— Алексей Витальевич!

Голос матушки Серафимы — строгий, и в то же время доброжелательный — вывел меня из задумчивости. Оказывается я уже полтора часа просидел в резной беседочке в углу церковного сада.

— Еле нашла Вас. Батюшка срочно уехал в Горбуново, это в двенадцати верстах, причащать старушку умирающую. Велел напоить Вас чаем и просить дождаться, когда он вернётся.

— Спасибо. То есть, спаси вас Господи — так, кажется, принято говорить?

— Так, так, Алексей Витальевич, так голубчик. Вы чайку любите с мятой, или «по господски» с лимоном?

— А, почему «по господски», матушка Серафима?

Разоваривая мы зашли в церковную сторожку — чистенькую, со свежебелёными стенами и, белёной же, разрисованной яркими цветами печкой в которой попыхивал паром до блеска начищенный медный чайник.

— А это раньше, в «мирное время», то есть до большевиков, так говорили: с лимоном — по господски, с молочком — по купечески, с яблочком — по поповски, в наклад — по городскому, а в прикуску — по крестьянски. Ну а уж по бедняцки — в приглядку!

— Надо же! Никогда такого не слышал! Матушка… Можно мне Вас так называть?

— Можно, Лёшенька, можно.

— Матушка, а что вы так смотрите на меня и улыбаетесь?

— Так ведь это я, Лёшенька, радуюсь на Вас. Вы бы сами себя сейчас увидели — аж светитесь! Я ведь Ваше лицо хорошо запомнила ещё тогда, в Москве, в обувном магазине. Да и когда приехали Вы…, да что там! Ещё перед входом в церковь, сегодня, когда вы на улице с батюшкой разговаривали, так у вас ещё лицо-то другое было — ожестелое такое, с мертвечинкой.

— А сейчас, ровно дитя на именинах сияете! Такая перемена в лице, обычно, при крещении бывает: входит в купель один человек — выходит другой — во Христе младенец! Я это много раз наблюдала, когда батюшке при Крещении прислуживала. Да ведь младенец и есть! Крещение ведь — второе рождение, вся прежняя жизнь с грехами в купели остаётся, а новая с «чистого листа» начинается.

— Матушка! А можно мне ещё раз покреститься, чтоб уж по настоящему, вот как вы говорите, новую жизнь начать?

— А, Вы, Лёша, уже были крещены когда-нибудь?

— В младенчестве, был. Бабушка тайком от родителей где-то в подмосковном храме крестила, чтоб без паспорта, с этим тогда, говорят, строго было. Перед смертью незадолго, мне тогда двенадцать лет было, бабушка мне сказала, что я крещён во имя Алексея Божьего Человека, а кто он такой — я так и не знаю до сих пор.

— Ну, Лёшенька, это не беда. Я Вам житие Алексея Человека Божия почитать дам, даже подарю, очень трогательное житие. А вот креститься второй раз Вам нельзя — в Символе нашей веры сказано — «… верую во едино крещение во оставление грехов». Да, и не к чему оно вам. Нам православным Господь всем даровал «второе Крещение» — Таинство Покаяния да прощения грехов через свя-щенника на исповеди. Вот этого-то «второго крещения» Вам Лёшенька у батюшки Флавиана и попросить бы, когда он вернётся.

— Исповедь? Это про грехи свои рассказывать? Ну, я не знаю, надо ли это… Чужому человеку такое про себя говорить, стыдно как-то…

— Вот это-то и важно, Лёшенька, дорогой, чтоб стыдно-то было! Чтоб от стыда под землю провалиться хотелось! Чтоб душа содрогалась от собственной грязи и мерзости, плакала бы и прощенья у Бога просила! Именно так Таинство Покаяния и совершается — когда стыдно. Малый стыд перед одним священником испытать — а великого стыда перед всем миром избавиться. Ведь все наши не-раскаянные грехи на страшном Судищи перед всем миром откроются. А по грехам и суд — «коемуждо по делом его». Ох и страшно, Суда того, Лёшенька! Оправдание либо осуждение навечно будет! Представляете — навечно! Да, впрочем, человеку того и предста-вить невозможно — вечность — очень уж мы временным жить привыкли! А жизнь-то она вон — вжик и нету — пролетела! Вот, только вчера, вроде, от украинского голода в тридцать втором сюда, в Т-ск, мы с сестрой с Полтавщины бежали, по лесам мимо кордонов ОГПУ пробирались, а уж тому скоро семьдесять лет минует.

