Келья иеромонаха отца Серафима, в которой он некогда жил, пока по причине преклонных лет не вернулся обратно в Саровский монастырь, на самом деле таковой не являлась, представляя собой обычную крохотную землянку. Узрев текущий неподалеку лесной родник, старец оглядел окрестность и провозгласил:

– Се покой мой в век века, зде вселюся. Приими мя, пустыня, яко мати чадо свое. – И, засучив рукава рясы, принялся за работу.

Осень 1832 года выдалась теплой и дождливой. Земля была жирной, крепко спаянной корневищами деревьев, и копалась легко.

Старец Серафим рыл свою землянку-келию один, без чьей бы то ни было помощи, и даже когда напоролся на здоровенный валун, торчащий в глуби земли, звать никого не стал, а, промучившись с ним весь день, просто оставил его торчать из стены.

Глядя за процессом создания убогого жилища, Федор Кузьмич, высокий белокурый мужчина, хоть и в изрядных летах, но выглядевший достаточно моложаво, по первости все время пытался помочь старцу. Но тот от помощи всегда отказывался, Федора же Кузьмича заставлял встать неподалеку на колени и читать без перерыва молитвы. Откуда Федор Кузьмич пришел к Серафиму, никто не знал, и вначале многие этому удивлялись. Впрочем, людям нравилась та отрешенность и молчаливая решимость, с которой этот, в прошлом, безусловно, богатый светский хлыщ, искал покаяния.

То, что рядом с Серафимом поселился еще один отшельник, сначала удивляло многих, приходящих за помощью к преподобному. А потом удивление как-то само собой прошло. Федор Кузьмич терпеливо дожидался, когда минуют шесть лет его послушничества, обязательного перед монашеским постригом. А Серафим врачевал людей и рассказывал им об истине, которая открывалась ему во снах и молитвах.

И никто не знал и не догадывался, что белокурый мужчина Федор Кузьмич, которому почему-то позволил находиться подле себя преподобный старец Серафим Саровский, – бывший император всероссийский Александр I, инсценировавший свою смерть в Таганроге и отправившийся странствовать по Руси для того, чтобы искать жизненную правду и истинную веру.

И Серафим, и Александр I когда-то признались друг другу, что часто видели их встречу во снах, и, однажды встретившись наяву, тут же поняли, что должны находиться рядом и передать друг другу какие-то важные тайны мироздания. Впрочем, по словам Серафима, выходило, что нет вообще никакого «наяву» и то, что они встретились, могло происходить просто во сне одного из них или совсем в другом измерении. Серафим, впервые встретив этого человека, тогда еще императора Александра I, рассказал ему о своих удивительных снах, в которых к нему приходила Богородица. Сначала Богородицу звали Эо, но потом она открыла преподобному старцу свое истинное имя. Серафиму открылись также главные тайны мироздания и великое таинство любви человеческой, которое есть всепобеждающая сила. Силу эту преподобный испытал в тот же день. Встретился преподобному старцу в лесу огромный медведь, и Серафим просто погладил его, смотря в глаза. С тех пор медведь постоянно находился где-то возле кельи преподобного и искал случая услужить старцу.

Александр тоже рассказал Серафиму о своих странных снах и о том, что неоднократно в них с преподобным старцем встречался, не будучи знакомым с ним ранее. Именно тогда и появилась у российского государя идея оставить престол и пойти по Руси в поисках истины. В следующую их встречу, через 10 лет, он уже представился Серафиму как странник Федор Кузьмич.

Как правило, ни у кельи, ни подле нее на расстоянии нескольких верст не было ни единой живой души. Но это в обычный день. Сегодняшний таковым не являлся, поскольку еще поутру из Саровского монастыря пришел отец Серафим. Отмахав по лесным тропам пять верст, иеромонах наведался, чтобы предупредить Федора Кузьмича: пусть готовится через пару часов встречать гостя.

– Не в моей власти воспретить приход самому самодержцу Российскому, – хмуро пояснил он, перебирая в руке неизменную лестовку. – К тому ж, как ты сам мне сказывал, ведомо ему, кто здесь хоронится под именем послушника Федора Кузьмича, так что худа не будет. Но допрежь того, как с братом повидаться, тебе ныне лечба купца Ермолая Собакина предстоит, не забыл?

– Я помню, – кивнул Федор Кузьмич и, замявшись, поинтересовался: – А может, если брат приезжает, отменим лечбу?

– Негоже мне от своего слова отрекаться, – покачал головой отец Серафим. – Сам ведаешь: обещано ему, так чего уж тут.

– Ну, тогда хотя бы сам ныне еще раз все проведи, – попросил Федор Кузьмич, – а то робею я что-то. Впервой же мне.

– Нет! – неожиданно жестко, почти сурово отрезал отец Серафим. – Рано или поздно надо тебе самому начинать. Мы и так уже припозднились. Про себя знаю верно: недолго мне по этой земле ходить осталось. И так уже ноги порой словно чужие. Никому не сказывал, а тебе поведаю: приходила ко мне на днях Богородица и сказывала, чтоб готовился. Я уж и так ее упросил, чтоб дозволила еще разок светлый день Рождества чада ея возлюбленного отпраздновать. Вроде уговорил, согласилась, но сказывала, что чрез седмицу опосля Рождества заберет к себе. Так что мне тебя выучить надобно.

