Последние дни вольностей удельных

Иван III Васильевич родился в 1440 году. К этому времени, во-первых, собранный вокруг Москвы русский люд постепенно начал превращаться в народ с общими для всех устремлениями и целями, и народ этот созрел уже для великих дел, для окончательного и бесповоротного утверждения в стране единодержавия; во-вторых, ослабли две другие, совсем недавно мощные политические силы в Восточной Европе; в-третьих, еще не окрепли в достаточной степени (чтобы активно влиять на судьбу Руси) государства, расположенные сразу за пределами Восточной Европы; в-четвертых, ближайшие предки Ивана III подготовили почву для крупных преобразований.

Еще в 1437 году Золотая Орда распалась в очередной раз, и теперь собрать ее в единое государство не смог бы даже самый искусный политик. Под ударами старых и новых врагов ослабла Литва. Крепко помогало Литве Польское королевство, но не всегда великие князья литовские, мечтающие о самостоятельности, были рады этой помощи, а сами поляки чувствовали себя не совсем уютно из-за постоянного натиска с запада — со стороны германских императоров, да и с юга — со стороны венгров и степняков. В Скандинавии в середине XV века стала нарождаться новая сила — Швеция, пока зависимая от Дании, но сама контролирующая Финляндию. Время Швеции придет чуть позже, в 1523 году, когда она освободится при Густаве I от Дании, но уже во время правления Ивана III она оказывала заметное влияние на ход дел в Прибалтийском регионе. На востоке от Москвы в сороковых годах XV столетия после распада Золотой Орды было создано Казанское ханство — не очень сильное, но молодое и дерзкое. Сама Золотая Орда контролировала теперь незначительные территории в низовьях Дона и Волги. В середине этого века за Черным морем быстро окрепли турки-османы. В 1453 году они сокрушат одряхлевшую Византийскую империю, захватят Константинополь, продолжат завоевания на Балканах, в других точках Евразии, но до Восточной Европы они доберутся еще не скоро, а значит, не смогут помешать Ивану III вести здесь свои дипломатические игры, от результата которых во многом зависел успех всего дела русских.

Как же распорядился этим политическим наследством Иван III Васильевич, который в 1462 году представлял собой уже опытного политика и военачальника, хотя историки оценивают его деятельность по-разному?

«Историки смотрят на него различно. Соловьев говорит, что только счастливое положение Ивана III после целого ряда умных предшественников дало ему возможность смело вести обширные предприятия. Костомаров судит Ивана еще строже: он отрицает в нем всякие политические способности, отрицает в нем и человеческие достоинства. Карамзин же оценивает деятельность Ивана III совсем иначе: не сочувствуя насильственному характеру преобразований Петра, он ставит Ивана III выше даже Петра Великого. Гораздо справедливее и спокойнее относится к Ивану III Бестужев-Рюмин. Он говорит, что хотя и многое было сделано предшественниками Ивана и что поэтому Ивану легче было работать, тем не менее он велик потому, что умел завершить старые задачи и поставил новые».

Поначалу он действовал осторожно, хотя уже первые его самостоятельные шаги могли подсказать даже очень равнодушному к политике человеку, что Иван III Васильевич будет продолжать политику Даниила Александровича — Ивана Калиты — Дмитрия Ивановича — Василия Темного, то есть политику Москвы.

В 1463 году он, используя дипломатический дар дьяка Алексея Полуэктова, присоединил к Московскому государству город Ярославль. Сделать это было совсем не трудно. Ярославские князья практически не оказали никакого сопротивления. Начинал Иван III с самого легкого. В том же году, уже хорошо представляя себе внутреннюю политику основных своих соперников и, главное, очередность, в которой они будут выходить с ним на бой, он заключил с сильным князем тверским мир, затем женил князя рязанского на своей дочери, признал его самостоятельным князем. Так ведут себя опытные поединщики, когда судьба выводит их на поле боя сразу с несколькими противниками. Нейтрализуя с помощью всевозможных маневров самых сильных из них, они наносят удары по слабым, выводят их из смертельной игры по очереди. Конечно же, выиграть такой бой могут только исключительно одаренные поединщики, прекрасно чувствующие расклад сил в каждый момент, усыпляя сильного, убивая слабого, держа в нервном напряжении равного. Сложное искусство! Иван III Васильевич владел им в совершенстве.

«В лета пылкого юношества он изъявлял осторожность, свойственную умам зрелым, опытным, а ему природную; ни в начале, ни после не любил дерзкой отважности; ждал случая, избирал время; не быстро устремлялся к цели, но двигался к ней размеренными шагами, опасаясь равно и легкомысленной горячности и несправедливости, уважая общее мнение и правила века. Назначенный Судьбою восстановить единодержавие в России, он не вдруг предпринял сие великое дело и не считал всех средств дозволенными».

В 1463–1464 годах он, «проявив уважение к старине», дал Пскову того наместника, которого хотели горожане, обиженные действиями ставленника Москвы. Но когда, возгордившись, они захотели получить большее, то есть «отложиться» от новгородского владыки и создать свою самостоятельную епископию, Иван III неожиданно проявил жесткость, не пошел на поводу у расхрабрившихся псковичей, повелел, «уважая старину», оставить все как было. Слишком много самостоятельности давать Пскову не стоило. И старина тут ни при чем. Тут под боком Ливонский орден, Литва, Дания, ганзейские купцы, шведы… Самостоятельность и тяга людей к ней похвальны, но только не в приграничных землях и не в такой стране, которая выруливает по дороге истории на колею единодержавия. Иван III очень тонко чувствовал возможности, способы и средства достижения каких-либо целей, плюсы и минусы единодержавия. Новгородцы, обрадованные решением великого князя, попросили у него войско для наказания псковичей. Иван III отругал их за эту инициативу, чем показал, что подобные вопросы в централизованном государстве решает монарх, на то он и существует.

В 1467 году на Русь опять наведалась чума. Народ встретил ее «с унынием и страхом». Устали люди от этой коварной напасти. Народу она погубила великое множество — более 250 тысяч человек. Но сокрушался князь московский не только из-за повального мора: в тот год внезапно умерла любимая жена Ивана III — великая княгиня Мария. Если верить источникам, ее погубила не чума, а яд. Современники считали, что княгиню отравили (тело несчастной невероятно раздуло под действием яда). Сын Василия Темного очень переживал. Он хоть и не поверил, что было совершено отравление супруги, но от этого ему легче не стало.

А тут еще проявил характер митрополит Феодосий. Не нравилось ему, как повредились нравы в монастырях, как вели себя в них монахи. Он боролся с растлением нравов как мог: «Еженедельно собирал он священнослужителей, учил, вдовых постригал в монахи, распутных лишал сана и наказывал без милосердия. Следствием было то, что многие церкви опустели без священников». На Феодосия возроптали священнослужители и верующие. Он прекратил борьбу, ушел в Чудовский монастырь, взял к себе в келью прокаженного и ухаживал за ним до последних дней своей жизни. Феодосий ежедневно снимал с прокаженного струпья и, видимо, думал, что тем самым он снимает с людских душ их заблуждения и грехи.

Этот молчаливый бунт, этот своеобразный уход «в пустыню», свойственный, впрочем, правдо- и богоискателям разных эпох и народов, на жизнь страны и Москвы не оказал заметного влияния. Но один прокаженный брат во Христе не остался без помощи, а это и есть самый большой подвиг — возлюбить не человечество вообще, а одного несчастного в отдельности. А на Москве все осталось по-прежнему: народ пребывал в унынии и страхе, росло количество монастырей, Иван III искал способ расшевелить не равнодушных к жизни людей, но несчастиями придавленных, вернуть им волю к жизни. И такой способ нашелся. Он организовал осенью 1467 года поход крупного войска на Казань. Поход прошел неудачно: сказалось то, что русские люди давненько в крупные походы не хаживали. Казанский хан Ибрагим тоже послал свой отряд на Русь, но Иван III, догадавшись о предстоящем ходе хана, укрепил пограничные русские города дружинами.

Через несколько месяцев, уже в 1468 году, великий князь московский снаряжает сразу три похода на восток. Одна дружина во главе с Семеном Романовичем прошла по Черемисской земле (Вятская область и часть современного Татарстана), прорвалась сквозь густые таежные леса, уже покрытые снегом, в богатую землю черемисов и занялась грабежом. Другая дружина — Ивана Стриги-Оболенского — выполняла задачу поскромнее: она отогнала казанцев, вторгшихся в Костромскую землю. Третья — Даниила Холмского — разгромила отряд налетчиков под Муромом. Затем отряды нижегородцев и муромцев сами отправились в Казанское ханство, пограбили там местное население, напустили страху.

Все эти набеги представляли собой своего рода разведку боем. В конце концов Иван III подготовил крупное войско и во главе его сам отправился на Казань. Но в это время в Москву прибыл посол из Литвы, и великий князь вынужден был вернуться в столицу на переговоры.

А войско Ивана III, в 1469 году подступившее к столице ханства, выглядело так внушительно, что Ибрагим был вынужден признать поражение и «заключить мир на всей воле государя Московского». Русские взяли огромный выкуп и, главное, вернули на родину всех пленных, которых казанцы захватили в войнах за предыдущие сорок лет.

Это был первый крупный успех великого князя, успех, стратегически очень важный: он порадовал русских людей победой, возвращением пленных домой, снял с москвичей оковы безысходности, «уныния и страха», вселил уверенность в своих силах, он должен был многому научить недругов и врагов Ивана III, который проявил в войне с Ибрагимом незаурядное терпение, талант организатора, волю и упорство.

Иван III Васильевич не успел порадоваться победе, как из Новгорода пришли невеселые слухи о слишком вольных настроениях в городе. Вольница, вече, гордость, желание жить по старине, по законам предков… Шестьсот лет Новгород, являясь неотъемлемой частью Русской земли, жил по своим внутренним законам, по законам вечевой республики, в которой сохранилось многое от тех далеких времен, когда, по словам Прокопия из Кесарии, племена славян и антов жили в народоправстве (демократии), где счастье и несчастье было делом общим. Знаменитый византийский историк жил в VI веке. Описывая быт народов Восточной Европы в книге «Война с готами», он сообщал, что эти племена (славяне и анты) выбирали на вече вождей, могли в любое время вновь собраться и скинуть вождя, проштрафившегося, неугодившего чем-нибудь людям крикливым, авторитетным. Подобная практика бытовала в Новгороде и после пришествия на Русь варягов. Даже они, славившиеся упрямством и упорством в достижении своих целей, не решились отменить вече в Новгороде. Впрочем, надо напомнить, что тинги в Скандинавских странах очень напоминали по своей сути вече славянских народов, отличаясь, пожалуй, лишь некоторой аристократичностью и организованностью.

Новгородцы по праву гордились своей вольницей и своими древними обычаями. Судьба долгое время хранила город и его вечевые устои. Ни сильные князья Киевской Руси, ни хаос великой распри, ни жестокая данная зависимость от Орды, ни нашествия чумы, ни частые в этих краях голодные годы не могли изменить отношение новгородцев к вечевому строю, к самой сути своей жизни. И вдруг явился на свет Божий град Москва, стал собирать вокруг себя земли, княжества, менять в корне самою жизнь, устанавливать ненавистное новгородцам единодержавие — разве могли вечные поклонники вече с этим смириться?!

Дело в Новгороде на этот раз в свои руки взяла женщина — вдова посадника Исаака Борецкого Марфа. Марфа обладала ораторским даром и талантом организатора, способна была заставить знать слушать себя. О ее богатстве тоже ходили легенды, как и о ее скупости. Приведем здесь эпизод «знакомства» Марфы и монаха Зосимы, свидетельствующий о ее феноменальной жадности. Зосима жил в селении Толвуй, что на берегу Онежского озера. Судьба долгое время благоволила к нему. У него были богатые родители, они ни в чем не отказывали любимому сыну. Но в один несчастный день оба они умерли, оставив Зосиме богатейшее наследство. Он распорядился им так же, как распоряжались деньгами, не заработанными своим трудом, только самые великие люди: он раздал деньги нищим и отправился на поиски старца Германа. Нашел он его в глухом лесу и уговорил перебраться с ним на Соловецкий остров, чтобы основать новый монастырь. Человеком он был энергичным, деятельным, слов на ветер не бросал. Вскоре на острове была сооружена церковь Преображения, затем общежитие для монахов и церковь Успения.

Когда жизнь в труднейших условиях Севера наладилась, сюда все чаще стали наведываться местные рыболовы, а также послы богатых новгородцев, считавших остров своей землей. Начались утомительные для монахов прения. Знаменитые новгородцы не хотели отдавать обихоженную монахами землю. Особенно трудно было разговаривать с послами Марфы Борецкой. Они гордо повторяли: «Это наш остров! Вы не будете здесь жить».

Зосима решил договориться непосредственно с Марфой, прибыл со своими учениками в Новгород, явился к посаднице. Гордая, жадная и поэтому недальновидная боярыня прогнала монахов со двора. Зосима сказал в сердцах своим ученикам: «Вот наступят дни, когда на этом дворе исчезнет след жителей его, и будет двор этот пуст».

Игумен Соловецкого монастыря обратился к архиепископу Ионе и к правительству Новгорода. Те отнеслись к нему с уважением. Он получил от владыки, посадника, тысяцкого и пяти концов Великого Новгорода жалованную грамоту на весь остров «за осьмью свинцовыми печатями». Бояре пожаловали Соловкам значительную сумму.

Марфа поняла, что из-за своей гордыни, из-за своей жадности осталась одна, а это никак не входило в ее планы. Она пригласила Зосиму и его учеников на пир. Игумен принял приглашение, простил боярыне все, благословил ее и детей ее. Пир был знатным и веселым. Но вдруг, как гласят легенды, Зосима заплакал. Его рыдания испугали Марфу. С трудом игумен взял себя в руки. После пира потрясенная Марфа вновь испросила у него прощения, и он вновь благословил ее.

Когда монахи покинули двор Борецкой, ученик Даниил спросил у игумена:

— Отче, почему ты плакал, глядя на бояр?

Зосима тихо молвил в ответ:

— Я видел шестерых бояр без головы.

— Это только видение, ты утомился, — пытался успокоить игумена добрый ученик.

— Все так и будет, — сказал Зосима и добавил: — Но ты держи это при себе, — и умолк.

Существуют и иные, более благожелательные по отношению к Марфе, версии этой встречи. Но приведенная легенда говорит еще и о том, что Марфа, задумав крупное дело, не пренебрегала союзом ни с боярами, ни со священнослужителями. А дело она задумала чрезвычайно серьезное — не зря мы отличию Новгорода от Москвы посвятили столько места в нашей книге. Собирая на пиры знать, Марфа по-женски яростно ругала Ивана III Васильевича, выясняя попутно отношение к нему своих гостей. Она мечтала о свободном Новгороде, о вече, и многие бояре и купцы с ней соглашались, не зная, правда, как противостоять сильной, с каждым годом крепнущей Москве. Марфа знала. Она наводила дипломатические мосты с Литвой, мечтала выйти замуж за какого-нибудь знатного литовца, может быть, даже за князя, а потом оторвать с помощью западного соседа Новгород от Москвы… Если вспомнить долгую историю этого города, то можно сказать, что ничего сверхъестественно нового по отношению к Москве Марфа не предлагала: не один раз новгородцы угрожали русским князьям связать себя союзными узами с западными противниками Москвы. С этим сталкивались и Василий Темный, и Василий Дмитриевич, и другие русские князья. Почему же Зосиме привиделся столь печальный конец Марфы Борецкой, поддержавших ее бояр и самого Господина Великого Новгорода? Потому, что игумен Соловецкого монастыря угадал, как сказали бы сейчас, требование времени, а оно было не только против вечевого строя, но и против удельной системы.

Иван III Васильевич, зная о деятельности Марфы Борецкой, долгое время проявлял завидное хладнокровие. Новгородцы осмелели настолько, что «захватили многие доходы, земли и воды княжеские; взяли с жителей присягу только именем Новгорода; презирали Иоанновых наместников и послов; властью веча брали знатных людей под стражу на Городище, месте, не подлежащем управе; делали обиды москвитянам». Казалось, пора приструнить зарвавшихся бояр. Но Иван III Васильевич лишь сказал чиновнику Новгорода, явившемуся в Москву по своим делам: «Скажи новгородцам, моей отчине, чтобы они, признав вину свою, исправились; в земли и воды мои не вступалися, имя мое держали честно и грозно по старине, исполняя обет крестный, если хотят от меня покровительства и милости; скажи, что терпению бывает конец и что мое не продолжится».

Великий князь поступил в данном случае как опытный боксер, вышедший на ринг с очень серьезным противником: он притворился на время слабым, даже испуганным.

Чиновник выслушал сию речь и передал ее согражданам. Можно себе представить, как отнеслись к этим словам вольнолюбцы! Они, естественно, посмеялись над ними и над Иваном III. Новгородцы не ожидали подвоха, а Марфа Борецкая настолько уверовала в победу, что даже отправила своих собственных сыновей на вече, чтобы заручиться поддержкой общественного мнения. А поддержка была необходима: народ пока не проявлял явных симпатий к ее планам, скорее наоборот, поддерживал политику Москвы. Марфа сделала ставку на вече, и расчет ее оправдался! Горластые сыновья посадницы были в мать: неплохие ораторы, они осыпали словесной грязью московского князя и московскую политику, говорили страстно, убедительно, закончив речь на вече яростным призывом: «Не хотим Ивана! Да здравствует Казимир!» А им в ответ, будто эхо, ответили возбужденные голоса: «Да исчезнет Москва».

Кое-кто, вероятно, на вече и остался верен Москве, но кто — сие никому не известно. А вот решение вече известным стало: отправить в Литву посольство и просить Казимира быть повелителем Господина Великого Новгорода. Повелителем Господина!

Иван III Васильевич и в этой ситуации не сплоховал. Готовясь к решительным боевым действиям против сторонников Борецкой, собирая войска всех своих союзников, в том числе и псковичан, он посылает в город чиновника Ивана Федоровича Товаркова, и тот зачитывает горожанам воззвание, мало чем отличающееся от того, что говорил недавно сам великий князь новгородскому чиновнику. Эту медлительность некоторые историки называют нерешительностью, но уж слишком показной она была, чтобы свидетельствовать о действительном отсутствии решительности. Просто князь Иван III дал Новгороду шанс опомниться, одуматься, все взвесить и не вступать в унизительный союз с Литвой. Решительной чрезмерно и недальновидной в своей прыти была Марфа. Решительность ее и погубила.

Товарков, вернувшийся в Москву, поведал великому князю о том, что в Новгороде не внемлют, не слышат, упорствуют в отступничестве, что только «меч может смирить новгородцев». А Иван III все медлил. Предвидел князь, что будет пролито много крови соотечественников, что много горя испытают новгородцы, и хотел (и это желание вполне понятно) поделить бремя ответственности за разрешение распри с мятежными новгородцами со всеми, на кого он опирался в своей политике: с матерью и митрополитом, братьями и архиепископами, с князьями и боярами, с воеводами и даже с простолюдинами. Он собрал Думу, доложил об измене новгородцев и услышал единогласное: «Возьми оружие в руки!» После этого Иван III медлить больше не стал, действовал хотя и осторожно, но точно и взвешенно, а взвесив все и собрав почти всех русских князей, включая князя тверского Михаила, послал Новгороду складную грамоту с объявлением республике войны.

И в то же лето огромная армия двинулась к Новгородской земле. Республиканцы такого оборота дела не ожидали, ведь в Новгородской земле, где много озер, болот, рек и речушек, летом воевать сложно. Неожиданное наступление ратей московских озадачило сторонников Марфы Борецкой и короля Казимира.

Войско Ивана III быстро продвигалось по Новгородской земле несколькими колоннами. Псковская дружина захватила Вышгород. Даниил Холмский взял и сжег Русу. Новгородцы поняли, в какую попали беду, заговорили о мире или хотя бы о перемирии. Но Марфа Борецкая была настолько невысокого мнения о князе московском, что убедила сограждан в быстрой победе над нерешительным Иваном. Война продолжалась. Холмский разгромил под Коростыней, между Ильменем и Русою, внезапно напавшее на него войско новгородцев, состоявшее из ремесленного люда. Много ополченцев попало в плен. Победители, озверевшие от удачи, отрезали несчастным носы и губы и отправили их в Новгород. Идеологическая подготовка к этой войне в стане сторонников Москвы была проведена отменная: воины брезговали брать даже вооружение и обмундирование плененных новгородцев — изменников!

Иван III, развивая успех, приказал князю Холмскому подойти к Шелони, и 14 июля здесь состоялась решительная битва. С криком «Москва!» бросились в бой воины великого князя. Они выиграли сражение и беспощадно расправились с побежденными.

Дружины Холмского и Верейского еще несколько дней грабили Новгородскую землю, а Иван III тем временем распоряжался судьбой пленников: кому-то из них, в том числе и сыну Борецкой Дмитрию, отрубили головы, кого-то посадили в темницы, кого-то отпустили в Новгород. В те же дни московское войско овладело Двинской землей, жители которой присягнули Ивану III Васильевичу.

Одержанная в войне против Новгорода победа, однако, не вскружила великому князю голову. Договор о мире, отраженный в нескольких грамотах, казалось, не соответствовал военным успехам Москвы. Но князь, желающий называться самодержцем всей Руси, и не должен был наказывать чрезмерно чад своих заблудших, а лишь должен был приструнить их, чтобы научились свои интересы соизмерять с интересами общими. Иван III не упомянул в договоре ни словом Марфу Борецкую, он как бы простил слабой женщине ее проступок. Но в этой рыцарственности не было мягкотелости, неуверенности или осторожности на случай повторения подобных событий в будущем. Это был признак того, что сила Москвы уже неодолима, только всему свое время. В Шелонском договоре, например, Пермь была включена в состав Новгородской земли. Иван смирился с этим, хотя московские князья давно мечтали о богатых приуральских землях. Не прошло и нескольких месяцев, как прибывшие с Урала в Москву люди попросили помощи у князя, защиты от притеснений, чинимых жителями Перми. Иван тут же отправил на обидчиков войско. Федор Пестрый, возглавивший дружину, разгромил в битве при городе Искора пермскую рать, затем устроил рейд по окрестностям, пленил много воевод, и в конце концов в 1472 году Пермь присягнула Ивану III.

В том же году в Русскую землю вторгся с крупным войском хан Золотой Орды Ахмат. Московское войско не пустило его дальше Оки. Очень недовольный и злой, Ахмат отступил, но воевать с Русью не раздумал. Через восемь лет он вернется сюда и вновь встретится с войском Ивана III.

* * *

Теперь попробуем выяснить, что было характерно для первого десятилетия правления Ивана III. Обратим внимание на события, мимо которых проходят, как правило, москволюбы, да и москвоведы тоже.

15 июля 1464 года на Фроловской (Спасской) башне Московского Кремля появилась великолепная, сработанная из белого камня скульптура святого Георгия, появилась вопреки христианским канонам, не поощрявшим сотворение идолов. До середины XV века в Москве, пожалуй, не было ни одной статуи. Разрешение Церкви на скульптурное изображение святого Георгия объяснить можно лишь обширными контактами Руси с Западом, где скульптура стала частью храмового искусства.

Но почему именно он стал изображаться впоследствии на гербе столицы? Не ответить на этот вопрос — значит, не понять московский характер, московскую душу, Москву-народ.

Святой Георгий близок сердцу многих христианских народов Восточной Европы. Его знали и почитали еще до принятия Русью христианства; проник он сюда вместе с преданиями христианских миссионеров и полюбился обитателям Приднепровья за свою земледельческую сущность: ключом родники отворял, поля охранял, колодцы берег, стада пас, а воевать придется — землю защищал.

Русские князья благоговейно относились к нему, давали сыновьям его имя — оно стало популярным на Руси. Ярослав Мудрый при крещении сам принял имя Георгий. Еще в 1030 году Ярослав построил в честь святого город Юрьев, а через семь лет основал в Киеве Георгиевский монастырь, возвел храм напротив «ворот собора Святой Софии». Глубоко символична дата освящения первого на Руси храма Святого Георгия: 26 ноября 1051 года. Задолго до принятия христианства в этот день земледельцы праздновали окончание осенних полевых работ, и Ярослав Мудрый недаром приурочил освящение храма к столь желанному для сельскохозяйственного труженика дню.

26 ноября стал одним из самых радостных праздников на Руси. Юрьев день — день осеннего Георгия. А главный день святого в средней полосе Восточной Европы, в частности в Московской земле, отмечается 23 апреля (6 мая по новому стилю), перед началом полевых работ. В этот день, согласно легенде, Георгий был казнен.

Со второй половины XI века, когда увеличился приток бродников в междуречье Оки и Волги, и вплоть до Куликовской битвы город Москва, Москва-народ и святой Георгий существовали словно бы порознь. Москва делала первые шаги в истории и вряд ли осознавала свое предназначение. Это осознание пришло после великой победы на поле Куликовом. Недавно ученые нашли печать Дмитрия Донского с изображением всадника с копьем, поражающего змея. Великий князь московский и владимирский имел право скреплять документы такой печатью.

Но Москву и образ святого Георгия уже на рубеже XIV–XV веков слило воедино нечто более существенное, более великое, нежели воинские победы. Юноша Георгиос, согласно легендам, был родом из знатной семьи. Москву основал знатный князь из рода Рюриковичей Георгий Владимирович. Георгиос совершил много воинских подвигов, и Москва, совсем еще юная, одержала много побед. За главный свой подвиг юноша Георгиос принял мученическую смерть, и Москва чуть не погибла во время нашествия Тохтамыша. Георгиос, проповедуя христианство, примирил разные народы, крестил языческого царя, и Москва, куда перемещался в XIV–XV веках центр православия, несла свет христианской надежды и терпимости племенам и народам словом и примером. Но полюбили святого Георгия главным образом потому, что охранял он тружеников, их поля, их дома и скот, и Москва тоже еще до Ивана Калиты принимала, поощряла людей труда, давала им возможность мирно работать, охраняла, когда опасность нависала над ними.

В середине XV века перед московскими князьями стояла одна немаловажная проблема. Воевать им приходилось очень часто: и внутри своих владений, и за их пределами. Это отнимало много сил и у простого народа, и у бояр, и у князей да воевод. Чем же можно было восполнить физические и моральные потери? Как ободрить матерей, отдающих год за годом своих сыновей в дружины? «А никак! — воскликнет не приученный думать человек. — Чернь никогда и никто не спрашивал, много чести. Приходили воеводы в селения, набирали молодцев покрепче…» Э-э, нет! Подобное агрессивное и примитивное поведение в своей собственной отчине никакому владыке не гарантировало успеха на длительный срок. Великим князьям в XV столетии приходилось выискивать любые средства и способы выживания во враждебном окружении: военные, дипломатические и моральные. В то время, когда, как в соседних странах, например, не существовало еще обычая награждать знаками отличия всех воинов за победы и успешные походы, московские князья стали делать это массово. Награждали, конечно, по-разному: знатному воеводе могли вручить большую золотую медаль (а точнее, знак отличия) на увесистой золотой цепи, простые дружинники получали медали поменьше, часто из позолоченного серебра. Но так уж устроен человек — ему приятно быть замеченным, отмеченным, приятно получать заслуженные награды. Московские князья, начиная, по-видимому, с Ивана III, потребность человека в признании и поощрении верно использовали для поднятия духа в народе служилом.

О том, как выглядели знаки отличия в XV веке, пока точно неизвестно, но в XVI веке сын Ивана Грозного Федор Иванович награждал отличившихся (по свидетельству англичанина Д. Флетчера) медалью с изображением святого Георгия на коне. Того самого святого, которому пели русские люди, выходившие 23 апреля на поля:

Великолепный тактический ход нашли те, кто предложил чеканить на боевых наградах изображение мирного по сути своей святого: заступника, помощника в трудном крестьянском деле. С Егорием-то на шляпе (или на рукаве) никакой ворог не страшен.

И скульптура святого Георгия на Фроловской башне появилась не случайно. Государству со столицей в Москве, и самой столице, и людям нужна была своя символика. В 1466 году на той же башне, но с внутренней стороны Кремля, была поставлена еще одна белокаменная статуя — Дмитрия Солунского. Этот святой великомученик так же, как святой Георгий, пострадал во времена императора Диоклетиана. В старинных русских стихах его называют помощником русских воинов в борьбе против темника Мамая. Славянские народы с древних времен чествовали святого Дмитрия Солунского, а сербы и болгары называли его патроном славянской нации, «отечестволюбцем». В 1197 году из греческого города Фессалоники (Солунь) великий князь Всеволод Юрьевич принес икону Святого Дмитрия, написанную, согласно легенде, на гробовой доске великомученика. Икона находилась в Киеве, затем ее перевезли во Владимир, а в 1380 году она была перенесена в Москву и поставлена в Успенском соборе. Многие русские князья в знак особого почтения давали своим первенцам имя Дмитрий. Уже сказанного вполне достаточно для понимания того, насколько был почитаем этот святой, между прочим, современник и соотечественник святого Георгия.

Хотя святость и соперничество несовместимы, но почитатели — люди обыкновенные, со слабостями, и поэтому обе скульптуры установили на Фроловской башне практически одновременно, и не зря! По-прежнему почитая Дмитрия Солунского великомученика, жители Москвы уже в середине XV века относились к святому Георгию великомученику с каким-то трепетным, сложным чувством, в котором соединились уважение и надежда, сострадание и вера, а также тихая гордость и невоинственная радость человека-труженика за победившего зло не копьем — оно-то атрибут аллегорический, не злом — одной внутренней силой, которую вселяет в доброго человека сам Господь, о чем свидетельствует нимб над головой святого. И потому великомученик, за добро пострадавший, признан Победоносцем.

Скульптура святого Дмитрия Солунского вскоре погибла при невыясненных обстоятельствах, и святой Георгий остался один на Фроловской башне. Он встречал и провожал своим спокойным взглядом гостей быстро развивающейся столицы, воинов, друзей и врагов, он видел кровь, в том числе и кровь русских людей, погибающих от рук русских же людей, и было в его взгляде нечто вечное, вневременное, была грустная мудрость веков. Следует напомнить, что еще в IV веке до н. э. в эллинистическом мире существовали надгробия с объемными изображениями всадников, например надгробие военачальника Дексилея, барельеф на котором очень напоминает изображение Георгия на Фроловской башне. Разница лишь в том, что древний воин — воин настоящий и заносит копье над побежденным им человеком. Георгий же — воин небесный, и занес копье он над символом зла — химерой, сотворенной непросветленным сознанием человека.

Статуя Георгия на Фроловской башне была не первым произведением искусства в честь этого великомученика. Уже в 1462 году, а по некоторым данным — еще в конце XIV века, неподалеку от Кремля, в местечке, чуть позже названном Псковской горкой, на улице Варварке, стояла церковь Покрова Божьей Матери, ее москвичи прозвали по названию придела церковью Георгия Великомученика-страстотерпца.

«Известна каменной с 1462 года» другая церковь Георгия Великомученика — на Большой Дмитровке. В начале XIV века в старой Дмитровской слободе начала селиться знать. Вскоре уютный склон покатого холма занял Юрий Захарьевич Кошкин-Кобылин, дядя царицы Анастасии Романовны… Но это уже из другого времени, о котором речь пойдет позже.

С 1460-х годов известна церковь Георгия Великомученика, что в Старых Лучниках. В те времена здесь было урочище Лучники, обитатели которого, по одним сведениям, делали боевые луки, а по другим — продавали лук. Сюда, на лужки, москвичи выгоняли коров, и место это вплоть до XVII века называлось старой коровьей площадкой. Буренкам здесь было хорошо вдвойне, потому что лужки находились рядом с церковью Егория в Лужках, а он издавна считался на Руси покровителем домашнего скота. Таким был путь святого Георгия к сердцу москвичей и в герб Москвы.

 

Свадьба

Важный период в жизни Ивана III закончился радостным событием — свадьбой. Его женой стала племянница последнего византийского императора Константина Палеолога София.

Византия пала, когда в 1453 году турки взяли Константинополь. Константин Палеолог погиб, защищая столицу уже разрушенной державы. Его братья, Дмитрий и Фома, некоторое время правили Пелопоннесом, не имея никакой надежды закрепиться на этом славном полуострове. Братья, воюя друг с другом, вконец ослабели, и турки без труда взяли и Пелопоннес. Султан Магомет II человеком был мудрым, понимал, что надежность создаваемого османами государства будет во многом зависеть от взаимоотношений между побежденными и победителями. Он предложил братьям Константина Палеолога служить ему. Дмитрий охотно согласился, отдал свою дочь в жены Магомету II, получил в награду за это небольшой, но доходный городок и жил там не то чтобы припеваючи, но спокойно.

Фома пошел другим путем. Со всей семьей, со свитой, с драгоценностями и последними богатствами империи, а также со святынями Православной церкви он явился к папе римскому Пию II, получил от него ежемесячное жалованье, довольно неплохое, жил безбедно.

Умер Фома в Риме, оставив сыновей Андрея, Мануила и дочь Софию на попечение нового папы римского Павла II. Сыновья, получая стабильное жалованье, жили в свое удовольствие, как беспечные богатые наследники.

Горевала в Риме лишь София. Ей пора было выходить замуж, но достойного супруга во всей Европе найти она не могла. Упрямая была невеста. Православная. Не пошла она замуж за короля французского, отказала герцогу миланскому, проявив тем самым удивительную для ее-то положения неприязнь к католикам.

Папа римский Павел II, озадаченный таким поведением Софии, но искренне желающий ей счастья, упорно продолжал поиск женихов. От католических мужей ему пришлось отказаться, но среди православных претендентов было не так много правителей столь высокого ранга. Все-таки племянница последнего императора Византийской империи.

Однажды кардинал Виссарион, родом из Греции, посоветовал папе римскому обратить внимание на великого князя всея Руси Ивана III Васильевича. Павел II тут же понял, какую огромную выгоду может получить в результате Римская церковь, и предложил царевне бывшей империи нового жениха.

София быстро согласилась, чем несказанно порадовала и удивила многих. О далекой Руси, уже более двухсот лет платившей дань Орде, в Западной Европе, переживающей во второй половине XV века волну очередного подъема в экономике и в культурной жизни, стали забывать. Но мудрые люди, каким, несомненно, являлся Павел II, никогда не забывали о несметных богатствах, о великой силе духа восточноевропейских народов и племен. Римский папа надеялся с помощью Софии воздействовать на русских упрямцев, убедить их подчиниться Римской католической церкви.

Сватовство прошло удачно, и эту удачу вполне можно отнести к выдающимся успехам московской дипломатии, делавшей при Иване III первые шаги. Павлу II хотелось присоединить, подчинить Риму Русскую православную церковь. Да, его могли подкупить обещания послов великого князя оказать Западной Европе помощь в борьбе с султанами. Да, прав был венгерский король, отказавшийся от заманчивой идеи нанять для войны с османами Орду, которая могла бы, почувствовав вкус побед, ударить и по европейским странам, повторив подвиги Аттилы. Да, ситуация в XV веке была сложнейшей в связи с крушением христианской державы и вторжением в Европу иноверцев. Но для католического мира усиление православной Руси тоже представляло серьезную опасность. София могла эту опасность нейтрализовать. В конце концов красивая мудрая женщина могла и влюбить в себя Ивана III, и руководить им, влюбленным. Так или иначе, но сватовство состоялось, и 24 июня 1472 года невеста с огромной свитой отправилась из Рима в Любек, оттуда морем она добралась до Ревеля. Встречали там ее очень хорошо. Ливонские рыцари десять дней угощали ее разными яствами, а уж в Псковской земле готовились к встрече невесты, как к Светлому дню, к великому празднику Пасхи.

Павел II послал с Софией легата Антония, гордого человека. Перед ним всегда носили латинский крест — крыж. В Пскове этот священнослужитель, войдя в Соборную церковь, даже не удосужился поклониться святым иконам! Лишь после того, как его одернула София, он приложился к иконе Богоматери.

Ропот пошел среди народа русского. Кого же везут великому князю? Как поступит он с римским легатом? Иван III Васильевич ждал невесту с нетерпением. Несколько месяцев назад римские послы показали ему изображение Софии, и он побыстрее хотел увидеть воочию эту красивую женщину, свою невесту. Но свита племянницы Константина Палеолога медленно приближалась к Москве, слухи достигали столицы гораздо быстрее. И великий князь волновался: как поступить с римским легатом, перед которым везде и всюду носили крыж?

Русский посол Иван Фрязин советовал Ивану уважить папу римского и разрешить легату войти по своему обычаю в Москву, в Кремль, пусть несет впереди себя крест латинян. Но многие бояре и священнослужители побаивались, как бы сей акт не возмутил народ православный. Запутавшись в дипломатических трех соснах, великий князь явился к митрополиту Филиппу и спросил: как же ему поступить? Владыка твердо сказал ему: «Если ты разрешишь легату войти во врата с латинским крестом впереди, то я уйду из города в другие врата. Чтить веру чуждую есть унижать собственную».

Иван III Васильевич после этого урока повелел боярину Федору Давыдовичу отправиться навстречу легату и объявить ему о воле государя Московского и митрополита всея Руси, а если гость будет упорствовать, то, как говорят некоторые летописцы, приказал великий князь взять силой римский крыж и положить оный в сани, что боярин и сделал впоследствии не задумываясь.

Царевна София прибыла с папским легатом в Москву 12 ноября. Иван III Васильевич встретил гостей хорошо, и тут же, не мешкая, благо 14 ноября начинался Филиппов пост, состоялись обручение и накануне поста — 13 ноября — бракосочетание Софии и Ивана III в деревянной церкви, построенной в центре возводимого уже в Кремле нового Успенского собора.

Это бракосочетание сыграло свою знаменательную роль в истории Руси. Оно сблизило Москву с Римом, не до такой, правда, степени, о которой мечтал Павел II, отношения с многими странами Запада у Руси стали лучше и, если так можно сказать, насыщеннее. Брак этот почти исключил возможность налаживания связей между Русским государством и Османской империей, хотя в XV веке это не очень было заметно; не сделал Русскую православную церковь придатком Римской католической, но, поскольку обе они были христианскими, и не ослабил последнюю, а лишь подчеркнул сходство двух церквей.

Брак Ивана и Софии был прежде всего политическим, и повелитель Московского государства делал все, чтобы получить из этого наибольшую выгоду для страны, но… относился он к супруге, волевой и неглупой, с уважением, даже, может быть, и с любовью.

 

Было ли иго?

Осенью 1471 года митрополит Филипп повелел готовить камень на строительство в Кремле нового Успенского собора взамен обветшавшего, возведенного еще во времена Ивана Калиты с благословения митрополита Петра. Пока готовился материал, мастера-каменосечцы Ивашка Кривцов и Мышкин ездили во Владимир обмерять знаменитый храм, возведенный еще Андреем Боголюбским и Всеволодом. Затем, уже в начале 1472 года, в апреле они же сделали разметку нового храма, который, по задумке Филиппа, должен был иметь формы владимирского, но по размерам превосходить его в длину, ширину и высоту на полторы сажени, то есть на три с половиной метра. Серьезная задача стояла перед строителями. Взялись они за дело с воодушевлением, выкопали рвы, «набили в их подошву сваи и потом положили основание зданию кладкой». Вроде бы все грамотно сделали Ивашка Кривцов и Мышкин, но одна незадача случилась с ними и со всеми русскими мастерами-строителями: забыли они напрочь секрет раствора извести, которым скреплялись камни. Раньше-то, во времена Андрея Боголюбского, раствор получался густой, застывая, он становился крепче камня.

Но разве можно было строителям, каменщикам забывать один из главных секретов каменного строительства — секрет раствора?! Что же это за строители такие?

Русские строители! Очень, надо сказать, способные, талантливые люди. Они за трое суток, не на спор, а просто так, по привычке, рубили резные терема неописуемой красоты, они тепло дерева, его возможности, его душевную ценность знали лучше всех в мире. Разве что японские да китайские мастера могли на равных с ними соперничать в искусстве деревянного зодчества. Но давно уже пришло на Русь время камня, кирпича — материала более прочного, хотя и более трудоемкого. Еще со времен Ярослава Мудрого поняли люди ценность этого материала. Время! С XI века стоят на Руси каменные храмы. Около тысячи лет приходят в них люди, приносят сюда свое самое лучшее, самое доброе, а храмы хранят это доброе в себе…

До 1238 года русские люди владели секретом каменного храмостроения. А в 1471 году митрополит Филипп не мог найти на Руси людей, сохранивших секрет раствора извести! Жидкую какую-то известь делали Ивашка Кривцов с Мышкиным. Но хоть жидкий, а все же раствор! Надо работать. Отказываться никак нельзя.

К 1474 году «к весне… церковь виделась «чудна вельми и превысока зело», уже была доведена до сводов, которые осталось только замкнуть, чтобы на них соорудить верх большой — среднюю главу». Ну уж с этой задачей как-нибудь да справились бы русские мастера, если бы их раствор не подвел. Он их подвел и, скажем прямо, вовремя подвел. 20 мая на закате вдруг рухнула северная сторона храма и половина западной стороны.

Какая незадача! Строили-строили, и на тебе — падают стены сами по себе, не дождавшись, пока над ними соорудят верх большой. В чем же дело? Кто виноват в катастрофе?

Кто-то из летописцев сваливает все на землетрясение, которое якобы случилось в тот час. Кто-то упрекает мастеров за то, что они клали стены по старинке (возводился своего рода каркас из внутренних и внешних стенок, между ними укладывались камни, заливаемые раствором). Но этот старинный метод, между прочим, применяется по сию пору в некоторых случаях, и ничего, стоят дома! Некоторые во всем обвиняли высокую лестницу, пристроенную к несчастной северной стороне.

А мастера из Пскова посмотрели на работу своих коллег, похвалили (стены, мол, красивые, гладкие) и принялись ругать раствор. Но когда им предложили возвести знаменитый храм, они наотрез отказались, довольствуясь другими заказами — церквями помельче. Почему? Плохой раствор извести не позволял им соорудить громадный храм? А может быть, что-то более существенное повлияло на их решение? В Пскове и в Новгороде они возводили церкви, красивые, надежные, но не без помощи немцев. Успенский же собор, задуманный митрополитом, был при всей своей внешней простоте сооружением чрезвычайно сложным! Увеличение размера, а значит, и объема здания требовало применения небывалых еще приемов строительства. Тут одними золотыми руками, волей, желанием ничего не сделаешь. Тут нужен был многовековой опыт строительства сооружений таких масштабов.

В конце июля 1474 года Иван III отправил в Венецию Семена Толбузина (первого посла русского происхождения в Западной Европе). Тот справился с заданием и на следующий год вернулся на родину с Аристотелем Фиораванти — знаменитым зодчим, инженером. Он был единственным из многочисленных венецианских мастеров, кто согласился поехать в Восточную Европу учить русских строительному делу и другим премудростям, выпросив себе при этом ежемесячное жалованье в 10 рублей — очень солидное по тем временам.

Семен Толбузин рассказывал об этом человеке были-небылицы. Мол, позвал однажды Аристотель его к себе в гости и показал ему чудо рукотворное. Слуга хозяина дома принес медное блюдо на четырех яблоках, тоже медных и начищенных до блеска. На блюде стоял кувшин, похожий на умывальник. Аристотель открывал краник, а из него то вода чистая, колодезная лилась, то вино, а то и самый настоящий мед — пей чего хочется душе твоей. Русские-то люди поначалу не верили рассказам Толбузина, но когда Аристотель (по некоторым данным, его звали Муролем) приступил к делу, то даже самые отъявленные неверующие поверили, что этот человек может и кувшин с разными хитростями придумать.

Аристотель-Муроль работал не спеша. Тщательно осмотрел он развалины храма, похвалил каменщиков за гладкость кладки, по примеру псковских мастеров поругал известь, очень «неклеевитую», да и камень признал рыхловатым для такого важного дела. В общем, пожурил он, мягко говоря, русских мастеров, а затем принялся крушить ими возведенные и чудом уцелевшие после «странного землетрясения» стены.

Поставил Аристотель-Муроль около одной стены высокий — из трех сосновых бревен — треножник, повесил на него на канатах дубовую дубину с носом, окованным железом, привязал с другой стороны веревки прочные, и, раскачивая с их помощью дубовую толстую дубину, стали рабочие крушить стены. Эка невидаль! За 25–30 веков до рождения Аристотеля-Муроля такими «баранами» пользовались и греки, и римляне, и китайцы, и другие народы. И ордынцы при взятии многих русских городов использовали «бараны». Это русские люди должны были помнить. Забыли напрочь. Ходили они на стройку, как на концерт.

Аристотель уже в начале июня начал копать траншеи под основание храма, после чего соорудил кирпичный заводик неподалеку от Андроникова монастыря. Русские мастера старательно запоминали секреты и новинки итальянского мастера, и дело быстро продвигалось вперед. Он научил их работать с кирпичом, показал, как делается раствор извести, который, если вечером его замесишь, утром тверже камня станет.

Обо всех тонкостях и хитростях этого гения говорить надо в других книгах, но почему так отстали русские от своих европейских соседей?! Почему хоть и не погасла свеча, да нить знаний, навыков мастерства прервалась? Потому что Орда мешала русскому народу жить. Она ворвалась на Русь великим ураганом, смела все подчистую, увела в плен всех мастеров. Ну это бы ладно, подобные ураганы народы не убивают. Но затем Орда на двести с лишним лет нависла густым смогом над Восточной Европой, погрязшей к тому же в феодальных раздорах, измученной чумой. А вот выжить в смоге, сохранив при этом свое лучшее, удавалось далеко не всем оказавшимся в подобном несчастном положении народам. Русские люди чуть было не забыли свой собственный русский вклад в культуру Евразии, и говорить об этом снова и снова нужно хотя бы потому, что нет-нет да и появляются разные теории о благотворном влиянии «ордынского присутствия» в Восточной Европе, о великой пользе этой самой данности, которая — не нашествие Батыя, а именно дань, данность, ярмо на шее — чуть было не превратила русский народ в стадо покорных овец. Ордынская дань столетиями лишала людей — и чернь, и великих князей — жизненного стимула, так необходимого роду человеческому. Она мешала мыслить творчески, всеохватно. Она не позволяла думать о будущем и творить это будущее.

Гнусное и античеловечное состояние — данная зависимость — отбросило русский народ в начало XI века, когда он, очарованный красотой православных храмов, начинал создавать самостоятельно в городах своих и селениях эту неземную красоту. Спустя четыре с половиной века он все начинал сначала, с «барана», разбивающего старые стены. Это тяжелый труд — начинать все сначала.

Иван III Васильевич и митрополит Филипп, как когда-то Калита и Петр, очень вовремя поняли, что волну «уныния и страха» можно сбить радостью творчества, созидательным трудом. Они прекрасно распорядились имеющимися у них средствами, когда не пожалели денег на зарубежных мастеров. Вместе с величественным Успенским собором росли радость и гордость людей, которые готовились к важнейшему событию — к освобождению от ордынской зависимости.

Впрочем, великий князь Иван III Васильевич деньги в Орду давно не возил и не собирался делать этого впредь.

 

Конец Господина

С приездом царевны Софии в Москву Русь, как это ни печально было для папы римского Павла II, не перестала быть православной, напротив, восприняла из Византийской православной империи многое, в том числе и государственную символику. Например, двуглавый орел — герб Восточной Римской империи — стал гербом Русского государства. А Иван Васильевич, укрепляя единовластие и во дворце, и в стране, по словам Н. М. Карамзина, стал первым русским самодержцем.

В 1475 году он начал поход на Новгород, на сей раз мирный. Он воспользовался древним правом княжеского суда, приехал в город, объявил о цели своего визита, и к нему тут же потянулись жалобщики, которые, как этого и стоило ожидать, предъявили обвинения тем, кто являлся организатором прошлой кровавой смуты. В суде, скорее для проформы, участвовали посадники, представлявшие народ Господина Великого Новгорода, но рядил суд один человек: великий князь всея Руси. Он вынес строгий приговор. Шесть человек были арестованы и вскоре отправлены в Муром и Коломну в темницы. Все попытки смягчить приговор успехом не увенчались. Других обвиняемых Иван III отпустил на поруки, взяв с них в пользу истцов, а также в государственную казну по полторы тысячи рублей.

Затем великий князь знатно попировал, не отказываясь от многочисленных подношений и подарков, и вернулся в Москву. Вслед за ним явились в Кремль послы из Новгорода с богатыми подарками и просьбой смягчить приговор. Иван подарки принял, но просьбу не выполнил. В Москву бить челом, нарушая древний закон о том, что все суды новгородцев должны происходить в городе, начали прибывать другие истцы, искавшие у великого князя управы на произвол. Иван III внимательно выслушивал их и отправлял своих московских слуг за ответчиками, что тоже являлось грубейшим нарушением прав Господина Великого Новгорода.

Город взбунтовался. Вече казнило троих приставов Ивана III. И на этот раз ответ был суровым и последовал незамедлительно. Осенью 1476 года в Новгородскую землю, сильно пострадавшую шесть лет назад, ринулось войско великого князя, а также дружины других князей. Задача перед ними стояла простая: грабить поселения, убивать всех, кто окажет хоть малейшее неповиновение. Господин Великий Новгород, вечевая республика, скалой стоявшая на северо-западных рубежах Руси более шестисот лет, был обречен на гибель. Сопротивляться он не мог. Он выслал к великому князю послов, и после некоторых очень вялых попыток со стороны Господина отстоять хоть толику свободы, новгородцы согласились на все требования Москвы. «15 января они были приведены к присяге на полное повиновение великому князю. На этой присяге каждый новгородец был обязан доносить на своего брата новгородца, если услышит от него что-нибудь о великом князе хорошего или худого. В этот день был снят вечевой колокол и отвезен в Московский стан».

Без вечевого колокола Великий Новгород и представить-то было трудно, он стоял теперь беззвучный, бессловесный… но все же русский, не польский и не литовский.

Все шестеро бояр, которые пировали несколько лет назад вместе с игуменом Соловецкого монастыря у Марфы Борецкой, были обезглавлены. Ее сын умер в муромской темнице, а сама она, закованная, была отправлена с внуком в Москву на погибель. Злое пророчество Зосимы сбылось. Узнав об этом, он жил недолго, несколько месяцев, и умер 17 апреля 1478 года в печали. Он будто бы предчувствовал, что беды Новгорода, уже не господина самому себе, еще не прошли.

Город вновь взбунтовался, рассчитывая на помощь Казимира. Тот, напуганный резким усилением Москвы, отхватившей громадный и богатейший клин между Балтикой, Белым морем и Уралом, пошел, как говорят сейчас, ва-банк: отправил в Орду послов с предложением напасть на Русь совместно — с юга и с запада. Бунт новгородцев пришелся Казимиру литовскому как раз кстати.

Иван Васильевич действовал в эти дни смело и молниеносно. Он собрал войско и объявил поход на немцев, осуществивших несколько дерзких налетов на Псковскую землю. Новгородцы совсем расхрабрились, восстановили вече, изгнали из города наместников Москвы. Войско Ивана быстро шло к Пскову и вдруг неожиданно для всех, даже для самых верных людей великого князя, повернуло к Новгороду, и вскоре республика содрогнулась от ужаса: дружины московские плотным кольцом окружили город, по стенам и домам которого били из пушек меткие снаряды Аристотеля. Это действительно был великий человек. Он одинаково хорошо строил и крушил. За десять рублей ежемесячно.

Новгородцы, наивный люд, выслали к Ивану людей, они просили его о том, чтобы он гарантировал послам свободный проезд из города в стан князя. Иван даже слушать их не стал, сказал грубо: «Я государь вам. Я помилую лишь невинных. Отворяйте ворота. Войду — никого невиновного не оскорблю!»

Город открыл ворота. И началось привычное для подобных случаев: следствие, пытки, казни. Сто пятьдесят человек лишились жизни! Архиепископ попал в заточение в Чудов монастырь. Его имущество досталось казне, как и имения казненных. После этого из Новгорода по другим городам было расселено более тысячи детей купеческих и боярских. А еще через несколько дней в Москву отправилось победоносное войско с семью тысячами семей, переселяемых в Московскую землю. Их имущество тоже оказалось в казне, и это обстоятельство сыграло чуть позже не последнюю роль в строительстве Московского Кремля и других сооружений в стольном граде, да и в экономико-политическом состоянии Русского государства вообще, о чем прекрасно сказал Н. М. Карамзин: «Хотя сердцу человеческому свойственно доброжелательствовать республикам, основанным на коренных правах вольности, ему любезной; хотя самые опасности и беспокойства ее, питая великодушие, пленяют ум, в особенности юный, малоопытный; хотя новгородцы, имея правление народное, общий дух торговли и связь с образованнейшими немцами, без сомнения отличались благородными качествами от других россиян, униженных тиранством моголов; однако ж история должна прославить в сем случае ум Иоанна, ибо государственная мудрость предписывала ему усилить Россию твердым соединением частей в целое, чтобы она достигла независимости и величия, то есть чтобы не погибла от ударов нового Батыя или Витовта; тогда не уцелел бы и Новгород: взяв его владения, государь московский поставил одну грань своего царства на берегу Наровы, в угрозу немцам и шведам, а другую за Каменным Поясом, или хребтом Уральским, где баснословная древность воображала источники богатства и где они действительно находились в глубине земли, обильной металлами, и во тьме лесов, заполненных соболями. — Император Гальба сказал: «Я был бы достоин восстановить свободу Рима, если бы Рим мог пользоваться ею». Историк русский, любя и человеческие и государственные добродетели, может сказать: «Иоанн был достоин сокрушить утлую вольность новгородскую, ибо хотел твердого блага всей России».

 

Стояние на Угре

Новгород был покорен. Вскоре у Ивана III Васильевича родился сын Василий. Наследник! Радость русского царя была велика. И вдруг ему доложили, что хан Золотой Орды Ахмат прислал к нему гонцов с басмой (своим изображением). Ранее великие князья всегда встречали ордынских послов в местечке на середине современной Новокузнецкой улицы и кланялись басме или болвану (изваянию). То ли София, как считают некоторые историки, уговорила прекратить эту унизительную процедуру, то ли сам Иван проявил инициативу, но уже несколько лет ордынским басмам и болванам поклоны не отбивались. Супруга русского повелителя, «жена хитрая, честолюбивая», властная, знала цену себе и своему мужу, к тому же почувствовала, что пришла пора покончить с ордынцами, и часто по-женски капризно повторяла: «Долго ли мне быть рабыней ханскою?»

Софию оскорблял сам факт расположения ордынского дома на территории Кремля, оскорбляли ордынцы, беспокойно снующие туда-сюда, следящие за каждым движением царственной четы.

Иоанн III Васильевич

Великая княгиня недаром была родом из семьи византийских императоров, умела добиваться своего дипломатическими хитростями. Она написала письмо жене Ахмата, в котором убедительно просила ханшу перенести Ордынское подворье из Кремля в другое место, за его стены, здесь ей очень хотелось бы, сообщала доверительно София, построить церковь Николы Гостунского — покровителя гостей. Сделка эта состоялась. София одержала, если верить легендам, первую территориальную победу над ордынцами, она дипломатично попросила их из Кремля.

К женам Рюриковичи относились с некоторым прагматизмом: они не допускались к участию в политической жизни, то есть не заседали в военных советах, не имели права голоса на соборах и в Думе, их главным предназначением было рожать Рюриковичей, и этой своей миссией они должны были быть удовлетворены. И все же влияние женщин на политику князей было немалое, хотя непосредственно государственными делами занималась в Киевской Руси лишь одна княгиня Ольга, мать Святослава.

София Палеолог тоже влияла на политику Ивана III Васильевича. И дело даже не в том, что она, согласно легендам, энергично вторгалась в политику — в эту знакомую ей с детства сферу деятельности, но и в самом Иване, не пренебрегавшем ничьим мнением и не раз просившем у своей матери, а позднее у своей жены, совета.

В тот день, правда, он ни с кем не советовался. К нему во дворец явились послы Ахмата, показали великому князю басму: кланяйся, мол. Иван III взял изображение хана и неожиданно для всех рассвирепел, всегда очень осторожный, изломал образ, бросил куски его на пол и, не обращая внимания на послов, бояр, князей и слуг, стал топтать ненавистное всем русским изображение. Ярость Ивана III была откровенной, дикой, похожей на чисто женское отчаяние. Но женщины устроить прилюдно эмоциональный взрыв не присоветовали бы никогда. В ярости женской — слабость женская, это они знали. Мужчинам по-женски свирепеть никак нельзя. Стыдно. Смешно. Страшно.

Искореженная, изломанная басма с изображением Ахмата валялась под ногами князя, похожего в те мгновения… нет, не на женщину и даже не на избалованное дитя, но на уставшего вконец русского человека: надоело ему дань платить да услужливо кланяться послам и баскакам, ханам и ханшам, басмам и болванам, надоело. Возненавидел Иван III и его соотечественники двухсотлетнее унижение, покорность данников. Надоело. Надоело делать несчастные физиономии, надоело корчить из себя покорных придурков, жить абы как, потому что на иную жизнь — настоящую, полнокровную — был наложен негласный запрет ханами, всегда готовыми изъять «излишки» в свою казну. Двести сорок лет на Руси не желали «излишков», не хотели ничего чрезмерного, ничего слишком хорошего и красивого… Это очень длительный период, без излишеств жить не интересно человеку разумному, рожденному Творцом, чтобы творить, а не прозябать: день протянул, и ладно. Излишества приносят радость творцу. Русские смертельно устали жить по-звериному, им захотелось познать радости творчества. Пора настала сборщиков дани гнать в шею.

