Летним утром под окном заурчал мотор, замолчал.

Славка поднял голову с подушки.

«Купил!» — почему-то обрадовался он и, быстро одевшись, поспешил на улицу: там стоял, слегка приподняв над асфальтом переднее крыло, синий мопед.

— Вещь! — сказал Ленька и, деловито протирая руки серой тряпкой, пояснил, словно бы между прочим. — В комке взяли. Чисто случайно. Такие хрен где найдешь. Это тебе не велосипед с мотором, это — мопед. Видишь, какая рама толстая. Двоих запросто тянет.

Славка ничего не понимал в велосипедных рамах, но все же ответил:

— Да, вещь.

— Движок малость отрегулирую и на Пахру смотаюсь.

Сам же он сказал: «Двоих тянет». А зачем? Ясное дело, намек дал Славке: от дома не отходи, чтобы когда «малость отрегулируется движок», не искать его по поселку. Так же? «Кажись так», — думал Славка, пока Ленька регулировал движок. Пацаны на Рожайку ушли — далась им эта Пахра, а он топтался на кухне, кружился вокруг Леньки, сидел у окна, ждал. Уж вечер пришел. Около мопеда бледными поганками валялись окурки «Севера», у Славки от недокупания разгрустились глаза. Надежда искупаться в Пахре улетучилась, как дым от папиросы.

Вдруг весело рыкнул мотор, надежда вновь появилась в Славкином обезвоженном за день сердце. Он выбежал на улицу, увидел залитый солнцем поселок, улыбнулся, готовый сию минуту нырнуть в глубокую воду и плавать вдоль и поперек Пахры хоть до утра… улыбнулся Славка, огляделся, а Леньки и синего мопеда след простыл. Даже клубов дыма не осталось — лишь где-то за домом отрегулированно дренькнул движок и…

— Почему на речке не был? — спросили пацаны, вернувшиеся с речки, а он посмотрел на их прилипшие к головам волосы и сказал:

— Ленька мопед купил в комке. Рамы — во, цвет — синий. Движок регулировал, видите! — и показал на черные пятна бензина, распластавшиеся лягушками по асфальту.

Утром Ленька вновь поставил под окном мопед и, похлопав широкой ладонью по седлу, гордо заявил:

— Сейчас движок малость отрегулирую и на Пахру.

Славка ушел с друзьями на Рожайку, но под вечер убежал домой в надежде прокатиться с Ленькой на Пахру — в тот день движок отрегулировался быстро. Пацаны поняли, почему он сбежал с речки, заявили в один голос:

— Так он тебя и возьмет, держи карман шире.

Славка не стал спорить, даже про Пасху им не напомнил и про церковь.

С Пасхой вышла закавыка на целый год. Прошлой весной Ленька сказал: «На Пасху пойду в церковь куличи святить. Если тебя мать отпустит, пойдем вместе». «Пойдем», — ответил бодро Славка. Он мать уговорил, и друзьям похвалился заранее, и спал перед походом в церковь полдня. Но Ленька ушел без него — со своими корешами и девчонками. Славка даже на улицу не хотел выходить-позориться, но на Леньку не обиделся, ну почти не обиделся. Потому что это же Ленька всю зиму учил его в карты играть. Все карточные игры показал. А в «очко» даже не в карточное, а в воровское научил играть. На пальцах. Во игра. Сидишь на «Камчатке» и дуешься с Васькой на щелбаны или «саечки» — никто не догадается, что ты делаешь. А щелбаны или «саечки» — на перемены. Расчет по справедливости, сколько проиграл, столько и получил.

На Леньку он почти не обиделся, но и на улицу не выходил, сидел, грустный, в комнате, смотрел на книги: алгебра, история, химия, русский язык…

— Физика! — вдруг крикнул он и выбежал на кухню.

Там ели родители Леньки и его младший брат Сашка.

— Все будет отлично, — возвестил Славка. — Я еще вчера хотел да забыл.

— Чего забыл, зачем керосинку зажигаешь? — навострил уши Славка.

— Это не какая-то баба Маня, это — наука! — Славка поставил на керосинку кастрюлю с водой, убежал в комнату, Сашка — за ним:

— Ты чего хочешь, скажи? Я никому, могила.

— Мы скорлупу закалим, понял? Она станет крепче камня.

— Как закалим? — Сашка ничего не знал о закалке яиц.

— Просто! Сначала в кипяток, потом в холод. Раз десять, чтобы прочнее была.

— Ух ты!

Дядя Леша, Сашкин отец, узнав об эксперименте юных физиков, чуть не опрокинул стопку с водкой:

— Ученый мне нашелся, яйца вздумал калить!

— Это не я вздумал, — спокойно отреагировал на дяделешин пессимизм жилпоселовский естествоиспытатель. Так в книге написано.

Что писалось в книгах о закалке яиц, дядя Леша, электрик на конфетной фабрике, не знал, но Славкина уверенность насторожила его. Он выпил водку, закусил.

— Закипает! — улыбнулся Славка, а дядя Леша, отложив вилку, блаженно закурил беломорину.

— Вот, Сашка, учись! Будешь яйца калить на керосинках, — сказал он, но в его голосе было больше неуверенности, чем спеси.

— Кипить, — важничал Славка. — Теперь наливаем в ведро холодной воды, берем, например, половник и…

Грозно булькала вода в кастрюле, удивленно корчился Сашкин нос, покрылся потом неудержимый экспериментатор. С неистовостью настоящего ученого Славка переносил в обыкновенном половнике из обыкновенной кастрюли магазинные яйца в ведро с холодной водой и через пару секунд закладывал обратно в кипяток. Он дерзал. Мысль работал четко.

— Вода в ведре нагревается, — понял он вовремя.

— Ха, деловые мне нашлись, — дядя Леша сменил папиросу.

— Под проточную воду надо, под кран! — сообразил Славка.

Эксперимент продолжался.

— Уже пятнадцать раз, может хватит, Славка?

— Чем больше, тем лучше, как ты не понимаешь?!

— Ой, что вы тут устроили? Потоп целый! — вернулась из магазина мать Славки.

— Я уберу, не бойся.

— Двадцать раз. Сейчас будет, — сказал Сашка голосом человека, отправляющего ракету на какой-нибудь Марс, а то и дальше, а дядя Леша нетерпеливо почему-то засопел.

Сашкина мать вышла на кухню в новом сером пальто, отругала мужа:

— Долго ты будешь курить, люди ждут.

— Иду-иду, — он надел нехотя плащ, но вернулся на кухню, загорелись детским огнем глаза электрика. — Попробуем, физики?!

— Давайте! — Славка смело принял вызов.

Все молча склонились на яичками, словно в ожидании чуда.

— Только точно бей, в носик, не в бок, — с тревогой сказал дядя Леша и протянул в большом кулаке маленькое яичко.

— Уж как-нибудь, не бойтесь, — Славка ударил точно в носик яичка.