– Как заберет?! – ахнул Федор Кузьмич, ни на секунду не допуская, что это видение святого старца – обычная галлюцинация расстроенного ума. – А-а… как же я… мы… без тебя?

Отец Серафим пожал плечами:

– Ништо, управитесь. Потому и велю: ныне и впредь быть тебе в лечбе за главного.

– А ежели у меня не получится?

– О том и мысли не допускай, – строго покачал головой отец Серафим. – Несть хуже греха, и ничего нет ужаснее и пагубнее духа уныния. Удаляй его от себя и старайся иметь радостный дух, а не печальный, ибо от радости человек может любое богоугодное дело совершить, а уныние есть грех.

Лечить купца предстояло от систематических запоев, во время которых он вытворял вовсе несуразное, вгоняя в шок не только домочадцев, но и все взрослое население уездного города Княгинино. То он выплясывал в чем мать родила на крыше своих хором, то пытался в одних подштанниках отправиться на вечерню в церковь, а уж сколь стекол побил в домах у соседей, сколько синяков наставил тем, кто его пытался утихомирить, – и не сосчитать. От такой позорной славы купец засобирался бежать куда глаза глядят, точнее, куда россказни о его похождениях еще не докатились.

Однако по здравом размышлении вначале требовалось излечиться, иначе что проку с этого отъезда? Все равно во время первого запоя и на новом месте все воочию узрят, что за человек поселился у них. Потому он и направился к отцу Серафиму. Бухнувшись в ноги старцу, он слезно молил избавить его от «беса пианаго», кой подстрекает его на всяческие непотребства.

– Что ни наложишь взамен, все исполню, – подвывал он. – А с домочадцами своими я уже потолковал, и, буде понадобится, все они готовы, подобно Елене Мантуровой, принять от тебя послушание умереть за меня.

Услышав упоминание о Елене Мантуровой, скончавшейся не далее как три месяца назад, отец Серафим досадливо покачал головой. Он перебил купца, чего никогда не делал, и, обратившись к Собакину, назвал его чадом, каковое обращение тоже было несвойственно старцу, величавшему всех просителей без исключения радостью или сокровищем.

– Да будет тебе ведомо, чадо, – сурово ответствовал он, – что я не накладывал на оную деву столь суровое послушание, но лишь вопросил ее об оном, испытуя, сколь сильно она любит своего брата, да и то не по собственному желанию, но исполняя волю небес! Брат же ее был смертельно болен, посему получилось жизнь за жизнь. У тебя же инако выходит. Жаждешь, чтоб домочадцы жизнь за твое пианство отдали.

Ерофей брякнулся перед отцом Серафимом на колени и, всхлипывая, залопотал что-то, извиняясь и продолжая просить помощи у преподобного. Видя столь искреннее выражение чувств, Серафим смягчился.

– Не я помогаю. Но Господь! – С этими словами старец возложил левую длань на пьяницу и начал размеренным тоном читать особую, придуманную им молитву, погружая Ерофея в сон. Не прошло и минуты, как глаза у купчины закрылись и он уснул. Убедившись, что все в порядке, и Собакин реагирует на гипноз легко, старец прервал молитву, разбудил Ерофея и повелел держаться неделю, не употребляя ни капли вина, а в следующий вторник приехать в его келью. Как найти ее в лесу, ему подскажут в монастыре.

Ныне как раз был следующий вторник.

Федор Кузьмич очень волновался. Ни разу до сего дня он не руководил этим процессом, ибо все делал отец Серафим. Нет, тот, разумеется, рассказывал все, ничего не скрывая, и Федор Кузьмич теоретически очень хорошо представлял, что нужно делать, чтобы проникнуть в сон Ерофея и воздействовать на сознание купца в нужном направлении. Но теория – одно, а как будет на практике – бог весть. Однако о возможности неудачи, мысли о коей, по уверению старца, подсовывает человеку не кто иной, как бес по поручению своего хозяина-сатаны, Федор Кузьмич старался не думать. Равно как и о брате, чтоб не отвлекаться.

Но именно его он и увидел в первую очередь, когда все закончилось и Федор Кузьмич, устало потянувшись, повернулся к выходу из кельи. Брат Николя, точнее, ныне уже самодержец всероссийский Николай I, стоял у входа в землянку и внимательно разглядывал своего предшественника на посту правителя великой Российской империи Александра I. В глазах его застыло странное выражение.

После братских объятий – оба были крепки телом и из-за полноты чувств силы не сдерживали – все-таки целых семь лет не виделись, император, покосившись на спящего Собакина, поинтересовался:

– А могу я узнать, что ты с ним сейчас делал и для чего?

– От пьянства запойного лечил, – пояснил Федор Кузьмич. В голосе еле заметно прозвучала нотка гордости. Та самая, знакомая еще по 1813 году, когда он прощался с юношей Николенькой, отправляясь в заграничный поход во главе своей победоносной армии.