Но действительно ли настала? Хан Ахмат заручился поддержкой Казимира, и эти два врага могли натворить много бед на Руси. Может быть, стоило повременить с топтанием басмы? Примерно так думали свидетели сего акта, с волнением и удивлением наблюдавшие за разбушевавшимся князем. Да, Русь уже в шестидесятые годы XV столетия освободилась от жесткой опеки Орды, что подтверждает монументальный и величественный Успенский собор в Кремле, дерзко воздвигнутый на Боровицком холме. Такое дорогостоящее удовольствие мог позволить себе только народ, освободившийся от психологического рабства, переставший испуганно оглядываться по сторонам из-за боязни наказания за любой самостоятельный шаг. Приглашая в Москву Аристотеля и других мастеров из Италии, Иван III мечтал о великих стройках, о великолепии града Москвы. Не жалея на это средств, он чувствовал, что русский народ окончательно созрел для самостоятельного творчества, для красоты и на ее создание тоже не пожалеет ни сил, ни средств.

Совсем распалившись, топча ногами басму, краснея в гневе, он грозно глянул на всех и вдруг приказал… убить послов, убить гостей в собственном доме, кроме одного, которому он крикнул, еще не успокоившись от тяжкой работы: «Передай Ахмату, что если он не оставит меня в покое, то я с ним сделаю то же самое. Уходи!»

Историю с топтанием басмы не все признают реальной: она слишком не вяжется со сложившимся образом Ивана III, который отличался сдержанностью, мог просчитывать ответные ходы противников, наперед предугадывать возможные последствия любых действий. Таким бешеным и неуправляемым его видели не часто. И не женщины, конечно же, повлияли на то, что он вдруг изломал и истоптал басму Ахмата. Женщинам, кстати, еще предстоит сказать свое слово в этой истории.

Хан Золотой Орды, узнав о случившемся, воскликнул: «Так поступает раб наш!» Он решил сурово наказать ослушавшихся рабов. Только жестокой, изощренной казнью, показательной и массовой, искупали рабы всех стран и времен свою вину, когда проявляли дерзость и своеволие.

Хан решил напасть на Русь вместе с Казимиром с двух сторон и жечь, и грабить, и брать в полон, и цепями тяжелыми оковывать русских и Русь. Литва и Орда изготовились к прыжку.

Русские тоже собирали войска. Союзник Ивана III, крымский хан Менгли-Гирей, напал на литовскую Подолию, отвлек Казимира. Взаимоотношения русского царя и крымского хана говорят о мудрой дипломатии первого. Иван III сумел разными способами привлечь на свою сторону победителя этого отколовшегося от Золотой Орды ханства, натравливал его то на Ахмата, то на Казимира, не суля, в общем-то, взамен великих благ Менгли-Гирею. Крымский хан, надо сказать откровенно, свой союзнический долг исполнял честно, несмотря даже на то, что Москва приютила его брата и врага — Нордоулата.

Иван III, видимо, оттого, что имел в то время большие финансовые средства и располагал крупными людскими ресурсами, дерзнул пойти на риск: надежно защитив границы своих владений вдоль Оки, он послал дружину во главе с Нордоулатом и князем звенигородским Василием Ноздреватым… на Орду! Это был вызов — давно забытый русскими князьями прием борьбы со степняками. Бить противника на его территории, его же средствами, в данном случае используя для налетов небольшие мобильные отряды, — подобный прием часто помогал разным народам мира одолевать своих врагов. Так было, в частности, во время войны Древнего Китая с племенами хунну, когда полководец Ли Му научил китайцев воевать со степняками «по-хуннски» и выиграл важную для народов Поднебесной войну.

Ахмат вывел почти все свое войско из Орды. Остались там старики, дети, женщины — народ небоевой, победить его несложно. Нордоулат и Ноздреватый затем ушли по Волге на юг, чтобы грабить, жечь, убивать всех, кто окажет хоть малейшее сопротивление, — Орду бить надо по-ордынски. Пришел черед русским внушать страх Орде. Иван III явно шел на риск… Но оправдан ли он был? А вдруг Ахмату и Казимиру удастся выиграть войну? Что сделают они с русскими, узнав о злодеяниях Нордоулата и Ноздреватого? Великий князь всея Руси поставил страну на край пропасти.

Хан Ахмат прямиком на Москву не пошел, не решился форсировать Оку с боем и повел войско к реке Угре — притоку Оки. Здесь он рассчитывал соединиться с Казимиром и общими усилиями разгромить войско Ивана, истоптавшего басму повелителя своего.

И тут-то великий князь испугался! Под Новгородом такой решительный и самостоятельный, он вдруг оставил войско во главе с сыном Василием на берегу Угры, а сам вернулся в Москву, расположился лагерем в селе Красном, объявил удивленным согражданам о том, что приехал он в столицу посоветоваться с матушкой, духовенством и боярами (семью свою он предусмотрительно отослал из столицы). Посоветоваться с нужными людьми всегда полезно, но в данном случае это было бессмысленно. Русское войско, стоявшее на Угре, никаких альтернатив не имело — нужно было биться за Русь, за Москву, за Успенский собор. Это прекрасно понимали все, в том числе и Иван III. Но страх — это кратковременное помешательство разума — бывает трагически капризен, налетает на человека подчас в самые ответственные моменты. Кого не посещала неуверенность, на кого не накатывала минутная слабость в самый решающий момент жизни?

Бояре, духовенство и матушка явились к Ивану III, струсившему, сказали в один голос: «Иди смело на врага!» Сын его, призванный отцом в Красное село, отказался покинуть войско, ответив: «Ждем татар. Дождемся и будем биться». Даже родные братья, с которыми он постоянно ссорился, осознали серьезность положения, забыли обиды, решили драться вместе с общим врагом. Иди, Иван, на врага! Деваться тебе некуда, на Новгород ты ходил сам, а на Орду с Литвой идти боишься?

Не сразу принял решение Иван III. Но все же одолел свой страх и окреп в самом желании дать решительное сражение сильному врагу, приехал в войско, расположенное на берегах Угры, за которой уже стояли ордынцы.

Они тоже не спешили начать бой. Их напугала мощь московского войска. Ахмат стал ждать Казимира — вдвоем наказывать рабов сподручнее и веселее, а добычи на Руси хватит на всех с лихвой, торопиться некуда. Разбогатели подданные Ивана III Васильевича, деньги у них появились лишние, храмы они стали строить громоздкие. Почему же не потрясти их карманы, казну?

Прошло несколько тревожных дней. На берегах Угры стояли друг против друга два войска. Русские контролировали широкий фронт в шестьдесят километров и зорко следили за каждым движением опасного врага. То там, то здесь случались мелкие стычки. Разведотряды ордынцев рыскали по берегу Угры в поисках безопасного брода. Воины Ахмата кричали через реку: «Дайте хану путь, будет хуже!» Но куда уж хуже — двести сорок лет дань платить, терпеть ханское хамство, ездить в Орду за ярлыком на княжение в собственной земле! Ахмат с каждым днем становился все грустнее. Казимир не сдержал слово, не пришел грабить Русь. А вид русского войска, меткие стрелы и громогласные пищали пугали не только багатуров, но и самого хана.

Невесел был и князь Иван. Он оказался между трех огней. Казимир мог управиться с Менгли-Гиреем и ворваться в Русскую землю. От Ахмата ждать пощады бессмысленно. Кроме этого есть еще и новгородцы! Походы московского войска нанесли республиканцам неисчислимый ущерб, но ведь часто слабые и обреченные крушили всех, переворачивали вверх дном государства куда более сильные, чем Русь была в 1480 году. Чуть позже, когда закончится стояние на Угре, князь мог бы и посмеяться над собой, но в те тревожные дни ему было не до смеха.

Несколько раз он посылал к Ахмату послов с предложением о мире. Хан предъявлял такие условия, на которые мог согласиться лишь самоубийца. Иван не принимал предложения хана. Тогда Ахмат смягчил гнев, повелел Ивану III прислать к нему в стан сына или брата. Князь отказался. Всегда раньше русские спокойно отсылали в Сарай и Каракорум братьев, детей, внуков. К родственникам русских князей в ставке ханов так привыкли, что отказ Ивана очень удивил и разозлил Ахмата. Злиться, впрочем, он мог лишь вполсилы, потому что русское войско стояло за Угрой, организованное, сильное, с пищалями. Особенно не позлишься. Сначала нужно победить злых русских, залить им глаза их собственной же кровью, пожечь Русь да Москву, сломать силу ее, а уж потом злиться в полную мощь — так, чтобы вой стоял над лесами русскими и полями, чтобы стонала сама земля Русская от ханской злости. Победа! Как нужна была хану победа!

Он боялся проиграть войну, как не боялся этого ни один монгольский военачальник со времен Тогрула, Джамухи и Чингисхана, потому что слишком мало осталось людей в войске хана и в разорванной на куски Золотой Орде, где, помимо всего прочего, было немало врагов у Ахмата. Заменить павших воинов даже в случае ничейного результата сражения, даже в случае незначительной победы над русскими он не смог бы. Ему нужен был полный разгром Ивана III, полная победа.

Зима приближалась все быстрее. Но нагрянула она внезапно: Угру сковало толстым льдом буквально за ночь. И снегу намело, и поняли ордынцы, что пришел час битвы, что не дождаться им Казимира. Нужно было немедленно начинать битву с русскими и разгромить их.

7 ноября 1480 года Иван III Васильевич приказал своему войску отступить к Кременцу, чтобы занять удобные позиции для решительной битвы. Шуметь при этом он не приказывал. Зачем лишний шум в таком деле? Русские потянулись от берегов Угры сначала не спеша, будто им все равно, где бить врага, потом пошли чуть быстрее. Ахмат, узнав о маневре противника, вышел из палатки и грустно улыбнулся: знаю я эти уловки. Он вернулся в шатер, прибыли разведчики, доложили, волнуясь, о том, что в стане противника наметилась паника.

Воины арьергардных русских полков действительно запаниковали. Они видели, как на противоположном берегу Угры собираются ордынцы, с волнением ожидавшие приказа о наступлении. Ордынцев было много. Вот-вот они ринутся в бой на русский арьергард.

— Они бегут! — кричали ордынцы, не веря собственным глазам.

Из шатра вышел Ахмат, прищурился и тихо-тихо молвил:

— Они хотят заманить нас в ловушку!

Это тихое страшное слово волной страха побежало, опережая приказы и повеления начальников и самого Ахмата, по рядам ордынского войска. Ловушка. Страшное слово для ордынского воина. Сколько раз степняки использовали этот прием, сколько прекрасных побед одержали, сколько воинов врага перерезали! Самим попадать в ловушку им не хотелось.

— Ловушка! Ловушка!! — все громче кричали они и бежали, бежали от страшной Угры, от страшной беды подальше.

Шум в стане врага пугал русских. Они думали, что за Угрой готовится мощнейший удар по арьергардам, и бежали сломя голову подальше от реки, совсем не шумной, закованной в лед.

Это, с военной точки зрения, странное столкновение двух войск на реке Угре стало гибельным для Ахмата. С богатой добычей он прошел через земли, принадлежащие в то время Литве, к Волге, а там на него напал тюменский князь Иван. Хан с ним не стал сражаться, побежал, оторвался от погони, успокоился у Малого Донца и неподалеку от Азова, очень довольный богатством, награбленным на севере, осел зимовать. Радовался он совсем недолго. Однажды ранним утром Иван неожиданно ворвался в стан Ахмата и сам лично зарезал его, присвоив себе все имущество хана.

* * *

Стояние на Угре считается финалом татаро-монгольского ига. Действительно, это была последняя попытка ханов Золотой Орды сохранить прежние порядки на Руси.

Жители Москвы, Руси, летописцы, а также позднейшие историки по-разному оценивают влияние Ивана III Васильевича на ход событий, на сам итог той, мягко говоря, невыдающейся военной операции, столь благоприятно завершившейся для Москвы, для русского народа.

«Был единственный случай в его жизни, — пишет Н. И. Костомаров, — когда он мог показать собою пример неустрашимости, твердости и готовности жертвовать жизнью за отечество; но тут он явился трусом и себялюбцем: он отправил прежде всего в безопасное место свою семью и казну, а столицу и всю окрестную страну готов был отдать на расхищение неприятелю, покинул войско, с которым должен был защищать отечество, думал унизительным миром купить себе безопасность, и за то сам вытерпел нравственное унижение, выслушивая резкие замечания Вассиана».

Н. М. Карамзин дает иную оценку первому русскому царю: «Заметим тогдашнее расположение умов. Несмотря на благоразумные меры, взятые Иоанном для избавления государства от злобы Ахматовой; несмотря на бегство неприятеля, на целость войска и державы (очень, надо сказать, неплохие показатели деятельности любого повелителя, вождя, полководца! — А. Т.), московитяне, веселяся и торжествуя, не были совершенно довольны государем: ибо думали, что он не явил в сем случае свойственного великим душам мужества и пламенной ревности жертвовать собою за честь, за славу отечества. Осуждали, что Иоанн, готовясь к войне, послал супругу в отдаленные северные земли, думая о личной ее безопасности более, нежели о столице, где надлежало ободрить народ присутствием великокняжеского семейства… И так славнейшее дело Иоанново для потомства, конечное свержение ханского ига, в глазах современников не имело полной, чистой славы, обнаружив в нем, по их мнению, боязливость или нерешительность, хотя сия мнимая слабость происходит иногда от самой глубокой мудрости человеческой, которая не есть Божественная, и, предвидя многое, знает, что не предвидит всего».

Так или иначе, но стояние на Угре в 1480 году, через сто лет после поля Куликова, стало вехой в жизни быстро растущего и крепнущего Московского государства и в жизни князя московского Ивана III Васильевича.

 

Земная обитель для покровительницы небесной

В период с 1472-го по 1481 год, несмотря на широкомасштабные военные операции, на изнурительную борьбу с Новгородом, на энергичную дипломатическую деятельность, Иван III не забывает о переустройстве, обновлении стольного града. В эти годы, как уже говорилось выше, в Москве был возведен величественный Успенский собор. В это же время купцы и знатные, богатые горожане резко изменили свое отношение к камню как к строительному материалу. Раньше в Москве любили дерево. Мастера-плотники рубили из этого материала избы и терема, дворцы и храмы. Деревянные жилые здания считались полезными для здоровья. К тому же возводили их быстро, и леса вокруг строевого, дешевого было много. В 1450 году митрополит Иона возвел в своем дворе первую жилую каменную постройку. Убедить народ московский в целесообразности, пользе каменного строительства он не смог даже личным примером. Дерево! Влюбленный в благостную тишину соснового сруба, в мягкие тона звуков, мелодий, речей в бревенчатой избе, родившийся в этом уютном мирке, дождавшийся рождения здесь же, в своей избе, детей, внуков, правнуков, привыкший к ребристым стенам дома, человек с трудом (и далеко не каждый) может перейти в «палаты каменные». Именно этим можно объяснить тот факт, что в постройке Ионы была позже устроена обетная церковь Ризположения «в память избавления от татарского нашествия царевича Мазовши», а вторая жилая каменная постройка в Москве появилась лишь в 1471 году, когда купец Тарокан «заложил себе палаты кирпичные, у городовой стены, у Фроловских ворот, в одно лето и построил их». Через два года митрополит Геронтий на митрополичьем дворе заложил новую каменную палату, куда владыка переехал 13 ноября 1474 года.

Уже эти первые жилые здания убедили москвичей в том, что камень, на вид скупой и немногословный, грубый и непластичный, может в умелых руках мастера стать рельефнее дерева, пластичнее, веселее и… надежнее. В XV веке камню и кирпичу не суждено было заменить в жилом строительстве дерево, произойдет это гораздо позже по причине относительной дороговизны нового для столицы стройматериала, отсутствия мастеров и осторожности, инерционности населения, наследственно влюбленного в таинственные ароматы сосновых срубов.

В 1478 году псковские мастера поставили в Москве церковь Иоанна Златоуста, но, конечно же, главной постройкой этого периода правления Ивана III Васильевича являлся Успенский собор, торжественно освященный 12 августа 1479 года «митрополитом Геронтием с архиепископом Ростовским Вассианом, епископом Суздальским Евфимием и Сарским Прохором».

В эти же годы, особенно после решительного удара по Новгороду, весьма удачной войны на Угре и «сдачи в эксплуатацию» Успенского собора, Иван III стал все активнее зазывать на Русь мастеров из Западной Европы. Они ехали в Москву с опаской, но грандиозные планы освободителя Русской земли от Орды их подкупали: какой творец не мечтает о великих свершениях!

 

Великий координатор

В последующую четверть века (с 1480-го по 1505 год) Иван III Васильевич проявил себя как расчетливый, хладнокровный, циничный, целеустремленный политический деятель высочайшего класса. То был великий координатор. Редко покидая Москву, он словно бы восседал перед никем не видимым, кроме него, пультом управления историческими процессами в регионах и странах Восточной Европы, корректировал, подправлял, а то и направлял их в единое русло, в упрямый поток истории. Для этой серьезной работы ему очень нужны были боеспособная, мощная армия, финансовая мощь и внутренняя стабильность.

В 1480 году, еще в августе, войско Ливонского ордена осадило Псков. Жители города в отчаянной атаке нанесли налетчикам серьезный ущерб, деморализовали их. Той же ночью военачальник ливонцев Бернгард увел своих людей домой. Псковичи, боясь повторного нападения сильного врага, обратились за помощью к братьям великого князя Андрею и Борису, но те отказали им, да еще и разграбили, пожгли несколько селений. Магистр Ливонского ордена распустил свои войска, уверенный, что у Ивана, отвлеченного ханом Ахматом и Казимиром, и без ливонцев дел много. Он грубо просчитался в тот раз. Бескровная война против ордынцев на Угре сохранила в полной боевой готовности войско великого князя, и в феврале 1481 года он отправил двадцатитысячную рать во главе с князьями Иваном Булгаком и Ярославом Оболенским на Ливонию. В Пскове к нему присоединились новгородские полки, возглавляемые князем Василием Федоровичем и боярином Иваном Зиновьевичем. Результат этого похода для Ливонского ордена был плачевным: русские практически без боя взяли многие города в Ливонии и с огромной добычей вернулись домой. В 1483 году между послами магистра и великого князя было заключено перемирие на 20 лет.

Периодически накалялись отношения между Литвой и Русью. Иван охотно шел на переговоры, но предъявлял жесткое условие: вернуть русским земли, захваченные при Витовте. Литовцы добровольно отдавать награбленное не собирались, требуя от Ивана Великие Луки и Новгород. Но воевать некоторое время ни та, ни другая сторона не хотели, надеялись с помощью сильных союзников нанести врагу поражение.

Союзниками тех и других могли стать хан Крыма Менгли-Гирей, король Венгрии Матфей Корвин, а также другие ближние соседи Литвы и Руси. Богатыми дарами и обещаниями драться с Ордой, ненавистной крымскому хану, Иван III сумел, образно говоря, надолго пристегнуть к себе Менгли-Гирея. Долгие годы тот был верным его союзником, хотя иной раз и выходил из повиновения. Отношения с королем Венгрии были путаными, ярко выраженной ненависти к Орде у короля не было, хотя он и был заинтересован в сближении с Русью, мечтал с ее помощью отвоевать богатые земли у Польши. Но особой активности венгры не проявляли. Еще одним союзником Ивана III стал с 1457 года господарь Молдавии Стефан III Великий, знаменитый тем, что одержал несколько побед над венграми, поляками, турками, и хотя в 1476 году, проиграв войну Турции, признал зависимость Молдавии от Турецкой империи, все еще оставался сильным и влиятельным монархом, очень опасным для любого противника полководцем. Великий князь всея Руси и господарь Молдавии, в одинаковой степени заинтересованные в союзе, скрепили его брачными узами: дочь Стефана, Елена, была отдана за Ивана Молодого, старшего сына Ивана III.

Укрепляя единодержавные позиции в стране, великий князь в 1485 году силой окончательно покорил Тверь. Почуяв опасность, князья Ярославля отдали миром свои земли Ивану III Васильевичу.

В апреле 1487 года войско великого князя взяло Казань. Иван III поставил там нового хана — Махмет-Аминя, повелел передушить его противников, князей и казанских уланов, бывшего хана Алегама с женой сослать в Вологду, а его мать и сестер — на Белоозеро.

В том же году он нанес очередной удар по уже покоренному, но еще способному восстановить свое могущество Новгороду, который перестал быть господином своей судьбы, но оставался при этом Великим. Ивану III доложили о заговоре против наместника Москвы Якова Захарьевича, и великий князь приказал схватить заговорщиков. Много людей пострадало в тот год. Слуги Ивана кому-то отрубили головы, кого-то повесили. А семь тысяч человек вывезли из Новгорода. На следующий год из города вывезли и поселили в Нижнем Новгороде еще тысячу человек. Более восьми тысяч знатных купцов были признаны виновными в заговоре против наместника царя! Это слишком много для заговора. Убить Якова Захарьевича могли бы и несколько человек. То был не заговор, то было непокорство Новгорода Москве. Впрочем, Ивану III разбираться в подобных мелочах было некогда. Новгород, расположенный на торговой вилке, в устье двух торговых потоков Восточной Европы, мог в любую минуту воскреснуть, ожить. И против этого великий князь ничего не имел. Он лишь не хотел, чтобы воскрес Господин Великий Новгород. Никаких великих господ в стране быть не должно: об этом знает любой уважающий себя самодержец, даже очень сильный, а тем более слабый. Иван III Васильевич еще не раз обратит свой взор в сторону Новгорода.

В 1489 году центральная власть окончательно покорила Вятку. Самые яростные приверженцы старых республиканских обычаев из местных были казнены, богатые и знатные жители Вятки расселены в Боровске, Алексине, Кременце, а торговые люди — в Дмитрове. Их место на родине заняли законопослушные обитатели Московской земли.

В 1490 году случилось непредвиденное. Цепочку счастливых событий, казалось нескончаемую, прервала болезнь старшего сына великого князя — Ивана Ивановича. Он был достойным наследником Ивана Васильевича, его деятельным и активным соправителем. Отец любил своего первенца, гордился им. Полюбился Иван Молодой и простому народу за храбрость на войне, за спокойствие и мудрость в делах мирных. Заболел он опасным недугом — ломотой в ногах. В Москве в то время служил лекарем Мистр Леон из Италии. Он во всеуслышание заявил великому князю, что вылечит любимого сына его, а если нет, добавил гордо врач, «то вели меня казнить смертной казнью». Ну уж об этом он мог бы и не просить. За пять лет до болезни Ивана Молодого немецкий врач Антон, как считают летописцы, уморил лекарствами одного татарского князька, проживавшего в Москве. Несчастные родственники умершего отправились прямиком к великому князю. Иван III выслушал их и моментально принял решение выдать им немца-лекаря. Он прекрасно знал, что сделают с ним татары и как отреагируют на это специалисты разных стран Европы, которых русские послы зазывали в Москву. Татары отблагодарили чуткого к чужому горю великого князя, взяли под руки горе-врача и повели его, грустно дрожащего, к Москворецкому мосту. Там шумно текла река. Там татары и зарезали немца-врача.

Этот случай напугал и оскорбил иностранцев, а Аристотель Фиораванти вообще чуть не покинул Москву. Иван III Васильевич узнал о его намерении и распорядился по-своему: отправил великого зодчего, инженера, строителя под домашний арест, естественно, под арест в московском доме, а не в итальянском. Аристотель некоторое время побуянил, а затем остыл, понял, что в строгости своей Иван III не только прав, но и справедлив. Разве разные прохиндеи, в том числе и врачи, не могли попользоваться случаем и явиться в русский город, ни бельмеса не понимая в медицине?! Деньги в Москве платили хорошие, здоровье у местных жителей было отменное, почему бы и не рискнуть? Аристотель понял это, уезжать из Руси раздумал, а к тому времени великий князь простил его, и знаменитый человек остался в Москве.

Мистр Леон из Италии наверняка слышал о печальном финале немца Антона… Сын великого князя стоически переносил прижигания больных ног стеклянными сосудами с горячей водой, пил разные горькие зелья, не кричал от боли, страдал тихо и долго, угасая на глазах, и угас действительно молодой — в возрасте 32 лет.

Огорченный отец не забыл в великом своем горе об уговоре с Мистром Леоном, повелел арестовать врача. Сидел он в темнице около шести недель. Ждал. Ивана Молодого похоронили с почестями. Помянули. Через девять дней после смерти вновь помянули Ивана. Затем прошли сороковины и еще два дня. А тут и срок казни пришел. Вывели Мистра Леона из темницы, повели за Москву-реку, к месту казни, где теперь на площади Таганской появился знаменитый театр. Мистр Леон шел не спеша — куда спешить-то?! — и удивлялся: почему его не подталкивают, не заставляют идти быстрее? Потом он понял, почему. Привели его на Болвановку, а народу там… и все шли люди с разных сторон. Поэтому-то и не спешили палачи, уважали они свой не приученный к строгому распорядку жизни народ.

При этом-то честном народе казнили Мистра Леона, а уж какой он специалист был по врачебному искусству, о том знают лишь те, кого он лечил.

После смерти Ивана Молодого внутренняя политика великого князя стала еще жестче. В стране было немало недовольных единодержавием. Некоторые из них бежали в Литву, надеясь дождаться перемен к лучшему на родине, кто-то остался на Руси. Собрать свои силы в единый кулак они не могли по разным причинам. Этим пользовался Иван III Васильевич, добивая очаги удельщины по одному и все чаще подумывая о главных соперниках — братьях Андрее Васильевиче и Борисе Васильевиче. Отношения с ними были напряженными всегда. Но до смерти матери, инокини Марфы, в 1484 году взаимная антипатия не прорывалась наружу. Сыновья уважали матушку, и ей было нетрудно удерживать их от опрометчивых шагов. В последние шесть лет отношения между братьями накалились до предела. Иван, опасаясь, как бы Андрей и Борис не окружили себя противниками единодержавия, ждал удобного момента для нанесения решительного удара по главным своим противникам.

Хотя и была еще свежа горечь утраты любимого сына, но великий князь не упустил случая осуществить давно задуманное. В 1491 году великий князь по просьбе Менгли-Гирея послал в устье Донца крупное войско с заданием помешать золотоордынцам вторгнуться в пределы крымского хана. В походе на Донец должны были принимать участие братья Ивана III Васильевича. Андрей не послал свою дружину в помощь русскому войску. Но золотоордынцы и без того сильно перепугались, узнав о крупной рати на Донце, повернули обратно.

Иван III Васильевич до поры до времени скрывал свою неприязнь к брату, боясь, как бы испуганный Андрей не сбежал от него в Литву, решил действовать наверняка. Осенью брат приехал из своего Углича в Москву. Великий князь радушно встретил его. До позднего вечера они мило беседовали друг с другом, и никто из присутствующих даже подумать не мог о том, что произойдет на следующий день. Впрочем, играть в дружелюбие приходилось еще и потому, что рядом с Андреем всегда были верные ему бояре. Быть может, их боялся великий князь?

На следующий день гостей пригласили на обед. Иван III Васильевич встретил их с улыбкой, был добр и мягок, послал бояр в столовую, а сам взял брата под руку, о чем-то с ним поговорил и якобы по срочному делу вышел в соседнюю комнату. Андрей все понял, но остался спокойным: чему быть, того не миновать. Арестовал его Семен Ряполовский, храбрый князь, одержавший в боях много побед. Он явился в комнату со свитой и, не скрывая чувств своих, со слезами на глазах объявил волю государя. Человек он был неглупый, хороший, но заключил под стражу брата Ивана III беспрекословно. С Андреем расправились сурово: его удел был присоединен к великому княжеству, а сам узник скончался в темнице в 1493 году.

Бориса великий князь пожалел, видимо, понимая, что тот без брата не представляет собой никакой опасности для трона. Этот спокойный человек ушел через три дня в Волок, но Андрея он пережил ненадолго.

В 1492 году войной с Литвой начался новый период правления Ивана III Васильевича. Но перед тем как рассказать о перипетиях того сложного времени, следует поведать о делах московских с 1482-го по 1492 год.

 

Итальянские зодчие

Возведенный Аристотелем Фиораванти Успенский собор возвышался над старыми и новыми строениями Кремля и всей Москвы, и любому человеку, мало-мальски чувствующему красоту рукотворную и земную, бросалась в глаза дисгармония неудачного сочетания величественного здания храма и окружавших его низких ветхих построек. Впрочем, все понимали, что Успенский собор строился «на вырост» Москве — он должен был положить начало новой архитектуре, задать новый масштаб городу. Иван III замыслил крупные строительные работы не только на Боровицком холме, но и в других районах. Но не хватало на Руси, истрепанной ордынским присутствием, внутренними раздорами да волнами чумы, своих мастеров. Аристотеля же Иван III «перебросил» на важнейшее для того времени дело: поручил лить пушки и колокола. Ему нужны были пушки — для побед, колокола — для душевной радости.

Великий князь посылал людей в Италию и к немцам с приказом привозить оттуда мастеров. Время шло быстро, а чужеземные зодчие, инженеры, художники думали долго. Пришлось задействовать псковских строителей. 6 мая 1484 года они по заказу Ивана III начали возводить в Кремле на месте старого дворцовый храм Благовещения. Он строился пять лет. В тот же год мастера из Пскова начали строительство митрополичьей церкви Ризположения, а 31 августа 1486 года ее уже освятили.

В 1485 году итальянские зодчие начали возведение кремлевских стен и башен. Строительство этого сложного архитектурного и фортификационного сооружения осуществляли приезжавшие в разное время в Москву Марко Руффо (Марк Фрязин), Антонио Джиларди (Антон Фрязин), Пьетро Антонио Салари (Петр Фрязин) и Алоизо ди Каркано (Алевиз). Десять лет понадобилось мастерам, чтобы закончить работу. Кремлевские стены и башни явились не только великолепной огранкой еще не вполне сформировавшегося комплекса на Боровицком холме, но и господствующей над городом высотой, ядром новой Москвы. Забегая чуть вперед и выходя за временные рамки рассказа об Иване III Васильевиче, следует напомнить, что окончательное архитектурное оформление крепости на Боровицком холме завершилось в 1508 году сооружением глубокого рва, выложенного белым камнем и кирпичом «со стороны торга и Красной площади», а со стороны Неглинной — устройством прудов, «из которых по рву Неглинная была соединена с Москвою-рекою, так что крепость со всех сторон окружилась водою и Кремль стал островом».

О Москве тех времен осталось очень мало сведений. И. Е. Забелин в своем труде «История города Москвы» приводит описание города итальянцем Павлом Иовием, датируемое 1535 годом: «Город Москва по своему положению в самой середине страны, по удобству водяных сообщений, по своему многолюдству и, наконец, по крепости стен своих есть лучший и знатнейший город в целом государстве. Он выстроен по берегу реки Москвы на протяжении пяти миль, и домы в нем вообще деревянные, не очень огромные, но и не слишком низки, а внутри довольно просторны, каждый из них обыкновенно делится на три комнаты: гостиную, спальную и кухню. Бревна привозятся из Герцинского леса; их отесывают по шнуру, кладут одно на другое, скрепляют на концах, — и таким образом стены строятся чрезвычайно крепко, дешево и скоро. При каждом почти доме есть свой сад, служащий для удовольствия хозяев и вместе с тем доставляющий им нужное количество овощей; от сего город кажется необыкновенно обширным. В каждом почти квартале есть своя церковь; на самом же возвышенном месте стоит храм Богоматери, славный по своей архитектуре и величию; его построил шестьдесят лет тому назад Аристотель Болонский, знаменитый художник и механик. В самом городе впадает в реку Москву речка Неглинная, приводящая в движение множество мельниц. При впадении своем она образует полуостров, на конце коего стоит весьма красивый замок с башнями и бойницами, построенный итальянскими архитекторами. Почти три части города омываются реками Москвою и Неглинною; остальная же часть окопана широким рвом, наполненным водою, проведенною из тех же самых рек. С другой стороны город защищен рекою Яузою, также впадающею в Москву несколько ниже города… Москва по выгодному положению своему, преимущественно пред всеми другими городами, заслуживает быть столицею; ибо мудрым основателем своим построена в самой населенной стране, в середине государства, ограждена реками, укреплена замком и по мнению многих никогда не потеряет первенства своего».

В 1485 году каменные хоромы стали строить большие бояре: Дмитрий Ховрцы, а затем и его старший брат Иван по прозвищу Голова — сыновья казначея Ивана III Васильевича. После них каменное здание заложил боярин Василий Федорович Образец. И только после этого сам великий князь всея Руси стал строить себе у церкви Благовещения каменные хоромы. 5 апреля 1492 года он перебрался во двор Ивана Юрьевича Патрикеева и повелел разрушить деревянный двор, поставить на его месте каменный.

Итальянские мастера параллельно со строительством кремлевских стен и башен возводили на территории Кремля общественные здания и учреждения: Набережную палату, Грановитую палату…

 

Задача с двумя неизвестными

В начале 1492 года из Москвы в Варшаву на переговоры с Казимиром выехал Иван Никитич Беклемишев. Задание у него было несложное: потребовать от короля польского и литовского возврата Руси ее исконных земель — городков Хлепен, Рогачев и других. Переговоры не состоялись. 25 июня скончался король Казимир.

В этой сложной ситуации литовцы решили избрать самостоятельного, независимого от Польши великого князя. Им стал младший сын Казимира Александр. Старший сын умершего, Альберт, воссел на королевский польский престол.

Трудно сказать, почему литовцы, силы которых стали заметно таять, решились на такой шаг. Оторвавшись от Польши, они лишили себя мощной опоры в борьбе с Русью, все настойчивее требующей возврата захваченных при Витовте земель, но не потеряли пока самостоятельности, независимости. Что важнее: сильный союз против Руси, в котором Литва на вторых ролях, или непредсказуемая самостоятельная жизнь? На этот вопрос каждый народ отвечает сам, и рецептов здесь быть не может.

Иван III Васильевич, узнав о «разводе» Польши и Литвы, послал людей в Крым и в Молдавию, к своим союзникам Менгли-Гирею и Стефану, и, не дожидаясь их ответа, решил начать боевые действия против Александра — отправил полки на территорию противника. Великий князь литовский очень быстро почувствовал силу Москвы. Понимая, что в одиночку ему с Иваном III не управиться, он решил примириться со своим самым сильным врагом и заключить с Москвой союз, а женитьбой на одной из дочерей русского самодержца закрепить его.

Но только начались переговоры, как в Москве раскрыли заговор: князь Иван Лукомский, перешедший из Литвы на русскую службу, был уличен в коварном злодействе и схвачен при попытке отравить великого князя всея Руси по приказу к тому времени уже почившего Казимира. Нашли у перебежчика и яд. Он не отпирался, охотно выдал следствию еще двух злоумышленников: поляка Матиаса и русского князя Федора Бельского — родственника Казимира. Кроме того, он выдал двух братьев-смолян, которые тайно пересылали в Литву важные сведения из Москвы, где они, взятые в плен во время очередной западной военной кампании Ивана III, вошли в доверие к князю и жили на свободе, не испытывая ни в чем нужды. Дело Лукомского завершилось быстро, и великий князь объявил приговор: главных зачинщиков заговора посадить в клетку и сжечь в ней на берегу Москвы-реки, Федора Бельского сослать в Галич, одного из братьев-смолян засечь кнутом до смерти, другому, чтобы не мучился, отрубить голову, переговоры с литовцами прервать, боевые действия продолжить.

Александр в этой ситуации проявил великолепные дипломатические качества, сумел остановить войну, вновь начать мирные переговоры. Очень точно оценивая свои возможности, а также силы своих союзников и немалый потенциал Литвы и всех ее доброжелателей, Иван III пошел на переговоры. Россия к тому времени отвоевала у неприятеля Вязьму и Алексин, Тешилов и Рославль, Венев и Мстислав, Тарусу и Обнинск, Козельск и другие города. Но в руках литовского великого князя все еще оставались большие территории Русского государства, в том числе и Киев. Александр очень ценил именно это приобретение своих предшественников на литовском великокняжеском престоле. Он даже обещал называть официально Ивана III государем всея Руси в обмен на то, чтобы повелитель Москвы не требовал от него Киева.

Иван III смирился с этим требованием. Сил у Руси еще не хватало для столь крупных военных и политических акций. Согласился он и на предложение литовцев скрепить союз женитьбой Александра и Елены, дочери своей, выставив при этом жесткое условие: княгиня Елена останется в православной вере.

Этот сложнейший дипломатический маневр чуть было не разрушил союз Ивана III с Менгли-Гиреем, который, получив из Москвы объяснения, касающиеся мира Руси с Литвой, написал в ответ: «С удивлением читаю твою грамоту: ты ведаешь, изменил ли я тебе в дружбе, предпочитал ли ей мои особенные выгоды, усердно ли помогал тебе на врагов твоих! Друг и брат великое дело; не скоро добудешь его: так я мыслил и жег Литву, громил улусы Ахматовых сыновей, не слушал их предложений, ни Казимировых, ни Александровых: что ж моя награда? Ты стал другом наших злодеев, а меня оставил им в жертву?.. Сказал ли нам хоть единое слово о своем намерении? Не рассудил и подумать с твоим братом!»

Ивану III Васильевичу удалось поладить с Менгли-Гиреем, но крымский хан и его сыновья обиду не забыли и не простили. Совсем скоро, когда Османская империя достигнет своего могущества и распространит свое влияние практически на все Причерноморье, крымские ханы станут верными союзниками этой державы, во многом зависимыми от нее, и русским царям, русскому народу придется вести с этими двумя противниками долгую двухвековую борьбу. Но Ивана III нельзя винить в том, что он нарушил добрососедские отношения с ханами. Перед ним стояла более важная задача: вернуть Руси ее исконные земли, отторгнутые Литвой. И он их возвращал.

Многие историки называют крупной ошибкой Ивана III Васильевича разрыв с ганзейскими купцами. Ганза, торговый и политический союз немецких городов, сформировалась еще в XIV веке. Главой этого союза были купцы города Любека. Ганза осуществляла и контролировала посреднические торговые операции между странами Западной, Северной и Восточной Европы и оказывала заметное влияние на все сферы жизни народов этого региона.

В Новгороде проживало 40 ганзейских купцов из Любека, Гамбурга и других городов Ганзейского союза. Новгородцы вели с ними взаимовыгодную торговлю, выступая посредниками между Ганзой и Москвой. Такие посредники в единодержавном государстве могут быть только в том случае, если прибыль будет поступать в казну, а не оседать в Новгороде. Иван III Васильевич видел в ганзейских купцах не только рассадник своеволия и непослушания, но и источник трудно просчитываемых центральной властью доходов новгородского купечества, а значит, источник будущих смут. Смуты государю были не нужны.

Дело ганзейских купцов началось на рубеже 1493–1494 годов, когда ливонские немцы, по свидетельству немецкого историка, «всенародно сожгли в Ревеле одного россиянина, уличенного в гнусном преступлении, и легкомысленные из тамошних граждан сказали его единоземцам: «Мы сожгли бы и вашего князя, если бы он сделал у нас то же».

Иван III Васильевич отреагировал на это мгновенно. Он потребовал от ливонского правительства выдать ему ревельский магистрат, а затем, получив вполне естественный отказ, приказал арестовать всех немецких купцов, проживавших в Новгороде. Тяжкая купцам досталась доля: весь товар на миллион гульденов был отправлен в Москву, а их самих, закованных, бросили в темницы.

Ганза всполошилась, прислала людей в Москву, они пытались воздействовать на Ивана III. Он злился два года, никак не мог остыть: сжечь в Ревеле русского человека, разве можно такое прощать немцам?! Но по прошествии двух лет сердце его успокоилось, и он дал приказ освободить купцов, томившихся в сырой крепости.

За двадцать четыре месяца некоторые из них погибли, остальные едва дышали. Но лишения и беды их на этом не кончились: по пути из Ревеля в Любек их настиг шторм, многие купцы погибли, лишь малая часть вернулась на родину.

После столь жестокой расправы русского государя с купцами Ганзейский союз порвал все отношения с Москвой, что самым плачевным образом сказалось на экономическом положении Новгорода да в некоторой степени на экономике всей Русской земли. Но почему только в некоторой степени?! Разве, нанеся удар по положению Новгорода, Иван III не нанес тяжкий урон всей экономике быстро развивающегося государства со столицей в Москве? Разве не совершил он этим карающим заносчивых немцев актом грубейшую ошибку?

Ошибка, видимо, была, но не такая уж значительная, как изображают оппоненты князя. Могущество Ганзейского союза в конце XV века резко пошло на убыль, хотя продержался он вплоть до 1669 года. Купцы — народ цепкий, они борются за свои интересы до последнего. Иван III Васильевич будто бы предвидел, восседая перед никем, кроме него, не видимым пультом политической жизни Восточной Европы, что большого проку Руси от Ганзы нет и не будет, зато мороки с ней может быть много хотя бы потому, что под боком у Пскова расположился Ливонский немецкий орден, подпитываемый немцами из Ганзейского союза.

В последние два года XV века великий князь имел возможность на своем примере убедиться в том, что нередко великие люди в частной жизни бывают уязвимы и их чисто человеческие беды становятся страшными и опасными для государства в целом, поскольку даже гениальные правители здесь оказывались беспомощными, как малые дети.

После смерти Ивана Молодого возникла серьезная проблема престолонаследия. Кому отдавать в руки государство: внуку Дмитрию, сыну умершего, или сыну своему от второй жены Софии Палеолог, Василию Ивановичу? Точного ответа на сей важный вопрос Иван Васильевич не знал. При дворе образовались две партии. У той и у другой в этом деле были свои интересы. Жену Ивана Молодого, Елену, окружали бояре, вельможи — все русские. Они надеялись, что сын Дмитрий, унаследовав от отца все лучшее, будет править государством мудро и праведно, а им, его верным сторонникам, будет при нем великая польза. Союзники и доброжелатели Софии Палеолог имели на этот счет иное мнение. Они говорили великому князю о том, что приезд племянницы последнего императора Византии в Москву — событие глубоко символичное, что Русское государство стало после женитьбы Ивана на Софии преемником Византийской империи, а значит, сын ее, Василий, просто обязан наследовать престол. Это сыграет важную роль в международных делах.

Но какое решение принесет стране большую пользу и меньший вред? Иван Васильевич думал над этим сложнейшим уравнением с двумя неизвестными очень долго. Да так и не нашел верного ответа, которого с нетерпением ждали от него родные и близкие, приближенные ко двору бояре и князья, весь народ. И тогда самые заинтересованные люди решились помочь великому князю найти ответ.

София и Елена обе чужеземки, а значит, в равной мере равнодушные к проблемам русского народа. Обе тщеславные, воспитанные во дворцах, знакомые с интригами родителей и родных не понаслышке, обе в равной мере ненавидевшие друг друга именно потому, что после смерти Ивана III Васильевича им вместе на Русской земле жить будет очень тесно, обе коварные притворщицы, они долго готовились к решительной схватке друг с другом.

Шансы победить были у той и другой. Иван III Васильевич ценил и уважал жену старшего сына, но Софию он любил и не только как племянницу последнего византийского императора.

В конце 1498 года союзники Софии (впрочем, это могли быть и ее коварные враги) перешли к действиям. Дьяк Федор Стромилов и его сообщники, люди молодые и горячие, ровесники Василия Ивановича, стали нашептывать ему, что великий князь хочет объявить наследником Дмитрия Ивановича, который, получив власть, обязательно погубит сына Софии как законного престолонаследника. Василий поверил в это и дал вовлечь себя в заговор. Его союзники разработали несложный план убийства Дмитрия и бегства в Вологду, где находилась казна Ивана III Васильевича. Число заговорщиков быстро росло. Они давали клятвы верности друг другу, но нашелся среди них предатель, доложивший обо всем великому князю.

В страшном гневе Иван III приказал взять под арест и пытать всех участников заговора. Пытки дано терпеть далеко не всем. Люди быстро признавались в грехах тяжких, и тут же звучали приговоры. Четверым отрубили головы, двоим отрубили сначала ноги, потом руки, а потом и головы. Многих пожалели, отправили в темницы — жилось им там несладко. К Василию приставили стражу. У Софии в покоях схватили каких-то женщин, обвинили их в колдовстве и, не долго думая, утопили несчастных в Москве-реке. Великую княгиню, однако, не тронули. Иван III Васильевич прервал с ней все отношения.

Задача, кажется, была решена. Одно неизвестное удалось нейтрализовать, а второе из неизвестных тут же превратилось в известное — в законного наследника! Иван III назвал Дмитрия «своим преемником и возложил на него венец Мономахов».

Но решение задачи и ответ не понравились великому координатору! Человек, который почти всегда удачно манипулировал сложнейшими политическими ситуациями, спасовал вдруг, решая семейную задачку. Союзники победившей Елены быстро поняли, что государь остался недоволен навязанным ими ответом. Он упрямо искал иной, верный ход.

В 1499 году Иван III Васильевич изменил решение с точностью до наоборот. Приговор его был очень суров. Он не пожалел даже князя Ряполовского, отец которого много лет назад, рискуя собственной жизнью, спас Ивана III, тогда мальчика, от Дмитрия Шемяки. Отрубили голову Семену Ряполовскому. Хотели то же самое сделать с головой князя Ивана Юрьевича Патрикеева, человека, который тридцать шесть лет служил верой и правдой Ивану III, одержал много великих побед на полях сражений, много полезных и важных для государства мирных дел совершил, но не пожалел его великий князь, запутавшись при решении уравнения с двумя неизвестными. Митрополит Симон и другие священнослужители, не боясь гнева государева, смело вступились за князя Патрикеева, просили пощадить сего мужа, спасли Ивана Юрьевича и старшего сына его; оба они постриглись в монахи. Младший сын остался под домашним арестом.

Эта первая боярская опала, как пишет Н. М. Карамзин, «изумила вельмож, доказав, что гнев самодержца не щадит ни сана, ни заслуг долговременных». Впрочем, главная цель так и не была достигнута, Иван III так и не решил задачу. Он назвал Василия государем, великим князем Новгорода и Пскова, не лишив Дмитрия сана великого князя владимирского и московского, и перенес решение этой задачи на более позднее время.

 

Последние битвы

Последние шесть лет жизни Ивана III Васильевича прошли в войнах. В Восточной Европе сложились в конце XV века две коалиции. Литву поддерживала Польша. В 1499 году на Виленском сейме было установлено, что «впредь великий князь литовский не будет выбираться без согласия Польши и, наоборот, Польша не должна выбирать короля без соглашения литовского дворянства». Это сближение двух государств заметно улучшило позиции Литвы в противостоянии ее с Русью. В 1501 году, когда война между этими государствами достигла значительной напряженности, умер король Альберт, и, согласно Мельницкому договору, заключенному в том же году и постановившему, что Литва и Польша составляют единое государство и должны иметь одного короля, избираемого на сейме в Кракове, престол двуединого государства занял Александр. Воевать с Иваном III он побаивался, хотя его поддерживали магистр Ливонского ордена Вальтер фон Плеттенберг, а также хан совсем ослабевшей Золотой Орды Шиг-Ахмет. На стороне Александра стоял папа римский. И кроме того, Ивану III доставляли много забот князьки Казанского ханства, мечтавшие освободиться от опеки Москвы.

Вторую коалицию составили русский князь, крымский хан и господарь Стефан Молдавский. В 1502 году, правда, Стефан отошел от Руси, узнав о том, что Иван III по какому-то поводу приказал приставить к Елене и Дмитрию стражу, объявив Василия наследником престола. Кто был повинен в этой опале Стефановых внука и дочери, трудно сейчас сказать точно, но господарь Молдавии очень оскорбился, и даже мудрый Менгли-Гирей не смог примирить его с Иваном III. Потеряв сильного союзника, Иван III не потерял инициативу в войне с Литвой, тут-то и всполошились монархи Европы и папа римский Александр VI.

Дело в том, что в начале XVI века резко усилилась Османская империя. Захватив чуть ли не весь Балканский полуостров, войска султана Баязета не остановились на этом, стали угрожать Италии, взяли два города Венецианской республики. Кровопролитная война в Восточной Европе ослабляла христианский мир. В 1503 году папа римский и кардинал Регнус отправили в Москву послов, которые пытались убедить Ивана III прекратить борьбу, дать возможность Польше и Венгрии воевать против Порты и советовали самому участвовать в этой войне.

Иван III Васильевич не стал противопоставлять себя всему христианскому миру, согласился на переговоры, между прочим, еще и по иной причине — Русь устала воевать, нужна была мирная передышка, а великий князь «держал руку на пульте» уверенно! Диалог с послами Александра повел он на высочайшем дипломатическом уровне, не поддался ни на какие уловки противника, отстоял интересы своей державы и заключил не вечный мир с Литвой, как она того ждала, а лишь перемирие, потому что Литва еще владела землями Руси, чужими землями, а чужой землей вечно владеть еще никому не удавалось.

О том, насколько серьезны были доводы папы римского и кардинала Регнуса, можно судить по последней воле Стефана Молдавского. Поругавшись с Иваном III, он не пошел в союзники Польши, как ни уговаривали его послы Александра, а перед смертью завещал сыну Богдану и молдавской знати… покориться Османской империи. «Знаю, как трудно было мне удерживать право независимого властителя, — сказал он. — Вы не в силах бороться с Баязетом (Баязидом. — А. Т.) и только разорили бы отечество. Лучше добровольно уступить то, чего сохранить не можете». Эта предсмертная мудрость великого молдавского государственного деятеля, заботившегося прежде всего о счастье своего народа, а не о призрачной славе победителя или геройски погибшего бойца, может подсказать пытливому наблюдателю причины возвышения Османской империи и бурного расширения ее границ в XV–XVI веках. Турки побеждали не только силой оружия, но и силой разума. Они, как это ни прискорбно слышать христианам, побеждая, завоевывая, уничтожая непокорных, строптивых, в конце концов устанавливали на завоеванных землях режим, благоприятствующий мирной жизни местного населения, не богатой, но именно мирной. А мира на Балканах, как и во всем Причерноморье, и в других районах, захваченных Османской империей, до этого не было, о чем убедительно свидетельствует хронология войн, походов и сражений в Европе хотя бы с VI по XV века нашей эры.

Богдан послушался доброго совета умирающего отца. Иван III Васильевич проявил исключительную прозорливость, не дав послам папы римского втянуть себя в активную антиосманскую политику. Об этом почему-то редко говорят, вспоминая плюсы и минусы Ивана III Васильевича. Но великий координатор до последних дней своей бурной жизни не терял чувства меры — очень важного качества всех крупных государственников. «<…> начало его единовластия не представляло в сущности никакого нового поворота против прежних лет. Ивану оставалось идти по прежнему пути и продолжать то, что было уже сделано при жизни отца. Печальные события с его отцом внушили ему с детства непримиримую ненависть ко всем остаткам старой, удельновечевой свободы и сделали его поборником единодержавия. Это был человек крутого нрава, холодный, рассудительный, с черствым сердцем, властолюбивый, непреклонный в преследовании избранной цели, скрытный, чрезвычайно осторожный; во всех его действиях видна постепенность, даже медлительность; он не отличался ни отвагою, ни храбростью, зато умел превосходно пользоваться обстоятельствами; он никогда не увлекался, зато поступал решительно, когда видел, что дело созрело до того, что успех несомненен. Забирание земель и возможно прочное присоединение их к московскому государству было заветною целью его политической деятельности; следуя в этом деле за своими прародителями, он превзошел всех и оставил пример подражания потомкам на долгие времена. Рядом с расширением государства Иван хотел дать этому государству строго самодержавный строй, подавить в нем древние признаки земской раздельности и свободы, как политической, так и частной, поставить власть монарха единым самостоятельным двигателем всех сил государства и обратить всех подвластных в своих рабов, начиная от близких родственников до последнего земледельца. И в этом Иван Васильевич положил твердые основы; его преемникам оставалось дополнять и вести дальше его дело».

В постоянных заботах и тревогах он чуть было не упустил… женитьбу сына Василия!

Престолонаследнику было уже двадцать пять лет, уже великий князь стал чувствовать себя неважно, а достойной невесты Василию найти не удавалось: в 1503 году сорвалось сватовство будущего государя всея Руси и принцессы датской Елизаветы. Как ни обидно было отцу, он, понимая, что жить ему осталось недолго, согласился женить Василия на соотечественнице.

Согласно легенде, в хоромы великого князя свезли со всей земли Русской 1500 благородных девиц, одна другой краше. Тысяча пятьсот невест! У любого жениха глаза бы разбежались. Все — знатных родов, все — на вид милые, добрые, все очень замуж хотят. Поди-ка выбери из них единственную, чтобы и уму, и сердцу радость от нее была, чтобы крепких детей рожала она, да обязательно сыновей, чтобы мужа во всех его делах поддерживала да не перечила ему, не мешала повелевать государством огромным. Выбирал Василий жену себе недолго, увидев красавицу Соломонию, дочь совсем не знатного Юрия Константиновича Сабурова, потомка Мурзы Чета, огорошил своим выбором всех знатных бояр да князей. Но царское слово — закон. Дворянин Сабуров обрадовался этой неожиданной, прямо-таки сказочной удаче, но не на счастливой свадебной ноте закончилась жизнь Ивана III Васильевича.

Во время свадьбы, в день веселия великому князю доложили о том, что Махмет-Аминь, хан Казанский, присягнувший Москве, убил посла великокняжеского, русских купцов, их жен, детей, стариков родителей, проживавших в Казани, разграбил все имущество, роздал его своим подданным и сколотил из них крепкое войско в шестьдесят тысяч человек. Действуя решительно и азартно, хан осадил Нижний Новгород. Ситуация для осажденных была очень опасной. В городской темнице томились триста литовцев, прекрасных стрелков, попавших в плен во время последней войны между Иваном III и Александром. Воевода Нижнего на свой страх и риск, без одобрения Москвы выпустил пленников из темницы и сказал, что если с их помощью он одержит победу над казанцами и их союзниками ногайцами, то всех до единого литовцев он, Хабар Симский, отпустит на родину. Литовцы приняли условие, взяли ружья и вышли на огневой рубеж.

Казанцы приготовились к штурму. Руководил ими хоть и молодой, но опытный шурин хана. Литовцы, выждав момент, повели прицельную стрельбу по бегущим к стенам казанцам. Первым же залпом был убит военачальник штурмующих крепость. Увидев полководца мертвым, они стушевались. Раздался второй, а затем и третий залп — ряды атакующих дрогнули. Махмет-Аминь снял осаду. Деморализованное войско с позором бежало от стен города.

Воевода Хабар Симский выполнил обещание. Литовцы со славой и с большой наградой за воинский подвиг отправились на родину. Иван III послал на казанского хана стотысячное войско, но Махмет-Аминю удалось без потерь уйти от жестокой расправы. А вскоре после этого болезнь свалила с ног великого князя всея Руси, и 27 октября 1505 года Иван III Васильевич скончался.

В целом положительная, а в некоторых эпизодах даже восторженная оценка деятельности этого великого человека, данная здесь, не является единственной и общепринятой. Скорее наоборот: разные историки характеризуют Ивана III Васильевича и подытоживают его дела совершенно по-разному, подчас мнения их диаметрально противоположны одно другому.

 

Новые законы для новой жизни

Одним из важнейших итогов деятельности Ивана III Васильевича стал Судебник 1497 года — свод законов нового Русского государства. До этого начиная с XIII века на Руси рядили суды по Кормчим книгам, представлявшим собой сборники церковных и светских законов, источниками которых являлись болгарские и сербские переводы византийских Номоканонов, а также Русская правда, княжеские уставы и так далее. Коренное изменение государственной структуры, государственного строя потребовало изменения законов, ориентации их на новые условия жизни.

В 1491 году Иван III выдал дьяку Владимиру Гуляеву собственное Уложение, «писанное весьма ясно и основательно», и повелел проработать, где нужно исправить Кормчие книги, все древние законы. Через шесть лет Судебник был готов.

«Главным судиею был великий князь с детьми своими: но он давал сие право боярам, окольничим, наместникам, так называемым волостелям и поместным детям боярским, которые, однако ж, не могли судить без старосты, дворского и лучших людей, избираемых гражданами. Судьям воспрещалось всякое пристрастие, лихоимство; но осужденный платил им и дьякам их десятую долю иска, сверх пошлины за печать, за бумагу, за труд».

Надо признать, что кажущиеся на рубеже XX–XXI веков «варварскими» некоторые пункты Судебника 1497 года вполне соответствовали духу той эпохи. На Руси, например, по вновь принятому закону «все решалось единоборством». То есть истец и ответчик выходили на бой и «острым железом» определяли виновность того или другого. А, скажем, в Южной Азии в XVI–XVII веках лакмусовой бумажкой, выявлявшей преступника, служили… пятки обвиняемого. При всем честном народе он, предварительно попарив пятки в горячей воде, чтобы стали они мягче, чувствительнее, бросался на беговую дорожку, густо усыпанную раскаленными углями. Если ему удавалось пробежать несколько десятков метров по огненной дорожке и не упасть, то он, еще не очень счастливый, подходил к судьям и показывал им свои ступни, распаренные и обожженные огнем. Вина преступника устанавливалась моментально: у большинства огненных спринтеров на ступнях появлялись кровавые волдыри. Подобные методы судопроизводства практиковались в те же века и в других частях планеты.

