «ничего нет», себя уже изжила.

Большинство людей, даже не знающих ничего о Боге и не имеющих правой веры в Него, признают, что существуют некие потусторонние силы — «высший разум», «духи», «нирвана», лешие с домовыми или что-нибудь подобное. Обычно это формулируется так: «Я верю в то, что что-то есть!».

А есть и те, кто говорит — «Я верю, что есть Бог! Я даже верю во Христа, что Он — Сын Божий, и что Он воскрес! Но в церковь я не хожу, мне это не нужно!». Или как вариант — «Я не готов!».

Это похоже на человека, вплавь преодолевающего океан, которому кричат с борта корабля: «Эй! Влезай на борт, начинается шторм, ты можешь утонуть! К тому же вокруг тебя плавают акулы! На корабле ты переплывёшь океан быстрее и безопаснее!»

А он отвечает — «Мне это не нужно, я больше удовольствия получаю, когда плыву сам! Да и для здоровья это полезней…».

И что такому сказать? Каждый человек имеет право взойти или не взойти на корабль, имеет право утонуть или быть съеденным акулами — Бог дал сотворённому Им человеку свободу воли и принятия решений.

Плывущие на корабле могут лишь попытаться донести до сознания «пловца» то, что процесс поедания его акулами не будет самым приятным моментом в его жизни, которая на этом, собственно, и завершится.

Да даже просто обессилеть в штормовых волнах и чувствовать, как тебя непреодолимо затягивает в себя разверзающаяся водная бездна — тоже не то ощущение, к которому стоит стремиться!

— Уж и картинку Вы изобразили, батюшка! — поёжилась наша спутница из Екатеринбурга. — Прямо как-то не по себе стало!

— А что, — отозвался её супруг, — пример, конечно, образный, но мне кажется, что довольно точный!

— Точный, точный! — кивнув, подтвердил я. — У отца Флавиана примеры всегда точные!

— Латинское слово «religio» переводится как «связь, контакт, общение» — общение с Тем, в кого ты веруешь; кстати, необязательно с Богом — некоторые верят только в «духов»-демонов и ищут общения с ними. Но это уже другая тема…

Религиозная жизнь человека, верующего, что Бог есть, начинается с момента, когда он поднимает глаза к небу и взывает: Господи! Ты где?

И если этот призыв идёт от искреннего сердца — оно обязательно услышит ответ: Я здесь, рядом с тобой!

Ответ может прийти в разной форме, но он всегда ощутим и понятен взывавшему — «Бог мне ответил!».

Собственно религиозная жизнь и начинается с ощущения этого ответа, с установления «обратной связи» — живого общения с Живым Богом!

Если бы этой обратной связи не возникало, религиозных людей и религии как таковой просто бы не было — сколько можно кричать в пустоту и не слышать ответа, надоест просто!

Зато человек, хоть раз ощутивший «обратную связь», вступивший в живое общение с Богом, получает уже личный практический религиозный опыт, который становится его неотъемлемым достоянием. Ну, а как человек распорядится этим своим достоянием — зависит уже от него: может, себе на пользу, а может, и во вред. Но это уже тоже — другая тема.

Вот, кажется я и объяснил разницу между людьми верующими и религиозными… Всё понятно?

— О да, батюшка! Всё понятно! — закивали головами все едущие с нами спутники.

— Тогда жду следующий вопрос, Айбике! — повернулся к девушке Флавиан.

— Спасибо, батюшка Флавиан! — кивнула девушка. — Разрешите, я процитирую ещё раз: «Люди, придерживающиеся агностических или атеистических взглядов, больше склонны к проявлению сострадания, чем верующие люди… не имеющие религиозных убеждений люди, помогая кому-либо, руководствуются переживаемыми ими эмоциями… Верующие люди, как выяснили психологи, в желании помочь кому-нибудь зачастую мотивированы желанием сохранить собственную репутацию и приверженностью религиозным учениям… нерелигиозные люди, как правило, чаще и больше жертвуют денег на благотворительность, чаще уступают место нуждающимся в общественном транспорте…». Это правда, батюшка? И если правда, то почему?

— Сама по себе вера, и даже религиозная жизнь ещё не делают человека нравственно совершенным и не избавляют от греховных навыков и страстей, или как сейчас принято говорить — «зависимостей»…

— Отец Флавиан! Извините, что перебиваю, но разве страсть — это плохо? Страсть — это же любовь, а в Библии, вроде, сказано, что Бог — это любовь? — вдруг вступила в беседу наша спутница из Екатеринбурга.

— Слово «страсть» буквально переводится с церковнославянского как «страдание» — помните, был фильм Мэла Гибсона «Страсти Христовы» — «Страдания Христа», в котором очень натуралистично, с археологической точностью режиссёр постарался воспроизвести последние часы земной жизни Спасителя? — повернулся к ней батюшка. — Настоящая любовь несёт радость, а не страдание. Страдание приносит с собой только грех.

Про любовь в Святом Евангелии сказано так: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает…» (1 Кор. 13:4–8).

Мы просто воспитаны в отношении понятия «любовь» скорее на примере Кармен, чем на Евангелии, поэтому и путаем эти два постулата: «Меня не любишь ты, но люблю я, так берегись же любви моей» и «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Иоан. 15:13).

Любить — значит отдавать! Отдавать без сожаления тому, кого ты любишь, всё, что имеешь. Если нужно — самого себя, как это сделал Христос на Кресте, наглядно показав миру, что такое Любовь.

А страсть — это всегда потребность брать: «дайте мне, а то помру!» или «а то сам возьму!», причём «ни перед чем не остановлюсь»!

Это принцип жизни наркомана — лгать, красть, убить, если нет другого способа добыть предмет вожделения — наркотик, который на краткое время даёт иллюзорное ощущение псевдосчастья — «кайфа», отсутствие которого вызывает у такого несчастного человека мучительное страдание — физическую и психическую «ломку».

Вот почему наркоманию, наряду с алкоголизмом и многими другими «зависимостями», Церковь и называет словом «страсть»!

Кстати, о «синдроме Кармен» — эмоционально-эротическая зависимость от объекта вожделения является одной из самых сильных страстей, источником неисчислимых страданий и преступлений, как бы её ни романтизировала литература и другие виды искусства.

Особенно когда она угнетает душу зависимого от этой страсти в союзе ещё и с его уязвлённой гордыней, тщеславием, завистью и другими «душемучителями».

Вспоминайте вышеприведённое евангельское определение Любви и тестируйте им все чувства и желания, которые пытаются овладеть вашим сердцем под «брендом» любви, и тогда вы избежите того состояния души, которое Церковь именует страданием — «страстью»!

Был у меня в духовнической практике случай: приходит ко мне одна молодая женщина и говорит: «Батюшка! Есть один мужчина, я его так люблю, так люблю! А он любит другую женщину! Я решила — её убью, его убью, а потом себя убью!» — а глаза у неё прямо синим огнём горят!

Еле отговорил… Разве такая «любовь» от Бога? Бога, Который умер Сам, чтобы жили мы?

То же и с любовью к Богу — христиане готовы за свою веру умирать, а представители многих других религий — за свою веру убивать! Как говорят — почувствуйте разницу!

Все задумчиво молчали.

— Так вот, — продолжил Флавиан, — возвращаясь к вопросу о том, почему люди «религиозные» бывают менее сострадательными к ближним, чем люди не ведущие осознанную духовную и церковную жизнь, важно понимать следующее: религиозная жизнь человека может быть как реальной — внутренней, так и формально-показной, внешней.

Причём нередко переход от искреннего горячего богообщения к холодному обрядовому формализму происходит настолько тонко и незаметно, что вчерашний пламенный подвижник благочестия не успевает и заметить, как он становится обычным лицемерным фарисеем.

Кстати, ведь Господа нашего Иисуса Христа распяли как раз не просто «религиозные люди», а религиозная элита израильского народа — священники, архиереи, учёные богословы, монахи — можно в определённом роде таковыми считать секту фарисеев, впоследствии трансформировавшихся в нынешних хасидов-ортодоксов.

Именно те, кто должны были в силу своей религиозной образованности и особой приобщённости к церковной жизни первыми распознать в «Плотнике из Назарета» предвозвещённого пророками Мессию — Спасителя мира, именно они-то и отвергли Христа, оклеветали перед народом и убили.

Эти богоубийцы представляют собой «классический» пример того, как совмещение религиозной жизни с попустительством страстям преображает благочестивого человека в одержимого дьяволом монстра — по виду и по внешним признакам являющегося примером кротости и милосердия, по внутреннему же состоянию духа родственного демонам.

Ждать от такого «религиозного» человека проявления искренней доброты и сострадания бессмысленно.

Конечно, это я описал уже крайнюю, финальную стадию саморазрушения верующего человека. Большинство людей религиозных как раз пребывают в состоянии непрестанной борьбы со страстями, в чём Сам Господь помогает таким людям дарованными Им христианской Церкви благодатными средствами — таинствами и священнодействиями.

Однако без личной внутренней работы по бдительному беспристрастному контролю за состоянием собственной души и непрестанному «строительству внутреннего человека» по образу Христову — примеру жертвенной Любви — все благодатные Дары, имеющиеся в Церкви, будут иметь эффект воздействия на душу минимальный или вообще никакого.

Самое страшное и духовно-опасное для христианина — это принять помысел о совместимости в своей душе Христа и обличаемого Им греха! Принять и допустить этому помыслу преобразиться в реальную форму духовной жизни!

Результат однозначен — грех вселится в такую душу и поработит её себе, а Христос… Христос покинет «дом», в котором «гостеприимный хозяин» вместо угощения ставит на стол чан с нечистотами.

Нельзя соединять в одном сосуде молоко с бензином — такую смесь ни пить нельзя, ни в бензобак залить…

 

— Отец Флавиан! — вновь заговорила немолодая екатеринбурженка, — простите, что я опять Вас перебиваю, просто Вы уже несколько раз произнесли слова «духовная жизнь»! В наше, советское время вести духовную жизнь означало — читать книги, ходить в театры, на концерты, приобщаться к искусству, к «миру прекрасного»! А что такое «духовная жизнь» в понимании религиозном? Это означает — ходить в церковь, слушать там пение, ставить свечки, читать религиозную литературу?

— Простите, не осведомился ранее о вашем имени-отчестве… — повернулся к ней батюшка.

— Меня зовут Лидия Дмитриевна. А мужа моего Игорь Васильевич. — Муж Лидии Дмитриевны молча кивнул в подтверждение.

— Прекрасно! Лидия Дмитриевна! Вы задали очень важный вопрос, не зная ответа на который пытаться вести религиозную жизнь бессмысленно! — Флавиан вновь поёрзал, поудобнее устраивая свой немелкий корпус в тесноватом для него автомобильном кресле. — Существо человека трёхсоставно, то есть представляет собой соединение тела, души и духа. Тело — это временная грубо-материальная оболочка, вмещающая в себя тонко-материальную оболочку — душу, наполненную неким духом.

Определение взаимосвязи всех этих трёх частей человеческой природы достаточно условно — нам не дано во всей полноте ведать тайны Божьего творения, хотя основные представления о них мы всё же имеем.

Представим себе такую модель: наполненный газом воздушный шарик, помещённый в закрытую крышкой картонную коробку — это будет образ тела, души и духа! Коробка — тело, тонкий резиновый шарик — душа, а наполняющий его газ — дух!

— Батюшка! — снова обратилась к нему пытливая Айбике, — а как узнать, есть у меня душа или нет?

— Душа есть у всего живого! — улыбнулся Флавиан. — Душа — это по-мирскому — «личность» человека; можно сказать — моя душа — это я сам!

То, что находится в моём плотском теле, но способно существовать отдельно от него; то, что думает, чувствует, переживает или радуется, любит или ненавидит, принимает волевые решения — это и есть душа!

Душа — это сам человек, находящийся в нашем современном, грубом и дебелом материальном теле, необходимом для существования в нынешнем материальном мире.

Оно, это тело, необходимо так же, как необходим водолазу-глубоководнику его тяжёлый и сковывающий движения водолазный костюм — с гирями на поясе и на ногах и тяжёлым медным шлемом, в котором практически невозможно двигаться вне водной среды, но который почти не ощущается водолазом на глубине из-за повышенной плотности воды. Ну, или как скафандр космонавта в безвоздушном пространстве.

В момент смерти душа покидает тело и продолжает существовать в духовном пространстве Вечности, или, как его называют некоторые, в «другом измерении» — уже не имея в этом теле потребности.

Соответственно, тело после оставления его душой становится уже просто объектом биологической среды — разлагается и, как поётся в чине погребения — «яко земля еси и в землю отыдеши» — обращается в «прах земной», до времени…

А душа, расставшаяся с телом, проходит определённые этапы вхождения в новую для неё форму существования и определяется в своём пребывании в Вечности в соответствии со своим духом, наполняющим её на момент выхода из тела.

— Отец Флавиан! — обратился к батюшке Игорь Васильевич, — а откуда всё это известно про загробное существование души? Ведь, как говорится — «никто оттуда не возвращался»!

— Это неточная информация, Игорь Васильевич, я бы сказал, для современного человека сильно устаревшая! — повернулся к нему батюшка. — Сто, даже пятьдесят лет назад, особенно в атеистическом Советском Союзе, действительно сложно было получить достоверную информацию о посмертном состоянии личности, по-церковному — души человека.

Однако сегодня, при намного большей доступности информации разного рода, найти убедительные данные об этом вопросе совсем не сложно. Я вам могу подсказать несколько ссылок на авторитетные научно-медицинские источники, в которых доступно и убедительно излагаются данные исследований, проводимых с середины двадцатого века, о возможности внетелесного существования человеческой личности.

Наиболее известны данные, полученные зарубежными исследователями Морицем Роолингзом, Елизабет Кюблер-Росс или Раймондом Моуди.

— Я читала «Жизнь после жизни»! — воскликнула Айбике. — Вы этого Моуди, батюшка, имеете в виду?

— Этого, — кивнул в ответ Флавиан, — хотя эти исследователи не являются в полном смысле «пионерами» изучения посмертных состояний души. В России первое широко известное описание подобного посмертного опыта относится ещё к началу двадцатого века, и автором его был К. Икскуль, дворянин, родом из эстляндских баронов.

Сперва описанный им случай был напечатан в «Московских Ведомостях», а позднее был издан отдельной книжкой издательством Троице-Сергиевой Лавры. Называется эта работа «Невероятное для многих, но истинное происшествие».

Тогда, в период первого издания, у большой части так называемого «просвещённого» общества эта книга вызвала скептицизм, но когда спустя несколько десятилетий подобные случаи во множестве были записаны, систематизированы, изучены авторитетными исследователями-медиками, то отношение современного читателя к работе Икскуля теперь уже проникнуто несравненно большим доверием.

Кстати, человек, от имени которого ведётся повествование, после описанных в книге событий не только изменил свою жизнь в сторону большей религиозности, но и вполне логично завершил её уходом в монастырь.

— Эта книга сейчас доступна и в электронном, и в печатном виде, Игорь Васильевич! — вновь обратился к нашему спутнику Флавиан. — Ознакомившись с ней и с работами вышеупомянутых мною зарубежных исследователей, вы лишитесь сомнений относительно того, возвращался ли кто «оттуда»!

— Так вот, — продолжил батюшка, — шарик, наполненный газом в коробке, — что с ним произойдёт, если мы снимем крышку и вытряхнем его наружу?

— Улетит? — спросила Айбике.

— Улетит, но только если в нём гелий, водород или другой газ, который легче воздуха, — ответил Флавиан. — А если в нём тот же воздух или, к примеру, фосген — тяжёлый ядовитый газ, то не улетит, а упадёт вниз.

Подобно тому и душа, в зависимости от наполненности её тем или иным духом, покинув тело — либо взмывает в Небеса, в светлые Божьи обители, либо утягивается вниз, в преисподнюю грузом отягощающих её греховных страстей.

— Батюшка! — вновь обратилась к Флавиану Айбике, — я немного запуталась, тогда что же такое вообще — «дух», который в человеке? Это что — чувства, эмоции, вредные привычки или какая-то особая энергия?

— Вы задали очень правильный вопрос, — кивнул головой батюшка, — Это главный вопрос в понимании того, что такое — духовная и религиозная жизнь человека! Попробую объяснить поточнее.

Только нам надо сначала определиться с некоторыми понятиями, которыми придётся пользоваться. Например, слово «дух». Это слово имеет в традиционном употреблении несколько разных значений, от «духа времени» или «тяжёлого духа в погребе» до «духов леса» или «духа»-душмана в лексиконе ветеранов войны в Афганистане.

Собственно название «дух» — как понятие, противоположное словам «материя» или «творение», принадлежит только Богу.

Только Он является не материальным существом, но Существом исключительно духовным, абсолютным и совершенным, а вся остальная материя уже создана Им.

Священное Писание устами Самого Сына Божьего Иисуса Христа говорит нам — «Бог есть дух» (Иоан. 4:24), причём не Дух с заглавной буквы как имя собственное — Святой Дух — а «дух», как свидетельство, что Он — не материя!

Творец, а не творение!

Дух же человека представляет собой одновременно и наполнение души (вспомним нашу модель — газ, наполняющий шарик), и её состояние — качество этого газа.

Примерно как воздух, которым мы дышим — через дыхание он попадает в лёгкие, а через них в кровь и влияет на свойства этой крови, а с нею попадает во все клетки человеческого организма.

В зависимости от своего качества он либо способствует их нормальному развитию, либо препятствует их правильной жизнедеятельности.

Чистый горный, лесной или морской воздух оказывает оздоравливающее действие даже на поражённый болезнью человеческий организм, а смрад загазованной промзоны или активной автотрассы разрушает и самого крепкого здорового человека, насыщая его кровь через лёгкие всей таблицей Менделеева!

То есть — качество наполняющего лёгкие воздуха вызывает и соответствующее состояние организма!

Схожий процесс происходит и на более тонком, духовном уровне: наполнение души тем или иным духом воздействует на всё существо человека.

Если душа наполняется носителем благодатной животворной божественной энергии — Духом Святым — она приходит в одно состояние, если же всё отравляющим и убивающим «духом нечистым» — совсем в другое!

— Батюшка Флавиан! — обратилась к нему неугомонная Айбике. — Кажется, я начала понимать то, о чём Вы говорите! Но объясните мне, как отличить собственный дух самого человека от Духа Святого или от духа нечистого? Как не ошибиться и не нанести самой себе, если я правильно выражусь — духовный вред?

— Вы выразились совершенно правильно, Айбике! — кивнул ей Флавиан. — Именно так: духовный вред!

Мы уже говорили о том, что человек трёхсоставен и состоит из тела, души и духа. С грубо-материальным телом, в принципе, всё понятно, скажем подробнее о душе и духе.

В одном из своих посланий апостол Павел говорит: «Слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого, оно проникает до разделения души и духа, составов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные» (Евр. 4:12).

 

***

Душа есть и у животных, но она вместе с телом была произведена водой и землей, которым была дана такая способность при их сотворении Богом.

«И сказал Бог: да произведет вода душу живую… рыб, пресмыкающихся. И сказал Бог: да произведет земля душу живую… скотов, гадов, зверей… по роду их: и стало так» (Быт. 1:20–24).

А о человеке сказано другое — после создания его тела из праха земного Господь Бог Сам «вдунул в лицо его дыхание жизни, и стал человек душою живою» (Быт. 2:7).

Это «дыхание жизни» и есть высшее начало в человеке, то есть его «дух», которым он безмерно возвышается над всеми другими живыми существами.

Поэтому хотя душа человеческая во многом сходна с душою животных, но в высшей своей части она несравненно превосходит душу животных именно благодаря наполнению её духом, который от Бога.

Согласно Святым Отцам, человеческий дух — не самостоятельная часть души, не нечто отличное от нее. Человеческий дух неразрывно связан с душой, всегда соединен с ней, пребывает в ней, составляет ее высшую сторону.

По слову святителя Феофана Затворника, дух есть «душа души человеческой», «сущность души».

А святитель Игнатий Брянчанинов дополняет его словами: «Существо человека, верховная сила его, которой он отличается от всех земных животных, которой он равен ангелам, дух его, есть образ существа Божьего…».

То есть, когда мы читаем слова Священного Писания «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его…» (Быт. 1:27), мы понимаем, что Бог вдохнул в человека его собственный «дух» именно как Свой образ, обладание которым и отделяет человека от всего остального сотворенного Богом мира.

Я, быть может, слишком сложно вам эти понятия объяснил?

— Нет, нет, батюшка Флавиан! — в один голос заговорили Айбике и Лидия Дмитриевна. — Как раз очень всё понятно! Вы нам всё это наглядно объяснили!

— Я рад, Слава Богу! — улыбнулся Флавиан. — Мы сейчас разобрались с собственным духом человека. Можно сказать, вспоминая нашу модель, что Бог вдунул в наш «воздушный шарик» чистый, насыщенный кислородом воздух и предоставил нам свободу «присоединяться» к разным духовным источникам по нашему выбору, предупредив, однако, о последствиях каждого такого выбора.

Соответственно, мы можем впустить в себя Дух Святой с Его благодатной животворящей силой, стяжать и преумножить эту благодатную силу, под действием которой наша душа обретёт состояние Любви.

— Батюшка! Простите, что опять влезаю, — вновь вклинилась Айбике в речь Флавиана, — но разве любовь — это «состояние души», а не чувство?

— Не за что Вас прощать, — улыбнулся Флавиан. — Вы правильно требуете уточнения: «любовь» со строчной буквы — чувство, а «Любовь» с заглавной — состояние души.

— Чем же они отличаются, отец Флавиан? — удивилась Лидия Дмитриевна. — Разве это не одно и то же?

— Отличаются они тем, Лидия Дмитриевна, — повернулся к ней батюшка, — что «любовь» со строчной буквы вполне доступна не только людям, но и животным. Говорят, что её чувствуют даже растения или — вода!

Алексей, — батюшка кивнул на меня, — перед нашим отлётом сюда показал мне замечательный ролик из интернета, в котором африканский лев, выращенный человеком и отпущенный им в дикую природу, по прошествии какого-то времени вновь встречается с ним в саванне.

Огромный хищник бросается к этому человеку, обнимает его своими мощными лапами, способными перебить хребет буйволу, прижимается к его лицу как ласковый котёнок, всячески выражая своё искреннее чувство благодарности и преданности.

Это любовь? Любовь!

А чувство собаки, умирающей на могиле своего недавно усопшего хозяина, от которой она не отходила с самого момента похорон, это любовь? Любовь!

Можно привести множество подобных примеров, которые показывают способность животных проявлять чувства, на которые способны, увы, даже не все люди!

Однако причина такой любви и привязанности кроется в том, что и тот лев, и все подобные ему любящие существа, включая людей, отвечают этим своим чувством лишь взаимно, в ответ на получаемые ими самими такие же любовь и внимание со стороны объектов их привязанности.

Такая любовь, как некая позитивная энергия, исходит из души живого существа и направлена преимущественно на того, кто взаимно отвечает таким же «лучом» этой позитивной энергии, доставляющей «облучаемому» ею ощущение большой радости, удовлетворения, «земного счастья».

Если бы тот лев с раннего возраста, попав в руки человека, получал бы от него не заботу, ласку и уход, а грубость, побои и злобу, вряд ли он кинулся бы радостно обнимать своего мучителя — скорее, с удовольствием пообедал бы им.

С людьми бывает ещё хуже, нередко они платят чёрной неблагодарностью и предательством именно тем, от кого получали любовь, заботу и внимание — родителям, друзьям или супругам. Увы! — и Христа предал один из ближайших учеников!

А ведь предавший Христа Иуда лично слышал от Него слова, дающие понимание того пути, который превращает любовь-чувство в Любовь — богоподобное состояние:

«А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных.

Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Матф. 5:44–48).

Ни лев, ни самая добродушная собака, никакое живое существо не способно любить врагов, любить обидчиков, отвечать добром за зло. Это может лишь Бог и созданный по Его образу человек. Иначе Сын Божий не призывал бы Своих учеников к воплощению в жизнь невозможного для них.

Но… «имеющий уши да услышит!» и «могущий вместить да вместит!»…

Не все слышат, не все вмещают, оттого и много людей страдающих и приносящих страдания другим людям.

Это происходит оттого, что человек, получивший от Бога при своём сотворении через Его божественное вдохновение «дух жизни» — носитель Образа Божьего, — уже не может обрести полноту счастья в простой «природной» любви, доступной прочим творениям Божьим.

Поэтому слова Блаженного Августина — «Ты, Боже, создал нас со стремлением к Тебе, и беспокойно наше сердце, пока не успокоится в Тебе!» — актуальны для всех живущих на Земле людей во все времена!

Человек, даже имеющий в своей жизни присутствие естественной природной «любви», если она не преображается в высшую форму Любви божественной, не может ощутить того, что мы называем полнотой счастья или по-церковнославянски «блаженством»!

— Батюшка! — обратилась к Флавиану Лидия Дмитриевна, — помните, в старом советском фильме «Доживём до понедельника» была очень символичная фраза: «счастье — это когда тебя понимают!» Разве это высказывание не верно?

— Замечательный фильм! — улыбнулся Флавиан. — Только авторство этих слов принадлежит не создателям фильма, а великому китайскому мудрецу Конфуцию, и полностью звучат они так: «Счастье — это когда тебя понимают. Большое счастье — это когда тебя любят. Настоящее счастье — это когда любишь ты!».

— Потрясающе! — воскликнула Лидия Дмитриевна. — Совсем другой смысл!

— И очень близкий к пониманию евангельского учения Христа, Который призывает любить, а не искать любви себе; служить, а не ждать услужения; дарить, а не требовать даров. Он Сам очень чётко сформулировал это словами: «…блаженнее давать, нежели принимать»! (Деян. 20:35).

Обратите внимание, Христос сказал дословно — «блаженнее»! То есть «счастливее!» Вот он — рецепт истинного Счастья — иметь в себе Любовь как состояние души и нести Её в окружающий мир, давать Её всем, без различия!

Истинная Любовь есть источник Счастья неиссякаемый — чем больше ты даёшь её другим, тем большую полноту радости испытываешь сам!

Вспомните, наверняка у каждого из вас есть свой опыт того, что даже дорогой полученный вами подарок не приносил вам радости, а порой малое, но сотворённое нами от души доброе дело неожиданно давало ощущение истинного удовлетворения!

— Да, да! Вы правы, батюшка! — закивали головами наши спутники. — Такой опыт, безусловно, был у всех!

— Так вот, возвращаясь к разговору о соединении духа человека с иными духами, — продолжил речь Флавиан. — Соединение с Духом Святым, стяжание Его в душе освящает, преображает, обожествляет всё человеческое естество и вводит человека в состояние богоподобия и Счастья.

А достигается такое соединение правильной христианской духовной жизнью, опыт которой во множестве произведений оставлен нам Святыми Отцами вселенской Православной Церкви.

Напротив того, соединение человеческого духа с духами «нечистыми» — демонами, посредством впускания в ум и душу овладевающих ею, затем и подчиняющих себе греховных помыслов, перетекающих далее в греховные деяния и делающих своего носителя безвольным «зависимым» страдальцем — такое соединение не только лишает человека возможности быть обладателем Любви, но и обрекает его на неутолимые мучения как в жизни временной, земной, так и в Вечности!

— Батюшка! — спросила Айбике, — но как же не ошибиться и не войти в соединение с нечистым духом? Как определить, что стоит за теми мыслями и эмоциями, которые постоянно вторгаются и в ум, и в сердце?

— Хороший вопрос! — довольно воскликнул батюшка. — Очень правильный вопрос! Ответ на него дал ещё апостол и Евангелист Иоанн, возлюбленный ученик Христов, в своём послании: «Возлюбленные! не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они, потому что много лжепророков появилось в мире. Духа Божия (и духа заблуждения) узнавайте так: всякий дух, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога; а всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, не есть от Бога, но это дух антихриста, о котором вы слышали, что он придет и теперь есть уже в мире» (Иоан. 4:1–3).

А значит, «базовое» условие, без которого невозможно и говорить о какой-либо правильной духовной жизни, есть — познание Христа и соединение с Ним в Теле Его Святой Соборной и Апостольской Православной Церкви! Далее — следование Его заповедям, с помощью руководства опытом Святых Отцов, за два тысячелетия во множестве прошедших путь духовного совершенствования и оставивших свои бесценные наставления!

 

***

— Здравствуйте! Меня зовут Елена, я ваш гид! — в открывшуюся дверь незаметно для нас остановившегося минивэна заглянула приветливая молодая женщина.

— Здравствуйте, здравствуйте! — словно очнувшись, стали здороваться с ней пассажиры.

Елена села на дожидавшееся её место рядом с водителем, что-то сказала ему по-итальянски, и машина вновь тронулась.

— Отец Флавиан! — наклонившись через меня к батюшке, тихо проговорил пожилой казах, перед этим пошептавшийся с супругой. — А Вы могли бы нас с женой покрестить в христиан, пока мы здесь, в Италии?

— И нас с сестрой! — так же тихо добавила Айбике.

— Хорошо! Поговорим об этом по возвращении во Фьюджи! — так же тихо ответил им Флавиан, опасливо покосившись на меня.

— Ты хочешь сказать, что смог мимо меня, контрабандой, привезти с собой епитрахиль? — в моём взгляде сверкнула сталь. — Ты помнишь, что я «справедлив, но строг, и во гневе страшен»?! — мой замогильный шёпот заставил бы затрепетать камни.

— Прости! — кротко выдохнул мой духовник.

 

Обзорную экскурсию по Неаполю я, находясь под впечатлением от предыдущего разговора, как-то не особенно и заметил, хотя наш гид Елена честно старалась дать нам побольше информации о посещаемых местах: Неаполитанском заливе, набережной с разноэпохальными постройками, наблюдаемом вдалеке острове Капри — любимом обиталище некогда Пешкова-Горького, а ныне богемной элиты Голливуда и всяких «непростых парней».

Площадь с дворцом неаполитанских королей, замок «на слоновьих ногах», стеклянный купол торговых рядов, ещё что-то древнее и красивое…

Всё это проходило перед глазами, не цепляя моего сознания, которое было у меня полностью занято осмыслением сказанного Флавианом в дороге. Многое было услышано мною от него в такой полноте впервые.

Мы снова погрузились в машину, снова ехали по какому-то шоссе под журчанье весёлого профессионально поставленного голоса нашего гида Елены. Мне показалось, однако, что не я один слушал её не совсем внимательно.

Лица наших спутников свидетельствовали о том, что мысли их заняты чем-то более глубоким и серьёзным, нежели рассуждения, какая из мафий — украинская или китайская — сильнее потеснила местную неаполитанскую «каморру» на её исторической родине.

— Приехали! Помпеи! — голос Елены был бодр и звонок. — Пройдёмте к билетным кассам, а затем на территорию города!

 

***

Странное какое-то ощущение возникло у меня сразу после вхождения через Морские ворота внутрь стен Помпеи: город был не мёртвый, но и не живой, скорее какой-то — вечно умирающий…

То есть, как будто процесс умирания, начавшийся 24 августа 79 года по Рождестве Христовом извержением Везувия, законсервировался до наших дней и до сих пор продолжается длящейся непрерывно уже почти две тысячи лет некой странной «комой».

В голове у меня вдруг зазвучала старая песня археологов, которую я пел у костра под гитару в ранней юности, ещё старшеклассником, в археологических экспедициях, куда ездил с друзьями в каникулы:

Над раскопом спустился вечер.

Археолог, пора кончать.

Будь спокоен — луна и ветер

Будут город твой охранять.

Может, ночью он вдруг проснётся,

Жизнь иная в нём закипит.

Над жилищем дымок взовьётся,

Песня чуждая зазвучит…

— Надо же! — подумал я. — Ведь сколько раз пытался вспомнить эту песню, чтобы спеть её своим детям, и не мог, а тут она сама вдруг выплыла из дальних уголков сознания!

«Может, ночью он вдруг проснётся…». Но нет, это не о Помпеях! Город не спит, это даже не летаргия… Он больше похож на тело человека, которое покинула душа, но аппараты искусственного жизнеобеспечения ещё поддерживают некоторые его функции.

— Вообще-то, Помпеи можно назвать древнеримской Рублёвкой, — звонко щебетала гид Лена. — Фактически это был элитный «коттеджный посёлок городского типа», причём земля здесь в период расцвета города была настолько дорогая, что даже богатые патриции, имевшие не по одному поместью во много гектаров размером, могли позволить себе тут лишь достаточно скромные по площади участки!

Зато уровень жизни здесь, действительно, был самым высоким, все достижения римской цивилизации — технические, экономические, финансовые и культурные были представлены в Помпеях во всём многообразии!

Многие из них предвосхитили своё время и были заново реализованы спустя почти две тысячи лет. Например, «зебры» на пешеходных переходах, фаст-фуды — точки быстрого питания с раздачей пищи на вынос; биржи, банковский бизнес и многое другое.

Не говоря уже о том, что культурная жизнь города была на высшем уровне. Здесь были Большой и Малый театры, раздельные женские и мужские «спа-комплексы» — термы; амфитеатр, большой публичный дом — лупанар, форум для светского и для бизнес-общения, храмы разным богам и так далее.

Римская элита стремилась сюда потому, что жизнь здесь была хоть и далеко не дешёвой, но весьма насыщенной — комфорт, продовольственное изобилие, свобода нравов и обилие развлечений плюс возможность делать здесь бизнес на местных отраслях промышленности и в торговле — всё это привлекало сюда аристократов, дельцов и политиков.

— Как-то я не уверен, что лупанар стоит относить к культурной жизни, — тихонько шепнул я Флавиану, задумчиво оглядывающемуся вокруг. — Тем более в одном ряду пусть даже с языческими, но всё же религиозными зданиями — храмами!

— Ну, это смотря о какой культуре говорить! — так же тихо ответил мне батюшка. — У людоедов тоже есть своя культура поедания печени врагов, а в Индии до сих пор полулегально существуют храмовые проститутки-жрицы «дэвадаси»!

Термин «культура» происходит от латинского слова «возделывать» — развивать, совершенствовать, — а развивать можно как лучшие стороны человеческой жизни, тик и низкие.

Понятие «культура греха» тоже имеет право на существование, а Римская цивилизация, с точки зрения Евангелия, во многом была носительницей именно культуры греха!

— Здесь, в Помпеях, ярко воплотилась греко-римская идея о ценности человеческого тела как источника наслаждения! — звонко вещала гид Елена. — Всё здесь было налажено для удовлетворения телесных потребностей человека: комфортная и красивая одежда, здоровая, полезная и даже изысканная пища…

— Елена! — не выдержал грешный я. — Вот об этом, о пище, можно чуть подробнее?

— Конечно! — обрадовалась активности слушателей наш гид. — С питанием жителей Помпеи всё было налажено отлично как по качеству пищи, так и способам её получения!

Есть ошибочное представление отдельных историков, что римское общество сильно разделялось в качестве пищи — беднейший плебс питался чуть ли не отбросами с помоек, тогда как знать ублажала себя сплошными деликатесами.

Это неверно! Раскопки в Помпеях, наиболее сохранившемся свидетеле быта Римской цивилизации периода её расцвета, говорят о другом!

Бесспорно, количество деликатесов на особых званых или праздничных мероприятиях во дворцах аристократии, тем более в императорском, как говорится, «зашкаливало» — об этом есть немало упоминаний в книге «Жизнь двенадцати цезарей» Гая Светония Транквилла и других источниках.

Но и пища простого обывателя, в частности в Помпеях, была вполне качественной и разнообразной. В Помпеях раскопано множество таверн, ресторанов и 89 термополиев — точек фаст-фуда, где продавалась горячая пища нескольких видов.

Наличие разнообразного «общепита» настолько упрощало процессы питания в городе, что лишь немногие дома, в основном богатые, имели собственные кухни для приготовления пищи.

Археологи, раскапывая сточные канавы и выгребные ямы около таверн, ресторанов и жилых домов, обнаружили множество остатков пищи, которые свидетельствуют о характере питания жителей Помпеи.

Из их находок следует, что даже простые, небогатые жители города имели вполне качественную и вкусную еду. Преимущественно их рацион состоял из традиционных для того времени блюд средиземноморской кухни: чечевицы, маслин, орехов, рыбы, вяленого мяса, хлеба.

Рестораны и дома побогаче уже демонстрируют меню, в котором присутствуют и импортные продукты: раковины устриц, морские ежи, морепродукты, пряности, в их числе даже индонезийские; мясо дичи, включая жирафа!

— Спасибо, Елена, вы очень полно осветили эту тему! — поблагодарил я и, повернувшись к Флавиану, вполголоса добавил: — А то что-то уж очень жирафьего бифштекса захотелось, с какими-нибудь маринованными морскими ежами…

— Ещё одним достижением Древнеримской цивилизации, представленным во всей широте в Помпеях, была раскрепощённость сексуальной жизни, можно сказать, культ плотской любви! — восхищённо повествовала Елена. — Та античная свобода сексуальных отношений, которая была характерна ещё для Древней Греции и вместе с греческой религиозной традицией и культурой принята Древним Римом, чтобы расцвести во всём многообразии, нашла в помпейском обществе наиболее яркое воплощение!

Мы с Флавианом переглянулись.

— Представляете, в свободе сексуальных отношений Помпеи предвосхитили те цивилизационные ценности, к которым человечество возвратилось только спустя два тысячелетия запретов и непонимания, к концу двадцатого века!

Елена говорила вдохновенно и убеждённо:

— Только подумайте, здесь на двадцать тысяч жителей существовало, кроме главного лупанара, более сорока отдельных помещений для занятия проституцией, не считая отведённых для этого комнат при тавернах, магазинах и других общественных и частных помещениях!

Причём здесь были заведения разного уровня, от недорогих, для простых горожан, приезжих купцов и матросов, до элитных, можно сказать, аристократических секс-клубов, в которых профессионально оказывали сексуальные услуги как «лупы»-женщины, так и «луперки»-мужчины!

Выступать в роли «жриц любви» не гнушались даже замужние матроны из благородных семей, не афишируя это, естественно, хотя в большинстве случаев профессиональными «лупами» были рабыни из Греции и других завоёванных Римом стран.

В качестве «луперков» нередко выступали тогдашние «звёзды спорта» — гладиаторы, вступать в связи с которыми не брезговали даже знатные дамы, одаривая своих любовников немалыми деньгами!

Но и не только «любовь за деньги» была распространена между жителями Помпеи. Её граждане жили полноценной чувственной и эротической жизнью — влюблялись, ухаживали друг за другом, «занимались любовью», причём даже в общественных местах, таких как галереи форума или городские закоулки!

Да и вся обстановка жизни в Помпеях свидетельствовала о преобладающем здесь духе моральной свободы: множество находок имеют яркую сексуальную тематику — от настенных эротических фресок и «граффити» до скульптурных изображений и предметов быта.

Найдены изображения нетрадиционных форм плотской любви, включая секс с животными, множественные образы бога Приапа с его гипертрофированным «мужским достоинством», домашняя утварь и уличные светильники в виде обычно скрываемых частей тела человека!

В конце восемнадцатого — начале девятнадцатого века, когда развернулись серьёзные раскопки, учёные, будучи связаны давлением клерикалов, — Елена бросила осторожный взгляд на Флавиана, который в своём поношенном подряснике, безрукавке-полурясе и афонской скуфейке явно выглядел клерикалом-давителем, — не знали, как поступить со множеством находок эротического содержания, боясь предоставить их на широкое обозрение.

В 1819 году раскопки посетил неаполитанский король Франческо Первый вместе с женой и дочерьми. Осмотрев «непристойные» находки, король был так сильно возмущён, что приказал вывезти все крамольные артефакты в Неаполь и запереть их в особом, так называемом «Секретном кабинете».

В 1849 году дверь в него даже была заложена кирпичом, и только по прошествии немалого времени туда был открыт доступ ограниченному числу людей зрелого возраста и, как это было особо указано — «безупречной репутации»!

В самих же Помпеях эротические фрески были закрыты специальными завесами, а некоторые даже замазаны. «Секретный кабинет» прогрессивная общественность не раз предлагала превратить в общедоступный музей, но все попытки пресекались клерикалами и консерваторами!

Елена снова быстро взглянула в нашу с Флавианом сторону (очевидно, если он был «клерикалом», то я — явно «консерватором»).

— И только в 2005 году собрание «Секретного кабинета» было наконец передано в распоряжение Национального археологического музея!

Флавиан тем временем, никак не реагируя на несколько провокационные высказывания и взгляды нашего гида, что-то сосредоточенно разглядывал на стене какого-то разрушенного помпейского дома.

— Простите, что прерываю Вас, Елена, — обратился он вдруг к экскурсоводу. — Скажите, пожалуйста, когда были сделаны эти граффити?

— Эти граффити были обнаружены немецким археологом Августом May ещё в 1885 году, и, по мнению учёных, они были процарапаны во время самого извержения Везувия кем-то из его жителей, возможно, даже христианином!

— А что там написано, что это за надпись? — заинтересованно повернулась к стене с граффити вся наша маленькая группа.

Айбике, оказавшаяся ближе всех к надписи, огласила процарапанный на штукатурке текст:

— Здесь написаны латинскими буквами два слова: «СОДОМ» и «ГОМОРРА»!

Возникшую тишину прервала Лидия Дмитриевна, повернувшись к Флавиану:

— Батюшка! Кажется, я понимаю, почему здесь это извержение произошло…

 

***

Большую часть обратного пути во Фьюджи вся наша небольшая компания провела молча, «переваривая» всё виденное и слышанное во время экскурсии.

У меня перед внутренним взором вновь проходили запечатлевшиеся образы серых каменных стен, мостовых из крупных каменных плит, амфитеатра с витающим над ним «запахом смерти», гипсовые отливки скорченных предсмертным мучением человеческих тел, захваченных страшным мгновением «в день, в который не ожидали, и в час, в который не думали…» (Матф. 24:50).

Незадолго до окончания пути всеобщее молчание вновь прервала Айбике:

— Батюшка Флавиан, Вы не знаете, а христиане в Помпеях были?

— Судя по некоторым свидетельствам, были, — ответил Флавиан. — Среди помпейских граффити найдены изображения, свидетельствующие об этом, а в одном из раскопанных домов в Геркулануме, городке рядом с Помпеями, тоже погибшем при извержении Везувия, найдено помещение, обустроенное как домовая церковь!

Кроме того, Помпеи находятся менее чем в десяти километрах от городка Путеолы — места, где Апостол Павел провёл под стражей семь дней во время своего путешествия в Рим (Деян. 28:13–14).

Причём эти семь дней он пробыл там потому, что местные христиане из самого города и окружающих селений упросили его остаться на некоторое время, чтобы научиться у апостола христианской жизни.

Поэтому существование христиан в Помпеях, Геркулануме и окружающих населённых пунктах в 79 году совсем не удивительно!

— Как же тяжко им приходилось во всём этом… — Айбике задумалась, подбирая слово, — Содоме и Гоморре!

— Тяжко! — согласно кивнул Флавиан.