— Ага-га, вдребезги! — загоготал победитель.

— Подумаешь, — не сдался Славка. — В таких условиях ничего толком не закалишь. Суп-то варится полдня.

Дядя Леша ушел, не победив, сказать ему на это было нечего.

Славка и Сашка загрустили.

Ленька пришел из церкви, как ни в чем не бывало, будто и не договаривался идти на Крестный ход со Славкой. Веселый был Ленька.

— Что это вы тут полы моете, делать больше нечего? — ухмыльнулся он.

— Мы яйца калили, — похвалился Сашка. — Не получилось. На керосинке плохо калить, понял?

— Какие яйца? — Ленька сразу не врубился, потом все понял и даже смеяться не стал, а сказал мальчишкам с азартом. — Спакуха, мужики, у нас на этот счет кое-что имеется специально для вас.

И достал из сумки четыре больших яичка с очень острыми носиками и толстой, какой-то даже бугристой скорлупой:

— По два на брата. Из деревни яйца — во! Держите. А я спать пошел.

— Ма, я на улицу! — крикнул Славка.

— То не хотел, то захотел, — удивилась мать.

А за Игорем Волковым бродили по поселку пацаны. Яичек у них уже не было. Они, побитые, оттягивали карманы счастливчика, важного как индюк. Не знал Игорь, почему так спешат к нему Славка и Сашка.

После Пасхи были май, лето, осень, зима, и вновь, когда пошло на жилпоселовскую землю весеннее тепло, Ленька заговорил о Пасхе, о церкви. Славка на всякий случай отвечал: «Пойдем», но друзьям заранее не хвалился и не спал перед Пасхой — бегал с мальчишками.

И вдруг вечером примчался откуда-то Ленька, собирайся, крикнул, в церковь пойдем.

Мать собрала Славку в дорогу, сказала:

— Кулич посвяти, яички. Пирожок в дороге съешь. От Лени не отходи.

— А как святить-то?

— Я покажу! — в комнату вошел Ленька. — Не бойся, со мной не пропадешь.

По привычке Славке сопротивлялся:

— Зачем сапоги? Там сухо. С ребятами днем видел.

— И не выдумывай. А то не пущу.

Пришлось надеть сапоги.

Над поселком висело мокрое черное небо. Ленька, полновластный теперь капитан, браво шлепал по влажному асфальту:

— А ты говоришь, не пустят. Эх, Славка! Со мной не пропадешь!

За поселком потопали по тропинке, снежной, набухшей, тянувшейся вдоль дачной изгороди, за которой тяжко вздыхали под ветром длинноногие тополя.

— Сначала посвятим все, а потом крестный ход посмотрим. Видел когда-нибудь?

— Еще ни разу в жизни! — сказал Славка и добавил. — Народу сколько идет!

— Народу много, это точно! — заволновался Ленька. — Надо прийти раньше их.

— Зачем?

— Много будешь знать, скоро состаришься! — Ленька явно что-то скрывал.

Они прибавили скорость, обогнали в овраге несколько старушек. Но тропа резко сузилась: старушки недовольно урчали, когда их обгоняли.

— Чего они злятся?

— Делать им нечего, — усмехнулся Ленька и остановился в позе Наполеона у холма. Надоело ему проваливаться у каждой старушки в глубокую рыхлость снега. Он долго думал, наконец, придумал. — Пойдем прямо через холм. Срежем угол. Снегу не много, зато километра два выиграем.

— Снега точно мало. Мы здесь бегали утром, мышей били.

— Пошли! — Ленька смело изменил курс.

Славка старательно потопал за своим полководцем, не замечая, как с каждым шагом ноги идут все тяжелее и тяжелее. Снега на поле действительно было мало, но утром здесь гулял морозец, земля была крепкая. А теперь подул теплый ветер, снег провалился куда-то, земля взбухла. Жирная стала земля!

— Уй! — крикнул Славка. — Сапог потерял!

— Где? — рассмеялся Ленька. — Подожди, я сейчас!

Он помог найти Славке сапог и успокоил его:

— Не тушуйся! Со мной не пропадешь! Вперед!

Но земля хватала их сапоги жирными вязкими руками, громко чавкала, смеялась над ними не пускала на вершину холма, будто там был невиданный клад. И Ленька, наконец, решился на отступление:

— На тропу надо, тут скорость маленькая.

Они повернули резко влево, и Славка опять потерял сапог, не удержался и плюхнулся ногой в грязь.

— Уй!

Подскочил Ленька, нашел сапог, помог надеть его — на тропу вышли усталые, побитые, будто вылезли на берег после кораблекрушения: мокрые, измученные, с авоськами в руках. В Славкином левом сапоге смачно хлюпала грязь. В церковь идти расхотелось, но Ленька не любил отступать: «Вперед! Пусть хлюпает твой сапог, отхлюпает. Шустрей надо, чтобы нога согрелась!

Шли быстро. Люди на тропе без слов уступали дорогу, видно громко чавкающий сапог пугал их. Славка уже видел церковь, темнеющую грозным силуэтом на холме, но усталость, страшная детская усталость липла к глазам: не хотелось двигаться!

— Жми, Славка! А то хуже будет! — подгонял его Ленька.

«Хуже! Еще хуже?!»

— Так уж и быть, я тебе главное покажу! — хлопнул его по плечу полководец, когда они, поднявшись по деревенским окраинам к церкви, увидели потные лица друг друга.

— А чего? — пролепетал Славка.

— Сейчас деньги делать будем! На мороженое, кино. Только тихо!

— А как? — воин просыпался: он еще не знал, что в церкви можно делать деньги!

— Очень просто! Делай, как я, и молчок, понял?

Они вошли в большую, светлую, желтую снаружи и облепленную разными иконами внутри церковь. «Господи, помилуй, господи, помилуй!» — дребезжало на разные голоса, но, главное, в церкви было очень тепло и можно было сесть: в углу, около двери.

— Ты что? — удивился Ленька, заметив Славкину тягу к земле, и тот пошел за ним овечкой.

В теплой жиже хлюпала левая нога, а правая, хоть и сухая, так и готова была согнуться в коленке.

— Смотри в оба! — шепнул Ленька, показывая глазами на строгого дядьку с бородой, перед которым звенела в чане мелочь и стояли покорные люди.

Поп что-то сказал людям, наградил их крестным знамением, поклонился — и все тюкнулись вниз. А Ленька, поймав момент, сунул руку в большой медный чан.

— Ну, понял? — спросил он Славку, уже в сторонке, но тот лишь уныло мотнул головой:

— Спать что-то хочется!

Ленька отыскал место, усадил его и успокоил:

— Я сам все сделаю. Давай твою сумку. Не бойся. Но как же ты не понял?! Я в чан кладу пятак, а беру беленькую, а то и две-три. Они же не видят, молятся, пойми!

Славка уже крепко спал. И ничего ему не хотелось понимать.