Иван III, приняв закон о единоборстве как о самом надежном средстве определить виновного, культивировал в народе уважение к силе, а не жестокость или толстокожесть пяток. Стране нужны были воины сильные и ловкие. Она только-только начала свой путь в большой истории и обязана была не просто защищать сильных, иначе они быстро превратились бы в слабых, но создать условия для воспитания сильных. Судебные поединки содействовали этой благородной цели.

Очень уж мягкотелые люди обвиняют Ивана III, да и других русских царей и императоров, в том, что они не отменили телесные наказания. Иван III в Судебнике 1497 года тоже ввел этот метод воспитания преступников. По степени жестокости кнутотерапия мало чем отличалась от других «цивилизованных» способов наказания. В Европе, например, в те века ярко пылали костры инквизиции, на Индостане палачами служили хорошо натренированные слоны, подбрасывающие приговоренных высоко вверх, а затем нанизывающие их на острые толстые бивни. Средневековое человечество понимало гуманность несколько иначе, чем в более поздние века. Но Иван III и в этом оставался великим патриотом.

Однажды он стал свидетелем страшного для русского человека поединка. Жил в те годы в Москве прекрасный боец. Никто не мог его одолеть. Схватился он на поле брани с литовским поединщиком. Русский-то силушкой и ловкостью намного превосходил соперника, но литовец был хитер и знал неизвестные на Руси приемы военного единоборства. Да, в стародавние времена, еще до прихода в Восточную Европу варягов, здесь были великие мастера этого дела. О них ходили легенды далеко за пределами Восточной Европы. Еще в VI веке нашей эры разведчиков-славян охотно нанимали в войска Велизарий и Нарзес — знаменитые византийские полководцы. Куда все делось?! Кольчуга варягов отучила славян, совершавших подвиги похлеще, чем современные ниндзя, воевать тем, что дает им в руки природа, — разумом. Литовец исхитрился, провел один прием, затем другой, и русский боец — из Москвы родом — запутался, потерял бдительность, получил смертельный удар в висок.

Тут Иван III Васильевич разволновался не на шутку. Наших бьют! Разве это мыслимо?! Надо что-то делать, и очень срочно, пока на поединках не полегли все русские богатыри. Времени на обдумывание ситуации у великого князя, к сожалению, не было. А то бы он открыл в каком-нибудь монастыре школу военного искусства, дал бы приказ русским богатырям в совершенстве овладеть всеми хитростями и подлостями искусства военного единоборства, но… в этот раз он так сказал: не нужны нам судные поединки между русскими и чужеземцами, без них разберемся, кто прав, а кто виноват. И баста. Хороший пример монаршего патриотизма продемонстрировал Иван Васильевич.

 

Город-солнце

Следил он и за порядком в стольном граде: учредил полицию, организовал почту, ямы, селения на почтовых трактах. Особое внимание великий князь уделял дорогам.

При Иване Васильевиче было положено начало чиновной иерархии. Высшим чином в государстве стал боярин, им жаловал своих подчиненных сам великий князь, а затем и другие цари. Чуть ниже находился чин окольничего. В первые годы XVI века в Москве стал функционировать разряд (приказ), следивший за внутренним порядком в городе, а также посольский приказ…

В конце XV столетия Москва представляла собой большой деревянный город, с многочисленными куполами церквей, возвышавшихся над изящной кремлевской стеной, разбросанных по посадам, Подолу. Много церквей было срублено из местной сосны, но в Кремле каменные храмы уже не являлись редкостью. На Боровицком холме разместились среди церквей княжеские, боярские и монашеские дворы (подворья); городских дворов здесь становилось все меньше из-за огромной стоимости земельных участков. Кремль превращался в административный, духовный, культурный центр, ядро не только Москвы, но и быстро развивающейся, расширяющейся страны.

Гораздо дешевле стоила земля на Подоле — низменной части кольца кремлевских укреплений, где размещались служебные постройки князей и бояр, проживающих на вершине холма. В XV веке Подол стал резко уменьшаться. На него со стороны Боровицкого холма надвигались строения Кремля, а с противоположной стороны — Посад. Подол, современное Зарядье, — древнейшая часть Китай-города.

В конце XV века «Подол пользовался особой юрисдикцией, тогда как остальная нагорная территория великого посада, начиная от Варварки, составляла иной судебный округ. Небольшие размеры судебного округа в Подоле по сравнению с другими частями Москвы объясняются его большой населенностью… Китайгородская гора заселялась позже низменного Подола, поэтому она составила вместе с прилегавшими к ней районами новый судебный округ Москвы».

До правления Ивана III Москва, как свидетельствуют летописцы и данные археологических раскопок, представляла собой значительный, быстро растущий город. Но по своей внутренней структуре, да и по внешнему виду, он не отвечал еще новому своему назначению, оставаясь скорее великокняжеским городом, нежели столицей Русского государства.

Иван III, создавая остов Московского государства, устраивал для него и столицу, главный город крупной европейской державы, где появились, как сказано выше, новые службы (например, посольский приказ), где быстро менялась сама психология горожан — от князей и бояр, приближенных ко двору, до обыкновенного смерда и черных людей. Все это нужно было учитывать при застройке города, при планировании новых посадов, изменении старых районов, в том числе и Кремля.

В 1492 году Иван III наконец-то решил строить каменное здание для жилья, переехал на время с семьей во двор Ивана Юрьевича Патрикеева, затем, когда началась разборка деревянных хором, построил себе временное жилье за восточной стороной Архангельского собора. Два пожара 1493 года в Кремле на шесть лет приостановили работы, и закладка каменного дворца произошла лишь в 1499 году. Возведением так называемого Теремного дворца руководил Алевиз Фрязин. Он закончил работу уже после смерти Ивана III — в 1508 году.

Расширяясь, Москва медленно наступала на знаменитые московские красивые Красные села, многие из которых принадлежали когда-то легендарному Степану Ивановичу Кучке. Так, например, над Яузой, над современной Серебрянической набережной, на правом берегу реки, находилось село Воронцово, в начале XVI века уже оказавшееся в черте города. В этом неспешном росте еще было трудно угадать одно из отличительных свойств великого города: его солнечную, или атомарную, планировку с ярко выраженным центром (ядром), разбегающимися в разные стороны лучами-улицами, с окружностями-сферами, соединяющими в одно целое разные районы, микрорайоны, кварталы, дома, семьи, людей, с разбросанными вокруг города деревушками, селениями, городами-спутниками. Эта ярко выраженная солнечная планировка еще не проявлялась столь заметно, как, скажем, в конце XVII столетия. Но после окончания основных работ по возведению кремлевской стены черты города-солнца уже определились в абрисе, и с каждым десятилетием они пропечатывались на картах Москвы все четче.

Данный факт не является заслугой или достижением великого князя всея Руси Ивана III Васильевича. Он не проводил разметку города, как это, согласно легендам, сделал в свое время Александр Македонский в Александрии Египетской, он в данном вопросе действовал скорее по-китайски, чем по-европейски: не срывал холмы, не закапывал овраги, не нивелировал почву, в том числе и «историческую почву» — обычаи, нравы, устои многовековые. Он, подстраиваясь под природное и человеческое, расширял и менял вместе с изменением социального климата жизни городское хозяйство, городской быт, а значит, и внешний облик Москвы.

И вот что удивительно! Москва, словно бы получив какой-то глас свыше, менялась и расширялась с тех пор по солнечному принципу, хотя многие города других времен и народов, начиная свою жизнь с обыкновенной крепости и некоторое время развиваясь по тому же принципу, в конце концов уходили от него, очень сложного, обязывающего, избирали иной градостроительный принцип — вавилонский, квадратно-гнездовой. В некоторых случаях люди пытались, кто-то успешно, кто-то нет, соединить эти принципы, но Москва осталась верна идее города-солнца, в чем может убедиться любой человек, просмотрев схемы и планы всех крупных и мелких городов мира на рубеже XX–XXI веков…

Иван III завещал столицу с волостями и путями полностью Василию III Ивановичу, положив конец третному владению городом. Оно началось после смерти Ивана Калиты, завещавшего Москву трем сыновьям — Семену, Ивану и Андрею. Эта система владения столицей, как было уже рассказано в книге, мешала организовывать жизнь и управлять городом, часто приводила к недоразумениям. Но никто из великих князей долгое время не решался отменить третное владение, и даже Иван III оставил особого наместника «на княжение Володимерской трети».

И подытожить рассказ о жизни Ивана III хочется словами историка С. Ф. Платонова: «<…> Когда он начал княжить, его княжество было окружено почти повсюду русскими владениями: Господина Великого Новгорода, князей тверских, ростовских, ярославских, рязанских. Иван Васильевич подчинил себе все эти земли или силой, или мирными соглашениями. В конце своего княжения он имел лишь иноверных и иноплеменных соседей: шведов, немцев, литву, татар. Одно это обстоятельство должно было изменить его политику. Ранее, окруженный такими же, как он сам, владетелями, Иван был одним из многих удельных князей, хотя был и самым сильным; теперь, уничтожив этих князей, он превратился в единого государя целой народности. В начале своего княжения он мечтал о примыслах, как мечтали о них его удельные предки; в конце же он должен был думать о защите целого народа от иноверных и иноземных его врагов. Коротко говоря, сначала его политика была удельной, а затем эта политика стала национальной».

Основные события жизни Ивана III Васильевича

1440 год. У Василия Васильевича Темного и Марии Ярославны 22 января родился сын Иван.

1447 год. Состоялось торжественное обручение Ивана Васильевича и Марии, дочери князя тверского Бориса Александровича.

1449–1450 годы. Иван Васильевич в договорах отца с Новгородом именуется великим князем.

1450 год. Десятилетний отрок Иван водил дружину против казанских царевичей, вторгшихся в муромские и владимирские земли.

1452 год. Иван Васильевич участвовал в войне против Шемяки.

1461 год. Молодой великий князь отразил набег ордынцев, разгромил их войско у Коломны.

1462 год. После смерти Василия Темного началось великое княжение Ивана III Васильевича.

1463 год. Иван III удовлетворил просьбу Пскова и дал городу наместника, угодного псковичам, но не разрешил им «отложиться» от новгородского владыки. Великий князь отправил в Псков дружину для борьбы с немцами. В тот же год Ярославль оказался под властью Москвы.

1464 год. Иван III женил рязанского князя на своей сестре. Рязанское княжество он признал самостоятельным владением, но, как считает Н. И. Костомаров, совершенно взял его в свои руки.

1465 год. Хан Золотой Орды Ахмат собрал войско для похода на Москву, но крымский хан Кази-Гирей вмешался в дело, начал войну с Ахматом.

1466 год. В Восточную Европу вновь явилась моровая язва, она сгубила в общей сложности более 250 тысяч человек. Скоропостижно умерла жена Ивана III — великая княгиня Мария, которую, как подозревают, отравили.

1467 год. Великий князь послал войско во главе с князьями Иваном Юрьевичем Патрикеевым и Стригой-Оболенским на Казань. Поход был неудачным.

1468 год. Русская рать во главе с князем Семеном Романовичем осуществила поход в Черемисскую землю. Он дошел почти до Казани. Иван Стрига-Оболенский изгнал отряды казанцев из Костромской земли. Князь холмский Даниил — из Муромской земли.

В тот же год Иван Васильевич собрал крупное войско, пошел на Казань, но затем сам вернулся в Москву, а войско доверил московскому военачальнику Руно и устюжскому князю Ивану Звенцу. По иному маршруту на Казанское ханство ходил нижегородский князь Федор Хрипун-Ряполовский с московской дружиной. Оба войска нанесли ханству ощутимый урон, но Ибрагим не остался в долгу, присвоил Вятку.

1469 год. Иван III организовал новый крупный поход на Казань, неудачный. Русские понесли большие потери. Мать Ибрагима помогла сыну — лживыми обещаниями дезорганизовала действия русских дружин.

Великий князь в этом же году вновь послал на Казанское ханство крупное войско, на этот раз во главе со своими братьями Юрием и Андреем. Они нанесли под Казанью крупное поражение Ибрагиму, и тот вынужден был заключить мир, исполнив все требования Ивана III.

1470 год. Началась решительная борьба с Новгородом. Жители города, подстрекаемые знатными людьми, в том числе боярыней Марфой Борецкой, решили искать союзников в Литве.

1471 год. 23 мая Иван III Васильевич объявил Новгороду войну. За несколько дней он собрал крупное войско, какого еще не водили русские князья на Новгородскую землю, начал широкомасштабные боевые действия на всей территории вечевой республики. В июне его войско нанесло противнику сокрушительное поражение при реке Шелони, а немногочисленная рать воеводы Образца и воеводы Бориса Слепого разгромила Василия Шуйского в Заволочье. Новгородцы признали поражение, но еще пытались сохранить старые порядки. 1 сентября Иван Васильевич с огромной добычей двинулся в Москву.

1472 год. Московская рать покорила Великую Пермь. Владения великого князя теперь простирались до Уральского хребта.

Хан Золотой Орды Ахмат в этом же году с попустительства Литвы вторгся в Русскую землю. Иван III, узнав об этом, двинул на врага почти двухсоттысячное войско. Ахмат сжег Алексин, но, когда увидел сосредоточенные за Окой дружины русских, не решился продолжать войну.

В тот же год Иван сватает Софию Палеолог. 12 ноября царевна прибыла в Москву. Свадьбу сыграли тут же.

Авторитет государства и его повелителя растет на Западе и на Востоке. Иван III делает все, чтобы в Москву приезжали художники, архитекторы, мастера-строители, выдающиеся ремесленники.

1473 год. Началась война с Литвой. Союзником Москвы в ней оказался крымский хан Менгли-Гирей.

1474 год. Совместная борьба с Литвой закончилась заключением мирного договора между Иваном III и Менгли-Гиреем.

1475–1477 годы. Иван III дипломатическими методами пытается подчинить Новгород Москве.

В этот же период налаживаются контакты между Русским государством и Венецианской республикой.

1478 год. Новгород ищет союза с Казимиром литовским. Великий князь, узнав об этом, привел московские дружины к Новгороду. Город открыл ворота. Вечевой строй в Новгороде был сокрушен, город подчинен Москве окончательно.

1480 год. После так называемого стояния на Угре русских и ордынских войск официально закончилась данная зависимость Руси от Золотой Орды.

1481 год. Двадцатитысячное войско, посланное Иваном III, во главе с Иваном Булгаком и Ярославом Оболенским ворвалось на подконтрольную Ливонскому ордену территорию и нанесло ливонцам материальный ущерб.

1482 год. Менгли-Гирей подписал с Литвой мир. Но Иван III с помощью большого войска и ловких дипломатов Юрия Шестака и Михайла Кутузова вынудил крымского хана воевать с Литвой.

Венгерский король Матиаш Хуньяди (Матвей Корвин) прислал в Москву чиновника Яна, а Иван III отправил в Венгрию дьяка Федора Курицына. Переговоры прошли успешно. Великий князь заключает союз с Венгрией для совместного ведения войны с Польшей.

Состоялось обручение Ивана Молодого, старшего сына великого князя, и Елены Волошанской, дочери господаря Молдавии Стефана III Великого.

1483 год. В Нарве заключено двадцатилетнее перемирие между Ливонией и Русью.

1485 год. Иван III объявил войну князю тверскому Михаилу, обвинив его в сношениях с Литвой. Михаил вынужден был пойти на серьезные уступки Москве, хотя несколько месяцев Тверь формально оставалась независимой. В сентябре Иван III выступил в поход на Тверь. Тверчане вышли из города и встретили Ивана как законного государя. Тверское княжество прекратило существование.

1487 год. 9 июля русское войско взяло Казань.

1489 год. К Русскому государству окончательно присоединена Вятка.

1490 год. Умер сын Ивана III, наследник великокняжеского престола Иван Молодой.

1491 год. Иван III арестовывает своего брата Андрея за невыполнение договорных обязательств — не прислал вовремя войско царевичу Салтагану.

1492 год. Русские заложили неподалеку от Нарвы каменную крепость Иван-город.

1493 год. Иван III арестовал ганзейских купцов в Новгороде. Это на долгие годы ухудшило внешнюю торговлю Руси с балтийскими странами.

1494 год. После смерти в 1492 году Казимира королем польским стал его старший сын Альберт, а великим князем литовским — младший сын Александр, что ослабило Литву. Иван III усиливает дипломатическое и военное давление на западного соседа. Не в силах сдержать этот натиск, Александр принял предложение Москвы и в феврале обручился с дочерью Ивана III Еленой.

1496 год. Закончилась датско-шведская война, в которой русские оказали серьезную помощь датскому королю Хансу Ольденбургскому, ставшему затем королем Швеции.

1498 год. Иван III объявил престолонаследником своего внука Дмитрия Ивановича (сына Ивана Молодого) и венчал его в Успенском соборе на царство.

1499 год. Иван III после пересмотра дела о заговоре Софии против Дмитрия нарек сына Василия великим князем Новгорода и Пскова.

В это же время Иван III подчинил своей власти северо-западную Сибирь, издавна платившую дань Новгороду.

1500 год. Русские одержали крупную победу над Литвой. Русское государство постепенно возвращает захваченные Литвой земли.

1501 год. 27 августа большое русское войско потерпело в битве под Изборском поражение от войска магистра Ливонского ордена фон Плеттенберга, поддержавшего Литву. Победитель устремился к Пскову, но из-за повального недомогания людей в войске магистр вернулся в свой замок.

1501–1502 годы. Желая отомстить Ливонскому ордену, Иван III послал в поход князя Даниила Щеню. Тот провел операцию великолепно: около сорока тысяч воинов неприятеля было или убито, или пленено, взята огромная добыча. Окрестности Дерпта, Нейгаузена, других городов были опустошены. Фон Плеттенберг ответил на это налетами на Русскую землю.

1502 год. Сын Софии Палеолог Василий был посажен отцом на княжение Владимирское и Московское, но не на все Московское царство.

Иван III поддерживал союзнические отношения с Менгли-Гиреем. Тот разорил окрестности Луцка, Турова, Львова, других городов Литвы и Польши.

Летом этого же года крупные силы русских осуществили очередной поход в Литву, осаждали Смоленск, но из-за нехватки продовольствия вернулись с богатой добычей в Москву.

1503 год. Иван III заключил с Литвой выгодный для себя мир.

1503–1505 годы. Иван III, как и в предыдущие годы, активно и успешно занимался внешней политикой. Силу и государственный ум русского царя оценили многие монархи Европы.

1505 год. Казанский хан Махмет-Аминь восстал против Москвы, убил гостей, посланных Иваном III, вступил с шестидесятитысячным войском в пределы Руси, осадил Нижний Новгород. С помощью трехсот литовских пленных, прекрасных стрелков, воевода Хабар Симский спас город. Литовцы за этот подвиг получили свободу и вернулись домой.

27 октября этого же года Иван III Васильевич умер.

 

Престолонаследие не по Алексию

Иван III Васильевич в конце жизни оставил сыновьям одну из важнейших задач для любого государства — задачу передачи власти — нерешенной. Умирая, он позвал к себе внука Дмитрия и, как написано в труде Герберштейна, сказал: «Я согрешил перед Богом и пред тобою, заключив тебя и лишив законного наследия. Прости мне сию жестокость. Ты свободен, иди и пользуйся своим правом!»

Сейчас, спустя почти пять столетий, проверить достоверность этого разговора трудно, но поверить в его реальность еще труднее! Иван III должен был знать, что сын Василий, который являлся соправителем отца в последние три года, имел во дворце много преданных слуг, готовых исполнить любой приказ сына Софии. Разве справедливо поступил дед, признавший свой грех и отправивший внука «пользоваться своим правом», не объявив об этом во всеуслышание?!

Дмитрий, совсем еще юный и кроткий, простил деду его грех, нежно простился с умирающим и… оказался в руках слуг своего дяди, который повелел препроводить племянника (законного престолонаследника с точки зрения той схемы передачи власти, о которой мечтал еще митрополит Алексий) в темницу. Если поверить в правдивость описанной чужеземцем сцены, сцены прощания деда и внука, то Василий III Иванович предстает перед потомками как обыкновенный узурпатор власти. Историки, называя «царствование Василия продолжением Иванова» царствования и описывая в подробностях успехи и неудачи правления этого самодержца, как-то вскользь, словно бы с неохотой повествуют о тех событиях в судьбе сына Софии Палеолог, которые так или иначе связаны с упомянутой выше нерешенной Иваном III задачей.

Все верно! Громкие победы, заслуженная слава Василия III Ивановича глубоко историчны по своей сути. «…Мало в истории примеров, когда бы царствование государя могло назваться продолжением предшествовавшего в такой степени, как это. Василий Иванович шел во всем пути, указанном его родителем, доканчивал то, на чем остановился предшественник, и продолжал то, что было начато последним». С этим спорить трудно.

Василий Иванович «посадил в железа племянника своего, великого князя Дмитрия Ивановича, и в палату тесну посадил». В какой именно темнице сидел сын Ивана Молодого, в точности неизвестно, это дает право некоторым историкам считать, что Дмитрий Иванович провел последние годы жизни под домашним арестом. Так или иначе, законный, венчанный на царство прямой наследник Ивана III был надежно нейтрализован Василием III. Так надежно, что Дмитрий (то ли смирился со своей участью?) никак и ничем себя не проявил в последний период жизни, что избавило государство Российское в очень ответственный для страны момент от кровопролитной борьбы за престол.

 

Брат Дмитрий

В 1506 году великому князю сообщили о том, что пленный царевич Куйдакул хочет принять православную веру. Приятная весть обрадовала Василия. Пленника вызвали из Ростова в Москву, привели к самодержцу. Василий в присутствии священнослужителей побеседовал с Куйдакулом и остался доволен: царевич оказался приятным в общении молодым человеком, искренним в своем желании принять крещение, незлым на вид, неупрямым, спокойным. Как раз то, что и нужно было великому князю для осуществления задуманного им дела: великий князь всея Руси решил сбросить Махмет-Аминя, проводившего антимосковскую политику, с казанского престола.

Однажды утром вышел Куйдакул в окружении всего великокняжеского двора на берег Москвы-реки и в торжественной обстановке принял крещение по православному обряду, стал называться Петром. Через месяц казанский царевич породнился с великим князем московским Василием III, женившись на его сестре Евдокии.

Вскоре крупное войско во главе с Дмитрием, братом Василия, отправилось в Казань. В конце мая русские полки вышли к цели, но потерпели обидное поражение от Махмет-Аминя. Василий узнал о первой осечке, послал на Казань закаленного в битвах князя Василия Холмского, предупредив брата, чтобы тот не проявлял инициативы, не лез в драку, неумелый. Дмитрий принял совет к сведению, но, неискушенный в военном деле, решил отличиться. Махмет-Аминь предоставил ему прекрасную возможность отыграться за первое поражение. Казанский хан, уверенный, что русские, крепко побитые, побегут не оглядываясь в Москву, вышел с князьями и со свитой на Арский луг, где народ готовился к открытию знаменитой ярмарки.

Дмитрий поднял своих воинов, и они внезапно атаковали Махмет-Аминя. Казанцы переполошились, почти не сопротивляясь, они ринулись к крепости, давя друг друга. У брата великого князя появилась великолепная возможность ворваться в Казань на плечах противника. Но Дмитрий не сделал ни того, ни другого. Невоенным он был человеком, беспечным. Он увидел на Арском лугу богатые шатры, а на лотках напитки и разные яства, услышал голоса своих воинов и военачальников: «Пора отдохнуть, князь! Да и добыча здесь великая!» и дал слабинку, разрешил русским повоевать с купцами, прибывшими на Казанскую ярмарку. Этот бой закончился славной победой Дмитрия. Его воины набросились на купцов, ограбили их, устроили шумный пир до глубокой ночи. Утром пиршество возобновилось. Пили все: князья и воины, сам Дмитрий и стража. Много пили. Устали пить. А тут и Махмет-Аминь за дело взялся. Долго он смотрел со стен крепости, как старательно орудуют на лугу русские, жаль ему было богатств, но не спешил он, дал как следует насладиться радостью беспечной жизни воинам Дмитрия и, когда они совсем потеряли бдительность, налетел на них смертельным ураганом.

Полегло русских в той резне множество. Остатки войска позорно бежали с поля боя, хотя сил еще было достаточно, чтобы организовать достойный отпор врагу.

Василий не мог сурово наказать воевод за этот провал, потому что главным полководцем в том походе был его брат. С ним он считался. А Дмитрий после бесславного, позором закончившегося похода на Казань отправился в свой удел в Углич, где жил тихо, спокойно, так спокойно, так тихо, что даже жениться не рискнул, умер безбрачным в 1521 году в возрасте 37 лет. В его судьбе, неприметной и скромной, удивительно не то, что он совершил два неудачных похода (первый поход был на Смоленск в 1502 году), а то, что семьей он так и не обзавелся.

За три года до его смерти умер еще один брат Василия III, Семен Иванович. Тоже безбрачный. Это странное совпадение в судьбах двух братьев великого князя позволило историкам предположить, что русский самодержец не разрешал жениться Семену и Дмитрию. И причина тому была у великого князя веская, хотя не всем добрым людям понятная.

 

Псковский колокол

В 1506 году умер Александр, король польский и великий князь литовский. Василий III поспешил утешить вдову Елену, свою сестру, а заодно попросил оказать ему содействие в важном государственном деле. Русский самодержец хотел занять престол польский и литовский, объединив тем самым три сильные европейские державы. Комментируя этот факт из биографии Василия Ивановича, Н. М. Карамзин пишет: «Мысль смелая и по тогдашним обстоятельствам удивительная, внушенная не только властолюбием монарха-юноши, но и проницанием необыкновенным. Литва и Россия не могли действительно примириться иначе, как составив одну державу: Василий без наставления долговременных опытов, без примера, умом своим постиг сию важную <…> истину; и если бы его желание исполнилось, то Север Европы имел бы другую историю. Василий хотел отвратить бедствия двух народов, которые в течение трех следующих веков ругались между собой о древних и новых границах. Сия кровопролитная тяжба могла прекратиться только гибелью одного из них; повинуясь государю общему, в духе братства, они сделались бы мирными властелинами полунищей Европы».

Не успела Елена прочитать письмо брата и выслушать от доверенного лица его просьбу, как преемником ее супруга был объявлен Сигизмунд, брат Александра.

Отношения с ним у великого князя всея Руси поначалу не ладились. Мирные переговоры то и дело срывались, в 1508 году из Москвы сбежал Константин Острожский, нарушивший клятву верности, данную Василию III, чуть позже из Литвы в Москву перебежал не менее знатный князь Михаил Глинский. Дела у Сигизмунда внутри страны тоже шли не блестяще. Но он, прознав о том, что Василий, Менгли-Гирей и волохи готовят с разных сторон нападение на Литву, сумел принять единственно верное в той ситуации решение и сам пошел в наступление, причем Константину Острожскому повелел вести литовские полки в Москву! Великий князь всея Руси вовремя отреагировал на неожиданный ход противника, и война в итоге закончилась вничью, правда, с некоторым моральным, да и позиционным преимуществом Сигизмунда.

Король польский сам предложил мир. Василий, понимая многосложность задачи, стоявшей перед русским самодержцем, благоразумно принял предложение Сигизмунда. Мир с Литвой был заключен.

Через некоторое время и Менгли-Гирей подтвердил дружественные отношения с Василием III. А в следующем, 1509 году Московское государство заключило четырнадцатилетний мирный договор с Ливонией.

Прекрасное начало внешнеполитической деятельности для молодого русского правителя! Нужно было теперь использовать мирную передышку с наилучшей пользой для страны. Василий III Иванович сделал это блистательно. В том же году он осуществил великолепную операцию, которой позавидовали бы знатные хитрецы разных времен и эпох типа римского царя Тарквиния Гордого, средневекового ученого Ланфранка, индийского царя Ашоки I или французского кардинала Ришелье.

Началась эта многоходовая операция осенью того же 1509 года, весьма насыщенного, напряженного для великого князя всея Руси, когда он с огромной свитой отправился в Новгород. Сопровождали его брат Андрей, царевич Петр, царь Летиф, коломенский епископ Митрофан, бояре… О цели этой поездки не знал никто, даже самые близкие и доверенные люди. Слишком большой был риск. Одно неосторожное слово могло разрушить план Василия III, и тогда заголосил бы вечевой колокол в Пскове, сбежался бы люд на площадь со всех концов города, зашумело бы вече, оскорбился бы народ, разбуянился — и войны бы с Псковом не миновать. А войны-то как раз и не хотел хитрец, решив подчинить город мирными средствами, коварными.

Он приехал в Новгород, и бывший Господин Великий, низверженный отцом Василия, ожил на глазах. «Народ с радостью встречал юного монарха: он ехал медленно с величием». Торжественное, пышное начало операции не могло не радовать монарха. Жители Пскова, узнав о визите Василия в Новгород, послали туда семьдесят знатных бояр. Великий князь принял их, взял дар Псковской земли, выслушал приветствия и жалобу, которую он ждал больше, чем даров и сладкозвучных слов. «Обижены мы твоим наместником, а нашим князем Иваном Михайловичем Репней и его наместниками в псковских городах и их людьми».

— Неужто обижают? — недоуменно покачал головой Василий Иванович, едва сдерживая радостную улыбку.

— Обижают! Будь правосуден! Защити нас, добровольных людей, псковитян! — сказали доверчивые псковичи.

Не поняли они, в какую игру играет с ними великий князь, а он совсем уж расхрабрился, возвестил торжественно и громко:

— Я вас, свою вотчину, буду жаловать и оборонять, как отец наш и деды наши! — А затем он тем же уверенным голосом добавил, зорко осматривая жалобщиков (не появилось ли в их взглядах недоверие?!): — Ступайте, я найду на них управу.

Далее события развивались по известному с давних пор сценарию. Псковская делегация вернулась в родной город и на вече доложила согражданам о разговоре с великим князем. Чуть позже туда же явились окольничий Петр Шуйский и дьяк Долматов. Они больше слушали наместника и людей наместника, которые обвиняли во всех бедах псковичей и сами жаловались на них.

В Новгород явились новые послы. Не понимая, к чему могут привести Псковскую республику их жалобы, они слезно просили князя сменить наместника Репню-Оболенского. Василий готов был сделать это, но только «правовым путем». Пусть, сказал князь, ко мне в Новгород приедут все недовольные Репней, я их выслушаю и рассужу по чести. Радостные послы возвратились в Псков, оповестили всех о решении великого князя. Вече радостно загудело. Знатные псковичи написали во все волости письма, в которых они предлагали согражданам ехать в Новгород и докладывать все о проделках Репни. Казалось бы, ничего коварного. Но коварство потому и является страшным оружием, что доверчивые люди его не замечают.

Услышав радостную весть (наконец-то их рассудит сам государь!), самые знатные псковичи валом повалили в Новгород жаловаться не только на Репню, но и друг на друга! Много их прибыло на суд. Василий (с ним же было отборное войско) стал строже, повелел, чтобы к нему явились посадники и купеческие старосты якобы для очной ставки с наместником. А если посадники не приедут, то, объявил совсем строго великий князь всея Руси, «будет вся земля виновата»! А раз «вся земля виновата», то пойдет Василий на Псков войной.

Поняли псковичи, на какой крючок они попались, да деваться им было некуда. Девять посадников, купеческие старосты всех рядов, а за ними бояре да воеводы явились в Новгород…. и еще несговорчивее, суровее стал Василий. «Собирайтесь все, кто приехал, ко дню Крещения Господня в архиерейский дом, и я разберу ваши жалобы», — сказал он.

В тот день, шестого января 1510 года, вся верхушка Пскова — чиновники, бояре, купцы, воеводы вошли в палату архиерейского дома и замерли в тревожном ожидании. «Вот приедет барин, барин нас рассудит». Вот явится в палату князь и разрешит все наши споры. Василий в архиерейский дом не пришел. Бояре великокняжеские пришли вместо него и сказали: «Вы пойманы Богом и государем Василием Ивановичем». И весь сказ! Подобную операцию, если верить Титу Ливию, осуществил за две тысячи с лишним лет до подчинения Пскова Москве римский царь Тарквиний Гордый, оставив без военного, гражданского и административного руководства вражеский Риму город Габий. На Апеннинах без жертв не обошлось: вся верхушка города Габия была уничтожена. Василий III Иванович сработал чище…

Псковичи узнали о случившемся от купца Филиппа Поповича. Тут же прозвучал тревожным набатом колокол, люд собрался на вече, загалдел. Что же делать? Воевать? Но псковичи совсем недавно целовали крест, клялись не поднимать руку на великого князя! Значит… простить коварство? Нельзя прощать! Князь пойдет дальше и уничтожит вечевое правление в Пскове. Но воевать с Василием бессмысленно. У него огромное войско, опытные полководцы, современное вооружение, пищали!

Что же делать?

Может быть, попросить помощи у ливонцев, шведов или литовцев? Они всегда были рады… Ну уж этого делать псковичи не думали. Да, великий князь всея Руси поступил с ними так, как ни один чужеземный владыка не поступал, вторгаясь в Псковскую землю. Обидно терпеть подобное от соотечественника, от единоверца. Но Русь предавать никак нельзя.

И заплакали псковичи слезами горькими, послали к Василию Ивановичу людей. Те просили великого князя помиловать свою «вотчину старинную». Молча выслушал их просьбу князь, а затем в Псков явился дьяк Третьяк Долматов, вышел он на вече и зачитал грамоту: «Если вы, вотчина моя, посадники псковские и псковичи, еще хотите по-старому пожить, то должны исполнить две мои воли: чтобы не было у вас веча и колокол вечевой сняли долой, чтобы в Пскове было два наместника…» «А иначе, — сказал дьяк Третьяк, — у государя наготове крупное войско и пойдет он войной на Псков и уж тогда добра от него не ждите».

Псковичи молча выслушали приговор своей вольнице, поклонились послу и перенесли решение важного вопроса на утро. Утро вечера мудренее. Но не о мудрости думали в тот вечер псковичи, а о колоколе своем, который отстоять не было никаких сил. И ночь они выпросили не для отдыха и мудрых мыслей, а для прощания. Как говорится в «Повести о Псковском взятии», всю ночь во всех домах города горько плакали псковичи. Прощались с вольницей своей, с вече, с колоколом. Простились.

А утром дьяк Третьяк выслушал речь посадника, признавшего все требования великого князя, и приказал снять вечевой колокол. Псковичи опять плакали. А колокол молчал. Его отвезли в Новгород.

Василий III Иванович приехал в Псков победителем. 27 января на бывшей вечевой площади собрались жители поверженного города. Им сообщили, что «Божиею милостию царь и государь всея Руси объявляет вам свое жалованье; не хочет вступать в вашу собственность: пользуйтесь ею и ныне и всегда. Но здесь не можете остаться: ибо вы утесняли народ и многие, обиженные вами, требовали государева правосудия. Возьмите жен и детей, идите в землю Московскую и там благоденствуйте милостию великого князя».

В ту же ночь в столицу Русского государства было отправлено 300 семейств, самых богатых и самых знатных. Людей, чином пониже и победнее, успокоили: не будет великий князь вас выселять из города и притеснять. Но веры этим словам не было, и люди вновь давились слезами, не зная, что будет с ними на следующий день. Для людей суровых, бесслезного характера, эта история может показаться слишком сентиментальной, плаксивой. Много слез пролилось в Пскове. Псковичи, не смирившиеся с приговором судьбы и не желающие покидать родной город, постригались в послушники и послушницы семьями, лишь бы их не трогали. То был молчаливый протест, молчаливое неприятие действий центральной власти.

Василий III Иванович, почувствовав силу, нанес побежденным последний, страшный удар. Он «велел быть наместниками во Пскове боярину Григорию Федоровичу Давыдову и конюшему Челяднину, а дьяку Мисюрю ведать дела приказные, Андрею Волосатому — ямские, определил воевод, тиунов и старост в пригороды; установил новый чекан для монеты и торговую пошлину, дотоле неизвестную в земле Псковской, где купцы всегда торговали свободно, и не платя ничего; роздал деревни сосланных псковитян московским боярам; вывел всех горожан из Застенья, или Среднего города, где находилось 1500 дворов, указал там жить одним государевым чиновникам, боярским детям и московитянам, а купеческие лавки перенести из Довмонтовой стены в Большой город; выбрал место для своего дворца и заложил церковь Святой Ксении, ибо в день ее памяти уничтожилась вольность Пскова; наконец, все устроив в течение месяца, оставив наместникам тысячу боярских детей и 500 новгородских пищальников, с торжеством поехал в Москву, куда отправился за ним вечевой колокол. Взамен убылых граждан триста семейств купеческих из десяти низовых городов были переселены во Псков».

Могущество и экономическая самостоятельность города были подорваны в одночасье. Иностранные купцы, а также ремесленники покинули Псков. Опустели когда-то шумные пригороды.

 

Опять дань?

В последующие после разгрома и подчинения Пскова двенадцать лет Василий III Иванович был полностью поглощен проблемами внешнеполитическими. Решал он их по-отцовски не спеша, осторожно, стараясь лишний раз не воевать, отстаивая всеми возможными способами интересы Москвы, Русского государства, Православной церкви. В первой половине XVI века повелителю восточноевропейской державы делать это было легче, чем его предшественникам на великокняжеском троне: силу московских князей почувствовали не только казанские, астраханские, крымские, ногайские ханы, великий князь литовский, король польский, магистр Ливонского ордена, король Швеции Густав I Эриксон Ваза, который окончательно освободил свою страну от господства датчан, но и датские короли, императоры Священной Римской империи, папа римский, султаны Османской империи, шахи Персии и даже Великие Моголы, основавшие в Индии новую династию.

Авторитет Русского государства был чрезвычайно высок при Василии III Ивановиче. Но у каждого повелителя соседних держав, а также у повелителей стран «второго кольца вокруг Руси» и даже стран совсем отдаленных от Москвы имелись свои корыстные интересы в Восточной Европе. Великому князю нужно было действовать очень мудро. Если, например, для Бабура и его сына Хумаюна Россия важна была как страна, вдоль границ которой протекает Волга-река — торговая дорога из Европы в Азию, и, ясное дело, никакой военной опасности Великие Моголы для Москвы не представляли, то Османская империя, медленно заглатывающая Причерноморье, уже стала выходить на рубежи Киевской Руси, а это порадовать Москву никак не могло. Стамбул был опасен и тем, что, усиливаясь, он усиливал крымских ханов, а те в свою очередь усиливали антимосковские настроения казанских и астраханских ханов, не забывших свои наивные мечты о возрождении славы Батыевой Орды. Папы римские не раз предлагали Ивану III и Василию III соединить усилия христиан в борьбе с неверными под знаменами католической церкви, и это предложение было чревато для Москвы потерей Русской церковью самостоятельности. С одной стороны, великие князья не хотели рвать связи с христианским миром, но они безоговорочно отвергали возможность слияния двух ветвей христианства под главенством папы римского — это привело бы неизбежно к ликвидации Православной церкви. С другой стороны, самостоятельно, без союзников противостоять Османской империи тоже сил пока не хватало. Рановато было Москве воевать со Стамбулом.

Василий III Иванович решал сложнейшие внешнеполитические задачи успешно, хотя были у него и неудачи, и не всегда с победами возвращались в столицу его войска.

Между тем великий князь не забывал о внутреннем устройстве страны. В 1517 году, вслед за Муромом и Черниговом, он присоединил к московским владениям Рязанское княжество. Несколько лет до этого в нем господствовала княгиня Агриппина от лица своего малолетнего сына Ивана. Но сын вырос. Ему захотелось самостоятельно править в богатом и выгодно расположенном на перекрестках торговых дорог княжестве. В одиночку справиться с великим князем он не мог, хотя и дерзнул заявить ему во всеуслышание о своих намерениях. Василий выслушал его спокойно, ничем не выдал своего гнева, своих планов.

Иван вернулся в Рязань и послал людей к крымскому хану с предложением заключить союз и скрепить его семейными узами. Магмет-Гирей согласился выдать за Ивана свою дочь. Слух о сближении Крыма и Рязани дошел до Василия III. Он, опять же ничем не выдавая своих планов, призвал к себе Ивана. Тот долго отказывался от опасного приглашения, но все-таки согласился поехать в Москву. Великий князь, поймав птичку в клетку, не церемонился с гостем. Обвинив Ивана в измене, он отдал его под стражу, взял Рязань, отправил Агриппину в монастырь. Рязанское княжество к тому времени стало богатейшим в Русском государстве, и это приобретение Василия III дало стране мед, птицу, зверя, рыбу, хлеб, а также сильных опытных воинов. Из города были выселены знатные бояре, а воеводой в Рязань Василий послал опытнейшего полководца Хабара Симского.

«Он (Василий. — А. Т.) не терпел ни малейшего противоречия; все должны были безмолвно соглашаться с тем, что он скажет; все были полными рабами и считали волю государя волею самого Бога, называли государя «ключником и постельничьим Божьим»; все, что ни делал государь, по их понятию, все это делал сам Бог; и если говорилось о чем-нибудь сомнительном, то прибавлялось в виде пословицы: «об этом ведает Бог да государь». Никто не смел осуждать поступков государя… Так, когда Василий сам лично вовсе неспособный к войне, возвращался из похода с большой потерей, все должны были прославлять его победоносные подвиги и говорить, что он не потерял ни одного человека. Жизнь и имущество подданных находились в безотчетном распоряжении государя. Василий не стеснялся присваивать себе все, что ему нравилось, и вообще в бесцеремонности способов приобретения не только не уступал родителю, но даже в ином и превосходил его».

В тот же год Магмет-Гирей с огромным войском ворвался в пределы Московского государства и, поддержанный Саип-Гиреем — крымским ханом, подошел к Москве. Налетчики сожгли монастырь Святого Николая на Угреше, село Остров и расположились станом на Воробьевых горах. Попивая мед, Магмет-Гирей смотрел на Москву и, видимо, не знал… что делать дальше! Если бы знал, то мед бы он не пил, а послал бы воинов на штурм города, пораженного паникой. Некоторые историки считают, что брать столицу он не решился из-за наличия у русских пушек. Но у русских пушкарей не хватало пороха для серьезного дела, и наверняка Магмет-Гирей знал об этом.

В московской неразберихе нашел лазеечку Иван Рязанский, сбежал из темницы и благополучно достиг Литвы. Точно такие же лазеечки могли использовать другие недруги Василия, который в это время в Волоке собирал русскую рать.

Московские бояре, не желая кровопролития, вышли с богатыми дарами на переговоры. Магмет-Гирей дары принял и выдвинул потрясающее по глупости условие, согласно которому он обещал покинуть пределы Русского государства только в том случае, если Василий будет платить ему дань. То ли меду перепил Магмет-Гирей, то ли приболел он какой-нибудь манией, неизвестно, но московские бояре выслушали его с пониманием и вскоре явились к хану с грамотой, в которой Москва обязалась выплачивать Крыму дань. Опять дань? Да нет, конечно же! Времена дани для Руси прошли безвозвратно, это понимал даже султан, даже папа римский, даже Бабур. Это понимал и Магмет-Гирей, и его по-детски глупую выходку с грамотой можно объяснить лишь воздействием меда.

Крымское войско отправилось, обремененное богатым обозом и пленными, на юг. Шел Магмет-Гирей через Рязань. Около города остановился, разбил шумный лагерь, повелел Хабару Симскому явиться к нему в стан как даннику. Рязанский воевода отказался: пока, говорит, лично грамоту не увижу, не поверю в то, что Русь стала данницей Крыма.

Гордый Магмет-Гирей послал ему грамоту. Хабар Симский взял ее в руки, подержал, прочитал и передал важный документ… своим верным людям. А чтобы крымчане удостоверились в его решительных намерениях, приказал он пушкарю, немцу Иордану, сделать выстрел в скопление воинов врага, которые, пока шли переговоры, осторожно подбирались к крепости, надеясь неожиданным для противника броском овладеть ею.

Выстрел был очень удачным. Много налетчиков погибло, остальные разбежались кто куда.

Магмет-Гирей, в мгновение ока потерявший и грамоту, и уверенность воинов в победе, стал юлить, изворачиваться. Потребовал выдать ему немца Иордана, получил отказ, обещал жестоко отомстить всем рязанцам, но вдруг снялся с места и поспешил домой, напуганный известием о вторжении в Крымское ханство астраханцев. Горе-мечтатель! Над ним нависла с юга глыба Османской империи, с востока то и дело кололи его астраханцы, на севере прижимали его к морю Литва и Польша, в Запорожье рождалась казачья вольница, с запада ему угрожали венгры, а он вздумал дань потребовать с Москвы.

Самым верным делом для крымцев были набеги на соседей. На большее им рассчитывать не приходилось. Ни о каких данях речи быть не могло. Когда они осознали свое историческое предназначение в сложившемся окружении — налетать исподтишка и грабить беспощадно, — дела у них пошли неплохо, если можно так выразиться. Двести последующих лет с лишним вплоть до Григория Потемкина они будут заниматься этим внешнеполитическим промыслом безнаказанно.

Может быть, впервые осознал историческую миссию Крымского ханства именно Магмет-Гирей. Не получилось у него с данью. Перехитрил его Хабар Симский. Вернулся он домой без грамоты. Но с какой добычей! Крымчане «пленили несметное число жителей, многих знатных жен и девиц, бросая грудных младенцев на землю; продавали невольников толпами в Кафе, в Астрахани; слабых, престарелых морили голодом: дети крымцев учились над ними искусству язвить, убивать людей». И кроме выручки за русских пленных, которые всегда высоко ценились на мировых рынках, воины Магмет-Гирея захватили великое множество богатств русских сел, городов, монастырей. Такую дань не получали золотоордынские ханы в лучшие свои годы.

Зачем она — дань?! Зачем брать у людей богатство просто так? Это расслабляет народ, приучает его к безделью, отучает воинов воевать. Это очень плохо. Особенно для относительно небольшого Крымского ханства, народ которого, окруженный сильными, быстро растущими державами, постоянно должен быть в полной боевой готовности. Разве не мог так думать неглупый Магмет-Гирей после казуса с грамотой под Рязанью? Вполне мог! Во всяком случае крымские ханы о дани больше никогда не помышляли, добывали богатства своими собственными руками, точнее — разбоем и набегами, и вот что показательно — просуществовало Крымское ханство 340 лет — с 1443-го по 1783 год — больше, чем всем известная Золотая Орда!

 

Последний удел

Еще в 1517 году Василий III Иванович хотел нанести удар по удельному князю новгород-северскому Василию Шемяке, внуку печально известного Дмитрия Шемяки. Великому князю доложили, что его тезка налаживает связи с Литвой. Это был обычный прием, с помощью которого самодержцы Москвы громили уделы. Василий Шемяка, узнав о грязном доносе, написал великому князю: «Прикажи мне, холопу твоему, быть в Москве, да оправдаюсь изустно и да умолкнет навеки клеветник мой… Исследуй дело: если я виновен, то голова моя пред Богом и пред тобою». Василий III, покоренный откровением Шемяки, призвал его к себе, и удельному князю удалось полностью оправдаться.

Пять лет он правил спокойно в Новгороде-Северском, не давал поводов для обвинений и наветов, честно исполнял гражданский долг. Всем был хорош Василий Шемяка! Но не понял он, что наговор в 1517 году был не случаен, что самодержец как бы дал ему, обладателю последнего самостоятельного удела в государстве, возможность самому признать власть Москвы над собой, отдать Новгород-Северское княжество Василию III Ивановичу. В 1525 году самодержцу вновь доложили об измене Шемяки. Вместе с митрополитом Даниилом Василий III Иванович написал внуку Дмитрия Шемяки письмо, в котором, обещая неприкосновенность, призвал его прибыть в столицу и объясниться.

Василий Шемяка исполнил повеление великого князя. Тот встретил гостя радушно, но через несколько дней повелел заковать его в цепи и бросить в темницу. Супругу последнего удельного князя тоже не пожалели, отняли у нее всех боярынь ее пышной свиты.

В Москве отнеслись к этому по-разному. Кто-то одобрил поступок великого князя и митрополита всея Руси, кто-то винил их в этом, впрочем, негромко: суровый нрав самодержцев внушал многим дикий страх.

Лишь два человека не боялись в открытую высказывать свое мнение. Какой-то юродивый (или мудрый шут?) ходил по улицам Москвы с корявой метлой, размашисто водил ею по земле и громко приговаривал: «Время очистить Московское государство от последнего сора!» Народ улыбался, понимая, о чем говорит юродивый, а ему-то радость: слушают люди правду русскую, понимают… только сказать ничего не могут, а тем более предпринять что-то полезное и разумное. Но в том вины юродивого нет, он свое дело делал старательно. И никто ему, юродивому, не мешал.

Закованный Шемяка грустил в сырой темнице, а Василий III Иванович отправился, по обыкновению, в Троицкий монастырь. О выходке юродивого он слышал, но обращать на это внимания не стал и правильно сделал. В монастыре к самодержцу подошел игумен Порфирий и смело заявил: «Если ты приехал сюда в храм Безначальной Троицы просить милость за грехи свои, будь сам милосерд над теми, которых гонишь ты безвинно, а если ты, стыдясь нас, станешь уверять, что они виновны перед тобой, то отпусти по Христову слову какие-нибудь малые деяния, если сам желаешь получить от Христа прощения многих талантов».

Взбешенный Василий повелел выгнать Порфирия из монастыря, и бывший игумен отправился на Белоозеро. Но мытарства смелого человека на этом не кончились. По прошествии некоторого времени в Москву явились монахи, состряпавшие донос на бывшего игумена. Василий III Иванович повелел заковать его и заключить в темницу.

Порфирий безропотно стерпел наказание. Тюрьма или пустыня? Для кого-то пустыня — тюрьма, для кого-то тюрьма — пустыня, для Порфирия пустыня, а равно и тюрьма являлись тем местом, тем уединением, которого жаждет истомившаяся от жизненной суеты добрая душа, посвятившая себя служению Богу. Бог везде! И в тюрьме. И в тюрьме тоже люди живут. Жена тюремного сторожа, тихая, кроткая душа, увидев Порфирия в оковах, сжалилась над ним, освободила несчастного от оков, организовала ему побег. Бывший игумен спрятался в тайнике в ожидании ночи, замер в своем ненадежном убежище. Явился сторож. Он, ничего не зная о побеге, увидел оковы без Порфирия, задрожал от страха, забегал суетливо по тюрьме. Он хорошо знал тюрьму, но жена его знала тюрьму лучше. Долго бегал по темнице сторож, рвал на себе волосы, плакал, боялся выйти на свет Божий. Там ждали его пытка жестокая и страшная казнь. Немало он пожил, всякое повидал, пытки он видел, и пуще смерти он боялся пыток. Не найдя беглеца, сторож успокоился, смирился со своей участью, взял в руки нож острый, хотел зарезать себя, чтобы избежать пыток, но Порфирий вышел из своего укрытия, спас его, человека невинного, сказал ему кротко: «Не убивай себя, господин Павел. Я здесь. Делай со мной, что хочешь». Сторож в изумлении опустил руку с ножом.

Василий III Иванович был суровее отца своего, особенно когда дело касалось неповиновения ему, самодержцу. Но, узнав во всех подробностях историю неудавшегося побега, он выпустил Порфирия из тюрьмы, не наказал никого… Порфирий удалился на Белоозеро и провел остаток дней своих среди таких же, как он, подвижников.

Василий Шемяка умер в 1529 году в оковах. Его сын, Иван, скончался иноком Троицкого монастыря в 1561 году.

 

Пошли, Бог, наследника

В 1524 году Василий послал на Казань крупное войско. Русские воеводы осадили крепость и имели шанс завершить дело полной победой, но удовольствовались они миром в обмен на богатые дары и обещание казанцев исполнить все требования великого князя.

Русское войско вернулось домой, потрепанное на обратном пути болезнью. Самодержец предал опале Ивана Бельского, и лишь защита митрополита спасла полководца от большой беды; затем в Москву явились послы Казани, они обещали по-прежнему быть во всем послушны воле великого князя, просили его утвердить на казанском троне хана Сафа-Гирея.

Василий выполнил их просьбу, но, чтобы окончательно обезвредить восточного соседа, нанес серьезный удар по экономике Казанского ханства: повелел открыть в Нижегородском княжестве новую ярмарку, запретив русским купцам торговать на Казанской ярмарке. Место избрали в Нижегородской земле на берегу Волги, неподалеку от монастыря Святого Макария Унженского. Макарьевская ярмарка не сразу принесла ожидаемые плоды, и первые годы была убыточной для русских, но со временем она стала известной и популярной: сюда приезжали люди из Астрахани и Персии, Армении и других стран. Казанцы терпели огромные убытки.

В 1525 году великий князь, успешно завершив международные и внутренние дела, вдруг вспомнил о второй главной своей задаче: о передаче власти. Это неверно сказано — помнил о ней он всегда. Но если раньше у него была хоть какая-то надежда на то, что Соломония родит ему сына, то сейчас, когда со дня их свадьбы прошло уже двадцать лет, надеяться на супругу было если не бессмысленно, то опасно: время бежало все быстрее, а Соломония не рожала.

Однажды, проезжая по лесу на позолоченной колеснице, Василий III Иванович увидел птичье гнездо и неожиданно для всех заплакал, приговаривая сквозь слезы и не стесняясь слез своих: «Тяжело мне! Кому уподоблюсь я? Ни птицам небесным — они плодовиты, ни зверям земным — и они плодовиты, ни даже водам — и они плодовиты: они играют волнами, в них плещутся рыбы».

Окружавшие его воины смиренно понурили головы, не зная, как помочь самодержцу, да и не к ним обращался Василий, он искренне тянулся душою своею к тому, кто один мог помочь в столь важном деле: «Господи! И земле я не уподоблюсь: земля приносит плоды свои на всякое время и благословляют они тебя, Господи!»

В тот же день, успокоившись, Василий принял решение отправить жену свою Соломонию в монастырь. А приняв его, стал действовать так, как он действовал при покорении Пскова и Рязани, Новгорода-Северского и Казани, поступил так, как поступал со своими сильными и слабыми противниками и своими врагами: осторожно, расчетливо, взвешенно — в начальной стадии того или иного мероприятия, и стремительно, напористо, зло — когда ситуация полностью прояснялась, и он начинал чувствовать себя уверенно. Сцену с птичьим гнездом и свое слезливое откровение великий князь выбросил из головы. Теперь ему было не до лирики. Теперь ему нужно было спешить.

Вернувшись в Москву, Василий посоветовался с боярами, уверенный, что они будут на его стороне, что порфириев среди них больше не найдется. «Кому царствовать после меня на Русской земле? Братья и своих уделов не могут устраивать!» Бояре, сообразив, куда он клонит, покорно кивали головами и приговаривали: «Неплодную смоковницу отсекают и выбрасывают из виноградника!»

Поддержка бояр укрепила желание великого князя, и он собрал самых именитых людей Русского государства на совет и сказал, что отсутствие прямого наследника может привести государство к великим потрясениям. С этим охотно все согласились. Затем великий князь, обвинив Соломонию в бесплодии, спросил, абсолютно уверенный в ответе, нужно ли ему развестись со своей супругой и жениться во второй раз?

Каково же было удивление Василия, когда он услышал отрицательный ответ инока Василия Косого, бывшего князя Патрикеева, а также Максима Грека и князя Семена Федоровича Курбского. Это были высокопочитаемые люди, они свершили в своей жизни немало воинских и мирных подвигов во славу русского народа, во славу Московского государства. Семен Федорович Курбский, например, покорил Москве Пермь и Югру, это в значительной степени укрепило экономическое положение великих князей, сопутствовало успехам Ивана III и Василия III. Можно ли с ним спорить? Можно. И нужно. Когда речь идет о государственной безопасности, о таких важных вопросах, как престолонаследие. Самодержавие в самом чистом своем виде невозможно без прямого наследования власти. Неужели такие мудрые люди не понимают этого?! Неужели они не понимают, что с Соломонией произошла ошибка, что надо исправить эту ошибку?! Почему Василий Косой, Максим Грек и Семен Курбский не хотят, чтобы у законного самодержца появился прямой наследник? Потому, что они — враги Василия III Ивановича. Враги.

Благо, что на том совете не нашлось больше врагов у великого князя, а то бы он разволновался не на шутку. Не разволновался. Спокойно довел свое дело до конца. Митрополит Даниил и почти все духовенство одобрили его план.

А Соломония его любила! В последние годы она чувствовала, что Василий охладел к ней, делала все возможное, чтобы удержать при себе мужа. Женские ее чары оказались бессильными против огромного желания великого князя иметь прямого наследника, и тогда Соломония стала искать чародеев, знающих приворотные средства. Один из них прямо сказал супруге Василия, что родить ей не суждено, но это не остановило Соломонию. Какие только средства не использовала она — все тщетно. Василию нужен был прямой наследник.

Соломония не согласилась добровольно уходить в монастырь. В Рождественском девичьем монастыре к ней явились митрополит и советник великого князя Иван Шигона. Она сопротивлялась, кричала, плакала. Ее постригли насильно. Митрополит Даниил поднес ей кукуль. Она схватила ее, бросила на пол и со злобой и отчаянием стала топтать, уже не жена, не женщина, но инокиня, хотя еще не смирившаяся с этим. Иван Шигона сильно ударил ее плетью, она вскрикнула: «Как ты смеешь бить меня?!» Иван спокойно ответил: «Мне приказал государь».