— Наверное, как и теперь… — вздохнула Лидия Дмитриевна.

 

— И всё же фьюджевская водичка мне явно помогла! — довольно возвестил Флавиан, оглядывая с крыши маленькой одноподъездной, но при этом отнюдь не дешёвой гостиницы видимые оттуда кусочки пейзажей Вечного Города.

Заведение общепита (язык не поворачивается назвать его рестораном!) этого крохотного, но, очевидно, вполне прибыльного отельчика помещалось в мансарде под самой крышей, частично выходя на неё неким подобием балкона. На этом-то балконе мы с батюшкой и вкушали свой более чем скромный римский завтрак (круассаны были чёрствыми, а яичница холодной и подгоревшей!).

— Не знаю, не знаю… — голосом ворчливой бабки забормотал я. — Вторую чашку кофе всё равно не получишь!

— Жестокосердно это… — вздохнул батюшка.

— Не знаю, не знаю, — продолжал я в том же тоне. — Может, кому и жестокосердно, зато к твоему стаду овец духовных, которым ты живой нужен, очень даже и милосердно! Наплодил чадушек — теперь обходись одной чашкой и не смотри на меня глазами грустного Барсика!

— Ладно, тогда хоть сока налей отцу духовному!

— Не буду я тебе какую-то химию из пакета наливать! — я был строг до неумолимости. — Потом, в забегаловке на улице, свежевыжатого попьём, а сейчас вот тебе минералка без газа и две таблетки на закуску!

— Как благословишь! — вздохнул кроткий игумен. — Давай свои пилюли…

В кармане неожиданно жужукнула виброзвонком эсэмэска, и я инстинктивно прижал телефон ладонью.

— Ладно, ладно, конспиратор! — проницательный взгляд Флавиана упёрся прямо в мою совесть. — Посмотри, что там пришло в твоём контрабандном от духовника девайсе! Прокололся, так вытаскивай наружу!

Я, потупив очи, вытащил из кармана предательский смартфон, открыл и прочитал вслух последнее сообщение:

«Дорогой батюшка Флавиан! Ваше благословение выполнила: родителей, новопросвещённых Николая и Анну, и сестру, новопросвещённую Нику, в наш Успенский кафедральный собор в Астане сводила, отцу Нифонту от Вас поклон передала, он нас воцерковил и причастил всех четверых. Вам от него также поклон и просьба о молитвах. Разрешите нашей семье считать вас своим духовным отцом? Ваша новопросвещённая раба Божья Мария, в миру Айбике!».

— Ну? — я вопросительно посмотрел на Флавиана. — Что отвечать-то?

— Напиши, что разрешаю, — вздохнул он. — Пусть поминают как духовника, пока лучшего себе не найдут…

— То-то же! — я наставительно поднял вверх указательный палец. — И какая тут тебе вторая чашка кофе?

 

***

— Ну что, я пойду, очередь в кассу займу, а ты пока пофотографируй тут! — я обратился к Флавиану, замершему перед могучей стеной Колизея с надписью «AMPHITHEATRUM FLAVIUM», — только далеко не отходи, народу в очереди немного, пройдут быстро!

— Лёш! — Флавиан посмотрел на меня как будто откуда-то издалека, — а как ты посмотришь, если мы вообще внутрь не пойдём? Просто обойдём вокруг и помолимся на ходу?

— Как благословишь! — с некоторым недоумением согласился я. — А почему ты не хочешь внутрь Колизея зайти? Неизвестно ведь, приедем ли сюда ещё когда-нибудь?

— Не знаю, как тебе объяснить… — наморщил лоб Флавиан. — Я всё, что там находится внутри, достаточно хорошо по фотографиям знаю, даже 3D-реконструкцию смотрел.

Но для меня Колизей — это прежде всего святыня христианского мученичества, я будто слышу здесь и сейчас этот крик «christianos ad leones!» — христиан львам!

Поэтому заходить внутрь с сонмищем туристов и «щелкать фотиком» как-то душа не лежит! Ты не обращай внимания, это всего лишь мои личные ощущения — если хочешь, сходи сам, а я тебя здесь подожду, вон арку Константина пойду рассмотрю поподробнее!

— Пошли вместе арку Константина смотреть, батюшка! — сказал я безапелляционно и первым зашагал в сторону арки. — А потом вернёмся и обойдём вокруг Колизея, с чёточками…

— Пошли!

 

***

Рим поразил меня — действительно «Вечный Город»!

Причём поразил не красотой расположения с постоянно меняющимся рельефом пейзажа, не обилием встречающихся на каждом углу исторических памятников, «по совместительству» являющихся ещё и шедеврами архитектурного или изобразительного искусства вселенского масштаба!

И не муравьиным кишением на улицах, площадях и в переулках миллионных толп туристов со всего света с растворёнными в этих толпах, как сахар в кофе, местными жителями!

И даже не откровенным старанием каждого официанта в разнообразных ресторанчиках и пиццериях надуть «лоха-туриста», что является здесь «национальным спортом».

Флавиан запретил мне «поймать за руку» пройдоху с большими романтичными чёрными глазами, который обсчитал нас на 10 евро — «Бог с ним, Лёша, считай, что ты ему дал такие «чаевые». Может, у него дома мать-инвалид, да и вообще жизнь у них тут дорогая»!

Рим поразил меня неким особым, тонко присутствующим, но явно ощущаемым не скажу «благодатным», скажу — «позитивным» духом, словно исходящим от каменных стен, от плит мостовой, от развалин форума, от деревьев, произрастающих из римской земли, пропитанной энергией солнца и всех случившихся на ней исторических событий.

Тысяча лет европейского христианства, прошедшая со времени его рождения в катакомбах Вечного Города до отделения поместной Римской Церкви от Вселенского Православия, никуда не делась отсюда!

Трагическое разделение и произошло в одиннадцатом веке по Рождестве Христовом вследствие искажения евангельского духа и догматов христианского вероучения из апостольско-вселенских в новодельно-«латинские», удобные для реализации честолюбиво-властных стремлений высшего римского духовенства.

Но всё равно первая тысяча лет возрастания и наполнения силой тоненького ростка христианства, проросшего из подземелий каменоломен-катакомб и взломавшего, взорвавшего казавшиеся незыблемыми пласты многовекового язычества в сознании и в сердцах граждан Римской империи — «высшей расы» всего покорённого Римом пространства, — та первая тысяча лет глубоко пропитала саму почву Великого Города духом первохристианского мученичества за веру и аскетического подвига последовавших за ним поколений.

Даже второе тысячелетие постепенного обмирщения и сползания католицизма в социальную и политико-экономическую область мирской жизни с высот совершенствования человеческого духа не смогло истребить эту глубинную насыщенность благодатью святого места, подобно тому как не могут проникнуть вглубь пропитанной антисептиком древесины болезнетворные разрушительные бактерии, лишь производя незначительные поражения на её повреждённой царапинами поверхности.

Мне даже показалось, что Вечный Город вот-вот вновь вздохнёт благодатным духом, стоит лишь расколоть и сбросить ту окостенелую скорлупу бездушного пафоса и ханжеского снобизма, которой Рим покрылся за время поражения его проказой нового язычества в период, названный искусствоведами эпохой Возрождения и метко переименованный русским профессором богословия в «эпоху вырождения», но…

Кажется, я излишне размечтался! Созерцаемые нами в Риме процессы — как, впрочем, и не только в Риме, и не только в Италии, — к сожалению, не давали оснований для таких романтических надежд. Увы!

И всё-таки Рим…

 

***

— Сеньор Маурицио! — обратился я со всем возможным достоинством и благородной почтительностью к нашему, весьма высокому для итальянца, седовласому шофёру такси с осанкой генерала и взглядом Наполеона Бонапарта с портрета кисти Франсуа Жерара. — Сеньор Маурицио, почему на таком месте, как это (я сделал величавый жест рукой, указывая на небольшую мощёную площадку перед памятником Гарибальди на площади его же имени, на которой две неопределяемого возраста тётки в котелках «а ля Чарли Чаплин» и в коротких юбках отплясывали какую-то бродвейскую чечётку под соответствующую музычку из стоящего на брусчатке магнитофона), — почему эти дамы танцуют здесь что-то пошлое американское, а не народное итальянское, фарандолу, например?

Нужно сказать, что нижеследующий диалог с сеньором Маурицио дан для лёгкости восприятия сразу в русском переводе с моего плохого итальянского, хорошего итальянского сеньора Маурицио, неплохого моего английского, похуже английского сеньора Маурицио плюс молчания на русском и на всех остальных языках Флавиана.

— Видите ли, сеньор Алессио (это я!), к сожалению, Америка со своим Микки Маусом и кока-колой, — сеньор Маурицио брезгливо поморщился, — очень агрессивно лезет к нам в Европу, пытаясь навязать европейцам свою культуру и понимание жизни!

— Но сеньор Маурицио! — я постарался придать своему голосу максимум вальяжного изумления, — что может дать Америка со своей двухсотлетней новодельной (я так и сказал — «new-made»!) коммерческой культурой Европе, тем более Италии! — тут я возвысил голос и сделал жест, призванный выражать крайнее недоумение. — Италии, которая является колыбелью и центром всей европейской цивилизации! Италии, которая одарила весь мир шедеврами живописи, скульптуры, архитектуры, музыки и дизайна! Своим «римским правом», наконец!

Тёмно-карие глаза сеньора Маурицио увлажнились в уголках — очевидно, такого итальянолюбивого пассажира он давно не возил.

— О да! Сеньор Алессио! — в его голосе прозвучала трагическая нотка. — Вам, русским, повезло, у вас есть Путин! Великий политик и национально-ориентированный лидер страны! А у нас… У нас такого Путина нет!

— Но ведь Европа добровольно объединилась в Евросоюз, в том числе и для защиты европейских культурных ценностей! — вновь возвысил я свой недоуменный глас. — Разве она не может совместно совладать с агрессивной экспансией на свою территорию микки-маусов и кока-колы с попкорном?

— Европа добровольно объединилась? — болезненно поморщился сеньор Маурицио. — Это масоны европейцев как баранов обманом загнали в общее стойло, названное Евросоюзом, и «пастухами» поставили жуликов и гомосексуалистов!

— Масоны? — изобразил я недоумение.

— Конечно, масоны! — утвердительно махнул рукой наш шофёр. — Они в Европе и во всём мире уже сколько веков мутят воду!

— А разве масонство — это не просто фольклорный клуб, объединяющий любителей древней мистики и театрализованных ритуалов, этаких «городских чудаков»? — продолжал «удивляться» я.

— Фольклорный клуб? — красивые чёрные итальянские глаза сеньора Маурицио округлились, словно перед ним оказался пришелец с Альфы Центавра. — «Пропаганда Дуэ» тоже фольклорный клуб? А убийство Альдо Моро, Микеле Синдоны, Роберто Кальви, Пекорелли, следователей, судей, журналистов, свидетелей обвинения по делу ложи — это всё тоже развлечения «чудаков» из этого клуба?

А купленные политики, генералы и депутаты, финансовые махинации, «красные бригады», дрессированные средства массовой информации, связи с мафией и ЦРУ — тоже невинный «фольклор»?

У вас в России революцию в начале двадцатого века тоже организовал безобидный «фольклорный клуб»?

— Ну да, у нас в революциях, особенно Февральской, масоны какие-то участвовали, я в этой теме не слишком эрудирован… — смешался я под напором итальянца. — А что такое «Пропаганда Дуэ»? Я не в курсе, о чём Вы говорите!

— «Пропаганда Дуэ», или сокращённо «П2», — это масонская ложа под управлением, кажется, Личо Джелли! — впервые вставил своё слово в наш разговор Флавиан. — Я помню, в восьмидесятых годах в нашей прессе печатали материалы о скандале вокруг неё, что-то под рубрикой «разлагающийся капитализм»!

— Совершенно верно, падре! — воскликнул сеньор Маурицио, почтительно взглянув на Флавиана. — Именно так, «П2» или «Пропаганда Дуэ» под руководством мерзавца Джелли!

Когда в начале восьмидесятых вскрылась вся эта история с «П2», и в прессе появились сведения о масштабах её деятельности, вся Италия всколыхнулась — люди ждали, что после разоблачения этой дьявольской криминальной организации и суда над ней политическое небо над страной расчистится, и к власти придёт подлинно народное правительство, которое будет управлять страной в интересах итальянцев, а не в интересах международных финансовых корпораций, руководимых масонами!

И что получилось? Всё закончилось ничем! Сперва шуму было много, правительство Форлани ушло в отставку, следствие делало громкие заявления… Потом одних свидетелей стали отстреливать, другие отказались от своих показаний, кто-то пропал без вести, кто-то подал в отставку!

Документы исчезали, следствие тормозилось, одни итальянские масоны покрывали других — «lupo nоn mangia lupo» (волк волка не съест — итал.) — американские масоны покрывали итальянских с помощью ЦРУ и других спецслужб — «una mano lava l altra» (рука руку моет — итал.).

В результате — Джелли на свободе, правосудие в нокауте, мафия при деньгах, а масоны у власти! И вы хотите, чтобы на площади Гарибальди танцевали фарандолу?

— Ну да, сеньор Маурицио, вы меня убедили про «lupo», который не ест другого «lupo»! — закивал я смиренно.

— Дорогой сеньор Алессио! — снисходительно улыбнулся седеющий итальянец. — Я вожу такси по Риму уже двадцать восемь лет и перевёз множество пассажиров из разных стран мира!

После появления Евросоюза и введения единой валюты «евро» я много раз спрашивал у пассажиров из всех европейских стран — стало ли у них лучше жить простому человеку? И знаете, сколько из них ответило положительно? Zero! Ноль!

Немцы с тоской вспоминают свою марку, французы франк, греки драхму и все остальные так же! И все завидуют хитрым англичанам, вошедшим в это «евро-стойло» лишь одной ногой и сохранившим свой неубиваемый фунт стерлингов!

Хотя что тут удивляться, ведь именно в Англии находится масонский центр управления глобализацией, неужели они сами себе создадут лишние сложности без подстраховки!

— А разве не в Америке? — удивился я.

— Америка — это «бицепсы», силовой центр международного масонства, а его «мозг» в Англии! Со времён разгрома тамплиеров французским королём Филиппом Красивым!

— Откуда вы, сеньор Маурицио, так много знаете о политике, истории и обо всех этих тёмных её сторонах? — не смог я сдержать своё любопытство.

— Сеньор Алессио! Таксист в Риме «больше чем таксист»! Он и гид, и справочное бюро, и собеседник по всем вопросам для своих пассажиров!

Я смолоду любил читать, причём не только ежедневные газеты, но и серьёзные книги, любил общаться с людьми и анализировать происходящее вокруг, к тому же Рим — такое место, вокруг которого всегда закручивались все наиболее важные процессы европейской истории и цивилизации, здесь каждый камень пропитан информацией к размышлению!

Поэтому к своим пятидесяти четырём годам я научился немного разбираться в людях и совершаемых ими делах в нашей старушке Европе и во всём мире! Да и вообще итальянцы всегда были нацией немного «помешанной» на политической теме — у нас каждый второй является «экспертом» по внутренней и внешней политике!

— И каков, сеньор Маурицио, ваш политический прогноз на ближайшее будущее для нашей старушки Земли? — мой вопрос был лишён всякой иронии.

— Вы христианин, как и падре? — Сеньор Маурицио кивнул в сторону моего батюшки.

— Да, конечно, православный христианин! Даже в алтаре батюшке прислуживаю! — подтвердил я свой церковный статус.

— Тогда Вам должен быть понятен прогноз для «старушки Земли»: ближайшее будущее — это Армагеддон! — взгляд глубоких красивых глаз итальянца был серьёзен и грустен. — Собственно, Армагеддон уже начался, а Апокалипсис открывает нам — кто в этой битве победит и кто воцарится на три с половиной года! А потом будет Второе Пришествие Иисуса Христа в Славе Его!

Я тоже христианин с детства, католик, правда, я не думаю, что сегодня эта разница между нами уже настолько актуальна. К сожалению, среди итальянцев, особенно римлян, всё меньше становится настоящих христиан…

— Немудрено! — вздохнул Флавиан и показал на видневшиеся вдалеке купола, похожие на русские храмовые. — Сеньор Маурицио, а это, вон там, что за здания?

— Это новый русский храм святой Екатерины! — ответил наш шофёр. — Я слышал, что когда утвердили проект этой церкви, то пришлось даже немного срыть холм, на котором она поставлена, иначе её крест мог оказаться выше креста храма святого Петра в Ватикане, а этого нельзя делать по законам Рима!

— Ну, нельзя так нельзя! — миролюбиво согласился я. — Давайте теперь поедем в катакомбы Севастиана, а заодно посмотрим Аппиеву дорогу!

Итальянец почтительно распахнул дверь своего таксишного «мерседеса» перед моим батюшкой — Andiamo, signori! (Поехали, господа! — итал.)

— Господи, благослови! Dio la benedica! — Флавиан осенил своей пастырской десницей водителя, его здоровенный таксишный «мерседес» и дорогу по направлению нашего движения!

— Аминь! — благочестиво поддержал я, поразившись в очередной раз батюшкиной языковой эрудиции.

— Amen! — удовлетворённо подтвердил сеньор Маурицио.

 

***

Пока машина, управляемая твёрдой рукой нашего седовласого командора, энергично рассекала пространства не особо широких римских улиц, я, сидя на заднем сиденье рядом с перебирающим чётки Флавианом, всё пытался выстроить в своём сознании из всей полученной в предыдущем разговоре информации какую-либо стройную систему. Получалось не очень…

— Отче! — не выдержав, прервал я молитвенную работу духовника. — Прости, что мешаю молиться, но у меня из головы вся эта масонская тема никак не идёт! Неужели эти «братья-каменщики» реально настолько сильны и настолько одержимо стремятся к созданию своего масонского всемирного государства?

— Ну, они не сильнее своего «куратора»-дьявола, а тот не сильнее Бога! — спокойно ответил мне духовник. — Масоны как организованная структура не есть сами по себе главная сила антихристова воинства, они всего лишь одна из структур всемирной религиозно-политической организации, которую можно называть по-разному — «тайным мировым правительством», «церковью сатаны» или как-то ещё, сути это не меняет.

— Ты сказал «религиозно-политической»? — удивился я. — Разве не атеисты строят «рай на земле», разве там есть по-настоящему верующие люди?

— Конечно! — кивнул батюшка. — Ещё как верующие! Смотри, веру можно условно разделить на две части, или на два этапа — первый этап есть собственно «вера» — тебе сказали, что Бог есть и с Ним можно быть в общении, и ты поверил в это. Такая вера ещё не полноценна.

А вот когда ты, поверив, что Бог есть и готов к общению с тобой, обращаешься к Нему в молитве, начинаешь пробиваться к Нему сквозь дремучие заросли своих греховных страстей, и в процессе этого движения начинаешь слышать Его ответ, чувствовать «обратную связь», приобретать практический опыт общения с Богом, — тогда твоя вера переходит уже во вторую, более совершенную, чем прежде, форму — знание!

И ты уже можешь искренне утверждать, что ты не просто веришь в то, что Бог есть, но ты знаешь, что Он есть, и это знание подтверждается твоим личным опытом богообщения — опытом религиозным!

Религия не была бы возможна, если бы не было этой «обратной связи», причём любая религия, как божественная, так и все языческо-демонические.

Соответственно, и все настоящие язычники-сатанисты на определённом этапе погружения в свою веру приобретают личный опыт общения с дьяволом или его подчинёнными духами — демонами, в результате чего их вера и становится религией.

— А какой же у них может быть религиозный опыт, отче? — недоуменно вопросил я. — У христиан это ощущение полученной благодати и её действия в душе, а у них-то что?

— У них, Лёша, как бы это тебе сказать, чтобы не перейти на наркоманскую терминологию… — сделал паузу Флавиан, — у сатанистов опыт религиозных ощущений состоит из смеси наркотического кайфа и бешеной наркотической же ломки! Это несчастные люди, рабы дьявола, подсаженные на страшную наркоту лже-обожения, от которой мучается и сам их рабовладелец и «наркодилер» — сатана.

— Уточни, отче, не очень понял! — мотнул головой я. — Они что, все становятся наркоманами?

— Их наркотик, вводимый в душу через «шприц» гордыни, есть ощущения себя «богоподобным сверхчеловеком», элитой мира, «не таким как все», «высшей расой», призванной править миром!

— Подожди, ты же это о гитлеровском фашизме говоришь, это же их идеология! — сообразил я.

— Так гитлеровский фашизм и был одной из форм сатанизма, опробованной на больших массах людей! Всему немецкому народу вождями внушалось: вы арийцы, высшая раса, созданные, чтобы владеть и управлять миром, вперёд за победу Третьего рейха!

И народ верил и «кайфовал» от собственного национального превосходства над всеми остальными народами. Вспомни кинохроники тех времён: массовая эйфория на грани истерии!

— Да, видел, как их распирало! — согласно кивнул я.

— При этом тем же эсэсовцам внушали — народ быдло, пушечное мясо, необходимое для строительства мировой империи. Настоящая арийская элита — это вы, потому вам и даны особые права и полномочия! — продолжил батюшка. — А уж между собой гитлеровская верхушка смеялась и над этим «втиранием мозгов» — мол, мы-то знаем, что только мы, «избранные», и есть та элита, которая должна и будет править миром!

А члены «мирового правительства», с чьей подачи и на чьи деньги стало возможно возвышение всей гитлеровской верхушки и создание их идеологии, уже посмеивались и над гитлеровскими ближайшими «сверхчеловеками», включая его самого: балдейте от себя, дурачки, балдейте! Сверхчеловеки и элита мира — это мы!

А над ними смеётся уже сам сатана!

— Однако! — я даже поскрёб затылок от избытка чувств. — Выходит, что и масоны…

— Именно так, Лёша! — кивнул Флавиан. — И масоны, и члены всяких ротари-пен-клубов и других «элитных» объединений всего лишь ступени из одержимого тщеславием человеческого материала, на каждой из которых вышестоящими внушается адептам идея их «особенности» и «сверхчеловечности», начиная от рядового новоначального члена, кончая…

— Кончая сатаной, который тоже «тащится» от собственного «величия»! — подхватил я.

— И мучается, зная всю его фальшивость, временность и собственное будущее по окончании времён, — закончил Флавиан.

Машина затормозила и остановилась.

— Vieni, signore! Catacombe di san Sebastiano! (Приехали! Катакомбы святого Себастьяна! — Итал.) — торжественно провозгласил сеньор Маурицио, повернувшись к нам с водительского сиденья.

 

В катакомбы святого Себастьяна мы не попали, там был выходной. Мы попали в катакомбы святого Каллиста, они находились рядом с Себастьяновскими, но выходной в них был в другой день.

Нашим гидом по катакомбам стал русскоговорящий католический священник сербского происхождения, весьма пожилой, но вполне бодрый и с умным, если не сказать «с хитрецой», выражением серых внимательных глаз, по имени Стефано.

— О! Русские паломники! — он внимательно посмотрел на Флавиана. — Вы священник или монах?

— И монах, и священник, — смиренно кивнул мой батюшка.

— Я спросил потому, что на Вас нет священнического креста! — пояснил наш проводник по катакомбам. — Обычно русские батюшки носят наперсный крест, если ходят в священнической одежде! Но нередко они приезжают и в мирской, вполне даже современной.

— Я просто привык к афонской монашеской традиции, крест надеваю только на богослужения или на официальные мероприятия, — улыбнулся ему Флавиан, — тем более, что у меня крест наградной, а медали же не обязательно носить на повседневной одежде, даже монашеской!

— Ну да, ну да! — закивал в ответ сербский падре. — Я тоже как знак священства ношу только это! — он показал на свою «колоратку» — белый католический воротничок, вставленный во вполне светскую бежевую в клеточку рубашку. — Поскольку вы люди религиозно грамотные, я не буду вам рассказывать про историю римского христианства — вы всё это знаете. Я лучше включу вам аудиогид на магнитофоне и проведу вас по обычному маршруту, под который рассчитана аудиозапись. Тем более, что мой русский язык не очень хороший!

— Что вы, что вы! — поспешил заверить его я. — У вас замечательный русский язык!

— Спасибо! — улыбнулся он. — Если у вас будут какие-либо вопросы, вы можете задавать их, я буду выключать магнитофон!

— Хорошо! — кивнул Флавиан. — Благодарю за внимание!

— Пойдёмте! — махнул рукой падре Стефано, и мы направились к маленькому домику из красного кирпича, построенному над лестницей, ведущей в недра древней христианской святыни.

 

***

…Как я потерялся, я и сам не понял. Вроде бы шёл всё время за Флавианом, который в свою очередь следовал за падре Стефано, несущим в руке магнитофон с аудиогидом.

Ну да — отвлекался я, конечно, останавливался что-нибудь рассмотреть, заходил в какую-нибудь не предусмотренную аудиогидом «кубикулу»…

Но, вроде, быстренько выскакивал оттуда, пару раз щёлкнув «Марком», даже не успев и помолиться хоть кратенько, и сразу догонял батюшку с падре…

Даже когда увидел в одной из крипт группу сидящей прямо на полу молодёжи, возглавляемую также сидящим на полу, но лицом к остальным, мужчиной лет тридцати с небольшим.

Он был с лентой на шее, подобной длинному воротнику, и чашей с вином в руке. В другой руке его был круглый белый хлеб. Одеты все, включая руководителя, были абсолютно в соответствии с современной европейской модой — джинсы, кеды, футболки, толстовки…

— Падре Стефано! — догнав его, обратился я к нашему проводнику. — А это что там за группа молодёжи в крипте с вином и хлебом? Это они что, так Евхаристию совершают?

— Какие-то протестанты, — не поворачивая головы, небрежно бросил падре. — У них это считается «воспоминанием Тайной Вечери»!

— А здесь только протестанты так могут служить?

— Почему? И католики служат, и православные, и другие конфессии…

— А что, сюда можно вот так запросто приехать и послужить литургию? — поразился я.

— Конечно! — так же не поворачивая головы, ответил проводник. — Нужно только заранее предупредить, договориться с администрацией.

— Ух ты! — возликовал я, повернувшись к Флавиану. — Отче! Это же тема! Представляешь, как можно было бы сюда нашей приходской командой нагрянуть! Вот здорово было бы здесь у гробов первых мучеников причаститься! Я бы так хотел!

— Здорово! — кивком согласился Флавиан. — Поговорим об этом потом, слушай аудиозапись, очень интересно!

— Слушаю и повинуюсь! — смиренно согласился я, уже и мечтах подавая кадило литургисающему в катакомбах духовнику.

После этого разговора я сфотографировал ещё какую-то крипту или кубикулу, а потом…

А потом как-то так — раз! — и они куда-то делись! И Флавиан, и падре, и аудиогид!

Вынырнув из отснятой мною крипты, я посмотрел в коридор и, не обнаружив там Флавиана с проводником, отправился вдогонку в направлении их предполагаемого движения, надеясь догнать отцов за первым же поворотом.

За первым поворотом их не оказалось, пустой коридор хорошо просматривался вдаль. Вероятно, они вошли в одно из находящихся вдоль коридора боковых помещений.

Я прошёл вперёд по коридору быстрым шагом, заглядывая во все встречающиеся по пути крипты и кубикулы — никого! Тогда я вернулся обратно, предположив, что они зашли куда-то ещё до поворота в этот коридор — пусто!

Я снова отправился в путь, внимательно заглядывая в каждый боковой проход, каждый угол, надеясь наконец увидеть знакомую широкую спину в выгоревшей безрукавке-полурясе, надетой поверх дорожного хэбэшного подрясника с обтрёпанным ещё об афонские колючки нижним краем.

Никого! Однако…

Я остановился и попытался сориентироваться в окружающем меня тесном пространстве подземелий, стараясь определить — с какой стороны находится лестница папы Дамасия, по которой мы спустились под землю — тщетно!

Я начал укорять себя в своей извечной суете с фотоаппаратом, который словно бы заставлял меня всё время находиться в состоянии охотничьего сеттера: уши торчком — где тут хороший кадр спрятался?

А-а, вот он, голубчик — щёлк, щёлк, щёлк! Благо не плёнка тридцатишестикадровая, а высокоскоростная электронная карта аж на шестьдесят четыре гига! Знай лупи себе очередями! Ну, я и лупил, соответственно, и горизонталочку, и вертикалочку, и панорамку, и макро!

Только вот где же теперь искать Флавиана…

За очередным поворотом оказалась кованая железная решётка, прикрывавшая собою ещё какой-то проход. Я легонько попробовал потянуть её на себя — она без малейшего сопротивления открылась.

«Вот куда они пошли! — осенило меня. — Видать, падре Стефано из уважения к собрату по профессии решил показать моему батюшке что-то эксклюзивное, не входящее в стандартный туристический маршрут! Сейчас я им «на хвост-то и присяду».

Я решительно направил свои стопы в открывшийся мне за решёткой проход, который поначалу ничем не отличался от тех узких, чуть шире плеч идущего по ним человека коридоров с пустыми погребальными нишами-«локулами» с обеих сторон.

Изредка встречались и нераспечатанные ниши, закрытые плоскими плитами с надписаниями имён лежащих за ними усопших и краткими пожеланиями им, вроде «Покойся в мире» или «Покойся с Богом».

Когда при императоре Константине гонения на христиан в Римской империи закончились, тела многих мучеников были изъяты из погребальных ниш в катакомбах и перенесены в строящиеся наверху христианские храмы для всеобщего почитания и поклонения их исповедническому подвигу. Но немалое количество погребений так и остались пребывать нетронутыми, в ожидании гласа трубы архангельской во Второе и Славное Пришествие Господа нашего Иисуса Христа.

Проход повернул направо, затем налево и ещё раз направо, количество нераспечатанных погребальных ниш в стенах значительно увеличилось.

Ещё один поворот, и прямо передо мной оказались ступени лестницы, ведущей вниз — там был также виден свет, хотя электрический провод, соединяющий освещавшие коридор светильники, заканчивался прямо у меня над головой.

Я вспомнил прочитанный ещё в самолёте текст статьи о катакомбах Каллиста из путеводителя по Риму и его древностям. В нем говорилось, что для посещений открыт только средний — второй уровень катакомб, и то не полностью. Нижний — третий, самый разветвлённый и протяжённый по длине коридоров вследствие малой изученности и негарантированной безопасности открыт даже не для всех исследователей.

Неужели эти ступени ведут именно туда? Но почему тогда там виден свет? Во мне боролись подкреплённое доводами рассудка чувство самосохранения и мой природный авантюризм, значительно усиленный неизжитым мальчишеским любопытством: «а что там?». Второе победило…

Я решил, что — ну, только спущусь и немножечко посмотрю: вдруг это Флавиан с падре осматривают там что-то-ну-очень-интересное!

И я спустился!

Первое, что я увидел на нижней площадке, сойдя со ступеней, были три галереи, веером расходящиеся в стороны от того места, где я стоял. Свет струился из средней, две боковые уходили в темноту. Источника света не было видно, так как средняя галерея уже через несколько метров от площадки делала правый поворот.

Я, осенив себя крестным знамением, пошёл на свет и, завернув за поворот, увидел висящий на вбитом в стену металлическом крюке большой потемневший бронзовый сосуд с маленьким, словно у китайского чайничка, носиком, из которого торчал довольно толстый фитиль, горевший ровным пламенем и освещавший значительное пространство вокруг. Пахло разогретым оливковым маслом!

«Однако! Как у них тут всё сделано «аутентичненько», — подумал я, разглядывая отдающий глубокой древностью светильник. — Наверное, здесь какая-нибудь эксклюзивная экспозиция для VIP-персон, не рассчитанная па миллионные толпы туристов, топчущих катакомбы этажом выше! Вот куда падре Стефано моего батюшку привёл! Уважает, однако!».

Я двинулся вперёд по этой галерее, ориентируясь на свет находящегося где-то в глубине коридора, очевидно, такого же масляного светильника.

Что-то показалось мне необычным в окружающем меня пространстве. А-а! вокруг не было ни одной вскрытой погребальной ниши, все мраморные плиты с именами усопших выглядели так, словно их установили только вчера!

«Молодцы реставраторы! — подумал я. — И действительно, нельзя сюда пускать основные потоки туристов, разрушат они эту так тщательно воссозданную древнюю атмосферу! Повезло же мне, однако!»

Проходя мимо одной из кубикул, я увидал в ней в центре стены, расположенной напротив входа, большой аркосолий — глухую арку в стене с расположенной под ней гробницей, закрытой сверху мраморной плитой.

Обычно в таких гробницах хоронили богатых христиан или прославившихся подвигом мучеников, над мощами которых затем служили Божественную литургию, используя закрывавшую гробницу сверху плиту в качестве престола.

Вероятно, в увиденном мною аркосолии был погребён именно мученик, так как мраморная плита над гробницей была покрыта сверху расшитым виноградными гроздьями покрывалом, и на ней горел небольшой масляный светильник, похожий по форме на уже виденный мной настенный.

— Вот бы заснять! — рука автоматически потянулась к фотоаппарату. — Не выйдет, мало света! Вспышку я оставил в номере отеля, а без вспышки, на открытой диафрагме, нужна такая выдержка, на которой снимать с рук без штатива просто бессмысленно — кадр выйдет смазанным из-за дрожания рук! Эх!…

Следующий настенный светильник был расположен точно в углу очередного поворота коридора — так, чтобы его свет распространялся в обе стороны галерей. Я повернул и, пройдя ещё десятка с полтора шагов, услышал в подземельной тишине тихие звуки человеческих голосов.

«Ага, отцы! Таки я вас догнал! От меня не сбежишь!» — я прибавил шагу.

Звуки приближались. Из-за их отдалённости или из-за акустических особенностей подземелья я пока не мог точно определить, кому принадлежат эти голоса — Флавиану с проводником или кому-то ещё: может быть, записанному на магнитофоне аудиогиду…

По мере приближения моего к источнику звуков я стал слышать уже довольно явственно звучания возгласов, по характеру церковно-богослужебных, и пения, причём пения многих голосов! Может, это падре Стефано включил запись католической службы?

Ещё один поворот и… я замер. Передо мною открылась довольно просторная крипта, заполненная одетыми в длинные одежды, наподобие древнеримских, людьми, которые устремили свои взоры вглубь крипты к находящейся в стене широкой аркосоли с гробницей-престолом, покрытой вышитым покрывалом и освещённой двумя восковыми свечами, между которыми стояла чаша, по виду похожая на обычный церковный потир, и лежал круглый хлеб, положенный на светлое металлическое блюдо на невысокой широкой ножке.

Перед ними стоял на коленях седовласый человек с напоминающей епископский омофор широкой тканой лентой, спускающейся концами на грудь с его шеи, венчаемой крупной курчавой головой с лицом, обращенным к изображённому в глубине аркосоли «Доброму Пастырю» — образу, символизирующему в первохристианские времена Христа-Спасителя.

Кажется, я попал прямо на Евхаристический канон — главную часть литургии, во время которой схождением Духа Святого совершается преложение хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы — величайшие Дары Сына Божьего страждущему человечеству!

Я стоял тихонько, боясь шевельнуться и неосторожным звуком нарушить благоговейность момента: слава Богу, мобильник я выключил ещё перед входом в катакомбы.

Стоя позади всех молящихся у входа в крипту, я только пытался понять — кто эти люди? Католики? Копты? Какие-нибудь протестанты-«реконструкторы»? Уж больно точно их одежды воспроизводили виденные мною во множестве изображения одеяний древних римлян!

Или это вообще какой-то спектакль или съёмки исторического кинофильма? Но тогда где же зрители или камеры с сопровождающей съёмочной командой? Нет, похоже, тут служат литургию по-настоящему!

В этом меня убеждал ещё и явно присутствующий здесь в обилии особый дух благоговения и молитвы, заполняющий всё пространство крипты и заставляющий моё сердце взволнованно произносить: Господи! Иисусе Христе! Помилуй мя!

Этот молитвенный дух, хорошо знакомый мне по афонским монашеским богослужениям, ощущаемый мною всегда и во время евхаристического моления Флавиана у престола нашего скромного Покровского храма, — дух, наполняющий собою Метеоры, лучащийся из Кувуклии в иерусалимском Храме Гроба Господня, заставляющий учащённо биться сердце у мощей преподобного Сергия в Троице-Сергиевой Лавре, — этот дух свидетельствовал: никакой «реконструкции», здесь всё серьёзно! Здесь всё очень даже по-настоящему!

Памятуя наставления духовника о том, чтобы бросать все размышления и гнать помыслы, когда сердце настроено на богообщение, я выключил аналитические способности мозга, скомандовав ему что-то типа «стоять-молчать-бояться!», и дал душе наполниться окружающим меня духом молитвы, прийти в состояние мира, тишины, сокрушения о собственном греховном естестве и тихой светлой радости о Господе и о Его беспредельной, всё покрывающей Любви!

— Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя, грешного! — повторял я, чувствуя, что Он меня слышит, любит и, как обычно, милует! — Господи! Слава тебе за всё!

Возвратился к реальности я оттого, что кто-то деликатно касался моего предплечья и тихонько теребил за рукав.

Я открыл глаза — невысокая женщина средних лет, сдержанно улыбаясь, держала меня за руку и легонько тянула в глубину крипты, в сторону подходящих причаститься молящихся.

Я стряхнул с себя лёгкое оцепенение и сфокусировал взгляд на происходящем у аркосоли: там одетые в древние одежды люди разного пола и возраста подходили к совершившему евхаристию пресвитеру и принимали от него в ладонь частицу Святого Хлеба, после чего, приняв её в уста и проглотив, испивали в три глотка Святой Крови Господней из чаши, бережно подносимой к устам каждого совершителем литургии.

Держащая меня за руку женщина явно звала принять участие в причащении и меня, вполголоса говоря мне что-то на незнакомом мне языке.

— Speak english? Parla italiano? — тихонько спросил я эту женщину, только улыбавшуюся в ответ и явно не понимающую моих вопросов. — Как же Вам объяснить, что я не готовился сегодня к причащению, не читал «Последование», уже поел с утра…

Она кивнула, словно поняла, и снова тихонько потянула меня за руку, приглашая к причастию.

Признаюсь честно — тут я испугался! Во-первых, я и вправду не был готов к принятию Святых Таин, приступить к которым спустя лишь пару часов после плотного завтрака я, честно, не дерзал. Да и потом — кто были эти христиане, совершавшие здесь сейчас таинство евхаристии? Совсем не факт, что православные!

А причащаться с членами другой конфессии за их богослужением мне, «ортодоксу», канонически не положено! Да, молиться сейчас было удивительно легко и благодатно, но ведь это же может быть и от присутствия здесь во множестве святых мученических мощей!

Словом, я отказался! Женщина поняла, ещё раз улыбнулась мне доброжелательно, погладила меня утешающе по руке и пошла причащаться сама.

Я постоял ещё немного. Затем, решив, что мне здесь оставаться, очевидно, не стоит, перекрестился на образ «Доброго Пастыря» в глубине аркосоли и тихонько покинул крипту, вернувшись в галерею, из которой я пришёл, как мне показалось…

В том, что я пришёл не из неё, я убедился уже шагов через пятьдесят, уткнувшись в тупик, от пола до потолка заполненный не вскрытыми погребальными нишами. Я повернул назад, на свет светильника, видимый мне впереди, но снова вышел не туда — светильник был не тот, висящий на вбитом в стену крюке, а керамический, стоящий на маленьком каменном выступе невысоко от пола — здесь я тоже ещё не был.

Метнувшись взад-вперёд ещё в несколько коридоров и оказавшись в конце концов в темноте, я малость растерялся — надо было как-то выходить к людям наверху, но как?

Я вытащил из кармана смартфон, включил его, нашёл в приложениях функцию фонарика, предварительно оценив, что при теперешнем уровне зарядки аккумулятора светить фонарик больше пяти минут вряд ли сможет. Но хоть пять минут — мои! А за пять минут можно и… — что можно успеть за пять минут, я так и не успел придумать, так как фонарик предательски моргнул и выключился, а телефон промурлыкал знакомую корейскую мелодию выключения.

Кажется, я «попал»! Я вспомнил, как читал, что две англичанки сколько-то лет назад, заблудившись в катакомбах, вышли из них спустя лишь трое суток, проблуждав в темноте, причём вышли на другом конце города и — одна с потерянным рассудком, другая — с полностью поседевшей головой.

Я вздрогнул — повторять их судьбу мне как-то не хотелось…

«Господи! Что ж делать-то!» — воззвал я, устремив взор в темноту над головой.

«Как что? — ответил я сам себе. — Вот это и делай, молись!».

Я встал на колени.

Не буду рассказывать, о чём и какими словами я молился — Флавиан их от меня потом на исповеди услышал, и довольно!

Но после молитвы пришло успокоение вместе с уверенностью — всё будет хорошо!

А после успокоения пришёл мальчик. Лет десяти, в светлой тунике чуть выше колен, препоясанный плетёным нитяным пояском, курчавый, с весёлыми сияющими глазами и с масляным светильником в руке.

Точно! Я его видел рядом с женщиной, которая звала меня причащаться! Может быть, это её сын?

Однако размышлять было некогда, мальчик энергично взял меня за рукав куртки и потянул за собой, что-то весело приговаривая. Я смиренно повиновался этому жизнерадостному отроку и пошёл по коридорам и закоулкам подземелья, ведомый им «яко овча».

Шли мы недолго, минут через десять впереди забрезжил свет, идущий явно от электрического источника. Мой вожатый подвёл меня к небольшой площадке, от которой начинались ступени лестницы, ведущей наверх, и отпустил мой рукав.

— Мальчик, мальчик, подожди! — обратился я к нему, словно он понимал русскую речь. — Мне так хочется хоть как-нибудь отблагодарить тебя! О, есть!

Я сунул руку в боковой карман фотоаппаратной сумки, вытащил оттуда леденцовую конфетку из тех, что раздавали в самолёте, в обёртке с надписью «Аэрофлот», и протянул своему маленькому проводнику.

Он взял конфету, повертел её в руках и сунул за пазуху, затем покопался там же, в глубинах туники, и вытащил оттуда какой-то керамический черепок, который и протянул с улыбкой мне, после чего развернулся на одной ноге и скрылся в темноте коридора, ещё какое-то время помелькав огоньком удаляющегося светильника. Я вздохнул, благодарно перекрестился и стал подниматься но каменным ступеням к электрическому свету.

Подъём был совсем недолгим, через минуту я уже стоял в освещённом электролампами коридоре с пустыми погребальными нишами по стенам. Посмотрев направо и налево, я прислушался: мне послышался где-то рядом какой-то знакомый звук…

Так и есть! Это же тот самый глуховатый голос аудиогида, раздающийся из подхрипывающего динамика старого магнитофона падре Стефано! Я рванулся на звук и, завернув за угол шагах в двадцати от выхода с лестницы, по которой я только что поднялся, буквально наткнулся на Флавиана с падре Стефано, выходящих из небольшой кубикулы.