– Во сне? – удивился Николай.

– Можно проникнуть в сон человека и поучить там его уму-разуму.

– Неужто поможет?! – изумился Николай.

– Отец Серафим при мне старицу Феодосию Васильевну от эпилепсии вылечил. Я самолично наблюдал, поверь. Излечил и… канавку рыть отправил.

– Что за канавка? – нахмурился император.

– Ров вокруг женского монастыря в Дивееве, – пояснил Федор Кузьмич, от общения с братом с каждой секундой все сильнее ощущавший себя прежним Александром. – Старец утверждает, что ее сама Царица Небесная обошла! Кто канавку эту с молитвой пройдет, да полтораста «Богородиц» прочтет, тому все тут: и Афон, и Иерусалим, и Киев! И как антихрист придет, везде пройдет, а канавки этой не перескочит! – И, подметив ироничную усмешку, скользнувшую по лицу Николая, мягко упрекнул: – Напрасно сомневаешься. Когда холера повсюду свирепствовала, и в самом Дивееве тоже, в обители ее не было вовсе.

– Не может быть! – воскликнул император. – И ни одного случая заболевания?!

– Нет, – легонько, одними краешками губ, улыбнулся Александр.

– Чудно, – покрутил головой Николай. – Понимаю, когда все должные меры согласно современной науке приняты, вот как, к примеру, в Казанском университете, но чтоб одних молитв хватило…

– Более того, даже когда кто из мирских заболевал и его успевали принести в обитель, тот выздоравливал, но кто из обители без благословения выходил в мир, даже сестры, напротив, заболевали и умирали. А сколь летуча сия болезнь и сколь смертоносна – сам ведаешь.

– Ведаю, – помрачнев, кивнул Николай. – Потому и прикатил к тебе из опасения, что и ты оной болезнью захворал. Боялся, что не поспею застать в живых, как… брата Константина.

Александр вздрогнул, впился глазами в брата, но усилием воли сдержал горестный крик, рвущийся из груди. Лишь спросил прерывистым голосом:

– Когда?

– В Витебске, – пояснил тот. – Отступал от польских мятежников и…

– Польских мятежников? – Чуть растерянно повторил Александр.

– Извини, ты же здесь ушел от всего мирского, – улыбнулся Николай. – А в Царстве Польском без малого два года тому назад мятеж приключился. Сам Константин чудом смерти избежал – друзья жены предупредили, она ж полячка, вот и сыскались доброхоты, так что он в самый последний миг успел свой дворец покинуть. Но, видать, что на роду написано, того не избежишь, как ни старайся.

Александр тяжело вздохнул и, шагнув в дальний темный угол, где перед иконой, прикрепленной к стене, горела крохотная лампадка, перекрестился и, опустившись на колени, начал читать молитву. Николай, подумав, присоединился к брату, но попутно, не заметив в темноте торчащего из стены края валуна, ощутимо приложился к нему лбом и зашипел от боли.

Закончив молиться, Александр поднялся с колен и, покосившись на лоб брата, кротко сообщил:

– Вот и ты приобщился. Я и сам, по первости, частенько головой об этот камень бился. Порой до крови. Отец Серафим сказывал, что это у меня остатки гордыни. Мол, на молитву к Богу надобно смиренно идти, главу склонив. Не сразу, но привык, уж два года не касался камня, вот и запамятовал про него, забыл тебя упредить. Больно? – сочувственно осведомился он.

– Терпеть можно, – сквозь зубы ответил Николай.

– Погоди-ка, – засуетился подле него Александр. – Ну-ка присядь, а я сейчас.

Он принялся сноровисто растирать в руках какую-то траву.

– Что это? – спросил тот.

– Сныть, – пояснил Александр. – И в еду годится, и раны заживляет хорошо. Отец Серафим одно время чуть ли не ею одной питался. Сейчас я тебе повязку с нею наложу, и завтра к утру все спадет.

– Как я погляжу, ты тут хорошо освоился, – с кривой улыбкой на лице заметил Николай. – Мне, что ли, к тебе перейти. Примешь?

Александр с грустью и легким сожалением посмотрел на брата:

– Я бы принял, но тебе нельзя.

– А тебе, значит, было можно, – хмыкнул Николай.

– Мне знак был, – вздохнул Александр. – А раз знак, стало быть, Господь дозволил. К тому же было на кого державу оставить, – он улыбнулся. – А тебе уже не на кого.

– И что за знак? – осведомился император.

