10 марта 1989 года

Лиз пробыла в Калифорнии дольше, чем предполагала. Она заново узнавала мать и брата, но самое главное, ей удалось перекинуть мост от девочки, какой она была раньше, к женщине сегодняшнего дня. Прошлые обиды ушли, и в душе возродилась привязанность к близким людям.

Несмотря на прогнозы врачей, Малка Кенторович прожила целую неделю.

За два дня до смерти матери Лиз позвонила Рику и сказала, что задержится. Она ожидала возражений, но Мейсон оказался весьма покладистым.

— Если бы я поехал навестить мать, то не стал бы спешить с возвращением, тем более что вы заслужили небольшой отдых.

— Спасибо за поддержку, — сказала Лиз. — Я сумею доказать, насколько ценю и твои способности, и твою преданность.

Похоронив мать, они с братом продали квартиру и расстались в международном аэропорту Лос-Анджелеса. Иаков навсегда улетал в Израиль, а Лиз возвращалась в Аризону. В аэропорту она поняла, как горько терять вновь обретенного брата. Она, словно беззащитный ребенок, крепко держалась за его руку.

— Не грусти, — Иаков потрепал сестру по плечу. — Через год я приеду на открытие памятника, и мы увидимся.

— Мне, конечно, очень приятно будет увидеть тебя, но стоит ли лететь из Израиля, чтобы позаботиться о могиле матери? Я это сделаю не хуже, не волнуйся.

— Ты многое поняла за последние несколько дней, но все же не постигла до конца сути нашей веры. Мы соберемся на годовщину маминой смерти, послушаем заупокойную молитву рабби — это очень важная традиция. Ты пока видишь в этом докучную необходимость, пережиток средневековой нелепости. Но традиции возникают из здравого смысла и понимания человеческой натуры. Мы будем вспоминать о маме, но не о такой, какую мы видели в этот раз. Мы вспомним радостные события, связанные с нею, и наши воспоминания будут счастливыми.

Объявили посадку, и Лиз крепко обняла брата.

— Через год мы встретимся. Счастья тебе в Израиле, пусть сбудутся твои ожидания и надежды.

Теперь, сидя в уютной комнате, Лиз поняла, что брат сделал правильный выбор. В наше время в Израиле с хасидами считаются, Иакову там будет лучше. Если бы и ее решения оказались столь же мудрыми! Брат к чему-то стремится, а вот она, кажется, удаляется от своей цели.

Лиз взглянула на часы и положила утреннюю газету на кофейный столик. Все решено, с минуты на минуту приедет Хэнк. Он больше не нуждается в ее опеке, а значит, порвется и последняя ниточка, связывавшая ее с Аланом.

Раздался звонок в дверь.

— Росита, я сама открою, — крикнула Лиз и поспешила навстречу Хэнку.

— Примите соболезнования в связи с кончиной вашей матери, — торжественно произнес навахо.

— Я получила ваше письмо и цветы, это так любезно с вашей стороны и так трогательно. Жаль, что вы не знали мою мать. Она — настоящая женщина.

Росита принесла горячий шоколад и мексиканские лакомства.

— Buenos dias, Росита. — Хэнк взял у нее поднос.

Хотя они с Лиз иногда становились непримиримыми соперниками, Росита не придавала особого значения таким пустякам и перед приходом навахо всегда готовила что-нибудь вкусное.

— Рада, что вы приехали, — сказала она. — Лиз ничего не ест с тех пор, как вернулась из Лос-Анджелеса. Может, вы уговорите ее позаботиться о себе.

— Сделаю что смогу, — заверил Хэнк.

И он сдержал слово. В течение получаса, не касаясь деловых тем, он убеждал Лиз присоединиться к уничтожению лакомств Роситы. Но у Лиз не было аппетита, и Хэнк один съел почти все.

Лиз еле дождалась, когда Росита унесет грязные тарелки.

— Хэнк, за время нашей совместной работы вы добились больших успехов в новом для вас деле, — начала она.

— Похвала из ваших уст многого стоит, — ответил тот.

— Я не сомневаюсь, что вы станете компетентным дилером. Теперь мне понятно, почему Алан остановил свой выбор на вас.