Через несколько часов они подходили к поселку. Бравый Ленька гремел мелочью в кармане, хвалился как святил кулич, смотрел Крестный ход, как будил Славку, совсем разомлевшего в церковном тепле, как хорошо он заработал…

Поселок спал. Лишь редкие окна спорили со звездами на беззвучном световом языке. Что доказывали они друг другу? Каких богов изобретали? Кто знает?

— Вот и пришли! — грохотал Ленька на кухне. — Это твои кулич, яички. Айда спать.

Славка вошел в комнату. Мать будить не стал, чтобы не ругала и не заставляла мыть ноги. Лег в кровать, накрыл одеялом грязные ноги, и потерялось все в темноте. Проснулся вечером грустный-грустный. Мама возилась на кухне. Оттуда пробивался сильный пирожковый запах.

— Васек с Игорем приходили. Пирожками их угостила, сказала, чтобы попозже пришли. Ой, а ноги-то! Ну-ка мой сейчас же! Простынь всю перепачкал, разве так можно?! Я с тестом намаялась, уснула, тебя не дождалась, а ты с грязными ногами в кровать. Вот и пускай тебя.

Он вымыл ноги, почувствовал, как разливается по телу приятность от чистых пальцев, подумал: «Только бы Ленька никому не сказал, что я Крестный ход проспал».

Пришли друзья. Мама дала им по пирожку, он завел их в комнату и стал рассказывать про поход в церковь. Хорошо! Ноги чистые, пирожки вкусные, у Васьки с Игорем глаза в разные стороны от зависти.

— Здоровско было, я вам скажу! — хвалился Славка, а про себя думал: «Никому он не скажет, не такой он человек».

Три дня он молчал, регулировал движок, куда-то уезжал, на четвертый день сказал:

— Носится как конек-горбунок! Сейчас движок…

И Славка ушел на Рожайку. А утром мать предупредила его строго:

— Сегодня поспи побольше, допоздна не колобродь, завтра рано вставать.

Завтра в пять часов утра Славка уедет к бабушке на море. Море тоже вещь хорошая, но …

Ленька по утру вывел своего «конька-горбунка» на улицу, занялся его сердцем.

«Не буду я спать!» — Славка хотел вскочить с кровати и бежать на улицу, но обиженно проурчал движок («Что ты меня все регулируешь?!»), Ленька газанул от души и уехал на Пахру.

Славка остался на кровати: поспать нужно было перед долгой дорогой. Но это легко сказать да трудно сделать, мальчишке спать днем. Славка честно старался уснуть, не открывал глаза — они сами открывались, пытался не ворочаться — тело не слушалось, само ворочалось, думал о море. И в тот момент, когда сон, казалось, опутал его, потащил в свою темную берлогу, вдруг донесся до Славкиных ушей ни с чем не сравнимый рокот отрегулированного движка. Он не поверил своим ушам, но рокот, упрямый, веселый, приближался, приближался, рыкнул отчаянно под окном, и мопед затих. А по асфальту, затем по деревянной лестнице подъезда, по коридору протопали Ленькины шаги. «Забыл что-нибудь», — подумал Славка, точно зная, что творится это все во сне. А дверь его комнаты открылась, и он услышал:

— Чего дрыхнешь? Воспаление хитрости? — сказал Ленька и похвалился. — Скоростенка под сорок. Если не больше.

Славка понял, что не спит: зачем бы ему во сне слушать про чужие скорости, повернулся, вздохнул:

— Завтра к бабушке поеду, на море.

— А я сейчас на Пахру рвану. Или не хочешь? — Ленька улыбался.

— Чего?

— На Пахру смотаться. Покупаемся как люди, поныряем. А то один поеду.

Это явно был не сон. Во сне сразу берут и везут, иногда, правда, не довозят, но везут и не спрашивают.

— А чего, я ничего, — Славка быстро надел кеды, не зная, что говорить, но Ленька помог ему.

— Сейчас сам поймешь, как тянет.

Они вышли к мопеду. Это, действительно, не какой-то велосипед с мотором, это — вещь. У него все продумано до винтика. Одни рамы чего стоят. А багажник! На нем можно сидеть, как в кресле. Ноги чуть приподнимай, чтобы по асфальту не скреблись, скорость не уменьшали. Да, мопед ниже велосипеда с мотором, а зачем ему быть высоким? Не в баскет играть, людей — возить. Зато колеса утолщенные, все по уму сделано. Ноги можно на раме держать, только аккуратно, чтобы в спицы не попасть мысками.

Ленька открыл краник подачи бензина, нажал ногой на педаль. Движок взвизгнул, водитель мопеда улыбнулся:

— Главное, что права на него не нужны, понял теперь?

Славка-то давно уже понял, что мопед даже лучше «Харлея», БМВ, «Явы» и «Ижака», только вот…

— Чего стоишь, садись. Как принцессу тебя довезу до Пахры. А то все Рожайка, Рожайка, нашел, где купаться.

Славка уселся на багажник барином, ноги аккуратно поставил мысками на рамы, руки… руки деть было некуда. Положил на колени. Воспитанный такой мальчик, почти отличник. Все учителя обрадовались бы. Ленька газанул, отпустил сцепление, мопед дернулся вперед — пассажира чуть не сдуло с багажника, такая скорость большая у мопеда.

— Держись за меня! — крикнул Ленька, и, обняв его, Славка наконец-то осознал, что это такое — настоящий мопед.

Скоростенка за тридцать точно, багажник широкий — сидишь, как король на именинах, вокруг пацаны глазеют, завидуют вовсю, а Ленька так умело лавирует между колдобинами шоссейки, будто во сне все происходит: плавный ход, виражи направо-налево, подгазовочка по ровной дороге.

Славка не зря подумал про колдобины: уже на первой кочке ноги стали упрямо сползать с широких рам, а на второй кочке стало ясно, что…

— А теперь газу до отказу и полный вперед! — Ленька повернул на Банковское шоссе и пристроился к обочине.

Он вел мопед по асфальтовой кромке, по границе между обочиной и шоссейкой. Слева грохотали грузовики, пыль щекотала ноздри, бойко верещал мотор. На спусках скорость доходила до бешеной, аж дух захватывало. Славка даже не заметил, как скользнули ноги с толстых рам, повисли: одна над обочиной, другая над асфальтом. «Делов-то! — подумал он. — Повисят». Действительно, почему бы им не повисеть?!

Славка бодрил себя, но, когда они миновали, нет, пролетели реактивным истребителем улицы города и помчались по Каширке, ноги заныли от неудобства. Казалось, чего им не хватает: не бегут, не стоят, даже не сидят и не лежат — висят, мотаются, отдыхают, то есть. Без дела мотаются, вот что обидно, и ноют! А на бешеной скорости их просто невозможно поставить на рамы. Они же, ноги бестолковые, отдыхающие, обязательно в спицы попадут. А спицы утолщенные, могут и пальцы оторвать в два счета. Славка не решался ставить ноги на рамы, и ноги ныли. Сначала в бедрах ныли, потом в коленках, в икрах, голеностопах, в больших пальцах, средних, в самых маленьких ныли ноги веселого, теперь, правда, не очень веселого пассажира.