Александр грустно улыбнулся, припоминая Таганрог и свое пребывание в нем. Скучный провинциальный город навевал невыносимую скуку, и, обуреваемый ею, император захворал. Болезнь же, вытянув из него остатки бодрости, погрузила его в тяжкую меланхолию, во время которой его, как, впрочем, и всегда, а в последнее время чаще обычного, стала обуревать мысль об отречении от царства. Зачастую она становилась такой острой, что лишь осознание того, что столь необычная смена престола может послужить источником волнений и мятежей, удерживало его от немедленного осуществления своего страстного стремления. Он любил Россию и честно старался сделать для нее все, что только было в его силах. Только выяснялось, что любые реформы, любые послабления, равно как и любые строгости, в итоге почему-то всегда давали негативный эффект, и народ роптал. В эти дни в Таганроге еще стал отчего-то сниться Александру древнеримский император Нерон, как будто стоит он ночью посреди пустого дома, облицованного белым мрамором, и вонзает меч себе в сердце. Александр истолковал этот сон как очевидный знак: надо заканчивать царствовать и подумать об успокоении души.

Желая отвлечься от тягостных раздумий, он решил прогуляться по городу. Дойдя до расположения роты Семеновского полка, прибывшей в Таганрог для его охраны, он услышал нескончаемый барабанный бой, сопровождаемый тоненьким жалостливым голоском флейты, и невольно двинулся в сторону звуков, хотя прекрасно знал, что они означают. Пройдя полусотню метров и завернув за угол, он помрачнел при виде экзекуции, проводимой над каким-то солдатом.

Наказание шпицрутенами – зрелище не для слабонервных. Два человека, крепко держа в руках ружейный приклад, полувели-полутащили по узкому проходу между двумя плотными солдатскими шеренгами приговоренного. Руки преступника были привязаны к штыку ружья сопровождающих, так что отпрянуть назад тот никак не мог. Равным образом не мог он и ускорить свое движение. А упасть было равносильно самоубийству – штык и без того упирался в живот.

Осужденный на миг поднял опущенную голову, и император вздрогнул, мгновенно узнав его. То был солдат Струменский, известный всем за необыкновенное сходство с самим Александром: такой же высокий рост, так же сутулился, те же залысины и баки, точно такой же сине-голубой цвет глаз. Только сейчас в них застыл немой крик от нестерпимой боли, рот широко открыт, будто солдат задыхался, а обнаженная спина покрыта сизыми и багровыми рубцами, из-под коих кое-где сочилась кровь.

Позже император узнал, чем тот провинился. Вина была серьезная, но какое-то томительное чувство не оставляло Александра. Оно усилилось, когда выяснилось, что солдат после экзекуции – тысяча шпицрутенов не шутка – тяжко занемог и ныне пребывает в лазарете. От этого известия и к нему самому вернулась болезнь, казалось бы, покинувшая его. Он даже подумывал навестить Струменского и уж было совсем собрался, но выяснил, что тот скончался.

Едва император услышал это известие, как его мгновенно осенило: смерть солдата, оказавшаяся столь кстати, ко времени, – не что иное, как еще один знак, дарованный ему Всевышним. Теперь-то он запросто сумеет осуществить свое желание отречься от престола и «удалиться от мира». Притом осуществить это тайно, то есть избежать потрясений в стране.

Из ближних подле него в Таганроге находилась лишь супруга, императрица Елизавета Алексеевна. От нее особого препятствия своему намерению он встретить не ожидал – настолько любила его, что любой каприз принимала с покорностью – а вот остальные…. Он принялся загибать пальцы, считая тех, кого придется непременно посвятить в свой замысел, ибо без помощников в инсценировке своей «смерти» ему никак не обойтись. Несколько раз сбивался, затем составил список. Первоначально в нем была дюжина фамилий. Затем, всячески прикидывая, оставил половину. Настроившись на нешуточные возражения со стороны князя Волконского, неизменно сопровождавшего его во всех поездках, и барона Дибича с Чернышевым, он был в какой-то мере удивлен и даже разобижен той легкостью, с которой они поддались его убеждениям. Дольше других противился Чернышев, но после посула графского титула сдался и он.

А вот врачи – и его собственный, Виллие, и помощник Тарасов, и Штофреген, лечивший от чахотки императрицу, – заупрямились не на шутку. Лишь позже Александр догадался о главной причине: своей «смертью» он ставил под сомнение их профессиональную репутацию, особенно Виллие. Ссылки на то, что впоследствии они могут утверждать: если бы император послушно выполнял их назначения и принимал предписанные им лекарства, то непременно выздоровел бы, не помогали. Устав убеждать он, потеряв всяческое терпение, прошипел, зло глядя на растерянного шотландца: «Вон как ты запел! Помнится, когда я тебя баронетом два года назад сделал, сказывал, что исполнишь, что я ни пожелаю, а тут… Совесть, стало быть, заговорила. Ишь ты! Выходит, указать в посмертном диагнозе моего батюшки апоплексический удар тебе совесть дозволила беспрепятственно, не иначе, как почивать изволила, а ныне пробудилась! Ну-у, коль такой совестливый стал, готовься. Поедешь в Сибирь главным лечащим врачом каторжан. Или все-таки…» Александр выждал паузу, и покрывшийся от страха испариной Виллие согласно кивнул, оговорив только, чтобы в бумагах непременно было указано: при кончине государя ни он, ни его коллеги не присутствовали, а у тела находилась одна императрица.