— О! Лёша! — удивился Флавиан. — А ты разве не…

Он оглянулся назад, в тесное помещение с локулами по стенам и небольшим аркосолием в центре, потом опять недоуменно посмотрел на меня, на падре Стефано и опять в кубикулу.

— Как ты успел раньше меня выйти, ты же там что-то фотографировал на потолке? — взгляд батюшки выражал искреннее недоумение.

— Отче! Ты перепутал, — заговорил я, ещё не успокоив до конца дыхание после быстрого подъёма по лестнице. — Я фотографировал потолок не здесь, это было ещё до того, как я потерялся!

— Ты потерялся? — глаза Флавиана ещё больше раскрылись от удивления. — Ты же не отходил от нас!

— Ещё как отходил! — я повернулся к падре-проводнику: — Скажите, а христиане какой конфессии приходят сюда служить литургию в исторических древнеримских одеждах?

— Где вы видели христиан в древнеримских одеждах, служащих литургию? — неожиданно взволнованным голосом спросил меня наш провожатый. Глаза его заблестели.

— Вон там, внизу! — махнул я рукой в сторону, откуда пришёл. — Тут рядом, хотите покажу?

— Покажите, скорее! — ещё более взволнованно сказал падре Стефано.

— Пойдёмте! — пожал плечами я. — Я думаю, вы это место лучше меня знаете!

Завернув за угол, откуда я поднимался по лестнице, мы уткнулись в тупик. Тут уже взволновался я сам.

— Подождите! Это точно было здесь, небольшая арка и ступени, ведущие вниз! Я не мог ошибиться, тут всего два десятка шагов! — я недоуменно огляделся. — Падре Стефано! Я же там был, там была литургия, я молился там с ними, вы верите мне?

— Верю! — с глубокой печалью вздохнул старый католический священник. — Вы шестой человек, от кого я слышу такое сообщение! Я потому и пришёл сюда работать гидом, что надеюсь когда-нибудь и сам сподобиться подобной встречи!

— Встречи с кем? Кто эти христиане? — продолжал вопрошать его я. — Кто ещё видел их, кроме меня?

— Я думаю, что это те первые римские христиане, которые жили и молились здесь во времена апостолов и их преемников, первых епископов Рима! — ответил падре, снова вздохнув.

— Господи! — вздохнул уже я. — Да разве такое возможно?

— У Бога всё возможно… — задумчиво протянул Флавиан.

— Это в нашей мирской земной жизни мы обитаем в пространстве и времени, Алексей, — поднял на меня свои грустные умные глаза падре Стефано. — А в Вечности, за границей материального мира, времени нет. Там и прошлое, и настоящее, и будущее соединены воедино. А граница между миром земным и вечным порой гораздо тоньше, чем мы можем себе представить. Собственно, вы в этом сами сейчас убедились…

— Ничего себе! — задохнулся я, пытаясь осознать всё услышанное от старого падре. — Но почему это было со мной?

— Бог знает, Ему виднее! — ответил Флавиан. — Расскажи-ка подробно всё, что с тобой произошло!

Я рассказал. Подробно. И про женщину, звавшую меня причаститься. И про мальчика, которому я дал самолётный леденец. Слушая меня, падре Стефано только грустно кивал головой, от волнения перекладывая из руки в руку выключенный магнитофон с аудиогидом.

— Да! Всё именно так, до деталей! — со вздохом произнёс он. — Те пятеро рассказывали всё в точности так же!

— А кто они, эти пятеро? Священники, монахи, католики, православные? — продолжал спрашивать я.

— Все они были мирянами. Двое из них — дети восьми и тринадцати лет, одна пенсионерка из Германии, одна римлянка — инвалид с искривлённым позвоночником. От неё, кстати, я в первый раз и услышал о подобной встрече в катакомбах, когда ещё был простым приходским священником в Риме, — ответил падре Стефано. — И ещё негр из Африки, некрещёный, большой и наивный как ребёнок. Кстати, он и оба ребёнка причастились на тех литургиях, свидетелями и участниками которых они стали!

— Некрещёный негр из Африки причастился? — поразился я.

— Он крестился уже после этого, я его окрестил, — кивнул наш проводник. — Здесь много лежит людей, не успевших креститься до мученической кончины, — падре обвёл глазами окружающее пространство катакомб. — Крестившихся кровью, как принято говорить.

У вас, в России, ведь тоже бывает, когда на большие праздники в массе причастников оказываются случайные и даже некрещёные люди?

— Бывает! — подтвердил Флавиан. — В больших городских приходах, где нет постоянной общины или она растворяется в массе невоцерковлённых толком «захожан», бывает!

— Вот видите! — продолжил падре. — Господь же не отвергает их, но промыслительно допускает подойти к Святой Чаше! Того негра, в крещении Петра — я дал ему имя в честь нашего Первоверховного апостола, Он тоже допустил! Теперь этот Петр — священник в Африке, в Кении, он присоединился к православному Александрийскому Патриархату…

— Почему же он не стал католиком, раз Вы его крестили в католической церкви? — не смог удержаться я от вопроса.

— Богу виднее! — пожал плечами падре. — Меня это не обижает, он верно служит Христу, а это главное! Мы с ним переписываемся иногда.

— Да! — вдруг вспомнил я. — Мальчик, который меня провожал, дал мне вот это в благодарность за мою конфетку!

Я вытащил из кармана тот керамический черепок и поднёс его к свету. Мы втроём уставились на него.

На черепке, очевидно — обломке кувшина, была процарапана детски наивной рукой картинка: рыбка, которая, казалось, даже улыбалась, глядя на нас прищуренным глазком.

— ИХТИС! — улыбнулся Флавиан, взглянув на падре Стефано.

— ИХТИС! — кивком подтвердил тот.

— Э! Батюшка! — взглянул я на Флавиана. — Это что за слово такое вы произносите, простите меня, неграмотного!

— Это «акроним», Алексей! — ответил старый падре. — Имя Господа Иисуса Христа, состоящее из начальных букв: «Иисус Христос Теу Иос Сотирос» — «Иисус Христос Божий Сын Спаситель», по-гречески ИХТИС — рыба! Разрешите мне посмотреть?

— Да, конечно! — я протянул ему черепок с рисунком. Падре Стефано с минуту смотрел на процарапанный рисунок, безмолвно шевеля губами, затем осенил себя крестным знамением по-католически, слева направо, поцеловал изображение и вернул черепок мне.

— Каюсь, завидую! — улыбнулся он.

— Я тоже… — тихо вздохнул Флавиан.

 

***

Вечером, сидя на балконо-террасе на крыше нашего одноподъездного отельчика, любуясь закатными кусочками Рима, видимыми с нашей обзорной площадки, и попивая весьма средненький кофеёк из отельной кофе-машины, мы с Флавианом долго сидели молча — каждый думал о чём-то своём.

— Отче! — прервал я молчание. — И всё-таки, почему я? Почему мне уже не в первый раз Господь даёт опыт контакта с чем-то запредельным, от которого можно свихнуться или впасть в прелесть?

— Ну не свихнулся же? — улыбнулся Флавиан.

— Вроде, нет… — протянул я.

— И в прелесть не впал! — продолжил он.

— Ну, это тебе виднее, ты же духовник!

— А ты считаешь себя достойным таких проявлений Божьего Промысла?

— Да ты что, отче! — я аж подпрыгнул на неудобном железном стульчике. — Я тому и дивлюсь, что я — «свинья-свиньёй, на которой свинья сидит и свиньёй погоняет» — а со мною такие вещи происходят!

— Значит, ты не в прелести! — констатировал Флавиан. — Как только дивиться перестанешь и сочтёшь, что сподобляешься сего по «заслугам», знай — именно такое самоощущение и называется духовной прелестью!

— Тогда зачем Господь… — начал я.

— Затем! — перебил меня духовник. — Не задавай вопросы, на которые Господь Сам не даёт тебе разумения, всему своё время! И потом, ты же сказал тогда, что очень хотел бы причаститься в катакомбах у мученических гробов?

— Сказал! — подтвердил я.

— Слово произнесённое, Лёша, слишком ответственный акт, — посмотрел мне в глаза Флавиан. — Возможно, это был ответ на высказанное тобою желание!

— А я отказался… — вдруг дошло до меня. — А разве ты бы благословил меня причаститься в той ситуации?

— Меня там не было, не могу сказать, — задумчиво произнёс мой батюшка. — Хотя иногда нужно принимать решения самостоятельно, не цепляясь за отсутствующего духовника!

— Понял, отче! — грустно кивнул я. — А как ты думаешь, что значит этот черепок с ИХТИСом, который дал мне мальчик?

— Не знаю, — улыбнулся Флавиан, взглянув на мою расстроенную физиономию. — Может, это пропуск такой! Вот вернёшься ещё раз, когда-нибудь, с этим пропуском в катакомбы, и тебя по нему опять на Божественную литургию пропустят! Кто же знает?

— Если Бог благословит, обязательно вернусь… — тихо ответил я, сжав в ладони кусочек керамики с процарапанной на нём рыбкой.

 

— Putin is clever and strong man! (Путин — умный и сильный человек!) — почтительно воскликнул солидный пожилой грек-таксист, когда мы с Флавианом, загрузившись к нему в бежевый «Мерседес» в афинском аэропорту, вынуждены были на традиционный вопрос «what country do you come from?» (из какой страны вы приехали) традиционно ответить — From Russia! (Из России!).

Причём греки произносят название нашей страны не как англо-американцы — «Раша», а прямо как написано по буквам — «Руссия», похоже на «Русь», что лично меня, например, вполне устраивает.

— Oh yes! — согласился я с греческим таксистом относительно его оценки нашего президента. — I think so! (О да! Я тоже так думаю!).

— Батюшка! — повернулся я вполоборота с правого переднего сиденья машины к утонувшему в заднем мерседесовском диване Флавиану (О-о! Мне его опять вытаскивать!), — у таксистов это что, международно-профессиональное восхищение главой нашего государства? Помнишь римского Маурицио? Он чуть не слово в слово это же говорил. Прямо гордость за страну берёт! Приятно!

— Конечно, приятно! — согласился Флавиан. — А помнишь разговор на эту тему в келье папы Василиса, на Афоне, тогда ты не был в этом так уверен?

— Да, согласен! — без возражений ответил я. — Тогда, наверное, большинство было в Путине совсем не уверено. Кроме нашего старца, отца Ильи, который всем в конверты с ответом на письма к нему вкладывал распечатанную молитву архангелу Михаилу о помощи и защите президенту Владимиру.

Я, честно говоря, этого не понимал — зачем старцу президента «пиарить»? Ну, президент как президент, один из наших, попавших во власть, советских функционеров, ещё и кэгэбист бывший; а они, как говорят, «бывшими» не бывают.

Сам же помнишь отношение верующих к «Конторе Глубокого Бурения» после всех лет советской власти!

— Помню, ещё бы! — согласился Флавиан.

— Ну вот, понятно же — почему я тогда, у папы Василиса, был сперва с этим «угольщиком» Тимофеем из Питера единодушен, — сказал я.

— С ним многие тогда были единодушны, — подтвердил Флавиан.

— Было отчего! — вздохнул я, меняя неудобную позу на обычную посадку в автомобильном кресле.

 

***

Вот ведь, напомнил батюшка ту встречу на Афоне! Я её и подзабыл уже за множеством протекших с тех пор событий…

А было это в один из первых наших с Флавианом приездов на Святую Гору. Мы с ним тогда спускались из Кариеса (административной столицы Афона) мимо монастыря Кутлумуш через большой оливковый сад к келье Панагуда, месту подвигов старца Паисися Святогорца.

Было жарко, место было открытое, середина августа, солнце нещадно палило моего толстого, прихрамывающего на обе ноги батюшку, его подрясник и тонкая хэбэшная безрукавка взмокли от пота.

На тропе нас догнала группа из шести русских паломников, по виду вполне успешных молодых бизнес-менеджеров или «айтишников» в фирменном туристическом «прикиде», кроссовках «Salomon» и с дорогими углепластиковыми палками для скандинавской ходьбы — словом, вполне «упакованные» ребята.

Поравнявшись с нами, высокий веснушчатый мужчина с аккуратно подстриженной рыжей бородкой, лет тридцати с небольшим, очевидно, старший в группе, спросил:

— Вы из России? — и получив утвердительный ответ, поинтересовался: — Вы тоже идёте к ясновидцу папе Василису?

Мы с Флавианом переглянулись — степень «православности» этих ребят сразу стала очевидной.

— Вы имели в виду к «прозорливцу»? — переспросил Флавиан. — «Ясновидец» — это термин скорее оккультистов, чем христиан.

— Ну, пусть будет прозорливец! — добродушно согласился рыжебородый. — Меня Валерий зовут, а Вас как?

— Отец Флавиан, игумен, — представил я батюшку. — А меня Алексей!

— Очень приятно! — протянул руку Валерий. — Мы тут все «угольщики» — работаем в угольном бизнесе. Мы с Сергеем и Васей (он показал рукой на двоих из своей группы) с Кузбасса, кемеровские; Эмиль и Саша из Москвы, а Тимофей из Питера (остальные тоже кивнули). Вот путешествуем по интересным местам, здесь в первый раз.

— Понятно! — кивнул Флавиан. — А кто вам посетить папу Василиса посоветовал?

— Турист один, православный, как это правильно называется, паломник?

— Паломник! — кивнул мой батюшка.

— Он нам всё что-то невразумительное про вред электронных карт рассказывал. Я так и не понял, честно говоря, в чём там «фишка».

А потом он посоветовал сюда, к папе Василису сходить, мол, он и будущее предсказать может, и всё такое. Вот, хотим спросить, что там теперь из-за этого «кризиса» с нашим бизнесом будет?

— А где он находится, папа Василис? — спросил Флавиан. — Я сам сюда только третий раз приехал, многих ещё не знаю.

— В монастыре сказали, вон в том домике! — Валерий палкой показал на виднеющуюся в дальнем углу сада небольшую келью с черепичной крышей. — Вы не к нему? А то давайте вместе пойдём, и нам с земляками церковными идти как-то комфортнее.

— Хорошо, пойдём вместе! — неожиданно для меня согласился Флавиан.

И мы пошли вместе. «Угольщики» деликатно сбавили скорость, давая возможность не отставать прихрамывающему батюшке.

В простенько сколоченной из жердей, увитой виноградом беседке, стоящей рядом с самой кельей, с папой Василисом уже разговаривали два небедных, судя по внешнему виду, пожилых грека.

Ещё три человека сидели чуть поодаль на пенёчках, явно взятых из поленницы под навесом, прячась от палящего солнца в тени дерева. Я пригляделся к ним.

— Алексей, здравствуй! — поднялся один из них, выходя из тени на свет. — Твой батюшка, геронда Флавиан, с тобой? Вы пришли к папе Василису?

— О! Брат Антоний! — обрадовался я, узнав Антона, двадцатипятилетнего весёлого гагауза, закончившего Киевскую семинарию, но вместо принятия сана работающего гидом-индивидуальщиком по Афону.

Хорошо зная греческий, русский, румынский и английский языки, будучи на короткой ноге с экономами и архондаричьими многих афонских монастырей, излазив Святую Гору по большинству труднопроходимых троп и имея доверительные отношения со многими келиотами и отшельниками, Антон был весьма востребованным в своей профессии «специалистом», к тому же — жизнерадостным и искренне доброжелательным спутником.

Во второй приезд на Афон мы с Флавианом пользовались его услугами для проникновения в один уединённый скит, после чего Антон, наобщавшись с моим батюшкой, стал называть Флавиана не иначе как герондой и оказывать ему знаки большого уважения.

— Со мной! — кивнул я. — Он за углом, остановился у калитки попить воды из крана!

— А это ваши прихожане? — Антон кивнул на рассаживающихся вдоль стены кельи на узкой лавочке «угольщиков».

— Нет, мы с ними сейчас только, чуть ниже Кутлумуша встретились. Мы с батюшкой вообще-то шли вдвоём в Панагуду, а эти ребята позвали нас с собой сюда, и батюшка благословил! — я посмотрел в сторону беседки, в которой папа Василис разговаривал с греками. — А что, правда папа Василис прозорлив?

— Кто говорит да, кто говорит нет, — пожал плечами Антон. — Я у него бывал не часто, при мне ничего сверхъестественного не случалось…

Хотите, я вам поперевожу? Я с двумя русскими из Ставрополя здесь, бизнесменами, верующие мужики — нормальные! У них священника перевели из их прихода в другое место, а община хочет просить архиерея вернуть его обратно — хилое, конечно, дело, вряд ли Владыка своё решение отменит.

Вот хотят спросить об этом старца, ну и вообще с авторитетным афонским духовником пообщаться. Я им предлагал к отцу Никифору или к папе Аверкию, но им кто-то в России про папу Василиса рассказал, и они только к нему захотели. А мне что — клиент заказывает маршрут, я веду и перевожу!

Папа Василис, вероятно, сначала со всеми вместе поговорит, а уж потом, у кого индивидуальные вопросы, будет отдельно беседовать, — Антон взглянул на беседку, из которой уже выходили греки. — Пойдём, я сперва на общей беседе переводить буду, потом, если нужно, вам с батюшкой переведу — мои клиенты не обидятся, они батюшек уважают. Потом уже ими займусь!

А «угольщики» пусть просят перевести послушника папы Василиса, тот английский знает и немецкий немного.

— А сам папа Василис по-английски не говорит? — спросил я.

— Нет, что ты! — воскликнул Антон. — Только по-гречески. Он вообще крестьянский сын, даже школу не закончил, ещё мальчиком сюда пришёл и уже шестьдесят с лишним лет на Святой Горе живёт.

Мы пошли в беседку, за нами потянулись все остальные.

— Благословите, Геронда! — подскочил к Флавиану Антон, сложив ладони.

— Ты у папы Василиса сперва благословись, — смиренно отстранился Флавиан. — Он же наверняка по хиротонии старше.

— Папа Василис не священник, он простой монах, батюшка! — улыбнулся Антон.

— Ну, тогда… Благодать Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа на рабе Божьем… — Флавиан благословил Антона, по привычке «полным чином».

— Как мне нравится, батюшка, как Вы благословляете! — выпрямился Антон, поцеловав благословившую Флавианову десницу. — Я о таком благословении только в семинарии в учебниках читал, никто больше так не благословляет.

— А ты так и не собрался рукополагаться? — спросил его батюшка.

— Сначала дом на родине в Молдавии построю, потом на свадьбу заработаю, машину куплю, женюсь — тогда, быть может, и пойду в священники! — Антон улыбнулся. — А то рукоположишься — и вместо молитвы у престола будешь всё теми же проблемами заниматься: дом, машина, жену с детьми одеть, в отпуск к морю свозить… Я уже на своих бывших однокурсников насмотрелся, кто рукоположен.

— Ну, тебе видней! — входя последним в беседку, сказал Флавиан.

— Евлогите, папас! — встал навстречу Флавиану со стульчика папа Василис.

— О Кириос, геронда! — ответил Флавиан, благословляя старца. Они обнялись и поцеловали друг другу руки.

Папа Василис был маленьким, стареньким, с редкой бородкой и очень молодыми блестящими глазами. В замусоленной вязаной кофте с продранными на локтях рукавами, в старом вылинявшем подряснике с лохматящимся нижним краем, в вязаной растянутой шапочке, он бы выглядел совершенным бомжем, встреть я его где-нибудь на городской улице!

Но здесь, на Афоне, его вид был совершенно естественным и вполне обычным для келиота — монаха, живущего в одиночестве или с одним-двумя сокелейниками и не имеющего необходимости заботиться о «презентабельности» внешнего вида.

Послушник папы Василиса, тот самый, который владел английским языком, рассадил нас всех по лавочкам в беседке и принёс кофе, кувшины с холодной водой и стаканы — чаша с лукумом уже стояла на столе.

Папа Василис осмотрел всех присутствующих живым заинтересованным взглядом, потом сказал что-то на греческом.

— Папа Василис говорит, — начал переводить Антон, — что он очень радуется, когда видит гостей из России. Оттуда приезжает много молодых, серьёзных мужчин, верующих во Христа или хотящих понять христианскую веру. Из Греции чаще приезжают уже немолодые мужчины, у которых случаются какие-то проблемы в жизни. Хотя молодые тоже приезжают, и некоторые даже остаются монахами.

Старец радуется тому, что у русских есть сильное стремление к Богу и сильное желание посетить Святую Гору — Удел Всесвятой Богородицы! Старец знает, что для русских приезжать на Афон сложно, потому что на это надо потратить много денег и времени на оформление документов, тогда как для греков приехать сюда и проще, и дешевле. За это он уважает русских ещё больше.

— Если бы у нас в России правительство заботилось о людях, а не только о своих карманах, — саркастично отреагировал на это один из «угольщиков», Тимофей из Питера, — тогда бы ещё больше народа сюда приезжало!

— Ну, вроде, сейчас-то лучше стало, — возразил ему один из ставропольцев. — Вон и с налогами полегчало, и зарплаты с пенсиями выросли, да и платят их практически уже без задержек.

— Нефть подорожала во всём мире, вот и зарплаты с пенсиями платят, — пренебрежительно отпарировал питерец. — Сидит страна на нефтяной «игле», импортом всё заполонили, а сами ничего не производим, одна торговля!

Антон вполголоса переводил папе Василису суть этого спора.

— Так зато продукты теперь все есть, одежда, бытовая техника, — доказывал ставрополец. — Вспомните, что раньше было на полках магазинов!

— Продукты иностранные — одна химия, шмотьё китайское, техника тоже собрана для стран третьего мира, со штампом «без права продажи в Евросоюзе» — Путину до этого дела нет, он-то не на рынках одевается! — питерский «угольщик» махнул рукой. — Нормальных курортов сделать не могут, на лыжах покататься приходится в Швейцарию ездить, а за одеждой в Милан.

— Ну так не всё сразу, — защищался ставрополец. — Надо же было основные потребности насытить, пусть хоть китайским товаром, ведь правильно, батюшка? — он повернулся в сторону папы Василиса. — Скажите, что вы об этом думаете?

Все также повернулись в сторону старца, ожидая услышать его мнение по волнующему всех россиян вопросу. Старец с лёгкой грустью в глазах оглядел сидящих.

— Вы не с той стороны смотрите на свою жизнь в России! — начал переводить его речь Антон. — Нефть, товары, курорты, хорошая одежда, большая зарплата… Этого человеку никогда не будет достаточно, он всегда хочет ещё больше и ещё лучшего качества, особенно, когда видит это у другого.

И он говорит: я тоже хочу, дайте и мне! Это происходит и тогда, когда человек беден и голоден, и когда он сыт и богат — такова природа плотского человека.

А потом происходит, как написано в Евангелии про человека, который разбогател и сказал сам себе: «…скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись!» (Лук. 12:19).

Он решил, что теперь он будет счастлив, наслаждаясь плотскими удовольствиями — едой, вином, весельем.

А Евангелие говорит дальше:

«Но Бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил?» (Лук. 12:20).

Так происходит со всеми людьми, во всех странах, когда они думают только о земном — разбогатеть, есть вкусно, пить алкоголь, пьянеть и веселиться, ублажать своё тело разными наслаждениями.

Потом приходит смерть, душа извергается из тела, и больше не имеет возможности получать те удовольствия, которые она получала через него!

Но привычка к этим удовольствиям и желание их не остались в теле — они в душе, они в сознании, и они кричат — я хочу, дай мне опять! Как кричит пьяница с похмелья, или наркоман, когда у него кончаются наркотики.

Но он не может больше иметь эти удовольствия, потому что его тело уже закопали в землю, оно разлагается там, его едят черви.

А душу тоже едят черви. Черви неутолимого желания — страсти, мучает совесть, жжёт огонь сознания того, что этого мучения можно было избежать, и что теперь оно вечно. Это и есть ад!

Поэтому в земной жизни для нас наиболее полезны не те люди, которые дают нам возможность получать плотские удовольствия, а те, которые помогают избежать ада, спастись от вечного мучения.

Делом такого спасения души занимается Церковь и её священнослужители, которые учат людей заповедям Божьим — правилам, как спасаться от вечного мучения, и ещё они совершают таинства, разные священнодействия, которыми они освящают людей и всю землю.

А правители народов должны оцениваться по тому, насколько они помогают Церкви делать эту работу — спасать души людей от ада!

Как я знаю, ваша страна Россия является светским государством, у вас Церковь отделена от него, как и другие религии, нехристианские, так?

— Так! — закивали присутствовавшие.

— Наша страна, Греция, официально называется религиозным государством, у нас Православие — государственная религия, священники получают зарплату как государственные служащие, церкви и монастыри получают деньги из государственной казны.

Теперь давайте сравним положение Русской Церкви в светской России и Элладской Церкви в религиозной Греции. У нас, особенно в последние десятилетия, когда в правительстве стало много масонов, которые даже не скрывают свою принадлежность к масонству, против Православия и самой Церкви идёт постоянная разрушительная работа!

Церковь в Греции вытесняют из общества, из образования, обкладывают налогами, сокращают число священников, рукоположение которых запрещают совершать архиереям сверх количества диктуемого Евросоюзом.

В то же время в светской России строят много новых храмов, рукополагают священников, для обучения их создают новые семинарии! Священники допущены в светские школы и вузы, издаются христианские книги, светские правители помогают Церкви реставрировать и строить храмы и восстановить её влияние на души людей. Президент Путин близко общается с Патриархом Алексием и прислушивается к его советам.

Как вы думаете, какое правительство с каким президентом во главе больше делает для спасения душ своих граждан?

— Получается, наше… — нерешительно проговорил московский «угольщик» Эмиль. — Выходит, Путин хороший президент?

— Если посмотреть со стороны религиозной, то очень хороший, другого такого правителя государства, который столько сделал бы для Православия, как ваш Путин, в мире сейчас больше нет, — убеждённо засвидетельствовал папа Василис.

— Однако! — задумчиво произнёс питерский Тимофей.

— Путин — Божий избранник! — продолжил папа Василис. — Любой правитель — это Божий избранник на правление народами, апостол Павел в послании к Римлянам пишет: «…нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены» (Рим. 13:1).

Но бывает правитель от Бога как Его благословение, а бывает как Божье наказание и вразумление — таковыми были все тираны и мучители своих народов во все века, и в двадцатом тоже: и Ленин, и Гитлер, и наши греческие «чёрные полковники».

А были и святые правители: равноапостольный Константин Великий, преподобный Симеон Сербский, ваши русские равноапостольный князь Владимир Киевский, мученик царь Николай Второй — они были Божьим благословением своим народам, хотя их народы не всегда это своевременно понимали…

— Так значит, наш Путин — Божье благословение? — воскликнул один из ставропольцев.

— По делам увидите! — улыбнулся папа Василис. — Путин за всю историю Афона — первый глава Русского государства, кого Матерь Божья благословила посетить Святую Гору и принять Её благословение от Иверской Вратарницы, главной нашей святыни.

— Помнишь, отче, — наклонившись к уху Флавиана, прошептал я, — в Пантелеимоне нам схимник Александр говорил, что Путин, когда был у них в монастыре, к некоторым монахам в кельи заходил, разговаривал с ними. Надо бы расспросить их об этом, когда вернёмся и Пантелеимон!

— Хорошо! — так же шёпотом ответил мне батюшка.

— Как правильно к батюшке обращаться? — спросил у Антона Валерий.

— Геронда! — ответил тот.

— Уважаемый геронда! — обратился к папе Василису Валерий. — Нам посоветовал обратиться к Вам один паломник на пароме. Он сказал, что Вы можете объяснить нам, в чём вредность пластиковых банковских карт и электронных документов. Сам он не смог это сделать вразумительно.

Разве правда, что обладатели таких карт и документов находятся во власти Антихриста и пойдут в ад?

— Сейчас многие приходят с таким вопросом, — улыбнулся папа Василис. — Я думаю, что они очень вредные, эти карты, если их проглотить, потому что пластик не растворяется желудочным соком, и будут проблемы в кишечнике!

Больше они ничем не вредные, по крайней мере для души христианина.

Для души вредными являются греховные помыслы, которые человек пускает себе в голову и начинает их принимать и им доверять, потому что они из ума опускаются в сердце и там становятся непреодолимыми желаниями — страстями, от которых человек становится зависим как от наркотиков!

Если человек не обратится к Богу и Всесвятой Богородице за исцелением от этих греховных страстей, то у него начинаются проблемы уже не в желудке, а в душе: он начинает страдать, и это страдание может стать для него вечным.

Чтобы этого не произошло, человек должен соблюдать «гигиену» ума, чистить его от греховных помыслов и чистить душу от страстей, как мы чистим зубы или моем тело, чтобы оно не воспалилось от загрязнения.

А чтобы чистить ум и душу, нужно очистительное средство. Это средство — благодать Святого Духа, которую получает человек, когда он ведёт правильную духовную жизнь!

Электронные документы помогают правителям контролировать земную жизнь христианина. Контроль этот может быть очень строгим и сильно ограничивать людей в их желаниях и земных потребностях.

Но данную Богом свободу воли в выборе между добром и злом электронными документами ограничивать невозможно, потому что этот выбор совершается умом и сердцем человека.

Электронным контролем правители могут лишить человека зарплаты, не разрешить ему ездить в другие страны, лишить его возможности продавать и покупать, и этим заставить умирать от голода, или посадить человека в концентрационный лагерь и там мучить его.

Но в концентрационных лагерях, как и в языческом Риме во время гонений на первых христиан, очень много людей стали святыми!

— И у нас в России, геронда, — не выдержав, поддержал его я, — тоже в советских лагерях многие стали святыми, их теперь канонизировали как Новомучеников Российских! Простите, геронда, что перебил.

— Твоими устами мои слова восполнил Бог! — улыбнулся доброжелательно папа Василис. — Так что не надо бояться электронных документов! Христос, Господь наш, сказал так: «…не бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего более сделать; но скажу вам, кого бояться: бойтесь того, кто, по убиении, может ввергнуть в геенну» (Лук. 12:4).

А в геенну нас могут ввергнуть наши греховные страсти — вот их и надо бояться, и с ними надо бороться благодатью Всесвятого Духа Божьего.

 

***

О чём мы тогда ещё говорили, уже не помню, разговор этот был, всё-таки, ещё в 2007 году.

Но я хорошо запомнил, что, вернувшись из трёхдневного странствование по афонским монастырям опять в Пантелеимон, я не преминул напомнить Флавиану о разговоре у папы Василиса про Путина.

Выбрав момент, когда добрый схимонах Александр угощал нас с батюшкой чаем из афонских трав с сухариками в трапезной архондарика, Флавиан спросил его:

— Отче! Ты как-то говорил нам, что Путин, когда приезжал к вам в монастырь, заходил к некоторым монахам в кельи и разговаривал там с ними.

— Ну, говорил, было такое, — кивнул в подтверждение отец Александр.

— А не подскажешь, к кому он заходил? — продолжил Флавиан. — Хотелось бы поговорить с таким, узнать впечатление от Путина после того келейного разговора.

— Ко мне заходил! — ответил схимонах. — А потом я его по реставрируемой части братского корпуса провёл, я же тогда в монастыре стройкой занимался.

— И о чём вы говорили? — не удержавшись, спросил его я.

— О чём? — пожал плечами отец Александр. — Ну, о ремонте монастыря, о стройматериалах, инструментах, о потребности в рабочих-специалистах. Путин подробно так во всё вникал, искренне интересовался проблемами с реставрацией, обещал помочь.

Кстати, все свои обещания выполнил, я даже удивился! То, что он — человек слова — это факт. Это к вашему вопросу о впечатлениях.

Ещё впечатление скажу — молился он по-настоящему, искренне — это видно было. Человек он по-настоящему верующий, это не только я подметил, но и другие из братий тоже — мы же говорим тут между собой.

Но, пожалуй, самое сильное впечатление было, когда я его привёл в новые кельи в реставрируемом братском корпусе. Так получилось, что и охрана и кто-то, кто там был с нами из братии, не то отстали, не то куда-то по соседству зашли, и мы с Путиным в какой-то момент оказались в новой келье у окна вдвоём.

Это был, знаете, как говорят — «момент истины»! Путин подошёл к окну, остановился, глядя на море, задумался. И вдруг я увидел его — просто человеком! Уставшим, отключившимся от всего множества забот и проблем, которые ему постоянно приходится держать во внимании, но не расслабившимся, не выдохшимся, а каким-то умиротворённо-спокойным. О таком состоянии говорят — «тихий ангел коснулся».

Взгляд у него был немного грустным, но светлым, ясным каким-то, как бывает у человека после пострига — ты только сейчас осознал, что ты взял на себя, и что обратной дороги уже нет!

У меня какое-то сильное «братское» чувство к нему шевельнулось, как у монаха к монаху, я прикоснулся к его плечу, вроде как приобнял, и сказал искренне, от всей души:

«Какой же крест Вам тяжёлый приходится нести, Владимир Владимирович!».

Он взглянул мне в глаза, чуть улыбнулся уголками рта и спокойно ответил:

«Вы даже не представляете, отец Александр, насколько тяжёлый!».

И я понял, глядя ему в глаза, что он всё лучше многих осознаёт, что он как камикадзе — взлетел, шасси сбросил, и теперь только два пути — либо собьют в полёте, либо вышел на цель и поразил её, ценой самого себя.

Как у нас, монахов, говорят — «с креста не сходят, с креста снимают!» — это и про него тоже!

Бог Путина на руководство страной поставил, а он принял и несёт это «послушание».

Вот так, отцы, с тех пор я за раба Божия Владимира сугубо молюсь — укрепи и спаси его, Господи! — и вас к тому же призываю.

Вы меня знаете, я человек немолодой, жизнь мирскую и монашескую повидавший, я за свои чувства и слова отвечаю. Так вот: думаю, что такого президента, как Путин, у нас ещё не было и, наверное, уже не будет, времена не те…

— Он и начал-то своё правление как положено Российскому правителю, с Божьего благословения, — задумчиво сказал Флавиан. — Сейчас вспоминаю: я читал, что в тот момент, когда ему предшественник в президентском кабинете Кремля власть передавал, там с ними Патриарх Алексий был, и Путина на его новое служение по-православному благословил.

— Да, я тоже об этом читал! — подтвердил схимонах.

— И я, кстати, тоже, — присоединился к ним я. — Видно, не просто так оно было, это благословение…

 

***

С того разговора прошло уже… — сами посчитайте, сколько прошло! С тех пор уже сколько всего случилось — вторая чеченская война, Грузия, кризисы всякие, возвращение Крыма, гражданская война на Украине — совсем не скучное время.

А я чем дальше, тем увереннее отвечаю, когда слышу от иностранцев про «clever and strong» Путина — Yes, ребята, я тоже так думаю!

 

— И всё-таки круассан с чашкой кофе на Монмартре главнее, чем поездка на кораблике по Сене! — я был не смирен и не послушлив. — На кораблике можно прокатиться и вечером, после поклонения Терновому Венцу в Нотр-Даме, фонарики везде будут гореть красиво, ну и вообще!

Очевидно, это универсальное «вообще» перевесило, хотя не исключено, что слово «кофе» также возымело свою магическую силу на батюшку, и Флавиан, наконец, махнул рукой:

— Хорошо! Так и решим, с утра на Монмартр, заходим в собор; затем идём к художникам, пьём там кофе с круассаном, спускаемся с горы мимо мастерской Пикассо, едем в Латинский квартал и смотрим Сорбонну.

— По времени, там где-нибудь можно и пообедать. У меня где-то тут лежит проспектик какой-то рыбной забегаловки, с «рецепшена», — уточнил график я, копаясь в боковом кармане фотоаппаратной сумки.

— Посмотрим, как будем успевать, — Флавиан продолжил: — Затем в три часа выносят Терновый Венец в Нотр-Даме, мы прикладываемся к нему. Сколько это займёт времени — нам неизвестно, поэтому на остаток дня планируем прогулку на «трамвайчике» по Сене и после просто пройдёмся по вечернему Парижу.

— Но только по центральным светлым улицам! — я произнёс это как можно серьёзнее, зная способность Флавиана забредать куда-нибудь в «дебри», — в Париже высокий уровень криминала.

— Хорошо! — смиренно согласился батюшка. — Елисейские поля подойдут?

— Не знаю, не знаю, сейчас посмотрю по карте в путеводителе, — я был ворчлив после звонка в Москву батюшкиному кардиологу Ксении, которая строго отчитала меня за не вовремя впихнутое во Флавиана лекарство (ну не хотел он в машине на ходу из бутылочки запивать таблетки!), из-за чего у него по прибытии в отель из аэропорта подпрыгнуло давление.

— Ладно, Лёша, ты тут сам определяйся с маршрутами, а я пошёл спать! — сказал Флавиан, вставая с дивана (!) и взяв чётки (!) ушёл в свою спальню и сел в кресло (!) не раздеваясь (Ксения! АУ!).

И что прикажете с ним делать?

 

***

Париж встретил нас неприветливо — на паспортном контроле молодой, благоухающий парфюмом пограничник, увидев перед собой священника, скривился и брезгливо проштамповав наши паспорта, презрительно кинул их нам на стойку. Я сдержался!

На выходе из зала получения багажа, катя на колесиках наши с Флавианом чемоданы, я первый углядел мужичка средних лет в бежевой спортивной курточке поверх белой рубашки с галстуком, держащего в руках лист А4 с напечатанным на нём словом FLAVIAN.

— Отче! — окликнул я FLAVIANa, — вон, кажется, наш «трансфер»!

Трансфер (букву Р в конце слова надо произносить грассируя, как среднее между Г и Р — гр-р-р! Так, наверное, будет звучать более по-французски), убедившись, что мы — это мы, выхватил у меня чемоданы и решительной походкой, словно опаздывал из-за нас на встречу с премьер-министром, зашагал к выходу. Мы потрусили за ним.

Забросив наши вещи в багажник и, не глядя, распахнув перед нами дверь мерседесовского (вполне ещё не убитого) минивэна, он влез на водительское сиденье, посмотрел в протянутом мною гостиничном ваучере название и адрес отеля и стартанул с места, едва не зацепив другого стартанувшего водителя (что он при этом сказал себе под нос, я, не зная французского, передать не могу…).

Вёл машину наш «трансфе-р-р-р» резко и нервно (может, поэтому Флавиан и не стал запивать таблетки из бутылочки, боясь облиться), периодически бормоча под нос французские слова в адрес других водителей, едущих рядом также резко и нервно.

Я был рад, когда мы наконец-то остановились у входа в отель (название не привожу, чтобы меня не обвинили и «антирекламе») с четырьмя звёздами у двери, и выдал водителю чаевые не в благодарность, а с радостью, что мы наконец-то от него избавились!

Отель был, как бы это сказать… когда-то и взаправду четырёхзвёздочный, но кризис прошёлся по нему явно «железной пятой» — запах затхлости вперемешку с запахом дешёвого средства для чистки ковров в номере был таким, что Флавиану пришлось приложить героические усилия, чтобы остановить меня от путешествия на «рецепшен» с целью разгрома «этой ночлежки» или замены номера.

— Лёша! Ну надо же хоть что-то потерпеть! — убеждал меня воспринимавший всё в духовном контексте батюшка. — А то как у нас смирение появится?

— Смирение смирением, но «деньги плочены», — бушевал я. — Нехай выполняют контрактные обязательства по качеству услуг!

— Всё, не благословляю! — отрезал Флавиан мою последнюю попытку атаковать администрацию отеля. — Достань-ка мне лучше тонометр, что-то меня слегка штормит…

Ну, вот! Штормило, естественно, от 210 на 140!

— Алло, Ксения!!!

Дальше вы можете сами себе представить. Но обошлось… Слава Богу!

 

***

«Увидеть Париж и умереть!».

Кто же ввёл в обиход эту фразу… Кажется, Илья Эренбург в своей книге «Мой Париж»… Или кто-то ещё?

Неважно!

Парижа, воспетого Эренбургом, Шарлем Азнавуром, Ивом Монтаном и Эдит Пиаф, мы с Флавианом (увы!) не увидели. Даже тот город, который кусочками показывался советскому кинозрителю в фильмах с Луи де Фюнесом, Ани Жирардо или Аленом Делоном, тоже куда-то растворился!

Нет, конечно, Сена текла по-прежнему, старинные и не очень, но всё равно красивые здания стояли на своих местах, Эйфелева башня возвышала ажурные тонны склёпанных металлических конструкций над вытоптанными газонами спускающегося к ней от площади Жофр Марсового Поля.

Кафешки и ресторанчики с надменно-неприветливыми, словно делающими тебе одолжение официантами обоих полов, книжные развалы вдоль набережной, витрины бутиков с названиями брэндов, знакомых каждому москвичу по торговым мегакомплексам на МКАДе — всё это имело место быть, но…

Но дух города — нынешнего, современного, реального, а не киношно-песенного Парижа, был абсолютно лишён того утончённо-легкомысленного, изящно-романтического шарма, некогда являвшегося «визитной карточкой» столицы мировой моды и изобразительного искусства.

Вместо стильно-пикантных парижанок и породисто-мужчинистых парижан улицы заполняли афро-алжиро-пакистано-румыно-албано и прочая, и прочая… криминально-бомжовые типажи вперемешку с туристами из всех стран, среди которых обладатели восточного разреза глаз находились в явном большинстве.

Как-то это всё было грустно…

Я, прежде не бывав в Париже, думал, что на каждом бульваре здесь колоритные старички играют в «петанк» — бросание металлических шаров; припудренные аккуратные старушки пьют свой кофе за маленькими столиками на тротуарах, а из-за каждого поворота на тебя может выйти героиня фильма «Амели»!

Увы! Город был сер, неприветлив, попахивал отходами человеческой жизнедеятельности почти из каждого переулка. Вместо «петанка» на бульваре группа румынских жуликов «разводила» прохожих давно устаревшей в России игрой в «напёрстки», вместо Амели вокруг сновали безвкусно одетые, татуированные, отпирсингованные, развязно ведущие себя «фемины» самого разного возраста и не всегда уверенно определяемого пола.

Единственное, что из моих представлений о Париже совпало с действительностью, были маленькие столики на тротуарах и внутри заведений общественного питания.

Причём настолько маленькие, что сидеть за таким вдвоём, друг напротив друга, можно было лишь с опаской обрушить на себя с трудом помещающиеся на этом крохотном пятачке две тарелки.

Представьте себе за этим столиком величавую фигуру Флавиана, и вы поймёте моё оскорблённое чувство!

Сидя за таким столиком, на котором свободно разместились лишь две чашечки с кофе и блюдце с запредельно дорогим круассаном, на краю маленькой площади на Монмартре с продающими откровенный «китч» художниками и наблюдая, как мимо нас с Флавианом протекает разнонациональный поток туристов, я взглянул на своего задумавшегося батюшку и спросил:

— Отче! Куда оно всё делось? Это очарование Парижа, которое до нас доходило посредством фильмов, музыки, картин, книг и других произведений человеческого таланта, рождённых вдохновением от эстетической неповторимости этого города?

Ведь было же оно, было! Какие-то следы былой «харизмы» и сейчас ещё видны, но как могла с таким всемирным центром европейской культуры произойти такая деградация?