Славка свои мизинчики и ягодицы, ноги то есть целиком, поджимал под себя, вытягивал, растопыривал, крутил голеностопами — они после каждого движения переставали ныть, но через две-три секунды боль возобновлялась и усиливалась. Славка терпел, мотал туда-сюда веселыми глазами (не плакать же — на мопеде все-таки едет!) и пытался найти выход, ну хоть бы на будущее, на обратную дорогу.

— Скажи — вещь! — радовался Ленька.

— Точно! — ответил Славка и подумал: «На таком широком багажнике надо по-узбекски сидеть. А что? Сидят же они целыми днями и ничего. Надо потренироваться».

— Сейчас под горку и до реки-и-и! — дорога до Пахры побежала вниз, под горку.

По обеим сторонам шоссе стояли высокие деревья, навстречу пыхтели усталые машины и — это даже ноющие ноги почуяли — словно бы надвигалась на бегущий мопед влажность реки Пахры, шум купающегося люда, плеск воды, свернули вправо и на робкой скорости спустились к тропе, которая, мягко извиваясь, привела их на пляж. Славка встал на ноги и, не показывая, что ему больно, пошел в воду. Хорошо! Как быстро лечит вода!

— Ты почему только руками гребешь? — Ленька хозяином вступил в воду. — Смотри, как надо!

Он рыбкой вошел в воду, вынырнул и поплыл крепкими саженками, колотя ногами по воде, а Славка смотрел на него и потирал как бы между прочим икры, олень… Хотелось подольше побыть здесь, чтобы ноги отдохнули, но Ленька вылез на берег, пожал покатыми плечами:

— Хреновато здесь, понырять негде. Айда на мост. Нырял когда-нибудь с моста?

— А чего такого? — Славка нырял со всех обрывов Рожайкиных, с камушков, с плотны в Константиновке по сто раз в день…

— Это тебе не камушки, — догадался Ленька о его мыслях, подкручивая какой-то винтик в движке. — Ну-ка проверим! — крутанул педаль, мотор радостно зашелся, тут же остепенился и зарокотал приветливо. Славка даже о ногах забыл, скорее бы в путь!

У железнодорожного моста, на траве, на покатом берегу, нежились люди, барахтались в воде, плескались. Ленька поставил мопед на ножку, разложил на траве мокрые брюки, потянулся:

— Нырнуть что ли.

Славка промолчал, по мосту со свистом промчалась электричка.

— Посторожи, своих что-то не вижу, — негромко сказал Ленька и, прибавив в голосе, добавил. — Метров десять, с арки — все двадцать.

Девушки рядом обратили на него внимание, он гордо направился к мосту, взошел на него, потрогал перила, будто проверяя, надежно ли их приварили, одобрительно качнул головой, пошел по шпалам на середину моста. Славка смотрел на него с завистью и некоторой робостью. Девчонки рядом — с удивлением и еще с каким-то чувством, Славе неведомым. Мопед беззвучно отдыхал, уверенный в себе и в своем хозяине. Ленька перешагнул перила, махнул рукой, оттолкнулся и — сначала руки в стороны, ласточкой, потом ладонями вместе, пикой, полетел. Долго и красиво он летел, четко врезался в воду, вынырнул, приплыл к берегу, посмотрел на мост:

— Люблю высоту и скорость, — сказал.

Девчонки рядом хихикнули.

— Сможешь? Солдатиком нестрашно.

— Я и не солдатиком смогу, — Славка медленно пошел к мосту, вскарабкался по насыпи к железнодорожному полотну, осмотрел — все как Ленька, степенно, без спешки, хотя на него, похоже, никто не обращал внимания, — и направился по деревянному тротуарчику моста на середину.

— Дальше от опоры! Здесь! — услышал Ленькин голос, глянул вниз направо, на опору, бетонную чушку, на которой стоял мост.

Воды он не боялся, привык к ней, но опора напугала его, и он шажками, шажками подальше от нее.

— Дальше нельзя. Там мелко! Ныряй, солдатиком не страшно!

— Понимал бы ты чего, — Славка почувствовал себя очень маленьким и легким. Казалось, дунет ветер, пока он лететь будет вниз, бросит его пушинкой и ударит о бетонную чушку. Страшно. Вон, какие он ворочает облака, как раскачивает тополя и воду рябит тяжелую. Что ему, ветру, человек-пятиклассник?!

— Пошел!

«Куда он торопится?» — Славка осторожно сложил копьем руки над головой и оттолкнулся.

Летел он быстро. Не успел подумать ни о чем, как упругий вал воды врезался в грудь, проглотил его и сорвал плавки! Славка даже не насладился счастьем человека, нырнувшего в жаркий день в глубокую воду, а плавки, скользнув с бедер, зателепались на коленках, сползли ниже, зацепились за правую ступню. Славка сделал в воде сногсшибательное сальто, поджал ногу — ура, плавочки хорошие, поймал! Он надел их еще в воде и вверх, на воздух. Ух! Соскучился по небу и солнцу, по Ленькиной физиономии. Покраснел: на мосту девчонки терли ноги о металл загородки. Поплыл к Леньке.

— Молоток! — похвалил его владелец мопеда и, прищурившись, громко сказал. — С перил что ли нырнуть?

— Солдатиком?

— Сам ты солдатик. Ладно, пока с моста поныряю.

Весь день нырял Ленька, завистливо поглядывая на арку, к вечеру не выдержал:

— Пойду, — сказал, но сначала подошел к мопеду, завел его, покрутил отверткой винтик и вдруг, словно движок урчанием своим напомнил ему о чем-то важном, крикнул Ленька, стукнув себя по лбу ладонью. — Елки-моталки! За фотографиями же до семи нужно успеть. Для пропуска. Айда, может успеем.

Домой они вернулись поздно. Была жара. После фотоателье так вспотели, что решили искупаться в Рожайке.

А рано утром Славка сидел в электричке, она медленно ползла по мосту, и две старушки, сидевшие напротив, гундосил вредно: «Намедни один с арки нырнул. Насмерть. Близко у опоры. Не рассчитал». «И в том году какой-то матрос утоп. Пьяные небось».

«Бр-р» — страшно стало Славке, хотелось Леньке рассказать бабкиных разговорах. До вокзала он не мог сбросить с себя липкий, как пот в жару, страх.

Пришла чудесная осень: дни — солнечные, мягкие, вечера — теплые, пахучие, воздух — сладкий, с дымком картофельной ботвы, ночи — полные снов и мечтаний.