Дальнейшее было просто. Вполголоса ругаясь на чем свет стоит – один по-шотландски, второй по-немецки, а третий по-рязански, – Виллие, Штофреген и Тарасов ночью тайно принесли из церкви тело скончавшегося Струменского и принялись спешно бальзамировать его и гримировать, силясь усилить внешнее сходство с императором. А тем временем дверь скромного особнячка на Греческой улице, где проживали венценосные супруги, отворилась, и из нее выскользнул высокий мужчина, плотно закутанный по самые глаза в черный суконный плащ.

Именно потому Николай, получив в качестве последнего слова записку «усопшего» венценосного брата, пришел в ужас и наотрез отказался восходить на трон: отродясь на Руси не случалось такого, чтобы царствовать при живом государе. И хотя он прекрасно знал об отказе Константина царствовать, равно как и об указе Александра, объявившего наследником именно Николая, все равно и сам присягнул старшему брату, и прочих заставил. Лишь после долгих уговоров и слезных просьб приближенных, подкрепленных аж двумя курьерами из Варшавы, кои один за другим привезли новые отречения Константина от престола, скрепя сердце, дал через две недели согласие взойти на трон при… живом царе.

Однако ныне пояснять что-либо брату Александр отчего-то не захотел. Вместо того он предложил прогуляться по лесу. Мол, скоро спящие должны пробудиться, и ни к чему, чтобы они застали в келье столь знатного гостя. Непременно пойдут всякие ненужные разговоры.

На прогулку Николай согласился с охотой и спросил насчет знамения: как угадать, что царствованию конец приходит?

Александр отмахнулся, коротко пояснив:

– Когда придет, сам поймешь, что это оно, а до того… царствуй, государь.

– Царствую, – мрачно кивнул Николай. – Хотя и тяжко приходится, особенно поначалу. Обычно новый государь милости являет, а я… – Он печально махнул рукой и как бы вскользь обмолвился: – Когда твое бюро-секретер от бумаг очищали, их все мне принесли. Там-то я среди них и обнаружил письменный донос о грядущем мятеже. Главное, все подробности в нем указаны – и число заговорщиков, и цели, и чего добиваться станут, и как действовать хотят. И он четыре года у тебя хранился, а ты… палец о палец не ударил… – обычная невозмутимость покинула его, и он зло содрал с головы наложенную братом повязку и отбросил ее в сторону.

– Не мог я, никак не мог, – вздохнул Александр. – Виноват перед тобой, спору нет, но и ты пойми меня. Я ведь поначалу и сам их мысли о конституции, об отмене крепостного права и о всем прочем разделял. И не просто разделял, но и поощрял. Так что это я, брат, слышишь, я изменил тому, во что верил, а они остались верными! – разволновавшись в свою очередь, ибо упрек задел его за живое, быстро заговорил Александр-Федор. – За что же мне их судить и казнить?! И если они петлю заслужили, то мне тогда на шею камень пудовый за соблазн малых сих. Прежде чем их судить, вначале я обязан себя суду предать, прежде чем их казнить – себя тяжкой каре подвергнуть, ибо я им яко отец, а они мне – дети. Выходит, их казню, детоубийцей стану. Нет уж, довольно с меня иной крови.

– Ну-у, это я еще могу понять, – заметил Николай, в знак примирения положив руку на плечо брата. – Но в ином ты все равно не прав. Вместо того чтобы в своем «Последнем завете», кой ты мне из Таганрога после своей смерти прислал… – Он осекся, осознав, насколько двусмысленно прозвучали его слова «после своей смерти», но чуть погодя продолжил: – Так вот вместо просьб, кого и чем наградить за сокрытие тайны – кому графское достоинство, кому табакерку бриллиантовую с вензелем и прочее, – лучше бы посоветовал заглянуть в свое бюро и ознакомиться с доносом. Ведь это чудо, что нас с Михаилом не убили.

– Да брось, – отмахнулся Александр. – Они и сами не ведали, чего хотят. Резвились как… дети. Ну что это за заговор, в котором не было и пары человек, меж собою согласных, не говоря уж про цели, про средства? Сам призадумайся, сколь бредово звучит: Россию на тринадцать держав разделить с двумя областями. Низовая держава со столицей в Саратове или Тобольская со стольным градом Тобольском – не смешно ли? А Пестель тайную полицию предлагал ввести числом – ты вдумайся только – пятьдесят тысяч. Они, и на площадь-то выйдя, толком не понимали, что им делать, иначе полдня не простояли бы, пока ты их… – он осекся.

– Ну что же, продолжай, – усмехнулся Николай. – Пока я их из пушек не разогнал. Да и позже не помиловал, как следовало. Так?

Александр неопределенно пожал плечами и вместо ответа жестом указал на ствол упавшего дерева.

– Давай-ка присядем, – предложил он. Едва они сели, бывший император как бы невзначай заметил: – Ты вот тут про знамение меня вопрошал. А я слыхал, троих из пяти дважды вешали.

– Верно, – подтвердил Николай. – Веревки гнилые оказались.

– А может, это Господь их оборвал, весточку о помиловании тебе подавая? Вот бы и явил милость, коль с первого раза не вышло. Помнится, на Руси исстари дважды за одно преступление не казнили.