— А на чём была построена европейская культура? — пригубив из малюсенькой чашечки кофе, спросил Флавиан.

— На христианстве, вроде… — неуверенно ответил я. — До христианства, кажется, и Европы как таковой не существовало, так — территория, заселённая варварскими племенами.

— Европейская культура, Лёша, построена не на христианстве как таковом в его апостольско-евангельском понимании, а на искажённом латинской ересью, а затем германским реформаторством именно «европейском христианстве»! — Флавиан поставил чашечку на столик и продолжил: — Этот росток ереси — лжи, привитый к древу европейского христианства, подобно компьютерному вирусу перенастроил весь организм Западной Церкви на воспроизводство и развитие всё более далёких от первоначального Христова учения плодов-мутантов.

Самое страшное, что искажение коснулось не только вероучительных догматов, так сказать, теории духовной жизни, но глубоко исказило и практику — аскетическую жизнь христианина, соединяющую его душу с Богом через стяжание благодати Духа Святого!

На смену «умной молитве», переданной вселенскому христианству Святыми Отцами, в латинской аскетической практике была принята «медитация», доводящая практикующих её до состояния духовной прелести, переходящей в исступление ума и часто завершающейся сумасшествием.

Очищенное и освящённое Духом Божьим чувство Любви сменилось экзальтированной чувственностью и языческим культом плоти, переросшими в себялюбие и самоугождение.

А протестантский рационализм и «юридический» подход к выстраиванию отношений с Богом привёл вообще к практическому устранению из жизни христианина её духовного элемента — богообщения в благодати!

Как результат — создание особой «европейской» модели Церкви, «сошедшей с рельсов» апостольского учения и «укатившейся под откос», что вполне очевидно из сегодняшнего состояния «европейского» христианства.

— Что ты имеешь в виду под «откосом»? — спросил я, позабыв за разговором про свой недоеденный круассан.

— Дробление Западной Церкви на различные христианские конфессии и секты, отказ протестантов от спасительных Таинств, рукоположение женщин и гомосексуалистов, благословение содомских «браков» и многое другое, в большей или меньшей степени уродующее само понятие Церкви Христа!

— Ну а культура-то здесь при чём? — возразил я. — Ведь католичество и протестантизм в Европе не одно столетие, и ты сам знаешь, что среди католиков и протестантов встречаются совершенно искренние христиане, старающиеся воплотить в своей жизни евангельские заповеди!

И ещё совсем недавно, всего пару десятилетий назад, европейская культура не производила такого затхлого впечатления. Я же помню, как ходил на выставки французского искусства в Москве, в кинотеатры на «недели французских фильмов».

— А культура здесь при том, Лёша, — вздохнул Флавиан, — что развитие любого организма происходит по заложенной в него программе: семечко падает в землю, прорастает и становится деревом, а болезнетворный вирус, попадая в живой организм, плодится в нём и распространяется, отравляя и убивая этот самый организм.

И если своевременно не использовать смертельный для вируса «антибиотик» или не произвести «ампутацию», как в случае с гангреной, всё — организм погиб! А вместе с ним погибает и убивший его вирус, но это уже «другая история»…

— То есть, ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, Лёша, — взгляд Флавиана, рассеянный по окружающему пейзажу, был наполнен искренним сожалением, — что духовный «вирус», поражая сначала наиболее чувствительный к нему орган, в данном случае Западную Церковь, вызывает затем поражение и всего организма, всех сфер жизни человека — культуры, искусства, морально-нравственных устоев, вплоть до быта и внешнего вида!

Ведь если посмотреть, откуда взялись эти «толерантность», «политкорректность», «секспросвещение», «эмансипация», «феминизм» и «ювенальная юстиция», — всё из того же «европейского христианства» с его извращённым толкованием Евангельских Истин!

— Как это, как это? Ну-ка, батюшка, отсюда поподробней! — встрепенулся я. — Это как же из Евангелия можно всю эту гадость, которую ты перечислил, вывести?

— Очень просто! — поднял брови Флавиан. — Надо только рассматривать Священное Писание не в совокупности и историческом развитии, а просто взять из него одни постулаты, закрыв глаза на другие! А те, которые взяты, «чуть-чуть подкорректировать» согласно «духу времени».

Евангелие учит не осуждать грешника? Учит!

«Иисус… сказал ей: женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя? Она отвечала: никто, Господи. Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя!» (Иоан. 8:10).

Значит, если ещё и забыть о следующих словах Спасителя той грешной жене: «иди и впредь не греши», можно пропагандировать запрет на осуждение не только личности грешника, но и самого греха — нельзя же осуждать! Вот тебе и легализация того же блуда!

А женское «священство» и «епископство»?

В Евангелии ясно сказано: «Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит» (1Kop. 14:34).

Этот евангельский постулат забыт, вместо него введён новый — «дискриминация по половому признаку»!

И так далее.

Сострадать обижаемым и жалеть унижаемых нужно? Нужно! Осуждать нельзя? Нельзя! Вперёд!

Все «меньшинства» — национальные, религиозные, сексуальные и тому подобные — выведены из-под «огня критики»: даже обсуждать, не то что осуждать их «особенность» сделали «табу» — «неполиткорректно»!

— Слушай, отче! — перебил я батюшку, — ты прости меня, тёмного и безграмотного, объясни мне — что это иностранное слово «политкорректность» на русском языке означает?

— Политкорректность? — переспросил Флавиан. — Это запрещение говорить, писать, показывать что-либо, что может оскорбить или обидеть представителей какого-либо «меньшинства».

Например, если в некогда христианской европейской стране в класс к местным детям пришёл ученик из мусульманской или индуистской семьи, значит, все христианские дети должны снять крестики с шеи, чтобы мусульманский или индуистский ребёнок не оскорбился зрением чужого религиозного символа!

В одном английском городке даже сняли государственные флаги, поскольку на них символический крест, чтоб не «оскорбить чувства» проживающих в этом городе нескольких мусульманских семей.

Причём сами эти мусульмане «обалдели» от такой «политкорректности», обратились к властям — мол, нас ваш государственный флаг совсем не оскорбляет, пусть себе висит, это же ваш ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ФЛАГ!

Но муниципалитет проявил твёрдость — нет, он должен вас оскорблять и всё тут! Неполиткорректно! Флаги сияли…

— Маразм! — не выдержал я.

— Ты просто не политкорректен и не толерантен! — улыбнулся батюшка.

— Не толе… что? — переспросил его я. — Если можно, и это слово разъясни, пожалуйста, мне, дремучему!

— Толерантность, Лёша, это терпимость, — терпеливо объяснил мне Флавиан, — к тем, кто «не такой как все», к их существованию, поведению, образу жизни.

— Понял! — воскликнул я. — Это типа как здоровые клетки организма должны толерантно относиться к появившимся среди них раковым клеткам, которые «не такие как все», и политкорректно не мешать им отравить весь организм, пока ему не придёт полный «кердык»!

— Ну, образ, конечно, художественный, — согласно кивнул Флавиан. — Но по сути верно, в чём можно убедиться прямо сейчас, глядя вокруг.

— Получается, батюшка, — озарило меня, — что Библия — это очень не «толерантная», не «политкорректная» и «дискриминационная» книга?

— Получается так, — подтвердил батюшка.

— Да уж! — продолжил я. — Зато Париж, похоже, уже дотолерантничался и дополиткорректничался до стадии, которую наш доктор Валентина Владимировна называет — «casus inoperabilis»!

— Ого! А ещё «тёмным» прикидывался! — засмеялся Флавиан. — Что это значит по-русски?

— Случай, когда хирургическое вмешательство бессмысленно или невозможно — так врачи в карте у безнадёжных раковых больных пишут, — пояснил я. — Ты что, латынь в семинарии не изучал?

— Каюсь! Только чтобы сдать, — покаянно склонил голову батюшка. — Жалко было времени, я тогда «Добротолюбием» зачитывался.

 

***

Мимо нас тёк поток туристов, в котором было много молодёжи, воспользовавшейся каникулярным временем для поездки в это «знаковое» место.

От проходящих мимо возникало ощущение какого-то «паноптикума»: толстухи-англичанки в крохотных шортиках с татуированным всем, что открыто обозрению; немки, мало отстающие от англичанок по комплекции и татуированности; японки, очень старающиеся выглядеть по-европейски, то есть похожие на англичанок с немками, отличающиеся лишь ростом, разрезом глаз и количеством навешанных электронных устройств.

Парни — то не влезающие в одежду жертвы фаст-фуда, то наоборот, накачанные продукцией фармакологии и штангами «терминаторы», то хилые, с укуренными утомлёнными жизнью взглядами «ботаны».

И почти все — расписанные «татушками», посверкивающие пирсингами, потряхивающие «дрэдами» или топорщащиеся ёжиками макушек, одетые неряшливо, вызывающе громко хохочущие и строчащие на ходу в смартфонах какие-то «месседжи» в «инстаграммы», «фэйсбуки» и «твиттеры».

Попадались иногда и приличного вида ребята и взрослые, и одеждой, и поведением напоминающие «настоящих» европейцев, знакомых мне по моим загранкомандировкам двадцатилетней давности, но они были в явном меньшинстве…

Как же быстро произошла эта разрушительная перемена, превратившая множество европейцев в уродливое подобие «homo europaeus» (человек европейский), в карикатуру того носителя культурного идеала, к которому с восемнадцатого века тянулось всё «образованное» и «благородное» русское общество!

Да и советское послевоенное общество, с тоской разглядывавшее одежду и интерьеры в редко проскакивающих мимо цензуры на советский экран зарубежных фильмах, тоже стремилось подражать Европе.

— Знаешь, Лёша! — задумчиво сказал Флавиан, — теперь я понимаю тех, кто утверждает, что сейчас настоящая «Европа» в плане нравственном, духовном и культурном, это — Россия!

— Согласен! Пойдём отсюда, отче! — повернулся я к своему батюшке, в глазах которого отражалась неясная грусть. — Может, успеем до выноса Тернового Венца на Латинский квартал и Сорбонну взглянуть?

— Пойдём! — вздохнув, сказал батюшка. — О, да ты свой круассан не доел!

— Что-то неохота! — махнул рукой я.

 

Вот, всё-таки, не зря я в отеле, дежуря ночью возле тихо спящего после гипертонического криза Флавиана, пролазил как следует по сайтам и форумам, связанным с путешествием в столицу Франции!

Почти всех изученных мною жульнических приемов парижских аферистов нам удалось избежать: дважды за десять минут, что мы отдыхали на лавочке у Триумфальной Арки, к нам подходили то ли албанские, то ли румынские молодые жулики в паре — парень с девицей, и пытались всунуть нам в руки якобы только что подобранное ими у нас под ногами толстое «золотое» кольцо (я их, как бы это сказать… отправил в нужном направлении)!

Негры (извиняюсь — афро-французы) у Эйфелевой башни пытались навязать нам на запястья свои браслетики из верёвочек — отбился и отбил батюшку, мимо цыганок с какими-то «опросными листами», пытавшихся к нам пристать, я провёл батюшку «строевым» шагом!

Понятное дело, что многочисленные встречавшиеся по пути шайки «напёрсточников» не имели шанса заполучить нас в качестве «объекта разработки», даже «сумочники» на мопеде, попытавшиеся сорвать с моего плеча сумку с «другом Марком 2-м», уехали ни с чем, если не считать синяков и повреждений мопеда от падения этого мопеда вместе с седоками — наверное, шкурка от банана под колесо попала (или чей-то грамотно выставленный в нужное время и в нужное место локоть).

Но всё-таки совсем свою дань парижскому криминалу не заплатить так и не удалось! Стоило мне замедлиться с фотографированием «шарлеманя» — памятника Карлу Великому на площади перед Нотр-Дам де Пари — как к моему доброму батюшке таки подкатила какая-то грустноглазая смуглянка и под запись в бумажке выклянчила у него денег «на глухонемых детей»!

Хорошо хоть, что все наши наличные деньги были у меня застёгнуты в кармане джинсовой рубахи под застёгнутой на все пуговицы джинсовой же курткой, и у Флавиана она смогла разжиться лишь случайно (каюсь, недосмотрел!) оказавшейся в кармане пятиевровой купюрой.

Вот и оставляй его без присмотра в этом городе бомжей и афро…, — словом, всяких афро- и цыган! Сколько же их здесь пасётся на нивах туристической безмозглости! Парижские бомжи, правда — хоть их здесь и на порядок больше, чем в Москве, — всё же чуть почище наших и не с таким «амбрэ»…

Ну ладно! Всё-таки мы с Флавианом, наконец, вошли в дверь самого известного европейского храма, посвящённого Божьей Матери!

Кто бывал под сводами больших древних католических соборов — Кёльнского, миланского Дуомо или того же Нотр-Дам де Пари, тот знает по опыту то ощущение собственной ничтожности и подавленности, которое возникает от пребывания в них.

Сумрачные готические своды, стрельчатые острые арки — тёмные, каменные, возносящиеся над твоей головой и словно зависающие над ней подобно домоклову мечу, грозя обрушить гнев «справедливого, но строгого» Бога на «падших грешников», каковыми ощущает себя большинство входящих, имеющих хоть какое-нибудь религиозное чувство.

Те, кто религиозного чувства не имеют, обычно чувствуют просто холодную неуютность и стремление выйти поскорей наружу, «на свет Божий».

Насколько же отличается это ощущение чуждости и чопорной надменности обстановки в таких готических соборах от чувства благоговейного трепета, возникающего в душе человека, входящего в православный храм, особенно старый и «намоленный»!

Побывав и помолившись во многих русских, греческих, афонских, сербских и болгарских православных храмах, я каждый раз с радостным удивлением убеждался — Господи, как же здесь хорошо!

И в маленьких афонских параклисах, и в Успенских соборах Московского Кремля и Троице-Сергиевой Лавры, и в недостроенной громаде храма Святого Саввы Сербского в Белграде, и в сельской бедной церкви в какой-нибудь заброшенной российской глубинке, — везде есть чувство: это Дом Отца. Дом моего Отца, а значит, мой Дом!

Бог ощущается здесь не как Владыка Грозно-Справедливый, следящий из-под купола: а ну-ка, кто тут согрешил, ату его!

Нет, гамма ощущений, от трепетно-покаянной до радостно-умилённой, всегда движется в русле текущей свыше неисчерпаемой реки Божьей Любви, ограждаемой, словно берегами, Его Отеческими сильными и ласковыми ладонями!

И потому в такой Храм хочется идти, в нём хочется молиться и быть причастным совершающимся дивным Таинствам, его хочется унести с собой и в себе, им хочется стать самому — «не в брёвнах Божий Храм, а в рёбрах!» — чтобы Тот, Чьё присутствие так сладко ощутимо в Его Доме Молитвы, не покидал тебя ни на секунду!

Чтобы Он жил в тебе и царствовал в твоей душе, как Сам Сын Божий заповедал нам, открыв, что «Царствие Божие внутрь вас есть!» (Лук. 17:21).

Внутри Нотр-Дам де Пари этого чувства не возникало.

Мы с Флавианом постояли у западной стены собора, дождались мрачновато-торжественного церемониального выхода процессии «рыцарей» в белых плащах с красными «иерусалимскими» крестами на левом плече и «дам» в чёрных плащах, с такими же красными крестами на том же месте.

«Рыцари» пронесли мимо нас в алтарь носилки с водружённым на них ажурным золотым сооружением, являющимся хранилищем Тернового Венца Господня.

Вслед за носилками прошли в процессии два русских священника в подрясниках и епитрахилях с поручами, за ними замыкающая группа католических — не то священников, не то монахов — не разобрал!

Поскольку после продвижения процессии проход в центральную часть храма служители перекрыли «аэропортовскими» ремешками на никелированных металлических стойках, войти туда мы не смогли, и дожидались окончания католической службы и начала поклонения Венцу в уголке храма на доставшихся нам двух свободных стульях.

— Слушай, отче! — тихонечко спросил я Флавиана, нагнувшись к его уху, — а как ты думаешь, Венец — настоящий, тот самый, что Господу на главу воины надевали?

— Не знаю! — пожал плечами Флавиан. — А как ты думаешь, насколько это важно?

— Не знаю! — теперь пожал плечами я. — Вот ты мне и скажи, ты же мой духовник и наставник.

— Мне, например, не важно, подлинный ли это Терновый Венец или его точная копия, или не точная копия, а художественное изображение, причём изображение, сделанное «аутентично» из терния или написанное на холсте или на иконной доске.

Ведь мы поклоняемся не свёрнутым в кольцо колючкам, а освятившим их добровольным Страданиям Царя Славы, вместо драгоценной царской короны принявшего на чело издевательское орудие пытки!

Мы целуем символ великой Божьей Любви, сконцентрированной в каждой капле Крови, пролитой Господом во время Его мучения. Мучения, избавляющего человеческое естество от «вируса» греха.

Святой Крови, собранной Им и поданной нам в Евхаристической Чаше как Всесильное и Совершенное Лекарство — «во исцеление души и тела, во оставление грехов и в Жизнь Вечную»!

Вот мы с тобой промыслом Божьим оказались здесь и имеем возможность прикоснуться к святыне, почитаемой много веков как подлинный Терновый Венец Господа Иисуса Христа!

Причём не важно — был ли этот венец на главе Спасителя или нет, но уже та благодать Духа Святого, которая изливалась на поклоняющихся ему с верою и лобызающих в нём неизреченный подвиг Христовой Любви, настолько освятила этот Венец за многие века, что для всего христианского мира он стал тем самым подлинным Терновым Венцом Спасителя.

А сколько миллионов христиан, благочестивых российских жителей, от Крещения Руси до наших дней так и ушли в Вечность, не повидав Святой Земли, Горы Афонской, не приложившись ни к Терновому Венцу здесь в Париже, ни к Дарам Волхвов в Агиу Павлу, не приклонив колена в Кувуклии Гроба Господня в Иерусалиме!

И, думаю я, многие из них достигли святости столь дивной, что большинству нынешних паломников, объехавших благодаря деньгам и самолётам все мирового значения святыни, до их высоты духа и не дорасти!

Да вспомни хоть Марию Египетскую или святых мучеников Вонифатия и Фотинию! Каковы мы и где они?

Так что прикладывайся, Лёша, к этому Терновому Венцу как подлинному Венцу Христову, и так же благоговейно делай это у нас в Покровском, когда целуешь тот венец, который ты привёз из Иерусалима, из арабской сувенирной лавки, и который мы освятили на Страстной Седмице в Великий Пяток!

Помни слова Спасителя: «Безумные и слепые! что больше: дар или жертвенник, освящающий дар?» (Матф. 23:19). Соответственно: что больше — прутья с колючками или благодать Духа Святого, освятившая их на страждущей главе Мессии и освящающая до сего дня каждую икону и каждую церковную святыню!

Вот, как-то так…

— Спаси тебя Христос, отче! — я поцеловал его плечо в выцветшем подряснике. — Я понял! Кажется, уже народ пошёл прикладываться…

— Пошли! — Флавиан тяжело поднялся со стула и похромал в сторону алтаря.

Мы подошли в конце очереди благоговейных поклонников и любопытных туристов — первые из них, осенив себя на католический манер крестным знамением, лобызали стеклянную капсулу, обвитую золотым ажуром, внутри которой в оставленном в нижней части окошке были видны прутья терния; вторые, остановившись на мгновенье и поглазев на достопримечательность, проходили дальше.

Должен заметить, что верующих католиков было много; некоторые были в монашеской одежде разного вида — вероятно, из разных монашеских общин; немалое число составляли и паломники из Африки и Латинской Америки, из стран, где Католическая Церковь традиционно распространена и имеет значительную паству.

Мы с Флавианом подошли, перекрестились, поцеловали Венец и отошли, молясь про себя каждый о своём.

Я молился о Флавиане, чтобы Господь дал ему сил нести крест пастырский с той же самоотдачей и любовью, с какими он это делал всю свою священническую жизнь.

И чтобы его болезни доставляли ему меньше проблем с исполнением его духовнической и молитвенной работы, ибо потеря «трудоспособности» была для него самым ужасным испытанием.

О чём молился Флавиан, не знаю…

 

***

Выйдя из Нотр-Дам де Пари, мы с батюшкой:

1. Прошлись по Латинскому кварталу.

2. Нашли (нашёл, конечно, я — Флавиан сильно не спорил) вполне приличный общепит, где готовят рыбные и морепродуктовые блюда, что-то вполне приличное там съели. Что именно, уже не помню, но впечатление-послевкусие сохранилось позитивное (готовить французы всё ещё не разучились!).

3. Посмотрели на Сорбонну.

4. Прошлись по набережной вдоль книжных развалов, где я купил у сувенирщиков несколько металлических маленьких копий Эйфелевой башни для подарков.

5. Таки провёз я Флавиана на застеклённом пароме-катере-боте-речном трамвайчике (так и не понял, как это судно правильно называть) по Сене! Слушали в индивидуальных аудиогидах на русском информацию о достопримечательностях, мимо которых проплывали. Если честно — ожидал от этой экскурсии большего…

6. По другой стороне набережной дошли до Площади Согласия и оттуда по Елисейским Полям до Триумфальной Арки.

7. От Триумфальной Арки я взял такси и отвёз Флавиана в отель, так как (он, конечно, порывался ножками топать!) вид у него после такой пешей прогулки за день был совсем «не фонтан»!

8. В отеле я напоил его чаем (настоящим, от Лао Ди, возимом мною в особом саквояжике!) и всеми вечерними лекарствами и уложил спать. Он заснул сразу как убитый!

9. А вот меня хватанула такая бессонница (очевидно, на нервной почве), что я, промаявшись часа полтора в кровати, встал, надел тапки и прямо в пижаме уселся в кресло у окна с большими афонскими чётками. Отрубился я всё-таки прямо в кресле, при первых лучах восходящего над Парижем солнца.

Париж увидел. Умереть не захотелось…

 

— Так можно фотографировать в музее или нет? — мой вопрос на английском поставил в тупик пожилую немецкую смотрительницу Археологического музея в Берлине.

— Можно, но только не использовать вспышку! — перевёл, наконец, Флавиан с её немецкого.

— О'кей! Филь данке, фрау! — раскланялся я с этой почтенной дамой и вытащил из сумки «друга Марка».

 

***

На Музейный Остров в Берлине мы попали почти случайно, если, конечно, забыть слова Блеза Паскаля — великого христианского философа, которого мы больше знаем как учёного математика и физика, преимущественно по Закону Паскаля — «Случай — это псевдоним, который избрал себе Господь Бог».

Точнее не скажешь! (Флавиан, кстати, с этим тоже согласен).

В общем, случилось так, что наша пересадка в Берлине по пути в Милан вместо полутора часов вылилась в почти полуторасуточную остановку в столице Германии.

Другой кто-нибудь, «грубый и эстетически не развитый», предпочёл бы всё это время просидеть в аэропорту, перемещаясь попеременно из «Дьюти-Фри» в многочисленные «едальные» заведения, запивая расстройство от вынужденной остановки немецким пивом и заедая американским «биг-маком».

Но не таков ваш покорный слуга! (ну, почти покорный…). Я таки вытащил многокилограммовое духоносное творение Божье по имени Флавиан из этого самолётного вокзала и заставил тряхнуть подрясником по улицам Берлина. «Я сделал это!» (цитата из какого-то голливудского фильма).

Сначала мы заехали на такси в «КаДеВе» — главный универмаг немецкой столицы, где, как мне сказали — «есть всё»! (Надули…).

Вспомнив о своей юношеской мечте приобрести настоящий немецкий «Grundig» (помните у Жванецкого: «Хрюндик» хочешь? Хочу «Хрюндик»!), я решил воспользоваться случаем и приобрести замену сломавшемуся CD-проигрывателю, на котором мы с Иришкой и детьми слушали всякие духовные аудиоматериалы, подобно уставным монастырским чтениям, за семейными трапезами.

Флавиан эту мечту благословил, и мы, в конце концов, оказались на каком-то там этаже этого самого «КаДеВе» в отделе аудио-видео и прочей аппаратуры.

Достаточно немолодая немка, продавец-консультант, с трудом понимавшая мой (неплохой ведь!) английский язык, всё-таки разобралась, что я хочу: во-первых — «Грюндиг», во-вторых — небольшого размера, в-третьих — чтобы кроме СД-дисков он читал и флэшку (много интересных для детей аудиоматериалов можно качать в инете!).

Разобравшись, она подвела меня к полке с нужного класса аппаратурой и элегантным жестом указала на несколько стоящих на этой полке моделей, среди которых был ОН — серо-стального цвета, настоящий «бундесовый» Grundig!

— Ja! Ja! Я это беру! — я радостно впился руками в мечту моей юности. — Это, конечно, сделано в Германии?

— Это изделие «made in PRC»… — с грустным смущением ответила немецкая продавщица.

PRC, для тех, кто не знает, это — People's Republic of China — Китайская Народная Республика.

Я аж задохнулся от обиды и возмущения:

— А Мерседесы для Германии тоже в Китае собирают?

— Нет! — грустно вздохнула немка, — их там собирают только для внутреннего китайского рынка.

В общем, «Хрюндика» этого я всё равно взял.

Зря.

Конечно, китайцы будут «переводить стрелки» на немцев, те — на китайцев, а те и другие вместе — на нестабильное напряжение электросети в нашем Покровском (кстати, у меня стабилизатор напряжения стоит китайский!), но… проработал этот «Grundig» у меня ровно две недели, потом в электронике что-то «заглючило» и, как у Жванецкого — «теперь у меня на нём чайник, кошка и «Маяк» с трудом».

Обходимся нынче менее брэндовым, но работающим, откровенно китайским аппаратом. Даже роняли его — «пашет как зверь»!

Но, это так — лирика.

После посещения «храма берлинской торговли» Флавиан предложил:

— А давай, Лёха, поедем на Музейный Остров, в Музей археологии? Там одно из лучших в мире собраний античных древностей.

— Поехали! — любовь к истории Древнего Мира была у нас с Флавианом общей, и мы тут же отправились искать такси.

 

***

Пергамский Алтарь, конечно, впечатляет. Мощно они, эти древние пергамцы, развернулись; представляю, как это сооружение впечатляло его современников, если до сих пор впечатляет даже нынешнего посетителя берлинского Музея археологии, искушённого гигантизмом и разнообразием современной архитектуры.

Естественно, я этот алтарь отснял со всех сторон, с мыслимых и немыслимых ракурсов.

Потом отснял почти все артефакты в отделе Вавилонской цивилизации, в отделе Античной Греции, и Египетском отделе…

И вот тут — хлоп! — меня выключило из моего профессионально-азартного фотоохотничьего состояния, причём хлопнуло с той стороны, откуда не ожидал.

Иду я себе и иду, щёлкаю себе «марком» и щёлкаю — щёлкать разрешено, смотрители на меня внимания не обращают, и вдруг — раз и обратили!

Подхожу к дверям в какой-то следующий зал, а смотритель (их там, скорее, «охранниками» можно назвать — здоровые такие мужики, одинаково одетые) показывает на мой фотоаппарат и говорит «Nein!» — типа, снимать нельзя.

Я ему, мол — вроде же, везде можно?

А он, мол — везде можно, а в этом зале нельзя!

Что делать! Закрываю крышкой объектив, демонстративно щёлкаю рычажком «power», захожу в этот запретный зал, а там — ОНА! Царица Египта Нефертити!

И Флавиан стоит перед стеклянным шкафом в центре зала, внутри которого тот знаменитый бюст Красавицы всех времён и народов, стоит и смотрит на неё совершенно зачарованным взглядом.

Я даже опешил сперва — чего это он? А потом подошёл к ней сам, вгляделся в непередаваемые черты лица, и тоже замер. Мистика какая-то!

Читал я, конечно, читал раньше о магическом воздействии этого изображения на зрителя, видел немало фотографий этого и нескольких других дошедших до нас скульптурных портретов любимой жены Эхнатона — уникального в истории Древнего Египта правителя, вознамерившегося заменить всё скопище традиционных египетских «богов» с животными мордами и явно демонической сущностью — поклонением одному богу Атону, богу Солнца, освещающему всю землю и несущему жизнь всему растительному и животному миру. Читал!

Но чтобы оно так могло зацепить — это просто гипноз какой-то!

Я смотрел на Нефертити, женщину, чьё имя означает «Прекрасная грядёт», а она смотрела надо мной, куда-то в пространство, ей было привычно внимание множества людей, останавливающихся напротив и столбенеющих с открытым ртом от чего-то невыразимого, присутствующего в её облике.

Я понял Людвига Борхардта, немецкого археолога, нашедшего это изображение в 1912 году в Тел-эль-Амарне и написавшего об этой находке: «Описывать бесполезно. Надо видеть»!

Красота этой женщины была поразительной — с точки зрения эстетики, тем более современной, в её изображении много к чему можно было бы придраться — к ушам, носу, посадке головы. Немало женщин есть и было, каждая из вышеупомянутых частей лица которых были бы намного изящней, гармоничней, попросту говоря «красивей».

Но весь её облик, несущий в себе образ чего-то инопланетного, надчеловеческого, не взирая на какие-либо несовершенства частностей, в целом являл собой само воплощение понятия — Красота, Женская Красота!

В неё можно было влюбиться, быть может, даже и не безответно, ведь была же она любимой и, скорее всего — любящей женой фараона-реформатора Эхнатона, родила ему шесть дочерей, а по некоторым сведениям и седьмого ребёнка, сына — Тутанхамона.

Но внеземная царственность её лица всё равно определяла некую невидимую границу между её запечатленной в этой раскрашенной скульптуре личностью и всем остальным человечеством!

— Эй! Лёша! Пошли! — кто-то тихонько дёргал меня за рукав.

Я обернулся, это был Флавиан.

— Пошли! — потянул он меня за собой. — А то ты тут, похоже, жить собрался.

— Пошли! — я согласно повернулся спиной к Нефертити и пошёл за батюшкой к выходу из притенённого зала с застывшей в нём в стеклянном саркофаге искусно подсвеченной «Грядущей Красавицей».

— Обалдеть, отче! — поделился я с Флавианом своими ощущениями. — Ни одна репродукция этого впечатления не передаёт, она там словно живая!

— Согласен! — кивнул мой батюшка. — Я и сам сейчас подвергся этим чарам!

— И как? — спросил я его заинтересованно.

— Знаешь, что меня вывело из зачарованного состояния? — Флавиан посмотрел на меня ясным взором.

— Что?

— Я подумал, то есть, ко мне извне пришла вдруг мысль: а могла бы эта женщина «душу положить за други своя»? Не за мужа или детей, а за тебя, за меня, за любого, как это сделал Христос и как Он учит это делать нас! — Флавиан задумался на мгновенье. — И ты знаешь, я не смог себе ответить на этот вопрос! Но «колдовство» вдруг перестало действовать…

— Хм! Однако! — я совершенно не ожидал такого направления взгляда на Нефертити. — Я как-то тоже не могу себе её представить среди мучеников, влекомых ко львам в Колизее!

— А на трибуне того же Колизея? — спросил Флавиан.

— Пожалуй, да! — кивнул я. — Естественно, в императорской ложе!

— Ну ладно, пошли! — махнул головой Флавиан, словно стряхивая что-то, — а то дофантазируемся!

— Пошли! — смиренно согласился я и пошёл следом за батюшкой к выходу из музея.

 

***

Что ещё рассказать про Берлин? Берлин как Берлин! Город, отстроенный заново после бомбёжек союзной авиацией, которые в конце Второй мировой войны практически полностью превратили его в руины.

В Рейхстаг мы не попали — билеты туда, как оказывается, надо бронировать заранее. На Унтер ден Линден, в забегаловке недалеко от Бранденбургских ворот, мне попался вполне приличный глазурованный пончик, но кофе был ужасен!

В целом впечатление осталось — чистенько, аккуратненько, неприветливенько…

Вновь приезжать сюда желания не возникло.

Разве что к Нефертити…

 

— Вы извините, сейчас у водителей такси забастовка, — с акцентом, но на достаточно хорошем русском языке объяснил нам юноша Костас, сын знакомого греческого таксиста, встретивший нас вместо отца в аэропорту Фессалоников. — Поэтому он не смог приехать прямо сюда, другие водители могут побить! Он будет ждать нас на трассе за городом в сторону Халкидиков, там вы пересядете в его «мерседес», и он вас отвезёт в Уранополи.

— Как скажешь, — согласился я, загружая нашу поклажу в багажник старенького «опеля». — Забастовка забастовкой, но ехать-то надо.

 

***

Поговорку «Не имей сто рублей, а имей сто друзей» я переделал по-своему: «Не имей сто еврей (имеются в виду «евро» — деньги), а имей иерей, у которого сто друзей»! И хотя Флавиан уже давно не просто иерей и даже не иеромонах, а игумен (!), но в отношении друзей про Флавиана лучше не скажешь.

Тайный «штрейбрейхер», папа Костаса понтийский грек Виктор, избежав побиения другими таксистами, благополучно доставил нас в Уранополи, прямо к причалу.

На причале нас уже ждал катер от «губернатора Дафни» Яниса. Капитан катера Юра, пожав нам руки, вручил мне наши с батюшкой диамонтирионы, оформленные и полученные без нас (!) и вонзил ручки акселератора (или как уж там это у катеров называется) до упора, отчего нас с Флавианом вдавило в кресла посильнее, чем в спортивном автомобиле.

В Дафни нас уже ждал пикап с нашим несколько постаревшим и поседевшим Игорем за рулём, который, сходу забросив наши вещи в кузов, принял с места и, почти не сбавляя скорости на поворотах, понёсся вверх от пристани, в сторону Кариеса.

А куда ты нас везёшь? — спросил я Игоря, заметив, что мы проскочили мимо поворота к скиту отца Никифора.

— В Архангельскую келью, отец Никифор благословил сразу везти вас к папе Герасиму.

— Как он?

— Ещё жив, в сознании, прощается со всеми, кто к нему приезжает.

— Много приезжает?

— Сам увидишь!

 

***

Увидели мы уже вскоре. Метров за сто пятьдесят от ворот в Архангельскую келью, на обочине вдоль лесной дороги, сужая её до почти полной невозможности проехать, стояли приехавшие из афонских монастырей и скитов машины.

Некоторые были мне знакомы — проползая со сложенными зеркалами впритирку мимо них, я отмечал про себя: Дохиар, Григориат, Афанасиевская келья, Ильинский скит, этих не знаю, этих тоже, это Ивирон…

Папа Герасим был из «последних могикан» подвижничества, приехавших на Святую Гору в первой половине двадцатого века, и пользовался большим уважением и авторитетом среди разнонациональной братии афонских монастырей. Поэтому принять последнее его благословение возжелали многие.

Отец Никифор встретил нас в воротах кельи и провёл мимо переполненного гостями архондарика куда-то во внутренние помещения.

— Вы подождите здесь минут тридцать-сорок, — сильно похудевший и ставший совсем седым за те полтора года, что мы с Флавианом не приезжали на Афон, отец Никифор смотрел на нас мудрыми грустными глазами. — Сейчас у старца игумен Ватопеда, потом зайдут «большие люди» из России, потом я вас проведу. Ночью, когда я дежурил у постели папы Герасима, он сам спрашивал о вас обоих!

— О нас! — поразился я. — Такой старец, видящий столько народа, и помнит каких-то там нас?

— Как видишь, помнит! — кивнул отец Никифор. — И Флавиана, и тебя по именам спрашивал, сможете ли приехать.

— Слава Богу, смогли!

— Папа Герасим только телесно совсем немощен стал, — продолжил отец Никифор. — Духом он бодр и умом ясен поразительно! Всё и всех помнит, говорит тихо, но внятно и очень важные вещи, вы его каждое слово ловите и запоминайте!

— Хорошо! — кивнули мы с Флавианом.

— Ну, молитесь здесь пока, я за вами приду! — сказал отец Никифор и вышел, прикрыв дверь комнатки, в которой он нас оставил.

 

***

Молились мы с батюшкой, вероятно, больше часа, прежде чем за нами вернулся отец Никифор.

— Пошли, братие! — он распахнул нам дверь в коридор. — «Большие люди» из России сейчас выйдут, вы зайдёте за ними.

«Большие люди» и вправду вышли сразу же, едва мы приблизились к двери, за которой была келейка папы Герасима. Их было трое, я их сразу узнал — слишком часто их фото мелькают в новостях интернета и телевидения. Называть их не буду, но я, бесспорно, не предполагал, что люди будут настолько «большие»!

Лица у них выражали сосредоточенную задумчивость, они вышли быстрым шагом из помещения, даже не взглянув вокруг.

Мы вошли к старцу.

— Флавианушко! Алёшенька! — тихо проговорил папа Гесрасим, улыбнувшись какой-то небесной улыбкой, когда мы с батюшкой подошли к его одру. — Моё послушание закончилось, а вам ещё надо потрудиться пока…

Мы присели у его кровати на стоявшие рядом стулья.

— Сейчас непросто будет в России, — так же тихо продолжил старец, — и во всём мире будет непросто… Но вы не смущайтесь и других укрепляйте — всё, что будет, это от Бога, по Его Любви, это всё нужно, чтобы больше людей спаслось!

Папа Герасим затих, прикрыл глаза и замолчал на какое-то время, потом снова поднял веки и взглянул на нас словно откуда-то сверху, из Света, который струился из его ясных, совсем не стариковских глаз.

— Если бы вы знали, что нам всем Господь приготовил Там! — он вздохнул тихо и как-то легко-легко. — Надо ещё просто потерпеть, потерпеть и подержаться за веру и за молитву! Остальное Христос Сам сделает, а «претерпевший же до конца спасётся» (Матф. 24:13).

Ты, Флавианушко, молись и укрепляй паству, жалей их, немощных, и учи жалеть друг друга — это сейчас главное, это надо суметь в сердцах сохранить!

А ты, Алёша, всё смотри, запоминай и пиши, пиши — пусть люди через это больше узнают о Спасении, молись и пиши, деточка! Бог твой труд благословит и тебе поможет.

Идите, братие, я вам всё сказал, что вам потребно. Простите меня и молитесь о мирном отшествии моем!

— Простите нас, отче! — мы с Флавианом повалились в земном поклоне у ложа старца. — Простите и благословите нас, грешных!

— Бог вас благословит! — прошептал папа Герасим и слабой рукой осенил нас крестным знамением.

Мы вышли.

 

***

Через два дня папа Герасим почил о Господе.

Мы всё это время провели в скиту у отца Никифора, «отводя душу» в молитве и афонском житии после нашего активного европейского «турне».

Казалось, что мы в Раю!

 

***

На следующий день после погребения старца, в котором приняло участие, наверное, пол-Афона, мы с Флавианом перебрались в Пантелеимонов монастырь, чтобы оставшиеся несколько дней на Святой Горе помолиться в любимой нами обители и повидать своих пантелеимоновских друзей-монахов.

 

***

Отец Александр принял нас, устроил в две отдельные одноместные кельи в нешумном конце коридора на одном этаже с трапезной, чтобы нам с Флавианом удобно было зайти туда попить чаю из афонских трав с сухариками, которые всегда были наготове для оголодавших паломников.

— Ну, отцы! — улыбаясь из-под густых усов, расспрашивал он нас: — Расскажите хоть про Милан, откуда вы прилетели, что вас там впечатлило?

— Гламур, отче! — взглянув на Флавиана и увидев, что он готов уступить мне инициативу в повествовании, начал я. — Сплошной гламур и откутюр!

— Что это за слова такие? — засмеялся схимонах. — Я таких не слышал, что они означают?

— Hautecouture, отче, чтобы вам, неграмотным и дремучим монахам, было известно, переводится как «высокое шитьё», по-итальянски это звучит как AltaModa, — я изобразил на лице выражение крайней снисходительности. — A glamour — это типа «шарм», «обаяние», ну как бы тебе объяснить, чтобы было понятно…

Во! Помнишь, в прошлый раз, когда мы здесь сидели, сюда заезжал некий архимандрит из раскольничьей «филаретовской» украинской церкви, в шёлковом подряснике с вышивками, с запонками от «Swarovski», в лаковых ботинках, в монашеском ремне с плетёными кожаными косичками, с подбрито-подстриженным затылком и бородкой и весь благоухающий парфюмом, то есть духами?

— Помню, ещё бы, мы его не приняли, так он за это матом ругался! — подтвердил отец Александр.

— Ну вот, его стиль внешности и называется гламур, букву «г» лучше произносить по-украински мягко, — объяснил я этому дремучему анахорету. — Теперь представь, что весь Милан наполнен такими «архимандритами» как тот, только в «гражданке» а не в «пiдрясниках»!

— Да ну! — удивился наш друг схимник.

— Честно слово! — закивал я. — Такого количества холёных, разодетых, надушенных и преисполненных сознания собственной значимости мужиков я ещё нигде не встречал в одном месте сразу!

— Да, Лёша не преувеличивает! — подтвердил Флавиан. — Это действительно бьёт в глаза.

— Там на улицах бутиков с одеждой для мужчин не меньше, если не больше, чем с одеждой для женщин! — продолжил я. — Что-то в этом есть нездоровое, на мой взгляд со стороны. Всё-таки мужики хоть в тряпках не должны женщинам уподобляться, как мне кажется!

А так город красивый в плане архитектуры, зданий много старинных. Замок Сфорца пятнадцатого века — резиденция миланских герцогов, конечно, впечатляет… — я вдумался. — А больше я и не помню ничего особенного, сплошной гламур какой-то!

 

***

— Извините, что вмешиваюсь, — интеллигентного вида мужчина средних лет, сидевший с нами за одним столом, вступил в разговор, — я по поводу Милана с вами совершенно согласен, я там по работе бываю. А вы в Португалии не были?

— В Португалии? — удивился я. — Это где-то рядом с Испанией? Даже не представляю себе, что это за страна, чем она примечательна.

— Многие не представляют! — улыбнулся мужчина. — А страна очень интересная.

— Вас как зовут? — спросил его Флавиан.

— Меня — Василий! — ответил тот.

— А меня — Алексей! — представился я. — А батюшку — игумен Флавиан, а этого батюшку…

— С этим батюшкой, отцом Александром, я знаком, — засмеялся Василий. — Ещё с тех пор, когда он был архондаричьим и меня с балкона курить на берег выгонял.

— Выгонял! — кивнул согласно схимонах.

— Теперь я вовсе не курю! — улыбнулся Василий. — Очень меня тогда отец Александр адскими муками напугал, мол, там будет курить хотеться, а взять негде, вот, мол, и отвыкай, пока здесь живём.

— Отвык? — спросил схимник.

— Слава Богу, отвык, вашими афонскими молитвами!

— А почему Вы о Португалии заговорили? — вернул Василия к изначальной теме Флавиан.

— Я там живу, под Лиссабоном, ещё с конца восьмидесятых, когда из Советского Союза эмигрировал, — ответил он. — Я художником был, думал, в Европе скорее мировое признание получу, поэтому через женитьбу на француженке выехал.

— Так вы во Францию эмигрировали? — спросил я. — А почему же тогда живёте в этой Богом забытой Португалии!