Ленька приезжал с работы, хлебал щи и выносил на улицу баян. У подъезда собирались пацаны и, скрестив руки на груди, слушали чарующие аккорды Ленькиной смелой игры. Любил он музыку страстно, и … будоражили Ленькины буги, рок, танго и вальсы поселок, выгоняли взрослых и детей из кухонь и комнат и — как они танцевали!

Танцевали они по-разному и в разное время. Взрослые, например, старались натанцеваться до заходы солнца, а дети дожидались сумерек и приставали:

— Леха, ну сбацай чего-нибудь путевое.

Ленька (безотказный он был человек) спокойно поправлял лямки тульского баяна, вздыхал, улыбался и разводил меха:

Подвывали пацаны, выделывая из себя папуасов «Новой Жилпоселии», а потом бросались в бесовство «Читанагуа чучи», зачумленно похрипывая:

После бесподобных пассажей «Читанагуа чучи» Ленька делал небольшую паузу, с чувством, толком, расстановкой раскуривал «Смерть альпиниста», а мальчишки чинно прохаживались по танцплощадке. Наконец бычок «Памира», щелкнутый музыкально-слесарным пальцем, выписывал длинную дугу, золотистой крапинкой обозначенную в густеющих сумерках, и медленно-медленно, в ритме убаюкивающего блюза начинался рок жилпоселовский. Почему жилпоселовский: Да мелодия была всем очень знакома давно, с пеленок. И слова. Слова-то уж точно были — свои!

Пели мальчишки с такими понимающими улыбками, будто знали того самого Лукича, который:

А музыка, быстро выбираясь из блюзовых скоростей, разгонялась, разгонялась до самых отчаянных роковых скоростей, и отдавали мальчишки року, некоронованному королю танцев двадцатого века, всю неуемную страсть подмосковно-мальчишеской души. Они бесились в каждом роке как в последний раз, будто чувствовали, что где-то на далеком Западе уже вихляются в твисте сверстники, рождается шейк в изломанных капитализмом мозгах, носятся в воздухе идеи разных брейков. О, неважно, что они чувствовали, скорее всего они ничего не чувствовали, просто дергал их Ленькин «туляк» за руки, ноги, нервные клетки и языки:

— Шарь, Ленька, шарь!

И все-таки не Ленькин рок был гвоздем программы тех осенних вечеров, а «цыганочка». Да не та, что бацали в «Ромэне» или в «Поплавке» у «Ударника». Там была «цыганочка» классическая. А классика, как Ленька часто говорил, быстро надоедает. Искусство же настоящее требует постоянно нового, личного, неповторимого. Таковой была «цыганочка» жилпоселовская, Ленькина. Сколько чудного накручивалось в ней, какая она была спорая на импровизацию, лихую, взрывную импровизацию!

Выйдет этакая волоокая, с жуткой синью в глазах, пышногрудая девушка в круг, тряхнет пшеничными волосами, вздернет мягкие руки, топнет упрямой ножкой, и пойдет мелкой рябью страсть души ее русской от одного к другому, от мальчишки к взрослому — к Леньке. А он уже поймал момент, меха напряглись, и аккорд, резвый, сочный, непокорный, с непередаваемыми словами свингом, тронул за сердце смелую «цыганочку», и пошла она по кругу разудалая. И не выдержал кавалер. «Эх, родимая!» — крикнул, вписываясь грубоватым аллюром в игривый вирах напарницы. А Ленька им заходик по второму разу — да так, чтобы сердце екнуло, жилы затрепетали, душа запела. Эх!

Поет водитель грузовика, а его «грузовичка», разнорабочая на стройке, они год назад вместе восьмилетку закончили, яростно топая новыми босоножками, на которые все смелее ложатся тени шумного вечера, поет под общий смех:

И перепляс, в котором цыганское очарование перемешивается с русской удалью, а причудливые коленца с ухарской присядкой.

— Еще, Леха!

На смену первой паре, которая растворяется в темноте, на пятачок вылетает тонконогая лань, черноглазая, и без заходов бросается в вихрь танца. И так заразительно отплясывает она свою «цыганочку», что вновь какой-нибудь водитель, или токарь, или слесарь врывается в круг и отчебучивает очередную шутку.

И-их, какие «цыганочки» видывали на поселке пацаны! Королевы ли принцессы, царицы ли баронессы, — кто их поймет в тринадцать лет, да только не эти «цыганочки» были гвоздем программы осенних вечеров.

— Петю давайте! — кричали пацаны, когда дело шло к ночи и хотелось чего-нибудь сказочного, совсем уж необычного.

Петя не всегда посещал танцы. Часто мальчишки бегали за ним, любителем бродить по вечернему поселку. Крепкий он был человек, с медвежьим шагом и глазами, голубыми, примутненными какой-то бедой, из-за которой, болтали старухи у подъездов, ему даже пришлось месяц в психушке провести. Лет Пете было за тридцать.

— Петь, ну сбацай, ну чего тебе стоит! — тащили его к баяну пацаны.

Он поначалу обычно бычился, пытался улизнуть, но сдавался, и все замирали в ожидании чуда. Ленька разминал пальцы, как перед мировым рекордом, усаживался поудобнее, отгонял мелюзгу, липнувшую к баяну, и со смаком, с оттяжечкой нажимал на клавиши, артистично приподнимая голову и поигрывая губами — будто подпевая себе. Петя потирал ладони, пропуская один заход, и наконец вступал в круг.

Первое впечатление от его «цыганочки» было плевое: гуляет человек по кругу и ставит из себя. Потому что никакой то был не танец. Ну прошелся он и руки в стороны. Все, на большее я не способен, концерт окончен.

Ленька, не обращая внимания на это, прибавляет обороты, выдает еще один заход, еще, еще. И все быстрее, быстрее. Петя за ним, четко отслеживая ритм, который задавали пальцы баяниста, чтобы разогнать ноги танцора. И в тот момент, когда, казалось, быстрее играть и танцевать было просто невозможно, Ленька бросал пальцы в перепляс. Обычно в эти мгновения по асфальту дубасили каблуки, шлепали ладони о колена, груди, бедра. В Петиной «цыганочке» украшательств никаких не было. Он не пел, не тряс плечами, не лупил по воздуху руками, не бил себя почем зря. Подчиняясь музыке, он стремительно несся по кругу, и вдруг тело его, грузное, медвежеподобное, превращалось в серую большую пушинку, которая кружилась в вихре безумного танца, украшая бешеные переборы удивительно-музыкальным шорохом длиннополого пиджака, едва уловимыми звуками из груди. Петя парил над землей, а пацаны понять не могли, какая сила удерживает его в воздухе?

— Ну Петь, ты даешь! Опять переплясал, — Ленька опускал руки, а танцор пожимал плечами и уходил. — Все равно переиграю! — не сдавался баянист и с «туляком» своим уставшим уходил домой.

Славка солидно шел за ним, мечтая, как и все мальчишки, о баяне и собственной «цыганочке», о победе над лучшим танцором Жилпоселка.