Николай скрипнул зубами. Сине-голубые глаза, в точности как у брата, разве что на пару тонов посветлее, словно покрылись ледяной пленкой.

– Почем тебе знать, может, это, напротив, дьявол за своих любимцев хлопотал? – буркнул он. – А насчет дважды за одно, так то при Рюриковичах было, а в воинском артикуле, пращуром нашим, Петром Алексеевичем принятым, за нумером 204 ясно указано, что смертную казнь надлежит осуществлять до наступления конечного результата. Что же до милости касаемо, то ведомо ли тебе, сколь человек Верховный уголовный суд поначалу к казни приговорил? Я и без того трем десяткам с лишком смертный приговор на каторгу заменил. Всего для пятерых казнь в силе оставил, да и то повелел, чтоб она без мучительства была, чтоб никакого четвертования. Но этих – поверь – казнить следовало, ибо самые отпетые. Дети… – усмехнулся он. – Дитя Каховский, между прочим, генерала Милорадовича застрелил, а прочие сорванцы всю Россию на клочки разодрать восхотели. Может, и смешно звучит про тринадцать держав, но на деле, поверь, страшно.

– Что же касается Пестеля и Бестужева-Рюмина с Муравьевым-Апостолом, – продолжил император, – то мне доподлинно ведомо, что первый задумал вырезать все наше семейство, включая женщин и детей мужеского пола, а двое остальных с ним согласились. Между прочим, Сашке-наследнику всего-то семь лет о ту пору исполнилось. Сам посуди: заслуживают ли жизни люди, кои готовы извести ни в чем не повинных детишек. Посему поганую траву с поля вон, иначе плевелы вскорости пшеницу застят. Рылеев же… – И он мрачно процитировал:

Уж вы вейте веревки на барские головки;

Вы готовьте ножей на сиятельных князей;

И на место фонарей поразвешивать царей.

Тогда и будет тепло, и умно, и светло. Слава!

– Каково? – с кривой ухмылкой осведомился он у Александра и, не дожидаясь ответа, развел руками: – Именно потому романист Бестужев угодил на каторгу, а поэту Рылееву досталась виселица…

– Все равно надобно было попытаться добром дело решить, – прошептал Александр.

– Боюсь, у меня для этого не сыщется столько перстней с табакерками, – иронично парировал Николай, явно намекая на то, как в последние годы правления Александра издатели «Полярной звезды» поднесли по экземпляру их императорским величествам государыням императрицам, за что удостоились высочайшего внимания: Кондратий Рылеев получил два бриллиантовых перстня, а Александр Бестужев – золотую, прекрасной работы табакерку. – К тому ж заговорщики оные, коих ты детишками именуешь, не сами по себе бунтовщиками сделались – извне им подсказывали, и даже в тот злополучный день мятежа изрядно помочь пытались.

– Извне?!

– А чему удивляться, – усмехнулся Николай. – Ты в свое время столь сильно напугал Европу парадом русских войск на Елисейских Полях в Париже, что у нее доселе от воспоминаний о казаках Платова поджилки трясутся. Они там на все готовы, чтоб державу нашу ослабить, а тут такой удобный случай. Грех упускать. Так вот, подметили меж стоявшими в рядах возмутителей двух иноземцев. У одного был большой желтый портфель, из которого он раздавал деньги солдатам. Тогда, во всей этой суматохе, не успели разобраться, кто это… – Он многозначительно посмотрел на брата. Тот понимающе кивнул, и Николай продолжил: – Кто они такие – австрийцы, пруссаки или французы, – к сожалению, неясно. Но мне кажется, скорее всего, англичанишки. Это на что иное у них денег нет. Помнишь, как ты мне рассказывал, будто Георг IV, упокой Господь его душу, даже корону для венчания на царство и то взаймы напрокат у ювелира брал. Но то корону, а на шпионов, думаю, сыскал золотишко. Кстати, ныне там наследницей престола твоя крестница объявлена, Александрина-Виктория. Помнишь, надеюсь, что ее в честь тебя назвали?

Александр машинально кивнул и спохватился:

– Погоди, погоди. Ты сказал: упокой его душу, – повторил он и вопросительно посмотрел на брата.

– Нет, воистину тебе позавидовать можно! – воскликнул Николай. – Повсюду смуты, бунты, революции, а ты живешь яко агнец Божий. Взвалил все на меня, вкупе со своим Священным союзом, и ничего не ведаешь! Ей богу, брошу все и в твою келью подамся!

– Прости, но я и впрямь… – Александр виновато развел руками. – Так что с Георгом? И какие революции повсюду?

– Георг умер, Вильгельм IV ныне правит, – начал обстоятельно отвечать Николай. – За эти семь годков вообще многие скончались, притом не всегда старики. На род Бонапарта и вовсе ровно чума налетела, почитай, все, начиная с родного сына, Наполеона II, скончались. А революции… Поначалу весной 30-го во Франции полыхнуло, да так здорово, что Карлу X пришлось от престола отрекаться. И за себя, и за сына своего. Впрочем, он сам виноват: слишком туго закрутил все, а с французами так нельзя, помягче следовало.