— Если бы не вы, страшно подумать, что могло бы случиться. Без ваших уроков дела Алана пришли бы в полное расстройство.

Лиз улыбнулась. Разговор превратился в обмен светскими любезностями.

— Все обернулось к нашей обоюдной выгоде. Работы Алана выставлялись в моей галерее, а я учила вас работать. Но я пригласила вас не для того, чтобы говорить о прошлом.

Хэнк нахмурился. Глядя на индейца, Лиз едва удержалась от смеха. Кажется, он исчерпал запас комплиментов.

— Не стоит так огорчаться, Хэнк. Я хочу сказать, что наша совместная работа подходит к концу. — Хэнк нахмурился еще больше. — Как я поняла из наших разговоров по телефону, за время моего отсутствия вы прекрасно справлялись с обязанностями дилера. Когда возникали какие-либо проблемы, дилеры, коллекционеры, администрация музеев обращались к вам. Выставка в музее Гуггенгейма подготовлена, и вы можете обойтись без моей помощи. К тому же через месяц сезон в Скоттсдейле закончится.

Лиз засомневалась, стоит ли задавать следующий вопрос, но в конце концов решилась, хотя, видимо, не нужно совать нос не в свое дело.

— Вы не собираетесь летом в Санта-Фе?

— Собираюсь. У Элеанор как раз будет отпуск, вот мы вместе и съездим.

— Алан будет очень рад. — Лиз закрыла глаза, чтобы скрыть душевную боль. Сначала Алан, потом мать и Иаков, теперь — Хэнк. Она устала от потерь и прощаний. — Поскольку мы увидимся весьма не скоро, хочу вам кое-что сказать, Хэнк…

Мейсон нетерпеливо ходил по тесной гостиной и мысленно подводил итоги. Неожиданный отъезд Лиз и ее долгое отсутствие стали для него неслыханной удачей. Теперь снова нужно держать ухо востро, чтобы не попасться.

Итак, банковские счета в полном порядке, слайды картин в его руках, список потенциальных клиентов составлен. Все предусмотрено. В кейсе лежит даже билет до Акапулько. Настала пора действовать.

Однако Рик колебался. На открытии выставки Долгой Охоты был момент, когда он увидел в глазах Лиз искреннее сочувствие и понял, что она действительно очень хорошо к нему относится. Но этого, к сожалению, мало, а большего, как она сказала, никогда не будет.

Мейсон вздохнул. Заботиться надо прежде всего о себе, идти вперед и не оглядываться. Следовательно, надо выполнять задуманное. Однако он продолжал стоять посреди гостиной. Очень странно находиться утром дома, если, конечно, называть домом эти меблированные комнаты.

За полтора года Мейсон привык по утрам работать с клиентами. Сначала завтрак, потом ленч, затем ужин, а если клиент оказывался женщиной, то и ночь, если у Рика было настроение. Вообще подбивать женщин на покупку было сущим удовольствием. Несколько обедов, несколько комплиментов, и вот она уже раскрывает кошелек или чековую книжку, а иногда и объятия.

Рик умел обработать и более толстокожих клиентов-мужчин. Сначала надо внушить ему, что он хочет что-то купить. Остальное — дело техники.

— Коллекционеры, — внушала Лиз, нанимая Мейсона на работу, — не просто покупают те или иные произведения искусства. Этими покупками они хотят убедить себя и других, что они — воспитанные люди с безупречным вкусом.

И она права на сто процентов. Умение продавать произведения искусства оказалось не эстетической проблемой. Здесь особую роль сыграли снобизм и ощущение клиентом своей мнимой или действительной значимости. Что касается снобизма, то лучше парочки, которую Рик первой внес в свой список, не было никого. Этот список мирно ждал своего часа на кофейном столике. Первыми значились Скип и Говард Лундгрены. Они, правда, живут в Манхэттене, но частенько наезжают в Скоттсдейл, где можно поймать крупную рыбу в мелком пруду.

Он называл Лундгрена помоечным бизнесменом. Великий мусорщик. Но Скип не довольствуется одним богатством. Ей во что бы то ни стало хочется прослыть дамой haut mande. Посему Лундгрены идеально подходили Рику.