— Матушка, вы простите нескромный вопрос, а сколько ж вам лет, что вы так всё хорошо помните? Даже поговорки эти про чай «по господски»?

— Годков-то мне уж скоро восемьдесят седьмой пойдёт, вторую жизнь живу, у Бога занятую. А прибаутки те ещё от папочки покойного, Царствия ему Небесного, убиенному протоиерею Доримедонту, в детстве слышала.

— Матушка! А что значит вторая жизнь у Бога занятая?

— Это, Лёшенька, значит, что в первой жизни я была Катерина грешница, а теперь, уже шестнадцатый годок — ещё большая грешница монахиня Серафима. По одежде — монашка, по грехам — окаяшка. Пятнадцать лет уже в глинке лежать должна была, да милостивый Господь по молитве отца покойного, руками батюшки Флавиана, дал времечка на искупление. Я тогда уже помирать собралась — рак обоих лёгких с метастазами везде, а я ведь сама врачом была, кардиохирургом, всё понимала, и как помирать поэтапно буду тоже. Лежала в палате-двушке, в двухместной то-есть, с соседкой — чтоб в одиночестве мыслями не мучиться — в своей же больнице в Т-ске, где сорок два года проработала. С соседкой по палате о политике всё спорила — вот ведь до чего ослепление бывает! Смерть у кровати стоит — а я — даёшь «перестройку»! Партия обновится, выведет из застоя! Коммунисты не подведут (и это я-то — дочь священника расстрелянного)! А соседка та Наталья, жена кого-то там из обкома партии, всё мне про Бога — исповедайся мол, причастись, одни кости уж остались! А я — нет, мол, человек не должен унижаться перед судьбой, умирать надо гордо! Господи! Неужели ж это я была?! И вот приводит к Наталье моей муж-обкомовец попа молодого — батюшку нашего Флавиана, особоровать соседку мою значит, а он, взглянул лишь на неё, благословил, и ко мне поворачивается. Смотрит пронзительно так, и говорит: «Вы ведь не жадная, правда? Подарите мне коробочку, что у вас под матрасом с левого плеча в изголовьи, она вам не понадобится». Я так и охолонула, у меня ведь и впрямь коробочка там лежала, а в ней шприц и морфина смертельная доза — чтоб не мучиться, когда боли нестерпимыми станут, а мне и тогда уже баралгин лошадиной дозой кололи. В голове закружилось, не могу понять как он про коробочку-то узнал? А он смотрит с улыбкой, но властно так, что я и сама не поняла, как коробочку свою заветную достала и отда-ла ему безропотно. Он её в портфель сунул и сказал: «я к вам завтра приду, вы с утра не ешьте ничего и не пейте». И соборовать соседку начал, поёт тихонечко, молитвы читает, а я как в тумане лежу, никак мыслей собрать не могу, что-то происходит со мной, а что — не пойму. Особоровал он соседку, причастил, попрощался и ушёл. А я так до утра глаз и не сомкнула — всё понять пыталась — не гипнотезёр ли был тот священник? А под утро моя соседка преставилась — тихо, не просыпаясь, вздохнула только и вытянулась, и лежит улыбаясь чему-то. Я до семи сестру звать не стала, намучились они — сёстры-то за ночное дежурство, сама их несчётно продежурила. Увезли от меня Натальюшку, Царство ей Небесное, а я есть вдруг захотела — просто мочи нет, и «Боржоми» из холодильника. Так этого «Боржоми» захотела, что аж во рту пузырёчки холодненькие почувствовала. Но лежу, терплю голод и жажду, удивляюсь что болей привычных нету, жду того священника молодого, странного, огорошившего меня так неожиданно, вопросы для него заковыристые приготавливаю — всё ж в институте недаром пятёрку по атеизму имела, прости меня — Господи! Вот приходит, улыбается, напевает: «радуйся Серафиме Саровский чудотворче!» у меня все вопросы как ветром сдуло — зарыдала я и остано-виться не могу. Шесть часов батюшка у меня в палате просидел, всю мою душу перевернул, исповедалась я тогда первый раз с восьмилетнего возраста, когда после ареста родителей в детский дом попала… причастилась. А вечером, как врачи ушли, пришёл он с матерью Таисией, просфорницей соборной, тайной схимонахиней, Царствие ей Небесное, голубушке святой, и постриг меня «на смерть» с именем Серафима, в день тот память Серафимушки Саровского Чудотворца была. Чётки в руку вложил — молись — говорит — монахиня — Ангелом станешь! Вот так я с тех пор по этим чёткам и молюсь, износились вон уж, а поменять жалко — первое благословение в монашестве. Я тогда, после пострига, три дня не ела, молилась только и святую воду пила, а через две недели рентген показал что лёгкие чистые, и метастазы ушли отовсюду. Через месяц после пострига, я уже матери Таисии в просфорне помогала… А когда батюшку Флавиана сюда, в Покровское настоятелем назначили, он меня к себе келейницей взял. Так вот и жи-ву вторую жизнь под батюшки Серафима Саровского покровительством, у батюшки Флавиана на послушании. Слава Богу за всё!