— Португалия как раз Богом не забыта! — покачал головой Василий. — Там Его присутствие больше, чем в других европейских странах, ощущается, поверьте. Я много где пожил после Франции: в Италии, в Австрии, в Испании, на юге Германии, почти везде в Европе.

А осел в Португалии, там мне и помереть хочется. Прижился я там, даже гражданство у меня теперь португальское.

— Чем же она Вам нравится? — вновь спросил Флавиан.

— Ну, если в двух словах, — ответил Василий, — страна бедная, а люди добрые. Мирная страна, тихая, отношение у местных к приезжим иностранцам очень доброжелательное, никакой ксенофобии и национализма. В последние годы, правда, западные украинцы-иммигранты несколько репутацию русскоязычных подпортили, но всё равно, с другими странами не сравнить.

Португалия ведь раньше была страной великих путешественников и первооткрывателей. Португальцы полмира для европейцев открыли и свои колонии на многих континентах имели.

Плюс несколько столетий под маврами жили, до Реконкисты, тоже на национальном составе населения сказалось.

Там из всех бывших колоний переселенцы живут: из Индии, Бразилии, Африки…

— И негров, извиняюсь, афропортугальцев много? — спросил я.

— Много! Там полно темнокожих всех оттенков кожи и разрезов глаз, — кивнул Василий, — только в Португалии они немного другие, не как в прочих европейских странах, тем более в Америке. Я там тоже бывал…

— А чем они другие? — поинтересовался Флавиан.

— Не самоутверждаются, не чувствуют себя гражданами «второго сорта», а потому нет агрессивности, нет напряжённости между ними и всеми остальными португальцами.

— Интересно! — произнёс мой батюшка. — А Православие там есть?

— Есть! — ответил Василий. — В самом Лиссабоне есть две церкви Московского Патриархата, и ещё в разных местах страны — страна-то маленькая, всего девять миллионов населения.

— Пол-Москвы! — воскликнул я.

— В Португалии есть и своя местная Православная Церковь, но насколько она канонична, я не знаю — не было случая пообщаться. Мне и Лиссабонских приходов для церковной жизни хватает. К тому же я и на Святой Горе нередко бываю, у меня духовный отец здесь.

— Однако! — переглянулись мы с Флавианом. — Интересная страна!

— Действительно интересная, — подтвердил Василий. — Она не такая яркая и впечатляющая сразу, как Греция или Италия. Её красота более глубинная, она раскрывается не сразу.

Но когда ты её познаёшь, эту красоту, — не полюбить страну уже невозможно! Приезжайте в гости, я вас на машине по стране повожу, покажу разные места интересные, их в Португалии много.

А океан! Его ни с каким морем не сравнишь, уж поверьте, я морей повидал.

Атлантический океан — это что-то потрясающее! В нём есть нечто божественное, не побоюсь этого слова, некое изначальное творение Господа, первоматериал для всего живого.

— Может, и приедем, — задумчиво произнёс Флавиан. — У меня в Лиссабоне знакомые живут, тоже приглашали…

Зазвенел колокольчик помощника архондаричьего:

— Бдению время, молитве час! Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас! — раскатился эхом по коридорам монастырской гостиницы его голос.

— Ну, братие! — первым встал схимонах Александр. — Встретимся в Покровском храме на вечерне.

— Вот, возьмите мою визитку, — Василий протянул карточку Флавиану. — Там телефон и адрес, буду рад Вас видеть своими гостями!

— Спаси Христос! — благодарно кивнул Флавиан.

— Может, и правда съездим? — спросил я его.

— Может, и съездим, — задумчиво протянул он. — Как Бог благословит!

 

— А не хочешь ли ты, отче, вместе с братом Алексеем на пару дней раньше выехать с Афона и до вылета в Москву посетить один, а может, и не один греческий монастырь в Фессалии? — задумчиво прищурившись, спросил моего батюшку схимонах Александр, когда после утренней трапезы в «Пателеимоне» (кстати, капустные щи со сметаной были очень даже на высоте!) мы вывалились со всей толпой трапезовавшей братии и паломников на площадь перед главным собором монастыря.

— А что там есть такого, чтобы я пожертвовал ради этого двумя днями пребывания на Афоне? — вопросом на вопрос ответил Флавиан.

— Там есть старец, геронда Георгий, под руководством которого находится один мужской и несколько женских монастырей.

— И чем он интересен? В Греции немало старцев, которые окормляют и мужские, и женские монастыри, — недоуменно спросил мой батюшка.

— Интересен? — переспросил схимонах Александр. — Хотя бы тем, что его монастыри интернациональны, там спасаются братья и сестры из многих стран, в том числе и из России.

— Но в Греции много монастырей, в которых есть монахи-иностранцы… Эти-то обители чем отличаются? — продолжал недоумевать Флавиан.

— Ну, в обычных греческих монастырях число иностранцев редко превышает четыре-пять процентов. Вселенский Патриарх, вроде бы, даже запретил брать в греческие обители более десяти процентов не-греков. А в общине геронды Георгия, объединяющей четыре монастыря в Греции и один в Америке, иностранцев около семидесяти процентов, причём — половина из них русские!

— Однако! — удивлённо воскликнул Флавиан. — А что, разве эти монастыри старца под Вселенским Патриархом?

— Да нет, обычные обители Элладской Церкви, подчиняются местным епархиальным архиереям.

— А ты, отче, откуда о них знаешь? — спросил Флавиан.

— Там среди братии мужского монастыря есть мой старый друг, иеромонах Кассиан, мы с ним вместе в начале девяностых подвизались в одном монастыре в России. Потом оба уехали в Грецию, я обосновался здесь, на Афоне, а он где-то познакомился с герондой Георгием и стал его духовным чадом и насельником монастыря Святого Апостола Петра.

Он очень интересные вещи рассказывал мне об общине старца, его духовной школе, подходе к окормлению братии и сестёр.

Видишь ли, подталкивая тебя к поездке к старцу, я имею свой корыстный интерес, — схимонах Александр взглянул на Флавиана. — Моя двоюродная сестра, поживши трудницей-паломницей в нескольких женских монастырях в России и будучи женщиной образованной и начитанной, сравнив обстановку в этих монастырях с тем, что она читала о монашестве у Святых Отцов, и с тем, что она слышала о монастырях греческих от паломниц, бывавших в Греции, решила перебраться в Элладу.

Связавшись со мной, она попросила помощи в выборе монастыря, где могла бы проводить монашескую жизнь в соответствии с традиционным подходом к молитвенной и аскетической практике, не превращающим монашескую обитель в концлагерь колхозного типа.

А тут как раз к нам сюда приезжал на несколько дней отец Кассиан и рассказал мне про геронду Георгия и его духовную семью. Сам я, как ты понимаешь, выехать туда не могу, но, если ты своим опытным взглядом посмотришь, насколько рассказы отца Кассиана соответствуют реальной обстановке в монастырях старца, и скажешь мне своё веское слово, я уже смогу с чистой совестью либо рекомендовать, либо нет моей родственнице эту общину. Вот так — выручай!

— Хм… Однако… А приведи какой-нибудь пример из рассказов отца Кассиана! — попросил Флавиан отца Александра.

— Да пожалуйста, хоть вот такой, очень красноречивый, — воодушевился схимонах. — Ты ведь жизнь российских женских обителей хорошо знаешь, тебе будет легко сравнить:

Герондиссой-настоятельницей всех трёх женских обителей старца на территории Греции является матушка Феодора из Германии, урождённая баронесса фон… точно сейчас не воспроизведу её фамилию — очень сложная для русского произношения — выходец из семьи известных немецких врачей-хирургов.

— Ого! Непросто с ней сестрам, наверное, — не выдержав, вставил я. — У нас-то многие матушки-игуменьи прямо «от сохи», и то «зажигают» — дай-дай! А тут потомственная аристократка.

— Непросто, говоришь? — улыбнулся отец Александр. — Ещё как непросто, слушай! Дала она послушание одной престарелой инокине из русских гладить чего-то там в гладильне. А та, по возрастной забывчивости, регулярно забывала после глажки выключить утюг — сам понимаешь, какие последствия такой «склерозности» могли для монастыря случиться.

— А чего ж тут не понимать, — опять не удержался я. — Пожар — он и в Африке, пардон, в Греции пожар. Пых — и нету монастыря!

— Вот-вот! — продолжил схимонах. — Кто-то из сестёр это подметил и доложил матушке игуменье, мол — опасна эта сестра на таком послушании, монастырь спалит! Вот и попробуй теперь представить себе реакцию на такое сообщение какой-нибудь нашей русской игуменьи, ты же их многих знаешь?

— Ну, разная может быть реакция… — задумался Флавиан, — от «вздрючки перед строем» до…

— До этим самым утюгом по склерозной голове! — невежливо перебил батюшку я, возмутившись своим несмиренным духом. — Вспомни, что мать Ф. у себя в монастыре над сестрами вытворяла! А игуменья Хр. в соседней епархии, пока её не снял новый Владыка?

— Прости их, Господи! — перекрестился Флавиан и обратился к отцу Александру. — Так скажи, как эта герондисса-баронесса отреагировала?

— Вызвала одну молоденькую сестру и дала ей послушание: каждый раз, как старушка-инокиня из гладильни выйдет, тихонечко зайти туда и проверить — не включен ли утюг, а если включен, то выключить, но — внимание! — «Делай всё очень тихо и незаметно, так, чтобы старая инокиня не узнала о своей забывчивости и не расстроилась из-за этого!!!».

Мы с Флавианом молча переглянулись — как у Гоголя — «немая сцена».

— Там что, «инопланетяне», что ли, собраны у них?! — не выдержал я паузы.

— Да нет. Возможно, просто настоящие христиане, или старающиеся такими стать, — улыбнулся схимонах, — уж точно люди хорошие! Запамятовал уже, у кого-то я прочитал, что прежде чем стать настоящим христианином, тем более — монахом, нужно научиться быть просто «хорошим человеком» в обычном мирском понимании.

— Так, отче! — произнёс Флавиан, обращаясь к отцу Александру. — Давай-ка адрес этого монастыря и телефон своего друга отца Кассиана!

— И оливочек, которые подкопчённые такие, отсыпь нам на дорогу, — заговорщически шепнул я на ухо доброму схимонаху. — Таких, какие ты нам в подъём на Гору давал. Уж очень они в пути хорошо силы подкрепляют.

— Отсыплю! — расплылся в улыбке любвеобильный афонит.

 

***

— Отче! — обратился я к Флавиану, сидящему с движущимися в руках чётками на кормовой лавочке верхней палубы парома, доставляющего нас вместе с другими афонскими паломниками в Уранополь, — объясни мне, бестолковому, как это понимать: «прежде чем стать настоящим христианином, надо научиться быть просто хорошим человеком»?

— Да это просто, Лёша! — ответил мне батюшка. — Вспомни притчу о сеятеле, который сеял семя Слова Божьего на разных «почвах» человеческих душ: «…вышел сеятель сеять; и когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то; иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло; иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать. Кто имеет уши слышать, да слышит!» (Матф. 13:3–9).

Ты же читал у Святых Отцов толкования о том, какие страсти делают душу «каменистой», какие — подобной «дороге», какие «тернистой», помнишь?

— Ну да, читал Феофилакта Болгарского, Иоанна Златоуста и… кажется, Гладкова.

— Ну вот! А теперь обрати внимание на слова «добрая земля», на которой семя Слова дало сторичный плод — именно «добрая»! Вспомни, с самого раннего детства у нас в сознании появляются оценочные категории: «хороший — плохой», «добрый — злой».

— Пожалуй, в детстве «добрый — злой» даже актуальнее, чем «хороший — плохой», — подумав, ответил я.

— Правильно, Лёша! В этом и есть особенность чистого детского восприятия мира: по ощущению отношения к себе или другим — доброму или злому!

Обрати внимание, что Христос в Своей речи постоянно пользуется этими категориями — «Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе, а злой человек из злого сокровища выносит злое» (Матф. 12:35); «Так будет при кончине века: изыдут Ангелы, и отделят злых из среды праведных…» (Матф. 13:49), и в прочих местах. Даже демонов Евангелие именует именно «злыми» духами, или духами «нечистыми» — обозначая злобу как некую духовную грязь-нечистоту, не свойственную изначально Божьему творению и приобретённую как новое качество. Замечу, что приобретённую сознательно и добровольно.

— И?

— И, соответственно, нечистота злобы, отравляя «почву» человеческой души, делает её неспособной к принятию и взращиванию в себе семени христианского учения о Боге Любви, неспособной к истинно христианской и, тем более, монашеской жизни.

Ну попробуй полить землю на грядке бензином и потом посадить в эту грядку что-нибудь — что у тебя вырастет?

— Да ничего! Или мутант какой-нибудь…

— Именно так, Лёша! — согласно кивнул Флавиан. — Злой человек или вообще не принимает Христа, отвергая его сразу, или, по какой-либо иной причине войдя членом в Церковь, становится этаким духовным мутантом, словно раковая клетка, отравляющая и убивающая здоровый организм.

— Понял, отче! — вздохнул я. — Увы! Видал и таких… Но ведь есть же и для злых возможность покаянного очищения и перерождения в духе?

— Есть! — кивнул Флавиан. — Только не абсолютная. Душа человеческая в некотором смысле подобна телесному организму: когда воспалительный процесс ещё не дошёл до критической стадии, и тело — например, нога — ещё способно напряжением иммунной системы победить болезнь — его лечат.

Когда начинается гангрена — поражённый орган ампутируют, или, в случае онкологического заболевания, удаляют опухоль с окружающими её тканями — врач причиняет человеку страдание ради спасения.

Но когда разрушительный процесс в организме уже перешёл в необратимую стадию, врачебное вмешательство становится бессмысленным, разве что обезболить удастся…

Так же и с душой человека: когда она ещё способна принять Спасение от Бога, Господь предоставляет ей все возможные условия и жизненные обстоятельства, чтобы она открылась и впустила в себя Христа и с Ним Царствие Божье.

Но когда взращенная в душе злоба уже сделала душу «мёртвой», то все усилия Небесного Врача не оживят «духовный труп».

Пример тому — народ иудейский, к которому две тысячи лет назад пришёл Спаситель. Часть народа, вняв проповеди о Царстве Любви, пошла за Ним, стала Его учениками и основанием Церкви. Другая часть иудеев, чьи души, отравленные страстями, уже умерли во зле, отвергла Сына Божьего, составила против Него заговор — и «сыны царства» стали богоубийцами, скакавшими при Кресте Спасителя с глумливыми призывами — «сойди с Креста»!

Пример тому и два разбойника. Один, в душе которого ещё нашёлся «живой кусочек сердца», покаялся и вошёл в Царство вместе со Христом. Другой, с «мёртвой» душой, погиб…

— То есть, — попытался подытожить я в своей голове, — только человек, способный на искренние добрые движения души, может стать настоящим христианином?

— Именно так! — кивнув головой, подтвердил Флавиан. — А только став настоящим христианином, может уже приближаться и к монашеству, иначе…

— Ну да! — закончил за него я, — иначе мутанты, которые и в клобуках мутанты…

Скорей бы уж добраться до того монастыря «с утюгом» да посмотреть на ту игуменью, а может, и с герондой ихним удастся пообщаться, который их так воспитал.

Флавиан посмотрел на часы: «Даст Бог, к вечеру доберёмся!».

 

— Зря не задержались в Уранополе пообедать, — ворчал я себе под нос, когда наш старый знакомый, понтийский грек Феликс, вёз нас с Флавианом по извилистым дорогам Халкидиков в Фессалоники. — Можно было бы выехать на часок попозже, зато чудесно пообщались бы с октопусами в Критикосе или с дорадами у Станко! А как бы я сейчас заглотил тарелочку, нет — две, большие, макаронов с тёртым сыром, лучше с «пармеджано-реджиано»!..

— Не нуди, Лёха! — буркнул в ответ Флавиан, на ходу изучающий карту Фессалии, средней части материковой Греции. — Отец Кассиан сказал, что в Кардице, в монастыре, нас уже ждут и, я думаю, без ужина не оставят, так что терпи, паломник — послушником станешь!

— Ага! Если с голоду ноги не протянешь! — отпарировал я. — Всё бы вам, монашествующим, «постись да молись»! А нам, вашим «адъютант-его-высокопреподобия», силы нужны телесные и нервы стальные, чтобы заставлять это самое высокопреподобие вовремя таблетки принимать! Держи вот эти сейчас, пора! И воду на, запивать! — я передал Флавиану на переднее сиденье таблетки и бутылочку с минералкой. — Я чувствую, нам и сегодняшнюю ночь без сна провести придётся, так что жёлтеньких пилюль две!

— Евлогите! — смиренно произнёс мой батюшка, заглатывая порцию таблеток.

— Конечно! — жалостливо, на мотив «мы не местные», заскулил я. — Ты вот хоть таблетками перекусил, а я, бедный… А-а-а! Макаронов хочу! С тёртым сыром! С пармеджано-реджианой! И октопуса! Хоть одну щупальцу! Толстую! Поджаристую! С присосочками!

— Ну помолись, коли так хочешь, — спокойно отреагировал на мой артистический демарш Флавиан. — Господь даст тебе поджаристую, и с присосочками!

— Ну да! — испугался я. — Мне ещё не хватало у Господа всякую ерунду просить, после всего, что я уже наполучал от Него по жизни и продолжаю получать! Это я уж так просто, а то скучно тут сзади трястись в этом «мерседесе»…

— А ты молись — и не заскучаешь! — не поднимая головы от карты, сказал Флавиан.

— И то верно! — согласился я и вытащил из кармана чётки.

— Так, Феликс! — обратился к водителю батюшка, — от Салоников едем через Катерини до Лариссы, а там поворачиваем на Трикалу, и от Трикалы на юг до Кардицы. Там нас встретит отец Кассиан, и мы тебя отпустим!

— Хорошо! — кивнул Феликс.

Каюсь! Призыв Флавиана к молитве я выполнил лишь частично — на второй сотне молитв Иисусовых я честно заснул…

 

***

Встретивший нас на окраине греческого городка Кардица иеромонах Кассиан был худ, невысок, светлолиц и в вязаной афонской скуфье.

Мы отпустили Феликса с его комфортным «мерседесом» и пересели в старенькую, потрёпанную, но ещё весьма живенькую «аудюшку» монастыря Агиас Петрас.

— Как там отец Александр? — повернувшись к сидящему справа от водительского места Флавиану, спросил Отец Кассиан. — Всё так же боевит?

— Стареет, мудреет, но духом молод и несокрушимо бодр, — улыбнулся мой батюшка. — Молится он усердно и братии служит самоотверженно на всех послушаниях, на которые его ставят, а Господь даёт ему за это бодрость духа и радость. С ним немного побудешь рядом — и прямо заряжаешься от него оптимизмом и трудоспособностью!

— Он и в России таким был, — кивнул отец Кассиан, продолжая вести машину по окраинным улочкам городка. — В нашем первом с ним монастыре, в котором мы начинали монашескую жизнь.

— Не будет нескромным спросить, почему вы с ним оставили ту обитель? — осведомился у него Флавиан.

— Нет, конечно! Секрета тут никакого нет, всё, увы, сгандартно для того времени, — отозвался отец Кассиан. — Монастырь был из новооткрывшихся, настоятель — из новопостриженных. Стены строили, а души — нет. Некому было ни его, ни нас научить — как это вообще делается.

В какой-то момент мы с отцом Александром поняли, что того монашества, о котором в святоотеческих книгах читали и которого желали, здесь не найдём. Ну и уехали на Афон, про который слышали, что там ещё настоящее монашество есть.

Он так и остался в Пантелеимоне. А я встретил там одного ученика нашего геронды, пообщался с ним, послушал, что он говорит о своём старце, решил тоже с ним познакомиться. Ну и приехал сюда, познакомился и остался. Решил, что лучше, чем геронда Георгий, учителя монашеской жизни я себе не найду.

— Отче! Чем же всё-таки отец Георгий тебя привлёк? Чем он отличается от других духовников, тех же афонских, скажем? — продолжал вопрошать Флавиан.

— Дело не в том, чем он отличается… — задумчиво произнёс отец Кассиан. — Все духовники друг от друга отличаются: отец Ефрем Ватопедский отличается от игумена Григория Дохиарского, геронда Парфений из Агиа Павлу — от настоятеля Каракалу отца Филофея и так далее.

Выбор духовника — Вы это лучше меня знаете, отче, — дело очень интимное и индивидуальное, поэтому я скажу только от своего имени.

Лично о себе могу сказать, что, познакомившись с моим старцем, хотя я и повидал к этому времени многих старцев, духовников, подвижников и в России, и в Греции, и считал, что путь моей жизни уже определен и ясен, я вдруг увидел такие глубины духовной жизни, такие перспективы, что почувствовал себя маленьким ребенком. Потому что только в детстве у нас есть это ощущение постоянной новизны, ощущение того, что каждый день приносит тебе нечто новое и непознанное. Что всё — и мир, и ты — каждый день меняется. Что то, о чем ты только догадывался и не знал, как даже начать об этом думать, вдруг оказывается рядом — только протяни руку и возьми.

Кроме того, я сразу увидел, что тот дух, который я замечал в других подвижниках и старцах, присутствует и тут в полной мере, и это для меня было важным критерием истинности моего желания довериться именно этому человеку. Есть такое понятие — вкус благодати. Тот, кто испытал ее, знал ее вкус, тот сразу узнает ее в сердце другого.

— Согласен, это реальный аргумент! — кивнул Флавиан.

— Наш старец родился здесь неподалёку, в Трикале, которую вы проезжали, он родом из семьи священников. Что примечательно, к монашеству его душа потянулась в детстве, после прочтения поучений нашего русского старца, Серафима Саровского, которого в Греции очень почитают.

— На Афоне, — дополнил отца Кассиана Флавиан, — я слышал от греческих монахов такую фразу: «Россия дала мировому монашеству в последние два века двух великих старцев: в девятнадцатом — Серафима Саровского, в двадцатом — Силуана Афонского».

— Верно, отче! — кивнул отец Кассиан. — И тот и другой открыли, каждый по-своему, самую суть монашеского делания — обретение монахом Любви через стяжание благодати Святого Духа.

Этому же, обретению Духа Любви Божьей, учит нас и наш старец, геронда Георгий, это он ставит во главу угла всей жизни и братства, и сестричества.

Свободу в подвиге и Любовь!

Старец — категорический противник всякого принуждения в духовной и монашеской жизни, он никогда не обременяет никого чем-либо, чего сам человек не готов принять добровольно и с желанием. Это касается как монастырских послушаний, так и внутренней аскетической жизни.

— Послушаний? — в один голос переспросили мы с Флавианом.

— Ну да, послушаний, — подтвердил отец Кассиан.

— Так, отче! Как говорят, «с этого места поподробнее». Что значит свобода в монастырских послушаниях? — оживился Флавиан. — Монах может выбирать, исполнять или не исполнять то или иное послушание?

— Скорее, его не благословят исполнять такое послушание, которое ему будет по какой-либо причине непосильно или неприятно! Послушание — не самоцель в монашеской жизни, оно не должно расстраивать душевное состояние и молитвенный настрой брата или сестры.

Как говорится: «доброохотнодаятеля любит Бог» и «невольник не богомольник»!

— А как же «послушание паче поста и молитвы», «копать от забора и до обеда следующего дня», «батюшки в храме за вас помолятся», «налево кругом марш!» и т.п.? — не удержавшись, вставил я «свои пять копеек» в разговор отцов.

— У нас такое невозможно! — улыбнулся отец Кассиан. — Впрочем, вы сами всё увидите, когда побудете у нас и пообщаетесь с братией и сестрами.

— Знаешь, отче! — задумчиво сказал Флавиан, — мне вспомнился один из наших русских настоятелей открывшегося в «перестройку», некогда очень знаменитого северного монастыря, ныне в сане епископа.

Как мне рассказывали братия его обители, когда он начал ездить на Афон, подружился с отцом Ефремом Ватопедским, стал перенимать некоторые афонские традиции монашеской жизни, утраченные у нас в советское время, — то собрал как-то раз братию и объявил им: «У кого из вас обительское послушание препятствует молитвенной жизни — обращайтесь напрямую ко мне, я буду решать вопрос с заменой послушания»!

Это тогда многими настоятелями других российских монастырей было прямо как «крамола» воспринято!

— Приехали! — сказал отец Кассиан, останавливая машину перед невысокими решётчатыми воротами, за которыми виднелась в темноте ночи невысокая церковь классической греческой архитектуры.

 

***

— Батюшка! Как мы рады, что вы приехали! — встретила нас радостным возгласом открывшая калитку высокая худая монахиня с большими блестящими глазами, действительно излучавшими искреннюю радость и приветливость. — Благословите!

— Благодать Господа нашего… на монахине…? — Флавиан вопросительно посмотрел на благословляемую им «черницу».

— Иерониме! — ответила та и поцеловала благословившую батюшкину десницу.

— Вы тоже русская, мать Иеронима? — не утерпев, поинтересовался я.

— Я… — на мгновенье замешкалась монахиня, — я родилась и выросла в Белоруссии, потом жила в Израиле, там приняла Крещение и стала монахиней, потом с Герондой приехала сюда. По языку и культуре я русская, а по национальности…

— Православная христианка, — закончил за неё Флавиан. — Во Христе есть одна национальность — христианин!

— Вот и наш старец так же говорит, — улыбнулся отец Кассиан, — поэтому у нас здесь и братство, и сестричество интернациональные, или вненациональные, собранные из более чем двадцати стран.

— А язык общения какой? — снова поинтересовался я.

— Греческий, конечно, — ответил отец Кассиан. — Мы ведь в Греции, члены Элладской Православной Церкви, да и службы идут на греческом, геронда на греческом и проповедует, и наставления даёт, и говорит чаще всего. Хотя он свободно владеет и английским, был одно время в Америке духовником в греческой православной духовной семинарии. Оттуда с ним в Грецию некоторые его духовные чада приехали и стали членами нашего монашеского братства.

— Батюшка, да вы проходите в архондарик! — обратилась к Флавиану мать Иеронима. — Старец благословил вас накормить и устроить, ужин уже на столе.

— Отцы! — призвал я батюшек возвышенным гласом, — вонмите этому сладкогласному призыву! Ужин! Как много в этом звуке для сердца моего слилось, как много в нём отозвалось!

— Пошли, пошли… — отозвался Флавиан. — Отец Кассиан! А к какой епархии принадлежат ваши обители?

— Фессалиотидской и Фанариоферсальской митрополии Элладской Православной Церкви, — ответил отец Кассиан.

Пройдя мимо церкви через небольшой дворик, мы вошли в двери архондарика. К отцу Флавиану с традиционным «евлогите» подошли под благословение ещё две монахини средних лет.

— Отец Кассиан! — продолжал расспрашивать Флавиан отца иеромонаха: — а много всего монастырей в вашей митрополии?

— Отче! — громким шёпотом позвал его я, увидев впереди распахнутые двери трапезной со столом, на котором явно был накрыт ужин, — о монастырях можно говорить и на сытый желудок! Ты же знаешь, что голодный я хуже злого… — я замешкался, подбирая вненациональный эквивалент злого меня.

— Злого татарина! — широко улыбаясь, подсказала мне жизнерадостная круглолицая монахиня. — Я сама татарка.

— Кхм! — чуть поперхнулся я от неожиданности. — А каково Ваше, матушка, святое имя?

— Ангелина! — всё так же широко и добродушно улыбаясь, ответила сестра.

— Адельфи (сестра — греческ.) Ангелина! — обратилась к ней явно старшая здесь мать Иеронима, — усаживай гостей! Батюшку Флавиана в центре посади, старец так благословил! А его помощника слева от него.

— Батюшка, вот сюда садитесь! — проведя нас к столу, указала мать Ангелина Флавиану на центральное, игуменское место за столом, — а Вы…

— Алексей! — подсказал я.

— Вы, Алексей, сюда! — она показала мне на стул по левую руку моего батюшки. Отец Кассиан расположился от него справа.

Мы заняли свои места, Флавиан прочитал предтрапезную молитву и благословил стол. Сели.

Я замер — передо мной стояла большая тарелка самых любимых мною тонких спагетти, обильно посыпанных тёртым сыром-пармезаном, посреди которой возлежала толстая, поджаристая осьминожья щупальца, «слезящаяся» оливковым маслом!

Немая сцена…

— Что-то не так? — испуганно спросила меня из-за плеча мать Иеронима, увидав моё впадение в ступор.

— Нет, нет, всё замечательно, матушка! — прошептал я в ответ. — Скажите, а кто составлял меню этого ужина?

— Старец сам позвонил и сказал, чтобы мы приготовили вам спагетти с сыром и обязательно осьминога! — ответила мне она.

Мы с Флавианом, не сговариваясь, молча посмотрели друг другу в глаза долгим задумчивым взглядом.

 

— Батюшка! — мать Иеронима наклонилась к Флавиану, — старец благословил предложить Вам, по Вашему желанию, либо отдыхать завтра, отоспаться с дороги, а затем поехать в монастырь Святого Георгия, либо с утра поехать на литургию в монастырь Святого Георгия, потом пообщаться там с матушкой герондиссой и сестрами, и там дождаться приезда старца.

Он сам сейчас в Афинах, и к вечеру, скорее всего поздно, приедет в монастырь Святого Георгия и встретится с Вами там! Как Вы решите, отец Флавиан?

— А вот как Алексей «благословит», так и поступим, — Флавиан устремил на меня свой задумчивый взор, в котором плохо скрывалась весёлая смешинка. — Изреки суд свой, брате!

— А что тут изрекать, — встрепенулся я, — чтобы я поверил, что ты способен литургию на возможность подрыхнуть променять? Обманывай наивное женское монашество, но не заматерелого в боях «флавиановеда», отец игумен! Благословляю на литургию в монастырь святого Георгия! Окончательно и бесповоротно!

— Смиренно приемлю и ничтоже вопреки глаголю! — кротко вздохнул мой батюшка, покорно опустив седую лохмато-гривастую главу.

— Это вы так шутите между собой, да? — с некоторым недоверием в голосе спросила мать Иеронима, удивлённо поглядывая то на меня, то на Флавиана.

— Какие уж тут шутки, матушка! — я сурово сдвинул брови. — Я отца игумена в великой строгости содержу, иначе он… Ты вечерние таблетки, батюшка, опять забыл выпить? Желтенькую и две беленьких?

Флавиан покаянно кивнул.

— Матушка! — мой голос был почтительно-повелителен, — благословите нам стаканчик воды подать, отцу игумену вечерние таблеточки запить!

— Сейчас, сейчас! — мать Иеронима сама бросилась на кухню за водой.

Адельфи Ангелина, стоя в сторонке, прикрыла рот краем белого передника, стараясь не прыснуть от смеха.

Я посмотрел на неё величаво, в соответствии с нынешней должностью «благословлятеля» — она таки прыснула.

Мать Иеронима принесла воды, Флавиан принял вечернюю порцию лекарств. Мы закончили трапезу, помолились, и сестра Ангелина повела нас в кельи отдыхать. Убедившись, что у Флавиана в келье есть всё необходимое для сна и молитвы, я оставил его в одиночестве и проследовал за сестрой Ангелиной а своё пристанище.

— Какой у Вас, Алексей, батюшка замечательный! — вполголоса сообщила мне она, открывая дверь моей кельи. — Кроткий и с любовью ко всем. Прямо как наш старец!

— А то! — довольно согласился я. — Только вот про любовь ко всем… Не жалеет он себя ни капли, впахивает за троих, а здоровья никакого — ну помрёт он как герой «на амбразуре», а нас, своих чад, на кого оставит? И это любовь?

— Вот-вот! — закивала сестра Ангелина. — Точно как наш старец! Совершенно себя не жалеет и тоже больной весь. Недавно ему плохо стало, так во всех странах за него молились. Знаете, сколько людей у него окормляется? Не сосчитать!

В день по сто-двести электронных писем приходит, эсэмэсок штук по пятьсот, наверное. Мы ему даже телефон с большими кнопками купили, а то у него от непрестанного отвечания на эсэмэски пальцы больными стали!

Ездит всё время между четырьмя нашими монастырями, исповедует, с людьми беседует, — и с монахами нашими, и с прихожанами-греками, и со всеми, кто из разных стран к нему приезжает!

— Очень всё знакомо! — кивнул я. — Только у отца Флавиана международный компонент не такой широкий, а так тоже издевается над собственным здоровьем, нерационально силы расходует, за что мною и обличаем.

— Любите Вы его, Алексей! — улыбнулась, посмотрев мне в глаза, сестра Ангелина.

— Попробуй-ка его не любить, если он за тебя умирает каждый день…

— Как наш старец! — кивнула монахиня. — Доброй ночи Вам! Если холодно будет, возьмите второе одеяло, а то у нас не топят сейчас, денег не хватает…

— Доброй ночи! — попрощался я с приветливой сестрой Ангелиной.

 

***

Спал я крепко, видно, дорога и переизбыток впечатлений совсем обессилили меня — старею!

Но проснулся рано, ещё не звонили и не стучали в било. Умывшись, я отправился к келье Флавиана, тихонько приоткрыл дверь и услышал степенный игуменский храп. С души отлегло — батюшка отдыхает!

Однако время было уже его поднимать. Я открыл дверь и, стараясь не шуметь, вошёл в келью.

Ну конечно! Как обычно, кровать его оставалась так и не разобранной, а он сам, полностью одетый, тихо похрапывал, утонув в стоявшем в углу кельи старом мягком кресле. Выпавшие из руки чётки лежали рядом на коврике. Я поднял их и осторожно потеребил Флавиана за плечо.

— Вставай, отец игумен, подъём! Архангел в трубу протрубил, Царство Небесное проспишь!

— А, что? — забормотал проснувшийся батюшка, возвращаясь из «объятий Морфея» в наш бренный мир. — На полунощницу уже звонили?

— Нет ещё, минут через десять начнут!

— Уф, Слава Богу! — он потряс головой и посмотрел на меня проясняющимся взором. — Лёш! Дай руку, вытяни меня из этого кресла! А то я как сел в него помолиться перед сном, так сам встать и не смог, очень уж оно глубокое, видно, продавленное давно. Беднота у них тут…

— Да уж! — я протянул ему руку и с большим трудом вытянул могучее тело своего духовника из глубины его ловушки-седалища. — Небогато! Как у нас в начале девяностых во многих монастырях…

— Зато лица у них какие, ты обратил внимание, Лёша? Светлые лица, радостные, лица свободных и счастливых людей! Насколько это в нашей земной «юдоли скорби» при всей невидимой брани от диавола вообще возможно. А ведь — «каков поп»… Знаешь, я всё больше хочу с герондой Георгием пообщаться, чувствую — не зря нас сюда отец Александр направил.

За окном раздался знакомый стук деревянного молотка в «талантос», и вслед за ним деликатный стук в дверь батюшкиной кельи.

— Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас! — послышался голос матери Иеронимы.

— Аминь! — отозвался Флавиан. — Зайдите, матушка!

— Батюшка! Машина уже ждёт ехать в монастырь Святого Георгия.

— Отлично, Спаси Христос, матушка! Мы идём! — Флавиан оглянулся на своё коварное кресло-ловушку. — Пошли, брат Алексий!

Машина, которая должна была отвезти нас в «иера-мони Агиос Георгиос» (священный монастырь Святого Георгия), оказалось старым внедорожником — то ли «тойотой», то ли «чероки» — нераспознаваемым из-за предрассветной темноты и древности происхождения.

Запихнув Флавиана в переднее правое сиденье и пристегнув ветхим ремнём безопасности, я не удержался поинтересоваться у матери Иеронимы:

— А оно, — я кивнул на автомобиль, — точно доедет?

— Что вы, не волнуйтесь! Конечно, доедет! Водитель, адельфи Лидия, очень хорошо водит по горным дорогам.

— Нам придётся ехать по горным дорогам? — испугался я.

— Совсем немного, несколько километров. Там сегодня и туман наверняка слабый, дорогу видно будет.

— Будет видно дорогу? М-м-м… — я несколько растерялся, но Флавиан грозно зыркнул на меня из-под густых бровей.

— Лёша! Загружайся!

— Йес, сэр! То есть — евлогите, патер!

— Батюшка, и нас благословите! — подошли к Флавиану мать Иеронима, сестра Ангелина и тоненькая бледнолице-голубоглазая молодая монахиня, очевидно, та самая «адельфи» Лидия, которая должна была нас везти в темноте и тумане (при котором даже видно дорогу!) в горах.

— Батюшка! Адельфи Лидия по-русски не говорит, она голландка. С ней можно говорить по-гречески или по-английски, — сообщила нам мать Иеронима. — Приезжайте к нам ещё!

— Спаси Господь! С удовольствием! — мы помахали в окна провожавшим нас сестрам, укрывшим плечи из-за утренней прохлады поверх подрясников пуховыми платками — что-то в этом было какое-то родное, русское…

Дизельный движок джипа-пенсионера характерно заклокотал, и мы отправились в путь.

 

***

— Адельфи Лидия! — обратился я на английском к сестре-водителю, пользуясь тем, что мы ещё пока ехали по вполне просматриваемой равнинной трассе, — можно Вам задать вопрос?

Весь дальнейший разговор я привожу в переводе на русский язык с хорошего английского сестры Лидии, примерно такого же Флавиана и похуже моего.

— Вы давно в общине геронды Георгия?

— Четыре с половиной года.

— А до приезда сюда Вы стремились к монашеской жизни?

— Что вы! — сестра Лидия засмеялась. — Я вообще христианкой не была, я и в существование Бога не верила!

— А как же Вы тогда сюда попали?

— Моя подруга, с которой вместе учились в университете в Утрехте, на факультете права, первая познакомилась со старцем, стала здесь сестрой и пригласила меня в гости. Я приехала, тоже познакомилась со старцем, приняла Крещение и осталась в монастыре.

— А Ваша подруга тоже голландка?

— Нет, она канадка, сейчас она в Америке в штате Нью-Йорк, там недавно открылся ещё один монастырь из духовных чад старца, вот её туда и благословили наладить пение сестринского хора, она хорошо знает византийское церковное пение.

— А Вы закончили университет?

— Да, я магистр международного права. Сейчас учусь в Фессалониках, в Университете имени Аристотеля на богословском факультете, пишу дипломную работу.

— Учитесь в университете? Разве монахини учатся в ВУЗах?

— В наших монастырях учатся все: и сестры, и мужчины-монахи, кроме старых, кому трудно учиться, — так старец благословил. Некоторые в Фессалониках, некоторые в Афинах.

— Но зачем монахам учиться в университете?

— Старец говорит, сейчас время такое, что всё больше людей получают образование и, когда они приходят к нам в монастыри и общаются с монахами, они должны встретить собеседников, способных говорить с ними на равных, тоже образованных и богословски грамотных. Мы ведь живём не изолированно от мира, как на Афоне. К нам приходят мирские прихожане и приезжают паломники.

— И много у вас дипломированных сестёр?

— Много!

— А кандидаты наук есть?

— Есть, конечно!

— А… доктора наук?

— Да, есть несколько. Некоторые защитили кандидатские или докторские по два или три раза — раньше, ещё в миру, по мирским наукам, потом здесь — по богословию или церковной истории. Наша герондисса Феодора тоже три диссертации защитила.

Мы с Флавианом молча переглянулись, несмотря на то, что для сидящих в первом и втором ряду автомобильных кресел это непростое занятие, особенно с учётом комплекции Флавиана.

— Сестра Лидия! А чем Вас так привлёк геронда Георгий, что Вам захотелось принять Крещение и стать монахиней?

— Привлёк? — переспросила сестра Лидия. — Он меня не привлекал. Просто когда я разговаривала с ним в первый раз, я почувствовала его любовь ко всем и поняла, что если есть священник, у которого такая большая любовь к Богу и к людям, значит — действительно Бог существует, и Бог есть Любовь, как написал Апостол Иоанн Богослов!

Меня привлёк к Себе не старец, а Сам Христос, образ Которого я увидела в старце. И я захотела быть с Христом. А старец помогает мне этому научиться, как и всем, кто к нему обращается — и монахам, и мирянам.

Старец помогает нам впустить в своё сердце Христа, чтобы Он жил и в нас, как живёт в нём самом.

— А в герондиссе Феодоре тоже живёт Христос?

Сестра Лидия улыбнулась. Её улыбка была по-детски открытой и радостной.

— Вы это сами скоро увидите. Мы уже подъезжаем.

Машина свернула с трассы на боковую узкую дорогу и пошла на подъём, войдя в плотную пелену тумана.

Кажется, насчёт видимости дороги мать Иеронима была излишне оптимистична…

 

Путь в тумане по серпантину в гору на старой машине описывать не буду — хватит мне седых волос. Доехали!

Сначала из тумана по левому борту машины вынырнула сетка-рабица — очевидно, какой-то забор; затем в этом заборе появились простенькие железные ворота с калиткой, наподобие тех, что встречаются на старых подмосковных дачах.

Сестра Лидия резковато притормозила перед ними. Машина всколыхнулась с разными скрипами, рыками и подвизгиваниями и встала.

— Вы заходите в калитку, она открыта, — сказала наша сестра-драйвер. — Я сейчас машину поставлю на паркинг и тоже приду.

Мы с Флавианом выбрались из внедорожного «динозавра», взяли свою поклажу и вошли в калитку, за которой также простиралась непроглядная пелена тумана — куда идти?

Внезапно перед нами высветился сквозь туман огонёк, который быстро приближался и вскоре оказался фонариком в руке невысокой молодой монахини, смуглый цвет кожи которой вкупе с азиатским разрезом глаз был очевиден даже в темноте и тумане.

— Вы патер Флавиан из России? — спросила она по-английски и, получив наше утвердительное «Yes of course», улыбнулась и сказала: — Меня зовут адельфи Лия, идите за мной, мы вас ждём!

Мы, вслед за смуглой сестрой, погрузились в туман, стараясь держать в поле зрения с трудом пробивающий его пелену луч фонарика.

Метров через пятьдесят появились освещённые окна какого-то здания, и ещё через десяток шагов мы подошли к железной застеклённой двери с небольшим крылечком из пары ступенек.

Сестра-поводырь распахнула перед нами дверь, и мы вошли в маленький освещённый холл с полом из кусочков мраморных плит, диванчиком и несколькими стоящими около стен старыми стульями. Прямо перед нами поднималась на верхние этажи лестница, похожая на лестницы в советских школах постройки пятидесятых годов.

Справа в конце холла была открыта дверь на кухню, что было понятно по видневшейся в дверном проёме большой кухонной плите и шкафам из нержавейки.

Слева от входа была ещё одна дверь, которая открылась, не дав нам времени как следует оглядеть окружающий нас интерьер.

Я повернулся к открывшейся двери и замер — передо мной стояла икона и улыбалась. Прямо «дежавю» какое-то!