Надевая кукуль (ризу инокини), Соломония громко и торжественно заявила, будто бы мир и окружавшие ее насильники нуждались в этом: «Свидетельствую перед вами: меня постригли насильно. Пусть отомстят ему за такое оскорбление!» Митрополит и Шигона устало вздохнули, покинули сие богоугодное заведение, а Соломонию отправили в Покровский Суздальский монастырь.

Через некоторое время, как гласят недостоверные, впрочем, легенды, выяснилось, что Соломония беременна! Императорский посол в Москве Герберштейн, современник тех событий, писал, что Соломония родила сына, назвала его Георгием, но отказалась показать его слугам великого князя, заявив высокопарно, что «они недостойны видеть ребенка, а когда он облечется в величие свое, то отомстит за обиду матери». Те же легенды говорят, что Василий пришел в ужас, узнав об этом, раскаивался, может быть, даже чистосердечно, впрочем, у него к тому времени была вторая жена, с которой тех же самых забот и тревог у него хватало: не рожала новая супруга великого князя Елена Глинская, племянница славного своими подвигами князя Михаила Глинского.

Уж и свадьбу роскошную справили — три дня гуляли, много лет вспоминали. И любил-то Елену великий князь, помолодел любя, бороду обрил, подтянулся, походку изменил, нежил-холил супругу юную, ночи не спал, ласкался с ней, счастливый, а она все не рожала и не рожала! Ни дочери, ни сына. Вот беда!

В 1530 году огромное войско, посланное Василием на Казань, штурмовало город, было близко к победе, но в самый отчаянный момент Иван Бельский пошел на мировую, как подозревают многие летописцы и историки, задобренный богатыми дарами. И вновь Василий на переговорах проявил сдержанность и благоразумие, и вновь он пошел на значительные уступки, приняв клятву верности у казанцев. Щедр он был в то лето.

Елена Глинская не могла родить четыре с половиной года. Не считаясь со временем и с государственными задачами, великий князь не раз ездил с любимой супругой по святым местам, они молились в Переяславле и Ростове, Ярославле и в Вологде, на Белоозере. Сама Елена пешком ходила в отдаленные обители, щедро раздавала милостыню, неустанно молилась, просила Бога послать ей сына. Она отвечала на любовь Василия взаимностью и мечтала, и ждала маленького чуда, ради которого судьба сделала ее избранницей великого князя.

Люди видели ее на русских дорогах, в церквях, монастырях и обителях, ощущали тепло, источаемое ее доброй душой, искренне желали ей того счастья, за которым ходила она по русским дорогам. «Во всех русских церквах молились о чадородии Василия. Из монастырей доставляли ему и его великой княгине хлеб и квас — ничто не помогало… пока, наконец, царственная чета не прибегла в своих молитвах к преподобному Пафнутию Боровскому. Только тогда Елена сделалась беременной. Радость великого князя не имела предела. Еще не родился ребенок, а уже о нем заранее составлялись предзнаменования… Один юродивый, по имени Дементий, на вопрос беременной Елены: кого она родит? отвечал: «Родится сын Тит, широкий ум».

25 августа Елена Глинская родила прямого наследника престола: Ивана IV Васильевича. Летописцы утверждают, что в тот самый счастливый для Елены Глинской миг, когда появился на свет ее сын, в небе вспыхнула громадная молния и раздались небывалой силы громовые удары…

Василий III Иванович чувствовал себя самым счастливым человеком на свете: он решил вторую задачу самодержца, дал народу прямого наследника престола. Через год Елена родила еще одного сына — Юрия.

 

Забота о столице

Василий III Иванович не забывал о еще одной важнейшей задаче всех князей московских — об обустройстве города.

В середине лета 1506 года Василий III заложил в Кремле кирпичную церковь Николая Чудотворца на месте деревянной церкви Николы Льняного. Через девять недель, 1 октября, храм был освящен. Его назвали храмом Николы Гостунского по чудотворной иконе, которую поставил в церкви великий князь. Каменное строительство в Кремле вытесняло деревянные строения из исторического центра Москвы, но Василий уже думал о большем. В 1508 году соорудили ров со стороны Фроловской башни, и Кремль стал островом.

Василий III в 1514 году приказал Алевизу Фрязину заложить каменные и кирпичные церкви на Посаде, в разных местах которого итальянский мастер возвел девять церквей.

В 1508 году великий князь переселился в новый свой кирпичный дворец и повелел расписать дворцовую церковь Благовещения мастеру Феодосию Денисьеву с братией. После этого Василий, не жалея средств, приказал «украсить стенописью» Успенский собор. Работа была закончена 27 августа 1515 года. Великий князь и митрополит всея Руси в сопровождении бояр и духовенства вошли в церковь, и показалось им, что они очутились на небесах: такой чудесной росписи не видели еще в Москве-граде. Церковь Благовещения расписал русский мастер Федор Едикеев.

В столицу Русской державы продолжали прибывать выписываемые из Италии мастера: архитекторы и пушечные литейщики, техники по металлическому производству (литье колоколов, украшения икон окладами, изготовление церковной и домашней утвари), серебряных и золотых дел мастера.

Большое внимание Василий уделял развитию искусства литья колоколов. В 1503 году Петр Фрязин отлил колокол, на который, не считая олова, пошло только меди 350 пудов. В 1532 году Николай Фрязин отлил колокол уже в 500 пудов. На следующий год отличился Николай Нем-чин: его колокол весил 1000 пудов.

Понимая, что пришла пора переустройства многих русских городов, Василий III организовал и в значительной степени финансировал строительство каменных стен в Нижнем Новгороде и Туле, Коломне и Зарайске.

Летом 1533 года на охоте под Волоком-Ламским на левой ноге великого князя появился подкожный нарыв. Поначалу Василий не обратил на него внимания, но вскоре от нарыва пошла по телу страшная боль, и великий князь слег. Предчувствуя беду непоправимую, он послал в строгой тайне от всех стряпчего Мансурова и дьяка Меньшого Путятина в Москву за духовными грамотами, своею и отца своего, а когда приказ был выполнен, повелел свою духовную сжечь. Пришла пора подводить итоги царствованию.

Карамзин, опиравшийся на старые источники, оценивает время правления Василия III как благотворное для страны: «Василий стоит с честью в памятниках нашей истории между двумя великими характерами, Иванами III и IV, и не затмевается их сиянием для глаз наблюдателя; уступая им в редких природных дарованиях — первому в обширном, плодотворном уме государственном, второму в силе душевной, в особенной живости разума и воображения, опасной без твердых правил добродетели, — он шел путем, указанным ему мудростью отца, не устранился, двигался вперед шагами, размеренными благоразумием, без порывов страсти, и приближался к цели, к величию России, не оставив преемникам ни обязанности, ни славы исправлять его ошибки; был не Гением, но добрым правителем; любил государство более собственного великого имени и в сем отношении достоин истинной, вечной хвалы, которую не многие венценосцы заслуживают. Иваны III творят, Иваны IV прославляют и нередко губят; Василии сохраняют, утверждают державы и даются тем народам, коих долговременное бытие и целость угодны провидению».

Русский самодержец, оставив дела государственные, внешние и внутренние, думал теперь о главном, о новой духовной, о порядке в стране после его кончины. Он был тяжело болен и потому, как и многие в его положении, слегка наивен. Болезнь быстро прогрессировала. Великого князя перевезли по его просьбе в Иосифов монастырь. Он отслушал там литургию и отправился в Москву, повелел сопровождающим принять все меры, чтобы въезд в столицу был тайным.

Сразу по приезде Василий собрал совет, и дьяки написали новую духовную грамоту. Отдав последние распоряжения, Василий попросил Даниила и епископа Коломенского Вассиана постричь его. Между присутствующими боярами вспыхнул спор. Кто-то считал, что делать этого не нужно, кто-то упорно стоял на точке зрения Василия. Ему было совсем плохо. Он держался из последних сил, настаивая на своем. Его все-таки постригли, и он, спокойный, скончался.

Митрополит Даниил тут же, в передней избе, взял у братьев великого князя Андрея и Юрия клятву в том, что они будут служить верой и правдой Ивану Васильевичу и Елене. Братья целовали крест. За ними дали клятву верности новому повелителю бояре и боярские дети. Митрополит, сделав главное на этот час дело, отправился утешать Елену. Великая княгиня, увидев его, братьев, бояр, все поняла и упала в обморок.

«Троицкий игумен Иосиф и старцы Иосифова монастыря наряжали усопшего: расчесали ему бороду, подостлали под него черную тафтяную постель, положили тело на одре, начали над усопшим служить заутреню, часы и каноны, как делали при живом. Приходило к нему прощаться много народу: и боярские дети, и княжата, и гости, и другие люди, и был плач великий. Наконец митрополит велел звонить в большой колокол. Троицкие и Иосифовские старцы понесли тело великого князя на головах в переднюю избу, а оттуда на крыльцо и вынесли на площадь. Дети боярские вынесли великую княгиню Елену из ее хором в санях; позади шли князья Василий и Иван Шуйские, Михайло Львович Глинский. Василия схоронили возле отца, в каменном гробу, в Архангельском соборе».

Основные события жизни Василия III Ивановича

1479 год. 25 марта у великого князя всея Руси Ивана III Васильевича и Софии Палеолог родился сын Василий.

1498 год. Иван III объявил престолонаследником своего внука Дмитрия Ивановича (сына Ивана Молодого) и венчал его в Успенском соборе на царство.

1499 год. После пересмотра дела о заговоре Софии против Дмитрия Иван III нарек Василия великим князем Новгорода и Пскова, но не лишил Дмитрия прав на престол.

1502 год. Василий посажен отцом на великое княжение Владимирское и Московское, но пока не на царство, а Елену, вдову Ивана Молодого, и Дмитрия постигла опала.

1503 год. 7 апреля скончалась София Палеолог.

1505 год. 4 сентября митрополит Симон венчал в Успенском соборе Василия Ивановича и Соломонию, дочь дворянина Сабурова.

Дмитрия заковали «в железа» и бросили в темницу.

1506 год. Войско великого князя под руководством Дмитрия, третьего сына Ивана III, осуществило неудачный поход на Казань. Василий III Иванович отлучил его навсегда от государственных дел.

В августе умер великий князь литовский Александр, и Василий решил продолжить по отношению к Литве политику отца, который начал возвращать захваченные Литвой русские земли. У него даже родилась мысль занять польский и литовский престол, о чем он тайно известил Елену. Но преемником Александра стал Сигизмунд.

1508 год. Василий и Сигизмунд заключили союз. Король отказался от всех земель, отошедших к Руси при Иване III и разрешил, правда, на словах, князьям Глинским выехать из Литвы в Москву.

1509 год. В великой нужде, в тюрьме умер Дмитрий Иванович, внук Ивана III Васильевича.

С Ливонией заключено перемирие на 14 лет.

1510 год. В Москве гостила жена Менгли-Гирея Нурсалтан с царевичем Саипом. Затем она уехала в Казань, уговорила сына Махмет-Аминя не воевать с Русью.

Василий подчинил Москве Псков, ликвидировав вечевое правление и самостоятельность этой республики.

1512 год. Сыновья Менгли-Гирея, подкупленные послами Сигизмунда, осуществили несколько налетов на Русскую землю.

1513 год. Василий явился инициатором новой войны с Литвой, король которой якобы нанес оскорбление Елене, сестре великого князя всея Руси, вдове Александра. В этой войне русские одержали ряд важнейших побед.

1514 год. Русские вернули Смоленск, Василий въехал в город победителем.

Оставленный воеводой в Смоленске князь Василий Васильевич Шуйский вовремя узнал об антимосковском заговоре и казнил заговорщиков, желавших присоединения Смоленска к Литве.

В феврале в Москву приехал посол Священной Германской империи. От имени императора Максимилиана он заключил союзный договор с Россией. Вскоре, однако, отношения католической Западной Европы с православной Русью испортились.

В Москву прибыло посольство из Константинополя (Стамбула) от султана Селима, свергнувшего своего отца Баязета.

1515 год. Василий пытался с помощью султана подействовать на активного Махмет-Гирея, и в какой-то степени ему это удалось.

Умер Менгли-Гирей, верный союзник Москвы. Отношения с Крымским ханством стали ухудшаться. Власть в Крыму наследовал Махмет-Гирей.

1517 год. Между Данией и Русью был заключен союз, по которому стороны обязались помогать друг другу в борьбе Дании со Швецией и Руси с Литвой. Этот договор так и остался на бумаге.

1518 год. Умер брат Василия Семен Иванович.

1518–1519 годы. Русские войска осуществили несколько разорительных походов на Литву.

1519 год. В Казани умер Махмет-Аминь. Василий послал в Казань ханом Шиг-Алея.

1521 год. Василий окончательно подчинил Москве Рязань, послал туда воеводой Хабара Симского.

Махмет-Гирей осуществил дерзкий налет на Москву.

Между Москвой и Ливонским орденом возобновлен мирный договор на десять лет.

Василий прекратил успешную для русских войну с Литвой.

Умер брат Василия Дмитрий Иванович.

1522 год. Между Рязанью и Литвой заключено перемирие на пять лет.

1523 год. Василий подчинил власти Москвы последний самостоятельный удел на Руси, Северский, которым владел Василий Шемяка, внук Шемяки.

1524 год. Русское войско осуществило поход на Казань. 15 августа город был осажден. Казанцы молили Василия о пощаде. Он утвердил по их просьбе Сафа-Гирея ханом.

Василий построил в устье реки Суры город Васильсурск и открыл здесь ярмарку с целью нанести экономический урон Казани, где долгие годы действовала своя ярмарка.

1526 год. После того как насильно постригли в Рождественском девичьем монастыре первую жену Василия Соломонию, великий князь женился во второй раз на Елене, дочери Михаила Глинского.

Между Литвой и Русью продлено перемирие до 1533 года.

Василий послал к папе римскому Клименту VII переводчика и ученого Герасимова, изъявляя тем самым желание быть с папой римским в дружественных отношениях.

1527 год. Сын Махмет-Гирея царевич Ислам вторгся на территорию Русского государства, но воеводы, князья Одоевский и Мстиславский, прогнали его от Угры, разгромив в битве и захватив много пленных.

1530 год. Казанцы изгнали Сафа-Гирея, просили Москву поставить любого хана. Был поставлен Шиг-Алей, но казанцы его тоже изгнали.

Против Москвы выступил хан казанский Сафа-Гирей. Василий III послал на Казань крупное войско. Русские не взяли город.

У великого князя Василия и его супруги Елены родился сын Иван.

1531 год. Василий Иванович послал в Казань находящегося на службе у Москвы Еналея, брата Шиг-Алея, который в свою очередь получил от Москвы Каширу и Серпухов.

1532 год. Шиг-Алей за самовольное возобновление контактов с Казанью был лишен Василием Ивановичем обоих русских городов и сослан с женой на Белоозеро.

1533 год. Саип-Гирей посочувствовал родственнику и в знак мести осуществил поход на территорию Русского государства. Войско Ивана Овчины-Телепнева-Оболенского преградило путь налетчикам.

3 декабря умер великий князь всея Руси Василий III Иванович.

 

Казнить нельзя помиловать

Историю не выбирают, и поэтому она не может быть ни судьей, ни подсудимой. Однако неподсудность истории не дает основания считать, что при анализе исторических событий нельзя их рассматривать как бы в сослагательном наклонении. Более того, это делать необходимо, если мы хотим использовать исторический опыт, чтобы стал он неотъемлемой частью современной культуры. История сослагательна для тех, кто находится в ее эпицентре, то есть на точке соприкосновения прошедшего с будущим, для тех, кто ее делает в настоящее время.

Сына Василия III Ивановича Ивана Васильевича готовили к роли творца истории, пророчили ему с детства великое будущее — уж очень был он одаренным мальчиком, может быть, даже вундеркиндом. Легенды говорят, что однажды беременной Елене Глинской известный московский юродивый Домитиан, а попросту — Дементий, предсказал: «Ты будешь матерью Тита-широкий ум».

К предсказанию юродивого можно относиться по-разному, но данный факт говорит о том, что историческое мышление московским Рюриковичам было свойственно уже в XV–XVI вв., если предсказатели пользовались историческими аналогиями. Говорит он и о смысле исторических параллелей, о качестве исторических ассоциаций. Римский историк Светоний Гай Транквилл называет одного из первых двенадцати цезарей Тита Флавия Веспасиана Божественным, способным, подобно Богу, широко и глубоко видеть суть проблем. Он приписывает Титу Веспасиану умение, доведенное до степени искусства, вызывать всеобщее к себе расположение и особый дар быть угодным своим подданным. Поэтому предсказание юродивого о судьбе будущего великого князя московского Ивана IV Васильевича мы можем рассматривать и как «социальный заказ» москвичей на государя, Богу угодного, ума широкого, недюжинного, способного охватить, осмыслить и освоить все разнообразие и новизну задач крепнущего государства. Кроме этого, Домитиан, сравнив римского императора периода расцвета империи с великим князем московским XVI века, как бы предопределил неизбежное превращение Московии в империю.

Собирая вокруг себя русские княжества, притягивая к своей окуймене товарами и продовольствием иноязычные племена Перми, вогулов, исследуя земли за Югорским камнем, Москва уже в годы правления Василия III Ивановича стала и сама меняться структурно, постепенно приобретая черты многонациональной державы с сильным, организующим все территории центром. Этот процесс резко ускорится в годы правления Ивана IV Васильевича. Фатальная необходимость изменения внутренней структуры государства, созданного Иваном III, и столь же фатальная неизбежность связанных с этим процессом потрясений самих основ жизни стали одной из главных причин всех трагедий людских в правление Ивана IV.

Мы не вправе сомневаться в прозорливости Домитиана, который определил одним знаковым словом — Тит — направление движения страны к империи и не ошибся в оценке душевных качеств будущего московского самодержца, сопоставляя их с качествами Тита Божественного. Тит, по определению Светония, «…телесными и душевными достоинствами блистал еще в отрочестве, а потом, с летами, все больше и больше: замечательная красота, в которой было столько же достоинства, сколько приятности; отменная сила, которой не мешали ни невысокий рост, ни слегка выдающийся живот; исключительная память; способность едва ли не ко всем военным и мирным искусствам. Конем и оружием он владел отлично; произносил речи и сочинял стихи по-латыни и по-гречески с охотой и легкостью, даже без подготовки; был знаком с музыкой настолько, что пел и играл на кифаре искусно и красиво». Многие сообщают, что даже писать скорописью умел он так проворно, что для шутки и потехи состязался со своими писцами, а любому почерку подражал так ловко, что часто восклицал: «Какой бы вышел из меня подделыватель завещаний!» Одним словом, Тит был творческой натурой, и в этом человечек, мирно покоившийся в материнском уютном ложе, сын Елены Глинской, будущий первый русский царь, был очень похож на императора Римской державы.

Родила она его под шумные овации грозной бури, и жизнь у него была бурная. Но был ли он в этих бурных метаниях, в кровожадных, гнусных оргиях, в демоническом экстазе Титом, оправдал ли он «предвидение» юродивого мудреца?

Чтобы не запутаться в этих вопросах, нужно пройтись по маршрутам судьбы Ивана IV Грозного, начиная с того момента, когда Елена Глинская стала правительницей крупного восточноевропейского государства при малолетнем сыне, и кончая последней фразой царя, которую выдавил он из себя, слегка приподняв голову со смертного одра. В этой последней фразе, быть может, кроется разгадка тайны Ивана IV Грозного, не дающей покоя ученым и пытливым людям, но до нее еще далеко, до нее вся жизнь царя, которая (и только она!) может расставить знаки препинания во всем известной с детства формуле: «Казнить нельзя помиловать».

 

Государственный опыт Елены Глинской

«Боголюбие, милость, справедливость, мужество сердца, проницание ума и явное сходство с бессмертною супругою Игоря» (Н. М. Карамзин), а также некая схожесть внутриполитической ситуации в Киевской Руси IX века и стране Московии XVI века предоставляли великой княгине Елене Глинской, правительнице при малолетнем сыне, гипотетическую возможность повторить подвиги жены Игоря.

Ольга была правительницей после Рюрика — основателя династии, после Олега и Игоря. Варяги, по легенде, пришли в Восточную Европу, воспользовавшись приглашением местных племен, а если говорить точнее, беспорядками, то есть великой смутой, разразившейся в здешних местах после того, как увлеченные потоками Великого переселения народов крупные группы славян в V–VII вв. отошли на Балканы и даже в Малую Азию.

Ослабевшие без них племена восточноевропейцев не сумели эффективно сопротивляться натиску «благодетелей» с северо-запада. А натиск был нешуточный, о чем свидетельствует предание о расправе княгини Ольги над неплательщиками дани. Ольга, если верить летописцам, не просто по-бабьи зло отомстила убийцам своего мужа, она создала остов страны Рюриковичей. В XVI в. могучее древо этого рода разрослось сказочно — куда ни кинь, всюду потомки Рюриковичей. Шесть веков они правили Киевской Русью, удельными княжествами, Московским государством.

Но в середине XVI в. до заката эры Рюриковичей оставалось совсем немного: Иван IV, Федор и после Бориса Годунова Василий Шуйский. Кстати, в IX в. тоже был свой Годунов в лице «безродных» воевод — Аскольда и Дира.

В IX в. не знающая пределов энергия Рюриковичей возбуждает дикую энергию в обиженной женщине-вдове. Жестоко отомстив жителям Искоростени за убийство мужа, Ольга создает для своего сына и для всех Рюриковичей такой порядок в государстве, при котором их никто из местных обитателей пальцем не смел тронуть, разве что в бою и то по незнанию.

В XVI в. от Елены Глинской требуется решить аналогичную задачу: укрепить государство для своего малолетнего сына. Разница только в том, что созидательная энергия Рюриковичей почти угасла.

Судьба к Елене Глинской вначале была благосклонна: Василий III перед смертью передал ей «скипетр Великия Руси до возмужания сына». Сразу после его кончины в помощь правительнице были созданы Верховная дума, в состав которой вошли двадцать два самых знатных и знаменитых деятеля государства, и Опекунский совет из семи опытных в делах мира и войны человек. Затем в присутствии священнослужителей, князей, бояр, воевод, купцов и народа в Успенском соборе Московского Кремля митрополит Даниил благословил трехлетнего Ивана IV Васильевича властвовать страной, во все концы которой отправились гонцы с важными новостями, с заданием принять клятву верности новому повелителю. Прошла мирная неделя.

Елене доложили о том, что дядя Ивана IV дмитровский князь Юрий Иванович замыслил сбросить племянника с престола и даже заручился поддержкой Андрея Шуйского, которого правительница освободила из дмитровской темницы. Не все летописцы говорят об измене Юрия. Некоторые историки имеют противоположное мнение. Но в этом деле нас интересует другое: поведение Елены Глинской, имевшей «явное сходство с бессмертной супругою Игоря», а также бояр, обязанных помогать юной правительнице быть справедливой и мудрой.

Узнав о навете, Юрий Иванович наотрез отказался бежать из Москвы и сказал своим добрым слугам: «Я приехал в Москву закрыть глаза государю брату и клялся в верности к моему племяннику; не преступлю целования крестного и готов умереть в своей правде». Его взяли под стражу, заключили в темницу и предоставили полное право «умереть в своей правде».

Ответом на эту несправедливость, напугавшую многих, явилось бегство в Литву князя Симеона Федоровича Бельского и окольничего Ивана Лятцкого — опытного военачальника. Они готовили в Серпухове войско для ожидаемой войны с западным соседом, но вдруг переметнулись к королю Сигизмунду. За сим последовал очередной ход бояр: главный воевода и член Верховного совета князь Иван Бельский, а также князь Воротынский вместе с сыновьями были закованы и брошены в темницу без расследования и торжественного суда. Уже один этот факт говорит о том, что в высшем эшелоне власти началась драка за влияние на Елену Глинскую, официальную правительницу государства.

Предваряя описание дальнейших событий, Н. М. Карамзин дает блистательную характеристику того способа правления, который, в сущности, доминировал в Москве с 1533-го по 1546 год: «Мучительство олигархии есть самое опасное и самое несносное. Легче укрыться от одного, нежели от двадцати гонителей. Самодержец гневный уподобляется раздраженному Божеству, пред коим надобно только смиряться; но многочисленные тираны не имеют сей выгоды в глазах народа: он видит в них людей ему подобных и тем более ненавидит злоупотребление власти».

Олигархи на Руси, как и в любом государстве, были всегда. Такие это живучие люди. Даже тогда, когда умирает государство, они лишь перерождаются слегка, но продолжают оставаться олигархами. При некоторых оговорках олигархом вполне можно назвать Степана Ивановича Кучку, московских тысяцких и конечно же бояр. Напряженную, жестокую борьбу с ними вели практически все московские князья, за исключением разве что хитроумного Калиты, но никогда ранее боярам не удавалось так приблизиться к вершинам власти, как это случилось после смерти Василия III Ивановича. Олигархи. Это звучит гордо.

Может быть, потомственная гордость сгубила Михаила Глинского, дядю правительницы, которая, похоронив своего мужа, великого князя, влюбилась в князя Ивана Овчину-Телепнева-Оболенского. Любовь, как известно, всеядна. Она не признает ни этикетов, ни моральных ограничений, ни законов, ни обычаев… Иван Телепнев, человек волевой, беспринципный, тщеславный, воспользовался прекрасной возможностью, то есть безграничной любовью вдовы, и, захватив власть в Думе, фактически один правил государством. Жестко правил, будто бы готовил страну к зверствам ненасытных опричников.

Дядя правительницы не выдержал — хоть и олигарх, но человек добропорядочных нравов, взорвался, сказал Елене напрямую, по-родственному, никого не боясь, все, что он думает о разврате, о пагубном его воздействии на державу. Елена, влюбленная, но вряд ли возлюбленная, тем же вечером пожаловалась Телепневу. У него на это был свой ответ, который, необходимо подчеркнуть, в тот момент устроил многих бояр, многих олигархов. Михаил Глинский, человек сложной судьбы, странных решений, но чрезвычайно порядочный, был обвинен в измене, попал в темницу, где вскоре скончался.

Чуть позже, 26 августа 1536 года, в темнице умер от голода Юрий Иванович, дядя великого князя Ивана IV Васильевича. Его младший брат, Андрей Иванович, узнав о страшной кончине близкого родственника, не на шутку перепугался и с перепугу совершил грубую ошибку: не поехал к Елене по ее приглашению, сославшись на болезнь. Правительница, подстрекаемая любимым Телепневым, отправила к дяде Ивана врача, тот нашел его абсолютно здоровым…

У Рюриковичей на протяжении шестисот лет не было осложнений с женским вопросом. Кроме княгини Ольги, никто из особ слабого пола не помышлял о том, чтобы править державой. Конечно же, без женщин и здесь не обходилось. Помогали они мужчинам управлять страной, уделами, но в рамках варяжских порядков, покоившихся на платформе патриархата. Когда в XVI веке Рюриковичи сильно сдали, то власть в огромной стране в ответственный период перехода ее из состояния национальной державы к более сложному — к многонациональной империи они доверили на 14–15 лет, до возмужания Ивана IV, юной, к тому же влюбчивой вдове.

Она с одобрения, если не по властному требованию, возлюбленного послала к дяде епископа Досифея. Тот тщетно пытался успокоить перепуганного Андрея, а тем временем вслед за Досифеем к нему отправилась крупная дружина во главе с Телепневым и Никитой Хромым. И тут-то дядя Ивана IV перешел к активным действиям. Он бежал из Старицы вместе с семьей и дружиной, разослал во все концы страны воззвание, в котором предлагал боярам перейти к нему на службу, не подчиняться Верховной думе, правительнице и ее любовнику, и взял курс на Новгород.

Князь Иван Телепнев перехватил возмутителя спокойствия, своим воззванием поставившего страну на грань гражданской войны. Андрей — еще решимость драться за власть не покинула его — вывел свою дружину на поле боя, расположил полки. До начала гражданской войны, зародыш которой уже созрел в державе Рюриковичей, оставалось несколько мгновений. И тут нервы у дяди Ивана IV не выдержали, он пошел на переговоры с Телепневым, потребовал от него дать клятву и целовать крест на том, что Елена забудет все на веки вечные. Андрей поступил в данном вопросе как настоящий Рюрикович. Сколько клятв давали они друг другу за шестьсот лет, сколько крестов перецеловали, сколько раз нарушали клятвы — а среди них были куда более порядочные люди, чем любовник и любовница при троне! Разве можно было доверять Телепневу?! Можно, если ты настоящий Рюрикович.

Иван Телепнев дал клятву, доставил несчастного дядю к Елене Глинской. Та устроила ему образцово-показательный урок на тему «Кто какие клятвы может давать», накричала на своего возлюбленного, во гневе приказала заковать Андрея и бросить его в темницу. Еще не остыв от гнева, правительница повелела взять под стражу семью Андрея, арестовать всех советников и приближенных, а также слуг смутьяна. И начались жестокие пытки. Они сломили многих. Люди оговаривали всех, кто был близок Андрею, кто в разговорах с ним холодно отзывался об Елене Глинской и Телепневе. Далее правительница действовала по-римски, хотя даже ребенку понятно, что Андрею Ивановичу очень далеко до Спартака. Елена приказала поставить на дороге, ведущей из Москвы в Новгород, тридцать виселиц на значительном расстоянии друг от друга и повесить на них измученных пытками «изменников».

Через полгода после заключения в тесной темнице умер насильственной смертью князь старицкий, сын Ивана III Андрей Иванович. Гражданская война не состоялась. Дело закончилось «торговой» казнью бояр Андрея Ивановича, многие из них принадлежали к знатным древним родам, например князья Оболенские, Пронский, Хованский и другие. Их вывели на торговую площадь и принародно отстегали кнутом, как значительно позже русские помещики будут стегать кнутом крепостных крестьян.

Борьбу за власть, за укрепление самодержавия Елена Глинская вела с большим преимуществом в свою пользу и в пользу сына. Это обстоятельство сыграло не последнюю роль во внешнеполитических успехах русского правительства и в развитии экономики в стране. Москва заключила дружественные договоры со шведским королем Густавом Вазой, с магистром Ливонского ордена Плеттенбергом, с молдавским воеводой Петром Стефановичем, а также с ногайским и астраханским ханами. Кроме того, Верховная дума и Елена Глинская пытались расширить и восстановить былые дипломатические связи со странами Европы. Успешная в целом внешнеполитическая деятельность помогала стране Московии вести борьбу (не обязательно военными средствами) с главными своими соперниками в Восточной Европе: Крымским ханством, Великим княжеством Литовским и Казанским ханством. Надо отдать должное и Верховной думе, и Елене Глинской, а в некоторой степени и Ивану Телепневу: часто, оказываясь под ударами двух, а то и трех противников, Москва четко организовывала противодействие, посылала войска на запад, юг и восток, сдерживала натиск всех намеревающихся воспользоваться малолетством Ивана IV и оттяпать от Руси землицы побольше противников. Эти заслуги соправителей Глинской будут сказываться на будущих успехах первого русского царя.

Не забывала Елена и об укреплении города. Еще Василий III Иванович задумал возвести вторую крепостную стену — Китайгородскую. 20 мая 1534 года начались работы по ее сооружению.

Укрепляла она и рубежи государства, при полной поддержке бояр Елена основала несколько крепостей, выделила средства на скорейшее восстановление уничтоженных пожарами Владимира, Ярославля, Твери, на обустройство других городов. При Елене Глинской были казнены «фальшивомонетчики», которые вместо чисто серебряных монет стали отливать поддельные — с примесью других металлов. Когда обман вскрылся и виновных поймали, правительница приказала отсечь преступникам руки и вливать в рот растопленное олово — одну из составляющих фальшивых монет. С тех пор на Руси появились монеты с изображением великого князя на коне с копьем в руке (а не с мечом, как было раньше). Это великокняжеское копье и дало название знаменитой русской копейке.

И все же не могла угодить народу Елена. Как пишет Н. М. Карамзин, подводя итог деятельности правительницы: «…Елена ни благоразумием своей внешней политики, ни многими достохвальными делами внутри государства не могла угодить народу: тиранство и беззакония, уже всем явная любовь ее к князю Ивану Телепневу-Оболенскому возбуждала и ненависть и даже презрение, от коего ни власть, ни строгость не спасают венценосца, если святая добродетель отвращает от него лицо свое». Любовь — дело не государственное, но сугубо личное, и горе тем влюбчивым людям, которых судьба возносит к вершинам власти, где люди не могут руководствоваться этим чувством — они должны подчиниться строгим законам этикета. А любовь, если это не любовь к ближнему, не признает эти рамки, эти условности. У любви свои условности, своя цель, свои святыни и добродетели. О них знают не только очень влюбчивые люди. Но… была ли любовь у Елены Глинской и Ивана Телепнева?

Этот вопрос, а вернее, ответ на него, имеет принципиальное значение для тех, кто пытается осмыслить важнейший период в жизни Ивана IV Васильевича, еще не Грозного, а впечатлительного мальчика-венценосца, период, который остался за пределами внимания исследователей личности первого русского царя, и подобное пренебрежение, мягко говоря, непонятно. Грозными, как и суровыми, рождаются очень редко, обычно ими становятся. Родился ли Иван IV Васильевич разнузданно-грозным человеком, сказать трудно, но среда, в которой он обитал, начиная с трехлетнего возраста, когда память даже у средних людей начинает фотографировать и закладывать в бесчисленные свои ячейки самые яркие сцены жизни, а также душевные впечатления от них, была средой, наиболее благоприятной для взращивания неуравновешенных, дерзких, эгоистичных особей человеческого рода, злых и нежных, суровых и плаксивых, грозных и трусливых, любвеобильных и низменных, чутких и жестоких, умных и разболтанных одновременно.

Из благочинной, почти идиллической семейной обстановки трехлетний мальчик попадает в эпицентр политической жизни, в окружение семи бояр Опекунского совета и двадцати двух бояр Верховной думы, где каждый имел свою цель, свою олигархову сверхзадачу.

Но, может быть, все это было не так уж губительно для детского сердца. Может быть, Ваню не отягощали назойливым вниманием государственные деятели, может быть, он был далек от всего, что творилось в те годы в Москве, и мирно играл в кремлевском садике, строил песчаные города-крепости, устраивал под ними подкопы, а потом уходил в окружении сладкозвучных воспитательниц в хоромы каменные, по два раза в день спал, ни о чем не тревожась, не вникая в жизнь взрослых? Нет, не было этого! В детские годы Ваня, сын Василия III, может быть, и играл, но взрослые дела покоя ему не давали сызмальства, и подтверждением тому является хорошо известный факт, произошедший в 1538 году перед началом очередной войны с Литвой.

Ее начал король Сигизмунд. Боярская дума призвала митрополита, семилетнего Ванечку, Елену Васильевну на совет: воевать — не воевать. Ваня сидел на троне. Митрополит сказал ему громогласно: «Государь! Защити себя и нас! Действуй, мы будем молиться». Ваня после этого совета пошел спать, а русское войско ночью отправилось в поход. О чем мог думать засыпая семилетний мальчик, которого еще в 1534 году лишили Опекунского совета, затем двух дядей, дедушки Михаила Глинского? Что чувствовал и что думал он в тот несчастный день, когда внезапно умерла еще молодая, энергичная, волевая, жизнерадостная Елена Глинская?

Она скончалась вдруг, 3 апреля 1539 года во втором часу дня. В тот же день ее похоронили. «Бояре и народ не изъявили, кажется, ни самой приторной горести. Юный великий князь плакал и бросился в объятия к Телепневу…» В тот грустный для чувствительного ребенка миг Ваня потянулся к… самому близкому человеку. Может быть, и потому, что Телепнев был чуть ли не единственным, о причинах не будем говорить, искренне опечаленным кончиной Елены Глинской человеком. Бедный сирота к нему-то и бросился искать защиты, к фактическому губителю всех своих родственников!

Этот факт говорит о том, что у Вани и Ивана были до тех пор очень теплые взаимоотношения, и о том, что Телепнев не был только лишь фаворитом. В основе взаимоотношений его с Еленой по всей видимости было нечто большее, чем властолюбие высокопоставленного пройдохи и влюбленность распутной правительницы. Их могла связывать любовь, которая вдруг налетела, как зимняя гроза, в неурочный час на двух для любви не там посеянных судьбой людей. Им пришлось заниматься проблемами Москвы, обсуждать государственные дела, поведение бояр, угодных и неугодных им, но любовь никуда не исчезла при этом. И наверняка Ваню приглашали участвовать в этих обсуждениях, что приучало ребенка смотреть на все глазами государственного человека, приучало решать судьбы других людей.

Данная версия спорна, картина семейной идиллии может смутить искушенного в истории читателя, но бесспорно то, что бросившийся к Телепневу сын Елены Глинской уже в те дни слышал об отравлении своей матушки. Отравили! Не все летописцы доверяют этим слухам, хотя никто из них не сообщает о какой-нибудь болезни молодой правительницы либо о каком-то происшествии, несчастном случае, приведшем ее к смерти. Умерла цветущая женщина, похоронили ее, и точка.

Ивану IV Васильевичу было в день похорон матери восемь лет. Это возраст, когда у большинства людей взамен периода накопления впечатлений наступает период поиска. В восемь лет ребенок ищет точку опоры, систему ценностей, идет поиск того, чем можно дорожить, на что можно опираться, поиск смысла жизни и в том числе поиск виновных, если ребенка сызмальства много обижали, — отравили матушку!.. Читатель в дальнейшем поймет из письма Грозного Курбскому, как подействовали детские впечатления на дальнейшие отношения его с подданными.

Вторая женщина в державе Рюриковичей, рискнувшая взять штурвал власти, скорее всего была антиподом супруги Игоря, хотя в некоторых действиях и штрихах личностных напоминала свою предшественницу. Но страна была уже не та: и старше на пятьсот лет, и сословий побольше, и олигархи помощнее прежних родовых старшин. После гибели правительницы потомки Рюрика еще на один шаг придвинулись к роковой для всего рода черте.

 

Бояре, а мы к вам пришли!

Через семь дней после похорон к надзирательнице великого князя боярыне Агриппине и ее брату, бывшему возлюбленному Елены Глинской, князю Ивану Телепневу явились слуги Василия Шуйского, вооруженные. «Бояре, а мы к вам пришли!»

Иван IV Васильевич кричал, топал ногами, плакал в детском исступлении, просил, требовал, умолял не трогать самых близких ему людей. Слуги действовали строго по указанию Шуйского. Они аккуратно нейтрализовали бесившегося Ивана IV Васильевича, заковали в цепи боярыню Агриппину и Ивана Телепнева и увели их. Ребенок перебесился, затих, а затем к нему явились Василий и Иван Шуйские, которые, по словам самого Ивана IV Грозного, «самовольно навязались мне в опекуны и таким образом воцарились, тех же, кто более всех изменял отцу нашему и матери нашей, выпустили из заточения и приблизили к себе. А князь Василий Шуйский поселился на дворе нашего дяди, князя Андрея, и на этом дворе его люди собрались подобно иудейскому сонмищу, схватили Федора Мишурина, ближайшего дьяка при отце нашем и при нас, и, опозорив его, убили».

Началось правление бояр. «Не делай другому того, чего не желаешь себе» — гласит древняя мудрость. Телепнев уморил голодом Андрея, Шуйский уморил Телепнева. Боярыню Агриппину в Каргопольском монастыре постригли. Ее брат, Иван Телепнев, как пишет Н. М. Карамзин, «имел ум, деятельность, благородное честолюбие; не боялся оставлять двора для войны и, еще не довольный властию, хотел славы, которую дают дела, а не милость государей». Сложная натура. Стоило ли ради славы морить с голоду людей, чтобы быть самому уморенным?

Пятидесятилетний низвергатель Телепнева Василий Шуйский решил пойти дальше несчастного князя, женился на юной Анастасии, сестре Ивана IV, дочери казанского царевича Петра. Пытаясь всеми известными способами укрепить власть, он выпустил из темницы князя Ивана Бельского в надежде, что тот окажет ему поддержку. Иван Бельский человеком был всегда самостоятельным и после темницы остался верен себе. Вскоре к боярину Бельскому вновь пришли вооруженные люди: «Бояре, а мы к вам пришли!» Бельского опять отправили в темницу, его советников сослали в деревни, а дьяка Федора Мишурина пытали. Долго мучили дьяка, зачем — непонятно, а когда он от пыток изнемог совсем, слуги Шуйского сорвали с него одежду, выволокли еле живого на тюремный двор, ткнули носом в плаху и отрубили голову.

Шуйский ненадолго пережил дьяка. Он достиг уже огромных успехов, куда больших, чем недавно Телепнев, и вдруг умер, никто не знает, по какой причине. Не от радости же, не от счастливого головокружения от большой высоты, на которую вскинула сего боярина судьба и собственная хватка. «Свято место» в Думе занял Иван Шуйский. Этот уже не мог остановиться. Его единомышленники — тоже. Обвинив митрополита Даниила в преступном сговоре с Бельским, бояре пришли к архипастырю, потребовали у него расписку в добровольном отказе от сана и 2 февраля 1539 года сослали его в монастырь.

«Нас же с единородным братом моим, в бозе почившим Георгием, начали воспитывать как чужеземцев или последних бедняков. Тогда натерпелись мы лишений и в одежде, и в пище. Ни в чем нам воли не было, но все делали не по своей воле, и не так, как обычно поступают дети. Припомню одно: бывало мы играем в детские игры, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, опершись локтем о постель нашего отца и положив ногу на стул, а на нас и не взглянет — ни как родитель, ни как опекун и уж совсем ни как раб на господ. Кто же может перенести такую гордыню?.. Сколько раз мне и поесть не давали вовремя…».

Шуйские так увлеклись укреплением собственной власти при дворе, что забыли о делах государственных. Этим тут же воспользовались крымские и казанские ханы. Дело дошло до того, что казанцы, почувствовав слабинку в Кремле, два года терзали многочисленными набегами Русскую землю. Урон от них можно сравнить с уроном, причиненным Восточной Европе нашествием Батыя. Большой удачей можно считать то, что другие соседи не набросились в это время на Русь.

В 1540 году митрополит Иосаф, заменивший Даниила по настоянию Шуйского, обратился к десятилетнему Ивану IV и к Думе с просьбой выпустить из темницы Ивана Бельского. Иван Бельский вернулся в Думу — к мнению митрополита отнеслись со вниманием — расклад сил там резко изменился: Дума стала работать конструктивнее, миролюбивее, «с уверенностию и благоразумием».

Весной 1541 года Саип-Гирей, крымский хан, с огромным войском, а практически со всей своей ордой, с обозом, в котором находились семьи воинов, покинул Крым и двинулся на Москву. Его поддержал в этой войне османский султан, прислав хану сильную дружину с огнестрельным оружием. По пути к Саип-Гирею присоединялись отряды астраханцев, азовцев, других любителей повоевать. Желание огромной орды Саип-Гирея, рискнувшего пойти в поход весной, говорит прежде всего о прекрасной осведомленности налетчиков. Они знали наверняка о том, что войско их не умрет с голода, что сыты будут десятки тысяч лошадей. У Саип-Гирея нашли приют предатели, некоторые русские, в том числе и Симеон Бельский, взявшийся вести врага в Москву, показывать безопасные броды, удобные дороги, вдоль которых располагались богатые селения. Но речь в данном случае идет не о предателях, а о благосостоянии страны, способной прокормить весной большое войско налетчиков.

В Москве узнали о предстоящем походе Крымской орды, где долгое время жил русский посол Александр Кашин. Были приняты соответствующие меры предосторожности, собрана крупная рать, разосланы на дороги разведчики. Саип-Гирею не удалось внезапно напасть на Русь, впрочем, вряд ли он рассчитывал только на эффект неожиданности: с такой громадной ордой пройти по Восточной Европе незамеченным трудно. Вероятнее всего, он рассчитывал на слабость власти, на хаос в Боярской думе.

Русские собрали рать под Коломной. Разведка сообщила сведения о продвижении противника. В Москве было тревожно.

Десятилетний Иван с младшим братом Юрием помолился в Успенском соборе перед Владимирской иконой Божией Матери и перед гробом святого Петра, заплакал, не выдержав напряжения, и сказал в абсолютной тишине, которую нарушал лишь шелест свечей: «Боже!.. Защити нас, юных, сирых! Не имеем ни отца, ни матери, ни силы в разуме, ни крепости в деснице; а государство требует от нас спасения!» Затем вместе с митрополитом он явился в Думу и спросил у бояр: «Скажите, оставаться ли мне в Москве или покинуть город?» В Думе разразился спор. Одни считали, что Ивану IV и его брату Юрию в целях личной безопасности нужно покинуть Москву, как это не раз в подобных случаях делали предки великого князя. Другие говорили, что безопаснее всего будет в Москве. Это мнение в конце концов взяло верх, и, как показало ближайшее будущее, оно было верным.

Присутствие в городе Ивана и Юрия вдохновило жителей Москвы. Они готовились к осаде, готовились не только защитить себя, свой город, но и своих смелых малолетних князей. В русском войске на Оке положение было иное. Там переругались князья в борьбе за власть, и рать находилась на грани саморазвала. В этот ответственный миг Иван IV послал в Коломну вдохновенное письмо, в котором просил бояр, князей и воевод забыть обиды между собой и отстоять отчизну.

Орда крымского хана была уже совсем близко. Дмитрий Бельский прочитал письмо и тут же собрал всех воевод. Письмо малолетних князей подействовало на всех волшебным образом: воеводы преобразились до неузнаваемости, забыли обиды, клялись друг другу стоять насмерть, погибнуть, но не пропустить врага.

Юному великому князю было чуть меньше одиннадцати лет. Значительно позже в своих посланиях и письмах он удивит мир литературным дарованием и даже скажет свое веское слово в русской литературе, расширит возможности русского литературного языка, но вряд ли в июле 1541 года он сам писал это вдохновенное послание Дмитрию Бельскому…

Саип-Гирей подошел к Оке со своей ордой, увидел русское войско, прекрасно организованное, ободренное, готовое драться не на жизнь, а на смерть. Он отругал Симеона Бельского, уверявшего его в том, что в Московии он встретит деморализованную рать, и повернул обратно в Крым.

В этой счастливой для Ивана IV истории, кроме благополучного финала, важна еще та сцена в Думе, когда бурно обсуждался вопрос о местонахождении великого князя в столь ответственный момент. Летописцы и позднейшие историки ничего не говорят о попытке физического устранения юного венценосца и его младшего брата. Бояре, считавшие, что Ивану IV лучше быть в Москве, аргументировали свое мнение тем, что в других городах страны неспокойно. Новгород, Псков и Тверь слишком близко расположены от Великого княжества Литовского, другие города — от казанцев. В этой аргументации чувствуется явное лукавство. Не иностранцев побаивались бояре, хотя, думается, литовцам, казанцам, крымцам и прочим соседям пришелся бы по нраву такой трофей! Денег, а то и земель они в обмен на десятилетнего Ивана IV получили бы немало. Но русские бояре боялись куда более страшного зла, на которое не решился бы ни один иностранец, они боялись физического устранения Ивана IV.

Да, для многих бояр малолетство детей Василия III являлось прекрасной возможностью обогатиться, обрести побольше власти. Все так. Но в Москве были люди, которые мечтали о большем. Эпизоды с Юрием и Андреем Ивановичами (а редко кто допускает их невиновность, многие считали, что они с помощью заговора хотели взять власть) говорят о том, что идея самодержавия хоть и окрепла окончательно в сознании россиян, но они еще не определились в одном важном вопросе: каким образом осуществлять эту идею, обязательно ли в этом вопросе соблюдать правило прямого наследования престола? «Бунт» ближайшего родственника, дяди Ивана IV — Андрея Ивановича — яркое тому доказательство.

…Победа над Саип-Гиреем усыпила бдительность Ивана Бельского. Он, человек миролюбивый, проморгал заговор, организованный коварным Иваном Шуйским, поддержанный многими знатными князьями, а также дворянами и воеводами. Действовал Иван Шуйский широко и смело. Ему присягнули на верность войска во Владимире, он послал в Москву к своим единомышленникам триста человек и приказал действовать. «… его сторонники, Кубенские и другие, еще до его прихода захватили боярина нашего, князя Ивана Федоровича Бельского, и иных бояр и дворян и, сослав их на Белоозеро, убили, а митрополита Иосафа с великим бесчестием прогнали с митрополии. Потом князь Андрей Шуйский и его единомышленники явились к нам в столовую палату, неиствуя, захватили на наших глазах нашего боярина Федора Семеновича Воронцова, обесчестили его, оборвали на нем одежду, вытащили из нашей столовой палаты и хотели его убить. Тогда мы послали к ним митрополита Макария и своих бояр Ивана и Василия Григорьевичей Морозовых передать им, чтобы они его не убивали, и они с неохотой послушались наших слов и сослали его в Кострому; а митрополита толкали и разорвали на нем мантию с украшениями, а бояр толкали в спину».

Когда-то одиннадцатилетний Владимир Андреевич Храбрый давал клятву своему брату Дмитрию Ивановичу Донскому. Клятву! В одиннадцать лет! Вполне серьезные, мудрые люди, митрополит Алексий например, считали, что в таком возрасте человек уже способен действовать серьезно, брать на себя обязательства осознанно. Прошло время. Двенадцатилетнего Ивана IV не то чтобы не подпускали к участию в государственных важных делах, но всячески игнорировали его, человека не менее способного, нежели Владимир Андреевич. На государственные «спектакли», один из которых состоялся в Успенском соборе в 1541 году во время нашествия орды Саип-Гирея, бояре и духовенство с удовольствием приглашали сироту Ивана IV даже на роль главного героя. Но переворот Ивана Шуйского в 1542 году говорит о том, что юный великий князь им нужен был в качестве игрушки. Игрушки, сломать которую и выбросить в мусорную яму почему-то никто не решался. Почему? Потому что олигархи никогда добровольно не возвышали никого из своих рядов. И эта слабость олигархов дала Ивану IV возможность выжить.

Шуйские, захватив власть в Думе, отменили восстановленные Иваном Бельским льготы в областях, где полную власть захватили их наместники. В стране начался откровенный грабеж. Росло молчаливое недовольство. Иван Шуйский, больной и старый, передал власть своим родственникам. Среди них особенно выделялся своей наглостью и свирепостью князь Андрей Шуйский. Он видел, какое влияние на Ивана IV имеет советник Думы князь Федор Семенович Воронцов, и мечтал расправиться с ним. Повода, однако, долго не было. И тогда клан Шуйских решил действовать в открытую.

На торжественном заседании Думы в присутствии поставленного Иваном Шуйским митрополита Макария, а также Ивана IV люди Шуйского — это было в 1543 году — набросились на Воронцова с обвинениями, ничем не подтвержденными и никак не аргументированными. Воронцов спокойно отметал одно обвинение за другим, но это только распаляло Андрея Шуйского и его сторонников. Окончательно рассвирепев, они налетели на Воронцова, выволокли его в соседнюю комнату и стали бить в диком остервенении.

Иван IV, дрожа от страха и гнева, слезно просил митрополита вызволить из беды несчастного, а князья Шуйские, Кубецкие, Палецкие, Шкурлятовы, Пронские и Алексей Басманов продолжали бить Воронцова. Тот продолжал кричать, юный великий князь — умолять Макария, и наконец митрополит с боярами Морозовыми проследовал в комнату. Слова первосвятителя «подействовали» на Шуйских и на их сообщников. «Мы не убьем его!» — злорадно кричали они и били Воронцова еще некоторое время. Затем едва живого они бросили его в темницу. Иван IV вновь послал к ним митрополита, просил через него отправить избитого служить в Коломну. Фома Головин встретил Макария, мягко говоря, неучтиво: наступил на мантию митрополита, порвал ее в клочья. Священнослужитель, не обратив на эту дерзость внимания, передал Шуйским просьбу Ивана IV. «Бояре! А мы к вам пришли!»

Бояре стояли на своем. Они вынудили тринадцатилетнего человека утвердить противный его душе приговор, и Воронцова отправили вместе с сыном в Кострому. Мог ли не запомнить этого великий князь? Мог ли он простить боярам их своевластие, грубость, дерзость? Не мог! И это должны были понимать те, кто отплясывал над Воронцовым дикую пляску, кто кучковался вокруг Шуйских, явно увлекшихся в своих «подвигах», о которых — это надо помнить! — наслышаны были и князья, и бояре, и дворяне, и воеводы, и купцы, и ремесленники, не исключая смердов и черных людей. Очень часто олигархи совершали в разных странах и в разные времена одну и ту же ошибку: в своем исступленном самомнении, в своей дерзкой гордости, в своих делах и поступках они, игнорируя окружающих их сограждан, противопоставляли себя всему роду человеческому, разжигали губительный для себя же самих огонь ненависти.

Удивительно! Бояре в период с 1533-го по 1546 год сделали все, чтобы озлить, настроить против себя Ивана IV и весь народ московский.

После расправы с Воронцовым они решили заняться «воспитанием» будущего самодержца и воспитывали его в своем духе, разжигая, себе на беду, низменные инстинкты в душе чувствительного князя, пытаясь привязать его к себе. Не получилось. Слишком хороша была память у юного князя, слишком много зла он претерпел от Шуйских и их приверженцев. Иван, не отказываясь от грубых затей, охоты, шумных и уже не детских игрищ, все чаще прислушивался к мнению своих дядей Юрия и Михаила Васильевичей Глинских, людей «мстительных, честолюбивых». Они говорили племяннику о том, что пора ему брать власть в свои руки и самому решать, кого миловать, а кого наказывать.

Слушал их, слушал Иван IV, думку думал, уже не мальчик, но еще не муж, но пока ничего не предпринимал. Вокруг него стали собираться бояре, ненавидевшие Шуйских. Но те, как в свое время Иван Бельский, ничего опасного для себя не замечали. Осенью 1543 года Иван съездил на молитву в Сергиев монастырь, затем охотился, по уже сложившейся традиции, потом были веселые праздники, настало Рождество Христово. Веселым и бесшабашным казался Шуйским Иван IV Васильевич. Никто из них не догадывался в последние месяцы 1543 года, что великий князь уже стал Грозным.

Он созвал бояр в Думу, и вдруг все услышали его твердый, суровый голос, повелительный, жесткий тон. Иван IV в полной тишине сказал, что бояре, пользуясь его малолетством, самовольно властвовали в стране, многих невинных людей убили для собственной выгоды, многих ограбили, восстановили народ против себя и, главное, против центральной власти. Беспрекословный тон, твердость взгляда и мысли, спокойствие и уверенность в сочетании с умеренной, еще не разбушевавшейся страстью могли напугать даже очень непугливого человека. «Повинных в беззакониях много, — продолжил великий князь, — но я накажу только самого виновного — Андрея Шуйского».

Не успели Шуйские отреагировать на эти слова, как к их лидеру подбежали вооруженные люди. Отдать его, свирепого, на растерзание псам повелел великий князь, и приказ его был исполнен мгновенно. Не известно, что за псы терзали князя Андрея Шуйского. В те неспокойные века в Западной Европе, натравливая псов на людей, тренировали их. В войсках конкистадоров, ринувшихся в Америку, «служили» псы-мастифы. По приказу хозяина они набрасывались на местных жителей, никогда собак не видевших, подпрыгивали, огромные, вгрызались зубами в беззащитные животы индейцев, вспарывали людскую нежную плоть и, сочно рыча, пожирали несчастных под дикий нечеловеческий крик. Какие собаки пожирали Андрея Шуйского, летописцы и историки не уточняют, но приговоренному князю от этого было не легче. Тяжелая это смерть, собачья.

Однако первый жестокий приговор никого ничему не научил. То ли не знали олигархи известное еще в V веке до нашей эры во многих странах древнего мира правило: в период нестабильности, смуты не лезь наверх, не высовывайся, живи тихо-тихо; то ли не догадывались, что смута на Руси уже родилась и что породило ее боярское правление, то ли не было у олигархов никакой возможности затаиться, жить в безвестности, жить ради того, чтобы жить; то ли по каким-то иным причинам, но практически никто из бояр не согласился добровольно отказаться от борьбы за власть, от борьбы за влияние на юного самодержца. А тот, ничего не выдумывая, не изобретая, действовал методами и средствами, предложенными ему сначала матушкой Еленой Глинской, затем Боярской думой. Он лишь использовал эти методы и средства все жестче и жестче и все в больших масштабах.

Афанасия Бутурлина, например, через несколько месяцев после того, как Андрея Шуйского сожрали собаки, обвинили в том, что он нелицеприятно отозвался об Иване IV. Великий князь, узнав об этом, приказал отрезать болтуну язык. Через некоторое время в опале оказался Федор Семенович Воронцов в компании с… Кубенским, Петром Шуйским-Горбатым, Дмитрием Палецким. Митрополит на этот раз отстоял бояр, их отпустили, но ненадолго. Вскоре у великого князя на охоте произошла стычка с новгородскими пищальниками, направлявшимися в Москву с какой-то жалобой. Василий Захаров, ближний дьяк, и князья Глинские, узнав об этом, заявили Ивану IV о том, что пищальники шли в столицу по приказу заговорщиков Ивана Кубенского, Федора и Василия Воронцовых. Юный самодержец охотно поверил в самою версию мятежа, не стал расследовать дело, приказал отрубить «виновным» головы.