— Именно — Богу слава! — внезапно прогремел весёлый голос отца Флавиана — А то я стою тут, в сенцах, повесть о чудесах самого себя слушаю, ведь возгордиться могу ещё больше, мать Серафима! Я и так гордец да тщеславник великий!

— Отче честный! Прости грешницу окаянную за болтливый язык! — прямо со скамейки бухнулась на колени старая монахиня — епитимью наложи, батюшка мой драгоценный!

— Вот тебе эпитимия, старица велехвальная, расскажи Алексею, как ты меня в позапрошлом году от смерти в Выползках спасла!

— Батюшка! Помилосердствуйте! То вас Господь спас, молитвами Матушки Царицы Небесной!

— Спас-то Господь! Да чьими руками? Ладно уж, молчи мать, чайку мне лучше налей, горяченького, я сам расскажу.

— Батюшка!

— Ничего, смиряйся мать!

— В позапрошлую зиму, соборовали мы с Серафимой за семь вёрст отсюда старичка одного, бывшего раскольника — старообрядца. Перед смертью он захотел, по уговорам жены, к Церкви Святой присоединиться, пособороваться и причаститься — на девяноста третьем году жизни захворал впервые. Туда мы на моём «уазике» приехали, а Выползки те — глухомань, не деревня даже а хутор — четыре двора. Присоединил я Стефана к Православной Церкви, пособоровал, причастил, на крыльцо вышли а я — бух и — в сугроб! Инфаркт приключился! Хорошо — Серафима кардиолог бывший, что-то там со мной повозилась, видит — выжить могу. Только надо меня скорей в больницу к медикаментам там, оборудованию. А как добраться-то? Я без сознания. Телефона в этих Выползках и не видали никогда, живых, кроме Стефана да его старушки, на два года его младше, никого нет, а машину мать Серафима тогда водить не умела (после того случая — в её-то годы — выучилась!).

— Ну и признайся, мати всечестная, как ты — мышонок этакий, мою тушу на санях семь вёрст в мороз протащила, а?

— Не пытайте, батюшка, я сама не знаю, одной милостью Господней, да Пречистой Заступницы ходатайством! Я только тянула верёвку да молилась — Матерь Божья, Господи! Спасите батюшку моего! Ради чад его духовных, Господи, помоги, не оставь их сиротами! Слава Господу — помиловал!

— Вот, Алексей, видишь! Перефразируя классика — «есть монахини в русских приходах!…»

— Полно Вам, батюшка, над глупой бабкой смеяться! Скажите лучше, удачно съездили? Причастилась старушка-то?

— Да уж — съездил! Старушка-то, знаешь кто была? Сама Варвара из Дубровки, она в Горбунове у дочки Елены в дому лежит.

— Господи, помилуй! — испуганно перекрестилась мать Серафима — Неужто Варвара покаялась?

— Ну уж, конечно! Жди от бесов покаяния! Варвара эта, чтобы ты знал, Алексей, есть, пока ещё, первая и знаменитейшая в наших краях ведьма — экстрасенс по современному. К ней клиенты, не только что из Москвы, а бывает и из «зарубежа» приезжают. Лечит, естественно от всего, порчу снимает, наводит, сводит, разводит, повышает, гадает, предсказывает и т. д., словом весь положенный набор. Только, в отличии от большинства современных шарлатанов, результат — почти стопроцентный, правда и последствия тоже.

— А, что значит — последствия тоже?