Точно такое же ощущение у меня было когда-то на Афоне, в скиту отца Никифора, когда я увидел в тёмном проёме двери архондарика папу Герасима — такой же внутренний свет божественной любви освещал изнутри этот иконописный лик, лучился в блестящих карих глазах герондиссы, аскетичный овал лица в греческом «апостольнике» свидетельствовал не об измождённости плоти, но об утончённости душевно-эмоционального состояния. Белозубая улыбка была открытой, детски искренней и непосредственной.

— Это матушка герондисса Феодора, — представила нас адельфи Лия. — А это патер Флавианос и господин Алексей из России!

— Это преподобная! — восхищённым шёпотом сообщил мне Флавиан.

Матушка Феодора вышла из дверного обрамления лёгкими шагами и, приблизившись к батюшке, смиренно склонилась, испрашивая его иерейского благословения.

— Евлогите, патер Флавианос!

— О Кириос! — благоговейно произнёс Флавиан, бережно благословляя герондиссу. Таким взволнованным я его давно не видел.

Да я и сам, не скрою, не смог не попасть под воздействие матушкиного обаяния, какого-то сильного позитивного излучения, исходящего от неё. Таких игумений я, определённо, ещё не встречал!

— Простите! — с искренним сожалением произнесла герондисса на английском, — я не владею русским языком! На каком вам удобнее разговаривать: греческом, английском, немецком, итальянском, или на французском?

— Очевидно, на английском? — Флавиан посмотрел на меня.

— Да, матушка! — кивнул я в подтверждение. — Английский будет оптимальным вариантом.

— Евлогите! — кивнула герондисса. — Пройдите сюда, в наш маленький архондарик. Извините, что у нас здесь очень скромно, нам сложно по достоинству принять таких уважаемых гостей!

Архондарик, как и холл, действительно отличался скромной простотой, если не сказать — бедностью. Герондисса сказала что-то на греческом адельфи Лии, та с поклоном вышла.

— Не беспокойтесь, матушка! — утешил её Флавиан, — мы с Алексеем люди провинциальные, приход у нас простой, деревенский, так что мы здесь у вас чувствуем себя прямо как дома!

— А Вы в каком храме служите, далеко от Москвы? — поинтересовалась герондисса.

— От Москвы около четырёхсот километров, в соседней с Московской епархии, в храме в честь Покрова Пресвятой Богородицы, — ответил Флавиан.

— Настоятелем! — не удержавшись, дополнил я. — Ещё у нас есть второй священник, молодой, отец Сергий, монахиня Клавдия и инокиня Галина, все из наших прихожан.

— Как маленький скит! — улыбнулась герондисса.

— А ещё у нас есть воскресная школа для детей и для взрослых, большая трапезная, где у нас после литургии проходят общие трапезы, как в монастырях; архондарик с несколькими гостевыми кельями, новая крестильня и отдельный домик-исповедальня, где батюшка людей на исповедь принимает и для духовной беседы! — выпалил я, подвизаемый каким-то детским желанием показать, что «и мы тоже молодцы»!

— Ты ещё про снегоуборщик расскажи, мой новый ноутбук и кофе-машину в архондарике, — взглянув на меня с упрёком, проворчал Флавиан.

— Ну, да… — опомнился я, — чего-то я расхвастался…

— Алексей! — обратилась ко мне герондисса, глядя своими блестящими улыбающимися глазами, — а Вы тоже клирик церкви?

— Я-то… — неожиданно для себя смутился я. — Да нет, какой я там клирик! Я просто иногда на клиросе пою, иногда читаю, иногда батюшке в алтаре прислуживаю, водителем у него бываю, на требах помогаю, так, по церковному хозяйству что-нибудь делаю…

— Он моя правая рука, матушка, — неожиданно вступил в разговор Флавиан. — И левая тоже, часто ноги, а порой и голова!

— Ого! — изумился такой оценке я.

— Я без Лёши, матушка, наверное, уже раза три помер бы, он мне и нянька, и сиделка, и друг, и соработник, а своими вопросами он меня часто на активную духовную и умственную работу подталкивает, чтобы я не разленился вконец.

— Ага! — согласно кивнул я. — Чтобы «с жирку не сбрыкнул»!

— Что-что? — не поняла герондисса, — это как точнее можно перевести?

— Это из Гиляровского, матушка! — улыбнулся Флавиан. — Был такой русский писатель в конце девятнадцатого — начале двадцатого века, он о старой Москве книгу уникальную написал, так и называется: «Москва и москвичи».

В ней он, в частности, описывает трактир купца Тестова, в котором для богатых посетителей особым образом выращивали поросят — выпаивали цельным молоком и содержали так, чтобы каждая ножка была в отдельном стойлице, «чтобы с жирку не сбрыкнул».

— Кажется, поняла! — по-детски непринуждённо засмеялась матушка. — У Алексея прекрасное чувство юмора.

— Каюсь, грешен! — я смиренно потупил очи. — Но если я, матушка, ему «язвой в плоть» не буду, так он даже свои таблетки пить перестанет. И всё — «со святыми упокой» и «вечная память»! А мы, все его духовные чада, сиротами станем. Я слишком большой эгоист, чтобы его вот так взять и в рай отпустить, хотя, может, его там и заждались уже.

За окном раздался деревянный перестук в «талантос» — очевидно, после полунощницы начиналась утреня.

— Вы пойдёте на утреню, — вставая, спросила матушка Феодора, — или с дороги отдохнёте в архондарике до литургии?

— Мы пойдём на утреню, матушка! — тоже вставая, отозвался Флавиан.

— Мы с вами сможем побеседовать после богослужения и трапезы, если вы захотите! — улыбнулась герондисса.

— Благословите, матушка, мы хотим! — поклонился Флавиан.

 

***

Туман почти полностью рассеялся, пока мы знакомились в архондарике с герондиссой. В окне засветлело и, когда мы вышли на улицу вслед за матушкой Феодорой, шагах в сорока от двери показались очертания небольшого византийского храма, явно древнего, со сложенными из крупных камней стенами. Мы с Флавианом остановились, оглядывая окружающий пейзаж.

С западной стороны, с которой храм был нам виден от крыльца архондарика, к нему было пристроено широкое крыльцо, разделённое на три арки: более узкую центральную, за которой располагалась входная дверь в само здание церкви и над которой возвышалась простая, но стройная и изящная в своей простоте двухъярусная колокольня, и две более широкие боковые.

В левой арке висели массивное деревянное било и состоящее из двух полусогнутых полос металлическое.

В правой, за тонкой стеклянной перегородкой, защищающей от ветра и косого дождя, стоял круглый греческий подсвечник с песком и аналой с лежащей на нём иконой святого великомученика Георгия Победоносца.

Слева от храма стояло недостроенное вытянутое одноэтажное здание, ещё дальше за ним поднималась в небо вершина горы с заметным квадратиком то ли домика, то ли часовни на самом верху.

— Смотри, отче! — показал я на него Флавиану, — прямо Афон с храмом Преображения на вершине!

— Мы так и называем эту гору между собой, нашим Афоном! — подтвердила по-русски монахиня, вышедшая вместе с нами из дверей архондарика.

Мы повернулись к ней. На монахине был видавший виды подрясник с надетым сверху большим рабочим фартуком, апостольник и очки, лицо широко улыбалось.

— Вы русская, матушка? — спросил я её несколько бесцеремонно.

— Я из России, а по происхождению — из русских немцев с Поволжья, — так же улыбаясь, совершенно без смущения ответила монахиня. — Поэтому старец, когда постригал меня в схиму, дал мне имя Германика.

— В схиму! — удивился я, видя, что ей трудно дать на вид более сорока лет. — А вы давно в этом монастыре? Вы сюда приехали ещё мирянкой или уже монахиней?

— Я здесь около восьми лет, приехала сюда монахиней, отставной игуменией, — с той же улыбкой ответила она.

— Игуменией?! — в один голос удивились мы с Флавианом.

— Ну да, — спокойно подтвердила мать Германика. — Нас здесь две бывших русских игумении, я и мать Херувима.

— Но как же вы оказались здесь? — не вытерпел я. — И почему вас отстранили от руководства монастырями?

— Нас никто не отстранял, — рассмеялась мать Германика. — Мы с матерью Херувимой сами подали прошения об освобождении нас от игуменской должности и о переходе в клир Элладской Церкви. Епархиальное начальство поняло наши мотивы и удовлетворило эти прошения! Мы официально перешли из клира Русской Православной Церкви в клир греческой, с сохранением монашеского звания.

— Но почему? — продолжали недоумевать мы с Флавианом.

— Потому что мы поняли, что невозможно дать другому то, чего не имеешь сам. Невозможно быть матерью сестрам и духовной наставницей, если ты сама ещё не понимаешь, что такое монашеская духовная жизнь, и не умеешь ею жить. Если ты не получила от опытного наставника живого опыта молитвы и борьбы с помыслами, если не видишь перед собой примера уже стяжавших благодать и находящихся в истинном послушании!

— А разве бывает «не истинное послушание» у монаха? — прервал её я.

— Конечно! У нас в русских, особенно женских монастырях под послушанием вообще чаще всего понимается просто работа — «сестры, идите на послушание в коровник!» или «моё послушание — кухня!».

Но даже там, где под послушанием подразумеваются отношения старших и младших в монастыре, под этим термином в основном имеется в виду просто дисциплина: послушный монах — это монах, умеющий беспрекословно выполнять приказания своего игумена или духовника!

— А разве беспрекословное выполнение приказаний не есть обязанность монаха, обозначенная в одном из трёх обетов при постриге? — продолжал вопрошать я.

— Конечно, конечно! — закивала мать Германика. — Только истинное послушание от «неистинного» отличается, как и грех от добродетели, только мотивом.

— Грех от добродетели мотивом? Не понял, это как? — удивился такому сравнению я.

— Очень просто, — пожала плечами мать Германика. — Преступник убил, чтобы ограбить, — грех. Воин убил врага, защищая Отечество, — добродетель! Или один человек подал милостыню, чтобы потщеславиться перед людьми, — грех; другой подал из сострадания — добродетель! Действия в обоих случаях одинаковые, но плод для души того, кто их совершил, разный! А определяет этот плод — мотив.

— А, ну Вы это имеете в виду! — согласно кивнул я. — Но к монашескому послушанию-то как это относится?

— Очень просто! — опять улыбнулась мать Германика. — Мотивом для монашеского послушания может быть страх наказания, желание похвалы, карьерные соображения, а может — и должна быть — любовь и абсолютное доверие духовному наставнику. Только такое послушание приносит монаху благодать Святого Духа и умножает в нём Любовь, привлекает в его сердце Христа!

— Это Вы уже здесь поняли? — спросил её Флавиан.

— Так нас старец учит, геронда Георгий, — ответила монахиня.

— А как Вы попали сюда, как познакомились с ним? — продолжал я расспросы. — Вы простите, может, я что нескромное спрашиваю?

— Да нет, что Вы! — рассмеялась мать Германика. — Чего же тут нескромного, нормальные вопросы!

Мы с матерью Херувимой в одном монастыре монашескую жизнь начинали, я туда на два года раньше её пришла, в середине девяностых. Наша матушка игумения была очень верующей, очень благоговейной, молитвенной, можно сказать, подвижницей. Но нас, сестёр, ничему духовному не учила — у неё и самой духовника не было, кроме официально назначенного епархией, которого мы самое большое раз в год в обители видели. И тот был женатый протоиерей, монашество не понимал и не любил и, приезжая, исповедовал всех наскоро и быстренько уезжал.

— А как же духовное окормление? — спросил я.

— Он сам говорил: «Я в этих ваших монашеских делах ничего не понимаю, вот есть у вас игуменья, пусть она вами и занимается»!

— Ну, хотя бы честно! — вздохнул Флавиан. — Хуже было бы, если бы он у вас «старчествовать» начал.

— О да! — согласилась мать Германика. — Оно и не удивительно, в те годы много монастырей открывалось, и людей много в них приходило, где ж на всех найти опытных духовников да игумений! Да ещё после стольких лет безбожной советской власти.

— Это точно, — вздохнув, согласился Флавиан.

— А потом нашу матушку Владыка к себе в городской монастырь перевёл, а меня на её место настоятельницей поставил, а через несколько лет в сан игумении посвятил.

А когда я уже настоятельницей была, но ещё не игуменией, от нас в пятидесяти километрах ещё один женский монастырь открылся, мирские власти бывшие монастырские помещения Церкви передали.

Туда как раз Херувиму — она ещё только год в мантии пробыла — настоятельницей и назначили. Ну а мы с ней как до этого сестрами дружили, так уже и настоятельницами дружить продолжили, помогали друг другу, когда кому надо было.

— А окормлялись вы тогда у кого? — поинтересовался Флавиан.

— У меня до монастыря был духовник, приходской священник, который мною духовно руководил. Но когда я в монастырь по его благословению пошла, он сказал, что теперь я должна у монастырского духовника окормляться, а как тот окормлял, я уже говорила! А мой первый батюшка вскоре куда-то на Ставрополье перевёлся, родственники его зазвали, я его больше не видела.

Так что мы с Херувимой больше по книжкам у Святых Отцов окормлялись, даже одно время казалось, что этого и достаточно. Ездили друг к другу для духовной беседы, обсуждали, что было непонятно, искали, с кем из батюшек можно посоветоваться. Вы же сами помните — какие те годы были!

— Да, конечно! — согласно кивнул Флавиан. — Тех лет не забудешь!

— А однажды у нас в обители несколько дней гостил один иеромонах из Сибири, после отпуска из паломничества по Греции возвращался, отец Мефодий его звали.

Я с ним стала один вопрос о монашеской жизни обсуждать, а он мне и говорит:

— Мать Рафаила (я в мантии Рафаилой была)! Я это тебе объяснить не смогу, но вот мой знакомый иеромонах из одной греческой обители сможет. Сейчас я тебя с ним по мобильнику соединю, ты его и спроси! — и мобильник достаёт.

Я ему говорю:

— Батюшка! Я же по-гречески-то не говорю и не понимаю!

— А тот батюшка русский, — отвечает мне отец Мефодий. — В том монастыре вообще русских много, их духовник всех приходящих в обитель принимает, не смотрит на национальность.

И набирает номер телефона отца Афанасия из монастыря Святого Апостола Петра.

Мы с ним почти полчаса по мобильнику проговорили, пока у отца Мефодия деньги на телефоне не закончились и он не отключился. Я ему потом, конечно, на счёт денег положила. Пообщавшись с греческим батюшкой, я сразу почувствовала разницу в опыте монашеской жизни, поняла, что нашла человека, который мне может помочь и научить!

И с того времени мы с Херувимой стали с отцом Афанасием по телефону созваниваться и свои монашеские вопросы обсуждать. Он иногда сам нам что-то советовал, иногда у своего старца спрашивал и его ответы нам передавал.

Где-то через полгода отец Афанасий в Россию на похороны отца приезжал, заодно и к нам в обитель заехал, три дня прожил. Мы с Херувимой его о своих проблемах расспрашивали, а он нам про своего старца рассказал, про общину его духовных чад, про мужской и женские монастыри, которые он окормляет. Приглашал в гости попаломничать.

Мы этим приглашением не преминули воспользоваться, и при первой возможности вместе отпуск взяли и в Грецию на паломничество по святым местам у Владыки благословились.

— И где Вы, матушка, побывали? — не утерпев, перебил я.

— Да в нескольких женских известных монастырях здесь погостили. В Метеоры, правда, нас уже из этого монастыря сестры сами свозили — здесь недалеко. А когда в Фессалию добрались, отец Афанасий нас на машине встретил, сюда привёз, с герондиссой Феодорой познакомил.

Вот тут-то мы и поняли, что из себя представляет настоящая Игумения и насколько нам до неё далеко-далеко! Мы-то своим сестрам старались быть «матерями» земными, по плоти — по быту, а она, подобно Христу, душу свою полагала за вверенные ей души!

А затем сюда геронда Георгий к сестрам приехал, и мы с ним познакомились и пообщались. И, пообщавшись, поняли, кто такой высоте духа матушку Феодору обучил, почему в этой обители дух Любви так сильно ощутим, и что без такой духовной школы нам не только настоящими игумениями не стать, но и послушницами толковыми.

Вернувшись в Россию, мы ещё какое-то время жили «по-накатанному», звонили старцу — он себя беспокоить в любое время благословил, общались через переводчика. Потом приняли решение сюда перебираться. Чем плохой настоятельницей быть, лучше попробовать настоящей послушницей стать…

Привели в порядок дела в своих монастырях, чтобы те, кто на наше место придут после нас, проблемы не разгребали, и написали прошения Владыке на выход заштат и переход в клир Элладской Православной Церкви! А с нами ещё несколько сестёр попросилось.

— И что, вас вот прямо так легко и отпустили? — не поверил я.

— Ну, легко — не легко, но отпустили, — улыбнулась мать Германика. — Были, конечно, и те, кто на нас и на старца всякую напраслину придумывал вплоть до того, что старец — гипнотизёр и нас загипнотизировал!

Слава Богу, наш Владыка нас понял и поддержал, не стал препятствовать переходу. Вот мы и здесь! — снова улыбнулась она.

— И вы, матушка, нашли здесь то, за чем приехали? — поглядев ей в глаза, спросил Флавиан.

— Нашли больше, чем предполагали найти, батюшка, — ответила мать Германика. — Искали духовное училище, а нашли семью! Семью, соединённую взаимной любовью во Христе. Семью, возглавляемую отцом, в котором Христос виден и в словах, и в делах, и в жертвенном служении людям. Счастливые мы здесь!

— Похоже на то… — тихо согласился Флавиан.

— Батюшка! Я вас совсем заболтала! В храме уже, наверное, шестопсалмие закончилось. Я-то при кухне сегодня…

— Спаси Христос, матушка! — отозвался Флавиан. — Пойдём с Лёшей в церковь, после увидимся!

— Увидимся! — подтвердила мать Германика и исчезла в дверях келейного корпуса.

 

Служба прошла как-то очень естественно. Не было того, что нередко ощущается в миру: мирская жизнь — она, вроде как, сама по себе с её земными заботами о хлебе насущном и обо всём остальном ненасущном, но вожделенном, а поход в церковь на службу — событие «из ряда вон выходящее», несколько даже противоположное по духу всему остальному существованию.

Причём такое же ощущение бывает порой и в монастырях: две жизни — одна в хозяйских и бытовых делах, другая — в храмовых богослужениях. И в разных обителях доминирует где одно, а где другое.

Здесь же меня удивила некая естественная встроенность литургической жизни в повседневную жизнь монастыря — подобно тому, как для учеников Христа — апостолов — присутствие их Божественного Учителя было хоть и «космическим» по масштабу событием, но всё же более «обычным», чем для собиравшихся на Его проповедь о Царствии Божьем жителей разных селений Палестины.

В маленьком древнем храме служил молодой греческий священник; хор из нескольких сестёр в апостольниках и клобуках да пары мирских девушек в повязанных по-русски платочках пел византийские витиеватые песнопения.

Темноглазая девчушка лет одиннадцати, в простом светленьком платьице, то прислуживала у иконостаса, зажигая и вынося в положенные по уставу моменты большую восковую свечу, стоящую на напольном подсвечнике, то, прислонившись к певческому аналою на клиросе, пела вместе с сестрами «Кириеэлейсон».

Несколько разновозрастных монахинь и пришедших из ближней деревни греческих старушек стояли и сидели на простых деревянных стульях с плетёными из соломы сиденьями в маленьком свободном помещении храма.

Состояние благоговейного покоя и тихой радости о Христе, освящающем всё окружающее пространство Своим евхаристическим присутствием, разливалось вокруг и охватывало всех находящихся в Церкви.

Стоя в стасидии в дальнем углу притвора с афонскими чётками в руке и внимая заполняющему церковь духу молитвы, я вдруг понял, что естественная простота взаимопроникновения церковной службы и внехрамовой жизни монастыря происходит не от принижения значения первого, но от высоты устроения второй, проникнутой воплощением в себе евангельской заповеди о любви.

Молиться было очень легко и чисто!

 

***

Герондисса Феодора пела с сестрами в хоре, что-то читала в очередь с другими монахинями, её настоятельство выражалось разве лишь в особой заботливости во взгляде, который она направляла то на алтарь, то на сестёр, то на книги со священными текстами, по которым совершалось богослужение.

После евхаристического канона из боковой алтарной двери вышла пожилая маленькая монахиня в мантии и позвала Флавиана в святой алтарь, причащаться священническим чином у престола.

Батюшка наклонился к ней и тихо попросил передать служащему священнику, что он причастится с мирянами у амвона, как поступает обычно духовенство на Афоне, чтобы избежать толчеи в небольших алтарях маленьких афонских церквей-параклисов.

Монахиня кивнула и вернулась в алтарь. Вскоре Царские Врата открылись, и молодой греческий батюшка вынес Святую Чашу. Все присутствовавшие в храме причастились, мы с Флавианом тоже.

Однако совсем уклониться от участия в богослужении Флавиану всё же не удалось — матушка Феодора, придя в наш угол с клироса, с поклоном попросила моего духовника не отказать обители в чести и прочитать по-церковнославянски благодарственные молитвы «по святом причащении».

Флавиан беспрекословно выполнил просьбу настоятельницы и прочитал эти молитвы даже как-то, я бы сказал — особенно смиренно-вдохновенно.

— Ага! — подумал я, — и батюшку «проняло»!

 

***

Из церкви выходить очень не хотелось, я уже было понадеялся остаться потихоньку в своём уголке и посидеть с чёточками ещё хоть полчасика, но…

«В чужой монастырь со своим уставом не ходят» — тем более, что этот монастырь уже совсем не ощущался как чужой, и как только выходящая последней маленькая монахиня-алтарница устремила ко мне свой приглашающий на выход взор, я тут же послушно восстал из стасидии и устремил шаги в направлении трапезной, надеясь обрести там хоть малое плотское утешение взамен несостоявшейся «исихии».

Трапеза была простой, скромной и непродолжительной, поистине монашеской. Ради «почётных гостей» (нас с Флавианом!) уставное чтение за трапезой было на русском языке, читали что-то из поучений святителя Феофана Затворника.

Сидя, впервые за все мои посещения каких-либо монастырей, за настоятельским столом рядом с Флавианом (во́ сподобился Алёшка!), я всё вглядывался в стоящие на шкафу в противоположном конце трапезной флажки разных стран, пытаясь сосчитать их и заодно определить — каким странам они принадлежат.

По приблизительному подсчёту выходило около двадцати с небольшим. Точнее из-за их скученности сосчитать не получалось, но опознать национальную принадлежность я смог (позор моей седеющей голове!) едва ли у половины.

Дождавшись окончания трапезы, я спросил у собиравшей со стола посуду матери Германики:

— Матушка! А что это за флажки там, на шкафу?

— Это флажки тех стран, откуда в нашей обители собраны сестры. Геронда благословил собрать их здесь, в трапезной, для напоминания о том, что Христова Любовь покрывает весь мир и что завет Христа апостолам — «Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всему творению. Кто будет веровать и креститься, спасен будет…» (Марк. 16:15) — исполняется до сего дня.

— Здорово! — не сдержал я своего восхищения. — А вот это флаг какой страны?

— Норвегии. Оттуда у нас две сестры.

— А этот?

— Бангладеш! Сестра оттуда вас встречала утром у ворот, когда вы с батюшкой приехали.

— А этот?

— Австрия!

Ко мне подбежала одна из девушек, певших на клиросе:

— Вас Ваш батюшка зовёт! Они с герондиссой в архондарик прошли, — на прекрасном русском сообщила она.

— Иду! — я быстро зашагал в сторону архондарика, сопровождаемый позвавшей меня девушкой.

— А Вы из России, наверное? — спросил я её на ходу.

— Из Парижа! — улыбнувшись, ответила она. — Моя прабабушка туда во время революции эмигрировала.

— Однако! — я больше не нашёлся что сказать.

— Будете в Париже — заходите в гости к моей маме, она очень любит русских священников и вообще всех церковных людей. Я дам вам её адрес и телефон.

— Спаси Господь! Увидимся! — попрощался я с ней у дверей архондарика.

 

***

— Проходите, Алексей, присаживайтесь вот в это кресло! — герондисса сама открыла дверь архондарика в ответ на мой негромкий стук. — Здесь Вам будет удобно.

— Благодарю, матушка! — я уселся сбоку от Флавиана в старенькое, очевидно, кем-то пожертвованное кресло с потёртой матерчатой обивкой.

— Герондисса, евлогите! — в приоткрывшейся двери показалось знакомое лицо в очках с тонкой оправой и небольшим подносом в руках.

— О Кириос, адельфи Германика, проходи, угощай гостей! — матушка встала, чтобы приоткрыть пошире и придержать дверь для вошедшей сестры.

— Кофе, чай, что вы любите? — заботливо спросила мать Германика. — Что вам налить, батюшка?

— Сперва водички, пожалуйста, таблетки запить, которые после еды, — повернулся я к ней и, получив воду в стакане, поблагодарил: — Спаси Вас Христос!

— Во славу Божию! — отозвалась мать Германика, выставляя с подноса на столик вазочки с печеньем и какими-то греческими, завёрнутыми в фольгу сладостями. — Угощайтесь!

— Мне, если можно, кофе! — повернулся к ней Флавиан, мимолётно с опаской взглянув на меня.

— Можно, батюшка, можно! — людоедским стальным голосом провещал я. — Только сначала вот эту жёлтенькую таблеточку и эту беленькую пилюлю проглоти, а потом можно и кофе, но только одну чашку!

— Давай! — со смирением вздохнул Флавиан и, приняв из моей руки таблетку и капсулу с лекарством, закинул их в рот и запил водой из протянутого мною стакана.

Герондисса с «адельфи» Германикой весело наблюдали, очевидно, непривычную для них сценку.

— Заешь печенькой, лучше усвоится! — я протянул батюшке вазочку с печеньками.

— Спаси Христос! — так же кротко ответил Флавиан и взял с вазочки печенье.

— Кофе «по-гречески», — сказала мать Германика, наливая батюшке в чашку ароматный кофе с дымком. — Геронда благословил Вам «по-гречески» сварить.

Мы с Флавианом переглянулись.

— Наверное, отче, тебя с твоей любовью к греческому кофе отец Кассиан геронде «сдал»! — предположил я.

— А он-то откуда знает? — хмыкнул Флавиан.

— Может, от нашего схимника Александра из Пантелеимона? — выдвинул я версию.

— Может быть, может быть… — протянул Флавиан. — И про твою любовь к осьминогам со спагетти тоже?

— Н-да! — крякнул я, не найдясь что сказать.

— Мать Германика! — обратился мой батюшка к собравшейся уходить с пустым подносом монахине, — а когда геронда Вам про кофе сказал?

— После трапезы сразу, — ответила она. — Он звонил из Афин и сказал, что постарается вечером сюда приехать, чтобы с вами пообщаться, если у него получится. Он ещё сказал, что когда будет знать точно, матушке Феодоре позвонит предупредить.

— Спаси Христос! — поблагодарил её Флавиан и, обратившись к герондиссе, перешёл на английский: — Матушка! Вероятно, геронда сегодня вечером приедет.

— Слава Богу! — обрадовалась матушка Феодора. — Вы получите большое впечатление от общения с нашим старцем!

— Как Вы тогда, на острове? — спросил я её.

— На острове? — не поняла сразу герондисса.

— На Наксосе, когда геронда сказал Вам про Храм Святого Духа в сердце! — уточнил я. — Я ночью прочитал Ваше интервью в интернете.

— А! — улыбнулась матушка. — Да, это было одним из самых сильных впечатлений в моей жизни.

— Чем именно сильным, матушка? — не утерпел спросить я. — Если, конечно, Вам удобно об этом рассказывать…

— Удобно, почему же нет! — улыбнулась матушка Феодора. — Для того чтобы понять моё тогдашнее потрясение, мне нужно немного сказать о себе, какой я была тогда.

— Расскажите, матушка! — не отставал я. — Поверьте, для нас это не праздный интерес.

— Хорошо, конечно! — кивнула герондисса. — Я родилась и выросла в верующей христианской семье, мой отец научил меня любить Бога и молиться ему, читать Библию и соблюдать заповеди Христовы.

Но семья наша была протестантской, и я никогда не слышала с детства о Православии, о внутренней духовной жизни, о стяжании благодати Святого Духа, поэтому моя вера и религиозная жизнь были во многом внешними и формальными, я бы сказала — безжизненными! Хотя я чувствовала, что «потенциал» общения Бога с человеком и внутренней взаимосвязи с Ним намного больше, чем я могла получить в протестантизме.

Я искала этого глубинного общения с Богом, моя душа требовала истинной духовной пищи! Я пробовала найти Бога в искусстве, даже поступила в Академию Искусств, стараясь в творчестве обрести этот внутренний контакт с Творцом мира и человека.

Но я не нашла там Бога, хотя нашла подруг и единомышленников, которые тоже стремились к подлинной божественной духовности.

За успехи в учёбе я получила стипендию для стажировки в Греции — стране, которая несёт в себе истоки всего европейского искусства, и с удовольствием приехала сюда.

Меня сразу удивили и привлекли здесь к себе теплота и христианская сердечность, часто встречаемая мною даже среди самых простых людей, их искренняя глубокая вера во Христа, какая-то особая духовная мудрость.

В православных храмах я явственно ощущала присутствие благодати Божьей во всём — в иконах, одеждах священников, церковном пении, в самом пространстве церквей — это ощущение было для меня новым, и я старалась его осмыслить и объяснить рациональным сознанием, но у меня не получалось!

А потом я поехала с подругой, однокурсницей по Академии Искусств, тоже переживавшей период духовных исканий, на остров Наксос и там, в монастыре Святителя Иоанна Златоуста, я встретила старца.

Мы с подругой сидели в монастырском дворике после осмотра древнего храма, отдыхая и делясь впечатлениями, как вдруг к нам подошёл высокий иеромонах в очках, внимательно посмотрел на нас и, улыбаясь, спросил:

— Вам нравится монастырь?

— Да, да! — закивали мы, — очень нравится!

Он ещё пристальнее посмотрел на нас и задал совсем неожиданный вопрос:

— А вы сделаете свои сердца храмом Христа?

Мы растерялись, не вполне понимая, что именно он имел в виду и как это можно сделать сердце храмом Христа — протестантское мировоззрение не предполагает такой возможности. Но я почувствовала, что в этом вопросе скрывается что-то очень важное, может быть, самое главное в моей жизни.

Моя подруга растерянно молчала, а я, даже не вполне осознанно, ответила:

— Да! — и добавила: — Но ведь это должно быть так трудно!

— Да, трудно! — ответил иеромонах. — Но исполнено божественной сладости!

И в том, как он сказал это, в том, как он смотрел на нас, в том, какая искренняя доброта и любовь исходили от всего его облика, — было видно, что он сам опытно знает, что такое иметь сердце храмом Христа, и знает всю трудность и божественную сладость этого духовного делания! Знает и может этому научить!

Вот так я и познакомилась со старцем, а потом стала его ученицей, духовной дочерью и монахиней! — улыбнулась матушка Феодора нам с Флавианом.

— И Вам удалось сделать своё сердце храмом Христа? — не удержался я от вопроса.

— Это знает Господь и геронда, — вновь улыбнулась герондисса. — Только важно понимать, что сделать своё сердце храмом Христа не есть какое-либо одноразовое событие — это дело всей нашей жизни, каждого дня и каждой минуты!

— Матушка! — обратился к герондиссе Флавиан, — Вы выросли не только в иной духовной среде, но и вообще в пространстве другой культуры, западно-европейской, во многом противоположной по духу культуре православного Востока.

Сегодня, наблюдая Вас в храме, на клиросе, я обратил внимание, что всё — как вы поёте византийские песнопения, молитесь, общаетесь на греческом с сестрами и прихожанами, носите православную монашескую одежду, — является для Вас абсолютно естественным, можно сказать, «родным»!

Насколько трудно было Вам переключить себя с западно-европейского эмоционально-душевного устроения на восточно-православное?

— Совсем не трудно! — вновь улыбнулась матушка Феодора. — Трудно перестраивать то, что в уме. А в сердце, когда в него входит Христос, всё происходит совсем по-другому! Западная культура построена хоть и на искажённом, но всё же христианстве, а эта искажённость западного христианства создала как бы некую преграду, стену между сердцем человека и Христом.

Но когда ты открываешь для Него свою душу и сердце, Христос входит в тебя, и эта искусственная преграда рушится, и всё то, что было в душе наносного, искажённого, исчезает, а истинное остаётся!

Для меня вхождение в православную духовность и культуру стало освобождением, обретением смысла и радости, расставание с прежним душевно-эмоциональным «багажом» произошло легко и безболезненно.

— Матушка! — я вцепился в герондиссу своими вопросами словно клещ, — но ведь для того, чтобы сделать своё сердце храмом Христа, совсем не обязательно становиться монахом! Есть немало мирян, которые, неся подвиг служения семье и обществу, достигли высоты духовного совершенства, некоторые даже прославлены во святых как «святые праведные». Почему Вы между христианским замужеством и монашеством выбрали именно монашество? Так вас сориентировал геронда?

— Если употребить слово «сориентировал», — засмеялась матушка, — то «сориентировал» меня Сам Христос. Геронда никогда никого не «ориентирует» на какой-либо жизненный путь, ни на монашеский, ни на семейный! Он слишком уважает данную каждому человеку Богом свободу воли и выбора пути спасения.

Геронда может предложить человеку помощь: если ты хочешь быть монахом, я помогу тебе им стать, а если ты хочешь иметь семью, я помогу тебе научиться строить семейные отношения в соответствии с Божьими заповедями, чтобы твоя семья стала «малой Церковью» Христа. Но он никогда не направляет человека, пользуясь авторитетом духовника, в монашество или в мир против его воли!

Дело в том, что когда я услышала от старца тот вопрос — сделаю ли я своё сердце храмом Христа, — он этим вопросом выразил моё главное и очень давнее желание — жить в максимально возможном единении с Богом!

Когда я стала духовной дочерью старца, я, по его благословению, имела возможность пожить в качестве паломницы в нескольких греческих женских монастырях. Наибольшее время я прожила в монастыре, основанном духовным отцом нашего геронды, в котором сам геронда служил тогда монастырским священником для сестёр.

В этих монастырях я открыла для себя новую форму жизни — православное монашество, в котором ты имеешь возможность каждый день, каждую минуту и каждый свой вздох посвящать Христу. И я поняла, что я не хочу терять время на всё остальное, я хочу успеть воплотить в жизнь своё желание жить в Боге, и что наилучший способ для меня реализовать это желание — стать монахиней. И я стала монахиней!

— А Ваша подруга, вместе с которой Вы познакомились с герондой на Наксосе, она вышла замуж? — продолжал пытать матушку я.

— Она тоже стала монахиней! — ответила герондисса. — Сейчас она благочинная одного православного монастыря во Франции.

— Матушка! — опять вмешался Флавиан, — недавно в России вышла книга о монашестве, заголовком которой является высказывание одного оптинского старца: «Монашество — это Блаженство». Блаженство в евангельском понимании, в духе Нагорной Проповеди — Заповедей Блаженств. На русский с церковнославянского языка эту фразу можно перевести как «Монашество — это Счастье»! Вы могли бы так сказать о себе?

— Конечно! — радостно улыбаясь, не раздумывая, сказала матушка по-русски с лёгким акцентом, затем вновь перешла на английский: — Конечно, счастье! Это самое большое счастье, которое может иметь человек на земле!

Глядя на сияющую радостью и любовью герондиссу, её словам легко было поверить. Я даже как-то… ну не то чтобы позавидовал… просто подумал — вот ведь, когда-нибудь дети вырастут, может, и мы с Иришкой…

— Матушка! — вдруг осенило меня вопросом, — а старец всегда был с Вами по-отечески ласков и приветлив, или когда-нибудь ругал?

— Мы пришли в монастырь, чтобы измениться! — ответила матушка. — Чтобы излечиться от духовных болезней, ибо монастырь — это «лечебница», а старец — это «врач». И ему как врачу порой приходится применять к «больному» болезненную «хирургию», которая может причинять страдание не очистившемуся от страстей человеку.

Но мы все здесь, когда нам приходится претерпевать от старца подобное «лечение», радуемся, потому что вслед за ним приходит в душу несказанная радость очищения и «исцеления» души от мучающего её недуга!

И такое «врачевание» — очень тяжёлая работа для старца, который делает её постоянно, почти круглосуточно, имея множество духовных чад на разных континентах. Монахов и мирян, которые беспокоят его постоянно, тогда, когда это необходимо им, по телефону, через CMC, по электронной или обычной почте!

Старец работает на износ, совсем не жалея своё здоровье, ему уже не раз становилось плохо от сверхсильной нагрузки, но он продолжает делать эту работу, полагаясь только на Бога, Его милость и помощь.

— Как-то это очень знакомо… — я бросил пронзительный взгляд на смутившегося от этого взгляда Флавиана. — А у старца есть кому вовремя подавать ему лекарства?

— Да, конечно! — кивнула герондисса, — при старце всегда есть кто-нибудь из братии мужского монастыря и из сестёр, которые помогают ему в быту, готовят пищу, разбирают почту, возят его на машине, ведь он часто посещает то один, то другой из монастырей, в которых собраны его духовные чада.

А туда, узнав заранее, где он будет, к старцу съезжаются и его духовные чада из мирян, чтобы поисповедоваться или решить со старцем какие-либо свои проблемы.

— Вот видишь, отче! — я повернулся к Флавиану. — Не ты один такой!

— Не сравнивай! — помотал головой Флавиан. — Я и сотой части этой нагрузки не несу! Господь знает, кто может понести какой груз, потому и не возлагает на меня «бремена неудобоносимые», не верьте Алексею, матушка!

— Я почему-то верю! — улыбнулась герондисса, умными внимательными глазами глядя на моего батюшку.

— Матушка, матушка! — забежала в архондарик запыхавшаяся русская девушка в косынке, певшая с сестрами на клиросе во время литургии. — Серая коза разродиться не может, что нам делать?

— Простите! — встала матушка. — Я должна вас оставить! Вы отдыхайте до приезда геронды, адельфи Германика вас устроит.

И вслед за девушкой в косынке быстро вышла из архондарика.

 

***

— Хм, однако! — думая о чём-то своём, вслух произнёс Флавиан.

— Ты это о чём? — поинтересовался я, засовывая в рот последнюю печеньку из оставленной на столе вазочки.

— Да так… — поднял голову Флавиан. — Я вот думаю, что мне никогда не стать таким духовником, как геронда, уже даже потому, что я пришёл в церковь достаточно взрослым, пожившим в миру, и не сказать, чтобы совсем уж безоблачно. Да и наставников у меня в духовной и в монашеской жизни практически не было — что-то у одного ухватишь, что-то у другого — как, впрочем, и почти у всех попов «призыва перестройки»!

Интересно узнать, кто у геронды Георгия был учителем и наставником…

— Старец Анастасиос! — сказала неожиданно вошедшая в комнату с подносом для уборки посуды мать Германика. — А он был духовным сыном старца митрополита Диомидиса.

— Это не тот митрополит Диомидис, который был в немецком плену в годы Второй мировой войны и там окормлял пленных греков в концлагерях? — спросил её Флавиан.

— Да! Именно он! — подтвердила мать Германика. — Когда он был арестован немцами за укрытие английских раненых солдат и сидел в тюрьме в Фессалониках, митрополит Фессалоникийский чудом выхлопотал ему у немцев освобождение, но Диомидис, увидев в заключении, сколько страждущих там имеют нужду в духовном пастыре, отказался от свободы и добровольно поехал в концлагеря в Германии!

Там его неоднократно приговаривали к расстрелу, но каждый раз Матерь Божья чудесным образом спасала его от смерти.

А в 1945 году, после окончания войны, он остался в Германии в качестве представителя Греции и не уехал до тех пор, пока не помог всем оказавшимся там грекам вернуться на родину. Он был фактически последним греком, выехавшим из побеждённой Германии!

— Вот-вот! — подтвердил Флавиан. — Я читал об этом в каком-то журнале.

— А старец Анастасиос, духовный отец нашего геронды, был любимым чадом митрополита Диомидиса, — продолжила мать Германика. — Он поставил Анастасиоса настоятелем главного из монастырей в Метеорах, которые были тогда в запустении, и одновременно миссионером в своей митрополии.

Геронда Анастасиос был очень сильным проповедником, его очень любила молодёжь, и целый выпуск учеников местной гимназии пришёл к нему в монастырь насельниками!

Наш геронда тоже познакомился с отцом Анастасиосом совсем юным и в шестнадцать лет пришёл к нему в монастырь, где стал его любимым учеником и первым постриженником в малую схиму в обители.

А когда из-за умножения туристов в Метеорах геронда Анастасиос с большинством братии перебрался на Афон, то и наш старец пришёл туда с ним и стал его «правой рукой» по многим вопросам жизни обители.

И всегда был самым послушным учеником и последователем геронды Анастасиоса, который обучал его умной молитве и духовной жизни!

— Я читал некоторые переведённые с греческого богословские труды геронды Анастасиоса, — сказал Флавиан. — Помню, каждый раз поражался высоте богословской мысли автора!

— Да! — подтвердила мать Германика. — Старец Анастасиос очень известный в Греции богослов и духовник, — и добавила: — Батюшка, герондисса благословила устроить вас с Алексеем на отдых до вечера, пойдёмте, я отведу вас в комнату для гостей!

— Матушка! — обратился к ней Флавиан, — а можно, я пойду отдыхать чуть позже? Если храм открыт, я хотел бы там помолиться немного.

— Конечно, конечно, батюшка! — согласно закивала мать Германика. — Храм открыт, Вы можете молиться в нём, когда Вам захочется. Алексей, давайте я вас устрою на отдых!

— Мать Германика! — с чувством произнёс я, — Вы представляете, как будет моё тщеславие с самолюбием уязвлено, если мой духовник будет молиться, а я в это время буду дрыхнуть как свин! Нет уж, я лучше пойду по территории монастыря и вокруг него с фотоаппаратом погуляю, если благословите!

— Конечно, гуляйте, Алексей! — засмеялась мать Германика. — Я буду здесь на кухне. Когда вернётесь — скажите, и я вас отведу в вашу келью.

— Договорились! — я поднялся, помог встать из кресла Флавиану на его затекшие от сидения в глубоком кресле больные ноги, и мы вышли на улицу.

 

Я даже растерялся. Растерялся и забыл привычно сложить ладони под священническое благословение. Забыл — и всё! Геронда обнял меня за плечи, а я автоматически сделал то же, как будто это была встреча старых друзей после долгой разлуки.

— Эвлогите, геронда! — вспомнил всё-таки я после того, как мы отпустили плечи друг друга.

— О Кириос! — широко улыбаясь, благословил он, глядя на меня весёлыми блестящими глазами сквозь овальные стёкла очков, и добавил что-то по-гречески.

— Старец сказал, что духовный сын отца Флавиана для него является сыном возлюбленного Богом брата и дорог ему как близкий родственник! — перевела находящаяся в комнате мать Германика.

— Спаси Христос! — не нашёлся я сказать ничего другого, про себя подумав: «Неужели он это искренне?»