…Славка денег накопил, книгу сам купил «Играй мой баян», а баяна у него все не было. То одно, то пятое, то десятое, как говорила в таких случаях соседка, Ленькина мать. Но в ту субботу все сказочно сошлось: дождь не тюкал вредно по стеклу, мать не пошла на работу, и, главное, Ленька сказал: «Добро!»

Поехали они в Москву, поплутали по переходам, очутились в музыкальной комиссионке. Замерли у прилавка, за которым суетился в белой рубашке с черной бабочке толстый продавец, хитрый, и стояли на стеллажах и полу гармошки, баяны, аккордеоны, какие-то дудки в черных ящиках. Штук двадцать было баянов. И все трое смотрели на них неотрывно. Ленька — взглядом знатока, маэстро. Славка — с замиранием сердца. Мать его — с благоговением и страхом.

— Так, важно протянул жилпоселовский баянист и чуть не убил Славку. — Ничего путевого за 60 рублей нет.

— Может, все-таки полу баян? — несмело молвила мать Славки, но Ленька поставил ее на место:

— На полу баяне — полу игра.

— Поучится, а потом …

— Поверьте, я-то знаю.

Славка в полуобморочном состоянии водил глазами по стеллажам и с ужасом думал: «А вдруг Ленька поддастся?! Позору будет! Полу цыганочка, полу танго, полу рок — полу Славка!» Выйдут в круг полу люди на одной ноге с одной рукой и будут полу дрыгаться под его полу музыку, как микробы какие-нибудь, инфузории без туфелек.

— В чем загвоздка, мамаша? — подвернулся на беду продавец. — Полу баян? Прекрасно, скажу Вам. Дешево и сердито. Легче держать, а значит, и легче играть. Научится, окрепнет — купите полный.

— А, сынок?

А у сынка язык одеревенел, в глазах круги зашевелились — мелкие баянные кнопки — басовые и голосовые — вперемежку. «Так и знал», — обреченно свесил он голову.

— Ну-ка, дядя, тот покажи, — Ленька протянул руку, указал на черный, блестящий, без царапин, то есть совсем новый инструмент, на котором стояла строгая табличка: 90 р.

— Дороговато для мальца, — ехидно шевельнулась «бабочка» под горлом продавца, но баян он подал, а куда ему деваться, если Ленька шпагой руку вперед: вон тот и точка.

— Может, я его себе куплю, — баянист успокоил на время мать Славки, пробежался по клавишам. — Вещь! — сказал торжественно, а черный блестящий баян бедного Славку очаровал: какие клавиши, какой четкий звук, как красиво растопыриваются меха, как вообще он блестит здорово!

— Я бы мальцу полу баян рекомендовал, — черная «бабочка», видно, очень захотела, чтобы ее поймали и засушили на гербарий.

Славка даже пожалел, что не было у него сачка, посмотрел на мать, как всегда смотрел, если у него чего-нибудь не хватало жизненно-важного, очень необходимого, и … обрадовался сын! В глазах мамкиных он увидел таинственный огонек — и ей понравился баян! Она глядела на Ленька, на прекрасный инструмент, на Славкино очарованное отражение в зеркальном блеске лака, и наконец она улыбнулась:

— У меня девяносто два рубля. На обратную дорогу хватит.

— Вещь! — обрадовался и Ленька. — Сделан, видите, год назад. Новяк!

Купили!

Дома Славка уговорил Леньку показать пару пьес: «Русского» и «Барыню». Долго ломал пальцы, получилось, запомнил. Потом бегал по поселку, хвалился друзьям, к полуночи пришел домой, лег в кровать, сказал, рассматривая черный свой, блестящий баян:

— Ма, подай мне его. Потренируюсь.

Поднял подушку, приподнялся. Мать дала, удивленная и довольная, инструмент, он поиграл немного, притомился, уложил баян рядом и заснул, загадав желание: «Может, Ленька завтра «цыганочку» покажет».

Объявилась нудная зима.

«Катайся на гагах, коньки, как коньки, — твердила мать, пожимая плечами. — Баян же купили, денег нет».

«Что мне с ним на каток ходить, в ворота его ставить?»«— кричал Славка, а зима, не вслушиваясь в давний их спор, бежала быстро, как с крутой горки на санках.

Но однажды свалилось на Славку счастье. Ленька пришел с работы и сказал:

— Выручай. Сходи на Западную к бабке. Мы с тобой летом там были. Скажи, чтобы завтра пришла. У отца с матерью двадцать лет.

— Далеко пехать, — ответил задумчиво Славка.

— Человека жду, пойми, — вздохнул Ленька — просить он не любил. — Хочешь, канады дам. На них быстро. Снег на дороге укатали.

— На коньках не то что пехом.

— У тебя какой размер? У меня сорок третий, но разбитый.

— Тридцать девятый, но почти без носков.

— Сойдет. Носков побольше наденешь.

— Ма! — Славка молнией в комнату. — У нас носки-то есть?

Носки у них были. Носков хватило. Ленька помог зашнуровать ботинки, дал Славке записку, хлопнул его по плечу. А мать несколько повторила:

— Смотри, аккуратно там.

— Тут всего-то полтора километра. Три круга по стадиону, — Славка гордо открыл дверь.

Коньки сидели, как влитые. Канады, одно слово. Но к ним нужно привыкнуть, так друзья говорили. Поэтому он не спешил разгоняться. А как разогнался, пробежал метров сто по шоссе, покрытому плотным, утрамбованным снегом, так и слетела с лица радостная улыбка. А еще через сто метров Славка понял, что такое сорок третий разбитый на тридцать девятый без носок. Высокие, красивые канады словно бы раздулись. Нога в них елозила, как в маминых валенках, а сами коньки то заваливались вправо-влево, то опрокидывались вовнутрь ножами, то — ботинками. Славка делал вид, что бежит и ему хорошо. Он красиво махал руками, пытался набрать скорость. Кое-как прибежал на Западную улицу, нашел нужный дом.

— Ты, чай, заболел? — спросила Ленькина бабушка, приняв записку. — Лица на тебе нет.

— Бежал, спешил, — коротко ответил Славка. — Я пошел.

— Дай Бог тебе крепкого здоровья!

Конькобежец взмахнул руками, тронулся в путь и с упорством Мересьева сделал несколько шагов.

«Еще нужно было носков надеть пары две», — подумал, повиснув на загородке, но отбросил предательские мысль: если его увидят в таком виде на поселке, то в школу лучше не ходить до следующего года.

По загородка дошел, экономя силы, до поля, утыканного высоковольтными столбами, но на самой дороге не было ни кустика, ни загородочки. Вдобавок — подъем у поселка. Славка оттолкнулся, пытался красиво взмахнуть руками, не получилось. Но до подъема все-таки он «добежал». А подъем преодолевал как горный крутой перевал: устали ноги, болела, не понятно почему, спина, ныла шея, пот катился ручьем, а идти надо. И он шел. На поселке кто-то посочувствовал ему, кто-то посоветовал в следующий раз закладывать в мыски ботинок бумагу, но никто не смеялся и даже не ухмылялся. Некоторые даже завидовали. На канадах человек едет.