— А последствия — значит, что народная поговорка про давание бесу пальца — верна до сих пор. Ну, вот недавний пример: Галина, продавщица из Тарбеевки — пил у неё муж. Пил сильно, там в райцентре многие так пьют. Лечила она его и в диспансере, и по Довженко, и ещё как-то, приезжала и ко мне сюда. Я её спрашиваю: — ты когда причащалась-то сама в последний раз, сколько лет назад?

— А она мне — а, причём здесь я? Муж же пьёт, а не я, мне его излечить нужно! Вы скажите сколько денег надо, чтобы вы его исцелили?

— Я ей — муж-то — твой, и скорбь стало быть тоже твоя, тебе же Господь эту скорбь не просто так попустил терпеть, а за твои грехи. Очистись сама от грехов, наладь с Богом правильные отношения, тогда и мужу сможешь помочь, а деньгами-то этого не купишь! Приготовься к исповеди, попостись хоть пару дней, да приезжай к службе — будем тогда о твоих проблемах разговаривать.

Не захотела. Деньги заплатить проще чем свою совесть перекапывать да жизнь исправлять. Пошла к Варваре. Та ей водичку нашептала, научила как мужа напоить. Выпил он той водички и пьянство — как отрезало — запаха водки терпеть не может. Галина месяц от радости плясала, на каждом углу Варвару рекламировала да попов поносила. А муж её на хорошую работу устроился, деньги большие начал домой носить. Но уж больно сильная жадность у него к деньгам проявилась, Галине или дочке носового платка не купит, всё прячет и копит. А на третьем месяце «исцеления» выгнал он Галину с дочкой из квартиры, привёл молодую, и ублажает её как королеву — работать не разрешает, подарками осыпает. Эта молодая чуть не в открытую с другими гуляет, а он того словно и не видит. Сидит теперь Галина с дочкой у матери в её «полдоме» на окраине да судьбу проклинает. Плачет, говорят — лучше бы пил, как раньше.

Или вон у Ирины Мальцевой: сын от своей жены к соседке жить перешёл, этажом ниже, та с полгода терпела, потом — к Варваре — верни мол, жить без него не хочу! Варвара что-то с фотографией его поколдовала — вернулся. Сам! Как и не уходил. А через две неде-ли в ванной на трубе повесился. Вот тебе и «последствия»! Я тебе таких примеров рассказывать могу — суток не хватит. А механизм везде один — с бесами общаться — «игра в одни ворота» — всегда проиграешь!

— Отец Флавиан! Подожди-ка! Так чтож, эти целители и «бабки» силой, бесовской, что-ли, лечат?

— А чьей же ещё? Господь дар исцелений святым, и то не всем, даёт за чистоту жизни, за молитвенный подвиг, за служение в испол-нении заповедей Его. А дьявол свою силу, опять же, если только Бог попустит, тем даёт, кто ему — рогатому служит, свою да чужие души губит, вон — как Варвара та же.

— И, чтоже, она так и не раскаялась?

— Трудно, Алексей колдуну раскаяться, почти что и не возможно, хотя бывают и исключения — священномученик Киприан, например. Настолько общение с дьяволом душу убивает, что колдун уже и захотеть раскаяться становится не способен — вот ведь что страшно. Ведь, пока душа ещё живая, способна Бога почувствовать, лишь только захоти крикнуть — Господи, прости! А Господь уже рядом и простить готов, и все твои раны греховные Своею неизреченною любовью залечить. Но для покаяния нужно себя грешником ощутить, преступником Закона Божьего. А это значит и Самого Бога над собой как Владыку и Законодателя признать. Этого-то колдуну дьявол сделать и не даёт, он же колдуну внушал всё время их общения: — ты сам — бог! Твори волю свою, ты выше других людей, вот и силы у тебя сверхъестественные! Тяжко, напитав душу такой отравой, себя унизить потом, да перед величием Истинного Бога смириться. Оттого и помирают колдуны, чаще всего, мучительно, без покаяния. Вон и Варвара: я, как узнал к кому пришёл, подивился конечно, но думаю — всякое в жизни бывает, вдруг — Варвара и впрямь покаялась!

— Захожу к ней в комнату, лежит на диванчике под одеяльцем маленькая старушонка, беленькая такая вся, личико такое благообраз-ненькое, голосочком слабеньким таким блеет: — ба-а-атюшка, помира-аю, ножки не ходят, плоохо мне, причасти меня ба-а-атюшка!