Князья и бояре, вошедшие в милость великого князя, даже не догадывались о том, что жизнь его только начинается, а Иван IV, не давая им повода для грусти, ездил по разным областям своей державы, чтобы видеть славные их монастыри и забавляться звериной ловлею в диких лесах; не для наблюдения за делами государственными, не для защиты людей от притеснения корыстолюбивых наместников. «Так он был с братьями Юрием Васильевичем и Владимиром Андреевичем во Владимире, Можайске, Волоке, Ржеве, Твери, Новгороде, Пскове, где, окруженный сонмом бояр и чиновников, не видал печалей народа и в шуме забав не слыхал стенаний бедности; скакал на борзых ишаках и оставлял за собой слезы, жалобы, новую бедность: ибо сии путешествия государевы, не принося ни малейшей пользы государству, стоили денег народу: двор требовал угощения и даров. — Одним словом, Россия еще не видела отца-монарха на престоле, утешаясь только надеждою, что лета и зрелый ум откроют Ивану святое искусство царствовать для блага людей».

К данным высказываниям Н. М. Карамзина можно добавить лишь то, что описанные им два года жизни юного самодержца, любителя ездить по стране и охотиться на дикого зверя, были самыми спокойными, да и самыми счастливыми в его жизни и в жизни Московского государства.

 

Иван-завоеватель

К семнадцати годам нагулялся великий князь Иван IV Васильевич, наохотился, вдоволь напутешествовался, окреп физически, возмужал. Однажды он долго о чем-то беседовал с митрополитом Макарием — порадовал священнослужителя, а через три дня назначил сбор всех князей, бояр и воевод во дворце. Юный князь, удивляя собравшихся серьезным видом и благочинной речью, сказал, что хочет жениться, причем на соотечественнице. «Во младенчестве лишенный родителей и воспитанный в сиротстве, — говорил Иван IV, обращаясь к митрополиту, — могу не сойтись с иноземкой: будет ли тогда супружество счастием? Желаю найти невесту в России по воле Божией и твоему благословению». Макарий благословил намерение венценосного юноши.

Эта умилительная сцена до глубины души растрогала бояр. Они плакали. Седовласые мужи и юные, враги и друзья, опальные (князь велел прибыть во дворец всем) и те, которых успел приблизить к себе Иван IV, — плакали все, и никто не догадывался, что оплакивают они страну Рюриковичей — целую эпоху в жизни Восточной Европы. И это хорошо, что они ни о чем не догадывались.

Иван IV не торопил их, как хороший артист, чувствующий вибрирующую энергию зала, подождал, сам невольно растроганный слезами бояр, и, не теряя строгости в голосе, гордо произнес, что хочет он перед свадьбой венчаться на царство, и приказал митрополиту и боярам как следует подготовиться к сему знаменательному событию не только в своей личной судьбе, но и в жизни всей державы.

Обряд венчания на царство — впервые на Руси — состоялся 16 января 1547 года. А через месяц, 13 февраля в храме Богоматери митрополит Макарий венчал Ивана IV и Анастасию Романовну Захарьину.

Знамя Ивана Грозного

Она была дочерью Романа Юрьевича, окольничего; воспитывалась, как и царь, без отца, отличалась кротким нравом и щедрой душой. Свадьба продолжалась несколько дней. Во дворце, в Кремле, в Москве гулял народ и радовался.

Молодожены однажды утром покинули дворец и пешком отправились в Троицкую лавру, где провели в ежедневных молитвах первую неделю Великого поста, первую неделю своей совместной жизни, самую мирную неделю, самую спокойную.

Идиллическое начало супружеской жизни и царствования Ивана IV кануло в Лету, как только супруги вернулись в Москву, где управляли в то время бояре Глинские. Они уже расставили по городам своих наместников, которые грабили народ и издевались над людьми хуже иноземцев. Весной не выдержали надругательств и поборов граждане Пскова, отправили к царю семьдесят послов. Иван IV встретил их по случаю в селе Острове. Люди добрые не успели рта раскрыть, рассказать юному царю-батюшке о злодеяниях царского наместника, как Иван IV неожиданно быстро рассвирепел, закричал на них, затопал ногами, начал рвать их седые бороды. Люди молча сносили гнев буйного юноши, мечтая лишь о том, как бы добраться до родных очагов и успокоиться, забыться. Царь, однако, совсем озлился. В его резких движениях, в истошном крике, в других выходках — он лил горячее вино на несчастных и злорадно при этом улыбался — было что-то… не свойственное Рюриковичам, была разнузданная дерзость, не оправдываемая ничем. Даже молодостью.

Несчастные граждане Пскова покорно ждали смерти, потому что только смерть могла спасти их от болезненно разбушевавшегося царя.

Но спасло их чудо. Из Москвы прискакали гонцы, доложили о том, что упал Большой колокол. Царь резко изменился в лице, будто бы даже обрадовался случаю, сел на коня и ускакал в Москву. Неизвестно, чему радовался царь, может быть, судьбе, которая уберегла его от бессмысленного убийства ни в чем не повинных людей, но псковичи, угрюмо поднимаясь с земли, имели более убедительную причину радоваться.

В жизни Ивана IV Васильевича было много еще бессмысленного, и не всегда падали колокола на землю, спасая его самого и подданных его от постыдных выходок самодержца.

Многие мыслители и «человекописатели», рассказывая о судьбах великих, да и невеликих людей, выискивая причины духовного перерождения своих героев, часто выискивают в их жизни всякого рода «колокола», исследуют, были ли в ней напряженные моменты, а также стрессовые ситуации, которые в конце концов и являются, по мнению авторов, причиною резких перемен и в образе жизни, и в образе мышления тех или иных персонажей. Н. М. Карамзин, тонкий мыслитель, тоже не брезгует поиском «колоколов». «Характеры сильные, — пишет он, — требуют сильного потрясения, чтобы свергнуть с себя иго злых страстей и с живою ревностью устремиться на путь добродетели».

Удивительно! Вид лежащих на весенней земле голых семидесяти псковичей, по лицам которых текли горькие слезы горячего Иванова вина, не потряс царя. Таких картин он с детства насмотрелся.

Его потрясли знаменитые московские пожары 1547 года. Их было три. В середине апреля огонь спалил Китай-город. Пострадали купцы. Пожар уничтожил лавки с товарами, а также казенные гостиные дворы — их в Москве было уже много. Огонь на этом не остановился, двинулся в сторону Кремля, подхватил высокую башню, в которой хранился порох, вскинул ее к небу и бросил с грохотом в Москву-реку. Через неделю пожар сровнял с землей жилые кварталы ремесленников за Яузой. Огонь словно бы проводил разведку, искал слабое место, готовился к решительному штурму города. Жители Москвы не обратили внимания на эти маневры огня — старого московского врага — думали, что двух пожаров в год вполне достаточно.

Но через два месяца огонь явился вновь. Он дождался удобного момента, когда по улицам Москвы носился с шумом страшный ураган, спалил на Неглинной несколько домов, а на Арбате церковь Воздвижения и пошел, быстро разгоняясь, жечь избы и храмы, казенные дома и лавки купцов, каменные и деревянные постройки. В мгновение ока пожар завладел всем городом, набросился на Кремль. Остановить его было невозможно. Он уничтожил «царские палаты, казну, оружие, иконы, древние хартии, книги, даже мощи святых истлели». Ущерб пожар нанес огромный. В огне сгорело 1700 человек, много детей. Спалив город, огонь, почернев от неутоленной злобы, затих, и черные люди появились на черных улицах.

Царя в Москве не было. Он сбежал в Воробьеве, он не знал, как ему вести себя в столь трагическую для всех минуту. Первым его действием был приказ восстановить дворец в Кремле. Бояре, следуя примеру царя, занялись постройками своих хором. А простонародье угрюмо ходило по черным улицам города, и недавняя злоба огня передавалась им. Энергия зла накопилась быстро. Нужен был только повод, а лучше сказать — жертва, на которую излилась бы эта кипящая огненная лава зла.

Иван IV Васильевич отправился со свитой бояр в Новоспасский монастырь навестить митрополита Макария, получившего ранение в тот момент, когда его пытались спустить по тайному ходу из охваченного пламенем Кремля к Москве-реке. Во время встречи с первосвятителем царю доложили, что пожар возник не самопроизвольно, но по вине «некоторых злодеев». Юный самодержец лишь удивился и повелел расследовать это дело. Неизвестно, то ли не догадывался он по молодости лет, куда приведет расследование, то ли все точно просчитал Иван и решил нанести удар по тем, кто его именем фактически управлял страной, но через два дня в Кремле, на площади бояре собрали огромную толпу и с этакими невинными лицами спросили: «Кто поджег столицу?» Из толпы несколько голосов громко крикнуло: «Глинские! Глинские!»

То был очередной заговор. Противники Глинских в Боярской думе пустили слух по городу о том, что княгиня Анна Глинская, мать фаворитов царя, извлекала из трупов сердца, «клала их в воду и кропила ей улицы». От того и пошел по Москве огонь.

Толпа на кремлевской площади по-волчьи взвыла: «Глинские!», и вой этот привел в ужас стоявшего в окружении бояр Юрия Глинского, сына Анны, которая в это время находилась со вторым сыном в Ржеве. Юрий ринулся в Успенский собор, надеясь там найти спасение. Но люди ворвались в храм и убили несчастного. В Москве такого еще не бывало, во всей стране Рюриковичей до сих пор такого кощунства еще не бывало, чтобы в храмах убивать людей.

Одного Глинского толпе не хватило. Имение знатных бояр было разграблено, дети и слуги убиты. Но и этим не насытилась толпа. Люди, черные от дыма, от съедавшей их души злости, бродили по городу, собирались в кучки, жаждали крови. Такую толпу угомонить может лишь кровь.

В эти опасные дни царь пребывал на Воробьевых горах во дворце. Он не знал, что делать, как успокоить народ. К нему из Новгорода явился иерей Сильвестр, приятель митрополита, и свершилось чудо: со Священным писанием в руках иерей грозным голосом возвестил трепетавшему от страха юноше, что Москва сгорела от огня Небесного, что Бог наказал людей. Далее священнослужитель изложил по Священному писанию законы, данные Богом всем царям… В той критической ситуации явление Сильвестра русскому самодержцу было воистину чудодейственным, очень своевременным. Но надо заметить, что иного продолжения событий просто быть не могло: в жизни представителей верховной власти очень много логичного, даже несмотря на то, что личностные качества могут вносить в нормальное течение событий хаос на какое-то время.

Иван IV Васильевич не принять «чудо» Сильвестра просто не мог! И все же, как это ни противоречиво будет звучать, величие Грозного состоит именно в том, что в те летние дни 1547 года он понял, кто и зачем ему нужен в данный ответственный момент. Он это понял. И Сильвестр остался во дворце, сблизившись с любимцем царя Алексеем Федоровичем Адашевым, человеком, по мнению Андрея Курбского и Н. М. Карамзина, чистой души, бескорыстным, щедрым на добро, искренне преданным. Только такие люди нужны были царю в тот период — период великих свершений и великих завоеваний.

Царь находился еще в состоянии душевного потрясения от всего случившегося, еще не осознавал перемены, произошедшей с ним, как вдруг из Москвы в Воробье во явилась мятежная толпа. Может быть, она пришла к царю по собственной инициативе, но скорее всего был организован, спровоцирован данный поход теми, кто выкрикнул первым фамилии виновных в пожаре. «Глинских! Княгиню Анну! Михаила!» — снова выла по-волчьи толпа… Что могло случиться, если бы царь дал слабинку — пошел бы, например, с ними на переговоры, — догадаться нетрудно. Вероятнее всего организаторы послепожарного заговора рассчитывали именно на эту слабинку, на получение возможности крутить царем, вертеть им как захочется.

«Глинских! Глинских!» — требовали люди, и царь приказал открыть огонь по бунтовщикам. Ситуация тут же изменилась. Крик еще стоял над Воробьевом, но то кричали раненые люди; они просили пощады, а не княгиню и князя Глинских. Для острастки пришлось казнить несколько человек, но царь быстро успокоился, и, как ни странно, с этого момента началось самое плодотворное десятилетие его правления.

Царь — вот когда Иван IV стал действительно царем на Москве — повелел прибыть в столицу представителям каждого сословия, собрал их на площади у лобного места и после молебна вышел в сопровождении дружины к соотечественникам в окружении бояр, священнослужителей и в полной тишине сказал, сначала обращаясь к митрополиту, а затем к народу, свою знаменитую речь, зафиксированную в Степенной книге и в летописях. Знаменита эта речь тем, что обращена она была к народу. Не просто к нищим или простолюдинам, к воинам или ремесленникам, а именно ко всему народу огромной державы.

Во всеуслышание, никого не боясь, Иван IV Васильевич обвинил во многих бедах народа московских бояр, использовавших его малолетство в своих корыстных целях. «Сколько слез, сколько крови от вас пролилося? Я чист от сея крови! — заявил царь и вдруг добавил леденящее душу: — А вы ждите суда небесного!..» Принародно один из последних Рюриковичей обвинил Рюриковичей в бедах страны, открестившись от Рюриковичей в пользу народа. Для князей и бояр его слова прозвучали приговором. До опричнины, подточившей моральный дух, физические и материальные силы Рюриковичей, было еще далеко, но первые грозные нотки, предвещающие бурю, уже прозвучали.

Не останавливаясь, великолепный оратор и неплохой актер Иван IV Васильевич поклонился во все стороны и обратился непосредственно к народу: «…нельзя исправить минувшего зла; могу только впредь спасать вас от притеснений и грабительств. Забудьте, чего уж нет и не будет! Оставьте ненависть, вражду; соединимся все любовию христианскою. Отныне я судия вам и защитник».

Очень жаль, что, исследуя все перипетии опричнины, так далеко зашедшей, историки не слишком много внимания уделяют этой пламенной речи: она могла подсказать ответ на вопрос, почему опричнина, подтачивавшая опорный стержень страны Рюриковичей, то есть ликвидировавшая самих Рюриковичей и ослабившая тем самым государственный иммунитет, если можно так выразиться, Московского государства, так долго просуществовала.

Чтобы все поставить на свои места, Иван IV в тот же день резко возвысил Алексея Адашева, доверив ему (опять же принародно) принимать челобитные от народа. «Ты не знатен и не богат, но добродетелен. Ставлю тебя на место высокое не по твоему желанию, но в помощь душе моей, которая стремится к таким людям, да утолите ее скорбь о несчастных, коих судьба мне вверила Богом! Не бойся ни сильных, ни славных, когда они, похитив честь, беззаконствуют. Да не обманут тебя и ложные слезы бедного, когда он в зависти клевещет на богатого! Все рачительно испытывай и доноси мне истину, страшася единственно суда Божия!». Вот до чего перевернула душу самодержца высказанная Сильвестром мысль о неотвратимости Божьего суда. Впрочем, до опричнины было еще далеко, еще только начиналась эпоха побед Ивана IV Грозного, для которых тот спектакль тоже сыграл выдающуюся роль: зрители, оросив слезами умиления и радости площадь на лобном месте, разъехались по своим городам, рассказали там об увиденном и пережитом, и народ наконец-то понял, что на Руси появился настоящий царь-батюшка, справедливый и добрый, готовый постоять за правду, за своих сограждан.

В том же 1547 году на территорию Казанского ханства Иван IV отправил войско С. М. Пункова-Микулинского. Оно продвигалось на восток через Владимир и Нижний Новгород. Этот поход из-за плохой организации снабжения прошел неудачно. Полководец вынужден был повернуть назад.

После описанных весенне-летних событий в Москве, после знаменательной речи царя на лобной площади изменилось отношение к военному делу как во дворце, так и в народе. В 1550 году Москва снарядила второй поход на Казань, который возглавил сам Иван IV. Русские окружили мощную крепость, но взять все же не смогли. Ивану IV пришлось снять осаду и уйти в Москву. Но, уходя, он повелел построить в двадцати пяти километрах от столицы ханства, на левом берегу Волги, крепость Свияжск. Это был великолепный стратегический ход в войне с Казанским ханством. Когда-то отец Ивана IV великий князь Василий III Иванович основал неподалеку от Казани город Васильсурск, ставший, если так можно сказать, экономической базой в борьбе с беспокойным восточным соседом. Сын пошел дальше отца. Крепость Свияжск стала военной опорой русских в Поволжье, сковала действия казанцев, поугомонила черемисов, мордву, чувашей, которые противодействовали русским, мешали им в борьбе с Казанским ханством.

Кому принадлежала идея основания крепости под боком Казани, точно неизвестно, но все военные теоретики сходятся в одном: создание русскими «базы осады» под Казанью намного опередило теоретическую военную мысль XVI века. Лишь во второй половине XVII века французский инженер Вобан обосновал необходимость такой базы при длительном противостоянии противника. Данный факт говорит о полководческом даровании русского царя, о его стратегической хватке.

После второго похода на Казань Иван IV Васильевич вплотную занялся важными государственными делами. В 1550 году он созвал в Москве первый Земский собор. На нем был исправлен Судебник 1497 года и утвержден Судебник 1550 года — юридическая опора задуманного царем и его ближайшими советниками крупнейшего внутреннего переустройства в Русском государстве. О главной причине, побудившей менять порядок в государстве, пишет С. Ф. Платонов: «Так как примитивная система кормлений не могла удовлетворять требованиям времени, росту государства и усложнению общественного порядка, то ее решено было заменить иными формами управления. До отмены кормления в данном месте кормленщиков ставили под контроль общественных выборных, а затем и совсем заменили их органами самоуправления. Самоуправление при этом получало два вида: 1) В ведение выборных людей передавались суд и полиция в округе («губе»). Так бывало обыкновенно в тех местах, где население имело разнословный характер. В губные старосты выбирались обыкновенно служилые люди, и им в помощь давались выборные же целовальники (то есть присяжные) и дьяк, составлявшие особое присутствие, «губную избу». Избирали вместе все классы населения. 2) Ведению выборных людей передавались не только суд и полиция, но и финансовое управление: сбор податей и ведение общественного хозяйства. Так бывало обыкновенно в уездах и волостях со сплошным тяглым населением, где издавна для податного самоуправления существовали земские старосты. Когда этим старостам передавались функции и губного института (или, что то же самое, наместничьи), то получалась наиболее полная форма самоуправления, обнимавшая все стороны земской жизни. Представители такого самоуправления назывались разно: излюбленные старосты, излюбленные головы, земские судьи. Отмена кормлений в принципе была решена около 1555 года, и всем волостям и городам предоставлено было переходить к новому порядку самоуправления…»

Уже из приведенного отрывка видно, что юридическая реформа Ивана IV Васильевича в первую очередь затрагивала интересы князей и бояр, которые после разгрома удельного княжения еще пользовались огромной властью как в Москве, так и в городах, куда царь мог направить их наместниками. Теперь же значение бояр и князей в органах власти резко снижалось, и понравиться им это не могло. Конфликт между царем и боярами назревал, но именно с Земского собора 1550 года, в котором участвовало много бояр и князей, Иван IV Васильевич прочно удерживал инициативу в своих руках, не давал боярам возможности повести против него борьбу.

Вслед за юридической реорганизацией Иван IV Васильевич начал реорганизацию военную. В 1550 году было выделено из детей боярских 1071 человек лучших слуг. Их разместили вокруг столицы в радиусе 60–70 километров. И эта «избранная тысяча» стала основным поставщиком командного состава русского войска.

Чуть позже, после взятия Казани, в 1555 году вышло уложение о службе. В нем военная служба вотчинников и дворян объявлялась обязательной и наследственной. За несение военной службы дворяне и вотчинники получали надел размером от 150 гектаров до 3 тысяч, а также жалованье от 4 до 1200 рублей, выдаваемое перед очередным походом либо перед каждым третьим годом службы. Вотчинники и дворяне обязаны были поставлять в войско одного воина в доспехах и на коне за каждые 50 гектаров выделенной земли. За поставку большего количества воинов полагалось денежное вознаграждение, за уклонение от службы — строгое наказание. В полном смысле слова считать создаваемое Иваном IV Васильевичем войско регулярным конечно же нельзя, но, принимая во внимание время, вполне можно предположить, что поставляемый вотчинником или дворянином воин был обучен, подготовлен к военной жизни и мало чем отличался от тех, кто постоянно находился в дружинах князей. (Речь не идет о пушкарях, пищальниках, стрельцах, которые появились позднее.) Поместье, выделенное дворянину за службу, являлось, как и сама служебная должность, наследственным. С пятнадцатилетнего возраста дворянина зачисляли в служилые списки, в «десятню», регулярно проводились смотры военной подготовки «новобранцев». Подобная организация военного дела позволила Ивану IV Васильевичу иметь до 50 тысяч хорошо подготовленной, способной быстро собраться в установленном месте поместной дворянской конницы, которая составляла костяк русского войска.

После завершения работы Земского собора в Москве в феврале 1551 года царь созвал Стоглавый собор, который разработал сборник церковных правовых норм из ста глав.

Закончив организационные дела, Иван IV занялся подготовкой нового похода на Казань. Организован он был блестяще, привлечены были имеющиеся средства, учтены все известные приемы ведения военных действий, силы противника (русские приняли ряд мер предосторожности на южных подступах к Москве, опасаясь активных действий крымского хана Девлет-Гирея).

16 июня войско Ивана IV выступило в поход. Предпринятая Девлет-Гиреем попытка прорваться к Москве закончилась неудачей под Тулой. 13 августа русские были уже в Свияжске. Здесь они отдохнули четыре дня, затем форсировали Волгу, 23 августа обложили город со всех сторон плотным кольцом, а 2 октября пошли на штурм.

О подробностях этого отчаянного штурма хорошо известно. Казань пала. Иван IV одержал свою первую военную победу.

После взятия Казани между боярами и царем вспыхнула ссора. Казалось, причин для споров и разногласий быть не должно. Казанский хан Едигер признал себя побежденным и даже захотел креститься. Победители отнеслись к побежденным милостиво, племена черемисов и чувашей, обитавшие в земле Казанской, тоже покорились Ивану IV, обещали платить Москве ежегодный ясак. Победа! Можно спокойно отправляться в столицу, там дел у царя было много. Но бояре, не доверяя побежденным, уговорили Ивана IV остаться до весны с тем, чтобы навести порядок в завоеванном ханстве, на территории которого проживало много небольших, но воинственных народов, в любую минуту готовых взяться за оружие и своим примером поднять на борьбу соседей.

Такая опасность действительно существовала. Но царь на то и царь, что сидеть он должен в столице и только в исключительных случаях отлучаться из центра управления страной в те или иные ее уголки. Слишком большой стала страна Московия! Если бы Иван IV Васильевич по пол года отсутствовал в Москве, куда тянулись все нити государственных связей, то многие из них просто бы порвались. Уже поэтому у Ивана IV имелась веская причина покинуть Казань, оставив в ней верных людей. Кроме того, у него были еще и личные мотивы, которые манили его в Москву. Жена Анастасия готовилась стать матерью. Очень ответственный момент в жизни супругов-сирот, царя и царицы! Очень важное дело — государственное! Иван IV Васильевич, двадцатидвухлетний победитель, просто не мог пустить это дело на самотек. Он же был романтиком, хотя не все числят это счастливое качество за первым русским царем. А бояре, пытавшиеся оставить его в Казани, сами романтиками не были и даже не предполагали, что среди них мог появиться таковой. Между прочим, среди Рюриковичей романтиков практически не было, хотя их представление о княжеском достоинстве вовсе не исключало наличие этого возвышенного качества души. Так или иначе, но Иван IV Васильевич был самым выдающимся романтиком в роде Рюриковичей. Он не мог оставаться в Казани.

Бояре обиделись, не поняв романтической души его. «Когда же мы божьей волей с крестоносной хоругвью всего православного христианского воинства ради защиты православных христиан двинулись на безбожный народ казанский, — вспоминает этот грустный эпизод в своей жизни царь Иван IV в первом послании к Курбскому, — и по неизреченному божьему милосердию одержали победу над этим безбожным народом, и со всем войском невредимые возвращались восвояси, что могу вспомнить о добре, сделанном нам людьми, которых ты называешь мучениками? А вот что: как пленника, посадив в судно, везли с малым числом людей сквозь безбожную и неверную землю! Если бы рука всевышнего не защитила меня смиренного, наверняка бы я жизни лишился…»

На самом деле все было немного не так. Иван IV Васильевич все же уехал домой, практически без охраны, да еще повелел отправить в Москву конницу, несмотря на дождливую осень. Конница, как сказано выше, набиралась в войско из поместных дворян. Им нужно было платить немалые деньги за пребывание в Казани, да и оставлять их под опекой ненадежных бояр было опасно. Возвращаясь домой, конники потеряли много лошадей, но это уже не волновало царя.

У него родился сын Дмитрий! И радовался царь своему первенцу как двадцатидвухлетний венценосный романтик.

Следующий, 1553 год был для Ивана IV тяжелым. Из Казани поступили неутешительные вести о бунте черемисов и вотяков. Бояре чувствовали себя победителями, не желая признавать одну простую истину: взрыв в Казанском ханстве, несмотря на взятие столицы и внешнее проявление воинственными народами покорности, мог случиться в любое время. Поэтому не должен был русский царь сидеть в Казани до тех пор, пока там все не успокоится, пока русские не «обрусят» завоеванную землю. Черемисы и вотяки одержали несколько побед. В Москве заволновались.

Царь собрался в новый поход, но болезнь свалила его с ног. Горячка несколько дней мучила Ивана IV. Он бредил, терял сознание, приходил в себя, вновь бредил. Москва выглядела растерянной. Надежды на выздоровление царя таяли с каждым днем. Он все реже приходил в сознание. Дьяк Михайлов стоял у одра и ждал.

Наконец бред отступил, будто горячка решила предоставить умирающему несколько минут для того, чтобы закончить главные земные дела. Царь верно понял этот подарок судьбы и продиктовал завещание, согласно которому его сын Дмитрий стал преемником Ивана IV Васильевича… Болезнь не переходила в атаку, ждала: не все дела земные завершил царь.

Дьяк Михайлов призвал бояр, зачитал им завещание, сказал, что нужно присягой утвердить завещание. И тут разразился спор. Некоторые из бояр присягать грудному Дмитрию не хотели. Среди них оказался и брат двоюродный, сын князя старицкого Андрея Ивановича, Владимир Андреевич. Он вел себя вызывающе, гордо. Князю Воротынскому брат царя крикнул: «Как ты смеешь ругаться со мной?!» Воротынский смело ответил: «Я могу и подраться с тобой, как верный слуга моих и твоих государей Ивана IV и Дмитрия!» Спор разгорался. Совсем ослабевший Иван неимоверным усилием воли призвал бояр к себе, спросил тихим голосом: «Кого же вы хотите избрать в цари? Дмитрий — вы в этом клялись мне — для вас есть законный царь… Вы будете отвечать перед Богом». — «Царь, — сказал Федор Адашев, — мы не хотим служить Захарьиным. Мы знаем, что такое боярское правление. Но мы не против Дмитрия». Бояре покинули его в тяжком раздумье. Никто из них не догадывался о том, что болезнь может уйти.

На следующий день бояр вновь призвали к Ивану IV. Ему стало еще хуже (то ли артистом он был гениальным, то ли болезнь написала чудо-сценарий). С трудом одолевая слабость, царь сказал, обращаясь к Воротынскому и Мстиславскому, уже присягнувшим ему и его сыну: «Не дайте боярам извести Дмитрия, бегите с ним в чужую землю». А затем голосом, слегка окрепшим, обратился к Захарьиным: «А вы-то почему не присягнули? Думаете, вас бояре пожалеют? Они вас первыми погубят».

В тихом голосе царя было столько правды, столько жизни, что все стоявшие у одра (да нет, не смертного) тут же дали клятву и присягнули в верности Дмитрию.

Они покинули покои царя в тяжких предчувствиях. Опять боярское правление на многие годы! Опять хаос во дворце, томительная постоянная неизвестность. Что может быть страшнее?

Страшнее может быть только мстительный романтик на троне. Романтизм может быть полным надежд, жизнерадостным. Но, как правило, романтики — это бурные, буйные, как майская гроза, и необузданные люди. Их романтизм сродни идеализму пополам с мечтательностью, он убийственно беспощаден. А если романтик на троне еще и избалован, то бед от него жди через край! Романтик Иван IV Грозный был как раз из этих, последних: ущемленный в детстве и отрочестве, избалованный в юности, недополучивший материнского тепла и материнской ласки, издерганный боярами, разуверившийся в людях, он жил «от противного», вопреки, таким же был его романтизм. Может быть, именно неутоленная жажда жизни спасла его в те дни. Он выздоровел.

И озлился на Сильвестра, который не дал на растерзание боярам Владимира Андреевича, и на Адашева, все чаще проявляющего независимость. Царям независимые ни к чему.

Между тем дела государственные отвлекали Ивана IV от расправы. Московское государство налаживало связи с Западом, в частности с Англией, товары которой стали поступать на Русь через Архангельск. Справившись с восстанием в Казанской земле и надежно пристегнув ее к России, Иван IV в 1556 году покорил Астраханское ханство, значительно расширив границы государства. После присоединения Астрахани перед Боярской думой, ближайшим окружением царя и самим Иваном IV Васильевичем встал важнейший вопрос, в какую сторону направить экспансию: на Крым, на Литву или куда-то еще. Жизнь подсказала ответ на этот сложнейший вопрос через четверть века. В 1556 году его еще не знал никто.

Царь давно мечтал сокрушить Литву, и когда началась Ливонская война в 1558 году, он увяз в ней, как и Литва, Швеция и Польша. Сильвестр и Адашев убеждали его в том, что сначала нужно захватить Крым, а уж потом, используя выгоды сего приобретения, вплотную заняться западным соседом. В этом предложении был свой резон. Приобретя Крым, Московия прижалась бы к Литве и Польше жестким полумесяцем, который в конце концов поглотил бы западного противника. Если бы не одно «но»: если бы не грозная могущественная Османская империя, которая ни при каких обстоятельствах в XVI–XVII веках никому не разрешила бы завоевать Крым. Об этом Сильвестр и Адашев не подумали, как и Андрей Курбский, прекрасный полководец, писатель, историк, знаменитый более всего тем, что бежал от царя в Литву.

Несколько походов в сторону Крыма успехов не имели. Это отрицательно сказывалось на всех делах государства и раздражало Ивана IV. Приближался разрыв царя с Сильвестром, Адашевым и Курбским, приближалась опричнина. Захарьины и царица Анастасия тоже обвиняли недавних любимчиков царя в крымских неудачах. Зимой 1559 года Сильвестр, овдовевший и уже не имевший никаких причин оставаться в Москве, отправился в отдаленный монастырь, Адашев — в Ливонию, в войско. А 7 августа следующего года неожиданно скончалась Анастасия. Последние годы жизни она держалась, как говорится, единым духом святым: болела часто и хоть сопротивлялась, тянулась к жизни, но угасала на глазах. Июньский пожар 1560 года так перепугал ее, что вся силушка, державшая ее на плаву жизни, ушла. А с нею ушло, исчезло в ее муже все, что позволяло называть Ивана IV не Грозным, а, скажем, Иваном-Завоевателем.

 

Храм Василия Блаженного

В «московском подгороднем» селе в 1469 году в семье крестьянина родился сын Василий. Отец отдал его к сапожнику в обучение. Василий, трудолюбивый и богобоязненный, понравился мастеру. За обучением да суетой в мастерской быстро побежало время. Однажды, как говорится в житии Василия Блаженного, к сапожнику явился молодой гордый заказчик и попросил сшить ему сапоги красивые и прочные: чтобы несколько лет им сносу не было и чтобы вид они не потеряли. Деньги обещал немалые, оставил большой задаток. С размахом был человек — сапожник таких любил. Он обещал выполнить заказ в срок и в этот момент заметил на лице ученика улыбку. Когда посетитель вышел, мастер сердито спросил ученика: «Почему ты так недоверчиво улыбался? Одним своим видом ты мог напугать заказчика».

Юноша Василий грустно пожал плечами и сказал, что он не хотел пугать странного посетителя, который заказывает сапоги на несколько лет, хотя жить ему осталось меньше суток. Хозяин занялся своим делом, но на следующий день молодой гордый человек действительно умер.

Неудивительно, что с таким даром предсказания один был путь Василию — в пророки. Он покинул мастерскую сапожника и стал юродивым. Без одежды, с тяжелыми веригами на плечах, босой в любое время года (его так и прозвали — «нагоходец»), он частенько появлялся на Фроловском мосту, за которым, над кремлевским рвом, стояла церковь Святой Троицы. Здесь собирались нищие, калеки, старики «и жалобными заунывными голосами испрашивали себе подаяние у прохожих и проезжих».

Юродивый Василий, «нагоходец», даже среди нищих был нищим. Всего плотского, телесного, мирского лишил он себя сам, чтобы очистить дух, возвыситься духом над плотью, чтобы чистым искренним словом и личным примером учить народ нравственной жизни. Прозвали его на Москве Блаженным.

Обладая даром ясновидца, он на базаре без жалости позорил лжецов и проходимцев. Однажды «нагоходец» подошел к калачнику и разбросал румяные, еще горячие калачи по пыльной земле. Собрался московский люд, и калачник во всеуслышание сознался, что подмешивал в муку мел и известь. Через некоторое время Василию Блаженному подарили богатую шубу. Она ему конечно же была не нужна. Он отдал бы ее беднякам или церкви. Но в тот день он появился на базаре в богатом одеянии. Местные воры, не решаясь на открытое богохульство, быстро разработали нехитрый план, подбежали к Василию, сказали, что умер их товарищ, и попросили у юродивого на погребение. «Нагоходец» к горю людей был неравнодушен. Он подошел к человеку, притворившемуся мертвым, сбросил с плеч своих богатую шубу, накрыл ею «мертвого», но обнаружил обман и твердо сказал: «Буди же ты отныне мертв за лукавство твое; ибо писано: лукавые да потребятся». Вор-обманщик умер, его дружкам, потрясенным случившимся, воровать расхотелось и плутовать тоже.

Василий Блаженный, совершая подвиг юродства, относился ко всякой фальши с нескрываемым презрением, именно поэтому он охотнее принимал подаяние от бедных, чем от богатых; именно поэтому тянулись к нему нищие и убогие, и он утешал их добрым словом. А когда слов не хватало, когда юродивый сердцем своим чувствовал беспомощность свою перед грозной бедой, тогда оставалась одна лишь надежда на Бога.

Летом 1547 года Василий Блаженный пришел в Вознесенский монастырь на Остроге (на современной Воздвиженке), встал перед церковью на камни и долго молился. Молча молился юродивый. Он не хотел, чтобы его разговор с Богом, его великая просьба к Богу была услышана людьми. Он слишком хорошо знал людей, за которых просил Всевышнего. Он не доверял им своей тайны, надеясь на собственные силы, на то, что его молитва будет услышана. Великий юродивый просил Бога пощадить людей, грешных и безгрешных, безвинных и виновных, добрых и злых — всех. В какой-то момент Василию показалось, что Всевышний услышал его, и слезы умиления и радости потекли по его щекам. Но вдруг умиление и радость исчезли. Остались слезы, надежда, всего лишь надежда. Люди, наблюдавшие за этой тихой сценой, не знали, о чем просил Всевышнего Василий Блаженный в то жаркое лето 1547 года.

А на следующий день в Вознесенском монастыре вспыхнул страшный пожар… Бог наверняка услышал молитву плачущего юродивого, оставил ему надежду. Но Бог непредсказуем в своих выводах и деяниях и не подотчетен людям и даже великому юродивому. Москва сгорела дотла.

* * *

Иван IV Васильевич хорошо знал Василия Блаженного и, как написано в житии святого, боялся его «яко провидца сердец и мыслей человеческих», чтил и уважал. После московского пожара 1547 года юродивый заболел. То ли не выдержала душа его стойкая страшных сцен пожара, то ли доброе, человеколюбивое сердце его не вынесло гибели многих тысяч людей, то ли Бога он не понял, ниспославшего на город грозную кару, то ли время пришло, и силы покинули старца, и не смог он больше сопротивляться жизненным напастям, заболел, и болезнь оказалась сильнее уставшего юродивого.

Царь с царицей неоднократно навещали его. Василий Блаженный был рад этому вниманию, но когда Иван IV с Анастасией уходили в Кремль по Спасскому мосту через Спасские ворота и больной старец оставался один, то на щеках его иссохших появились две-три слезинки, а в глазах — все та же великая надежда, которую видели люди в глазах Василия Блаженного, молящегося летом 1547 года за день до пожара.

2 августа 1551 года знаменитый московский юродивый умер. Царь с боярами несли его гроб, митрополит Макарий совершал обряд погребения. Похоронили Василия Блаженного на кладбище церкви Троицы на Рву.

На следующий год Иван IV Грозный осуществил успешный поход на Казань, взял город, присоединил Казанское ханство к Русскому государству.

После каждой важной победы русского войска в той войне в Москве рядом с церковью Святой Троицы на Рву возводилась деревянная церковь, посвященная тому святому, день которого совпадал с днем успешной боевой операции. То были первые столь крупные победы и приобретения созданного Москвой государства. Все участники строительства храмов вокруг церкви Святой Троицы понимали это, как понимали важность происходящих в стране перемен и многие москвичи. Победы в Казанском походе радовали; радость расковывала творческие возможности и замыслы зодчих, строителей. Они рубили деревянные небольшие церкви с таким душевным подъемом, что это не могло не отразиться на внешнем виде возводимых храмов. Семь промежуточных побед одержали русские воины, штурмуя Казань. Семь храмов возвели строители.

Иван IV, вернувшись из похода, увидел творения зодчих, подивился несказанной красоте и повелел мастерам Барме и Постнику Яковлеву построить вместо деревянных каменные церкви.

Зодчие (есть, правда, версия, что это одно лицо — Иван Яковлевич Барма) решили задачу необычно.

Они соорудили одно большое основание и расположили вокруг центрального храма восемь столпообразующих церквей: получился храм, «оригинальнейший во всем свете по своей архитектуре».

Центральный храм был посвящен Покрову Богоматери, отмечавшемуся 1 октября, когда были взорваны стены Казани и город взят приступом. Строительство велось с 1555-го по 1561 год. Здание возвели из кирпича — в ту пору еще сравнительно нового материала (из белого камня были выполнены фундамент, цоколь и некоторые элементы декора). Строители, желая подчеркнуть, что здание кирпичное, расписали его сверху донизу «под кирпич». Вплоть до конца XVI века собор был самым высоким зданием в Москве (свыше 60 метров) и с момента возведения сделался популярнейшим храмом города.

В 1588 году у гроба Василия Блаженного стали совершаться чудеса. Поэтому «патриарх Иов определил праздновать память чудотворца в день его кончины, 2 августа. Царь Федор Иванович велел устроить в Покровском соборе придел во имя Василия Блаженного, на месте, где он был погребен, и соорудить для мощей его серебряную раку. Память Блаженного в Москве издревле праздновалась с большою торжественностью: служил сам патриарх и при богослужении присутствовал обыкновенно сам царь».

По приделу чудный собор Покрова Божией Матери на Рву получил второе название — храм Василия Блаженного.

Издавна, со времен Владимира I Святославича, русские князья перед крупными битвами или походами давали обеты и, победив врага, возводили церкви. Издавна Православная церковь являлась попечительницей и кормилицей нищих, убогих и калек. Начиная с Ивана I Калиты, московская жизнь была уже немыслима без юродивых, которые честно говорили правду-матку простолюдинам и царям, бедным и богатым, несчастным и счастливым… Очень сложно говорить любому человеку о нем самом всю правду. На это решались самые смелые представители бесстрашного племени юродивых.

 

Опричнина — гражданская война

Весной 1553 года Иван IV вместе с Анастасией и сыном Дмитрием отправился в далекое путешествие в монастырь Святого Кирилла Белозерского. Бояре были против этой поездки, опасной для здоровья еще слабого царя, пережившего тяжелую болезнь, и для крошки-сына. Да и обстановка в стране оставалась напряженной: борьба с Казанью в то время еще не угасла.

Иван IV не слушал веские аргументы бояр. Несколько месяцев назад, больной, он дал обет в случае выздоровления поехать в монастырь, помолиться святым мощам. Остановить его никто не смог. Даже Адашев. Даже Сильвестр. Царь будто бы искал что-то очень важное.

В обители Святого Сергия он посетил Максима Грека, долго с ним беседовал. Знаменитый старец отговаривал самодержца от утомительного путешествия, видимо, догадываясь, что «ищет он в стране далекой». Уже после беседы с царем Максим Грек попросил Адашева и Курбского передать Ивану, что долгий и утомительный путь может отнять у него сына, но даже это страшное предсказание не остановило Ивана IV, одержимого идеей найти нечто важное для себя самого. Пророчество Максима сбылось, Дмитрий умер в июне, но путешествие по отдаленным обителям продолжалось…

Во всех монастырях царь вел сокровенные беседы со старцами. Чему они учили его? В Дмитрове, в Песношском Николаевском монастыре, царь посетил бывшего Коломенского епископа Вассиана. Во времена правления Василия III тот пользовался огромным авторитетом у великого князя, имел большое влияние, большую власть. Боярам такой человек понравиться не мог. Они лишили его сана и сослали в монастырь. Не только влияние и политический вес Вассиана пугали бояр, но и его образ мышления. Находясь в «системе ценностей» Рюриковичей, бояре не могли признать и не признавали самодержавия. Вассиан же настаивал на установлении абсолютизма, понимая, что время удельщины прошло, даже прошло время Ивана III вместе с его национальным государством, в некоторой степени похожим на западные королевства, что восточно-европейское русское государство устремилось на всех скоростях к созданию многонационального государства. И в нем решающее слово должно оставаться за верховным правителем.

Иван IV по молодости лет не знал и не мог знать этого, но на ощупь, интуитивно шел в этом направлении. Сейчас он искал поддержки и одобрения своим мыслям, ведь решать все самому — это же бремя, бремя власти, причем неимоверное. Его разговоры со священнослужителями остались за пределами исторической науки. Кроме одного разговора. С Вассианом. Царь спросил у старца: как править страной? Бывший коломенский епископ сказал ему: «Если хочешь быть истинным самодержцем, то не имей советников мудрее себя; держись правила, что ты должен учить, а не учиться, повелевать, а не слушаться. Тогда будешь тверд на царстве, грозою вельмож. Советник мудрейши государя неминуемо овладеет им».

Эти слова Иван IV Васильевич услышал впервые в 1553 году, и, надо думать, они не только глубоко врезались в память, но и частенько требовали от царя соответствующих действий, решительных мер. Я — царь, а вы — мои подчиненные. Этим взаимоотношениям с Рюриковичами надо было еще учиться. Но Иван IV не спешил, понимая свою беспомощность, неопытность в государственных делах. Он ждал, набирался ума, учился всему, что необходимо знать повелителю огромной страны. Правда, многому он так и не научился (вспомним его провалы в Ливонской войне, в хозяйственных делах), но слова Вассиана помнил он всю жизнь. Он мечтал стать полновластным самодержцем многонациональной державы, не понимая даже, что Московия сделала лишь первые шаги к такой державе, что находится она, если сравнивать ее с Римской империей, на уровне 146 года, когда только что закончились Пунические войны, была одержана победа над Ахейским союзом и разрушена его столица Коринф. Римская держава, став по сути своей, как говорилось выше, империей уже в середине II века до нашей эры, еще около ста пятидесяти лет «привыкала» к новой своей политической одежде в муках гражданских войн. Подобных примеров в истории мировых империй можно найти немало.

Московии еще предстояло пройти через свои гражданские войны, смуты, через жестокую бескомпромиссную внутреннюю борьбу, и закончится она не скоро, через сто пятьдесят лет после того разговора Вассиана и Ивана IV Васильевича в Песношском Николаевском монастыре.

Многие добролюбивые историки ругают бывшего коломенского епископа за то, что он напитал душу юноши-царя ядом. Нет. Знаменитый старец меньше всего повинен в бесчеловечных проделках Ивана Грозного.

Рассказ об опричнине нельзя начинать без еще одного вводного слова. Оно необходимо не для того, чтобы миловать или казнить, но чтобы глубже вникнуть в ту беду, которая низринулась на Московию как будто с небес и грохотала несколько лет ударами копыт опричниковых коней, визжала диким голосом откормленных в Александрове свирепых, распоясавшихся самцов-губителей, выла тихонько голосом обреченных… Практически все человечество, оценивая опричнину, делится на два лагеря: одни считают, что злодейская мера оправдана сложившейся ситуацией, другие ругают изверга-царя и всех его подручных. И мало кто задает себе вопрос: откуда же явилась в Восточную Европу эта напасть?

Этот вирус неутолимой кровожадной злобы налетает на человечество с необратимой периодичностью. На рубеже XV–XVI веков он в очередной раз расшевелил звериные инстинкты в душах людей. Появившиеся в бассейне Карибского моря испанцы, по свидетельству испанского же монаха Бартоломео де Лас Касаса, уничтожили за два-три года практически все местное население, что-то около трех миллионов человек. Опомнившись, конкистадоры собрали с многочисленных островов оставшихся в живых аборигенов (всего 300 человек!) и поселили их на небольшом острове…

Чуть позже на западном побережье Южной Америки, в стране инков, незаконнорожденный полукровка Атауальпа, совершив переворот и захватив власть, сгубил весь род инков, почти всех полукровок, а также тех, кто прислуживал инкам во дворцах. Государство инков к тому времени стало империей. Император Атауальпа правил, однако, недолго. Страну, резко ослабленную погромом незаконнорожденного, захватили европейцы.

В 1526–1527 годах потомок Тамерлана Бабур прошел с огнем и мечом из Средней Азии в Индию, основал империю Великих Моголов. Человеком он был талантливым. Его лирическая поэзия вошла в золотой фонд мировой литературы. Но и он приказывал резать, вешать, убивать непокорных. Прекрасная империя Великих Моголов рождалась на крови далеко от родины Бабура, где у него был лишь небольшой удел.

В 1572 году в ночь на 24 августа в Париже католики вырезали несколько десятков тысяч гугенотов. В конце XVI века на Дальнем Востоке активизировались маньчжуры. Вскоре они набросятся на Китай, погрязший к тому времени в гражданских войнах. Об изощренных пытках XVI–XVII веков в самых разных точках планеты написано много. В начале XVII века в Османской империи расплодились разбойники. Они ради наживы вытворяли с несчастными жертвами такое, чему позавидовали бы мастера пыток всех времен и народов. Восточный сосед Османской империи Иран в те же годы нападал на Армению, захватывал пленных селениями и городами, перегонял армян в Иран, как табуны лошадей. Работорговля в XVI–XVII веках процветала в Азии, Европе, на севере Африки. Торговали людьми все кому не лень. Человек был меновой монетой. Да и костры инквизиции, полыхавшие в странах Западной Европы в те века, ярко характеризуют описываемую эпоху.

Не известно, почему эпидемия злобы разбушевалась на огромных пространствах планеты, почему человек перестал уважать себе подобного, ценить себе подобного. Может быть, в том повинна чума, которая, появившись в середине XIV века, волнами накатывалась на людской род в последующие 150–200 лет, осуществляя страшный по дикости естественный отбор, приучая человека к массовым смертям — целыми городами, районами, низводя человека до положения беззащитной жертвы. Может быть, что-то другое подготовило почву для резкого размножения вируса злобы, но Иван IV Васильевич (Грозный) был не одинок в своих зверствах, а если говорить начистоту, то далеко не первое место занимает он в ряду государственных деятелей своей эпохи и других времен по этому античеловеческому показателю. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить китайского политика Цинь Шихуанди, который, создавая империю, уничтожил бесценную гуманитарную литературу и приказал закопать живьем 460 ученых; рядом с ним можно поставить и дюка Нормандии Вильгельма Завоевателя, сокрушившего Альбион и сгубившего на туманном острове сотни тысяч местных жителей.

После смерти Анастасии царь будто бы сорвался с цепи. Первой жертвой его стали Сильвестр и Адашев. Их обвинили в том, что они будто бы извели злыми чарами жену Ивана IV. Он легко поверил злому навету. Ему не нужно было советника, который был бы умнее его. Некому было разубедить царя. Сильвестр через митрополита Макария просил Ивана разрешения явиться в Москву и на суде доказать свою невиновность. Иван IV боялся Сильвестра, вспоминая первый день знакомства, когда пришелец из Новгорода потряс юного самодержца силой своего духа. Не зря некоторые историки говорят о «злых чарах» Сильвестра. Вполне возможно, что он обладал сильнейшим даром внушения. Царь не раз испытывал сам эту завораживающую силу на себе. Он легко согласился с теми новыми своими друзьями, которые были против приезда в Москву Сильвестра. На соборе, специально созванном по этому поводу, приговорили Сильвестра к ссылке в Соловки.

Затем последовал удар по Адашеву, его отправили в Дерпт, заключили под стражу. Вскоре Алексей Адашев скончался от горячки. Начались расправы над сторонниками и единомышленниками Сильвестра, Адашева и Курбского. Но опричнины еще не было. Для нее еще чего-то важного не хватало.

После смерти Анастасии царь стал вести откровенно разнузданную жизнь. Все последующие женитьбы не изменили его. Окружение (он ведь сам выбирал себе друзей) этому очень радовалось. Иван IV Васильевич превращался в озленного зверя. Казалось, пора, пора было объявить опричнину. Но опричнину объявил — это обстоятельство многие историки и политологи упускают, каждый по своим причинам, из виду — не царь-зверь в желании покуражиться над жертвами перед тем, как их либо придушить, как сытый кот несчастную мышку, либо сожрать, как голодный зимний волк, попавшую ему на зуб зверушку. Объявил ее крупнейший и очень рисковый государственный деятель, на беду свою понявший раньше других, что время Рюриковичей кончилось, что новому государству (то есть созревающей в недрах страны Рюриковичей империи) они не нужны, они бесполезны, они опасны для него, они превратились в тяжкие, неподъемные вериги для бегущей в новое время Московской державы. Не сумасбродство или бесчеловечность стали причиной опричнины, но фатальная необходимость сокрушить, пусть даже физически, государственный порядок, созданный Рюриковичами.

Об этом же говорит в своих лекциях С. Ф. Платонов.

«В полемике Грозного с Курбским вскрывался истинный характер «избранной рады», которая, очевидно, служила орудием не бюрократически-боярской, а удельно-княжеской политики, и делала ограничения царствующей власти не в пользу учреждений (думы), а в пользу известной общественный среды (княжат)…

Такой характер оппозиции привел Грозного к решимости уничтожить радикальными мерами значение княжат, пожалуй, даже и совсем их погубить. Совокупность этих мер, направленных на родовую аристократию, называется опричниной. Суть опричнины состояла в том, что Грозный применил к территории старых удельных княжеств, где находились вотчины служилых князей-бояр, тот порядок, какой обыкновенно применялся Москвой в завоеванных землях. И отец и дед Грозного, следуя московской правительственной традиции, при покорении Новгорода, Пскова и иных мест выводили оттуда наиболее видных и для Москвы опасных людей в свои внутренние области, а в завоеванный край посылали поселенцев из коренных московских мест… Лишаемый местной руководящей среды завоеванный край немедля получал такую же среду из Москвы и начинал вместе с ней тяготеть к общему центру — Москве. То, что удавалось с врагом внешним, Грозный задумал испытать с врагом внутренним. Он решил вывести из удельных наследных вотчин их владельцев — княжат и поселить их в отдаленных от их прежней оседлости местах, там, где не было удельных воспоминаний и удобных для оппозиции условий, на место же выселенной знати он селил служебную мелкоту на мелкопоместных участках, образованных из старых больших вотчин. Исполнение этого плана Грозный обставил такими подробностями, которые возбудили недоумение современников».

О недоумении современников, надо полагать, Иван IV Васильевич думал меньше всего. Дело-то он задумал не только объемное по масштабу и глубине, но и очень опасное. А вдруг у него ничего не получилось бы?! Вдруг бояре да князья, да и священнослужители, среди которых было немало представителей так называемой оппозиционной аристократии (по С. Ф. Платонову), олигархии (по Н. М. Карамзину), то есть представителей рода Рюриковичей, не смирятся с приговором, соберутся воедино, поднимут верных своих воинов и сметут с лица земли реформатора вместе со всеми его амбициями?

История говорит ясно: такого не случилось. Логика событий подсказывает, что одряхлевший в шестисотлетней борьбе с внешними врагами и между собой род не способен был на организованное сопротивление опричнине. Но это сейчас ясно, по прошествии 434 лет. А каково было Ивану IV Васильевичу, когда он, видимо, наслушавшись советов Вассиана и его единомышленников, решился объявить в стране опричнину, которую вполне можно назвать самой настоящей гражданской войной.

В 1564 году это случилось.

К этому времени русские одержали ряд побед в Ливонской войне, которая еще в 1562 году, после разгрома Ливонии, когда Швеция и Польша потребовали от Ивана IV Грозного очистить завоеванные земли, превратилась сначала в войну против Польши, а позднее — и против Швеции. В 1564 году русские войска захватили почти всю территорию современной Белоруссии. Положение Москвы казалось прочным. Жители завоеванных областей «уличены в тяготении, вследствие схизмы, к московитам; они публично молятся о даровании московитам победы над поляками», — писал Поссевин.

Но положение русских не было столь прекрасным, и в первую очередь понимали это два человека: талантливый полководец Андрей Курбский, сбежавший в Литву, и царь Иван Грозный, который в силу монаршего своего положения видел многосложность и опасность ситуации для окруженной со всех сторон противниками и врагами страны, уставшей постоянно воевать.

Многие бояре побаивались усиления самодержавия и единовластия Ивана IV Васильевича, они отговаривали его от войны с Ливонией. В их доводах было много смысла: действительно, после завоевания Казани и Астрахани логичной была бы мирная передышка для освоения новых областей. Но неутомимый Иван IV рвался в бой. Ему мешали разные советчики, он переживал каждую неудачу чрезвычайно сильно, как может переживать очень мнительный человек, подозревал всех советчиков-бояр в злых намерениях. Он торопил события.

В конце года царю доложили о том, что из Литвы в сторону Полоцка продвигается крупное войско, а с юга на Москву идет Девлет-Гирей. И в этот момент Иван IV Васильевич решил устроить всенародный спектакль, который Н. И. Костомаров, например, считает комедией, сыгранной перепуганным царем. Но бояться-то Ивану было нечего! К тому времени, когда эта «комедия» началась, то есть 3 декабря, Девлет-Гирей уже повернул от Рязани назад, в родные степи, и на западе дела слегка улучшились: не пошли литовцы на Полоцк. Да и не военные дела тревожили в те дни русского самодержца, а дело гражданское. Тут нужно было поиграть.

Утром 3 декабря 1564 года на кремлевской площади появилось вдруг много саней, и забегали шустро слуги. Царь явился в Успенский собор, повелел митрополиту служить обедню. Он был очень спокоен, приветлив. Бояре целовали ему руку, он улыбался им. Затем он сел с семьей в сани, и длинный кортеж двинулся из Москвы в неизвестном направлении. Перед зимними празднествами царь со всем своим личным богатством, окруженный новыми любимчиками, в сопровождении целого полка всадников покинул столицу государства. Ни бояре, ни митрополит не знали, куда отправился он, и томящая душу неизвестность порождала тревогу. С каждым днем тревога усиливалась, на это, видимо, и рассчитывал царь Иван.

Только 3 января (то был великолепный сценарий и точная игра актера) в Москву прибыли из Александровской слободы, где поселился царь, два посланника. Константин Поливанов вручил одну грамоту митрополиту. В ней Иван IV Васильевич с пафосом незаслуженно обиженного юноши описал всю свою несчастную жизнь: он подробно перечислял пережитое им в годы правления бояр, обвинял их во всех бесчинствах, в жестокости, в казнокрадстве; затем так же подробно Иван IV описал великие трудности, которые испытал он, уже воцарившись на троне, и причиною которых были нерадивые бояре, князья, воеводы, да и многие священнослужители. Такие плохие бояре!

Царь всей душою стремился сделать державу могущественной, а сограждан — счастливыми, а ему мешали те, на кого он должен был рассчитывать и надеяться.

Иван IV, говоря языком других веков, бросил перчатку боярам, обвиняя их во всех бедах государства. Бояре перчатку не подняли!

В тот же день дьяки Путило Михайлов и Андрей Васильев зачитали московскому народу другую грамоту. В ней самодержец успокоил сограждан, обещал им, что «опала и гнев его не касаются народа». Нет, не комедия то была. В начале XVI века, как сказано было чуть раньше, на другом континенте незаконнорожденный полукровка Атауальпа изысканным военным коварством захватил власть в империи инков и уничтожил создавший это государство род. Государство Русское создали Рюриковичи. Плохие или хорошие они были, можно прочитать в летописях, в трудах русских историков. Инки, если судить по книге Инки Гарсиласо де ла Вега «История государства инков», проводили миролюбивую политику в завоевываемых ими землях. По закону инков, каждая женщина в любой захудалой деревушке просто обязана была желать мужчину-инка.