– Он всегда был plus royaliste que le roi, как говорил о нем его брат Людовик, – поддакнул Александр.

– Больший роялист, чем сам король, – перевел Николай и, согласно кивнув, засмеялся. – Признаться, я уж после сныти твоей травяной стал подумывать, будто ты и вовсе французский забыл. Теперь вижу, промахнулся, помнишь еще кое-что. А помнишь, как мы сестру Анну выдали за принца Оранского Виллема? Он, кстати, специально на твои похороны приезжал. Так вот, его батюшка, король Нидерландов, пару лет назад, считай, половины владений лишился – в Бельгии мятежники республику объявили. Анна с мужем только-только дворец в Брюсселе отстроила, и – на тебе. Пришлось им в Гаагу перебираться. Я, по-родственному, предлагал помочь войсками, но тут, как нарочно, поляки подняли бунт и не до того стало. Сам понимаешь, негоже в соседний дом с ведрами воды бежать, когда свой полыхает.

Александр тяжело вздохнул и тихо произнес:

– Как хорошо, что я теперь не имею ничего общего со всем этим. Куда проще здесь… – И он медленно, с кроткой грустной улыбкой, обвел рукой все, что их окружало, прокомментировав: – Дивись, какая красота вокруг!

Николай согласно кивнул. Природа еще не обрела изящный пестрый вид, но сентябрь уже приступил к росписи леса, перекрашивая зеленую листву в желто-красные тона, словно готовя для деревьев нарядную одежду для последнего прощального бала перед зимней стужей. Не поскупился он и на позолоту для верхушек деревьев.

– У тебя тут красоты, а у меня – опять бунтовщики, – проговорил Николай. – Ты тут, в келье живя, думаешь, будто после того декабря в стране мир и покой наступили. Напрасно. Двух лет не прошло, как полиция новое гнездо будущих мятежников изыскала, кои себя последователями декабрьских бунтовщиков считали. Они даже печать специальную придумали с надписью «Вольность и смерть тирану». И тоже за создание конституции выступали, за революцию, ну и за убийство царя. Всего год минул, нашли еще заговорщиков, – продолжил Николай, – под началом некого Сунгурова. И цели те же самые. А уж что в Московском университете творится! Веришь, года не проходит, как генерал Бенкендорф о новом обществе доносит. А какие пасквили на власть пишут… Надобно было мне захватить к тебе для прочтения одну пьеску любопытную. «Дмитрий Калинин» называется. Сочинил некто господин Белинский. Читал я ее и диву давался – и жил-то человек на свете всего-ничего, каких-то два десятка лет с лишком, так откуда в нем столько злобы взялось?! Ведь его герой словно аспид во все стороны ядом смертным брызжет: «Истребить этих лютых, бессмысленных тварей, которые мир населяют», и все тут. Ну, будем надеяться, что этому по младости лет исключения из университета да ссылки хватит, чтоб ума поприбавилось. А впрочем, – остановил он себя, – что это я все о плохом да о плохом. Эвон, и правда, денек-то какой погожий.

Он с шумом втянул в себя воздух, напоенный лесной свежестью, в которой смешалась сосновая горьковатость, легкая прель от упавшего дерева, на котором они сидели, и сладость продолжающих цвести трав. День был ясный, бархатистое солнце мягко согревало, но не жгло, и единственное отличие от подлинного лета состояло в том, что стоило светилу спрятаться за очередное облачко, как начинало веять прохладным ветерком.

Находиться в лесу было приятно. Щебетали птицы, ласково шуршала опадающая листва. Природа, уставшая за бурное лето, неспешно готовилась к зимовке.

– И впрямь благолепие, – медленно произнес Николай и вдруг спохватился. – Да что это я! Чуть не запамятовал. Я ж тебе подарочек привез.

С этими словами он достал из кармана и протянул Александру небольшой медальон на тонкой цепочке.

– Это тебе от матушки. Перед смертью мне отдала, и сказала, что это – тебе. До последнего дня не верила, что ты умер. – Он помрачнел и с упреком заметил: – А ты так и не навестил ее, последний долг отдать не удосужился.

– Мне о ее кончине довелось узнать, лишь когда имя императрицы в храмах во время молитв перестали поминать, – виновато развел руками Александр. – А к этому времени похороны давно…

– Я об ином, – досадливо перебил Николай. – Неужто времени не нашлось, чтобы за эти четыре года хоть единый разок в Петропавловский собор, где она погребена, заглянуть?

– Сам ведаешь – обет послушания у меня, – развел руками Александр. – Разве в будущем году, летом, перед постригом…

– Вот и славно, – обрадовался Николай, – а я сестрице Анне отпишу. Приглашу ее приехать в Россию погостить. Заодно и повидаетесь, и на колонну из розового гранита вместе полюбуетесь, кою я в память о незабвенном брате на Дворцовой площади возвести повелел.

– В память о брате – это ты про Константина? – уточнил Александр.

– Да нет, про тебя, – поправил император.