— Хорошо — говорю — а от сатаны отрекаешься?

— Нет! — как рявкнет, аж подбросило её на кровати, глаза сверкают, трясётся вся — сам, попишка, отрекайся от Распятого своего!

— И тут же снова: — ба-а-атюшка — голоском замирающим — пло-охо мне, причасти меня, ба-атюшка!

— А, силу-то свою, кому передала, Елене, что-ли?

— Мужу её! — опять голос сильный, с порыкиванием — семь дверей с крестами пройдёт, летать будет…

— Перекрестил я её, произнёс — под знамением образа креста, Твоего, Господи, да расточатся вся сопротивныя силы! Поёжилась под одеялом, как от холода: — Уйди, поп, не тебе здесь рукой махать…

— Я и ушёл. Там мне и вправду делать нечего. Жалко, конечно, душу человеческую в огонь идущую, но, как говориться — вольному воля, спасённому — Царство Небесное!

— Это, чтож, выходит — так сильны эти бесы?

— Нет, Алёша, не бесы сильны, а — человеки без Бога слабы. Апостол Павел в послании к Филипийцам пишет: «Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе». Так и любой христианин живущий во Христе, имеет от Него благодатную защиту и силу противостоять козням и нападением бесовским. К такому рабу Божию дьявол подобраться не может — сила Божья пламенем опаляет нечистого. А к безбожнику — дорога широкая — валяй, искушай! Тот и не заметит, как уже в рабстве у какой-либо страсти бесовской окажется…

В дверь постучали: «Молитвами святых отец наших… Господи, благослови!»

«Аминь!»- прогремел Флавиан — Входите!

Дверь отворилась и в неё, даже не вошла а просочилась, высокая худющая старушка с перепуганным лицом.

— Ой! Батюшка! Христа ради простите! А я не знала что вы здесь, я к мать-Серафиме на минутку. Я уж пойду, простите, я всегда некстати!

— Кстати, кстати Марфа Андревна! Как нельзя более кстати. Садись, чайку с нами выпей…

— Неловко, Батюшка, поздно уж…

— Грешить должно быть неловко! А чайку с «батюшкой» выпить очень даже ловко. Садись, угощайся, тебя прямо Господь послал. Мы вот тут с гостем из Москвы про бесов толкуем… А ты вот расскажи-ка гостю, как ты в детстве «змея» видела, да про Анниного «мужа»…

— Про Нюрку, чтоль? Не к ночи такие рассказы-то, батюшка, как я по темну-то домой пойду? Я ить, ох и боюсь!

— А ты, Марфа, крестным знамением себя осеняй почаще, да с молитовкой-то и дойдёшь, с Иисусовой, Ангел охранит.

Хорошо, Батюшка, за святое послушаньице расскажу…

— Это ведь, аккурат, после войны, в сорок шестом было, зимой. Мне тогда двенадцатый годок, как раз пошёл. Мы с сестрой, да Маняшкой соседкиной, той всего семь было, у Ефимова двора, как обычно с горки на салазках катались. Вдруг — ох! Змей по небу огненный, вот как звезда падает, с искрами, бах — и прямо к Нюрке во двор, что через два дома от горки нашей. Мы сперва спугались, конечно, потом — любопытно ить, побежали посмотреть. Глядь за забор — а там и нет ничего. А была та Нюрка солдатской вдовой, её мужа ещё в сорок третьем убило, так убило, что и хоронить нечего — в танке сгорел, одни документы потом прислали. И вот мы того змея несколько вечеров подряд видели, как падал. А после ничего. Сказали мамке, та — бабуле. Потом они вместе к монашкам пошли, сосланные жили у нас три, старенькие уж. Посовещались они там, и — к Нюрке. — Расскажи, мол, Нюра, что за гости тебя по ночам беспокоют, всё ль в порядке у тебя? А та побелела вся, дрожит, уходите мол — дети спят, никто у меня не был, всё у меня хорошо, уходите!

— Бабушка моя, Царствие ей Небесное — сильно молящая была, говорит ей: — Нюра, милая, ты хоть в зеркальце-то глянь на себя, что с тобою за неделю стало-то! Высохла вся, почернела, круги вон аж зелёные вокруг глазонек-то! Ой, не без лукавого здесь! Берегись, Нюшенька, доченька! Ведь и жизнь и душу навеки погубит, а твои ж детки-то кому останутся? Поделись, милая, что с тобой происходит?