Особенно царя, который, дабы это желание не угасло, постоянно разъезжал по огромной стране и утолял законное желание провинциалок. Атауальпа родился именно по такому случаю и почему-то этот случай, этот закон и придумавших его инков люто возненавидел. Свидетельства русских летописцев и даже иностранных хронографов ничего не говорят о том, что в стране Рюриковичей было нечто подобное. Было другое: в течение шестисот лет страной правил один могучий клан, не подпускавший к вершине власти никого. Те же источники редко упоминают о случаях, подобных тому, который случился на Боровицком холме, когда нерюрикович Степан Иванович Кучка пал от руки Рюриковича Юрия Владимировича Долгорукого. Затем в Боголюбове было дело Кучковичей, позже в Москве — дело тысяцких… Можно по пальцам пересчитать эти случаи явного проявления неповиновения Рюриковичам. Правили они неплохо. Но очень уж долго, особенно для тех быстротекущих веков: шесть столетий! Ни Чингисиды, ни Тимуриды, никакая другая крепкая династия не продержалась на вершине власти так долго.

Сам ли, а может быть, по подсказке Вассиана, — неважно, Иван IV Васильевич понял, что Рюриковичи задержались на сцене жизни, и бросил им перчатку: уходите! Но параллельно — до чего ж рисковый был человек! — он обратился к народу, не побоялся народа! Призывы типа «Я с вами, ребята!», «Я ваш, народ!», «Айда за мной громить бояр!» очень опасны своими последствиями для всего народа, в котором, между прочим, есть свое почетное место и для бояр, Рюриковичи они или нет — безразлично.

Заслушав послание царя, народ Москвы пришел в ужас. Москва-то привыкла со времен Ивана Калиты под царем-батюшкой жить. По-иному она и не могла. Такой уж он, народ московский. А тут на тебе: ни царя, ни власти. Что делать? Плакать конечно же!

«Государь нас оставил! — вопил народ. — Мы гибнем! Кто будет нашим защитником в войнах с иноплеменными? Как могут овцы жить без пастыря?!» Сокрушались люди, собравшиеся вокруг Путилы Михайлова и Андрея Васильева, а в Кремле другая часть московского народа — бояре, священнослужители, чиновники (их в Москве уже расположилось премного) — лила горькие слезы и говорила митрополиту: «Пусть царь казнит всех виновных, но не оставляет государства без главы! Мы все поедем бить челом государю и плакаться!»

Ах, как много людей погибнет из тех, кто ревьмя ревел в тот день в Москве! Они били челом государю, и он, повторив в пространной речи все, что уже знали москвичи из зачитанных им грамот, согласился-таки «взять свое государство», добавив при этом упрямо: «А на каких условиях, вы узнаете».

Как можно назвать это действо комедией? Это была завязка страшной (может быть, и преждевременной) трагедии.

2 февраля был обнародован устав опричнины:

«1) Царь объявлял своею собственностью города Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Белев, Лихвин, Ярославец, Суходровью, Медынь, Суздаль, Шую, Галич, Юрьевец, Балахну, Вологду, Устюг, Старую Руссу, Каргополь, Вагу, также волости Московские и другие с их доходами;

2) выбирал 1000 телохранителей из князей, дворян, детей боярских и давал им поместья в сих городах, а тамошних вотчинников и владельцев переводил в иные места;

3) в самой Москве взял себе улицы Чертольскую, Арбатскую с Сивцовым Вражком, половину Никитской с разными слободами, откуда надлежало выслать всех дворян, не записанных в царскую тысячу;

4) назначил особенных сановников для услуг своих: дворецкого, казначеев, ключников, даже поваров, хлебников, ремесленников;

5) наконец <…> указал строить новый царский дворец за Неглинною, между Арбатом и Никитскою улицею, и, подобно крепости, оградить высокою стеною. Сия часть России и Москвы, сия тысячная дружина Иванова, сей новый двор, как и отданная собственность царя, находясь под его непосредственным ведомством, были названы опричниною, а все остальные — то есть все государство — земщиною, которую Иван поручал боярам земским…»

Через день царь приступил к исполнению данного в грамоте обещания. Утром палачи повели на лобную площадь князя Александра Борисовича Горбатого-Шуйского и его семнадцатилетнего сына Петра. Прекрасный полководец, герой взятия Казани, потомок святого Владимира, Всеволода Большое Гнездо и юный князь держали друг друга за руки и лица их были спокойны. Сын первым подошел к плахе, не желая видеть гибель отца. Но знаменитый воин, славный Рюрикович крепкой рукой отодвинул сына от места смерти (хоть минуту еще поживи) и положил голову свою на плаху. Палач был опытный. Голову Александра Борисовича, ловко отсеченную от тела, поднял сын, прильнул к отцовским теплым губам, посмотрел на небо, пожил подаренные ему отцом две-три минуты (палачи не торопили его в этот торжественный страшный миг) и, бесшабашно улыбаясь, положил свои кудри на плаху, холодную почему-то. Затем казнили нескольких князей, а также шурина Александра Борисовича Горбатого-Шуйского, окольничего Головина, грека. Больше всего досталось князю Шевыреву. Его посадили на кол, он весь день страдал, но не кричал от дикой боли, от нестерпимой обиды, от жалости к самому себе, умирающему в столь неестественной для человека разумного позе. Он пел канон Иисусу, на воскрешение не надеясь.

Двум князьям, Куракину и Немому, несказанно повезло: их просто постригли.

В тот же день царь придумал для обреченного рода Рюриковичей систему уничтожения, известную еще в древних странах. Он объявил князьям Салтыкову, Серебряному, Охлябинину, Осину-Плещееву, что те могут спасти свои жизни, представив ручателей за себя, которые, в случае, скажем, бегства своих подопечных, обязаны были внести в казну огромную сумму денег. Повязав Рюриковичей взаимной ответственностью, Иван в первые же дни опричнины подготовил прекрасную почву для полного уничтожения знаменитого рода. А чтобы чувствовать себя совсем уверенно, он вместо заявленной тысячи набрал в новую дружину шесть тысяч человек, молодых бесшабашных парней из незнатных родов.

Почему же Рюриковичи смирились с горькой участью почти бессловесных баранов, которых хозяин выбрал на шашлык для знатного пира, а его слуги повели «молчаливых животных» под нож? Почему летописцы и позднейшие историки ничего не пишут о сколько-нибудь серьезном, организованном сопротивлении Рюриковичей, опытных воинов, полководцев, богатых людей? Потому что — и это понял Иван IV Васильевич, — отправив из Александровской слободы одно послание боярам и духовенству, а другое — народу, имея все для успешного противостояния царю, они не имели в стране, где правили шестьсот лет, опоры в людях. Это обстоятельство явилось одной из причин удачно осуществленной расправы над родом основателей Русского государства.

Опричники получили от Ивана IV Васильевича странную символику. К седлам они прикрепляли собачью голову и метлу. Собаки олицетворяли собой грызунов, которые грызли князей и бояр беспощадно, а метлами опричники якобы выметали (только куда — непонятно) из Московии мусор. Собака, как считают почти все естествоиспытатели, произошла от волка. Г олова волка была изображена на знамени тюрков, которых водили в походы в VII–VIII веках Кутлуг, Тонъюкук, другие знаменитые полководцы Великой Степи. Волки Кутлуга принесли неисчислимые беды многим народам. Тюркский каганат одно время занимал территорию от Волги до Маньчжурии. Народы этого региона разгромили тюрков, разодрали на куски знамена с изображением волков, но память о кровожадном оскале вечно голодного животного запечатлелась на генных негативах злой половины человечества. Волчья символика не раз еще всплывет в памяти этих людей на беду людям другим.

Иван IV Васильевич неплохо знал историю. На Руси, как и во многих других странах, волков не любили, волками пугали детей. Царь заменил волка собакой. Собака уже тогда считалась другом человека. Сколько же собак нужно было обезглавить, чтобы каждому опричнику повесить знак принадлежности к псам-охотникам царя на седло? С этим знаком опричники носились по всей земле Русской, грызли Рюриковичей и их доброжелателей и метлами выметали из страны. С этими метлами тоже не все понятно. Бабу-Ягу, любительницу покататься на своем метлолете, побаивались в русских деревнях и селах… Странную символику изобрел Иван IV Васильевич, было в ней что-то сатанинское.

Аппетит у псов-опричников был огромный. С каждым днем метлам приходилось работать все больше. Но они не уставали, исполняя волю царя, сметали с земель земщины бывших ее владельцев, пытали и душили, морили голодом и сажали на кол, убивали самыми изощренными способами новых и новых врагов Ивана IV Васильевича, а он свирепел все больше. Митрополит Колычев, поставленный царем против своей воли, в Успенском соборе однажды во всеуслышание отказался благословить царя, сказал ему все, что думает о бесчинствах и злодеяниях. Иван IV не сдержал себя от гнева, с силой ударил жезлом о каменный пол, затаил лютую злобу на владыку, а на следующий день в ответ на дерзость первосвятителя в Москве начались новые казни, а также пытки всех, близких к Филиппу Колычеву людей.

Но этого опричникам уже не хватало для полного куража. Летом 1568 года, ночью они во главе с Афанасием Вяземским, хоть и князем, но оказавшимся в опричниках, Малютой Скуратовым, Василием Грязным пошли к боярам. С диким шумом врывались они в дома бояр, купцов, дьяков. «Бояре, мы невесту выбирать!» Из домов налетчики выволакивали молодых и красивых дочерей боярских, бросали боярынек в телеги и с грохотом неслись по городу. Москва молчала.

За городом по утру ждал их сам царь. Услужливые слуги, постоянно облизывая губы, подводили к нему лучших боярынек, купчих, дьячих. Иван IV Васильевич в этом деле знал толк. Он выбрал себе девушек получше, отдал остальных верным сподвижникам, и началась кутерьма. Боярыньки не сопротивлялись, опричники дергались от счастья, как дергается несчастный в эпилептическом припадке. Радость прерывалась попойкой и бешеной скачкой по июльскому Подмосковью. Отряд налетал на беззащитные селения, горели усадьбы опальных бояр, в шум пожаров врывались вопли и стоны пытуемых, лилась на июльские густые травы, уже созревшие для второго покоса, кровь бояр, их слуг; тихонько плакали боярыньки, некоторые из них при этом грустно-грустно осматривали мир, прощаясь с ним.

Поздней ночью вернулись погромщики в столицу, где в домах и избах при свечах сидели грустные родители уведенных насильно от них дочерей. Опричники отпустили по домам боярынек, купчих, дьячих. Кто-то из молодых женщин пересилил беду, кому-то из них повезло, они (позже, конечно, когда тревожный шум души утих) вышли замуж, нарожали деток, взрастили их, может быть, их потомки даже дожили до сего дня. Но многим участницам той оргии детей рожать было не суждено: умерли они от горя и от стыда за мужчин, за будущих отцов своих детей. Есть такие женщины на белом свете, целомудренные. Нелегко живется им, особенно в минуты роковые, когда обрушиваются на мир разные волки и собаки.

В ноябре того же года Иван IV Васильевич расправился с Филиппом Колычевым. Опричник Алексей Басманов вошел с вооруженными людьми в Архангельский собор, прервал обедню, зачитал указ. Митрополита обвинили в измене и, главное, в колдовстве. Последнее обвинение было для Ивана IV Васильевича более весомым. Заколдованный злобой, он уже не мог и не хотел расколдовываться. Именно поэтому пострадал Сильвестр, а теперь страдал Филипп Колычев, его отправили, закованного, в обитель Святого Николы Старого. Но больше всего досталось родственникам этого митрополита, многих из них казнили. Племяннику Филиппа отрубили голову и прислали ее опальному священнослужителю.

После этого опричники направили удар на русские города. Первым пострадал Торжок. В день ярмарки слуги царя учинили дебош, их, естественно, побили, и на город обрушилась царская «гвардия». Жителей Торжка пытали, топили в реке. Затем пришла очередь Коломны…

До некоторого времени Ивану IV Васильевичу, обремененному внутри страны делами опричнины, удавалось вести успешную международную политику, русские еще побеждали в Ливонской войне, но в 1569 году османский султан Селим задумал осуществить крупный поход в Восточную Европу. Весной семь тысяч турецких всадников и сорок тысяч воинов крымского хана Девлет-Гирея, а также крупный флот двинулись из Азова к Дону, затем по реке и по берегам — к Переволоке, откуда Селим хотел выйти к Волге, чтобы напасть на Астрахань и отбить ее у русских.

Планы у османского султана были громадные. Его держава приближалась к зениту славы и могущества. Завоеваны были обширные пространства, но еще не раздумал султан захватывать чужие земли. Селим мечтал покорить Астраханское, Ногайское, Крымское ханства, окольцевать своими владениями Черное и Азовское моря и двинуться дальше, на страну Московию и Речь Посполитую.

Остановить мощное войско врага было некому. Слишком много сил у Ивана IV Васильевича отнимали внутренняя борьба, Ливонская война. Царь отправил на юг дружину князя Петра Серебряного. На небольшом острове, неподалеку от Переволоки русский воевода увидел войско противника, в бой не вступил, понимая, что проиграет его, отошел на судах вверх по Волге. Полководец османов, мечтая, видимо, о лаврах Кира Великого, большого любителя строить ирригационные сооружения, решил соорудить «Волго-Донской канал» и с завидным рвением принялся за осуществление этой глобальной идеи, не понимая, что теряет время, упускает преимущество, которое дает внезапность нападения. Захватив в степях много пленных (русских мирных людей), он пригнал их на «объект». Пленные работали плохо. Дело шло медленно, время шло куда быстрее. Наконец-то сообразив, что Киром ему не стать, полководец османов отослал флот с тяжелыми пушками в Азов, продолжил путь налегке и в сентябре 1569 года подошел к Астрахани, разбил лагерь напротив города.

Князь Серебряный, внимательно отслеживая все передвижения противника, ночью под носом у османов провел свои суда в Астрахань, оказав тем самым великую услугу защитникам. Без тяжелой артиллерии полководец османов не рискнул штурмовать город. Он укрепил свой лагерь, постоянно посылал в разведку небольшие отряды, они досконально изучили окрестности, но так и не нашли слабые места в обороне русских. Это очень опечалило османов и, главное, их союзников, крымчан. Воины хана Девлет-Гирея хорошо знали, какие суровые в этих краях зимы, они не хотели оставаться здесь до весны. Паша (полководец у османов) долго не реагировал на волнения в стане союзников, пока крымчане в отчаянии не взбунтовались. В тот же день по лагерю пошли слухи о том, что в Астрахань из Москвы спешит на подмогу князю Серебряному крупное войско.

В конце сентября османский полководец повелел сжечь укрепления и дал приказ отступать. Союзники спешно исполнили приказ и той же ночью бежали из-под Астрахани. На обратном пути вел их Девлет-Гирей. Позже, оправдываясь перед русским царем, он хвалился тем, что специально завел войско в безводные степи на землю черкесов, в результате чего османы потеряли чуть ли не всю свою армию.

Действительно, паша привел в Азов лишь горсть измученных людей. Ему понадобилось много золота, чтобы смягчить приговор Селима и спастись от его гнева, но данный поход и поведение в нем Девлет-Гирея, который все еще мечтал воссоздать Золотую Орду, должны были подсказать Ивану IV, что на южных границах Московии нарастало напряжение, а значит, русскому царю нужно было уделять больше внимания этим вопросам, а не борьбе с родом Рюриковичей.

 

Девлет-Гирей

Девлет-Гирея конечно же нельзя сравнивать с великим Ганнибалом, вписавшим в анналы истории блистательные победы над римлянами, но так и не победившим Рим. Обидится карфагенянин за такое сравнение, ругаться будет. Да, Девлет-Гирей и как полководец, и как личность, устремленная к великой, но недостижимой цели, заметно уступает Ганнибалу, но на некотором промежутке времени крымский хан являлся для Москвы и ее обитателей таким же грозным и опасным противником, каким был всю свою сознательную жизнь (а она началась еще в детстве, после данной отцу клятвы бороться с Римом) Ганнибал для Вечного города. Девлет-Гирей своим предательством во время османского похода на Астрахань доказал, что он всегда держит камень за пазухой и всегда готов обрушиться на Москву.

Впрочем, Ивана IV это мало волновало. В конце 1569 года он вывел из игры своего двоюродного брата, товарища молодости по охотам да ловлям Владимира Андреевича, не без оснований опасаясь, как бы тот не сбросил его с престола. Василий Грязной и Малюта Скуратов явились в хоромы князя, обвинили его в том, что он покушается на жизнь царя, доставили близкого родственника самодержца вместе с женой и двумя сыновьями к повелителю. Владимир Андреевич просил у брата пощады, разрешения постричься, уйти в монастырь. Царь был неумолим в своем желании сгубить одного из самых главных Рюриковичей. «Вы задумали отравить меня ядом, так выпейте его сами», — сказал он спокойно. Владимир Андреевич с мольбой смотрел на брата, тот равнодушно оглядывал обреченных. Тогда слово взяла женщина, супруга Владимира Андреевича, Евдокия. «А лучше принять смерть от царя, чем от палача!» — сказала она твердо, и муж ее, уже спокойный, выпил яд. Затем так же спокойно отравили себя Евдокия и двое ее сыновей.

После этого против царя восстали боярыни и служанки Евдокии. Увидев своих господ мертвыми, они по-бабьи, не боясь и не стесняясь, высказали царю все, что думают о его изуверствах. То был бунт! Иван IV приказал содрать с дерзких женщин одежду и расстрелять их. А уж после этого утопили в реке Шексне инокиню Евфросинию, мать Владимира Андреевича.

В 1569–1570 годах Иван IV Васильевич нанес сокрушительные удары по Пскову и Новгороду, а чтобы его верные слуги не зазнавались, он повелел казнить самых любимых своих собак-грызунов: Алексея Басманова, его сына Федора и Афанасия Вяземского. Не забывал царь при этом отчитываться перед народом, как будто народ дал ему задание истребить бояр. 25 июля 1570 года он повелел устроить образцово-показательную массовую казнь на большой торговой площади, где были поставлены триумфальные арки царевых побед — 18 виселиц, аккуратно разложены орудия пыток и подвешен над огромным костром столь же огромный адский котел с водой, быстро закипевшей. Народ московский в ужасе разбежался по домам. Иван IV очень этому удивился и послал слуг зазывать жителей на спектакль, на котором разыгрывалась жизнь 300 сограждан. Видно, ужас народный умилостивил изверга — не всех казнили в тот день. Многих царь миловал — и народу это очень понравилось. Но те, кто должен был умереть, претерпели страшные муки. Их обвинили во всех тяжких грехах, пытали и лишили жизни…

Удивительный был все-таки род Рюриковичей! Их губили сотнями, тысячами, а они даже на смертном одре оставались верны самим себе. Они так и не восстали против изверга и его грызунов. Лишь некоторые из них перед смертью, уже в руках палача, давали волю своим словам. Но — не более того. Молчан Митьков отказался выпить с Иваном IV Васильевичем чашу с медом — царь во гневе воткнул в него жезл. Молчан молча перекрестился и отдал Богу душу.

«Таков был царь, таковы были подданные! Ему ли, им ли должны мы наиболее удивляться? Если он не всех превзошел в мучительстве, то они превзошли всех в терпении, ибо считали власть государеву властью Божественною и всякое сопротивление беззаконием; приписывали тиранство Иваново гневу небесному и каялись в грехах своих; с верою, с надеждою ждали умилостивления, но не боялись и смерти, утешаясь мыслию, что есть другое бытие для счастия добродетели и что земное служит ей только искушением; гибли, но спасали для нас могущество России: ибо сила народного повиновения есть сила государственная».

Не все согласятся с выводом отца русской истории Н. М. Карамзина, но вряд ли найдется человек, который не удивится этому упорному качеству русского народа — смиренному повиновению — и не поразится силе его духа, способной совершать в столь мрачной ситуации воистину великие подвиги самопожертвования и героизма. А подвиги в эпоху Грозного были…

Иван IV увлекся войной на Западе, послал крупное войско в Ревель, приказал взять крепость. Воеводы потеряли под стенами города много людей, на русскую рать налетела чума, пришлось вернуться назад, распустить войско по домам.

И в этот момент на Русь явился Девлет-Гирей. Он внезапно подошел к Московской земле и, догадываясь, что в районе Коломны его ждут русские полки, повернул чуть влево и вышел к берегам Оки неподалеку от Серпухова, где стояло отборное войско самого Ивана IV. Опричники! Они своими дерзкими налетами на боярские усадьбы, русские селения и города наводили ужас на соотечественников, а против Девлет-Гирея действовали как слепые котята. Крымский хан так напугал героев опричнины, что те вместе с царем побежали сначала в Коломну, а оттуда, не задерживаясь, в Александровскую слободу, где на царя напал такой страх, что он, повсюду видя измену, боясь, как бы его не выдали казанцам, поспешил дальше, в Ростов. Если осмелиться сравнивать Ганнибала с Девлет-Гиреем, то почему бы не сравнить действия Квинта Фабия Максима, предложившего римскому сенату идею изматывания ворвавшегося на Апеннины войска карфагенянина, с хаотичным, похожим разве что на броуновское, движением отряда опричников? Нет. Здесь не может быть параллелей. На Апеннинах был точный расчет мудрого воителя, под Москвой — трусливое виляние собак-грызунов, напуганных дерзким Девлет-Гиреем. Большая разница. Римский консул, уличенный в трусости, попрощался бы навеки с политической карьерой; московский царь… просто не мог быть никем ни при каких обстоятельствах обвинен ни в чем. Тем более в трусости.

Воеводы, стоявшие с полками под Коломной, отошли к Москве, укрылись в городе. Но лучше бы они остались на воле.

Девлет-Гирей приблизился к русской столице, остановился в Коломне. Чужеземцы принялись безнаказанно грабить и жечь окрестные селения, слободы вокруг города. Тяжелые столбы дыма тянулись в небо, растворяясь в синеве. Надрывно горели срубы, трещал огонь, пробегая по изгородям, шумели в пламени сады.

Утром огонь вплотную прижался к Москве. Вдруг резко усилился ветер, и огонь подмосковного пожара переметнулся, влекомый порывистыми вихрями зародившейся бури, на деревянные стены города, а оттуда, будто с трамплина, прыгнул в столицу.

Ветер носился по улицам, быстро материализуясь, краснея, звеня колоколами, криками обезумевших людей, тщетно пытавшихся сначала справиться с огнем, а затем — спастись, спасти своих детей. С каждой минутой звон колоколов становился все тише. Одна за другой сгорали звонницы, рушились, колокола падали на землю, замолкали. Все тише звучала поминальная песнь по Москве. Вдруг раздался страшной силы взрыв — взорвались пороховые склады в башнях Кремля и Китай-города.

Люди собирались в тесные толпы у северных ворот, карабкались друг на друга в три ряда, давили нижних, цеплялись за стены, подтягивались, лезли, отчаянно вылупив глаза, наверх, спасались, оставляя нижние ряды сограждан сгорать заживо. Воины, кто посильнее и без совести, по рядам, по нижним, карабкались в жизнь. Три часа пожар бушевал — город был полностью разрушен.

Девлет-Гирей наблюдал эту почти мистическую картину с Воробьевых гор. Брать город он не стал. Некоторые особенно жадные, желающие пограбить побольше, пытались что-то найти в осыпанном жарким пеплом городе. Погубил многих из них этот пепел. Крымский хан отправился домой, послав перепуганному русскому самодержцу нахальное, злобное письмо. Он, видимо, уже видел себя царем Золотой Орды и требовал от Ивана IV дани, да побольше. Тот с перепугу пошел на большие уступки, а договорившись с Девлет-Гиреем, набросился, будто оголодавший мастиф, на «изменников», на бояр да князей. Много было кандидатов в изменники в те годы на Руси, многих из них загубил Грозный.

 

Встреча на Молоди

В середине шестидесятых годов Московское государство терпело страшные беды. Чума, войны, опричнина, народ погибал целыми семьями от этих напастей.

Иван IV понимал, что южные соседи воспользуются ослаблением его государства, пытался договориться с ханом, уступал ему Астрахань, призывая его в союзники. Хан уже подумывал о другом. Он договорился с Селимом о войне против Московии, готовился к крупным боевым действиям. Селим и Девлет-Гирей поделили между собой еще не завоеванную Русь. Осталось только убить медведя!

Русский царь собирал по всей стране рать. Воинов было мало. Не хватало опытных полководцев. Пришлось привлечь казаков, ополченцев, холопов боярских, дворян. С полком стрельцов набралось около тридцати пяти тысяч человек.

В 1572 году Девлет-Гирей двинул в Москву пятьдесят тысяч отборных воинов, не считая крупного подразделения прекрасной османской артиллерии.

Русским в той войне проигрывать было никак нельзя. Это могло привести к большим и трудновосполнимым физическим и моральным потерям. Полководцы Ивана IV Васильевича детально разработали план боевых действий, особое внимание уделив отрядам казаков, которые, курсируя на стругах по Оке, должны были не пропустить врага на Московскую землю или нанести ему при переправе как можно больший урон. Но крымский хан перехитрил русских полководцев. Ночью он осуществил скрытый маневр, форсировал Оку у Сенькиного брода. Воевода Хворостинин прозевал противника, узнал о переправе крымчан, бросился на них с небольшим отрядом и тут же отступил. Сила у хана была немалая. Он походным маршем направился к Москве. Войско Девлет-Гирея прикрывало с тыла отряды, возглавляемые сыновьями хана. Русские шли следом, будто провинившиеся дети. Атаковать неприятеля было безрассудно. Разработанный план боевых действий разрушили воины врага. Они внимательно следили за противником, не пропуская его вперед, сами шли быстро.

Князь Хворостинин, однако, не отчаивался, ждал благоприятного момента для атаки. Сыновья Девлет-Гирея расслабились — он тут же вступил в бой, одержал победу. Хан дал детям подкрепление в двенадцать тысяч человек — русские бой не прекратили. Москву сдавать крымчанам они не имели права. Вместе с князем Воротынским они разработали несложный план, и теперь многое зависело от того, как долго продержится Хворостинин.

Второй отряд русских тем временем оборудовал и укреплял позиции на холме неподалеку от деревни Молоди. Воротынский окружил здесь косогор подвижными повозками — «гуляй-городом» — средневекового прообраза бронепоезда, воины встали у амбразур, зарядили пищали, пушки.

Хворостинин не выдержал натиска врага, отступил. Он не хотел отступать, цеплялся за каждый овражек, но крымчане были сильнее. Они упрямо теснили русских к… «гуляй-городу» Воротынского. «Отступательный» маневр князь осуществил великолепно, вывел врага точно на пищали и пушки русских. Уже первый залп защитников Москвы нанес неприятелю ощутимый урон. Кони крымские остановились, воины поворачивали их назад, а русские дали еще один залп, а за ним и третий. Много крымчан погибло у «гуляй-города», да не «гуляй» то был для людей Девлет-Гирея, а «умирай-город».

Потрясенный двумя поражениями, хан разбил лагерь у Пахры, привел полки в порядок, ожидая, что противник ринется в атаку. Но князья Воротынский и Хворостинин не спешили с атакой. Они надежно оборудовали позиции и стали ждать штурма, приготовив хану небольшой сюрприз. Девлет-Гирей ждал-ждал русской атаки, не дождался и сам начал бой. Сначала крымчане ударили по стрельцам. Те сделали свое дело, раздразнили врага, но все до единого погибли. Девлет-Гирей вошел в азарт, очистил от русских противоположный склон холма и начал штурм «гуляй-города».

Главный воевода хана Дивей-Мурза лично отправился на разведку и попал в плен перед решающим сражением. Эта потеря вывела из себя Девлет-Гирея. Он бросил на штурм все силы. Первая атака захлебнулась, хан, не давая передышки, перегруппировал полки, и вновь была атака.

Воины крымского хана рвались на холм, преодолевали выкопанный противником ров, оставляли в нем десятки трупов, приближались к «гуляй-городу», несмотря на крупные потери. Русские кололи их пиками, рубили топорами, саблями… Пришел вечер.

Девлет-Гирей двое суток отходил от того боя, воины его залечивали раны, готовились к продолжению штурма. Они не знали, что у русских на холме кончилась вода! Воротынский и Хворостинин приказали копать колодцы, но, удивительно, до воды воины так и не докопались. Всего-то в трехстах метрах отсюда текла река Рожай. Родников там — через каждые двадцать метров. Но не добраться до них. Дня три нужно было потомить русских без воды. Девлет-Гирей не знал об этом: в Подмосковье от жажды никто не умирал.

2 августа была еще одна атака. Воины Девлет-Гирея, особенно его сыновья, чувствовавшие за собой вину, дрались прекрасно, хотели освободить из плена Дивей-Мурзу. Русские отражали атаки, изнывая от жажды и ни единым движением не давая понять врагу, какая беда у них приключилась. И опять пришел в шуме нескончаемого боя вечер. Крымский хан боя не прекратил, но проморгал маневр Воротынского, который незаметно вышел из укрепления, обошел противника и затаился с отрядом у него в тылу.

Атака на «гуляй-город» продолжалась. Как вдруг, дождавшись условного сигнала, отряды Воротынского с тыла, а Хворостинина — в лоб ударили по врагу. Победа была полная. Девлет-Гирей потерял сына, внука, несколько полководцев, сам чуть не попал в плен, и, очень грустный, отправился подальше от Москвы на юг.

Князья Воротынский и Хворостинин своей победой совершили в те жаркие дни чудо. Они спасли Москву от большой беды и закрепили Казань и Астрахань за Русским государством.

Царь в этом деле не участвовал. Видимо, абсолютно уверенный в победе небольшой рати Воротынского и Хворостинина, он отправился в Новгород для руководства общим боевым действием русского войска в Ливонской войне. Узнав о результате битвы при Молоди, царь, не скрывая радости, награждал всех щедро, а затем, гордый и величественный, явился с семьей, с двором в столицу. Народ встречал его как победителя, и он в порыве чувств, а может быть, по подсказке медленно возвышающегося Бориса Годунова, отменил опричнину.

Впрочем, она уже свое дело сделала: сокрушила род Рюриковичей, выпустила на сцену истории новых героев, в частности дворян, утолила жажду царских собак-грызунов, загубила вместе со многими Рюриковичами еще больше людей, знатностью поменьше, и окончательно закрепила в сознании народа — основателя империи, тогда еще находившейся во младенчестве, — представление о царе-батюшке — справедливом, добром избавителе народном от всех лиходеев.

«…Прямая цель опричнины была достигнута, и всякая оппозиция сломлена. Достигалось это не только системой принудительных переселений ненадежных людей, но и мерами террора. Опалы, ссылки и казни заподозренных лиц, насилия опричников над «изменниками», чрезвычайная распущенность Грозного, жестоко истязавшего своих подданных во время оргий, — все это приводило Москву в трепет и робкое смирение пред тираном. Тогда еще никто не понимал, что этот террор больше всего подтачивал силы самого правительства и готовил ему жестокие неудачи вне и кризис внутри государства».

Опричнина была отменена, изменить свой нрав, безудержно жестокий, царь не мог. Каждая неудача порождала в нем бурю нечеловеческих страстей, желаний. Он набрасывался то на одного несчастного, то на другого, и верные прихвостни, убрав с седел своих коней черепа собак и метлы, продолжали зверствовать с нарастающей дикостью.

В 1577 году русские войска одержали в Ливонской войне свои последние значительные победы. В Речи Посполитой восходила звезда Стефана Батория, избранного в 1576 году королем Польши. Мудрый политик и прекрасный полководец перехватил инициативу у Ивана IV Васильевича и прочно завладел ею. Царь еще не догадывался об этом, но даже если бы он знал наверняка, что для серьезной борьбы с литовцами, поляками и шведами в Ливонской войне ему нужны будут такие великолепные воители, каким был князь Михаил Воротынский, то вряд ли Грозный изменил бы отношение к нему.

Полководца, героя Казани, битвы при Молоди, Ливонской войны, человека, который участвовал в разработке стратегии боевых действий против крымского хана, собственный холоп обвинил в чародействе. Царю этого было достаточно. Михаила Воротынского заключили под стражу и стали пытать. Ничего необычного в тех пытках не было. Вся Западная Европа в те века пытала и губила на кострах инквизиции колдунов и ведьм, среди которых часто попадались и знатные. Но монархи стран Западной Европы сами очень редко принимали участие в сих действиях. Других дел у них было много. Да и выдающихся своих полководцев, политиков, священнослужителей они старались не трогать. На Руси был только один выдающийся человек — Иван IV Грозный. Он приказал связать шестидесятилетнего Михаила Воротынского, уложить его на дерево, по обеим сторонам которого горели два костра, и стал его пытать: чародей ты или нет, хотел ты извести меня или нет? Говори правду. Михаил Воротынский по степени полководческого дарования и количеству побед в битвах и сражениях не уступал своим согражданам, русским воеводам XV–XVI веков, незаслуженно забытым историей, — Данииле Щени, Хабару Симскому, Дмитрию Хворостинину и другим неординарным людям. Все они в свою очередь ничуть не уступали по «военным показателям» Камиллу и Марцеллу, Марию и даже Сулле, все они являются выдающимися военачальниками. Все они делали русскую историю, бились с врагами, не щадя живота своего. Им просто некогда было колдовать и чародействовать. Иван IV Грозный не верил в это. Он неспешно подгребал угли к подпаленному уже Михаилу Воротынскому, извивавшемуся в веревках от боли, и повторял: чародей ты или нет? С кем колдовал, хотел извести меня?!

Спаситель Москвы в деле против Девлет-Гирея уже привык к боли огня, к невкусному запаху подпаленного своего тела, к облакам в сетке берез, но он никак не мог привыкнуть к дикости вопросов. Никто не мог привыкнуть к проделкам главного опричника. К этому привыкнуть нельзя.

Михаил Воротынский так и не сознался, чуть ли уже не закопченный, в своих несуществующих грехах. Его повезли на Белоозеро. Привыкать. Но он не дожил до этой славной для нелюдей минуты, когда человек начинает привыкать к запаху людской неизживной беды. Замечательный русский полководец Михаил Воротынский, не колдун, не чародей, умер по пути в монастырь. Главной его виной была… богатейшая вотчина.

 

…И я скажу, кто ты

Один из семи мудрецов Древней Греции изрек всем известную теперь фразу: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Это — интересный и сложный метод познания личности, но не единственный. Существуют специалисты, оценивающие человека по линиям руки, по жестам; итальянцу Чезаре Ламброзо достаточно было знать биологические признаки (антропологические стигматы) испытуемого, кто-то довольствуется делами исследуемого.

Древнекитайский мыслитель Конфуций предложил совсем уж удивительный способ познания внутреннего мира человека — тончайший, философски очень глубокий. Согласно легендам, он пришел изучать музыку к известному во всей Поднебесной учителю. Тот провел с ним урок, дал задание, определил недельный срок для подготовки к следующему занятию. Конфуций честно выполнил требуемое, изучил несложную пьеску на простеньком инструменте. Учитель похвалил его, хотел дать новое задание и на более сложном инструменте. Но ученик попросил предоставить ему еще неделю на осмысление произведения. Удивленный мастер смирился с желанием ученика, исправно платившего деньги. Так продолжалось несколько раз. Наконец Конфуций явился на урок и рассказал потрясенному учителю все об авторе музыкальной пьески, вплоть до его роста, физической силы, темперамента, склонностей…

Любой творец в каждом произведении прежде всего творит самого себя. И царь Иван IV Васильевич в своих литературных и музыкальных произведениях (некоторые из них до сих пор исполняют в храмах Александрова) творил самого себя.

Многие исследователи считают, что Грозным его прозвали из-за бесчеловечных и диких его поступков. Очень немногие уводят этимологию этого слова к слову «гроза».

Грозными на Руси звали всегда правителей серьезных, суровых, на грозу похожих, недаром сознание народное грозу с ее громом и молнией и страх перед ней связало воедино, воспринимало ее как наказание Илией-пророком, громыхающим во время грозы на своей небесной колеснице, пророчествуя о наказаниях за грехи. Грозным был и Иван III, с точки зрения современников. Но память народная навеки закрепила этот титул только за царем Иваном IV Васильевичем.

Как в политике, в расправах с неугодными, так и в литературных произведениях Иван IV был Грозным. Он уже осознал грозную мощь свою и сжился с ней, как с реальностью. И эта реальность рвалась наружу, выплескивалась, подминала под себя, крушила старые каноны, хотя и пользовалась ими при случае: рычала, смеялась, дерзила, пугала, заливала смелой фразой необработанные еще нивы и пашни русской словесности.

Творческая натура Грозного-писателя бурлила, дерзала. Человеку царствующему можно было в творчестве быть безоглядно дерзким, ему дозволялось все. Так же, как он царствовал экспериментируя, пробуя разные модели поведения, комбинируя их с разными способами управления страной, так же он и писал. Его слово было искренним и злым, надменным и до наивности веселым, высокопарным и светлым, чистым, как умытая ливнем радуга, запальчивым и простодушным. Его творчество было до такой степени естественным в способах и средствах самовыражения, что некоторые исследователи считают, будто сам творец почти не сознавал себя писателем, художником. Как жил, так и писал, а то и диктовал. Может быть, оно и так. Но вряд ли человек, могуче одаренный музыкально, поэтически, обладающий чувством литературного такта, ритма, композиции, имеющий близкий к абсолютному «литературный слух», не сознавал себя творцом.

Он был творцом, хотя он был и царем, и политиком, что, впрочем, в те сумасбродные средние века встречалось нередко: вспомним Бабура, этого азиатского фантома, да и предшественник его, Великий Хромец Железный, был не без литературных дарований.

Время и пространство — это те вериги, которые тянут на плечах и ногах великие мира сего (творцы, поэты, политики) и которые оставляют в душах и сердцах, в творениях и деяниях избранников глубокие метины. Время Ивана Грозного было злым и хитрым, антагонистичным и неистовым. А страна? Страны как таковой еще не было. Московия — что за страна? Что за люд московский, славянами да угро-финнами зачатый, Рюриковичами организованный, дикой вольницей Степи обильно разбавленный? Буйный люд, злой, трудолюбивый, переживший, перестрадавший от междоусобиц и от Орды, закружившийся на огромной территории в бешеном танце жизни новой могучей народности, подминающей под себя пространство и время.

Этой зарождающейся народности нужны были крепкие, мудрые цари, способные брать умом и силой, брать и не отдавать, потому что на данном этапе развития человечеству понадобились крупные государства: империи, султанаты. И внутренней логикой этого процесса продиктованы были стремления правителей к созданию крупных государств. Но люди сопротивлялись! В них дух язычества, дух вольности сидел прочно.

Они бились за вольность насмерть. Одними мечами да копьями, пушками да пытками усмирить их было трудно. Слово человеческое приобретало в этой борьбе особую ценность.

Слово Ивана Грозного было мощным орудием. Во всяком случае он того желал, как творец и как царь. Иначе не объяснить стилистической многосложности его посланий, с удивительной точностью выдержанных в каждом конкретном случае по тональности, словесному ряду, образности, по этико-социальной мотивации.

Грозный не питал иллюзий по отношению к человеку грешному, соглашаясь с теми мудрецами, которые считали, что человек по натуре зол, — и это было хорошо. Но как творец, он понимал и других, столь же великих мудрецов, исходящих из противоположного принципа: человек по натуре добр, и в своем творчестве, подчиненном, необходимо подчеркнуть, историческому моменту, он сумел найти ту гибкую, невидимую, почти неподвластную разуму, а осязаемую лишь душой линию между этими Сциллой и Харибдой человеческой натуры, с помощью которой ему, одному из немногих, оказавшихся в его положении, удалось в творчестве остаться и художником, и царем одновременно, что особенно убедительно иллюстрирует его переписка с одним из первых в зарождающейся империи говорящих и пишущих диссидентов — князем Андреем Курбским.

В других произведениях Грозный постоянно помнил об этой линии, но там задачи перед ним стояли иные, более приземленные. И каждую задачу он решал, исходя из конкретного материала — из личностных качеств своего адресата.

Как и многие крупные государственные деятели, Иван IV Васильевич был хорошим артистом. Он мог нарядиться в баранью шубу, выйти в ней к гонцу крымского хана, прикинуться дурачком и с невинными глазами произнести: «Видишь же меня, в чем я? Так де меня царь зделал! Все мое царство выпленил и казну пожег, дати мне нечево царю!»

С литовскими же послами он и пошутковать мог, чувствуя силу над ними.

И в литературе Грозный часто лицедействует, переодевается, пишет то от имени бояр, то под шутовским псевдонимом «Парфений Уродивый». И стиль письма его меняется от послания к посланию. В переписке с Василием Грязным, оказавшимся в плену у татар, Грозный может и пошутить, вспомнив былые времена и былые застолья, но шутка у него ядовитая, колкая, не оставляющая пленнику надежд. Без ненужной в данном случае риторики, до обыденности просто, с нарастающим раздражением царь доводит бывшего приближенного до отчаяния, вынуждая молить о пощаде в последующих посланиях Грозному.

А уж как уверен был в себе Василий Грязной! Одно слово — близкий слуга, добросовестный опричник. Именно ему доверил Иван IV важное дело, дал отряд лучших воинов и отправил в 1573 году в степь с заданием захватить языков у татар. Крымские татары принесли много бед русским, трудно бороться с неуловимыми, прекрасно знавшими степь налетчиками! В тот век на мировых рынках хорошо шел русский раб, работящий мужик, покладистый, да и сноровистые, незаменимые в доме бабы русские стоили дорого. Нравилось татарам торговать награбленным добром и русским рабом. Иван IV пытался разными способами оградить соотечественников от повальной беды, грозящей им с южных степей: и дань платил, лишь бы крымцы не терзали Русь набегами, и воевал. Ему очень нужны были языки. Хотел он знать о положении дел, о связях степного врага.

Василий Грязной готов был послужить царю-батюшке верой и правдой. Но герою-опричнику не повезло, не взял он языка. Неопытный в серьезных военных делах, он попал в ловушку, принял бой с огромным войском противника, дрался зло и смело: все бы на свете опричники позавидовали ярости, с какой рубил он налево-направо татар. Но ни один полководец не похвалил бы Василия Грязного — военачальника. Слишком беспечно действовал он в степи, как настоящий опричник, власть имущий, царем прикрытый, законов государства и Божеских законов не признающий.

В степи этого мало. Татары окружили отряд русских, многих порубили, многих взяли в плен, налетели на Грязного. Как он дрался! Копье сломал, застрявшее в груди врага, выхватил у мертвого саблю, продолжил бой, сабля раскололась, будто сухая ветка березы, схваченная на излом. Только руки остались у бойца и… зубы, хорошее оружие у озверелых, привыкших к людской крови опричников. Грязной хватал крымцев, кусал в шею, до смерти закусал шестерых (вот где опричная хватка пригодилась!), а еще двадцать два человека покалечил своим кусающим оружием. Крымцам, однако, удалось схватить его. Несколько дней пленник приходил в себя, затем написал письмо царю. Очень бодрое. Я, раб и друг твой, верный опричник, лучший помощник, порешил в бою несть числа татар, потом шестерых закусал насмерть, многих покалечил. Герой я, друг твой, любимец, со мной тебе и пировалось в усладу, и… Перегнул палку Василий, слишком возвысил, приблизил себя к Ивану. А зачем грозным царям такие слуги, которые могут напомнить повелителю о былых пирах, шутействах и прочих забавах? Разве Грозный разрешил Грязному такие откровения в письмах рассказывать? А вдруг письмо прочитали враги! Разозлился царь, и поиграл он с опричником в переписочку; поглумился над ним, пожелавшим обменяться на крымского военачальника Дивей-Мурзу! То была литературная, изящно оформленная крупным мастером игра в кошки-мышки. Мышка напугалась до смерти, но не скончалась. Кошка устала играть. Грязного выкупили, но больше о нем историки не вспоминают.

С блеском царь разыграл письмо-пьеску к Стефану Баторию, в те годы еще не окрепшему, затем подурачился в послании к Симеону Бекбулатовичу. В Кирилло-Белозерский монастырь он послал развернутое письмо-исповедь, начал которую велеречиво, пересыпал письмо множеством цитат из ученых и библейских книг, постепенно перешел к страстному, сработанному словом упругим, быстрым обвинению, а закончил гневной просьбой о том, чтобы монахи сами научились решать свои проблемы, не надоедали ему…

С церковью считались все русские цари. Особо важную роль она сыграла в биографии Ивана IV Васильевича. В детские годы церковь пыталась воспитывать и обучать царя и во многом преуспела: царь был яростным поборником православия, отстаивал его идеи, хотя часто его личные планы и амбиции шли вразрез с планами митрополитов. Иван IV Васильевич уже в детстве понял, какой могучей силой и властью обладает церковь. На всю жизнь остались в памяти сцены переворотов, в которых активно участвовали митрополиты Даниил, Иосаф, Макарий. Начиная с 1547 года в жизни царя большую роль, как сказано выше, играл протопоп Сильвестр.

Огромное влияние оказывала на него церковь, но не всевластное. Царь есть царь. Я царь, а вы мои подчиненные. Все. В том числе и служители церкви. Вы должны помогать, а не мешать мне. Таковой была его доктрина царской власти. Ее проводил в жизнь Грозный-царь. И чем взрослее, суровее становился он, тем жестче и бескомпромисснее вел себя по отношению к церкви, вынудив ее разрешить ему четвертый, запрещенный канонами христианства брак, а затем и пятый, шестой, седьмой.

В послании в Кирилло-Белозерский монастырь Иван IV Грозный обращается к монахам с удивительным для этого неистового самодержца тактом; чувствуется, что сдержан он от признания за священнослужителями особой власти над ним, он не принуждает, он убеждает их с упрямством несгибаемого логика, используя богатейшие знания жизни и книг.

Многое можно понять в натуре Грозного по письмам. Творчество всегда выдает творца с головой, особенно если он обращается, уязвленный, к человеку, его уязвившему. Этим человеком был Андрей Курбский, и в письмах к нему Иван решает помимо своих личных задач еще несколько государственных.

Что это? Эпистолярное творчество или публицистика; обвинительная речь на суде времен Цицерона или попытка оправдать деяния свои перед историей; бурный поток страстей или талантливо скомпонованное письмо, а может быть, крик души? Кто он, Иван Васильевич, в этих письмах: царь смертельно уставшей страны Рюриковичей или зачинатель нового литературного языка новой национальной общности, своей царственной смелостью и природной дерзостью позволивший себе литературно излагать мысли на просторечном, народном, истинно русском языке; мудрый государственный деятель или художник, не сознающий в полной мере своего истинного предназначения; а может быть, изверг рода человеческого; обыкновенный человек с бедами и несчастьями своими или толстокожий тиран? Ответить на эти вопросы и просто, и сложно. Можно сказать так: Грозный был и тем, и пятым, и десятым — со всеми противоречиями, невероятными, непостижимыми. Царь был самим собой всегда — и в письмах к Андрею Курбскому тоже.

Иван IV — политик, государь быстро набирающей мощь страны, вокруг которой закружились другие государства Европы, страны, почти созревшей для стремительного рывка на восток, на юг. Он выполнит свою миссию, несмотря ни на что. Так, видимо, ощущал свое предназначение Иван Васильевич. Курбский для него — не просто болтливый перебежчик, он — символ освобождения от власти всевидящего и всеслышащего самодержца. Это опасно.

Грозный обязан был уничтожить эту заразу, раздавить ее физически и морально. Но на символ веры костры, пытки, жезлы и прочие устрашающие акции не всегда действуют, их — проповедников, вождей — надо уничтожать словом.

Грозный бросается в схватку с изменником Курбским, не понимая — о чудак человек! — что перебежчиками становятся от судьбинушки горькой, если, конечно, человек не патологически преступен, от несправедливостей тиранов, потому не с Курбским бороться надо, а с порядками в государстве, порождающими таких отступников. Но порядок устанавливал он, а с собой бороться у него сил не было — не дано, не судьба.

В начале первого послания Грозный в стиле велеречивом, словом церковно-славянским определяет точно место, которое занимает он сам, царь, и указывает своему оппоненту на место, которое тот займет в истории. Высокое место у Ивана Васильевича. Царское. Православный христианский самодержец. Третий Рим. Прелюдия еще не окончена, но уже расставлены акценты: я царь православной державы, а ты изменник, преступник «честнаго и животворящего креста господня», губитель христианский. Для грубого политика дальше можно было бы не продолжать: предатель ты, а с таковыми у нас один разговор — на дыбу. Но Грозный не заканчивает послание и терпеливо разъясняет изменнику содеянное им и, главное, то, к чему приведет предательство: «Аще ти с ним и воевати, тогда и церкви разоряти, и иконы попирати, и християн погубляти…»

Велеречивость прелюдии быстро уступает место неистовому напору мысли и слова. Политик еще чувствуется в каждой строке, но все образнее становится речь, все больше в ней страсти, душевного откровения. Никаких преград, никаких канонов. Как хочу, так и пишу. Грозный с напряженным терпением продолжает излагать изменнику — да не ему, конечно, а тем, кто рискнет повторить его опыт, — свою точку зрения, призывая в помощники Священное писание, историю давнюю и близкую, обильно пересыпая мысли поговорками и пословицами, изречениями мудрецов и пророков.

История давняя учит. История близкая душу теребит, томит. Жизнь Грозного была суровой в годы юности, многое пришлось испытать царствующему мальчику, юноше, в том числе по вине опекуна — Андрея Курбского, и в послании к нему царь не пытается даже остановить себя от разоблачений. Воспоминания детства сработаны крепко.

Это — детство! Иван IV Васильевич с малых лет отличался крайней чувствительностью. Ребенок. В три года потерял отца. Ну уж не с ним одним беда такая приключилась, может возразить ненавидящий жестокость человек, и матушка, царица Елена Глинская, жива была. И то верно! Да только не в тихом тереме отчем, под мерный шелест сосновых лап в отдаленном от людской суеты местечке, благодатном для сказок, жила-была, детей растила вдовая царица, а во стольном граде, в самом Кремле, в центре бурлящего страстями государства. Не зря Иван IV называет матушку «несчастнейшей вдовой», от разыгравшихся нежных чувств пишет он в послании к Курбскому о юных летах своих: очень они были суровыми! Вдова с трехгодовалым Иваном и годовалым Юрием жила, «словно среди пламени находясь: со всех сторон на нас двинулись войной иноплеменные народы — литовцы, поляки, крымские татары, Астрахань, ногаи, казанцы». Казалось, князья да бояре должны сплотиться, забыть личные обиды, сообща биться за страну, но — нет! Почти все приближенные ко двору мечтали лишь о том, чтобы возвыситься, стать опекуном малолетнего царя и грабить царскую казну — богатую! Много злата-серебра собрали отец и дед Ивана IV, великие планы они мечтали осуществить. Не нужны планы князьям — деньги нужны. Перевороты в Кремле следовали друг за другом. Детей, однако, не убивали, понимая, что при малолетнем великом князе больше шансов урвать кусок…

До смерти царицы детьми еще занимались, но в 1538 году Елена Глинская умерла, и для Ивана IV начались самые страшные годы жизни. Об этом он с неподдельным чувством горечи и обиды, на высокой нервной ноте пишет Курбскому. Зачем? Разве нельзя было сухим канцелярским языком разделаться с предателем? Конечно же можно! Но о другом думал Грозный — о самооправдании. Да не перед князем, а перед потомками. Насмотрелся он с юных лет гадости человеческой, одичал, глядя на непрекращающуюся драку людей, бояр да князей, веру в них потерял. Еще в юности. Потерял, но не окончательно. И в надежде, что письмо дойдет до адресата, писал потомкам, предупреждая и поучая: не теребите детские души, не дразните драчливыми сценами неокрепшие сердца, не разрыхляйте разум, от рождения спокойный, способный взращивать из мудрых зерен добрые плоды. Я, Иван IV Грозный, жизнь свою рассказываю и кричу: берегите детей, если не хотите воспитать из них чудовищ, жадных до крови и драк. Я, Ванечка, сын Василия, во время так называемого боярского правления по закону — царь, по положению — беспризорный во дворце, видел ужастики не по видикам, но в жизни.

Очень современен для людей третьего тысячелетия нашей эры честный писатель Иван IV Васильевич в своем послании к Курбскому и особенно в том месте, где ведет он рассказ о своем детстве.

Но на этом разговор с беглым князем не окончен.

И вновь строгий учительский тон, и на каждом шагу стилистические инверсии, образы, навеянные разумом и душой, выражения крепкие и этакие покорно-приторные, страсти восклицательные и вопросительные. Грозный хорошо чувствует риторическую волну, умело использует взлеты и падения, ритмику фразы, возможности игры в вопросы и ответы. И все лишь с одной целью: изобличить изменника, нарисовать гнусный образ предателя «християн», державы, детей господних. Удалось ему это сделать? Несомненно. Но главной цели царь не достиг. Не совладал он с этой страшной для государства болезнью — синдромом диссидентства…

Нет никакого желания оправдывать зверства Грозного — сам зверем станешь, или желания перещеголять тех, кто ругает русского царя, — отупеешь от такого щегольства. Но есть сложная биография талантливого человека, волею судьбы оказавшегося на русском троне. Есть русский язык, именно Ивану Грозному обязанный тем, что музыка и образное великолепие простонародной речи вдруг смело ворвались в литературу, и она волей-неволей приняла простонародную речь в объятия. Между прочим, с этим нельзя не считаться, хотя бы потому, что не всегда подобные процессы в истории мировой литературы проходили быстро и гладко. В Италии, например, 22 октября 1441 года (эпоха Возрождения в расцвете) во Флорентийском соборе состоялось публичное соревнование между гуманистами, приверженцами использования латыни в литературе и в научных трудах, и писателями, сторонниками употребления для этих целей тосканского языка. Первые ростки реформации появились тогда во Флорентийском соборе. Слушателей собралось много: члены правительства, архиепископ, высшее духовенство, послы, весь литературный мир, десять судей из лагеря гуманистов.

Этот спор затеял Леон Баттиста Альберти, уверенный в необходимости и великом благе для общества использования народного тосканского языка в качестве литературного, научного, государственного. Затея Альберти с треском провалилась. Серебряный венок, предназначенный победителю, стал собственностью собора, а латынь надолго заняла прочные позиции в Италии. Хорошо это или плохо? Ответила на данный вопрос история: итальянский язык, поэтический, образный, мелодичный — оперный! — занял подобающее ему место… хотя и с большим опозданием, быть может, потому, что не было во Флорентийском соборе своего царя Ивана, свет Васильевича, который врезал бы жезлом по мрамору пола и крикнул: «Ну, вы, злобесные латинисты, дайте волюшку родному языку!»

 

Кто поставит последнюю точку?

В творческой биографии Ивана IV есть один печальный штрих: царь не ответил на третье послание Курбского, датируемое 15 сентября 1579 года. Он и не мог ответить, потому что в споре с предателем-диссидентом — прекрасным стилистом, историком, высокоэрудированным писателем, обвинившим Ивана Грозного в злодеяниях, в вынужденном бегстве из страны многих славных и знатных князей и бояр, предрекавшим самодержцу великие беды за гнусные его дела, — крыть русскому царю было нечем. Беды великие действительно начались.

После побед русских войск в Ливонской войне в 1575–1577 годах ситуация здесь резко изменилась. Напуганные успехами царя Польша и Швеция активизировали действия против Москвы. В 1579 году пошел в свой первый поход на Русь Стефан Баторий. Преодолев отчаянное сопротивление противника, он взял Полоцк, а 1 сентября — важный стратегический пункт, крепость Сокол. Понимая, что крупномасштабную борьбу в этом регионе государство не осилит из-за истощения финансовых ресурсов, Грозный предложил Польше мир. Андрей Курбский знал о положении дел в войне.

Тон его третьего послания (и предыдущих двух) был менторским, нравоучительным, поучительным. Вот как он пишет в конце этого послания:

«И если погибают цари и властелины, которые составляют жестокие законы и невыполнимые предписания, то тем более должны погибнуть со всем своим домом не только составляющие невыполнимые законы и уставы, но и те, которые опустошают свою землю и губят подданных целыми родами, не щадя и грудных младенцев, а должны были бы властелины каждый за подданных своих кровь свою проливать в борьбе с врагами…

…А ты еще думаешь, что ради того, о чем даже слышать тяжело и нестерпимо, тебе и воинству твоему будет помогать сила животворящего креста?..

Не губи себя, и вместе с собой и дома своего!

Как говорит Давид: «Любящий неправду, ненавидит свою душу», и тем более залитые кровью христианской исчезнут вскоре со всем своим домом!..»

Уже из этих финальных фраз последнего послания Андрея Курбского ясно, что он пророчествует царю и всем его подданным, залитым христианской кровью, кару Господню.