— Ну как канады? — встретил его Ленька на кухне. — Скажи — вещь!

— Вещь, — Славка сел на стул.

— Долго ты что-то. По поселку кругов пять дал? Все правильно. Надо пользоваться моментом. А мы с твоей матерью договорились. Канады скоро мне малы станут, продам вам по дешевке. Не робей, Славка, со мной не пропадешь.

Славка снял коньки, побежал в комнату.

— Мам, а правда вы договорились. Канады-то Леньке скоро…

— На следующий год. Зима кончается, а за лето у тебя нога вырастет, и Леньке они совсем малы станут.

— Хоть на следующий, — Славка сел на кровать и, чувствуя, как приятно отходит от тела боль и холод, размечтался о том, чтобы поскорее выросли ноги, его и Ленькины.

Пришли холодные майские дни, шумные. Шумели листья на деревьях и белые платья вишен и яблонь, шумел над рекой ветер, будто воду всю выпить хотел Рожайкину, горлопанили люди — глотки не жалели. Тихо вели себя лишь трава коротконогая да одуванчики — майские веснушки, расплодившиеся в полях и оврагах, на свалках и у амбаров, возле старого комбайна и на уставших стенах церкви.

Невеста сидела в белом и была вся в веснушках. Много веснушек, майская невеста. Первая Славкина невеста, он первый раз на свадьбу попал и так близко, как учительницу в классе, видел невесту. Ничего себя, настоящая. То сидит-молчит, как одуванчик, глаза боится поднять сильно голубые, то как схватит жениха в охапку и ну его мять под громоподобное «Горько!»

Славка сидел рядом с Ленькой, по школьному — на «Камчатке», на дальнем от невесты конце стола. «Братан мой, сменщик, — говорил всем Ленька, показывая на Славку и толкая его в бок. — Ешь больше, а то баян не удержишь». А после очередного тоста поднимался и орал со всеми «Горько!» Раз сто крикнули люди, пока невесте не надоело мять жениха веснушчатыми руками.

Сменщику сначала было интересно, и салат перед ним стоял мировой, в жизни он такого салата не ел. Но вскоре и невеста ему наскучила, и салат, и морс, которого он выпил, если посчитать все «горько», около ведра. Тяжко было Славке, живот отвис, как у мелкой рыбки-пузухи, в глазах туман от салатовой сытости и вареной колбасы, и, главное, в чиру с местными пацанами очень хотелось ему сыграть. А Ленька то и дело ему на ухо: «Не уматай, смотри, игрок хренов».

Вдруг какая-то тетка крикнула нараспев:

И резво махнула рукой:

— Плясать хочу!

«Кондиция номер один», — шепнул Ленька, подхватил из-за спины баян и на всякий случай спросил у тамады:

— Песню для разгона или как?

— «Цыганочку», Леха!

Ленька поднялся, поправил лямки и, пропуская свадебный люд, выдал заход с такими вариациями, что тамада, крупный рыжий дядька (он невесте дядей был), крикнул раскатисто:

— О, шпарит!

Все вылетели на улицу. Вышел и Славка, встал позади Леньки в ожидании кондиции номер пять, вздохнул: пацанов разогнали местных. А ему так хотелось сыграть. У него в последнее время пруха на денежные игры пошла. В расшибалку, чиру, бебе, пристеночку, чет-нечет он выиграл целых пять рублей, полтайника медяками набиты, не понятно, что с ними делать.

Ленька выдал «цыганочку», «Русского», люди запросили вальсы, танго, и вдруг кто-то из толпы крикнул:

— Танго, Леха! Белый танец!

У Славки екнуло внутри. Опередили, догадались, подумал он, и у Леньки тоже дрогнуло внутри: спиной неуклюже повел баянист, но справился с собой и сыграл первые аккорды танго. Славка пел про себя: «Вдали погас последний луч заката, и сразу темнота на землю пала, прости меня, но я не виновата, что я любить и ждать тебя устала».

«Зачем играешь?» — хотел спросить он, но Ленька хитро подмигнул ему: «Все идет, как надо».

А на поляну белая невеста вывела жениха. Тот обнял ее за талию, выставил по-пижонски левую руку в сторону и пошел фигуры делать под Ленькину музыку: и крутанет веснушчатую, и на руку ее кинет, к шее прижмет. Такого даже на поселке не делали, хотя тренировал Ленька жилпоселовский люд каждый вечер. Славке стало обидно, но, когда танго кончилось и все захлопали бурно баянисту — так захлопали, что деревья в палисаднике дрогнули белым цветом, Славка понял, что под такую классную музыку даже шпалы сбацают мировой танец. И невеста хлопала громче всех, и радовался этому Ленька.

А жених, кореш чуть выше баяна, если на каблуках, похлопал Леньку по плечу:

— Хорошо играешь. У меня в армии баянист такой же был.

И пошел с невестой в дом: командир армии, начальник баяниста. Гордый, на голове ежик, а невеста все равно чуть выше. У нее начес — ого и шпильки с карандаш, только что купленный. Специально что ли так…

Ленька махнул рукой по голове, длинные русые волосы легко скользнули между пальцами, улеглись.

— Нам, лично, до армии как до луны пешком! — крикнул он и повернулся к молодежи. — По современней что-нибудь.

— Буги, Ленька!

С надрывом дернулись меха, басы низким голосом, с хрипотцой пропели в ритме буги незатейливую мелодию, в узких брюках парни вышли в круг, цветастые девчонки в крепдешиновых платьях окружили их и, вскинув руки, шпилек не жалея, себя не жалея, стали они бацать буги.

Внизу, огибая деревню, бежала Рожайка, струясь невредным смехом на мелкой воде, дальше, на взгорье, хмурился лес, а Славка, оценивая местных стиляг, гладил себя по животу: «Наши делают лучше!»

— Молодежь! — раздался голос тамады. — Пора к столу!

Славка глянул на Леньку, но тот был неумолим:

— Пойдем, нечего дурочку валять. Игрок мне нашелся хренов.

И опять был салат и морс, отчаянное «Горько!», а потом буги и вальсы. И опять был салат и морс. Даже солнце устало от такого пережора, а люди ели и пили, плясали и пели. А деревенские мальчишки все играли в чиру на зависть Славке. Он уже ненавидел морс, салат, вареную колбасу и невесту с ее веснушками, перестал понимать Леньку, который тащил его сюда, в село Никитское, по делу, а теперь, кажется, забыл о нем. Славка уже знал, что дела не будет, «белого танца» не будет. Он страдал, как страдает человек, которому прет пруха, а играть не дают, он не верил ни во что хорошее.

Вновь вышли на улицу. Посерело. Разбежались по домам пацаны. Грустный Славка встал за спиной баяниста. Тот сказал:

— Готовься. Кондиция номер пять.