Подвинув к себе телефон, он решительно набрал номер.

— Что вы хотите мне сказать? — Хэнк испытующе посмотрел на Лиз.

Она и сама не могла понять, почему собирается рассказать о своем прошлом именно Хэнку. Впрочем, могла. Хэнк — единственное звено, связывающее ее с Аланом. Связь, конечно, весьма тонкая, но делать нечего. По-видимому, Алан возненавидел ее, и тем ценнее становилось понимание и сочувствие Хэнка.

— Я хочу рассказать вам о моей семье.

Хэнк был явно озадачен таким поворотом дела.

— Знаете, меня очень удивило, когда вы отменили нашу встречу, сказав, что вам надо ехать к больной матери. Вы никогда о ней не упоминали.

— Ответьте мне на один не очень скромный вопрос. Вы когда-нибудь стыдились того, что вы — навахо?

— Конечно. — Добрая улыбка осветила суровое лицо Хэнка. — Думаю, любой ребенок в определенном возрасте хочет быть кем-то другим. Например, моя младшая сестра очень долго считала, что наша семья удочерила ее. Но она переросла этот период.

— А я вот не переросла, — тихо сказала Лиз, — и прожила всю жизнь, стыдясь за себя и свое происхождение. Видите ли, мое имя — не Лиз Кент. На самом деле меня зовут Рахиль Кенторович, и родилась я в семье евреев-хасидов.

Брови Хэнка изогнулись дугой. Лиз не очень охотно рассказывала о своем прошлом, а он, будучи добропорядочным навахо, никогда не задавал нескромных вопросов. Хэнк, например, знал, что она окончила Стенфордский университет со скромными оценками по искусству, но с высшим баллом по менеджменту, что после учебы она работала в Нью-Йорке управляющей в нескольких галереях, а потом открыла собственную в Скоттсдейле. Хэнк всегда думал, что Лиз принадлежит к высшим слоям общества. Он вдруг припомнил их первую встречу, когда задал себе вопрос, из какого Лиз племени.

Сегодня он получил ответ.

— Я родилась и выросла в маленьком хасидском анклаве Лос-Анджелеса. Мой отец вместо того чтобы зарабатывать на жизнь и заботиться о семье, всю жизнь прилежно изучал Тору. Вам что-нибудь известно о хасидах?

— Думаю, не больше, чем вам — о шаманских церемониях навахо.

— Хасиды — самая ортодоксальная, самая фанатичная из иудейских сект. Мужчины-хасиды носят пейсы, молитвенную накидку и четки на запястьях. Мужчины и женщины все время должны быть в черной одежде.

Хэнк кивнул.

— Да, я видел фотографии, но… — Он задумчиво почесал затылок. — Какое отношение к этому имеете вы?

— Как бы то ни было, я родилась хасидкой и впервые за много лет спокойно воспринимаю этот факт. Когда-то я попыталась оторваться от своих корней, убежала из дома. В то время мне предложили стипендию Стенфордского университета… — И Лиз рассказала Хэнку историю своей жизни, закончив поездкой в Лос-Анджелес на похороны матери. — Вот так. Сначала мне было стыдно за свое происхождение, а потом стало стыдно за свой стыд. Так образовался порочный круг.

— Почему вы рассказали это мне? — спросил навахо. — Вам надо было поговорить с Аланом. Не понимаю, что мешало вам рассказать ему правду?

Лиз ожидала этого вопроса.

— Вы помните, каким он был, когда пришел в галерею?

— Конечно. Вы дали ему возможность осуществить свою мечту.

— Да, в тот момент ему нужен был человек, который бы в него поверил. Когда мы полюбили друг друга, я очень хотела, но не осмелилась сказать ему правду. Ведь для Алана честность — превыше всего, а моя сознательная жизнь прошла во лжи.

— И все-таки я не понимаю… Вы с Аланом были так близки…

— Вот в этом я совсем не уверена, — перебила Лиз. — Я никогда не забывала, что он — индеец, а он так и не смог примириться с тем, что полюбил белую женщину. Алан никогда не приглашал меня в резервацию, не познакомил с семьей.