Известно, что опричнина была уже лет семь как отменена. И хотя Иван IV продолжал, пусть и меньшими темпами, не так широкомасштабно, как прежде, вести политику уничтожения уделов, физического устранения знатных Рюриковичей, но прежних бесчинств, разгула, разврата с 1579 года за ним не числилось. Подустал Грозный сам от себя, и его лучшие телохранители подустали от бесчинств, и вся его страна подустала от него к этому времени. Курбский не просто напоминает жестокому самодержцу о былых преступлениях и, как перед одичалым от гнева быком, играет перед царем красной тряпкой, он, не чувствуя или не желая чувствовать перемены в жизни страны и ее повелителя, продолжает старую песню: христиане, залитые кровью невинно ими убиенных, исчезнут. Исчезли же 1 сентября 1579 года многие, ни в чем не повинные православные христиане, защитники Полоцка, Сокола, других городов. Первый русский «пишущий» диссидент, зная об этом, не выразил жалости к бывшим своим согражданам, не отреагировал на беды русских. Для него гибель христиан являлась обычным, нормальным явлением… не потому ли, что многие простолюдины, принявшие, как это ни покажется неприятным для приверженцев Курбского, опричнину идейно, тоже становились виновными в зверствах собак-грызунов, а значит, и на них, простолюдинов, распространялись «опала» предателя-князя и его пророчества! Подобные опричнине мероприятия без массовой опоры, без согласия (пусть молчаливого) толпы не проходят, тем более в течение семилетнего периода. И это молчание народа — а молчали и холопы, и бояре некняжеского рода — бесило Курбского. Он считал и народ «залитым кровью христиан», и народу он пророчествовал беду великую.

Ивану Грозному, конечно же, хотелось ответить «злобесному» князю не только обличительным словом, но и делами серьезными, государственными успехами. А вот с делами-то у него было плохо в тот момент. Нечем ему было отвечать. Нечем крыть!

Стефан Баторий, будто бы желая подтвердить пророчества беглеца, взял Великие Луки, Заволочье, Подсошь, другие города, а летом 1581 года, перед очередной военной кампанией, он объявил главной задачей взятие Пскова. Догадываясь об этом, Иван Грозный послал в город воевод, отряд, впрочем, небольшой, но ответить Курбскому так и не решился, да и последующие его действия говорят о том, что в победу русских он верил с трудом.

Князь-беглец не переживал из-за этого. Может быть, он уже готовился писать четвертое послание царю, в котором можно было, взирая на поверженный Псков, на тысячи мертвых христиан, окончательно заклеймить позором Ивана Грозного в гибели дома его, то есть Русской земли. А может быть, бывший русский князь тешил себя мечтой о том, что после победы Стефана Батория царь признает-таки свои преступления и покается на крови подданных.

Так или иначе, но Иван Грозный не ответил ему, а польский король начал тщательную подготовку к решающему в Ливонской войне походу. В одном из своих указов он писал, настраивая своих воинов и многочисленных наемников к трудной боевой работе: «Москвитяне, при обороне крепостей, своею стойкостию и мужеством превосходят все прочие нации». Стефан Баторий был не единственным политическим деятелем той эпохи, который с таким уважением отзывался о «москвитянах».

Секретарь польского короля Сигизмунда II Августа литовский гуманист Михалон Литвин (Венцеслав Миколаевич) в своем трактате «О нравах татар, литовцев и москвитян», в частности, говорил: «Москвитяне и татары намного уступают литвинам в силах, но превосходят их трудолюбием, любовью к порядку, умеренностью, храбростью и прочими достоинствами, которыми упрочиваются королевства».

Ни литовский дипломат, ни сам Стефан Баторий даже не думали о том, что в XVI веке в Европе и в Азии найдется сила, способная изничтожить дом русского царя, добиться «исчезновения» православных христиан: свое бы не порастерять в борьбе с Московским государством! И только Андрею Курбскому, мудрому человеку, почему-то упрямо казалось, что за грехи Ивана IV Васильевича должны отвечать он сам, весь дом его и все православные христиане. Почему? Почему мечтал об этом беглец? Почему Грозный не ответил на третье послание? Потому что дела у русских были в тот год действительно плохи! И понимали это многие. И в случае победы Стефана Батория… не мог ли мечтать мудрый Курбский, Рюрикович, о восшествии на русский престол, не являлись ли его письма своего рода предвыборными лозунгами, в которых талантливый автор изложил свое видение, свой идеал монарха — воистину справедливого, доброго, человеколюбивого, опирающегося в правлении на Священное писание, на Цицерона, Давида и так далее?

Подобные вопросы жители Пскова себе не задавали. Некогда было. Они готовились к войне. Они по-своему разрешили спор Курбского и Грозного.

Польские магнаты поддержали Стефана Батория, выделили ему значительные средства. Король вооружил сорок тысяч опытных воинов, поляков и литовцев, а также пригласил со всей Европы еще шестьдесят тысяч наемников: венгров и французов, датчан и шведов, румын и немцев, шотландцев и австрийцев… Ажиотаж вокруг похода напоминал события прошлых веков, когда папы римские и европейские монархи собирали со всего континента войска для крестовых походов.

В Пскове не было гроба Господня. В Пскове были великие богатства, о которых ходили легенды. Стотысячное войско Стефана Батория замыкал большой отряд купцов, а также разных прохиндеев, любителей легкой наживы. Не исключено, что, собирая громадную армию, король рассчитывал на большее, чем взятие Пскова, этих, пока закрытых для пришельцев, ворот в Русскую землю, и причины тому были весьма веские. В Литве и Польше внимательно следили за ходом приватизации Москвой удельных княжеств, вечевых республик и последующих разорительных погромов Пскова, Новгорода и других городов. Чужеземцы вполне могли рассчитывать на то, что среди русских городов (например, в Пскове, семьдесят лет назад поголовно рыдающем, оплакивающем свой вечевой колокол, свою вольницу) найдутся такие, которые по примеру князей, вынужденных покидать родину (но не обязательно при этом — предавать свой народ), согласятся добровольно сменить «гражданство». Сам Стефан Баторий подумывал об этом. Не говоря уж о Курбском. Но русским и на эту тему думать было некогда — они готовились к обороне.

Продвигаясь на восток, чужеземцы взяли крепость Воронеч на дальних подступах к городу, затем Остров, важный пункт в непосредственной близости от Пскова, можно сказать, пригород. 18 августа в нескольких километрах от города появились авангардные отряды врага, а через шесть дней подошло и основное войско во главе со Стефаном Баторием.

Псков поразил пришельцев благолепием, величием и мощью фортификационных сооружений. «Господи, какой большой город! Точно Париж! Помоги нам, Боже, с ним справиться», — написал в дневнике участник похода Ян Пиотровский, будто бы уже в тот, первый день предчувствуя, что без Божьей помощи им город не взять.

Чтобы русские не сомневались в серьезных намерениях иностранцев, Стефан Баторий и коронный гетман Ян Замойский решили начать дело с грандиозного парада. Выучка у воинов была отменная, военачальники строили их в парадные колонны, и они медленно и с этаким показным шиком проходили по солнечному густо-зеленому полю, которое очень хорошо осматривалось со стен Пскова. Лучшие воины Европы, пехотинцы, конники, не спеша маршировали под грохот литавр перед жителями города, которые за всю свою жизнь красоты такой пестрой, чужеземной, грозной не видывали! И стояли они на стенах, изумленные (дети и женщины, старики и воины), и дивились невидалью, будто скопище чужеземных артистов пожаловало под древние стены Пскова. За кавалеристами кони с низким грохотом потащили осадные пушки громадных размеров…

На что рассчитывал, демонстрируя мощь войска, король? На панику, конечно. Паника убийственна. Опытный полководец знал об этом. Но искоса поглядывая на стены города, Стефан Баторий не мог не удивиться: русские были абсолютно спокойны. Более того, в их движениях, в вялых каких-то перемещениях по стенам чувствовалась силища могучая и далеко не всем понятная. Перед псковичами проходило лучшее войско Европы, стотысячное, оснащенное самой современной техникой, возглавляемое опытнейшими военачальниками. Неужели там, на стенах, этого не понимали?

Несколько часов шла «психическая» атака. Она не подействовала на твердолобых русских. Польский король дал приказ начать осадные работы. Воины действовали сноровисто, как на показательных учениях. Но как только они подошли к городу, оттуда грохотнули пушки. Стреляли русские очень метко. Снаряды десятками и сотнями срывались со стен и летели на головы врагов. Это озадачило короля, он приказал своим воинам маневрировать по лесным массивам. Но русские будто бы ждали этого заранее: и в лесах чужеземцев настигали тяжелые русские ядра, размером с голову.

Подальше от жерл пушек Баторий разбил свой стан. Ночью псковичи разгромили его — пушкари у русских были всевидящие. Пришлось королю отойти от города подальше. Этот факт, кстати сказать, говорит о том, что у хваленого полководца плохо работала стратегическая разведка, не предупредившая его о тактико-технических данных артиллерии противника.

Псков защищали десять тысяч обученных ополченцев, семь тысяч стрельцов и конницы и практически все жители города. Руководил обороной князь Иван Петрович Шуйский. Его первым помощником являлся главный воевода города Василий Федорович Шуйский-Скопин. Им, в свою очередь, помогали воеводы и князья — все из рода Рюриковичей. Огромная роль отводилась дьяку пушечного приказа Терентину Лихачеву. Он обеспечивал пушки порохом и ядрами. Дьяки Сульмен Тимофеевич Булгаков и Афанасий Викулин сын Малыгин отвечали за хозяйственные дела. Самый важный участок обороны между Покровской и Свинусской башнями возглавлял храбрый князь Андрей Иванович Хворостинин.

Первый штурм города, отчаянный и драматичный, окончился для воинов Стефана Батория неудачно. Он потерял пять тысяч человек убитыми, более десяти тысяч ранеными. У русских погибло восемьсот шестьдесят три человека, получили ранения тысяча шестьсот двадцать шесть человек.

На следующий день русские принялись восстанавливать разрушенные стены, а Стефан Баторий созвал совет. Его военачальники выглядели обескураженно. Многие из них еще не остыли от жаркой битвы, многие разуверились в том, что Псков вообще можно взять, но Баторий отступать не привык. Он заготовил еще в Польше несколько сюрпризов для русских и хотел их продемонстрировать, надеясь с помощью хотя бы одной какой-нибудь хитрости взять город.

Чужеземцы решили прорыть под Псков девять подкопов. Русские разгадали план, перехватили все подкопы. Подземная война закончилась. Еще до этого псковичи отказались от заманчивого предложения польского короля сдаться в плен. Выгоды он обещал немалые. Псковичи, за последние три четверти века натерпевшиеся от центральной власти так, что обиженному Курбскому и не снилось, наотрез отказались ото всех льгот и благ.

Затем началась война огненная. Целый день в город летели каленые ядра. Они поджигали дома, здания, сооружения, но жители не давали хода огню, быстро тушили пожары: работали стар и млад. Никому из них польские льготы были не нужны.

В октябре в бой пошли каменотесы, мужики жилистые, сильные. Ночью они пробрались со своим инструментом и большими щитами к стене, принялись за тяжелую работу, надеясь разрушить стену, завалить огромный кусок ее в воду. Баторий уже готовил для прорыва в том проеме ударную группу, но вдруг увидел вызывающую смешанные чувства и смешную, и страшную картину. Псковичи первое время никак не могли вывести из строя вражеских каменотесов. Те работали под прикрытием щитов под стеной, подрубая ее под корень. Наконец кто-то из защитников города предложил прекрасную идею… и вскоре польский король увидел на фоне стены болтающихся на огромных крюках своих доблестных каменотесов. Кричали они по-звериному. Больно было очень. Кто-то из них поддет был крюком за бок, кто-то — за живот, кого-то крюк подхватил за грудь — и трепыхались они в воздухе, кричали, прощались с жизнью.

Тогда же, в конце октября, в войске Батория начался голод. Попытка разжиться в Псково-Печерском монастыре продуктами, порохом и ядрами не увенчалась успехом. Монахи выстояли. Воины польского короля вернулись под Псков измученные: туда они прошли 56 километров и оттуда 56 километров. Голодные.

5 ноября чужеземцы перешли от активных боевых действий к осаде.

«Русские при осаде городов не думают о жизни, — скажет позже с восхищением Стефан Баторий послу папы римского Антонио Поссевино, — хладнокровно становятся на места убитых или взорванных действием подкопа и заграждают пролом грудью, день и ночь сражаясь; едят один хлеб, умирают с голоду, но не сдаются».

Пришли холода. А вместе с ними увеличилось недовольство воинов, особенно наемников. Когда-то, лет тридцать до осады Пскова Михалон Литвин написал в своем трактате: «…Москвитяне не готовят в войско наемников, которые когда-нибудь уйдут из их земли, и не расточают деньги на них, но стараются поощрять своих людей к усердной службе, заботясь не о плате за службу, но о величине их наследства».

Литовский гуманист несколько идеализирует отношение русских царей и великих князей к наемникам, но в чем-то он глубоко прав: русские редко прибегали к помощи наемников, понимая, что в любую минуту те могут подвести «работодателя».

Первыми покинули войско Стефана Батория немцы. Ушли они домой по студеной чужой земле, оставив польского короля в тяжком раздумье. 4 января псковичи совершили очередную дерзкую вылазку и нанесли врагу страшный урон: только 80 знатных военачальников-поляков пало в том бою. Огромную добычу взяли псковичи.

Король был страшно озабочен. Никто в его ближнем окружении не догадывался, что он предпримет ночью. Весь день он ходил грустный. Вечером позвал к себе русского пленника, дал воину письмо для Шуйского и богатый ларец с золотом, мечтательно звеневшим под замком, ключ от которого воин упрятал за пазуху. «Доставь это князю и скажи, что я им восхищен. Он будет получать у меня много денег, и слава о нем будет греметь по всей Европе». Воин отправился в кромешной тьме к Пскову, дошел до ворот, постучал, продрогший. Его впустили и привели к И. П. Шуйскому. Тот внимательно выслушал уставшего воина, но вскрывать тяжелый ларец не стал, вызвал мастеров.

Они кумекали над ларцом недолго, осторожно вскрыли его и ахнули: в ларце торчали во все стороны двадцать четыре заряженных ствола. Любое неверное движение ключом — и кому-то из любопытных не посчастливилось бы.

Испытав все ему известные методы осады, Стефан Баторий 17 января 1582 года повел свое войско домой. Ему повезло. Иван IV Грозный не смог достойным образом воспользоваться этой замечательной победой русских воинов, видимо, потому, что плохо знал подданных. Они своим героизмом, своей мало кому из иностранцев понимаемой любовью к Родине решили и еще одну задачу, нерешенную царем: ответили на третье послание Курбского Ивану Грозному. Они сами и с Божьей помощью, пусть и залитые «кровью христианской», отстояли свое право «не исчезнуть», жить, причем жить навеки вечные с Русью.

Эти высокопарные слова, к сожалению, пробегают мимо глаз тех, кто срывается, злобством влекомый, на грехи тяжкие, а также и тех, кто, грехи эти никоим образом не воспринимая ни душой, ни разумом, отгораживается от всего родного, корневого, создает вокруг себя этакую безгрешную зону, чистоплюйское пространство и, уверенный, что не грешит, грешит не меньше первых.

17 января 1582 года в Псков прибыл человек, сообщивший о том, что между Русским государством и Польшей заключено десятилетнее перемирие. В 1583 году было заключено трехлетнее перемирие со Швецией. Страна Московия потеряла на сто сорок лет выходы к Балтийскому морю, то есть фактически проиграла двадцатичетырехлетнюю Ливонскую войну.

В том же году умер Андрей Курбский, человек талантливый, добрый, принципиальный. Стоит ли осуждать его за то, что он, отстаивая добролюбивые принципы, предал Родину, воевал против бывших сограждан, изысканно глумился над соотечественниками, оказавшимися в руках врага, ни словом не упомянув об этой беде в третьем послании, а значит, внутренне надеясь на то, что Стефан Баторий возьмет еще и Псков. Опальный князь мечтал сделать Грозного добрым любым путем, даже вмешательством извне. Псковичи решили иначе. И пятидесятипятилетний Курбский скончался, так и не дождавшись кары Господней на Ивана IV Васильевича, на его телохранителей, да и на весь русский народ, очень странный, не желающий себе самому добра «по Курбскому».

Русский царь еще жил.

 

Золотые ворота

Многие окружавшие Московское государство противники мечтали воспользоваться неудачным для русских финалом Ливонской войны, но сделать это им не удалось, потому что явный провал русских в войне со Стефаном Баторием оказал незначительное влияние на общее положение дел в царстве Грозного, как это ни странно звучит. Хотя Н. М. Карамзин, например, считал обидное поражение на западе чуть ли не катастрофой, обвинял Ивана IV: «…Иван, имея триста тысяч добрых воинов, терял наши западные владения, уступая их двадцати шести тысячам полумертвых ляхов и немцев…» Многие исследователи того периода жизни главного опричника не могут простить ему проигрыш в Ливонской войне, не желая понимать, что Московии в третьей четверти XVI века нужно было вплотную заниматься Казанским и Астраханским ханствами, а также владениями сибирского хана Кучума, расположенными за Югорским камнем.

В 1563 году этот сын бухарского эмира выиграл долгую борьбу у хана Едигера, пленил его, погубил. Тонкий политик, Кучум внимательно следил за событиями в Восточной Европе, мечтал отнять у русских Казань, где они только-только стали обживаться. В 1569 году во время упомянутого похода османского войска при поддержке крымского хана на Астрахань Кучум изготовился к прыжку на Казань. После того как османы и крымские татары отступили, повелитель Сибирского ханства послал в Москву дань в 1000 соболей. Через два года Девлет-Гирей сжег столицу Русского государства, и Кучум обещаниями материальной и военной поддержки спровоцировал черемисов и другие племена, входящие в Казанское ханство, поднять восстание. В 1573 году его воевода Маметкул перешел через Югорский камень, налетел на русские селения. Узнав о разгроме Девлет-Гирея Хворостининым и Воротынским в битве на Молоди, Кучум вернул Маметкула в Сибирь и десять лет ждал, когда же у Ивана IV Грозного ухудшатся дела.

В конце семидесятых годов у русских начались неприятности в Прибалтике, и Кучум отправил царевича Алея в Пермский край. Он постоянно готов был нанести удар по русским владениям, он даже не догадывался о том, что «Белый Царь» в столь сложный для него момент рискнет снарядить войско и отправит его в Сибирь.

Но восточной проблемой Иван IV занимался постоянно. Еще в 1567 году по его приказу два атамана, Иван Петров и Бурнаш Ялычев, прошли с дружественным визитом в Китай и описали земли от Байкала до Корейского полуострова. Русских манила Сибирь, в те десятилетия слабая в военном отношении и богатейшая ресурсами. И в этой связи нужно признать, что слишком пристальное внимание, уделяемое Иваном Грозным Ливонской войне, его неуемное желание вернуть стране западные области, были, мягко говоря, преждевременными.

Древние китайцы говорили: «Вода течет туда, где ниже…» Военно слабая Сибирь с ее необъятными богатствами и возможностью относительно мирными способами осваивать их, являлась именно той низиной, куда, хотел того Иван Грозный или нет, устремился энергетический поток формирующейся империи.

На западных границах Московского государства ситуация была прямо противоположной. Союз Литвы и Польши резко увеличил военные возможности Речи Посполитой, поддерживаемой католической церковью, сильными государствами Центральной и Западной Европы. Во второй половине XVI века стала усиливаться Швеция. Русские войска одерживали над ней победы, но это лишь раздражало молодого зверя, всегда готового к прыжку. Странная политика крымских ханов, в любую минуту способных переметнуться на сторону Речи Посполитой, отрицательно сказывалась на балансе сил в данном регионе для Русского государства… Воевать до победного конца с могучими соперниками на западных и северо-западных границах было рановато.

История «поправила» яростное желание Ивана IV Грозного выиграть, причем обязательно с большим преимуществом, Ливонскую войну. Здесь нужно было, вспомнив Эпикура, довольствоваться малым. Русский царь по своей натуре не мог стать эпикурейцем. В результате жизнь вынудила его довольствоваться ничем. Но в делах восточных история проявила завидную благосклонность к русским, которые стали упрямо просачиваться в долины Камы и Двины. Иван IV Грозный поддерживал это, надо подчеркнуть, невоенное проникновение русскоязычного элемента на восток и северо-восток. Среди «всельников», селившихся в этих богатых краях, был и купец Аникин; согласно легендам, он первый стал торговать с зауральскими жителями. Происходил он, опять же если верить легендам, от ордынца Спиридона. Однажды его схватили татары и за какую-то провинность пытали несчастного тяжкой пыткой, застрогав беднягу насмерть. Его потомки стали носить фамилию Строгановых, столь известную в России и в Москве.

Царь обратил внимание на братьев Якова и Григория Строгановых, деятельных и удачливых. В 1558 году призвал их к себе и после разговора с ними, в котором выяснилось, на что братья способны, дал им жалованные грамоты на громадные территории Пермской земли, разрешив купцам осваивать богатый край, возводить здесь крепости и опорные пункты, строить селения, открывать соляные варницы, предприятия по рудному делу.

Строгановы взялись за дело, переманивая в свои владения «бродяг и бездомников». Вскоре братьям понадобились воины, способные защитить их людей, плоды труда этих людей от набегов кучумовских отрядов. Строгановы, не надеясь на царские полки и дружины, заручились поддержкой Ивана IV Грозного и пригласили на службу волжских атаманов Ермака Тимофеева, Ивана Кольцо и других. Казачьи шайки наносили большой вред государству. Иной раз дело доходило до того, что царь посылал на Волгу и Дон, где буйствовали казаки, крупные карательные отряды, а Ивана Кольцо он за его «подвиги» даже приговорил к смерти. Строгановы в своем письме к атаманам обещали им и их казакам не только милость царя, но и возможность разбогатеть и прославиться ратным трудом.

Суровый царь и в этом вопросе (с подачи Строгановых, разумеется) проявил завидное благоразумие, предоставив буйным казачкам возможность влиться в жизнь страны, проявить себя и свои воинские способности, как говорится, во благо Родины. Этот ход еще раз говорит о том, что Грозный в своей внутренней политике не гнушался опираться на все слои населения, включая и те, которыми гордые Рюриковичи традиционно пренебрегали, если не сказать больше. А ведь казачки появились на больших торговых дорогах не сами по себе. Сами по себе даже грибы не растут — им почва нужна соответствующая да дожди теплые вперемежку с солнцем.

Иван Грозный относился к атаманам, как к врагам отечества, посылал на казачков крупные отряды, в частности в 1577 году стольник Мурашкин осуществил карательную экспедицию на Волгу. Но просьбу Строгановых он исполнил, разрешив им набирать в свои дружины казаков.

Прочитав послание братьев, атаманы решили круто изменить жизнь и приняли приглашение знаменитых купцов, явились к ним с отрядом в 540 человек. Какая малость! — может воскликнуть читатель, вспомнив Н. М. Карамзина, который говорил, как указано выше, что у Грозного было на счету около 300 тысяч воинов, да не бродяг-убийц, а героев, неоднократно подвигами своими спасавших Родину. Ну, во-первых, войско у русского царя было нерегулярным, во-вторых, у него и средств не хватало оплачивать сомнительные экспедиции и мероприятия, а в-третьих, о чем уже говорилось, эксперимент Строгановых с Ермаком и его «сотоварищи» мог в значительной степени разрядить «разбойное напряжение» на торговых дорогах страны.

В июле 1581 года отряд Ермака разгромил Мурзу Бегулия, и, поверив в казаков, в их воинский талант, Строгановы снарядили 840 человек во главе с Ермаком для похода в Сибирь, в ханство Кучума.

О том знаменитом походе написано много книг, много песен сложено, и поют их благодарные потомки по сей день. Три года шла неравная борьба отряда Ермака с войском Кучума, Маметкула, Карачи. Много побед одержали казаки, но, не поддержанные центральной властью, они не могли справиться с многочисленными врагами да на чужой территории в одиночку. Отряд Ермака таял. Продолжая борьбу, Кучум заманил Ермака в ловушку, напал ночью на его совсем крохотный отряд. Ермак погиб.

Но дело он сделал для Московского государства великое: он сокрушил Сибирское ханство, развеял миф о силе хана Кучума и, главное, подорвал веру в него его подданных. Это был конец одного из последних осколков некогда могучей Орды.

Казаки Ермака «прорубили ворота» в богатейшую страну Сибирь. Местные племена, несмотря на громадную разницу в истории и культуре, были чем-то удивительно похожи на русских людей. Может быть, потому, что и те, и другие — трудяги-«лесовики»: как русского человека, так и сибиряка невозможно представить себе оторванным от леса.

Неизвестно, как бы наградил Иван IV Грозный героев того беспримерного по сложности похода и Ермака, не случись с атаманом беда неминучая, но с тех пор сибирские богатства (мех, дерево, мед, ягода, другие дары леса, могучих рек) укрепляли казну и в значительной степени влияли на все дела Русского государства. Сибирь явилась тем самым рычагом, который, опираясь на Югорский камень, как точку опоры, стал медленно поднимать Московское государство над Евразией.

 

Еще не вечер

Зимой 1584 года к Земле явилась комета. Иван IV, увидав ее с Красного крыльца, сказал гордо и грустно: «Вот знамение моей смерти». До этого момента он упорно боролся с болезнью. Его организм, измотанный громадным нервным напряжением, адскими сладострастными оргиями, устал от огня и крови, отработал свое. Лишь усилием воли Грозный еще заставлял его работать. Убийство собственного сына подорвало эту могучую силу. Царь угасал на глазах, но сопротивлялся, не верил в близкую смерть, мечтал… жениться (в восьмой раз!) на племяннице английской королевы, несмотря на то, что очередная его жена родила ему сына Дмитрия. Он верил в чудо. Но вместо чуда явилась на земные небеса комета, и царь резко сдал.

Не доверяя никому, даже Богу, Иван IV Васильевич призвал в Москву шестьдесят волхвов из глухих русских селений и из Лапландии, поселил их в столице и ежедневно посылал к ним Бельского, которому языческие знатоки комментировали поведение земной гостьи. Видимо, ничего хорошего для Грозного они не говорили, и царь вдруг опасно заболел: тело его стало пухнуть, гнить изнутри, источая отвратительный запах разложения.

Большая государственная печать Иоанна IV

Смерть надвигалась быстро. Комета не улетала. Волхвы не радовали. На вопрос о том, когда он умрет, они ответили единогласно: вечером 18 марта. Иван IV, узнав об этом, приказал им молчать, чтобы не тревожить московский люд, а заодно уведомил их о том, что если они обманулись в своих расчетах, то их всех сожгут на костре.

Шестьдесят волхвов, царские слуги, бояре, приближенные к дурно пахнущему телу, сам Иван Грозный с волнением ожидали этот день. Семнадцатого марта царю стало лучше. Он тут же забыл о думах, истомивших его в последние недели, быстро превращался в самого себя. На следующий день он сказал Бельскому: «Объяви волхвам, что я не забыл про казнь. Костер ждет их». Волхвы на это спокойно ответили: «Еще не вечер. Солнце еще не зашло». Уговор есть уговор. Зайдет солнце, и заполыхает костер.

Царю приготовили теплую ванну. Он пролежал в ней три часа. Ему было хорошо. Все лучше становилось Ивану IV Васильевичу, и, видимо, в головушке его буйной рождались страшные мысли и планы. Шестьдесят волхвов-болтунов сгорят завтра прилюдно. Но останавливаться на этом никак нельзя. Надо всех волхвов изничтожить, дров в стране хватит.

Впрочем, Грозный мог думать и о другом. Например, о племяннице английской королевы, о будущих ласках перегнившего, перестрадавшего, победившего болезнь пятидесятитрехлетнего монарха с недавно пережившей оспу, но победившей болезнь англичанкой. Эта пара могла многое изменить в европейских делах, во внешнеполитических делах Московии.

После ванны он, очень радостный, лег на кровать, потом встал, надел халат, потребовал шахматную доску, расставил фигуры, хотел выиграть — он любил выигрывать — в шахматы у Бельского, недобро улыбнулся и… завалился на пол, бездыханный. Болезнь проявила к этому человеку милосердие. Умер он не в муках боли, как, например, закопченный Воротынский; не в судорогах удушаемого равнодушными крепкими лапами опричников, не в томящей голодной тоске под шорох крупных крыс, истинных хозяев «кромешных» темниц… умер он, тепленький, после теплой ванны, в предвкушении очередной победы над неглупым царедворцем Бельским.

В некоторых источниках говорится о том, что Иван Грозный умер чуточку позже, не до первого хода, а в процессе игры. Мол, Бельский неосторожным словом (или победным ходом?) вызвал у царя приступ страшного гнева, с которым ослабленный организм справиться уже не смог. В разных источниках приводятся и разные даты смерти Грозного: 18 и 19 марта. Так или иначе, но сразу после смерти над еще не остывшим от гнева и от жизни трупом священнослужители совершили обряд пострижения, назвали его Ионой, исполнив волю скончавшегося. Спас ли этого человека монашеский сан от ада, простил ли Всевышний все грехи тяжкие Ивану IV Васильевичу, о том летописцы и позднейшие историки умалчивают, не жалея слов на лестные и нелестные оценки Грозного, первого русского царя.

 

Итоги жизни

Чтобы не впадать в неоправданную эйфорию, в обвинительный или оправдательный экстаз, нужно сказать сразу: в мировой истории Иван IV Грозный рекордсменом ни по величию, ни по злодейству не является, хотя по многим показателям он надежно входит в двадцатку, а то и в десятку лидеров. Именно поэтому, например, многие добролюбивые историки обзывают его «кровопийцей»… Но если говорить очень коротко и непредвзято, то что же можно сказать об итогах жизни первого русского царя?

1. Он имел семь жен (по некоторым данным, чуть больше), и этот результат ни один инка, ни один владелец азиатского гарема не признает выдающимся.

2. Грозный за семь лет опричнины (да и в последующие годы) попытался извести род Рюриковичей, нанес князьям-олигархам сокрушительный удар. Атауальпа, Цинь Шихуанди, «герои» гражданских войн в Риме, Вильгельм Завоеватель на Альбионе и многие другие «кромешники» в иные времена и в иных странах делали то же самое, то есть уничтожали олигархов, и даже с еще большим размахом, с большей кровожадностью и нетерпимостью.

3. Покорив в первые годы своего самостоятельного правления Казань, Астрахань, он как завоеватель выглядит гораздо слабее Саргона I Аккадского и Ашоки из династии Маурьев, Асархаддона и Кира Великого, Александра Македонского и Юлия Цезаря…

4. Отправляя послов-разведчиков «с дружественным визитом» на восток, он сильно уступает многочисленным правителям, организовывавшим экспедиции в дальние страны, начиная с древнеегипетской царицы Хатшепсут и кончая руководителями Советского Союза с их смелым прорывом в космос.

5. Как писатель Грозный тоже не единственный, кто писал, сидя на троне. Давид, Соломон, Цезарь, Бабур, Исмаил I и другие государственники-творцы оставили после себя значительное литературное наследство.

6. Как законодатель Иван IV Васильевич уступает египетским фараонам и Хаммурапи, Моисею (автору Синайского законодательства) и Ликургу, по законам которого Спарта жила и побеждала несколько сот лет, тому же Ивану III, Наполеону, отцам-основателям Соединенных Штатов Северной Америки, да и творцам Великой Октябрьской социалистической революции, буквально в считанные мгновения перевернувшим Российскую империю, образовавшим по сути своей новое государство на старой территории, дав ему при этом новые законы.

7. В убийстве сына своего Грозный-повелитель-отец был тоже не одинок, к несчастью для убитых сыновей.

8. В своей эпохе Иван Грозный тоже не является личностью уникальной по всем показателям, и подтверждением тому служат биографии политических деятелей XVI века. Испанский король Филипп II возглавил католическую реакцию в Европе и инквизицию. В результате его жестоких мер Испания ослабла, а в Нидерландах вспыхнула буржуазная революция. Английская королева Мария Тюдор, возглавившая жесточайшие гонения на протестантов, получила имя Кровавой не зря. Английский король Генрих VIII издал кровавые законы против крестьян, которых сгоняли с земель и вынуждали превращаться в наемных рабочих. Турецкий султан Селим I Грозный (это прозвище было в ходу не только у русских) на рубеже XV–XVI веков покорил Восточную Анатолию, Армению, Курдистан, Северный Ирак, Сирию, Палестину, Египет, Хиджаз…

Уже перечисленные достижения и итоги жизни и деятельности царя Ивана IV Васильевича говорят о том, что он — больше обыкновенный, чем великий и гениальный, но, стоит повториться, обыкновенный в двадцатке, а то и в десятке государственных деятелей, «посеянных» мировой историей в те точки пространственно-временного поля, из которых державы, управляемые ими, начинали свое шествие к империям.

Ивана IV Васильевича нельзя обвинять во многих глобальных проектах, даже в организации опричнины, которая, как говорилось выше, являлась не причиной, но следствием сложного движения Московского государства на важнейшем участке истории, но Грозного нельзя прощать за каждого конкретного человека, преданного им казни, за убийство сына, за сексуальную распущенность, за князя Воротынского… и так далее, и так далее, и так далее.

* * *

А Москве в годы правления Ивана IV Васильевича крупно не повезло. Государь-царь занимался больше созданием державы, чем ее столицей. Но все же след его в Москве велик. Город несколько раз опустошался пожарами, а царь не проявлял особого рвения к восстановлению города, как то было в годы правления его отца и деда. Но, несмотря на лихие беды и некоторое равнодушие к делам московским со стороны царя, Москва расширялась, появлялись на ее улицах новые здания, в том числе каменные.

В 1543 году итальянский мастер Петр Фрязин (Малый) при колокольне Ивана Великого (Святого), заложенной еще в 1532 году, но окончательно построенной в 1600 году, возвел в Кремле храм Воскресения, который достраивали уже русские зодчие, в 1552 году приделав к храму лестницы. К этому времени отечественные строители, переняв секреты мастерства у зарубежных архитекторов и инженеров, «выработали свой самобытный, своеобразный Русский стиль церковных построек, превращая старозаветные типы и образы своих деревянных строений в кирпичные сооружения с прибавкою к ним фряжских образцов, что касалось мелких деталей по преимуществу в так называемых обломах по отделке и украшению поясов, карнизов и всяких подзоров».

Собор Покрова, построенный в честь взятия Казани, построен именно в этом стиле.

В 1561 году Иван IV Васильевич возвел для своих сыновей во дворце особые хоромы с храмом Сретения Господня.

В 1563–1564 годах над папертями Благовещенского собора были надстроены четыре придела.

В 1565 году неподалеку от колокольни Ивана Великого построена Посольская палата.

Во времена Ивана Грозного было основано много городов в разных районах и областях, а так как московский люд часто переселялся на новые земли, и, кроме того, столицу опустошали опричники, пожары и другие беды, то не вызовет удивления свидетельство посла папы римского Антонио Поссевино, по мнению которого, в Москве в 1581 году насчитывалось всего тридцать тысяч человек, то есть в пять раз меньше, чем десять — двадцать лет назад. К оценкам зарубежных свидетелей нужно относиться осторожно. Дело в том, что они могли не видеть московские окрестные села, где, вполне вероятно, расселялись после гибельных пожаров обитатели столицы на время восстановления домов в городе. Во всяком случае тридцать тысяч населения для столицы громадного государства, к тому же города-труженика и купца, — цифра, говорящая красноречиво о людских потерях при первом царе московском.

 

Портрет Ивана Грозного, написанный пером разных историков

«Время Ивана Грозного привлекает к себе внимание ученых и беллетристов необычайным в русской истории драматизмом положений и яркостью характеров. В эпохе Грозного много содержания: бурное детство великого князя; период светлых реформ и счастливых войн на востоке; ссора с советниками и опала на них; опричнина, которая была, в сущности, глубоким государственным переворотом; сложный общественный кризис, приведший к опустошению государственного центра; тяжелая и неудачная борьба за балтийский берег — вот главнейшие факты, подлежащие нашему вниманию в царствование Ивана Грозного».

«Рожденный с пылкою душою, редким умом, особенною силою воли, он имел бы все главные качества великого монарха, если бы воспитание образовало или усовершенствовало в нем дары природы; но рано лишенный отца и матери и преданный в волю буйных вельмож, ослепленных безрассудным, личным властолюбием, был на престоле несчастнейшим сиротою державы Российской: ибо не только для себя и для миллионов готовил несчастие своими пороками, легко возникающими при самых лучших естественных свойствах, когда еще ум, исправитель страстей, нем в юной душе и если, вместо его, мудрый пестун не изъясняет ей законов нравственности».

«Иван Васильевич, одаренный… в высшей степени нервным темпераментом и с детства нравственно испорченный, уже в юности начал привыкать ко злу и, так сказать, находить удовольствие в картинности зла, как показывают его вычурные истязания над псковичами. Как всегда бывает с ему подобными натурами, он был до крайности труслив в то время, когда ему представлялась опасность, и без удержу смел и нагл тогда, когда был уверен в своей безопасности; самая трусость нередко подвигает таких людей на поступки, на которые не решились бы другие, более рассудительные».

«Он (Иван IV Васильевич. — А. Т.) в такой трезвости держит своих людей, что ни в чем не уступает татарам, рабом которых некогда был; и он оберегает свободу не мягким сукном, не сверкающим золотом, но железом; и он держит людей своих во всеоружии, укрепляет крепости постоянной охраной; он не выпрашивает мира, а отвечает на силу силой, умеренность его народа равна умеренности, а трезвость — трезвости татарской; говорят, что образом жизни он подражает образу жизни нашего героя Витовта».

«Сия набожность Иванова, неискренняя любовь к добродетельной супруге, не могли укротить его пылкой, беспокойной души, стремительной в движениях гнева, приученной к шумной праздности, к забавам грубым, неблагочинным. Он любил показать себя царем, но не в делах мудрого правления, а в наказаниях, в необузданности прихотей; играл, так сказать, милостями и опалами: умножая число любимцев, еще более умножал число отверженных; своевольствовал, чтобы доказывать свою независимость, и еще зависел от вельмож, ибо не трудился в усвоении царства и не знал, что государь истинно независимый есть только государь доброжелательный».

«Одностороннее, себялюбивое и мнительное направление его политической мысли при его нервной возбужденности лишило его практического такта, политического глазомера, чутья действительности, и, успешно предприняв завершение государства, заложенного его предками, он незаметно для себя кончил тем, что поколебал самые основания этого порядка. Карамзин преувеличил очень немного, поставив царствование Ивана — одно из прекраснейших по началу — по конечным его результатам наряду с монгольским игом и бедствиями удельного времени. Вражде и произволу царь жертвовал и собой, и своей династией, и государственным благом. Его можно сравнить с тем ветхозаветным слепым богатырем, который, чтобы погубить своих врагов, на самого себя повалил здание, на крыше которого эти враги сидели».

«Он был велик ростом, строен; имел высокие плечи, крепкие мышцы, широкую грудь, прекрасные волосы, длинный ус, нос римский, глаза небольшие, серые, но светлые, проницательные, исполненные огня, и лицо некогда приятное. В сие время он так изменился, что нельзя было узнать его: на лице изображалась мрачная свирепость; все черты лица исказились; взор угас; а на голове и в бороде не осталось почти ни одного волоса, от неизъяснимого действия ярости, которая кипела в душе его» (Иван Грозный вернулся из Александровской слободы, уже готовый объявить опричнину. — А. Т.).

«…Ясно, что мы имеем дело с крупным дельцом, понимавшим политическую обстановку и способным на широкую постановку правительственных задач. Одинаково и тогда, когда с «избранной радой» Грозный вел свои первые войны и реформы, и тогда, когда позднее, без «рады», он совершал свой государственный переворот в опричнине, брал Ливонию и Полоцк и колонизовал «дикое поле», — он выступает перед нами с широкой программой и значительной энергией. Сам ли он ведет свое правительство или только умеет выбирать вожаков, — все равно: это правительство всегда обладает необходимыми политическими качествами, хотя не всегда имеет успех и удачу. Недаром шведский король Иоанн, в противоположность Грозному, называл его преемника московским словом «durak», отмечая, что со смертью Грозного в Москве не стало умного и сильного государя».

«В заключение скажем, что добрая слава Иванова пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими; но имя Иваново блистало на Судебнике и напоминало приобретение трех царств монгольских: доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течение веков видел Казань, Астрахань, Сибирь как живые монументы Царя — Завоевателя: чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского образования; отвергнул или забыл название Мучителя, данное ему современниками, и по темным слухам о жестокости Ивановой доныне именует только Грозным, не различая внука с дедом, так названным древнею Россиею в хвалу, нежели в укоризну. История злопамятнее народа».

Основные события жизни Ивана IV Грозного

1530 год. 25 августа у Елены Глинской, второй жены Василия III Ивановича, родился сын Иван.

1533 год. После смерти Василия III страной правила Елена, опираясь на Верховную думу, состоящую из двадцати знаменитых бояр. За четыре года ее правления были загублены два единоутробных брата Василия III, другие близкие к трону люди. Тогда же при малолетнем царевиче был создан Опекунский совет из семи человек.

1534 год. Опекунский совет из-за непримиримых разногласий с Думой был распущен.

По приказу Елены 20 мая начали копать ров от реки Неглинной вокруг Посада к Москве-реке.

1535, 1537 годы. Москву два раза посетили послы шведского короля Густава Вазы. В результате между Швецией и Русским государством было заключено шестилетнее перемирие.

Заключен семнадцатилетний мир с Ливонией. Елена и Боярская дума поддерживали хорошие взаимоотношения с Молдавией, Османской империей, пытались наладить дипломатические связи с Карлом V, его братом Фердинандом, королем венгерским и богемским.

Продолжились с переменным успехом военные действия между Литвой и Москвой.

Была заложена вдоль рва стена с четырьмя воротами. Новый город получил татарское название Китай.

1538 год. Елена Глинская скоропостижно скончалась 3 апреля.

1538–1547 годы. До воцарения Ивана IV Васильевича в Думе несколько раз побеждала то одна группировка, то другая. Смена власти сопровождалась кровопролитной борьбой, жестокостями, свидетелем диких сцен в детстве и отрочестве был Иван Васильевич.

1542 год. В Москву прибыл архиепископ Новгородский Макарий, назначенный митрополитом всея Руси. Вместе с ним в столицу перебрались те, с кем он собирал «великие миней-четьи», в том числе Сильвестр, оказавший заметное влияние на воспитание и образование Ивана IV Васильевича.

В Москве заключено очередное перемирие с Литвой на семь лет. Сложными оставались взаимоотношения Москвы с Казанским и Крымским ханствами. С Астраханью и Молдавией отношения были дружественными.

1547 год. 16 января Иван IV Васильевич венчался на царство.

13 февраля в храме Богоматери был совершен обряд бракосочетания Ивана IV Васильевича и Анастасии, дочери окольничего Романа Юрьевича Захарьина.

Трижды — 12 апреля, 20 апреля, 24 июня — горела Москва. Июньский пожар, разразившийся в сильную бурю, был самым страшным и опустошительным за многие века. Народ обвинил в поджогах Глинских. Князь Юрий, сын княгини Анны, бабки царя, был убит, имения Глинских разграблены.

Потрясенный Иван IV Васильевич под благотворным воздействием Сильвестра начал изменяться в лучшую сторону, и наступил самый плодотворный и конструктивный тринадцатилетний период правления царя. Ему помогала «Избранная рада» (по А. Курбскому), или «Священный союз» (по Н. М. Карамзину).

1550 год. По предложению царя было пересмотрено и дополнено Уложение Ивана III; результатом этой работы стал Судебник, вышедший в 1550 году и ставший вторым полным сводом законов Русского государства.

Из боярских детей выбрана тысяча наилучших, которых наделили в окрестностях Москвы поместными землями, что явилось годом рождения московского дворянства.

1550–1551 годы. В Москве заседал Собор слуг Божиих, Стоглавый собор. Был составлен «Стоглав» — сборник постановлений канонического характера.

1552 год. Русское войско взяло Казань.

1553 год. Во время тяжелой болезни Ивана IV Васильевича выяснилось, что члены Избранной рады, на которых опирался и в которых верил царь, хотят воцарения двоюродного брата Грозного, князя Владимира Андреевича, а не прямого наследника, малолетнего Дмитрия. После этого у царя начались столкновения с боярами.

В Двинский залив вошел английский корабль капитана Ченселера, которого доставили в Москву. Между Иваном IV Васильевичем и Марией Тюдор была протянута нить, впрочем, еле видимая, взаимоотношений.

1554 год. 28 марта родился второй сын Ивана IV, Иван. Царь в порыве радостных чувств написал завещание, в котором объявил Владимира Андреевича наследником трона в случае, если новорожденный умрет в детстве.

1555 год. Поход Девлет-Гирея, крымского хана, в пределы Русского государства закончился безуспешно. Хан лишился богатейшего обоза, погибло много воинов, однако на следующий год он вновь ходил на Русь.

1556 год. Русское войско заняло Астрахань. На следующий год Астраханское ханство полностью было подчинено Русскому государству.

1557 год. После подчинения Казани и Астрахани сибирский князь Едигер, признав силу Москвы, стал платить русским ежегодную дань: с каждого человека по соболю и белке. В Сибирском ханстве в то время насчитывалось тридцать тысяч семьсот человек.

Иосиф Непей, вологжанин, отправился со второй экспедицией Ченселера в Англию. Корабли попали в шторм. Ченселер погиб. Иосиф Непей был доброжелательно принят Марией Тюдор. Осенью вологжанин вернулся в Москву с ремесленниками, рудокопами и медиками.

1557–1559 годы. Между Иваном IV Васильевичем и Радой обнаружилось взаимное непонимание на почве ведения Ливонской войны. Царь провел реорганизацию в войске, заметно усилив его. Русские выиграли Ливонскую войну. Добить орден помешали ходатайства датского короля Фридерика II, а также грабительские налеты на Русь Девлет-Гирея.

1558 год. Ливонская война в 1560 году переродилась в Литовскую, а затем и в Шведскую.

1560 год. Ливонцы начали боевые действия против Московского государства, надеясь на поддержку извне.

Умерла Анастасия. Закончился победоносный период в жизни Ивана IV Васильевича.

Произошел разрыв Избранной рады с Иваном IV Васильевичем. Сильвестра и Адашева сослали, начались репрессии царя против бояр.

1561 год. 21 августа состоялось бракосочетание Ивана IV Васильевича и Марии, дочери знатного черкесского князя Темрюка.

28 ноября Ливонский орден прекратил свое существование.

1562–1563 годы. Началась война с Литвой.

1563 год. 15 февраля русские войска во главе с Иваном IV взяли Полоцк.

Умер Юрий, брат Ивана IV Васильевича.

Умер митрополит Макарий.

1560–1563 годы. Духовником Ивана IV Васильевича Андреем (позже митрополитом Афанасием) была составлена Степенная книга, в которой автор-составитель изложил русскую историю от Владимира I Святославича до Ивана IV включительно.

1563 год. Иван IV Васильевич повелел, а митрополит Макарий благословил учредить Печатный двор (типографию Ивана Федорова), которую расположили в том месте, где в настоящее время стоит дом № 15 на Никольской улице.

1563–1564 годы. После неудачных переговоров продолжилась война с Литвой.

1564 год. Иван Федоров, дьякон церкви Святого Николая Гостунского, и Петр Тимофеевич Мстиславец издали первую печатную русскую книгу «Апостол» — новозаветные книги Деяния и Послания апостолов Христа.

Началось бегство князей и бояр, напуганных жестокостью Ивана IV Васильевича, в Литву.

В Литву сбежал князь Андрей Курбский.

В начале декабря царь покинул Москву с огромным обозом и отправился в неизвестном для бояр и горожан направлении. К Рождеству Христову он прибыл в Александровскую слободу, которая стала на долгие годы его резиденцией.

1565 год. В феврале, после того как бояре и чиновники несколько раз слезно просили Ивана IV Васильевича вернуться в Москву и воссесть на русский престол, царь прибыл в столицу, «созвал духовенство, бояр и знатнейших чиновников» и предложил им ознакомиться с уставом опричнины.

Девлет-Гирей осуществил поход на территорию Русского государства, дошел до Волхова, взять город не смог, отступил. Король польский и великий князь литовский Сигизмунд, несмотря на обещания, не поддержал его.

1566 год. Земский собор, уловив настроение Ивана IV Васильевича, высказался за продолжение войны с Литвой, которая до этого готова была пойти на любые уступки ради заключения мира.

В июле в сан митрополита был возведен игумен Соловецкого монастыря Филипп (Колычев). Он долго отказывался от верховного сана Православной русской церкви из-за неприятия опричнины.

В Соловецком монастыре скончался Сильвестр.

1567 год. Девлет-Гирей ходил на земли Сигизмунда.

Иван IV Васильевич совершил поход в Литву. Не взял ни одного города, вернулся в столицу, оставив войско в Великих Луках и Торопце.

1568 год. Аналогичный по последствиям поход на Русь совершил Сигизмунд.

Митрополита Филиппа лишили сана и отправили в Тверской монастырь (Отрочий).

1569 год. Заключено соглашение (Люблинская уния) об объединении Польского королевства и Великого княжества Литовского и образовании Речи Посполитой.

Султан Селим II послал на Астрахань крупное войско. Поход оказался неудачным.

Умерла вторая супруга Ивана IV Васильевича, княгиня Мария. Опричники пустили в народе слух о том, что ее отравили, и начались новые, еще более страшные убийства и гонения.

Иван IV Васильевич заставил Владимира Андреевича, его супругу и их детей выпить яд, якобы в наказание за измену.

Иван IV Васильевич вывел из Пскова пятьсот семейств, а из Новгорода — сто пятьдесят семейств, поселил их в Москве.

В декабре отряды опричников разорили земли, принадлежавшие когда-то Тверскому княжеству. Мал юта Скуратов, посланный Иваном IV Васильевичем, задушил митрополита Филиппа.

1570 год. Около шести недель Иван IV Васильевич и его опричники разоряли Новгород и убивали там всех без разбора. Город опустел. На многолюдной совсем недавно Торговой площади сломали опустевшие дома и возвели на их месте дворец царя.

В Москве на Торговой площади в Китай-городе 25 июля были установлены восемнадцать виселиц, рядом, на скамьях, уложили орудия пыток. Здесь же над огромным костром кипела в котле вода. Начались московские казни, руководил которыми любимый народом Иван IV Васильевич. Казнили «изменников», в том числе и… некоторых опричников.

1571 год. Девлет-Гирей осуществил поход на Москву, 24 мая подошел к городу, поджег со всех сторон посады. Брать город хан не стал, ушел в степь.

28 октября Иван IV Васильевич в третий раз женился. Его супругой стала Марфа Васильевна Собакина. Через две недели она умерла.

1572 год. Царь всея Руси женился на Анне Алексеевне Колтовской.

Русские войска разгромили вновь вторгнувшегося на Русь Девлет-Гирея в битве на реке Рожай, и налетчик бесславно удалился в степи.

Ливонская война продолжалась. Иван IV Васильевич возглавил восьмидесятитысячное войско в походе на Нарву, крепость в Эстонии, взял город. Во время штурма погиб Малюта Скуратов, один из самых оголтелых опричников.

Умер Сигизмунд II Август, король польский с 1530 года и великий князь литовский с 1529 года.

Иван IV Васильевич выставил свою кандидатуру на престол Речи Посполитой. Но сейм избрал Генриха Валуа, который в 1574 году отбыл во Францию.

Слово «опричнина» заменено словом «двор».

1573 год. Война в Ливонии на время прекратилась. Датский принц Магнус женился на княжне Марии Владимировне.

1575 год. Между Швецией и Русским государством заключено перемирие на два года, однако военные действия возобновились в Ливонии.

Иван IV Васильевич женился в пятый раз. Супругой его теперь стала Анна Васильчикова.

Ок. 1576 года. Иван IV Васильевич, сослав Анну Васильчикову в Тихвинский монастырь, женился в шестой раз на вдове Василисе Мелентьевой.

1576 год. Семиградский князь Стефан Баторий стал королем Речи Посполитой, и ситуация в Ливонской войне резко изменилась не в пользу русских.

Девлет-Гирей осуществил очередной поход на Русь, но, узнав о крупных силах противника, сосредоточенных на Оке и в Калуге, где находился сам Иван IV, повернул назад.

1577 год. Русское пятидесятитысячное войско подошло к Ревелю, но взять город не смогло.

Русские войска во главе с Иваном IV Васильевичем взяли крепость Венден. Немцы, находившиеся в городе, заперлись со своим имуществом в замке и не хотели выходить. Царь приказал расстрелять замок из пушек. Немцы подорвали порох, замок взлетел на воздух. В развалинах нашли Бойсмана, чудом уцелевшего, но едва дышащего. Через несколько минут он умер. Труп посадили на кол. «Венденская кара» возбудила у местного населения страшную ненависть к русским.

29 июня умер Девлет-Гирей. Крымским ханом стал Магмет-Гирей.

1578 год. Между Данией и Русским государством было заключено перемирие на пятнадцать лет на очень выгодных для Ивана IV условиях. Недовольный этим договором король Дании лишил милости своих послов, подписавших важный документ.

1579 год. Стефан Баторий отбил у русских Полоцк.

1580 год. Польский король взял Великие Луки.

В январе царь созвал Земский собор, на котором обсуждались два вопроса: мирные переговоры с Речью Посполитой и предложение Ивана IV Васильевича, в котором царь потребовал от церкви вернуть государству все земли и селения, отказанные в те или иные годы духовенству князьями.

Грозный женился (в седьмой раз) на Марии Федоровне Нагой.

1582 год. У Марии Федоровны родился сын Дмитрий Иванович.

Войско Стефана Батория осадило Псков. Лишь героизм и самоотверженность защитников спасли город от беды.

Между Стефаном Баторием и Иваном Грозным было заключено перемирие на десять лет. Русские уступили победителям все завоеванные в этой войне земли.

1583 год. Иван IV Васильевич заключил на невыгодных для Русского государства условиях мир со Швецией. Ливонская война была полностью Грозным проиграна.

26 мая Иван IV Васильевич заключил со шведами перемирие сначала на два месяца, а затем на три года, уступив противнику после короткой войны Яму, Иван-город и Копорье.

1582–1584 годы. Ермак завоевал Западную Сибирь, что резко улучшило экономическое и внешнеполитическое положение Московского государства.

1584 год. В устье Северной Двины основан город Архангельск.

18 марта умер Иван IV Васильевич Грозный.

 

Первый сын царицы Анастасии

Старший сын царицы Анастасии Иван, родившийся в 1554 году, был, по мнению многих летописцев и современников, «вторым Грозным». Похожий на отца внешне, он и характером, и разбойной натурой, и «чувствительностью к славе», и страстным женолюбством напоминал Ивана Грозного. Царь, не скрывая ни от кого своих намерений, готовил сына себе в воспреемники. Народ, особенно бояре да князья, с ужасом следил за этой «подготовкой». В 1582 году сын Иван уже кое в чем обогнал отца: он отправил двух жен, Сабурову и Соловую, в монастырь, имел третью супругу, Елену Ивановну Шереметеву. Кроме законных жен, у наследника московского престола было много наложниц. Иностранные источники повествуют о страшных злодействах Ивана Ивановича. Участвуя в пытках и казнях, он топтал тела убитых, вонзал в их трупы острый жезл свой. От отца к сыну передался интерес к литературному творчеству, и так же, как отец, был он мстителен. Однажды его фаворитка-любовница пожаловалась на своих подружек, посмеивающихся над ней. Возмущенный престолонаследник доложил об этом отцу. Тот повелел привести нескромных болтушек ко двору, слуги кинулись исполнять приказ, а царь в это время придумал для провинившихся наказание. Девушек раздели донага в присутствии толпы зевак и заставили бегать по сугробам; зима была в тот год студеная, снежная. Иван Васильевич сказал спокойно любовнице своего сына, которую он прекрасно знал еще до того, как она стала наложницей Ивана Ивановича: «Они смеялись над тобой — теперь ты посмейся над ними».

Впрочем, к делам государственным у наследника тоже была немалая склонность, жаждал он и подвигов на бранном поле, во всяком случае его готовность возглавить русское воинство историками зафиксирована.

В 1582 году во время переговоров о мире с послами Стефана Батория, войска которого пытались взять Псков, Иван Иванович не остался равнодушным к ходу переговоров. Он видел грустные глаза бояр и воевод — прекрасных русских полководцев, ни в чем не уступавших военачальникам Речи Посполитой, да и самому Стефану Баторию, — вспоминал великолепные победы русских войск и верил, двадцатисемилетний азартный человек, что неудачи последних лет случайны, что ход войны еще можно изменить. Он был молод и упрям, он был горяч и несдержан. Он выслушал горестные слова бояр и смело пошел к отцу: «Дай мне войско! Я освобожу Псков, выгоню Батория с Русской земли!»

Грозный вдруг возмутился.

Он увидел в сыне своем силу, решимость постоять за Отечество и… испугался этой силы, способной, при некотором стечении обстоятельств, сокрушить его самого, уже состарившегося, измотанного оргиями, опричниной и нервными перегрузками.

Многие ученые считают верной иную версию последнего разговора Ивана-сына с Иваном-отцом, согласно которой между царем и наследником произошла драка из-за избиения Грозным беременной невестки, Елены Ивановны Шереметевой. Надо заметить, что эти две версии, во-первых, не противоречат одна другой, а во-вторых, могут взаимодополнять друг друга: жена могла присутствовать при полыхнувшей вдруг ссоре и воздействовать на нее как поддувало, разжигающее страшный огонь в душах царя и своего мужа. Важно здесь другое. Иван Грозный, как это ни шокирующе будет выглядеть, не в тот, так в другой день убил бы своего сына, просто обязан был это сделать. Так поступал он всегда с верными подданными. А этого последнего, достойного воссесть на московском троне вместо него, он не пощадил бы тем более.