— Садитесь вот сюда, Алексей! — показала мне место на диване, рядом с Флавианом, матушка Феодора, наливая минеральной водой и ставя на столик напротив моего места высокий прозрачный стакан.

Я сел, удостоверившись, что около моего духовника пока ещё стоит тоже только вода, и посмотрел на севшего напротив нас в кресло геронду.

Он был высок ростом, крупен фигурой, благороден осанкой, я бы даже точнее сказал — величав! Но величав не собственным внутренним самоощущением, а какой-то естественной природной статью, характерной для военных и потомственного духовенства.

На вид старцу было лет шестьдесят с небольшим, крупная великолепно вылепленная голова с высоким открытым лбом была окаймлена гладко причёсанными седыми волосами и густой окладистой белой бородой с аккуратно подстриженными краями.

Его укороченная полуряса с длинными рукавами, чисто выстиранный подрясник из недорогой ткани, широкий кожаный пояс с большой овальной серебряной пряжкой, на которой был вычеканен Спаситель, воздевший благословляющие руки, — всё в геронде было аккуратным той аккуратностью, которая идёт от постоянного внутреннего самоконтроля, не допускающего малейшей небрежности ни в мыслях, ни в словах, ни в быту.

Взгляд его тёмных блестящих умных глаз был живым и доброжелательным.

— Отец Флавиан! — обратился геронда к моему батюшке по-английски, — Вы разрешите мне говорить с вами на греческом, с переводчиками адельфи Германикой и адельфи Анной? На родном языке мне удобнее формулировать ответы на ваши вопросы. Но, если Вам будет лучше, мы можем разговаривать на английском.

— Конечно, геронда! — ответил Флавиан. — Пожалуйста, говорите так, как Вам удобнее! Ваши переводчики богословски образованные монахини, я не сомневаюсь, что они прекрасно владеют духовной терминологией и без труда переведут любой касающийся религиозной жизни вопрос. Тем более, что греческий и русский языки гораздо богаче возможностями передачи смысла духовной беседы, чем современный английский.

— Благодарю Вас! — склонил голову геронда, — я готов выслушать Вас и постараться ответить на Ваши вопросы.

— Геронда! — собравшись с мыслями, начал Флавиан. — У нас в России сейчас сложилась весьма непривычная для русского человека одновременно и радостная, и настораживающая ситуация.

В течение последних двух десятилетий в России открылось, построилось и восстановилось множество храмов! Рукоположилось много священников, как имевших, так и не имевших духовное образование или получивших его уже после рукоположения, заочно.

Открылось множество семинарий и духовных училищ для подготовки будущих священников, и немало молодёжи пришло в них, избрав для себя жизненный путь в служении Богу и Церкви.

В храмах и монастырях наладилось регулярное совершение богослужений и треб, при них действуют «воскресные школы», как для детей разных возрастов, так и для взрослых, которые получают в них базовые знания о Боге, о Православии и о церковной жизни.

Издаётся множество христианской литературы, от святоотеческой богословской до православной художественной; люди читают эти книги, больше узнают о духовной жизни и устремляются воплотить эти знания в свою жизнь.

И вот тут начинаются проблемы, главная из которых — отсутствие у нас духовничества как «института», как живой традиции, воспринимаемой пастырями от своих духовных наставников — старцев, как это происходит здесь, в Греции.

То есть многие рукоположенные в эти двадцать с небольшим лет пастыри, поскольку сами не имели опыта окормления у опытных духовников, то и не умеют практически руководить духовной жизнью вверенной им паствы.

Особенно это касается молодых людей, заканчивающих семинарию и, в двадцать с небольшим лет, едва женившись, принимающих священный сан, а вместе с ним, по современной практике, уже ставшей новой традицией, и обязанности исповедующего духовника.

Хотя по древней традиции Церкви, доныне соблюдаемой в Греции и бытовавшей в России до революции 1917 года, не каждый новорукоположенный священник имеет право исповедовать и духовно руководить, но только уже прослуживший ряд лет и засвидетельствованный праведностью жизни и непорочным служением у престола.

В духовники посвящал епископ, о чём выдавалась особая грамота!

А ведь некоторые из свежерукоположенных семинаристов сразу же становятся настоятелями в новооткрывшихся или новопостроенных храмах и сталкиваются, помимо пастырских обязанностей, ещё и со многими административно-хозяйственными проблемами.

Наиболее тяжело приходится тем из них, кто, не имея склонности к семейной жизни, но в то же время не понимая и не взыскуя истинного внутреннего монашества, ради рукоположения в священный сан принимают постриг и попадают на приходское служение.

А там им приходится сталкиваться с необходимостью отвечать на вопросы обращающихся к ним за духовным окормлением людей, порой намного превосходящих их возрастом и житейским опытом, и зачастую опытом именно греховной жизни.

И эти, можно сказать, мальчики вынуждены брать на себя ответственность давать советы приходящим к ним, порой в вопросах, о которых они имеют лишь весьма смутное теоретическое представление.

А что им делать, если они оказываются настоятелями храмов и единственными священниками на много километров вокруг, и их прихожане просто физически не могут поехать к другому, более опытному духовнику за советом?

Как Вы, будучи опытным духовником, с юности прошедшим школу послушания и духовного окормления у своего старца, который также был выпестован мудрым и благодатным духовником, могли бы прокомментировать настоящую животрепещущую проблему и, может быть, дать какие-то рекомендации по решению её?

— Благодарю Вас, отец Флавиан! — заговорил геронда, доселе молча слушавший переводчика, слегка склонив на грудь голову и закрыв глаза, одновременно перебирая пальцами узелки чёток (афонских — я знаю! Такие делают только в Ватопеде!). — Вы принесли мне целый букет вопросов, подобно букету благоухающих цветов, свидетельствующих о подлинном расцвете церковной жизни в почитаемой и любимой нами России!

То, что вы рассказали об открытии и строительстве множества храмов, создании духовных школ, издании церковных книг, — всё это свидетельствует о великом излиянии на Россию Божьей Любви и благодати Духа Святого, ибо только по внушению Святого Духа мог возникнуть такой духовный голод в душах множества людей, живущих в Вашей стране, ради удовлетворения которого и потребовалось столько новых храмов и священников.

И, конечно же, это излияние Духа Святого произошло благодаря молитвам и пролитию крови множества новых мучеников Российских, пострадавших за Христа и Его заповеди в двадцатом веке и освятивших своей кровью Святую Русскую землю.

Мы здесь, в Греции, радуемся и благодарим Бога за всё, что мы видим происходящего в России и в Русской Церкви!

Относительно опытности и возраста священников мы представляем, какие сложности могут возникать из-за этого. Но, если вспомнить молитву, произносимую архиереем при рукоположении в священство:

«Божественная благодать, всегда немощных врачующая и оскудевающих восполняющая, проручествует благоговейнейшего … во диакона или во пресвитера. Помолимся убо о нем, да приидет на него благодать Всесвятаго Духа!».

Именно «немощных врачующая» и «оскудевающих восполняющая»!

Дух Святой способен восполнить все недостатки пастыря в опыте и знаниях и провещать требующему Божьего научения человеку слова спасительные через любого священнослужителя, как он сделал это в Ветхом Завете, когда ослица заговорила человеческим голосом, чтобы образумить пророка Валаама.

Когда святителя Иоанна Златоуста спрашивали, действует ли священническая благодать в священнодействиях, совершаемых недостойным священником, святитель отвечал: «Благодать действует и через недостойных служителей — ради верных и их спасения, через ослицу и волхва говорил Бог…».

Недостойный же священник намного большее понесёт осуждение, чем мирянин, ибо «…кому много вверено, с того больше взыщут» (Лук. 12:48).

Вы ведь знаете, отец Флавиан, что Дух Святой действует не только в таинствах и священнодействиях, но и в словах пастыря, обращенных к сердцам верующих, пришедших к нему услышать слово Бога.

Но только тогда, когда христианин идёт к священнику не для того, чтобы узнать мнение о своей проблеме от человека мудрого, благочестивого, опытного в духовной жизни, даже святого, но человека-священника, — а когда он хочет получить откровение Духа Святого из уст пастыря!

Только когда он верит в это, когда он молится и искренне от сердца просит Бога Духа Святого дать ему ответ устами духовника, Бог, Своей благодатью «немощных врачующей», если необходимо, «восполнит оскудение» священника и даст ему Глагол Истины.

Ибо Христос не ложно говорит в Святом Евангелии: «…все, чего ни попросите в молитве с верою, получите» (Матф. 21:22).

И когда некоторые говорят, что «мы не получили духовную пользу от священника, когда ходили к нему за советом!», то таковым можно ответить словами апостола Иакова: «Просите, и не получаете, потому что просите не на добро, а чтобы употребить для ваших вожделений»! (Иак. 4:3).

Отец Флавиан! — геронда посмотрел на моего батюшку своими блестящими улыбающимися глазами. — Дух Святой, изливший на Россию столь обильное благословение во многих новых храмах, изольёт свою спасительную Премудрость и через множество новых пастырей в этих храмах!

Спасение душ не есть дело человеческое и даже священническое, проблема духовничества в России сейчас не решится какими-либо административными или иными способами!

Это дело Божье, надо дать Духу Святому возможность действовать в нас и освящать нас — священников, наши храмы и нашу паству, по вере их! И этому же учить своих духовных чад.

— Благодарю Вас, геронда! — склонив голову, сказал Флавиан, и в его голосе я услышал нотки искреннего почтения.

— Отче! Благослови спросить? — обратился я к нему.

— Конечно! — согласно кивнул Флавиан.

— Геронда! — начал я, собираясь с мыслями и пытаясь сформулировать волнующую меня проблему, — сейчас в мире явно происходят какие-то глобальные процессы, какие-то перемены и в политической, и в экономической сферах жизни многих стран, про морально-нравственные изменения вообще не хочется и вспоминать!

У нас в России многие верующие люди считают, что антихрист уже пришёл и что Россия — это последний глобальный бастион противостояния ему.

Насколько это верно, как вообще Вы советуете относиться к нынешним «апокалиптическим» настроениям многих верующих?

— Это очень простой и очень сложный вопрос одновременно! — геронда Георгий посмотрел на меня сквозь стекла очков, словно стараясь разглядеть во мне что-то кроме того, что я сам вижу по утрам в зеркале, затем, обращаясь ко всем присутствующим, начал говорить: — Россия дала вселенскому монашеству и вселенскому христианству в девятнадцатом веке уникальную личность Великого Святого Преподобного Серафима Саровского!

Он не появился в Греции, или в Сирии, или в Израиле, — в тех странах, где христианство родилось и возрастало как религия Бога Любви, распятого ради спасения мира.

В этих странах явлено было множество других великих святых, но Серафим Саровский явился именно в России, стране, которая приняла учение Христа почти через тысячу лет после Его пришествия в мир, подобно «работнику одиннадцатого часа» (Матф. 20:2).

Серафим Саровский не только показал пример монашеских подвигов: поста, уединения в диком лесу, непрестанной молитвы, — через него Сам Бог показал, какого состояния обожения может достичь человек уже в этой земной жизни.

Через освящение благодатью Святого Духа Серафим Саровский стал инструментом в руках Божьих, через него Бог открыл миру смысл христианской жизни как стяжание Духа Святого и показал всем — каким Святой Дух может сделать христианина!

Бог показал это и тогда, когда Серафим Саровский явил себя своему ученику в сиянии лица подобно солнцу, и тогда, когда Дух Святой действовал через него даром прозорливости и пророчества.

Бог показал это и через то, что Серафиму Саровскому более, чем всем другим святым, целых двенадцать раз в течение его жизни являлась Сама Пречистая Матерь Божья!

В одно из таких явлений Пресвятая Богородица, указав на Серафима Саровского бывшему при ней апостолу Иоанну Богослову, произнесла очень важные слова: «Сей от рода нашего!».

Этим она сказала, что этот русский христианин, сын купца, возлюбив Бога и принеся себя в добровольную жертву Христу из любви к Нему, не просто достиг совершенства чистоты и святости души, но стал родственником Матери Божьей, Её Сыну Иисусу Христу, апостолам, стал «членом семьи», во главе которой Отец Небесный!

То есть Серафим Саровский достиг самого тесного, какое возможно для живущего на земле человека, соединения со своим Творцом.

Этот святой в наши дни является особенным образцом для подражания русским христианам, которым Бог излил Свою Любовь через возвращение веры, через появление множества храмов и священников, через правительство во главе с Владимиром Путиным, которое помогает Церкви возрождать благочестие в русском обществе.

Если русские люди будут «от рода» Серафима Саровского, если у них будет смирение, чистота и радость Преподобного, то Россия вся станет Святой Русью, будет Царствием Божьим на Земле и подлинным «бастионом» Православия, и будет превращать, ради верующих, все стрелы антихриста в игрушечные-бумажные, отменяя своим духоносным житием и своей духоносной культурой антихристово присутствие в мире, лишая его силы и сокращая дни и часы его призрачной и ложной власти.

Если только русские не будут носить эти антихристовы стрелы в себе по причине нераскаянных и неисповеданных грехов…

— Геронда! — вновь обратился к нему я, — но как, например, я, семейный мирянин со многими земными заботами, могу подражать подвижнической жизни монаха и отшельника Серафима Саровского?

Геронда с улыбкой посмотрел на меня — в этой улыбке светилась такая нежная любовь, которую даже сложно назвать отеческой. Скорее, это была любовь старого умудрённого жизнью дедушки к своему маленькому, наивному и доверчивому внучику.

— Вы читали житие преподобного Серафима Саровского и его беседу о цели христианской жизни с Николаем Мотовиловым? — спросил он.

— Да, конечно! — закивал головой я. — Даже не один раз!

— В этой беседе преподобный разговаривает не с монахом, а с мирянином, и в его лице даёт наставление всем христианам, и семейным, и монашествующим, как стяжать Дух Святой, — улыбнулся старец. — Перечитайте это внимательно ещё раз, там сказано всё, что Вам необходимо. Я не смогу Вам пересказать лучше, чем это сделал сам преподобный Серафим!

— Спаси Вас Христос, геронда! — я склонил голову в знак почтения. — Евлогите!

— О Кириос! — благословил меня старец.

Мы с Флавианом встали, попрощались с герондой Георгием, которого за дверями архондарика уже поджидали приготовившиеся к исповеди сестры обители и приехавшие к нему за советом духовные чада-миряне.

 

***

На улице нас встретила радостная мать Германика.

— Счастливые вы здесь, при таком духовном отце! — сказал ей я, оглянувшись на светящееся окно архондарика, в котором был виден разговаривающий с молодой греческой семейной парой геронда.

— Вы тоже, Алексей! — она скосила взгляд на моего стоящего в задумчивости духовника.

— И я тоже! — согласно кивнул я.

 

***

Позже, когда приехавший за нами Феликс уже рассекал фарами темноту трассы в сторону аэропорта в Фессалониках, я спросил молчаливо-задумчивого Флавиана:

— Отче! А как ты думаешь, сможет Россия действительно стать таким бастионом против антихриста, о каком говорил геронда?

— От нас самих зависит, Лёша! — тихо ответил он. — От меня и от тебя. В известной притче последняя соломинка сломала хребет быку — может быть, именно твоя молитва и сломает «хребет» апокалиптического «зверя».

В Армагеддоне, Лёша, нейтральной стороны нет. Ты или со Христом, или с Его противником!

— И скоро она начнётся, эта последняя битва Добра и Зла, как думаешь? — спросил его я.

— Она уже идёт, Лёша, уже идёт…

 

— Так! Вот где беглого клирика поймать можно! Попался! — этот голос, раздавшийся у нас за спиной, когда мы шли по небольшому залу для регистрации аэропорта в Фессалониках, я узнал сразу.

Владыка!

Так и есть! Обернувшись, мы увидели раскрывшего объятия Флавиану улыбающегося Владыку, за спиной которого стояли два молодых попа, немного растерявшихся от такого «домашнего» обращения их высокого духовного начальства.

— Владыка! — бывшие однокурсники обнялись, этим смутив ещё больше привыкших к иерархическому чинопочитанию отцов. «Акции» Флавиана в их глазах явно «пробили верхнюю планку и зашкалили» (Ха! То-то же! Знай наших!).

— Ты ездил на похороны папы Герасима? — спросил Флавиана Владыка после их дружеских объятий и уставных благословений.

Флавиан кивнул.

— А я не смог! — огорчённо воскликнул Владыка. — Пришлось присутствовать в Москве на разных синодальных заседаниях по работе с молодёжью.

Еду сейчас хоть на его могилке помолиться, ведь это он мне много лет назад архиерейство предсказал.

Кстати! Благодарю тебя за твоих парней, этих Семёнычей. Они мне всю команду, двадцать человек воскресношкольников, в подъём на Эльбрус экипировали.

Причём всё по высшему классу: титановые ледорубы (О! А то «френкмюлляр, френкмюлляр»!), альпинистские ботинки, финские рюкзаки, палатки, пенки, каски, даже фляжки алюминиевые, вплоть до репшнуров и всякой металлической арматуры.

— Эх! В мои годы такого не было! С «абалаковским» рюкзаком и брезентовой палаткой ходили, — вздохнул Флавиан, в молодости отдавший альпинизму немалую часть времени и сил. — Удачно поднялись?

— Отлично! — довольно кивнул Владыка. — Ни одной травмы, кроме небольшого растяжения, и то у родителя. Дети вообще молодцы, сдружились, помогали друг другу, молились вместе. А какой мы на вершине молебен отслужили!

— Понимаю! — вздохнул Флавиан. — Горы — они и есть горы! Кто там был, тот знает, а кто не был — не поймёт…

— Ну ладно! — Владыкин взгляд посерьёзнел: — Что у тебя со здоровьем сейчас, как твоя водолечебница, как путешествуешь, позитивная динамика есть?

— Владыка! — смиренно встрял я, — благословите заложить отца духовного!

— Давай!

— Владыка! — я оглянулся на Флавиана. — Таблетки пить вовремя я его ещё кое-как заставляю, но с режимом никак. Лишний раз выгулять его на свежем воздухе — проблема. Спит мало, молится много, людям в общении не отказывает, себя не жалеет!

— Ну, он всё-таки монах, — не сразу понял Владыка мой «наезд» на Флавиана. — Монах и должен меньше спать и больше молиться.

— Но не после инфарктов с инсультами, не с таким же списком диагнозов, не с таким же количеством духовных чад! — продолжал наступать я. — Был бы он афонским отшельником, так и на здоровье, хоть помри себе в пещере на Каруле. Кости найдут, обмоют, в костницу положат — и мироточи себе от святости.

На него же столько людей завязано, стольким он ещё живым нужен, да Вы же и сами знаете!

Его бы в тихое место, и повыгуливать тихонько вдоль моря хоть пару неделек, чтобы выспался, как ему наша кардиолог велела. Чтобы морским воздухом подышал, и минимум отвлечений с переживаниями.

— Отец! Признайся! — Владыка посмотрел в глаза Флавиану «владычным» взглядом: — Тебе поездка на пользу пошла? Лучше стало? Только честно!

— Стало, честно! — глядя ему в глаза, ответил Флавиан. — Хотя, конечно, ещё не вполне…

— Так! Есть идея! — Владыка не дал Флавиану закончить и, повернувшись к одному из сопровождающих священников, сказал: — Отец Леонтий! Не откажите в любезности дойти вон до той стойки авиакомпании и добыть там пару чистых листов А4.

Отец Леонтий сорвался чуть не бегом в указанном Владыкой направлении.

— Так! Где же он тут у меня… — Владыка начал рыться в небольшом «органайзере». — Вот, есть!

Поедешь ты, отец игумен, в Португалию, в Алгарве…

— В Португалию? — одновременно переспросили мы с Флавианом, взглянув друг на друга.

— Ну да, в Португалию, — кивнул Владыка, не поняв такой нашей реакции. — Есть там у меня друг в Лиссабоне, очень серьёзный бизнесмен в медицинской области, а у него в Алгарве, это на южном побережье страны, есть несколько объектов недвижимости, дома какие-то, квартиры.

Он в какую-то из них сам отдыхать приезжает, а остальные сдаёт туристам в сезон, друзьям из России, меня не раз зазывал пожить-отдохнуть. Ну я, ты сам знаешь, временем не богат, да и курортный отдых — не моё…

Он человек очень верующий, церковный, многим помогает, он вас с Алексеем с радостью примет и где-нибудь в своих жилищах разместит, естественно, бесплатно.

— Владыко! — засмущался Флавиан, — но я вообще-то уже весь лимит отпуска по времени выбрал и перебрал…

— В заштат просишься? — сдвинул брови архиерей.

— Нет! Как раз не хочу нарушать…

— Тогда слушай мою команду! Держи! — он взял из рук отца Леонтия принесённый им лист бумаги, вытащил из своего органайзера авторучку и протянул их Флавиану. — Пиши: Его Преосвященству… ну «шапку» ты сам знаешь, как писать.

Прошу Вашего благословения на дополнительный лечебный отпуск. Написал? Давай сюда!

Вот моя резолюция: благословляю, вплоть до существенного оздоровления, без ограничения по срокам! Подпись.

Понял? Без ограничения по срокам!

— Понял! — покорно склонил голову Флавиан.

— Алексей! — Владыка устремил на меня орлиный взор. — А Вы за этим старым… — он замолчал, подбирая хлёсткий эпитет, — старым… старым другом моим последите! — совершенно другим, мягким тоном закончил он. — Я его люблю, и ещё по бурсе многим ему обязан!

— Да ладно, — махнул рукой Флавиан, — ещё вспоминать…

— «Кто старое помянет, тому глаз вон! А кто забудет, тому оба!», — засмеялся Владыка. — В общем, я на Вас, Алексей, полагаюсь. Я вижу, что Вы его тоже любите.

— Ну да! — согласился я, — старого…

— Отец Леонтий! — повернулся Владыка к своему «гонцу», — сходите ещё раз в тот офис, где Вам дали бумагу, и попросите их отправить это прошение сканом или факсом в наше епархиальное управление. А оригинал сохраните у себя в папке до возвращения домой.

— Спаси тебя Христос, Владыко! — обнял архиерея мой батюшка.

— И тебя, отец! — сжал его в своих стальных объятьях Владыка. — Идите, меняйте билеты на Лиссабон.

— Благословите и меня, Ваше Преосвященство! — подставил я ладони.

— Бог благословит! — благословил меня архиерей. — Молитесь там за меня…

— Обязательно! — ответил я. — С искренним почтением и любовью, Владыка…

 

***

Через три часа мы уже летели рейсом на Лиссабон с пересадкой в Мюнхене. Прямых рейсов не оказалось.

Что-то там Блез Паскаль про «случай» говорил?

 

Перелёт был нелёгким. До Мюнхена долетели как-то легко и ненапряжно. Там проволандались два с половиной часа на пересадке — Флавиан явно подустал.

Ещё около трёх часов полёта дались батюшке уже тяжелее, хотя я и накачал его всеми лекарствами, точно по инструкции батюшкиных докторов.

К моменту, когда мы наконец вышли из багажного отделения в зал прилёта, Флавиан выглядел реально «неважнецки». Я уже начал внутренне дёргаться и переживать, выглядывая того Руслана, которому нас по телефону из Салоников препоручил Владыка.

— Батюшка! Здравствуйте и благословите! — к нам быстрым шагом подошёл наш афонский знакомец Василий. — Как добрались?

— Брат Василий! — обрадовался я. — Какими судьбами?

— Вас встречаю. По благословению вашего Владыки, — улыбнулся он.

— Не понял! — тряхнул головой я. — Нас же должен встречать Руслан…

— Это я и есть! — рассмеялся Василий. — Василием меня крестили во взрослом возрасте. А с детства и по паспорту я Руслан, так уж родители назвали.

Мы с Владыкой в одном дворе росли и в одном классе учились, поэтому он меня по привычке Русланом называет.

— Так ты же, вроде, художник? — не переставал удивляться я. — А Владыка сказал, что бизнесмен, связан с медициной…

— Был художником, по крайней мере, сам себя таким считал, когда эмигрировал, — снова улыбнулся Василий-Руслан. — А потом понял — «чего Бог не дал — сам не возьмёшь». И занялся бизнесом, причём достаточно успешно. Сейчас у меня своя фирма по продаже медицинского оборудования и ортопедических средств, работаю с разными странами, в том числе и с Россией.

За разговором я как-то совсем забыл о Флавиане, который тихонько присел на какой-то стульчик за моей спиной и не напоминал о своём присутствии ничем. Я быстро обернулся — Флавиан сидел очень бледный, лицо его было покрыто испариной, он тяжело дышал!

— Э! Батюшка! Ты это чего? — я кинулся к нему, на ходу залезая в карман за «аварийной» таблеткой, — брат Василий! Тут есть врач?

— Есть! — быстро отреагировал он. — Сейчас приведу, ждите!

Он бросился куда-то в сторону.

— Эй! Отченька! Ну ты чего это, а? — тормошил я тихонечко Флавиана, явно пребывающего не в лучшем состоянии. — Давай-ка держись, сейчас таблетка работать начнёт!

Он только взглянул на меня мутнеющим взором, продолжая тяжело дышать.

Быстрым шагом подошли Василий и с ним двое молодых португальских медиков. Флавиану тут же начали мерить давление, одновременно Василий переводил им сообщаемые мною диагнозы батюшкиных болезней.

Затем Флавиану что-то вкололи в руку, и Василий о чём-то с этими молодыми врачами переговорил на португальском.

На лице у батюшки стала появляться естественная окраска кожи, дыхание выровнялось, испарина ушла.

— В общем, ситуация такая! — повернувшись ко мне, сказал Василий. — Доктор предлагает доставить батюшку на скорой в госпиталь, где ему проведут более основательное обследование и, если будет нужно, оставят там на несколько дней подлечить.

Это вариант первый.

Второй вариант — они не возражают, если я на своей машине отвезу батюшку в частную клинику, с которой я работаю, и хозяин которой — мой хороший приятель. Там батюшку тоже обследуют и, если нужно, он там полежит, сколько потребуется.

В обоих случаях все финансовые расходы я беру на себя, выбор варианта действий за вами!

— Ты как, отче? — обратился я к Флавиану. — Что решать будем?

— Как скажешь… — махнул рукой батюшка. Видно было, что он сильно ослабел.

— Брат Василий! Принимай решение! — повернулся я к Василию. — Я не знаю, как лучше, тебе видней.

— Хорошо! Поедем со мной! — он повернулся к португальским докторам и что-то им сказал.

Те согласно закивали, заполнили какие-то бумажки, в которых расписались сами и дали расписаться ему.

Высокий «афропортугал» в аэропортовской униформе подкатил кресло-каталку, мы коллективно усадили в неё Флавиана (не детское, я скажу вам, было зрелище!), вывезли батюшку на улицу и пересадили в подъехавший серебристый микроавтобус с какой-то надписью на португальском и медицинской эмблемой на боку. Наши вещи я погрузил через заднюю дверь.

Василий сел справа от водителя — невысокого пожилого португала с усами как у Сталина, что-то сказал ему, и мы выехали из аэропорта «Портела».

— Я специально взял рабочую машину с водителем, потому что не знал, сколько у вас будет вещей и куда мы с вами сразу поедем, — повернувшись к заднему сиденью, на котором расположились мы с Флавианом, сказал Василий. — Тут клиника совсем рядом, ехать недолго. Аэропорт Лиссабона находится в черте города.

— Может, не надо в клинику? — осторожно спросил начинающий приходить в себя батюшка. — Может, я так отлежусь понемногу…

— Ну отче! — сказал Василий, — отлежаться — это не проблема, давайте всё-таки послушаем, что скажет доктор Жоао. Он мой хороший приятель и один из лучших терапевтов в этом городе. А в зависимости от его рекомендаций мы и решим с местом Вашего «отлёживания». Хорошо?

— Хорошо, — ответил я за Флавиана. — Батюшка! Я за тебя перед архиереем отвечаю и перед всей твоей паствой, так что давай, слушайся!

— Ладно! — смиренно вздохнул Флавиан. — Твоя взяла!

 

***

Доктор Жоао оказался высоким улыбчивым красавцем лет сорока — сорока пяти, в изящных очках с тонкой золотой оправой и с шикарным набором, похоже, собственных крупных белых зубов.

Флавиана тут же забрали его вежливые, в идеальной белизны халатах сотрудники. Василий ушёл с ними в качестве переводчика, а меня оставили на диване в кабинете Жоао, обеспечив пультом от большого ЖК-телевизора и большой бутылкой минеральной воды с высоким стаканом в придачу.

Я пощёлкал по португальским каналам, немного посмотрел Евро-Ньюс, наконец, нашёл RussiaToday — передавали информацию о событиях в Новороссии: артобстрелы, разрушения, трупы…

— Господи! — подумал я, — до чего дожили! Можно ли было подумать в мои студенческие годы, что на нашу землю опять придёт гражданская война, и бывшие советские люди будут убивать друг друга. Бред какой-то!

Ну, кому всё это надо в международно-политическом пространстве, понять не сложно, даже римский таксист это понимает!

Но миллионы бывших сограждан, словно бесноватые на отчитке, кричащие «убей москаля!» — это что-то уже выше моего понимания, чем-то опыляют их там, что ли…

У меня один дед белорус, другой — ставропольский казак; одна бабушка украинка, другая — осетинка, и кто я с таким набором «кровей» — «москаль»? Только оттого, что я родился и вырос в Москве, закончил институт и прожил большую в ней часть жизни, меня надо теперь вешать на «гиляке»? Чума какая-то…

Появление Василия с Флавианом и доктором Жоао оторвало меня от грустных размышлений. Флавиан выглядел даже несколько посвежевшим.

— Ну, Алексей, Слава Богу! — радостно сообщил мне Василий. — Никакого особого «криминала» с батюшкиным здоровьем сейчас нет, просто обострение всякой «хроники», возможно, от перегрузок в дороге, смены часовых поясов и тому подобного.

Доктор отпускает батюшку в Алгарве, рекомендуемый режим нагрузок и корректировку принимаемых отцом Флавианом препаратов он расписал. Я это переведу вам на русский. Можно ехать!

— Ты как, отче? — я устремил бдительный взор на обследованного духовника. — Может, сегодня здесь в отеле отдохнёшь, а завтра отправимся? Ведь это, наверное, полдня добираться, если не дольше.

— За полдня всю Португалию проехать можно, с севера на юг, — рассмеялся Василий. — Три часа максимум, и мы будем на месте! Но пусть батюшка решает.

— Да я, вроде, почти «оклемался» уже, — покрутив головой из стороны в сторону, ответил Флавиан. — Думаю, поехали!

— Ну, тогда благословите, отче, в путь! — сложил руки Василий. — Поедем на моей машине, я сам поведу. Мой водитель уже ваши вещи в неё переложил!

Мы поблагодарили доктора Жоао, прекрасно владевшего английским, и распрощались с ним, унося самые приятные воспоминания о лиссабонской клинике вместе с пакетом лекарств, призванных заменить обычно выдаваемые мною Флавиану препараты.

Машиной Василия оказалась здоровенная «ауди» представительского класса, не старше трёх-четырёх лет. Загрузив в нее батюшку, который выбрал переднее сиденье рядом с водителем, и пристегнув его ремнём безопасности, я плюхнулся на заднее сиденье и ощутил себя «боссом», которого водитель с охранником доставляют по назначению.

А что, в общем-то, близко к истине — ведь Флавиан, будучи моим пастырем, охраняет душу мою от «волков мысленных»!

Удовлетворённый такими размышлениями, я расслабился и не заметил, как мы уже переехали широкое водное пространство впадающей в океан реки Тежу по самому длинному в Европе мосту (17,2 километра!) и выехали за городскую границу.

 

— Это называется «Паштелария», ударение на последнюю «и»! — сказал Василий, стоя у входа в маленькую, шириной в одну дверь и окно, кафешку. — «Паштель» буквально переводится как выпечка, пирожные, кондитерские изделия.

Фирменный продукт у португальских кондитеров — это «паштель де ната», такая корзиночка с запечёнными в ней сливками, да и вообще они хорошо умеют делать вкусную «кондитерку».

Давайте зайдём сюда, это тихое уютное местечко, выпьем по чашечке кофе с пирожным, и я поеду в Лиссабон!

— Брат Василий! — сказал я с чувством. — В сладость мне бысть сей призыв твой! Слушаю и повинуюсь.

Флавиан как-то неопределённо взглянул на меня, вздохнул и последовал за Василием.

Мы вошли в простенькую застеклённую дверь.

«Паштелария» представляла собой узкое небольшое помещение с дешёвыми картинками на просто окрашенных в салатовый цвет стенах.

Вдоль левой стены стояла стеклянная стойка-витринка, за которой находилась невысокая опрятная худенькая бабушка, лет около семидесяти.

Вдоль правой стены в один ряд стояли несколько столиков, размером чуть больше парижских, со стульями около каждого. Между стойкой и столиками был проход чуть шире метра, в глубине виднелась дверь с табличкой, обозначающей туалет.

За стойкой, кроме симпатичной бабушки, помещался компьютерно-кассовый аппарат, столик с кофемашиной и большой холодильник со стеклянной дверью, за которой были видны бутылки с минералкой, банки с кока и пепси-колами и что-то ещё.

Всё вышеперечисленное помещалось в замкнутом пространстве не более 20 метров площадью.

Мы сели за один из столиков в дальнем углу, чтобы не загораживать проход. Бабушка подошла к нам с блокнотиком, и Василий заказал ей на португальском три чашечки «эспрессо».

— Батюшка! — повернулся он к Флавиану. — «Паштель де ната» нету, и вообще выпечка кончилась, поскольку уже вечер и не сезон, а они здесь обычно не заказывают товар, чтобы он оставался на следующий день, так что выпьем кофе, а выпечку свежую вы попробуете завтра!

— Хорошо, хорошо! — согласился Флавиан. — Я вообще выпечки почти не ем с моей комплекцией, это уж Лёша будет «тест-драйв» производить.

— Исключительно по Вашему настоятельскому благословению, батюшка! — смиренно склонил голову я. — Вы же знаете, какой я «постник и воздержанец»… Кстати, там, кажется, что-то на витрине ещё лежит, пойду посмотрю.

Пропустив перед собой бабушку, принесшую кофе, я подошёл к витринке и обозрел её — в углу, на тарелочке лежала одинокая слоечка типа «язычок» с повидлом.

Вернувшейся от нашего столика бабушке я показал на неё и улыбнулся. Бабушка улыбнулась в ответ и продала мне эту слоечку за пол-евро или даже дешевле — уже и не помню.

Забрав слоечку на тарелке, я вернулся за столик и присел, поставив тарелку посередине стола.

— Ой! — опомнился я. — Я же только за слойку заплатил, надо было сразу и за кофе!

— Алексей, не беспокойся! — сказал Василий. — Я уже заплатил за кофе.

В этот момент подошедшая к нашему столику бабушка сказала что-то по-португальски, взяла тарелку с «язычком» и ушла с ней обратно за стойку.

— Не понял! — удивился я. — Эта выпечка только сдавалась в аренду «на посмотреть»? Что эта бабушка сказала?

— Да нет, — засмеялся Василий. — Она увидела, что эта булочка одна на нас троих, и понесла её порезать на части, чтобы нам удобно было её есть.

— Так мы же уже заплатили, — удивился я, — чего ей стараться, не всё ли равно, как клиенты будут есть уже оплаченную слойку? Или она рассчитывает на добавочные чаевые?

— Нет, Алексей, — снова улыбнулся Василий. — Она это от души, здесь большинство людей таких! У них «срубить денег» не стоит на первом месте, человеческие отношения важнее.

— Однако! — переглянулись мы с Флавианом.

Бабушка принесла обратно тарелку с аккуратно нарезанным по диагонали «язычком», что-то сказала с улыбкой и ушла к себе за стойку.

— Она пожелала нам приятного аппетита и извинилась за бедность ассортимента, — перевёл Василий.

— А почему такую пожилую женщину наняли продавцом? — поинтересовался я. — Она что, обходится хозяевам дешевле, чем молодые работники?

— Она сама хозяйка этой паштеларии, — ответил Василий. — Обычно такие заведения — это семейный бизнес.

— Не думаю, что здесь можно много заработать, — окинув взглядом заведение, высказал я свои соображения. — Даже в туристический сезон, тут же чуть не на каждом шагу такие кафешки!

— А здесь народ и не стремится заработать как можно больше, кроме мигрантов с Украины, Молдавии и других бедных стран, — ответил Василий. — Все португалы, кого интересует большой заработок или карьера, давно уехали в Германию, Швейцарию или Америку.

Те, кто остались, работают, чтобы жить, а не живут, чтобы работать! С ними тяжело делать бизнес в большинстве случаев, так как у них нет мотивации становиться всё богаче, выглядеть всё круче, пользоваться всё большими благами.

Есть жильё, у многих есть доставшаяся по наследству земля с апельсиновым садом или виноградником, есть какая-никакая работа с зарплатой, достаточной для оплаты необходимых потребностей, и всё! За большим почти никто и не гонится.

У португалов тут, в основном, крепкие большие семьи, тёплые отношения между собой, они очень любят своих детей и заботятся о них, воспитывают, учат. Здесь на детей не раздражаются, не кричат на них и не бьют!

Поэтому и дети здесь спокойные, жизнерадостные и не капризные. Если вы увидите на улице или на пляже капризного, орущего и агрессивного ребёнка — сто процентов, что орать он будет на русском или на украинском языке. Увы!

— Однако! — искренне подивился я. — Прямо «Хоббитания» какая-то!

— Счастливые они здесь… — задумчиво молвил Флавиан.

— Да, поживёте, сами увидите! — улыбнулся Василий. — Давайте, я помогу донести продукты до дома и поеду, мне уже пора.

— Как по-португальски «большое спасибо»? — тихонько спросил я его.

— Муйту обригаду! — так же тихо подсказал он мне.

Мы встали и направились к выходу.

— Муйту обригаду! — сказал я бабушке-хозяйке, читавшей какую-то местную газету у себя за стойкой.

— Де нада! — ответила она, улыбнувшись.

— Не за что, — перевёл Василий.

 

***

Вы можете себе представить Флавиана в шортах?

Я тоже не мог. Пришлось!

На третий день нашего пребывания в благословенном Армасао, после того как батюшка честно отоспался (тут, я думаю, своё дело сделали таблетки, полученные от доктора Жоао с указанием выдавать их Флавиану первые двое суток), я его покормил неким блюдом из морепродуктов, напоил кофием из гейзерной кофеварки (доктор Ксения благословила!) и приступил к докладу о результатах разведывательного рейда, произведённого мною в окрестностях:

— Значит так, батюшка! Народ на городском пляже вовсю загорает, на солнце плюс двадцать восемь, в тени плюс двадцать один градус, есть купающиеся!

Идти туда минут пять, твоим ходом семь-восемь.

Но можно туда не ходить!

Прямо под нами, не более чем в пятидесяти метрах, — уединённый маленький песчаный пляж, к которому ведут двадцать четыре ступеньки деревянной лестницы.

Но там никого нет, и похвастаться своим аполлоновским телосложением и отсутствием стильных татуировок тебе будет не перед кем!

Так что выбирай, куда тебе идти на принятие солнечных ванн с кварцево-песчаным ложем и водные процедуры с маканием в океан — на городской пляж с шаговой доступностью пива и гамбургеров, или на наш, можно сказать, персональный, но лишённый вышеупомянутых преимуществ городского.

— А можно никуда из них не ходить? — опасливо взглянул на меня Флавиан. — Может, я лучше просто по дорожкам вдоль берега погуляю?

— Не можно! — я был суров. — Гулять по дорожкам будешь во второй половине дня, перед вечерним правилом. А пока солнышко в силе, доктор Жоао велел тебя на нём прогревать и купать в океане!

Это лечебные процедуры для твоих сосудов, суставов и нервной системы! Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

— А может, там вода холодная? — попытался ухватиться за соломинку батюшка.

— Ага! На Крещение в прорубь нырять тебе не холодная? В святых источниках купаться, где вода как в проруби, тоже нормально? А здесь, где дети маленькие плещутся, холодная!

— А у меня плавок нет! — уцепился за последний шанс «сачкануть» Флавиан.

— А это что? — я высоко, словно флаг, поднял вверх одну из покупок брата Василия.

— Это шорты…

— Это купальные шорты, отец игумен! Плавки-шорты, если тебе так звучит понятнее. Специальные купальные шорты фирмы «Адидас», «родные», кстати, не подделка.

— Ладно! Давай свой «Адидас», — понуро согласился Флавиан. — Валяй, издевайся над беззащитной старостью!

Я проигнорировал эти беспочвенные инсинуации и отправился проверить электронную почту, нет ли новых сообщений от Ирины из Греции — по последним от неё сведениям трёхдневной давности, ухаживания греческого юноши Димитриоса за нашей Ленкой начали находить в её девичьем сердце некий отклик, тут теперь «глаз да глаз» родительский нужен!

Новых писем не было.

— Я готов! — раздался снизу неуверенный голос Флавиана.

— Иду! — я соскользнул по перилам, чуть не грохнувшись с них (вот разыгрался, старый балбес!), выскочил в холл и замер. Зрелище было эпохальным!

— Только не вздумай фотографировать! — сразу предупредил батюшка. — Так на улицу выйти не совсем стыдно?

Он стоял передо мной в шлёпанцах-сланцах, клетчатых шортах с адидасовской эмблемой на штанине, его широкомасштабный торс свободно обнимала жёлтая футболка с надписью «Air Force» и взмывающим синим самолётиком на груди. Белая бейсболка на самой макушке и тёмные очки, похожие на мотоциклетные, украшали его величавую главу!

— Ну, как тебе сказать… — я сделал шаг назад и слегка склонил голову, подобно художнику, смотрящему на мольберт с картиной перед последним, завершающим мазком. — Выйти на улицу, конечно, не стыдно, там и не в таком «прикиде» англичане с испанцами разгуливают, но фотографировать я тебя точно не буду, всё равно никто не поверит, что это не «отфотошопленный фейк».

Годится! Сойдёшь для португальской сельской местности. Только бейсболку надо пошире расстегнуть сзади, а то она с твоей головы свалится!

— Да я уже её на максимум расстегнул! — извиняющимся тоном ответил Флавиан. — Всё равно не налазит!

Пришлось заменить бейсболку банданой…

 

***

Вы когда-нибудь видели купающегося бегемота? Кто не видел, можете в «Ютубе» посмотреть, там этого полно! А я даже и смотреть не буду, никакой бегемот не сравнится с плещущимся в Атлантическом океане Флавианом ни по степени детской радости от процесса, ни по производимым шумам, плескам и фырканью!

Я, естественно, подобно акуле (которых здесь, кстати, не бывает) барражировал вокруг него кругами на случай — «мало ли чего».

Мало ли чего (Слава Богу!) не случилось, и мы благополучно приземлились на песочке, на взятых из шкафа в доме пляжных полотенцах с изображениями у меня «Человека-Паука», а у Флавиана — «Русалочки» из диснеевского мультфильма.