— Этого я не знал, — глаза Хэнка сузились. — Кому еще известно о вашем прошлом?

— Только моему брату Иакову. Теперь он — мой единственный родственник. И еще вам.

— Я могу рассказать Алану?

— Нет, — твердо ответила Лиз. — То, что мы потеряли, нам уже никогда не вернуть. К тому же он помолвлен с женщиной, она сможет подарить ему детей, о которых он так мечтал.

Наступила неловкая тишина. Многое осталось невысказанным, но и Хэнк, и Лиз понимали, что любые слова бесполезны.

Мейсон приехал в галерею под вечер. Он вошел в зал с видом человека, у которого нет проблем, хотя на самом деле чертовски устал, обзванивая потенциальных клиентов.

— Вами интересовалась Лиз, — сказала молоденькая сотрудница.

— Передайте ей, что я здесь.

Не заходя в кабинет шефа, Рик направился к себе, чтобы успокоиться. Усевшись за стол, он достал из кармана белоснежный, помеченный монограммой платок и вытер лоб. Лиз пока ничего не знает. Он убедил своих клиентов хранить все в тайне.

Стол был завален обычной корреспонденцией — от коллекционеров, желавших что-то приобрести, до декораторов, желавших ознакомиться с картинами галереи. Да пошли они куда подальше! Мейсон аккуратно сложил платок и сунул его в карман. Лиз могла вызвать его по десятку причин, не связанных с его утренними звонками, но, когда раздался звонок внутреннего телефона, руки его похолодели.

— Рик, зайди ко мне, — сказала Лиз.

— Иду.

Хотя Рик покрылся от волнения потом, в кабинет он вошел с обычной самоуверенной улыбкой.

— Чем могу быть полезен?

— У тебя есть время?

— Для тебя найдется всегда.

— Во-первых, хочу поблагодарить тебя за работу в мое отсутствие.

— Я просто стараюсь хорошо делать то, за что мне платят.

— Ты — надежный помощник, и отчасти в расчете на тебя я решила начать новое дело, — Лиз взяла из пачки сигарету, и Рик услужливо поднес ей зажигалку. — Шесть месяцев назад я получила большой кредит, предполагая открыть галерею в Нью-Йорке.

— Этого я не знал. — Рик вздрогнул: половина коллекционеров, которым он звонил, жила именно в Нью-Йорке.

— Признаюсь, я несколько поторопилась, но теперь настало время пустить эти деньги в дело. Я хочу открыть галерею где-нибудь в районе Пятьдесят седьмой улицы.

Мейсон изо всех сил прижался к спинке кресла. Говорить он был не в силах, лицо застыло от искусственной улыбки.

— Как тебе нравится моя идея? — спросила Лиз.

— Потрясающе, — хрипло ответил он. — Галерея на Пятьдесят седьмой сделает тебя знаменитой. Можешь во всем на меня рассчитывать.

— Я надеялась именно на такой ответ. — Лиз многозначительно посмотрела ему в глаза. — Ты бы не хотел стать управляющим галереи в Скоттсдейле? Это повышение по службе и значительное увеличение доходов. Я предоставлю тебе полную свободу действий. Со временем ты смог бы выкупить галерею.

Повышение доходов! Да, он зарабатывал бы шестизначные суммы, мог бы стать хозяином галереи, его уважали бы в мире искусства. Он достиг бы наконец того, о чем мечтал всю жизнь.

Лиз ждала ответа.

— Ну что скажешь?

Боже всемогущий! Что он мог сказать? Он упустил шанс, который выпадает раз в жизни. Ну почему она не сказала о своих планах вчера, когда он не успел еще обзвонить этих кретинов. О Господи!

— Великолепно, — пробормотал он.

Опустив кисть, Марианна отошла на несколько шагов. Дерьмо. Композиция паршивая, краски вульгарные. Последний месяц у нее прет какой-то кич. Ей опять стало казаться, что она начисто лишена таланта. Если бы не деньги, она тут же швырнула бы свежеиспеченное полотно в мусорный ящик.