И сыграл «цыганочку». Получилось у него особенно хорошо. На Леньку, казалось, не действовал ни салат, ни морс, ни деревенская самогонка, запах которой стелился по всей округе. И народ плясал, хоть и не жилпоселовский, но здорово!

— Подкрепись, — веселый тамада поставил на баян стопку и тарелку с огурцом. Ленька махом выпил, хрустнул огурцом, перешел на фокстрот. То есть все по плану. После фокстрота (а уже стемнело) баянист встал, передал Славке баян, шепнул: «Вальс, «Подмосковные вечера» и … понял?»

— Все понял.

«Дунайские волны» Славка играл на берегу Рожайки с чувством, на которое способен лишь матерый морской волк. Хорошо он дома потренировался перед свадьбой. Сто пятьдесят семь раз сыграл его за пару дней. Соседи чуть с ума не сошли, даже Леньку ругали. Зато теперь ни одной помарочки, ни одного сбоя не сделал Славка. Кружились пары — так здорово! Его даже на «бис» попросили сыграть, а тамада на радостях вынес стопку с мутной жидкостью, буркнул, пошатываясь:

— Тяни. Щас закусь приволоку.

Славка украдкой вылил самогонку под ноги и заиграл «Подмосковные вечера». Пели, танцевали, слушали, как бы сравнивая слова и музыку с тем, что виделось и слышалось вокруг. Сколько раз он дома сыграл эту мелодию, не известно, со счета сбился, но только он закончил последний куплет, как за спиной крикнули:

— Танго давай! Белый танец!

Славка сыграл первые такты, а тот же голос запел негромко:

Девушки по-свойски прижимались к парням, отодвигались подальше от света, от калитки — в деревенскую густую темноту. Что они там делали, баянист не знал, но на пятачке людей становилось все меньше. Ленька стоял за спиной и помыкивал под нос: «Прости меня, но я не виновата, что я любить и ждать тебя …»

— Ну спасибо, Леха! Век не забуду! — подошел к ним тамада. — Пропили племяшку мою, как надо. Разбежалась молодежь?

— Да.

— Охренели все. С часу гудим. Ленка своего увела к бабке. Вмажем чуток?

— Нет, Петро. К своим пойду.

— Приходи завтра к Похмелон Иванычу.

— Ладно.

Ленька подхватил баян, и они пошли со Славкой вдоль берега на другой конец села.

— Ушла, — буркнул лучший баянист Жилпоселка, а то и всего Домодедово, и вдруг крякнул без обиды. — Черт с ней! Что нам эта Рожайка? Скоро «Ижак» куплю, на Москву-реку ездить будем, в Серебряный Бор. Туда таких рыжих вообще не пускают. Чтобы масть московскую не портили, понял?

Спали они на сеновале, а там к утру такой холод разгулялся, что встали они рано-рано. Выпили парного молока с черным хлебом, и Ленька буркнул:

— Что мне на ее додика смотреть? Айда домой.

Шел он быстро, холод и молоко быстро трезвили его. Славка молчал. Ему-то что? Ну, помучался он с вальсами и фокстротами неделю, ну в чиру деревенских не ободрал, подумаешь! Зато салата объелся с вареной колбасой и со сметаной, морсу напился как следует. И все его хвалили. Ленька, правда, не хвалил. Даже за белое танго. Понятно почему. А он-то ни одной помарочки не сделал.

— Сейчас одну вещь покажу, — сказал Ленька в лесу. — Тут черемуха растет. Роща целая над рекой.

— И что?

— Чудак-человек! Ты когда-нибудь видел реку белую? Совсем белую, как молоко. Сейчас увидишь.

Обогнув косогор, вышли на поляну. За ней колыхались мохнатые белые шапки деревьев.

— Чуешь, духан какой. И холод сейчас стоит черемуховый, понял?

Ленька что-то говорил о приметах, белой Рожайке, а Славка лишь вздыхал удивленно: «Даже спасибо не сказал, тоже мне. Что я черемухи не видел?»

А черемуха росла здесь, на склонах большого холма, по над речкой, огромная. Дерево к дереву, семья, роща. И шапки у всех одинаковые, и ноги толстые, и лапы тяжелые: кулачищи!

— Смотри сам! — Ленька заметил Славкино удивление, засмеялся. — Говорил тебе!

Славка остановился от неожиданности — так поразил его вид Рожайки.

— Скажи вещь! — Ленька поставил баян на камень, быстро разделся. — Окупнусь малость.

Подошел к реке. Она была белая-белая. Плотное покрывало из цветка черемухи покоилось на ее теле. Миллиарды миллионов белых лепестков отдала черемуховая роща реке: бери, радуйся, не все же тебе возиться с пацанвой, которой от тебя нужны только рыбеха да вода в летний зной. Рожайка приняла дар с трепетом, притихла вода быстрая, склонились над ней крупные деревья.

— Здесь каждую весну так, — пояснил Ленька, а Славка даже про свой триумф забыл баянный — очень хотелось искупаться в белой речке, никогда он не купался в такой Рожайке, хоть бы разок бултыхнуться.

— Нельзя, — опередил его Ленька. — Заболеешь, а мне перед твоей матерью оправдываться.

Он, голый, попробовал воду, на ладони остались веснушками лепестки, река была не жадная — нужно, бери.

— Ух! — Ленька нырнул.

Очень грамотно нырнул, параллельно воде. Здесь же мелко, по пояс даже весной. Вынырнул он еще красивей, с рожайкиными белыми цветами на плечах, голове, спине, на руках. Черемуховый Ленька-баянист. Шуганул туда-сюда руками, разогнал цветы, резко сел в воду, вскочил и, разгребая лепестковое покрывало, вышел на берег. Улыбнулся, как вечерами с баяном у подъезда, покрякал, оделся. Река затянулась белой пеленой.

— Скоро поедем с отцом «Ижак» покупать. Он сначала не хотел, говорил, в армию все равно скоро мне. Но я его уломал. В Серебряный Бор будем ездить, точняк.

«Скоро я на море уеду», — грустно подумал Славка, и лучше бы он о чем-нибудь другом подумал, потому что …

Он уехал в деревню, когда у Леньки мотоцикла еще не было, а вернулся на поселок в конце августа — Леньку в армию давно забрали: баян его лежал на шкафу, мотоцикл, серебристого цвета огромный «Ижак» двухцилиндровый, стоял в сарае.

Письма Ленька писал не охотно даже родителям, даже в первые месяцы службы, но вдруг прислал Славке фотографию: на берегу моря, на большом валуне, стоял он в окружении друзей с баяном в руках. Сам улыбается, меха в разные стороны, вода морская искрится. Весело ему, видно, в армии, думал Славка, разглядывая фотографию, но лучше бы он так не думал, потому что…

Из армии Ленька Афонин не вернулся, и в Серебряный Бор они с ним так и не съездили.