– Но я же просил, чтобы… – досадливо сморщившись, начал было Александр, но Николай торопливо перебил его:

– Да помню я просьбу твою, помню. Пока на самом деле Богу душу не отдашь, никаких памятников. Во всяком случае, от меня. Потому и отверг все проекты, где статуя твоя имелась. А жаль. У того же Монферрана такая красота была! Представь, ты на коне, попирающий ногами змею; впереди летит орел двуглавый, а за тобой богиня победы следует, коя лаврами тебя венчает. Коня же под уздцы еще две богини ведут. Ну а на пьедестале надпись: «Благословенному – благодарная Россия». Каково?

– Суета все это, – откликнулся Александр, но улыбнулся.

– Ну да, – невозмутимо согласился Николай. – И я так подумал, потому и заказал не памятник, а колонну наподобие Траяновой, что в Риме. Но чтоб непременно выше Вандомской, кою Наполеон в честь своих побед в Париже воздвиг. Только наверху будет не твоя статуя, как мне предлагали, а ангел с крестом в руке и надписью: «Сим победиши».

– Ангел – это хорошо, – одобрил Александр, вспомнив ангела, который стал все чаще приходить к нему во снах после первой встречи с Серафимом. Золотые латы, белые крылья, светлые вьющиеся локоны, темный кожаный ремешок на лбу, которым волосы прихвачены…

– Стало быть, угодил, – усмехнулся Николай, именно таким образом истолковав улыбку на лице брата. – Ну и славно. Тогда, надеюсь, не будешь сильно серчать, узнав что один свой памятник тебе вытерпеть придется. Ты уж прости, но не смог я жителям Таганрога воспретить его поставить. – И торопясь поскорее сменить щекотливую тему, он посетовал: – Наполеон и впрямь величина, кто спорит, но все ж таки тебе – не посетуй, брат, – кое в чем тебе куда легче было. Согласись, что явного ворога проще одолеть, нежели тайного. Вот у меня две войны успешные прошли: с Персией да с турками. И мир выгодный заключил с обоими. Но он бы стократ выгоднее был, ежели бы кое-кто под ногами постоянно не путался. Эти австрийцы то и дело норовят жать, где не сеяли. И отвлечь их от «восточного вопроса» не выходит – как назло, все у них в порядке, нигде никто не бунтует. А осадить не получается, больно ловки. Один Меттерних чего стоит. Это пройдоха без мыла куда хочешь влезет. А уж тщеславен без меры. Стоило тебе… гм, гм… того… как он тут же воспоминания написал и так их и озаглавил: «Император Александр I». Их почитать, так можно подумать, будто именно он вертел всеми, как хотел, в том числе и тобой. Да вот, сам взгляни. Мне ее Татищев переслал, а я тебе привез, – И он протянул брату небольшую брошюру в гибком переплете.

Александр взял книгу в руки, небрежно перелистал пару страниц и вдруг впился глазами в текст. Николай благоразумно молчал, не мешая брату. Лишь когда тот начинал возмущенно комментировать тот или иной отрывок, особо не понравившийся ему или содержащий, по его мнению, непозволительно много лжи, император подключался, бросая пару ленивых реплик: «А я что тебе говорил?», «Не представляю, как у него язык повернулся такое ляпнуть?», «Вот же самомнение у человека!» и тому подобное.

Отложив наконец книжицу в сторону и будучи не на шутку оскорблен прочитанным, Александр зло протянул:

– Стало быть, подчинение влиянию императора Франца продолжалось во мне до конца жизни с одинаковой силой. Ну что ж, зато теперь, после того, как я умер, полагаю, оно закончилось. – Он повернулся к брату и напрямую спросил: – Хочешь, чтобы кто-то взбунтовался в Австрийской империи?

Николай кивнул.

– И чем сильнее, тем лучше, – заметил он.

– А для чего это тебе?

Император решил ничего не утаивать, а потому откровенно пояснил:

– Во-первых, отвлечь, чтоб им не до России стало, а во-вторых, если и впрямь дело худо для них обернется, они же меня на помощь призовут, так что потом, чувствуя себя обязанными, в том же «восточном вопросе» волей-неволей помалкивать станут.

– Я и впрямь виноват перед тобой, что не предупредил про тех декабрьских бунтовщиков, – вздохнул Александр. – Крепко виноват. Так что с бунтом в Австрии или подле нее попробую помочь. Но только один раз. Другая меня служба ждет… – И он многозначительно указал на небо. – Доволен, что ли?

– Доволен. Спасибо тебе, – ответил Николай.

– Ну, что же, пойдем-ка обратно, а то время к вечерней молитве подходит. Да и тебе вскорости собираться надо.

– Гонишь из своего заточения? – спросил Николай, крайне довольный тем, что Александр согласился ему помочь.

– Что ты! – Не принял иронии брат. – просто в темноте по лесу скакать опасно – не ровен час, конь споткнется, костей не соберешь. Да и заплутать можешь. Я бы проводил, но старец Серафим послушание на меня возложил: никуда от кельи не отлучаться.

И они побрели обратно: такие похожие и в то же время разные… братья-императоры.