Та — по прежнему — у меня всё хорошо, уходите, я сама разберусь!

Однако, видно задумалась, ладону-то от монашек и «живые помочи» взять не отказалась.

А, через день, порану, мы с сестрой ещё на печке только проснулись, вбегает к нам эта самая Нюрка и, бух — бабушке в ноги — Авдотья Силантьевна! Спасительница моя! Век за тебя молиться буду! — и в слёзы.

Мать с бабушкой её с полу подняли, чайком отпоили, та и рассказала:

В ту ночь, когда мы с сестрой в первый раз «огненного змея» видели, сразу после полуночи Нюрке в окно постучали. Нюрка от этого стука чуть в обморок не упала — стук-то был заветный, тот самый, которым убиенный муж Нюркин, воин Николай, ещё в жениховстве её на прогулки вызывал.

А, надо сказать, любила Нюрка своего Николая беззаветно, безумно, после «похоронки» три дня в забытьи была, а потом полгода «белугой ревела». И то сказать, Коля её мужик был справный, видный из себя, работящий, вина в рот не брал… И погиб он героически — в горящий танк за раненым командиром вернулся, да так и задохнулись оба, не успели выбраться и сгорели.

Глянула Нюрка в окно, а там — её ненаглядный отплаканный Коленька — живой стоит, палец к губам прикладывает и на дверь показывает — открой, мол…

Открыла, зашёл он, бледный весь, глаза горят, вздрагивает. Нюрка — не жива не мертва. А он ей — видишь, мол, жив я, в плену был, бежал, потом по чужим погребам прятался, чтоб в НКВД как предателя не расстреляли, вот теперь тайком сюда добрался. В лесу, мол, неподалёку убежище соорудил, пришёл вот… Нюрка, опомнилась, кинулась обнимать, целовать, кормить, спать с собой уложила… А, под утро он ушёл в «убежище» своё. Наказал молчать обо всём. А то, мол, схватит меня НКВД и расстреляет.

Нюрка потому и отнекивалась от нас, что проговориться боялсь, как-бы Колю любимого под расстрел не подвести.

На другую ночь опять пришёл. Поел, попил, потом стал Нюрку уговаривать: — Давай, мол, уйдём отсюда, всё бросим и уедем туда, где нас не знает никто. Я, мол, себе другие документы сделаю, ну и заживём опять счастливо.

Нюрка:- А, как же дети-то, вон малые оба в кроватёнке в углу сопят, как их-то с собой в зиму потащишь?

А, он: — оставим их пока здесь, люди добрые присмотрят, а, как устроимся на новом месте, так и заберём к себе, как-нибудь. Пойдём, мол прямо сейчас…

А, Нюрке-то страшно — как детей-то бросить, дом, корову хорошую — отелилась недавно, да и вообще… И, ещё, неуютность какая-то в присутствии мужа «воскресшего» ощущается, как-то холодит, что-ли… Ну, не может она сразу решиться, пока.

Он под утро опять ушёл, про молчание напомнил.

И вот так пять дней — каждую ночь. И с каждым разом всё настойчивее уговаривает, ну, и по мужески, утешает… Нюрка уже вроде и согласиться была готова, а, тут — мы, с монашкиным ладоном. Что-то, видно, и так сердце её чувствовало.

Словом, после посещения её мамкой с бабушкой, святыньки она в изголовье детской кроватки припрятала, да перекрестила детей на сон грядущих.

Пришёл он опять, весь какой-то дёрганный в этот раз, нервный — бежим мол, давай, прямо сейчас — «Чека» на хвост села, убежище в лесу нашла, до утра схватить могут. А, она: — Ты, хоть, детей-то поцелуй на прощанье, подойди, попрощайся с кровинушками.

А, его от того угла, где кроватка детская, аж воротит, кривится весь… Отговорился как-то, скомкано, и ушёл, сказал — новое убежище искать. А, Нюрка по его уходе всю ночь не ложилась — думала. Под утро из сундука бабкин «Молитвослов», в первый раз с мужниной смерти, достала, начала утрешние молитвы читать. А, к ночи, «живыми помочами» обвязалась, по всем стенам угольком крестов наставила, над притолокой да окнами ладоном посыпала, Богоявленской водой весь дом окропила, и с «Молитвословом» за стол — покаянный канун читать села.