Марианна направилась на кухню, где стояла заветная бутылка виски, но не успела она наполнить стакан, как раздался телефонный звонок. «Пусть это будет Мэрф», — подумала Марианна, снимая трубку.

— Марианна, это Лиз. У тебя есть свободная минутка? Нам надо поговорить.

У Марианны душа ушла в пятки.

— Я работаю, — сказала она.

— О твоей работе я и хочу поговорить. Картины, присланные тобой в мое отсутствие, меня разочаровали. — Лиз старалась вежливым тоном сгладить резкость слов. — Они не отвечают стандартам галереи. Я бы хотела, чтобы ты забрала их.

— Конечно, я понимаю, они ужасные, но у меня сейчас неприятности.

— Если ты хочешь остаться в галерее, научись отделять свою личную жизнь от творческой. Извини, я не хотела тебе грубить.

— Я стараюсь изо всех сил, — заверила Марианна.

— Если ты действительно постараешься, дела, я уверена, пойдут на лад. — Казалось, Лиз сама не очень верила в то, что говорит. — Не забудь про картины, а если у тебя есть что-нибудь новенькое, то я с удовольствием взгляну.

Положив трубку, Марианна продолжала смотреть на аппарат. Кто еще собирается испортить ей настроение? Звонок не заставил себя ждать.

— Во-первых, хочу сказать, что ты очень мне нравишься, — начал Мэрф. «Ну вот, так я и думала». — Мы с тобой провели изумительную ночь, и мне бы очень хотелось увидеть тебя снова. Но помнишь, я говорил тебе о женщине, с которой я долго встречался? Она вернулась. Если бы не это, мы ни в коем случае не расстались бы. Очень прошу меня простить. Жаль, что так получилось.

— Все в порядке, Мэрф. Молодец, что позвонил, мне хотя бы не придется строить догадки, почему ты исчез. Утешение не Бог весть какое, но все же…

Выброси их из головы, убеждала себя Марианна, вернувшись в мастерскую, — Лиз, Мэрфи, пустозвонов — художников, снобов — коллекционеров, а прежде всего Реджинальда Амброуза Ардмора Квинси. Это он виноват во всех ее неприятностях.

Схватив нож, она в ярости истыкала холст, потом упала в свое единственное кресло и зарыдала. Навоображала себе невесть чего, а судьба опять повернулась к ней задницей.

Дрожа всем телом, Марианна встала, отерла слезы и приказала себе отвлечься от грустных мыслей. Надо работать. Она сняла с мольберта испорченный холст, вставила в подрамник новый.

В этот момент опять зазвонил телефон. Реджинальд! Не веря своему счастью, Марианна бросилась к аппарату.

— Алло, — нежно выдохнула она.

— Это ты, дорогая? — как ни в чем не бывало спросил Квинси.

— Реджинальд, негодник, я чуть с ума не сошла. Где ты, почему не звонил?

— Я в Бостоне. — Хотя Марианна голову бы дала на отсечение, что он находится совсем рядом. — Так хотелось тебе позвонить, но я решил обождать, пока все утрясется.

— У тебя что-то случилось?

— Не у меня, у моей матушки. Сердечный приступ. Ты не представляешь, как я волновался, не мог ни с кем разговаривать, даже с тобой. Но теперь, слава Богу, ей лучше, и на днях я вернусь в Скоттсдейл.

— Я так по тебе скучала.

От счастья Марианна едва снова не расплакалась. Вспомнив ночь, проведенную с Мэрфом, она поклялась вообще не смотреть на мужчин.

— Как поживает тебя Гарриет?

— Очень мило, что ты интересуешься бедной старушкой. Хотелось бы тебя порадовать, да нечем. Ей стало хуже.

Марианне вдруг почудился издевательский смешок.

— Передай тетушке мои наилучшие пожелания. Дорогая, надеюсь, к моему приезду ты освободишь для меня вечер? Я так хочу тебя видеть.

Марианна почувствовала такое облегчение, что села прямо на пол.

— Я жду тебя, дорогой.

— Вот и отлично. Я хочу устроить в твою честь нечто особенное. Но это сюрприз.

— О, мой милый, ты же знаешь, что я без ума от сюрпризов.