Согревшись после достаточно прохладной океанской воды и утолив жажду предусмотрительно захваченной мною минералкой, я повернулся к Флавиану, вознесшему в синеву безоблачного неба своё бледное, забывшее о загаре пузо, и довольно сопевшему из-под прикрывавшей лицо банданы.

— Отче! Тебя можно отвлечь от твоего важного дела?

— Отвлекай! — не снимая с лица платка, ответил он.

Я приподнялся на локте и продолжил:

— Ты понимаешь, мне всё не даёт покоя эта бабушка из паштеларии.

— Ирине пора начинать ревновать? — Флавиан снял с лица бандану и тоже повернулся ко мне с улыбающимся лицом.

— Да ладно тебе, не смешно! — буркнул я в ответ. — Я серьёзно! Я всё вспоминаю, как она пришла и, по естественному душевному порыву, порезала нам булочку, не имея никакого расчёта на сиюминутную выгоду.

— И что тебя смущает? — внимательно посмотрел на меня батюшка.

— Да я вот всё думаю: она же наверняка католичка, или, может быть, вообще индифферентна к религиозным вопросам, как большинство европейцев, с которыми мы сталкивались… Но вот я, такой весь из себя православный, алтарник-чтец церковный, при духовнике…

Но я не уверен, что я бы так же поступил на её месте…

Так кто из нас больше христианин?

— «Кто есть ближний мой?… сотворивый милость… иди, и ты поступай так же!» (Лук. 10:33), — процитировал Евангелие батюшка.

— Вот видишь! — воскликнул я. — Милость должна проистекать от чистого сердца, от искренней любви к людям!

— Ну да! «Доброхотно дающего любит Бог» (2 Кор. 9:7), — согласился Флавиан.

— Так где же её взять, эту «доброхотность», чтобы, как эта бабушка, не смочь не сделать даже маленького доброго дела там, где его можно сделать?

— Помнишь историю из жития преподобного Антония Великого про него и александрийского сапожника?

— Напомни, отче!

— Антонию, великому подвижнику, имеющему благодатные дары от Бога, Господь вдруг открывает, что он ещё не возрос в духовную меру сапожника из Александрии. Антоний идёт к нему, находит и начинает выпытывать, каким подвигом тот стяжал такое духовное совершенство. Сапожник в ужасе, он и слов-то таких не знает! Антоний не отступает, и тот рассказывает, что когда сидит целыми днями у своего полуподвального окошка за работой и видит мелькание ног проходящих мимо его окошка людей, то думает: «Сколько людей, и все хорошие, все спасутся! Один я, грешник, погибну! Господи, помилуй мя грешного!».

Ты, конечно, не Антоний, да и та бабушка, вероятно, не «сапожник», но пусть она станет для тебя тем образцом, вспоминая о котором ты будешь говорить:

«Вот, та португальская бабушка спасётся, а я, православный грешник, погибну в гордости моей! Господи, помилуй мя!».

— Спаси тя Христос, отче! — ответил я.

— Спаси, Господи, и ту бабушку, которую ты послал нам во вразумление! — сказал батюшка и осенил себя крестным знамением.

 

***

Две недели в Португалии пролетели незаметно. Может быть, когда-нибудь я расскажу об этом отдельно, уж больно много «александрийских сапожников» я встретил в этой «Хоббитании»…

Флавиан реально покрепчал и загорел пузом (сперва, конечно, обгорел с отвычки…). Жалко, что я единственный, кто это смог узреть!

Василий, провожая нас на регистрацию в Лиссабонском аэропорту, откуда мы должны были через Бельгию лететь в Москву, спросил:

— Ну как Вам, батюшка, Португалия и вообще Европа?

— Я бы сказал так, — подумав, ответил Флавиан: — В Португалии и в России присутствие Бога ощутимее, чем на всей территории, разделяющей их друг от друга.

— Аминь, батюшка! — широко улыбнулся Василий. — Благословите навестить Вас в Покровском?

— Благословляю! — широко осенил его крестным знамением Флавиан.

— Не забудь с собой «паштель де ната» захватить! — шепнул я Василию.

— Хорошо, — рассмеялся он.

 

— Во Квазимодо! — подумал я, подходя вслед за Флавианом к гейту (GATE — выход на посадку) номер 24 и узрев сидящего близко от выходной стойки колоритного гиганта в «пиксельных» комуфляжных штанах, дорогих «натовских» берцах и в тонком военном свитерке, плотно облепляющем бугрящийся мышцами торс, завершающийся бритой наголо головой на накачанной бычьей шее с изуродованным обширными ожогами лицом — экий, однако, страшенный буйволище!

«Квазимодо» тем временем, вальяжно развалясь в узковатом для него аэропортовском кресле, вынул из брошенной между ног сумки военного образца десятидюймовый планшет и, включив его, начал сосредоточенно возить по нему узловатым загорелым пальцем, изредка перекидываясь парой слов со своим товарищем.

Его товарищ в какой-то невзрачной «гражданской» одёжке, казалось, дремал в соседнем кресле, опустив голову на грудь и полуприкрыв лицо поднятым воротником пиджака.

— Лёша! Давай сядем здесь! — прервал моё созерцание Флавиан, указав на два соседствующих свободных кресла, распложенных несколько по диагонали от вышеописанной парочки.

— О'кей, батюшка! Пор фавор, биттешёён, сильвупле и ещё как-то там, уже забыл kak eto ро russki… А! Садись, пожалуйста! Поди, утомимшись — всё по европам да по европам? — я помог Флавиану втиснуться между неширокими подлокотниками. — Давай «ридикюльчик» твой рядом с собой положу!

— Положи, будь добр! — Флавиан отдал мне свою сумку. — Осторожнее только, там…

— Хорошо, хорошо, батюшка, я очень осторожно! Твои «сувениры» будут в полной сохранности, — я показательно деликатно пристроил батюшкин «ридикюльчик» на столике между нашими креслами.

— Что-то мне чудится знакомое в этом десантнике с обожжённым лицом, — шепнул мне Флавиан, исподволь поглядывая на «Квазимодо», увлечённо водящего пальцем по своему планшету. — Словно я его где-то встречал уже, но никак не вспомню, где…

— А с чего ты взял, что он десантник? — удивился я.

— Да у него татуировка на руке, эмблема ВДВ — «Войска Дяди Васи», как они их называют, в честь командующего Василия Маргелова.

— Однако и зрение у тебя, отче! — подивился я.

— Просто я много раз такие татуировки у наших ребят в Чечне видел, вот и распознал её даже издалека.

— Однако обожгло его не слабо… — покачал головой я.

— Может, в БМД-шке горел или ещё как-то огнём зацепило, воевал, должно быть… — вздохнул Флавиан.

Тем временем к нашему гейту подтягивались пассажиры рейса Брюссель-Москва. Разные такие, молодые и не очень, побогаче и попроще одетые, но практически безошибочно узнаваемые в любом аэропорту любой страны мира по манере поведения — хамовато-громкогласной, небрежно-вызывающей и подвыпивше-нагловатой — «рассеяне»…

— Отче! — я слегка наклонился к Флавиану, — ну скажи мне, отчего нашего соотечественника так сразу в любой стране узнаёшь, и чего мы такие все из себя выпендрёжные, от комплексов, что ли? Вон смотри, африканцы полудикие, — я показал взглядом на группу расположившихся в соседней секции темнокожих в каких-то национальных одеждах и с кучей курчавеньких большеглазых детей, — и те себя культурней ведут, чем наши! Как-то грустно от этого, честное слово.

— Грустно, конечно, — согласно кивнул батюшка. — Есть такое изречение — «дух творит себе формы», то есть состояние души человека, её наполненность тем или иным духом — Духом Божьим — Любовью, или «нечистым духом» — страстями — определяет и внешние проявления этой наполненности.

Кстати, эти африканцы, судя по одежде — мусульмане, они следуют своим религиозным нормам, живут по своим нравственным законам и находятся в гармонии с собственным «внутренним человеком». Им нет нужды самоутверждаться в глазах окружающих, они вполне самодостаточны, поэтому и ведут себя достойно и благожелательно.

А наши, бедные духом, обезбоженные и расцерковлённые сограждане со своей богатой, плодородной «почвой» русской души, на которой посажены и выращены обильные сорняки себялюбия и самоутверждения, лишённые истинной радости и внутреннего мира, постоянно вынуждены доказывать самим себе и окружающим, что они «круты и свободны»…

Словно иллюстрация к батюшкиным словам, к стойке подошёл вальяжно-подвыпившей походкой мужик лет сорока с небольшим, в дорогом несколько мятом костюме со съехавшим набок розовым галстуком, держащий в руке дорожную сумку из крокодиловой кожи и несколько плотно наполненных пакетов из «дьюти-фри».

Тоном уездного князька он попытался на сильно ломаном английском выяснить что-то у стоявшей за стойкой сотрудницы аэропорта, но, видно, так и не вспомнив нужных ему слов, плюнул, махнул на неё рукой и, отойдя от стойки, приземлился в свободное кресло невдалеке от нас, зазвенев бутылочным звоном поставленных на пол пакетов и громко выматерившись.

 

***

— Говорил тебе, отче, пойдём в зал для бизнесклассников, у нас же билеты «бизнесовые». Там, я думаю, поспокойнее, опять же «шведский столик» должен присутствовать, а я от сэндвича с тунцом совсем бы не отказался…

— Да ладно, Лёша, потерпи немощи ближнего своего, — поймав мой осуждающий взгляд, отозвался Флавиан. — Если искушает, помолись за него тихонечко, вдруг твоя молитва станет той последней каплей, которая его к покаянию обратит?

— Что-то как-то непросто настроить себя на молитву за таких персонажей, — я не смог сдержать неодобрение во взгляде на «чиновника», как я про себя назвал мужика с розовым галстуком.

«Чиновник» тем временем, не заморачиваясь присутствием окружающих, достал из дьюти-фришного пакета плоскую бутылочку виски и, отработанным движением свернув ей крышку, сделал из неё несколько больших глотков.

— Непросто! — кивнул головой Флавиан. — Осудить проще, пожалеть важнее… Зато что труднее даётся, то дороже и стоит в очах Божьих, Лёша. А каждое наше молитвенное с Господом общение — неважно, о себе мы молимся или о ком-то другом — даёт нам благодать Духа Святого. И чем больше усилие в молитве, тем обильнее благодать — знаешь ведь сам!

— Знаю! — буркнул я, пристыженно опуская голову. — Знать — это одно, батюшка, уметь — другое, исполнять — третье…

Внезапно зазвучавший немецко-женский голос из динамиков объявил начало посадки на наш самолёт.

— Молодцы, парни! — подумал я про Семёновых сыновей, — не пожалели денег для батюшки на бизнес-класс! Всё-таки тяжко было бы ему с больными ногами и капризничающим сердцем стоять в этой очереди на посадку, да ещё в компании пьяно рвущегося без очереди «чиновника», голосящей и гогочущей группы «мажорной» молодёжи и увешанных бижутерией загорело-полуголых пляжниц, удушающих смесью парфюмерных запахов от вылитых на себя пробников в «дьюти-фри» всё живое в радиусе десятка метров.

Хотя вряд ли со мной согласилось бы большинство стоящих в очереди россиян, достаточно начитанных в печатных и электронных СМИ разухабистых баек про «богатющих» попов, «на бабушкины копейки» жирующих в мерседесах с золотыми «Брегетами» на всех конечностях, глядя на толстого отца-игумена, проходящего мимо них в бизнес-класс прихрамывающей походкой…

Пройдя первыми и найдя свои места — я у окошка, Флавиан, как всегда, чтобы легче было вставать, у прохода, — мы плюхнулись в комфортные широкие кресла и пристегнулись ремнями безопасности. Мимо нас, шумяще-толкающаяся, поползла вереница пассажиров эконом-класса, в большинстве своём недобрым взглядом посверкивающих на сражающегося с ремнём безопасности Флавиана.

— Ну что ты, батюшка, не послушал меня, надо было идти с бизнесклассниками! — я недовольно ворчал на своего пастыря и наставника. — Их последними отдельно запускают, без толкотни и разглядываний!

Чтобы отключиться от искушающих меня обстоятельств, я вытащил из сумки книжку своего любимого Исаака Сирина, после чтения которого на меня обычно снисходило состояние смиренного самоуничижения от осознания того, насколько далека от меня та духовно-небесная высота и святость, которой пронизаны все его творения. Осознавалось, какое же я…

— Лёш, смотри! И этот парень-десантник тоже здесь, — тихонько шепнул мне Флавиан, взглядом показав на расположившихся по диагонали от нас через проход «Квазимоду» с его неприметным спутником, усевшимся у окна и, полуприкрывши лицо воротником, задремавшим. — Где же всё-таки я его видел?…

«Чист умом не тот, кто не знает зла (ибо такой будет скотоподобным), не тот, кто по естеству находится в состоянии младенческом, не тот, кто лицемерит. Но вот чистота ума — просветление Божественным, по деятельном упражнении в добродетелях. И не смеем сказать, чтобы приобрел сие кто без искушения помыслов, как не облеченный телом. Ибо не отваживаемся говорить, чтобы наше естество до самой смерти не было боримо и не терпело вреда. Искушением же помыслов называю не то, чтобы подчиняться им, но чтобы положить начало борьбе с ними».

— Положить начало борьбе с ними, — повторил я вслух высказывание преподобного Исаака, откидываясь головой на спинку кресла. Оказывается, мы уже были давно в воздухе — увлекшись чтением, я не заметил ни взлёта, ни традиционной пантомимы бортпроводников по технике безопасности в полёте.

Я взглянул на Флавиана — тот тихо сопел, откинувшись в удобном кресле с закрытыми глазами и, по видимости, спал. Однако потёртые чётки — афонская «трёхсотка» — продолжали ритмично двигаться в его припухших артрозных пальцах, — видать, молился…

Я перевёл взгляд на «Квазимодо» — тот увлечённо «юзал» планшет. Его невзрачный спутник, лица которого я так ещё и не видел, читал какую-то газету на немецком языке, прикрыв ею это самое лицо.

— Странная парочка! — подумал я про этих ребят. — Настолько разные во всём! Один — какая-то смесь Терминатора с Франкенштейном, другой — какой-то серый «офисный планктон»… Может, он правда какой-нибудь бизнесмен серьёзный, а «Квазимодо» у него телохранителем? Вряд ли, уж больно он невзрачен…

Я снова погрузился в чтение преподобного Исаака.

«Иное есть чистота ума, а иное — чистота сердца. Ибо ум есть одно из душевных чувств, а сердце обнимает в себе и держит в своей власти внутренние чувства. Оно есть корень. Но если корень свят, то и ветви святы, то есть если сердце доводится до чистоты, то ясно, что очищаются и все чувства.

Если ум приложит старание к чтению Божественных Писаний или потрудится несколько в постах, в бдениях, в безмолвиях, то забудет прежнее свое житие и достигнет чистоты, как скоро удалится от скверного поведения; однако же не будет иметь постоянной чистоты, потому что скоро он очищается, но скоро и оскверняется.

Сердце же достигает чистоты многими скорбями, лишениями, удалением от общения со всем, что в мире мирского, и умерщвлением себя для всего этого».

 

— Nein, Herr, esist nicht gesetzt! Ihre Toilette in der entgegengesetzten Ende des Salons! Verstecken Sie bitte die Zigaretteim Flugzeug Rauchen Sie nicht wahrend des Fluges! (Нет, господин, это не положено! Ваш туалет в противоположном конце салона! Спрячьте, пожалуйста, сигарету, в самолёте курить нельзя в течение всего полёта!) — сдержанно-возмущённый голос бортпроводницы вывел меня из погружённости в чтение.

В полутора метрах впереди наших сидений разворачивались нешуточные события. Очевидно, добавивший ещё приличную дозу дьютифришного «вискаря», судя по разлившемуся вокруг аромату перегара, «чиновник» в розовом галстуке, теперь уже окончательно распущенном и съехавшем набок, пытался прорваться с сигаретой в руке в туалет «бизнесовой» части салона.

На пути у него стояла, с решимостью трёхсот спартанцев, высокая худая немецкая стюардесса в наглаженном кителе и с лицом советской актрисы Ольги Сошниковой в роли унтершарфюрера Барбары из кинофильма «Семнадцать мгновений весны».

— Чё ты порешь! Я всё равно по-вашему не шарю! — распалялся «чиновник», напирая на стюардессу. — Пропусти, дура, я бабки заплатил! Имею право в любой сортир ходить в вашем тухлом самолёте!

— Nein, Herr, esist nicht gesetzt! Verstecken Siebitte die Zigarette!

— Не тронь мою сигарету, морда немецкая! — замахнулся буян на побледневшую, но твёрдо перегородившую собою проход женщину, когда она попробовала воспрепятствовать ему прикурить эту сигарету прямо в салоне. — Руки убери, щас размажу и ещё засужу потом вашу компанию за нарушение моих прав! Пусти в сортир, я право имею!

«Чиновник» потянулся оттолкнуть с дороги препятствующую ему бортпроводницу.

— Эй! Не надо так с женщиной! — раздался у него за спиной голос вставшего с кресла «Квазимодо».

— Чего? — раздухарившийся «чиновник» развернулся в его сторону. — Ты чё сказ…

Остаток фразы застрял в его горле, внезапно оказавшемся перехваченным мёртвой хваткой мощной мускулистой руки бывшего десантника. Возвышаясь на полголовы над хулиганом в розовом галстуке, «Квазимодо» приподнял его на цыпочки держащей за глотку рукой и посмотрел ему в глаза.

Очевидно, в его глазах задохнувшийся от нехватки воздуха и внезапно охватившего его страха «чиновник», как говорят в романах — увидел смерть. Глаза самого буяна выпучились с таким выражением ужаса, что у меня мелькнула недобрая мысль — «кажется, ему понадобится памперс».

— У-у! — с трудом промычал он, — п-пу-сти, я деп-пу-пут…

— Депутат? — холодным голосом спросил «Квазимодо», не ослабляя мёртвой хватки своих железных пальцев. — Ксиву!

«Чиновник», переступая на кончиках пальцев, дрожащей рукой залез в нагрудный карман и вынул оттуда какое-то удостоверение. «Квазимодо» взял его свободной рукой, раскрыл, посмотрел внутрь.

— Так ты, гнида, ещё и депутат… — с брезгливостью в голосе медленно проговорил гигант в камуфляжных штанах. — Я позвоню нашим ребятам в твоём городе, чтоб за тобой приглядели, народный избранник! Открой рот!

«Народный избранник» послушно раздвинул челюсти. «Квазимодо» вставил ему между зубов его удостоверение.

— Теперь закрой!

Тот исполнил приказ.

— Слушай сюда! — голос десантника не оставлял никакой надежды на неповиновение. — Сейчас ты пойдёшь на своё место и не встанешь с него, пока все пассажиры не выйдут из самолёта после посадки, понял?

— Хр-хр! — согласно прохрипел депутат, морганием выпученных глаз являя полное понимание сказанного ему.

— Пошёл! — «Квазимодо» выпустил из клещей своих пальцев горло «народного избранника», который, от неожиданности потеряв равновесие, рухнул на колени и, не вставая с них, опрометью вылетел за занавеску, разделяющие салоны бизнес и эконом-классов.

Я бросил взгляд на квазимодиного спутника — тот, словно не заметив происходившего, равнодушно перевернул страницу своей немецкой газеты и углубился в её дальнейшее изучение.

Десантник повернулся к испуганной, но старавшейся держаться спокойно немецкой стюардессе.

— Ай эм, сорри, фрау, — медленно проговорил он с «рязанским акцентом», смешивая английские и немецкие слова. — Рашенз нот олл coy, — он повернулся к спутнику: — как по-английски «урод»?

— Скажи «швайн», она поймёт, — не отрываясь от газеты, ответил мягким голосом спутник.

— Нот олл coy «швайн»! — выговорив, вздохнул облегчённо «Квазимодо».

— Nein, Nein! Ich respektiere den Russen! Vielen Dank! Sie sindeinechter Ritter! Спа-си-бо! (Нет, нет! Я уважаю русских! Большое вам спасибо! Вы настоящий рыцарь!).

— Не за что! — немного смущённо буркнул укротитель депутатов и повернулся к своему спутнику: — Переведи, чего она сказала?

— Она любит русских, а ты её герой, — не отворачиваясь от газеты, озвучил тот свой достаточно вольный перевод.

— Ну, и слава Богу! — довольно кивнул «Квазимодо» и, повернувшись к нам с Флавианом, присел на корточки рядом с креслом отца игумена: — Благословите, отче! Вы, конечно, меня не узнали с такой рожей! А я Вас всегда помню! — он сложил и протянул под благословение Флавиану свои заскорузлые, испещрённые шрамами «клешни».

Флавиан внимательно посмотрел в его глаза и, благословляя его десницей, произнёс:

— Благодать Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа на воине Александре! Христос посреди нас, Саша!

— Вспомнили! — довольно улыбнулся «Квазимодо»-Саша. — И есть, и будет, батюшка! Видите, помню, как вы научили!

— А друг твой, Сева, жив? — спросил его Флавиан.

— Сева жив, женат давно, дети есть! — радостно ответил Александр. — А остальных не довезли…

— Царство им Небесное! — перекрестился Флавиан.

Александр вслед за ним тоже осенил себя крестным знамением.

— Это где тебя так? — Флавиан взглянул на страшный ожоговый рубец, изуродовавший лицо десантника.

— А это, батюшка, уже на гражданке, — улыбнулся опалёнными губами Александр. — С войны-то я красавцем вернулся — «смерть девкам»! А через неделю после дембеля у соседа дача загорелась, а на втором этаже дети спали, пришлось слазить… Слава Богу — дети целы и даже не обожглись!

— И как же теперь с «девками»-то? — улыбнулся Флавиан.

— Да кто их поймёт, батюшка! Всё равно пачками бросаются, будто у меня и рожа нормальная, а не как у Годзиллы!

— Мужика настоящего чуют, — вздохнул батюшка. — С этим «товаром» нынче не густо…

— Настоящий мужик, уж простите, если не по сану так говорить, это Вы, батюшка! Кому ни расскажу, как вы перед сорока до зубов вооружёнными духами с крестом в рясе встали и в подвал к раненым русским солдатам их не пустили, никто не верит! А ведь ушли же они, батюшка, Вас послушали, ни Вас не тронули, ни раненых добивать не стали! Что вы им такое тогда сказали, батюшка?

— А я уж не помню! — отмахнулся рукой Флавиан. — Что-то религиозное… Что Бог в уста вложил, то и сказал. Это Он всех нас спас тогда, я лишь Его орудием оказался!

— Да уж, орудием покруче «Града», отче! Духи-то были из профессиональных джихадистов, ваххабиты-фанатики, среди них и арабы были. Я ведь, хоть и лежал тогда раненый, но всё через пробоину в стене видел!

— Оно, может, и хорошо, что ваххабиты. Верующим людям между собой иногда проще договориться, хоть и веры разные. Главное, чтобы Господь слова нужные подсказал. Атеисты, возможно, нас бы всех там просто и без разговоров перерезали… Чем занимаешься сейчас, Сашок? Служишь? На гражданке работаешь?

— Я… — замялся Александр, оглянувшись на отложившего газету и дремавшего, повернув голову к окну, спутника. — Наверное, будет правильнее сказать — работаю, но в государственной структуре, помощником у Евгения, — он кивком показал на дремавшего спутника.

— Он чиновник? — поинтересовался Флавиан.

— Да нет, — улыбнулся Саша, — мы с ним под Аргуном познакомились. Наш полк ВДВ с его структурой сотрудничал, точнее, они нас в подмогу периодически привлекали, вместе по горам лазали.

— Понял, — кивнул Флавиан.

— Там, на выходе, мы друг друга иногда серьёзно выручали, можно сказать, жизнью друг другу обязаны. Он после войны сам нашёл меня, предложил работу несложную, у него на подхвате, я согласился. Сейчас вот из командировки летим…

— Причащаешься регулярно? — спросил батюшка строгим голосом.

— Как вы благословили тогда, отче! — выпрямился, рапортуя, Александр. — Я же обещал! Солдат сказал — солдат выполняет!

— Вольно! — улыбнулся Флавиан. — Иди садись, Саша, а то вон стюардесса тележку с ужином привезла, а мы ей мешаем! Потом поговорим!

Саша-Квазимодо сел, бортпроводница со стальным «Abendessen, bitte!» (Ужин, пожалуйста!) подала нам закуски на настоящей фаянсовой посуде с отличными металлическими (бизнес-класс, однако!) вилками и ножами.

— Батюшка! — не обратив внимания на пищу (что для меня совсем не типично), обратился я к Флавиану. — Это что за неизвестный факт твоей «творческой» биографии, о котором я почему-то ещё не знаю? Что это там такое было с фанатиками-джихадистами и ранеными солдатами?

— Кушай, Лёша! Вот забери себе бекон, и моё «горячее» тоже возьми, там что-то мясное. А мне можешь свою булочку отдать, если не жалко, конечно…

— Жалко, конечно! Но разве я своему пастырю и наставнику в чём-нибудь могу отказать? Бери булочку — от сердца отрываю! Ещё вот масло сливочное забери к ней в придачу, оно ненастоящее, из растительного сделано… Скажи хоть — страшно было?

— Ужас как страшно, Лёшка! Второй раз такое бы не пережил, не герой я… Давай тогда, забирай мой кекс, а мне дай оливку из твоего салата!

— Забирай весь салат, отче! Щедрость — моё второе имя! Да уж, не хотел бы я в твоей шкуре тогда побывать, среди зверей лютых…

— Они не звери, Лёша! Они такие же дети Божьи, как и мы с тобой, и для Бога дороги и любимы Им не менее других.

— Дороги и любимы?!!! Я не ослышался? Эти садисты и убийцы — дети Божьи?

— Знаешь, Лёша, когда я вышел из того разбомбленного подвала навстречу подошедшему отряду чеченских боевиков, вышел со страхом, трезво осознавая перспективы оставшихся минут моей жизни и жизни тех беспомощных раненых ребят, которые остались лежать внизу на битом кирпиче, я молился, чтобы Господь дал мне принять с благодарностью всё, что Он мне сейчас пошлёт.

А Он вдруг послал мне то чувство, без которого, как я теперь понимаю, никакой пастырь не может таковым по-настоящему быть — чувство «отцовства».

Вдруг пришло ощущение, что я, Священник Бога Вышнего, Его образ в глазах людей, Образ Бога именно в Его Любви к Своему созданию, я и есть — ОТЕЦ этих бородатых, озлобленных, вооружённых мужчин!

Не я как человек — урождённый Андрей Васильевич Афанасьев, но я — ОТЕЦ ФЛАВИАН!

И все здесь находящиеся — и стоящие с автоматами и ножами передо мной, и лежащие в подвале, истекая кровью за моей спиной, — все они МОИ ДЕТИ, и я их искренне ЛЮБЛЮ настоящей ОТЕЧЕСКОЙ ЛЮБОВЬЮ!

Я ощутил это всем сердцем — Бог как Чудо дал мне испытать это чувство отеческой любви — и, когда я заговорил с чеченцами, с ними моими устами заговорил ЛЮБЯЩИЙ ОТЕЦ.

Они почувствовали это.

И они послушались ОТЦА и ушли, не причинив никому вреда.

Это был великий урок для меня, до этого ещё делившего людей по принципу пусть даже не «хорошие и плохие» — но хотя бы как — «террористы и федералы», или «сепаратисты и наши», разделяя в своём сознании людей на «они» и «мы».

Я в тот момент понял в большей полноте евангельские слова Господа:

«А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных.

Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Матф. 5:45).

Ведь к какому совершенству Христос призывает нас этими словами? К совершенству в ЛЮБВИ!

К тому совершенству души, когда ты видишь перед собою не только врага «террориста», «фанатика-ваххабита», «бандеровца» или «москаля-оккупанта», — но видишь за этой внешней оболочкой, формой одежды, манерой поведения, способом мышления, пусть даже искажённого болезнью духа и ума — видишь брата, единокровного с тобою от Адама, имеющего общего с тобой Небесного Отца!

Видишь и, противостоя его неправильным или преступным деяниям, даже отнимая у него жизнь в бою, не перестаёшь искренне жалеть и любить его…

— Однако! Сложно это вместить, батюшка… — несколько ошарашенно от свалившихся на меня размышлений протянул я.

— В этом и христианство, Лёша! — вздохнул Флавиан. — А иначе…

— Meine Herren! Siekonnenabholen Geschirr? (Господа! У вас уже можно забрать посуду?) — раздался над нами голос бортпроводницы.

— О, ja, ja, bitte! — протянул я стюардессе свой так и не начатый ужин, Флавиан сделал то же самое.

— Что-то есть неохота, — оправдывающимся тоном буркнул я, взглянув на своего батюшку. — Наверное, я лучше по чёткам помолюсь…

— Помолись, — кивнул он, прикрыв глаза. Чётки в его пальцах как обычно продолжали свой неторопливый ход.

 

***

В зоне получения багажа, в Домодедово, мы попрощались с Квазимодо-Александром, летевшим налегке и потому не задержавшемся в этом зале. Мы обменялись телефонами, расцеловались по-православному и помахали другу другу на прощанье руками. Лица его спутника я так и не разглядел.

— Да что там у них, в этом немецком самолёте? — услышали мы разговор двух проходивших мимо нас с Флавианом полицейских, направляющихся в сторону зоны прилёта.

— Какой-то русский пассажир отказывается выходить из самолёта, просит дать ему ещё посидеть, говорит, что депутат!

— Небось, псих какой-нибудь?

— Щас разберёмся…

 

В зале прилёта нас встречала целая делегация — Семён, Миша, Семёнов сын (Григорий Семёныч прислал извинения — командировка в Якутию), «молодой батюшка» отец Сергий и инокиня Клавдия.

Ну, понятно, там сперва всякие объятья, благословения…

— Вы таким коллективом! — удивился Флавиан. — Что, на двух машинах поедем? Или кто в Москве остаётся?

— Нет, батюшка, — ответил Миша. — Мой «крузак двухсотка» семиместный, все поместимся, и ещё место останется.

— Ну хорошо, тогда по коням! — скомандовал отец игумен. — Дорога дальняя, наговориться успеем.

 

***

— Батюшка, — обратился к Флавиану Семён, когда мы выехали на бетонку и направились в сторону нашей области. — Я думаю, что о поездке Вашей с Алексеем мы уже дома поговорим, больно много народу Вас послушать хочет!

А вот пока мы ехали сюда, тема такая у нас поднялась тут в машине, что без Вас разобраться с ней никак не возможно!

— Что за тема? — спросил Флавиан.

— Тема про Армагеддон, отче, — продолжил Семён. — Вот отец Сергий говорит, что это место такое в Израиле, где по Апокалипсису произойдёт последняя битва Добра и Зла. А мать Клавдия с Мишей считают, что Армагеддон — это сама эта битва и есть!

Вот и кто из них верно толкует? Отец Сергий, конечно, в семинарии учился, но всё же молодой ещё, да и мать Клавдия в Священном Писании человек начитанный. А Мишка мой, тот про всё это в интернете нахватался, говорит, что уже вроде как и скоро совсем может всё это случиться — Третья мировая война, а за ней и Армагеддон этот.

Вон ведь что нынче творится-то, целая Украина с ума сошла, НАТО к нам под бок лезет, Америка того и гляди ракетами пульнёт, или мы в неё — и тогда миру конец!

Как это всё понимать русскому православному человеку, к чему готовиться?

— Понятен вопрос, — вздохнул Флавиан, помолчал немного и начал: — С точки зрения толкования Библии прав и отец Сергий, правы и мать Клавдия с Мишей!

Слово само буквально переводится с иврита «гора Мегиддо», есть такая гора на севере Израиля. Там была первая в истории человечества записанная в летописях битва, кажется, египетского фараона с ханаанскими царями какими-то, точнее сейчас не вспомню. Вот по мнению некоторых богословов, там же, где была первая, там и последняя в истории человечества битва должна произойти, мол, поэтому Армагеддон в Апокалипсисе как место сражения и упоминается.

Есть и такая традиция — саму эту битву дьявола и его воинства против Христа и христиан также называть Армагеддоном. По большому счёту это не так важно!

— Как же не важно, батюшка! — подала свой голос мать Клавдия. — А что ж тогда важно?

— Важно понимать, — продолжил Флавиан, — что настоящее поле битвы есть душа человека, каждого человека в отдельности. На этом поле битвы и происходит главное сражение Добра и Зла, дьявола против Христа, это и есть личный Армагеддон каждого человека.

Будет, конечно, и Армагеддон глобальный, всемирный, описанный в Откровении апостола Иоанна Богослова. Может, кто-то из нас и доживёт до него, а может, и нет, это тоже не важно.

Был у меня знакомый человек средних лет, здоровый как бык — с детства ничем не болел, Николаем звали.

Очень он был на апокалиптической теме зациклен, три шестёрки ему всюду мерещились, от ИНН отказался, целое бомбоубежище в подвале на даче оборудовал, продуктов там запас на целую армию.

Всё ждал прихода антихриста, чтобы его царство в этом подвале пересидеть. Не дождался — под машину попал!

Как раз с электрички на дачу очередную порцию консервов в рюкзаке тащил и не дотащил, лихачи какие-то неслись, их на повороте занесло и в кювет улетели, а этого Николая с собой с обочины снесли.

Сами синяками отделались, а он погиб моментально — перелом основания черепа. Так и предстал перед Богом «с рюкзаком консервов на спине» — грехов нераскаянных!

Он ведь как рассуждал, когда со мной об антихристе спорил: мол — осуждение, зависть, плотские разные грехи — это не так важно, можно из-за них на исповедь не торопиться, а то ещё епитимью дадут!

А вот тем, что он антихриста перехитрит и его печать «не примет», этим он сразу все свои грехи покроет и в Царство Божие попадёт.

Не довелось ему антихриста перехитрить, сам себя перехитрил. Проиграл он свой «армагеддон», прости его, Господи!

Мы вот с Лёшей, когда с Афона на пароме уплывали, в священническом отделении кают-компании присели, там больше никого и не было.

— Ну да! — подтвердил я. — Я потому в священнический салон и зашёл с тобой, что никого там не было.

— Ну вот, — продолжил батюшка, — Алексей там на диванчике пригрелся и уснул, и так проспал до самого Уранополи. А в это время туда ещё несколько отцов с арсаны Дохиара и Ксенофонта подсели.

— Ну вот, — расстроился я. — Что ж ты меня не разбудил? Я бы в мирской салон перешёл, не мешался бы там.

— Да ладно тебе! — успокоил меня батюшка. — Попы что, не люди, что ли, не видят, что человек уснул от усталости? Места всем хватило, речь не о тебе!

— Ну хорошо! — успокоился я. — А то я и не понял, когда ты меня разбудил в Уранополи, что там ещё кто-то был.

— Так вот, пока ты спал, вышел у меня разговор с одним батюшкой из Новороссии, отцом Софронием из-под Донецка. Вот где «армагеддон» вовсю полыхает! Причём не столько снарядами и ракетами, сколько в душах людских страстями и добродетелями, такая там битва идёт!

Всё в людях сокровенное вылезает, все истинные свойства душ наружу проявляются. Господь открывает перед всеми и героев, и мерзавцев, и святых!

— Даже святых! — воскликнула мать Клавдия.

— Именно так! — подтвердил Флавиан. — Святость-то, она по-разному проявляется в человеке: один всю жизнь её на коленях в келье постом и молитвой взращивает, другой, как тот же мученик Вонифатий, способность к ней внезапно, в «момент истины» обнаруживает.

Вот вам пример. Отец Софроний этого батюшку хорошо знал, я вот только имени его сейчас не вспомню, но об этом случае, он мне сказал, и в интернете написано, найти несложно при желании. Важно не имя, важна суть события для нас. Имя его Господь Сам прославит, когда время придёт!

А суть события такая: шёл тот священник в воскресенье из храма после литургии домой, в подряснике, с крестом наперсным — было это в Луганске, — а в это время украинский самолёт сбросил кассетные бомбы на парашютах.

Первая взорвалась и осколками этого батюшку поразила в нескольких местах в грудь и в руку. Какая первая реакция у обычного человека в такой ситуации? Кинуться в укрытие, искать врача, звать на помощь, наконец!

А тот священник, видя, что другие бомбы спускаются и сейчас взорвутся, поражая других людей, встал на колени и начал истово молиться о спасении ближних.

И, как очевидцы отцу Софронию рассказали, все остальные бомбы вошли в асфальт «как нож в масло» и ни одна не взорвалась. А батюшка тот так с колен уже и не встал, кровью истёк и умер.

Вспомнил, его отцом Владимиром звали!

Придёт время, будем ему молебны служить, а пока впишите это имя себе в синодики и за него молитесь. А он будет за вас молиться у Престола Божьего.

Он свой «армагеддон» выиграл!

Ещё отец Софроний мне про одну победу рассказал — там же где-то, позвали его исповедать и причастить нескольких раненых в импровизированном госпитале, прямо под обстрелом.

Он туда пробрался, нескольких раненых пособоровал, исповедал и причастил, причём там были вместе и ополченцы, и два украинских танкиста обгорелых, их вместе со своими «москали-сепаратисты» с поля боя вытащили, и врач их всех, как мог, старался поддержать, пока не получится их в больницу отвезти.

Когда отец Софроний раненых соборовал, один из этих украинских танкистов в бреду кричал, ругался, проклинал всех и вся; другой, мальчишка-срочник, плакал от боли и от страха за свою судьбу.

Поскольку обстрел не прекращался, отцу Софронию пришлось там ночевать. Он заглянул в комнату к раненым перед сном — может, кому чем надо помочь, смотрит — пожилой ополченец с оторванными ногами и ранением живота своей рукой мальчишку-танкиста за руку взял и успокаивает, что-то тихо говорит ему. Тот лишь всхлипывает тихонько.

А утром, когда отец Софроний уезжал вместе с ранеными на «бэтээре», этих двоих так и нашли держащимися за руки, умершими.

Вот вам ещё «армагеддон»…

Я его спросил тогда — хотелось свой «чеченский» опыт с его опытом «донецким» сравнить: отец Софроний, страшно было под бомбёжкой да под пулями священствовать?

А он ответил: страшно было не тогда, когда вокруг рвались снаряды и мины миномётные, страшно было, когда у тебя на глазах в лицах людей лик Христа превращался в лицо дьявола!

Или вот ещё пример «армагеддона»: есть в Москве такая знаменитая династия священническая, Правдолюбовы. Их род не одну сотню лет священствует, в двадцатом веке несколько отцов из этой семьи за веру исповеднический и мученический крест приняли и канонизированы Церковью в лике Святых Новомучеников и Исповедников Российских.

Так вот, мне человек, близкий к их семье, такую историю рассказал: сидят на нарах в Соловецком лагере, сделанном в монастыре, несколько вместе арестованных членов семьи Правдолюбовых.

И вдруг один из них, человек молитвенный и высокодуховный, говорит: дьявол вошёл! И тут со стороны закрытой двери барака среди заключённых начались ссоры, ругань, мат, драки, и вся эта брань-то и разливается по бараку в их сторону!

Что делать? Углубились отцы в молитву, просят Бога об избавлении от супостатов невидимых.

И вдруг это дьявольское движение, не дойдя до молящихся отцов, остановилось, ссоры стихли, и снова мир воцарился среди заключённых!

А вот ещё история: позвали меня как-то причастить парализованного молодого человека, я его исповедал и поразился — такой чистоты души, такой высоты духа я до него ни разу не встречал.

Я причастил его, а он аж засветился весь, лежит, сияет, радость и счастье в глазах — чисто ангел!

Стал я с ним разговаривать, осторожно выспрашивать — как молится, что из духовных книг читает, у кого окормляется.

Оказывается, молитв не знает — родные не воцерковлённые, уход обеспечивают, а религиозной поддержки от них ноль. Духовника нет, даже молитвослова нет, двоюродная тётя когда-то Евангелие от Иоанна, журнальчиком таким изданное, ему подарила — вот и все его духовные книги.

Спрашиваю: «Как молишься?» Он говорит: «Я, батюшка, молиться правильно не умею, я только своими словами молюсь».

«А какими?» — спрашиваю.

Он говорит: «А все когда уходят, я один лежу и слушаю дорогу, здесь трасса под окном и слышно хорошо машины. Я как услышу, что машина едет с сиреной, а они здесь часто с сиреной ездят, потому что милиция и больница рядом, я молюсь:

— Боже! Если это больного везут, сделай так, чтобы его благополучно довезли, чтобы он выздоровел, чтобы ему было хорошо! А если это милиция арестованного везёт, сделай так, чтобы он раскаялся, если что-то плохое сделал, чтобы его в тюрьму не посадили, чтобы он хорошим стал!

Я вот так слушаю машины, молюсь за людей, и мне лежать одному не скучно, даже хорошо».

Я больше ни о чём его не спрашивал, ушёл.

Он тоже победитель в битве за свою душу!

Флавиан замолчал. И все молчали, только тихий ровный звук двигателя быстро едущей машины мягким фоном разрежал тишину.

 

***

— Батюшка! — прервала молчание мать Клавдия. — Батюшка! Как научиться быть настоящим воином Христовым? Как стать победителем в этом Армагеддоне?

— У тебя, отец Сергий, Евангелие с собой есть? — обернувшись, спросил Флавиан.

— Вот здесь есть Новый Завет, батюшка! — Миша показал Флавиану на ящичек для перчаток в передней панели автомобиля.

Флавиан достал оттуда Новый Завет, открыл, полистал, нашёл нужное место и передал назад отцу Сергию:

— Отец Сергий, будь добр, прочитай нам вслух вот это место, у тебя глаза помоложе. Здесь уже две тысячи лет назад всё сказано, мне добавить нечего!

Отец Сергий включил лампочку на потолке машины, устроился так, чтобы текст был хорошо освещён, и, слегка волнуясь, начал вслух читать своим звонким чистым голосом:

— «А теперь вы отложите все: гнев, ярость, злобу, злоречие, сквернословие уст ваших; не говорите лжи друг другу, совлекшись ветхого человека с делами его и облекшись в нового, который обновляется в познании по образу Создавшего его, где нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос. Итак облекитесь, как избранные Божии, святые и возлюбленные, в милосердие, благость, смиренномудрие, кротость, долготерпение, снисходя друг другу и прощая взаимно, если кто на кого имеет жалобу: как Христос простил вас, так и вы. Более же всего [облекитесь] в любовь, которая есть совокупность совершенства. И да владычествует в сердцах ваших мир Божий, к которому вы и призваны в одном теле, и будьте дружелюбны. Слово Христово да вселяется в вас обильно, со всякою премудростью; научайте и вразумляйте друг друга псалмами, славословием и духовными песнями, во благодати воспевая в сердцах ваших Господу. И все, что вы делаете, словом или делом, все [делайте] во имя Господа Иисуса Христа, благодаря через Него Бога и Отца»! (Кол. 3:10).

— Аминь! — сказал Флавиан, осенив себя крестным знамением.

— Аминь! — повторили за ним все мы.