В полночь дверь распахнулась, «Николай» на пороге стоит, глаза горят как угли: — Ну, что, дура! Догадалась наконец!

Как хлопнет дверью, аж дом задрожал, и исчез…

А, Нюрка до рассвета с колен не вставала, всё молилась, а, как рассвело — к нам прибежала.

Вот, батюшка милый, и всё, наверное…

— Ну, брат Алексий, как тебе историйка?

— Прямо не верится, отец Флавиан, неужели вот прямо так и было? Неужели бес настолько материализоваться может, что и от человека не отличить? Вон, он же и ел, вроде, и пил, и с Нюрой этой, если я правильно понял близкие отношения имел? Неужели так бывает?

— Ох, Лёшенька, то ли ещё бывает! Так эти твари материализуются, что и едят и пьют, и с женщинами в близость вступают, и избивают. Серафиму вон, Саровскому чудотворцу, такое бревно в келью зашвырнули, что несколько человек еле вытащили. А скольких святых избивали — почитай «Жития»! Естественно творят они это не по своей воле, а когда Бог промыслительно попустит. Сами-то они и в свинью, без разрешения Господня, войти не могут.

— С огромным интересом «Жития» почитаю, да и не только «Жития», наверное, мне теперь про всё это знать очень хочется! Но, ты скажи мне, для чего бес к Нюре-то этой, являлся, куда идти уговаривал?

— Как — куда? Простите, батюшка, что встреваю — повернулась ко мне Марфа Андреевна — в преисподню горящую, али в тартар ледяной! Также, как Клавку из Дегтярёва!

— Как в преисподнюю?

— Да вот так! Сватья мне рассказывала, она с Дегтярёва сама, такое же дело у них было, тоже в году сорок шестом, али в сорок седьмом, да тож и зимою. Они, сватья то есть, с детьми другими, под косогорчиком на реке, на льду крепость строили, играли значит. Видят — а Клавка, Ерофеева кажется, тоже вдова военная, под гору спускается в платишке домашнем, фартуке, да босиком по снегу. Идёт, как опоённая, глаза пустые, ровно не видит никого, и мимо детей, значит, к проруби, где бабы зимой бельё полоскали. Дети от страха закричали — она от того крика-то и очнулась. А, уж, за шаг от поруби остановилась! Как потом бабам-то она рассказала — тоже ить «муж» убитый объявился, тоже и с ним уйти уговаривал. Уговорил. Чуть-чуть не довёл вот только — по милости Божьей, дети помешали. Она так и сказала — рядом с мужем шла!

— Вот, видишь, Алексей — подхватил Флавиан — каковы «цели и задачи» лукавого — и душу и тело погубить!

— А, вот скажи, отец Флавиан, а через что же эти Клава да Нюра «подставились»? Помнишь, ты мне говорил, что просто так бес власти над человеком не получает, человек сам подставиться должен?

— «Подставились» они, как ты говоришь Алёша, через уныние. Страшное состояние души. В этом состоянии, душа человека полностью изолирована от Бога и лишена Его благодатной защиты. Следующим за унынием состоянием души является — отчаяние, тоска и нестерпимое желание, любым способом, прекратить эту муку, в которую уныние превратило жизнь человека. Абсолютное боль-шинство самоубийств происходит именно в этом состоянии души.

— Так вот, и Клава и Нюра, как, к сожалению и многие солдатские вдовы, не имеющие правильного — православного — душевного устроения, попались в сети уныния и были доведены бесами до погибели. Кстати, я читал материалы исследования профессора Богуславского, известного специалиста в области психиатрии, который провёл исследования более двухсот случаев, подобных тому, что произошли с Клавой и Нюрой. Оказывается, явления «убитых мужей» вдовам, «зациклившимся» на своём горе, были нередким явлением в период с 1945 и, даже до 1956 года. Матералы эти были изданы малым тиражом и под грифом ДСП (для служебного пользования). Доступны они стали только при начавшейся «перестройке».

— Батюшка! Благословите домой, ещё раз простите… — Марфа Андреевна встала перед отцом Флавианом со смиренно сложенными сухими ладошками.

— Благословен грядый во имя Господне, иди с миром, вот Алексей тебя проводит, ему рядом с тобой, к Семёну. Ну, с Богом, Алексей! Отдыхай до завтра!

На пути от Марфиной избушки до Семёнова чердака я часто крестился.