Конечно, останься жить первый сын Анастасии, продлилось бы еще на некоторое время существование и правление «на Москве» славного рода Рюриковичей, но возродить его не в силах были даже самые сильные и мудрые государственные деятели. Финал жизни Грозного, прошедшей в гонениях на Рюриковичей, был бы нелогичен. И даже не потому, что, как пишет Карамзин, царствование жестокое готовит царствование слабое, а потому, что, уничтожая методично и хладнокровно своих конкурентов на троне, Иван IV уничтожил свой род и по логике вещей должен был самоуничтожиться, истребив предварительно все потомство.

…Грозный вмиг рассвирепел, набросился на сына с диким ревом: «Ты хочешь со своими боярами сбросить меня с престола и занять мое место!» Тут, согласно летописным сведениям, в драку вмешался тридцатидвухлетний Борис Годунов, из тех, кого Рюриковичи называли безродными. Очень логичное вмешательство. Очень странный исход драки между одряхлевшим Грозным и двумя тридцатилетними крепкими мужиками. Странная была драка.

А может быть, и не было никакой потасовки между отцом и сыном? Может быть, они лишь словесно «дрались» друг с другом, после чего разъяренный царь ударил сына своим жезлом? После первого удара царя Борис Годунов, вероятнее всего, бросился на помощь Ивану-сыну, но это вмешательство, наверняка этакое «бархатное», нерешительное, лишь разозлило Грозного. Бориса, впрочем, понять можно. Отнять жезл у царя или остудить жар разъяренной души хорошим ударом в лоб или в челюсть он бы не посмел, а только эти экстренные меры могли спасти обреченного Ивана-сына. Грозный, во гневе позабывший, что перед ним не жертва «кромешных» пыток, но собственный сын, последняя надежда рода Рюриковичей, нанес обреченному еще несколько ударов — самый сильный из них в голову.

Иван Иванович окровавленный рухнул на пол, на богатый ковер. И Грозный вмиг изменился, бросился к сыну, забыл о царском величии, обо всем на свете забыл отец-сыноубийца, обнял голову чада своего, прижал ее, кровомокрую, к груди и завыл, зарыдал: «Я убил сына!» и голосом не своим, не царским, не грозным, а отеческим, отчаянным, безысходным стал звать на помощь людей-лекарей, пытаясь дрожащими ладонями остановить густой поток крови, бьющей упругим фонтаном из смертельной глубокой раны.

Иван IV Васильевич, логически завершив дело своей жизни, не мог в те страшные мгновения принять эту жестокую логику, он видел глаза умирающего сына и просил у него прощения, просил у Бога помощи, а сын, забыв о воеводах, смотрел в глаза отца, не мятежные совсем, но мятущиеся, ищущие, безнадежно взволнованные, и, как настоящий Рюрикович, шептал отцу добрые слова напутствия: «Не отчаивайся, ты ни в чем не повинен, я умираю твоим верным сыном и подданным. Успокойся!» Никогда ранее эти два человека не испытывали друг к другу такой нежности, такой жалости. Все, что было в их жизни дикого, бесчеловечного, необузданного до того рокового удара, вдруг куда-то исчезло. Совместные пытки и казни, наложницы и гулянки, друзья и враги — все ушло. Осталось — родное. Родная кровь родного сына, убиенного родным отцом. 19 ноября в Александровской слободе умер Иван Иванович. Три дня просидел у гроба Иван Грозный. Молча сидел, не думая ни о чем. На сына смотрел.

Через несколько дней принесли гроб с телом в Москву и в храме Святого Михаила Архангела предали сына Грозного земле. На похоронах царь Иван дал волю чувствам: он кричал, одетый по-простому, по-человеческому, бился о гроб головой да о землю, и люди плакали. Много людей хоронили Ивана-сына, и все они плакали, и в слезах всеобщих было нечто большее, чем обыкновенная жалость, столь естественная для добрых душ в похоронный час: в той печали было предчувствие великой трагедии.

 

Звонарь

Царица Анастасия в 1557 году родила сына Федора, для трона совсем непригодного, тихого, кроткого. «Не наследовав ума царственного, Федор не имел ни сановитой наружности отца, ни мужественной красоты деда и прадеда: был росту малого, дрябл телом, лицом бледен, всегда улыбался, но без живости; двигался медленно, ходил неровным шагом от слабости в ногах, одним словом, изъявлял в себе преждевременное изнеможение сил естественных и душевных». Иван IV в цари его не готовил, да и не стоило время тратить на него, блаженного. Еще в детстве, посылая «слабоумного сына на колокольни», отец не без укора частенько повторял: «Из тебя хороший звонарь вышел бы, а не царь».

Но был ли Федор Иванович слабоумным — вот вопрос, на который не так-то просто ответить тем, кто оценивает людей с точки зрения их способностей повелевать.

В 1551 году 2 августа в Москве умер Василий Блаженный, юродивый московский. В житиях его называли трудолюбивым и богобоязненным. В юношеские годы он случайно обнаружил в себе дар предсказания, покинул мастерскую сапожника, «начал подвиг юродства», о чем кратко было поведано выше. Никто в Москве — от смерда до царя — не назвал бы Василия Блаженного слабоумным. Потому что московский юродивый имел возможность поступать так, как подсказывали ему его душа, его разум, способный преодолевать непреодолеваемое — время, и предсказывать людям их будущее, своим жизненным подвигом учить людей «нравственной жизни», а смелым словом своим громогласно указывать царям и простолюдинам на их недостатки, на их пороки. Иван IV Васильевич уважал и побаивался этого могучего человека, после смерти Блаженного нес вместе с боярами его гроб…

Федор Иванович был человеком блаженным, но ему крупно не повезло: он родился в семье грозного царя, деспота не только в стране, но и в семье. Младшему сыну Анастасии нравилось звонить в колокола. Но ему не нравился укоризненный, пренебрежительный голос отца: «Иди потрезвонь!» Как и любая душа блаженная, душа Федора воспринимала звуки, исходящие из глубин колокольных, по-особому. Он слышал в колокольных голосах говор человеческих душ и удивлялся, всегда с волнением взбираясь на колокольни, почему его отец, человек музыкально одаренный, с такой беспечной грубостью относится к нему, к сыну своему. Федор Иванович родился не править страной, но блаженствовать, блаженно слушать музыку молитв и шорох горящих свечей, дергать себе на радость и в успокоение души своей струны колоколов, говорить негромким, совсем тихим голосом всем правду, которую во все времена и во всех странах имели право говорить только юродивые.

Это очень грустно: родиться блаженным и стать царем. Это — несправедливо. Это гораздо хуже, чем родиться царем и стать юродивым.

Но коль скоро случилась сия беда с блаженным человеком и стал он царем, то как же он правил страной, Москвой, справился ли Федор Иванович с задачей, поставленной перед ним судьбой, историей? Можно ли оценить его деятельность, исходя, естественно, не из общепринятого мнения о том, что второй сын Анастасии был слабоумным, но из того, что родился он блаженным?

Блаженный сын, звонарь по призванию, прибыл 10 марта 1584 года к больному отцу вместе с боярами и писцом. Иван IV выглядел утомленным, но еще не сломленным тяжкой болезнью. Царь боролся. Ему не хотелось уходить из этого мира. Спокойным взором осмотрел он вошедших в его покои, приказал писать завещание. Не известно, почему он написал такое завещание. Может быть, потому, что сильно надеялся выжить.

Иван IV Грозный «объявил царевича Федора наследником престола и монархом, избрал князя Ивана Петровича Шуйского, Ивана Федоровича Мстиславского, Никиту Романовича Юрьева, Бориса Годунова и Бельского в советники и блюстители державы, да облегчают юному Федору (слабому телом и душой) бремя забот государевых; младенцу Дмитрию с матерью назначил в удел город Углич и вверил его воспитание Бельскому».

Федор, блаженный, внимательно слушал отца, хотя и улыбался при этом тихой, робкой улыбкой: то ли блаженной детской, то ли блаженной мудрой. Отец поблагодарил всех присутствующих за победы и подвиги во славу Отечества и обратился непосредственно к сыну. В своем последнем слове царь, ослабленный болезнью, не смог продиктовать трудолюбивому писцу нечто вроде «Поучения Мономаха», либо трактата Константина VII Багрянородного «Как управлять империей», либо знаменитого «Кабус намэ», а то и «Артахашастры» — времени осталось слишком мало у грозного царя, он был краток. Иван IV завещал сыну править страной «благочестиво, с любовью и милостью», стараться не воевать, снизить налоги согражданам, выпустить из плена всех иноземцев, заботиться о благе соотечественников.

Он был очень добр в тот день. Престолонаследнику могло показаться, что действительно можно править страной с этаким миролюбивым, нежным придыханием: ах, ничего, я во всем разберусь, всех удовлетворю, со всеми помирюсь, всех облагодетельствую и буду ежедневно звонить в колокола и слушать колокольные мелодии.

Последние семь дней жизни Ивана Грозного многие москвичи провели в тягостных раздумьях. Встревожило их известие о завещании царя, о будущем царствовании Федора Ивановича. «Угадывая, что сей двадцатисемилетний государь, осужденный природой на всегдашнее малолетство духа, будет зависеть от вельмож или монахов, многие не смели радоваться концу тиранства, чтобы не пожалеть о нем во дни безначалия, казней и смут боярских, менее губительных для людей, но еще бедственнейших для великой державы, устроенной сильною нераздельною властью царскою».

Опасались люди не зря. Сразу после смерти отца Федор поручил управление государством избранной Грозным пятерке. Началась кратковременная пентархия, власть пяти, но она под энергичным напором одного из них быстро уступила ему одному «святое место» — мудрому, коварному, безродному, богатому, целенаправленному Борису Годунову.

Без преувеличения можно сказать, что период русской истории с 1584-го по 1606 год — это время Бориса Годунова. И все же, как бы ни влиял этот одаренный политик на общее положение дел в стране на протяжении двадцати с лишним лет, но, во-первых, одно присутствие в Кремле блаженного монарха, бездеятельного, с точки зрения монархов — творцов истории, энергичных людей, сдерживало все же самодеятельность правителя и бояр, а с другой стороны, Борису Годунову, каким бы великим ни представляли его некоторые историки, приходилось делать то, что требовалось от него текущим историческим моментом. Увлеченный и радостный, он не заметил вовремя, куда ведет его и весь его род жизнь. Впрочем, о деятельности и полном жизненном фиаско этого замечательного хитреца речь пойдет позже. Сейчас важно отметить другое: деятельность (да-да, деятельность!) блаженного царя.

«Надеяние есть тоже деяние». «Собака лает — караван идет». Цезарь погиб, но Рим, несмотря на этот печальный случай, неуклонно преобразовывался из образца демократии в империю. Любое резкое движение последнего Рюриковича на троне (о Василии Шуйском особый сказ впереди), любая попытка царя Федора Ивановича противопоставить себя напористому Годунову могли повлечь за собой невинные жертвы, от которых устала Русь за прошедшее царствование. Понимал он или нет, что Рюриковичи, свершив предназначенное судьбой, ушли вместе с Иваном IV Грозным в вечность, — неизвестно, но вел он себя (может быть, в силу своего кроткого нрава, своей блаженности) очень верно с точки зрения «исторической необходимости».

Пентархия (или Верховная дума) начала действовать в первые же минуты после смерти Грозного. Ночью 18 марта из Москвы в ссылку были высланы самые близкие к бывшему царю бояре, слуги, воеводы. Некоторые из них попали в темницу. Всех родственников Марии Нагой взяли под домашний арест. Утром город взволновался. Боярское правление вызывало у многих неприятные воспоминания, но пентархия в первые, самые счастливые дни свои действовала уверенно: бояре присягнули Федору, доложили народу через глашатаев о воцарении второго сына Анастасии, назначили день торжественного венчания на царство, отослали в Углич Марию Нагую, ее сына, родственников, слуг, отряд стрельцов. Федор провожал Нагую печальный, с Дмитрием простился нежно, да вдруг разрыдался. «Слабоумным» столь ярко выраженная грусть, откровенные рыдания прощаются. Бог дал им право плакать, изливать в слезах боль души своей. Но улыбающийся Федор Иванович плакал не дебильными слезами, хотя на этот факт даже присутствующие не обратили внимания. Он плакал так же горько и «осмысленно», как некогда плакал старец Зосима на пиру у псковской Марфы Борецкой, предугадав большие беды тем, кто сидел за боярским столом и пил мед, радуясь жизни. Младенец Дмитрий тоже радовался: весна была, солнце, теплые потоки воздуха, жизнь в рост пошла. Что-то недоброе почувствовал блаженный царь в тот день.

Видимо, что-то недоброе заподозрил и Бельский, отказался ехать в Углич, остался в Москве. Его решение вызвало разные кривотолки в городе, кто-то (наверняка из пентархии!) воспользовался слухами, подбросил в разгорающийся костер сухих веток: полетела по улицам и домам столицы весть — Бельский отравил царя Ивана Васильевича, а теперь готовит яд для Федора, чтобы посадить на московский трон Бориса Годунова. Народ доверчив как малое дитя, особенно, если у него есть объект или субъект симпатии. Московскому люду люб был Федор Иванович. Спокойный, тихий, с доброй невызывающей улыбкой, с мелким шагом, сам некрупный, невзрывной, очень предсказуемый и в предсказуемости своей безвредный — разве можно такого сына царя не полюбить?! Разве не вызывает такое ангельское создание жалости?! А народу (любому, между прочим) приятно, когда есть кого жалеть. А уж царя жалеть — большое счастье для людей.

Но если бы это наивное дитя, московский народ, спросило бы самого себя, с какой стати Бельскому нужно было травить Рюриковичей, чтобы возвести на престол безродного Годунова, то вряд ли оно нашло бы вразумительный ответ. Предполагают, что явную ложь на улицы города запустили князья Шуйские через рязанских дворян Ляпуновых и Кикиных. У Шуйских были свои счеты с Бельским, но устранение соперника еще более возвысило их врага Бориса Годунова, и без того возвысившегося в последние годы правления Ивана IV Васильевича. Не понимать этого Шуйские не могли.

Но слух быстро сделал свое дело, разжег огонь страстей, в Москве вспыхнул бунт.

Если верить летописцам, в нем принимали участие двадцать тысяч воинов, простолюдины, боярские дети, купцы, ремесленники. Все они, очень влюбленные в царя, ринулись с тревожным, быстро нарастающим ропотом в центр города, к Кремлю. Там гостей никто не ждал — чудом удалось вовремя закрыть ворота, организовать горстку стрельцов для защиты.

Пентархи собрали Думу на совет, а бунтовщики, в советах не нуждаясь, захватили Царь-пушку, развернули ее в сторону Фроловской башни. По родному Кремлю да из мощной пушки, которая еще по врагам-то не палила, разве можно стрелять? Федор Иванович, не зная, чего хотят возмутители спокойствия, послал к ним на переговоры Мстиславского и Никиту Романовича, а также дьяков братьев Щелкановых. Они вышли из Кремля, приблизились к могучему орудию, спросили у народа, в чем причина волнений.

«Бельских-отравителей подавайте сюда!» — крикнул кто-то из толпы, и вся она вдруг завопила грозно: «Бельского! Бельского!»

Дело, которое начал Иван IV Васильевич, поигрывая с неподготовленной толпой в демократические игры, переходило в следующий этап, когда толпа, почувствовав свою силу, становится вдруг слишком уж высокомерной, когда резко завышается ее самооценка, когда она диктует свои условия.

«Бельского!» — ревела толпа, а Иван IV Васильевич мирно почивал в гробу, не догадываясь, с какими трудностями столкнется сын-звонарь в первые дни царствования.

Парламентеры обещали разобраться в важном деле, доложили царю о причине возмущения. Федор наверняка знал, как в подобной ситуации поступил его отец в юные годы. Повторять этот «подвиг» было никак нельзя, и не только захваченная бунтовщиками Царь-пушка являлась тому причиной, но и двадцать тысяч вооруженных воинов, и слабость кремлевского гарнизона, и, главное, душа Федора, незлобная, негрозная, миролюбивая. К тому же он прекрасно знал, что Бельский чист перед ним.

Переговоры продолжились. Толпе предложили компромиссное решение, и она его приняла: Бельского отправили воеводой в Нижний Новгород. Одним человеком в пентархии стало меньше, но это не уменьшило ее влияния на дела страны, а скорее наоборот.

Бунтовщики в своих дерзких воплях не коснулись имени Годунова, родного брата жены Федора Ивановича, Ирины.

Некоторые ученые связывают этот странный факт (Бельского услали, а его сподвижника оставили в покое!) с именем сестры, в которую царь, как известно, был ласково влюблен, оставаясь и в любви своей блаженным — скромная, надо сказать, доля для любого венценосца.

Ирина же в те весьма ответственные для мужа дни «утвердила» союз царя и брата, который, находясь в расцвете сил, еще при Грозном успел зарекомендовать себя как тонкий политик. «Величественною красотою, повелительным видом, смыслом быстрым и глубоким, сладкоречием обольстительным превосходя всех вельмож… Борис не имел только <…> добродетели; хотел, умел благотворить, но единственно из любви к славе и власти; видел в добродетели не цель, а средство к достижению цели; если бы родился на престоле, то заслужил бы имя одного из лучших венценосцев в мире; но рожденный подданным, с необузданной страстию к господству, не мог одолеть искушений там, где зло казалось для него выгодою — и проклятие веков заглушает в истории добрую славу Борисову».

Столь суровая и безапелляционная характеристика, данная Н. М. Карамзиным одному из самых ярких деятелей Русского государства, не является единственной и исчерпывающей. Об этом пойдет речь чуть позже. Но весьма нелицеприятная оценка Бориса Годунова содержит в себе немало точных штрихов: именно с таким человеком связал царственную судьбу блаженный Федор Иванович.

Борис Годунов первым делом наказал виновников московского бунта, сослал Ляпуновых, Кикиных и других активных смутьянов в окраинные города, повелел заключить их в темницы. Не очень суровое наказание! За подобные дела на Руси, да и за ее пределами виновных обычно казнили.

В последний день мая 1584 года был совершен торжественный обряд венчания Федора Ивановича на царство. Главными «ассистентами» митрополита Дионисия в этом действии были три человека: Борис Федорович Годунов, Дмитрий Иванович Годунов (дядя царицы) и Никита Романович Юрьев, брат Анастасии. Ни одного чистокровного Рюриковича!

После торжественного обряда в Архангельском соборе Москва целую неделю пировала, веселилась, радовалась. Празднества закончились громадным военным парадом на большой поляне за городом.

Только в сопровождении царя находилось двадцать тысяч пеших и пятьдесят тысяч конных, роскошно экипированных воинов. Стрельцы были одеты в тонкое сукно и бархат.

К слову будет замечено, иностранные авторы, гости Москвы — современники тех событий, дают в своих сочинениях убедительные сведения о положении дел в столице Русского государства после Ивана IV Грозного. В частности, некоторые из них пишут о том, что в Москве в середине 80-х годов проживало всего 30 тысяч жителей, в шесть раз меньше, чем до опричнины. Но тридцатитысячный город не смог бы организовать столь богатые празднества!

В чем же тут дело? Иностранцам вроде бы ни к чему говорить напраслины, сочинять небылицы. Да и Москва, по свидетельству русских летописцев, действительно претерпела во времена Ивана Грозного жесточайшие беды: многочисленные пожары, нашествие Девлет-Гирея, голод, болезни унесли в могилы многие тысячи, десятки тысяч людей. Как же москвичам удалось с такой роскошью отметить восшествие на престол последнего из Рюриковичей? Может быть, царь, бояре и духовенство, выложив все свои сбережения, решили, что называется, удивить мир, выписали из соседних городов людей, нарядили их соответствующим образом?.. Нет, то была не привозная бутафория.

Иностранные писатели, а вслед за ними и некоторые русские историки (вот что непонятно!), описывая Москву в первые годы после смерти Грозного, забывали один важнейший для столицы Русского государства факт: город Москва с самых первых лет своего существования представлял собой сложный социально-политический (единый!) организм с ярко выраженным образующим и организующим Московское пространство центром, расположенными вокруг него «ближними» селами, которые по мере расширения города входили и входят до сих пор в его состав. Находясь на разном расстоянии от «ядра», эти дальние селения связаны со столицей производственными, культурными, военными, административными нитями. Кроме того, все князья, великие князья, цари в той или иной степени участвовали в обустройстве Московской земли и Москвы как ее центра и столицы державы. Даже Иван IV Грозный, относившийся к боярской Москве с прохладцей, а то и с издевкой, а то и со злобой, дал своей отборной тысяче воинов-дворян поместья, расположенные в шестидесяти — семидесяти километрах от города, расширив тем самым «активную площадь» Московского пространства, создав очередное оборонительное кольцо вокруг столицы. В будущем эти поместья перерастут в села, и на их основе родятся города. В середине 80-х годов непосредственно в Москве, в этом образующем и организующем ядре, могло действительно проживать всего тридцать тысяч человек, но в ближайших и дальних окрестностях города, в крупных селах и деревнях, воедино связанных, стоит повторить, многочисленными нитями со столицей, обитали люди (москвичи, между прочим), которые буквально в течение двух-трех лет могли отстроить вновь город теремами да срубами, оживить его, расширить и украсить. Это удивительное свойство самовосстанавливаемости не раз еще поразит иностранных наблюдателей, как было после Смуты или, например, после пожара 1812 года.

Федор Иванович, с любезной улыбкой принимая щедрые дары от счастливых подданных и иностранных гостей, завершил шумные празднества воистину по-царски: он уменьшил налоги, освободил из темниц тех, кто пострадал безвинно от политики отца, и вернул им поместья, выпустил с миром пленных, жаловал саном боярина многих заслуженных людей. Он наградил Ивана Петровича Шуйского великокняжеской частью доходов города Пскова. Но Бельского царь из Нижнего Новгорода не выпустил. Бориса же Годунова, которого почему-то причисляют к друзьям Бельского, Федор Иванович одарил с такой щедростью, что брат царицы Ирины в одночасье стал самым богатым человеком Русской земли, а значит, и самым влиятельным, не нуждающимся более в пентархии. О ней все быстро забыли: Мстиславский, Юрьев и Шуйский превратились в обыкновенных думных бояр, а Борис Годунов стал полновластным правителем крупнейшей восточноевропейской державы при блаженном царе.

 

Царь и правитель

Состояние, в котором Русское государство находилось в первые семь лет царствования Федора Ивановича, можно с некоторыми оговорками назвать мирным сосуществованием двух властей: официальной — царской, пассивной, но тем не менее конструктивной, необходимой в тот взрывоопасный момент, и полуофициальной власти правителя Бориса Годунова, набирающего силу и авторитет, приучающего и приручающего к себе, безродному, народ московский. Очень благосклонна была в данном случае судьба к русским людям, предоставив им четырнадцать лет — громаднейший срок, чтобы присмотреться к Борису Годунову, привыкнуть к самой мысли о том, что престол может занять кто-то не из Рюриковичей. Да, Иван IV Грозный, срезав верхушку славного рода, подготовил смену династии сверху, но для спокойного, нереволюционного перехода власти к новому роду необходимо было осуществить столь же мощную подготовку снизу, чтобы избежать появления новых тысяцких, новых заговоров и убийств.

У любого народа память на героев цепкая. Тохтамыш выиграл сражение у темника Мамая только своим происхождением, своей родословной, берущей начало от Чингисхана. И таких случаев в истории было немало, хотя и обратных примеров много. Понимали это блаженный царь и напористый правитель или нет, сказать непросто, но оба они делали все от них зависящее, чтобы процесс «привыкания», смена «династического душевного настроя» проходили в глубинах народных гладко, без резких скачков мнений, без всплесков людской энергии.

Четырнадцать лет было отпущено историей русскому народу на эту внутреннюю перестройку. Семь из них Федор Иванович и Борис Годунов действовали каждый на своем месте безукоризненно.

Федор Иванович после шумных пиров, истомивших его тихую душу, отправился в нескончаемый поход по Русской земле, от монастыря к монастырю. Вот уж радость-то была для человека блаженного, вот уж повезло ему с воцарением! В былые времена, во времена отцовские о таком благе он и мечтать не мог. Ходил он по русским дорогам вместе с царицей Ириной, сопровождаемый пышной свитой да полком телохранителей, навязанных Борисом, умилял народ своим скромным ликом, своей безобидной, почти беспечной улыбкой, и радовались люди, глядя на тихого царя, миру и покою, источаемыми его доброй душой.

А он ходил от обители к обители, и народ, неглупый, небездушный, привыкал к этому ходоку, заодно привыкая к тому, что страной правит Борис Годунов, и правит энергично, негрубо, уверенно, отстаивая всеми средствами интересы сограждан.

Годунов, используя свой дипломатический талант, сумел погасить разгоревшийся в Казани бунт черемисов. Они прислали в Москву старейшин, он царской властью помиловал всех, явившихся с повинной, и повелел строить крепости на берегах Волги.

В те годы Годунов активно занимался Западной Сибирью, посылая туда на помощь Ермаку (Борис не ведал, что тот уже погиб) новые отряды. Вскоре русские захватили царство Кучума. В 1586 году из Сибири в казну поступило 200 тысяч соболей, 10 тысяч черных лисиц, 500 тысяч белок, много бобров и горностаев.

Первые полтора года царствования Федора Ивановича и правления Годунова прошли в мирных делах. Борис, опираясь на поддерживающих его Никиту Романовича Юрьева и князя Ивана Федоровича Мстиславского, руководил страной уверенно и спокойно. Но Юрьев умер, а Мстиславский, человек нерешительный, поддался уговорам Шуйских, Воротынских и Головиных, вошел в их союз и согласился, пользуясь доверием правителя, зазвать его к князьям на пир.

Рюриковичи хотели на пиру убить Бориса, но верные люди донесли о готовящемся злодеянии Годунову. Тот доложил о заговоре царю. Федор наказал провинившихся совсем не жестоко: Мстиславского насильно постригли и отправили в монастырь, Воротынских и Головиных посадили в темницы, Шуйских, впрочем, не тронули. Казнить никого не решились даже после того, как Михайло Головин сбежал к Баторию, что явилось для Годунова убедительным доказательством существования заговора. Борис проявил в этом деле завидное хладнокровие. Жертвы ему были не нужны. Пока. Пока народ присматривался к нему, сравнивая его с Грозным Рюриковичем и с Рюриковичем Блаженным.

Во внешней политике Годунов действовал по старой схеме, которой придерживался еще Иван III Васильевич: старался со всеми ладить без ущерба для страны и воевал лишь в исключительных случаях.

А Русской земле позарез нужен был мир. И дело даже не в назревшей необходимости менять династию, а в приобретенных крупнейших, богатейших территориях, обихаживать которые, воюя на севере, на северо-западе, западе, юго-западе и на юге, было просто невозможно.

Закончив походы по монастырям, Федор Иванович иной раз щекотал нервы своему шурину, не приглашая его на обед. У Бориса нервы были крепкие, он созывал на свой, куда более роскошный обед самых видных бояр, и гости царские завидовали ему, как свидетельствуют источники.

Впрочем, этот факт не влиял на политику Годунова, да и на его взаимопонимание с мужем сестры Ирины, и с многими боярами в Думе. Борис мог ладить со всеми. В Совете пятерых, например, он всегда занимал четвертое место, но это не мешало ему быть первым в обсуждениях и, главное, в принятии важных решений.

Князья, не имея никакой возможности скомпрометировать правителя, авторитет которого неуклонно возрастал среди соотечественников, духовенства, а также среди иностранных послов, использовали последний козырь — происхождение, уже в открытую «стыдились унижения Рюриковых державных наследников», с откровенной радостью слушали тех, кто называл Годунова тираном, готовящимся к свержению законной и древней династии.

Годунов догадывался о недовольстве князей, но в открытую бороться с ними не решался. Он обратился за помощью к митрополиту Дионисию. Тот внимательно выслушал правителя, призвал к себе в кремлевские палаты псковского героя Ивана Петровича Шуйского и Бориса Федоровича Годунова, долго и терпеливо говорил им о том, что страна нуждается в мире, что надо забыть все обиды, простить друг другу мелкие грехи и служить Отечеству верой и правдой. Знаменитый полководец из древнего рода Рюриковичей и не менее знаменитый новый политик и государственный деятель делали вид, что они понимают и разделяют мысли митрополита и готовы последовать его совету. Митрополит успокоился. Борис подал Ивану руку первым. Шуйский ответил на рукопожатие. Они поклялись быть верными друзьями, помогать друг другу во всех государственных делах.

Князь вышел на площадь перед Грановитой палатой, рассказал все собравшимся людям. Москвичи радовались. Вражда между этими деятелями ничего хорошего не сулила никому. Сил было много и у Шуйского, и у Годунова.

«Иван Петрович! Что вы наделали? И нас, и вас Борис погубит!» — крикнули из радостной толпы два купца, не уберегли себя, не смогли сдержаться. Шуйский промолчал, в толпе зашумели на несдержанных, а ночью их взяли люди Годунова и отправили так далеко, что больше о них никто не слышал.

Соперники Бориса в борьбе за власть решили нанести ему открытый удар. Понимая, что приязнь Федора к правителю во многом зависит от Ирины, митрополит Дионисий, Иван Петрович Шуйский с многочисленными единомышленниками из разных сословий договорились явиться к царю и просить его развестись с бесплодной женой, избрать себе другую супругу, чтобы та родила наследника престола.

В самом деле, без наследника никак нельзя! Род Рюриковичей в опасности! Нельзя доверять власть безродному Годунову! Доброхоты умирающего рода нашли сыну Грозного подходящую невесту, сестру Мстиславского, погибшего по воле Годунова, написали Федору послание.

Они все продумали до мелочей. Сестра Мстиславского, будь она женой царя, исхитрилась бы, нашла бы нужные слова, ласки, приговоры и… не видать бы Годунову его почета, славы, авторитета, отправился бы он по следам князя Мстиславского. Очень точен был расчет. Всего два момента не учли сторонники митрополита и Шуйского. Первое — блаженные (особенно блаженно влюбленные) не изменяют даже бесплодным женам. Второе — Борис не шутки ради и не по случаю взобрался на вершину власти, откуда он зорко следил за каждым движением противника.

Годунов не был Рюриковичем, и это ему помогло! Он не верил никому и ничему. Его не смутили искренние слова князя Шуйского во время их примирения, правитель не расслабился, не опустил вожжи.

Узнав о заговоре, он этакой кроткой овечкой явился к митрополиту и стал убеждать его в том, что развод при законной здоровой жене есть беззаконие, что делать этого нельзя. Дионисий был потрясен речью Бориса, а главное, тихим, пронизывающим душу голосом правителя, его всеубеждающей логикой. Он стоял перед Годуновым как провинившийся мальчишка. Плохи дела были у Рюриковичей. Борис Федорович, продолжая игру, обещал не мстить людям, которые, желая добра Отечеству, не знали, где это добро находится. А он знал.

Митрополит Дионисий разволновался от переполнивших его патриотических чувств, обещал ради спокойствия и мира внутри страны никогда больше не помышлять о разрушении царской семьи (а значит, и благополучия Годунова), а Борис в свою очередь поклялся не преследовать виновных в этом деле.

На том они и разошлись.

Исполняя обещания, правитель оставил заклятых врагов в покое. На некоторое время. За попытку разрушить супружеский союз Ирины и Федора пострадала ни в чем не повинная сестра князя Мстиславского. Летописцы не сообщают, как она отреагировала на планы знаменитых мужчин и что при этом думала, о чем мечтала. Отказаться от заманчивого предложения ей было бы трудно, как и любой княжне, как и любой девице на выданье. Она и не отказалась. И попала за это в монастырь. Чтоб другим девицам на выданье неповадно было мешать Годунову.

В Москве отнеслись к этому событию спокойно. Главное, чтобы царь здравствовал, чтобы не буйствовали в городе злые люди, чтобы не носились по улицам в ночные часы бешеные конники.

Годунов, однако, о мести не забыл. Он не стал ждать удобного случая для нанесения по врагу ответного удара, другие важные дела уже увлекли его, не оставляли времени на подготовку какого-нибудь изощренного ответа. Он соблазнился самым примитивным способом мести — ложным доносом.

Слуга князей Шуйских прибыл во дворец, доложил Годунову о том, что его господа вместе с купцами московскими замыслили измену царю. Этого доноса вполне хватило для начала следствия. Князей Шуйских, а также их друзей и единомышленников, дворян, купцов, слуг взяли под стражу. На представителей княжеского рода рука у палачей не поднялась, зато дворянам, купцам, слугам в те дни крупно не повезло. Пытали их самыми изощренными пытками, спрашивали при этом о заговоре, об участии в нем Шуйских и их друзей. Но заговора никакого не было. И доносчиков не было среди испытуемых. Они молчали. Они были верны своим князьям, своим господам, своей чести.

Доносчик остался один. Но Годунову больше и не нужно было! Дыма без огня не бывает. Приговор внешне выглядел несуровым. Всех князей Шуйских сослали в отдаленные области, лишь Василию Федоровичу разрешили жить в Москве, отняв у него при этом каргопольское местничество.

Друзей Шуйских разослали в места еще более отдаленные, благо у русских царей теперь появилась Сибирь. Больше всего не повезло в этом деле московским купцам: семерым из них отрубили головы.

Митрополит Дионисий и Крутицкий архиепископ Варлаам смело выступили против беззакония Годунова, во всеуслышание обвиняя его в тирании. Правитель без церковного суда лишил того и другого высокого сана и отправил в заточение в монастыри. В митрополиты был посвящен Ростовский архиепископ Иов.

Но на этом Борис не остановился. По свидетельству летописцев, он повелел удавить главных врагов своих из рода Шуйских: Андрея Ивановича и псковского героя Ивана Петровича. Их и удавили без особого труда. Рюриковичам был нанесен очередной страшный удар. Но шанс продержаться еще чуть-чуть у них был, только вот шанс этот был неспасительный: помощи им ждать было не от кого.

Об этом шансе Борис прекрасно знал. В Ливонии жила Мария, вдова короля Магнуса, дочь князя Владимира Андреевича Старицкого с двухлетней дочерью Евдокией. Годунов, общаясь с иностранцами, мог знать, что на Западе в XVI веке женщины восседали на престолах. Мария Тюдор, Мария Стюарт, Екатерина Медичи справлялись с монаршими обязанностями. На Русской земле эту роль вполне могла исполнить королева по отцу Магнусу, прямой потомок Рюрика, Евдокия!

Годунов и здесь поспел. Обольстив несчастную, бедствовавшую в Пильтене вдову богатыми обещаниями, он выманил ее из Ливонии, она, радостная, явилась в Москву и услышала суровый приговор: тюрьма или монастырь. Мария выбрала иночество, уговорив злодея оставить при ней дочь. Злодею было все равно, где губить двухлетнюю Евдокию, она вскоре умерла на руках у матери, как считают историки и летописцы, неестественной смертью. После этого Годунов мог немного передохнуть от утомительной борьбы с остатками могущественного рода.

Практически все исследователи того периода русской истории и биографии Бориса Годунова считают, что он уже в первые годы царствования Федора Ивановича мечтал о престоле: действительно, многие поступки его (особенно во время борьбы с Рюриковичами) говорят в пользу этого предположения. И если согласиться с тем, что правитель медленно и упорно расчищал перед собой дорогу к русскому престолу, то следующей жертвой его просто обязан был стать юный Дмитрий.

 

Где искать ошибку?

Царь Федор Иванович продолжал, по образному выражению Н. М. Карамзина, «дремать» на троне, не занимаясь государственными делами. «Федор вставал обыкновенно в четыре часа утра и ждал духовника в спальне, наполненной иконами, освещенной днем и ночью лампадами. Духовник приходил к нему с крестом, благословением, Святою водою и с иконою Угодника Божия, празднуемого в тот день церковью. Государь кланялся до земли, молился вслух минут десять и более; шел к Ирине, в ее комнаты особенные, и вместе с нею к Заутрене; возвратясь, садился на креслах в большой горнице, где приветствовали его с добрым днем некоторые ближние люди и монахи; в 9 часов ходил к Литургии, в 11 обедал, после обеда спал не менее трех часов; ходил опять в церковь к Вечерне и все остальное время до ужина проводил с царицею, с шутами и с карлами, смотря на их кривляния или слушая песни — иногда же любуясь работою своих ювелиров, золотарей, швецов, живописцев; ночью, готовясь ко сну, опять молился с духовником и ложился с его благословением. Сверх того всякую неделю посещал монастыри в окрестностях столицы и в праздничные дни забавлялся медвежьею травлею. Иногда челобитчики окружали Федора при выходе из дворца: «избывая мирские суеты и докуки», он не хотел слушать их и посылал к Борису» (этот фрагмент из сочинения Д. Флетчера Н. М. Карамзин в собственном переводе поместил в своем труде.

Своим поведением, беспомощностью, бездеятельностью царь Федор Иванович очень напоминает императора Гонория, короля Англии Эдуарда Исповедника, Инку Васкара и других последних представителей разных династий, а в чем-то и российского императора Николая II. Тяжкая доля выпала на этих добрых, смиренных, ни в чем не повинных людей. Им пришлось лицезреть печальный процесс гибели своей династии, целой эпохи в жизни своей страны и участвовать в этой драме.

Впрочем, Годунова мало интересовали моральные нюансы династических проблем. Он «всеми правдами и неправдами расчищал и укреплял себе путь к царствованию, очень заботился о том, чтобы своими деяниями на пользу народа и государства привлечь на свою сторону и народное сочувствие. Для достижения этой цели виднее всего была особенная заботливость именно о добром устройстве города Москвы, о безопасности народного жилища и вообще о городском благосостоянии народа», — пишет в «Истории города Москвы» И. Е. Забелин, высказывая общую для многих историков мысль о том, что Годунов, властолюб этакий, все хорошее делал (а он немало сделал хорошего!) только лишь из-за огромного желания стать царем, а не из каких-то иных побуждений. При этом исследователи биографии Бориса чуть ли не вменяют ему в вину, как становится ясно из приведенной цитаты Забелина, благие дела: специально, мол, натворил, злодей, дел добрых, чтобы охмурить народ! Какой нехороший человек Годунов: четырнадцать лет царствования Федора Ивановича хорошие дела делал, лжец такой-сякой! Четырнадцать лет!

«Многие грады каменные созда и в них превеликие храмы <…> и многие обители устрой — и сам богоспасаемый град Москву, яко некую невесту, преизурядною лепотою украси, многие убо в нем прекрасные церкви каменные созда и великие палаты устрой, яко и зрение их великому удивлению достойно; и стены градные окрест всея Москвы превеликие каменные созда, и величества ради и красоты проименована его Царь-град внутри же его и палаты купеческие созда во упокоении и снабдении торжников и иное многое хвалам достойно в Русском государстве устрой».

Четырнадцать лет до воцарения трудился в поте лица своего Годунов, для одной только столицы он сделал так много, что все, сотворенное в эти годы, считает И. Е. Забелин, составило новую эпоху в истории градостроительства. Но, оказывается, работал он не покладая рук лишь с одной целью: обмануть народ, обольстить его. Почему же так невзлюбили Годунова историки, почему даже явные его достижения некоторые исследователи очерняют, называют их вынужденными?

После разгрома князей Шуйских в 1586 году Годунов, по версии Н. М. Карамзина, Н. И. Костомарова, И. Е. Забелина и других, якобы боясь бунта и волнений московского люда, хорошо относившегося к проигравшим важную очередную битву за власть Рюриковичам и их сподвижникам, решил ублажить столичных жителей громадной стройкой.

По черте Земляной осыпи (Земляного вала) он повелел соорудить каменные стены. По цвету камня новый крупный район получил название Белый город, а чуть позже — Царь-град. Грандиозная по тем временам стройка велась семь лет, руководил ей русский архитектор Федор Конь. (Надо подчеркнуть, что во второй половине XVI в. в Москве и во всей стране появилось много отечественных мастеров строительного дела, своя русская школа зодчества. Федор Конь, например, возвел в 1595–1602 годах великолепные крепостные стены вокруг Смоленска.) На работах в Белом городе были задействованы москвичи, жители подмосковных сел и деревень занимались заготовкой и подвозом камня. Все они своевременно получали хорошее жалованье, но… делал это Годунов ради своих корыстных темных интересов. Какой нехороший Борис! Людей на большое дело организовал, деньги им платил, многих осчастливил, а сам, понимаешь, думку черную задумал, царем захотел стать! Как не стыдно ему было в глаза-то людям смотреть? Небось, догадывались они, неглупые от роду, почему так старается Борис. Догадывались. Но все равно радовались. Потому что людям всегда радостно было получать хорошие деньги за дело, которое еще и душе любо.

Годунова они в дни получения жалованья не ругали, а хвалили. Хвалили они его долго. Но что-то после гибели царевича Дмитрия с русским народом случилось для Годунова неожиданное, странное. Мудрый царедворец, тонкий знаток политических игр совершил какой-то грубый просчет в сложнейшей многоходовой комбинации, которая в конце концов Бориса к трону привела, дело всей его жизни погубила. Впервые об этой ошибке он мог задуматься уже после воцарения, даже после почти двухлетнего царствования, когда в конце 1600 года в народе слух пошел: царевич Дмитрий жив. Это была убийственная для родоначальника новой династии весть. Его поразило не то, что Дмитрий жив, а то, что народ принял этот слух за правду. Народ доверчив, но в меру, он знал это. «Оживить» в его сознании последнего сына Ивана Грозного мог в том числе и его просчет, о котором сам Борис Годунов долгое время не догадывался, уверенно играя партию своей жизни, а лучше сказать — уверенно проводя сеанс одновременной игры с очень серьезными соперниками, причем выигрывая почти у всех. Выигрывая с большим преимуществом. Выигрывая до конца 1600 года, когда на всех досках, где игра еще продолжалась, вдруг случилось страшное, непонятное, и Борис стал медленно упускать инициативу, сдавать позиции, нервничать в жестоком цейтноте. Если бы у него было время на раздумья, он хотя бы попытался отыскать ошибку, первопричину надвигающегося краха. Но у Бориса Годунова времени не было. Оно появилось у хронистов и авторов житийной литературы, у историков и писателей. Все они в поисках фактов и событий волей-неволей давали оценки тем или иным поступкам правителя, а позже царя, отвечая на вопрос, который безответно волновал Годунова: где же была совершена стратегическая ошибка? Почему слух о Дмитрии живом с легкостью огня в засушливое лето разнесся по стране? Когда началось то, что погубило дело Бориса?

 

Главная ошибка

После смерти в декабре 1586 года Стефана Батория — короля польского и великого князя литовского между Речью Посполитой и Русским государством началась долгая дипломатическая игра в выборы нового короля польского. Поляки еще в 1584 году, сразу после воцарения Федора Ивановича, знали, со слов своего дипломата Сапеги, что представляет собой новый русский монарх.

Польский дипломат находился в год смерти Грозного в Москве и после получения указания Батория вести себя с Федором жестко, наступательно, явился 22 июня на прием к царю. Цель у него была простая: востребовать от Федора возвращения отнятых русскими земель, установить границы, существовавшие во времена Витовта. Сапега увидел Федора на троне и несказанно удивился. Русский царь, с виду совсем ребенок, с детской наивной улыбкой, бледный, с увлечением рассматривал скипетр и тихо что-то говорил при этом обескураженному послу. «Хотя про него говорили, — напишет позднее Сапега, — что у него ума немного, но я увидел, как из собственного наблюдения, так и со слов других, что у него вовсе его нет!» Вот радость-то для всех недругов русских. Вот о чем могли мечтать они в счастливых снах: на Руси царь дурачок!

Но радость та была преждевременной. Потому что рядом с троном стоял Годунов. В 1584 году Сапега не придал этому обстоятельству большого значения. Но в 1586 году, после смерти Батория, поляки уже знали, кто на Руси царь, а кто — вершитель всех дел. Более того, к этому времени они, как и другие соседи Русского государства, догадывались о том, что в Москве грядут великие события и Годунов в них будет играть главную роль.

Дипломатическая игра в выборы польского короля закончилась явно не в пользу Москвы. Королем Речи Посполитой в 1587 году стал Сигизмунд III Ваза, крупный государственный деятель своего времени. В 1592 году он займет и шведский престол, а в начале XVII в. станет одним из организаторов интервенции в государство Московское.

Так, может быть, беды Годунова начались именно с осечки на польском дипломатическом фронте? Нет, ошибок русские в той схватке не совершили, как и в других международных делах. Стараясь не ввергать страну в военные конфликты, Годунов тем не менее доказал в 1590 году, что он может собрать, обмундировать и вывести на поля сражений крупные боеспособные войска. В начале того года русские собрали трехсоттысячное войско на северо-западных границах, объявив войну шведам, разбойничавшим в Заонежье, в Олонецкой земле, в долинах Ладоги и Двины.

В той войне принимал участие царь Федор Иванович. Вместе с царицей он выехал из Москвы в Новгород, затем, оставив супругу в городе, сел на боевого коня… Сделал он это не по собственной воле. Для счастливой жизни ему вполне хватало Московского Кремля, походов с женой по московским и подмосковным монастырям, но Годунову царь нужен был в той войне, царь нужен был войску. Борис собрал огромные силы. Русские полки возглавляли Федор Мстиславский, Дмитрий Хворостинин, сибирский царевич Маметкул, Ураз-Магмет Онданович Киргизский, известные в ратном деле воеводы. Руководить ими Борису было сложно из-за местнических в рядах полководцев настроений, с которыми боролись русские цари до него и будут бороться еще долгие десятилетия.

Федор Иванович, каким бы слабоумным его ни называли, удовлетворил просьбу правителя и, пока хватало у него сил, хотя бы своим присутствием и царственным видом помогал Борису совладать с местническим упрямством знатных полководцев.

В той войне Россия одержала победу, по своим последствиям незначительную. Шведы, не обладавшие столь громадными людскими ресурсами, достойно сражались против русских. Этот факт мог подсказать и Годунову, и воеводам, и царю многое: русские могли уже почувствовать пока еще едва заметное свое отставание в вооружении. Но они не почувствовали этого. Они надеялись на безграничные людские ресурсы, на огромные средства, с помощью которых всегда можно было собрать трехсоттысячное войско.

Никто из русских не обратил внимания на тот факт, что у шведов было людей гораздо меньше, но они были лучше оснащены и организованы. Годунова нельзя винить в том, что триста тысяч русских воинов не смогли одержать в той войне полную победу, хотя он на нее рассчитывал. Но помимо военных итогов и выводов после, мягко говоря неудавшейся затеи обнаружилась в той кампании еще одна, на первый взгляд незначительная, деталь, которая говорит о том, что даже в 1590–1591 годах положение правителя не было прочным и устойчивым.

Все иностранные министры и монархи той эпохи, принимая посланников Москвы, первым делом слышали от них следующее: Борис Федорович Годунов есть начальник земли; она вся приказана ему от самодержца и так ныне устроена, что люди дивятся и радуются. Цветет и воинство, и купечество, и народ. Грады украшаются каменными зданиями без налогов, без работы невольной, от царских избытков, с богатою платою за труд и художество. Земледельцы живут во льготе, не зная даней. Везде правосудие свято: сильный не обидит слабого; бедный сирота идет смело к Борису Федоровичу жаловаться на его брата или племянника, и сей истинный вельможа обвиняет своих ближних даже без суда, ибо пристрастен к беззащитным и слабым!

Казалось, такому авторитетнейшему человеку не стоило большого труда выиграть самому войну со шведами, без присутствия в войске царя. Нет! Все оказалось гораздо сложнее. «Всесильный правитель» просил царя сесть на коня, гарцевать перед воинами, поднимая их боевой дух, а заодно тихим голосом укоряя воевод в непослушании Годунову! Ситуация анекдотичная. «Вань, я медведя поймал». — «Ну так веди его сюда». — «А он меня не пускает…» «Я всесильный правитель при царе Федоре». — «Ну так правь воеводами!» — «А они меня не слушаются».

Не такой уж он был и всесильный, если не смог один справиться с войском. Приглашая царя поучаствовать в войне, он показал всему миру свою беспомощность не столько перед Рюриковичами, которых бил-бил не добил еще Грозный, затем добивал не добил сам Годунов, сколько перед обычаем. Физически уничтожив род Рюриковичей, оба эти государственных деятеля не смогли уничтожить местничество — древний обычай, прочно укоренившийся в сознании русского человека. Впрочем, эта его ошибка — призвать на помощь блаженного царя и устроить из войны спектакль с неизвестным финалом — была не самым главным его просчетом. Был еще один: Годунов неверно распорядился потоком богатств, поступавших из Сибири, Астрахани, Казани, из других регионов. И этот просчет не был для него лично судьбоносным.

В 1591 году греческое духовенство одобрило Соборной грамотой учреждение Московской патриархии. Как считает Карамзин, в этом важном деле особую роль сыграл Годунов, надеясь на то, что избранный не без влияния Бориса Федоровича первый Московский патриарх Иов будет верным сподвижником и единомышленником, помощником правителя, уже возмечтавшего о царской власти.

Однажды, как говорят летописцы, он призвал к себе предсказателей и спросил их о своем будущем. Волхвы ответили, что его ждет трон, но затем они добавили, что царствовать он будет всего лишь семь лет. На это счастливый Годунов воскликнул: «Хотя бы семь дней, лишь бы царствовать!»

Трудно сказать, реальна эта сцена или вымышлена, но именно в ней заложена та трагическая ошибка, которую совершил Борис Федорович и которая часто остается за пределами размышлений историков.

Вся жизнь Годунова, начиная с того момента, когда он был приближен ко двору после свадьбы Ирины и Федора, была нацелена на трон. И в этом ничего плохого для соотечественников и ничего опасного для «соискателя» нет. Он честно и с полной отдачей отрабатывал свое желание, являясь гарантом мира в стране, уже вплотную приблизившейся к гражданской войне и смуте. Его нельзя винить даже в том, что, имея для этого некоторую возможность, он не смог направить потоки богатств на развитие хозяйства страны, не попытался даже, используя опыт Строгановых, дать подобным людям возможность работать с полной отдачей. Совсем недавно многие историки, сетуя на отставание России от стран Запада, обвиняли во всем так называемое татаро-монгольское иго. Но после 1586 года, когда в Москву ежегодно стали поступать из Сибири сотни тысяч шкурок драгоценнейшего меха, у правителей и царей появилась прекраснейшая возможность «догнать и перегнать» страны Западной Европы. Борис Годунов в силу самых разных, в том числе и объективных, не зависящих от него причин об этом даже не подумал.

Он думал только о царской власти, считал, что родство с царем — не простое совпадение, что в нем, в родстве, — его шанс, и, чтобы его не упустить, он готов был принести в жертву всех стоящих на пути к успеху, не исключая и последнего малолетнего наследника.

Но что-то хитроумный правитель все же упустил из виду, что-то очень важное оставил вне поля своего внимания, и это невидимое нечто в итоге отозвалось бумерангом, погубило весь род Годунова.

Неужели он совсем не знал, какова природа царской власти, неужели думал, что некому в Русском государстве разгадать его планы, что сойдут ему с рук убийства наследников трона, как сходили с рук царю Ивану его многочисленные изуверства, что сумеет он задобрить народ и простит он, несмышленый, ему, все предусмотревшему, всех обезвредившему, многое за многочисленные льготы и послабления?

Он ловил на себе презрительные взгляды князей, бояр и людей чином пониже и раньше, до убийства царевича Дмитрия. И после смерти царевича не сразу молва зачислила его гибель за Борисом. Ученые, летописцы, писатели до сих пор размышляют, нужна ли была Годунову смерть царевича, мог ли он организовать убийство, было ли вообще убийство Дмитрия, кто из многочисленных лжедмитриев мог быть действительно царевичем…

Борис Годунов имел огромную власть, преданных ему, а лучше сказать — его деньгам, людей, готовых на все. Он мог бы организовать убийство наследника престола, за которым стояли еще не поверженные Рюриковичи, народ. Но! В 1561 году казаки помогли некоему греку Василиду, объявившему себя племянником самосского герцога Александра, захватить молдавский престол и править целых два года! Это было известно Годунову. В 1574 году казаки выступили с самозванцем Ивонией, назвавшимся сыном молдавского господаря Стефана VII. Через три года они помогли третьему самозванцу, Подкове, «брату Ивонии». Об этом Годунову тоже было известно. В 1591 году в истории украйной вольницы произошел четвертый аналогичный случай! Самозванщина мутила головы казаков и всех любителей половить рыбку в мутной воде в смутные дни. Борис Годунов понимал, что мертвый Дмитрий мог стать для него врагом куда более страшным, чем живой.

Так или иначе, но 15 мая 1591 года царевич Дмитрий был убит в Угличе во дворе царского дворца. На крик кормилицы, свидетельницы преступления, прибежала мать, а затем и толпы людей, озверевших, готовых убивать всех, причастных к убийству. В тот день погибли в результате обычного самосуда несколько человек. Только после этого город затих.

«Когда известие об убиении царевича пришло в Москву, — вспоминал позже Исаак Маас, — сильное смущение овладело и придворными, и народом. Царь Федор в испуге желал, чтобы его постигла смерть. Его по возможности утешили. Царица также была глубоко огорчена, желала удалиться в монастырь, так как подозревала, что убийство совершилось по внушению ее брата, сильно желавшего управлять царством и сидеть на троне». С сестрой Борис тоже договорился быстро, успокоил ее. А о народе он в те дни еще и не думал как о серьезном своем сопернике. Хронограф Сергей Кубасов пишет о том, что Борис, видя возмущение народа по поводу убиения Дмитрия, «послал по Москве людей запалить славные дома, чтобы отвлечь подданных от угличского дела и занять их делами личными». Сам Сергей Кубасов не видел и не слышал, как Годунов раздавал приказания о поджогах, но важно здесь другое: он слушал слухи, Годунов не обратил в тот момент на слухи никакого внимания. Он уже научился, привык не считаться с толпой, не видеть ее. Зато она его видела очень хорошо.

Вскоре в Углич прибыла следственная комиссия из трех человек: князя Василия Ивановича Шуйского, окольничего Андрея Клешкина и дьяка Вилузгина. Две недели они пытались найти улики… самоубийства царевича Дмитрия, якобы зарезавшего себя ножом во время приступа падучей, и, собрав необходимый материал для отчета, вернулись в Москву.

И с этого момента Годунов перестал чувствовать себя спокойно. Сколько-нибудь обоснованно изложить версию о самоубийстве не удалось, но именно ее и приняли, несмотря ни на что. Уже один этот факт мог насторожить всех заинтересованных: эпилепсия не столь уж редкая болезнь, но не так часто в припадке падучей больные убивали себя.

Не имея серьезных доводов и, главное, возможности высказать свое мнение, народ молчал. Ждал. Недолго ждал.

Федору поднесли доклад Собора, который был созван специально для рассмотрения этого дела. В докладе говорилось: «Жизнь царевича прекратилась судом Божиим; Михайло Нагой есть виновник кровопролития ужасного, действовал по внушению личной злобы и советовался с злыми вещунами, с Андреем Мочаловым и с другими; граждане углицкие вместе с ним достойны казни за свою измену и беззаконие. Но сие дело есть земское: ведает оное Бог и государь; в руке державного опала и милость. А мы должны единственно молить Всевышнего о царе и царице и тишине и благоденствии народа!»

Федор выслушал доклад и передал дело боярам, приказав казнить виновных. Это действительно слабоумное решение ставит под сомнение «блаженность» царя, блаженные не убивают. Самое большее, на что они способны, — предсказывать. Федор, то ли устав блаженствовать, то ли действительно был он ленивым недоумком, этим приговором обрек на смерть более двухсот ни в чем не повинных людей. Исполняя волю царя, одних несчастных казнили, другим отрезали языки, многих бросили в темницы, выслали большую часть населения Углича в сибирский город Пелым. Это был один из самых глупейших приговоров за всю российскую историю. Борис Годунов, от которого во многом зависело окончательное решение царя, проявил в тот момент политическую близорукость. Возвысившись над всеми у трона, он к этому времени превратился в самоуверенного правителя, пренебрегающего мнением и оценками народными его собственных действий. Да, на вид народ — это толпа, она безлика, тупа, бараноподобна. Однако она конденсирует плюсы и минусы человеческих настроений, раз речь идет о поисках справедливости, то она идет не о толпе, а о народе. И этими процессами правители обязаны уметь управлять. Годунов мог бы смягчить приговор слабоумного, но он этого не сделал. И ответ пришел тут же — народ, не имея иных средств борьбы с зарвавшимся правителем и слабоумным Рюриковичем, вспомнил одно свое старое-старое средство — слухи. Не со зла вспомнил, но от обиды за двести невинно убиенных и тех, кому вырезали якобы за ненадобностью языки в городе Угличе.

В конце июня до Москвы дошла страшная весть о том, что к столице продвигается громадное войско крымского хана. Годунов в этой ситуации вел себя достойно: не паниковал, разослал по всем городам гонцов, повелел через них воеводам срочно отправляться в поход к Серпухову, где был назначен сбор войск, принял меры предосторожности в Москве, вспоминая разорительное нашествие Девлет-Гирея в 1571 году, когда огонь спалил всю столицу.

В начале июля войско Казы-Гирея подошло к столице. Борис облачился в доспехи, сел на боевого коня. Федор передал ему всех своих телохранителей, которые до этого всегда находились при нем, ушел вместе с Ириной в палату и стал там молиться. Годунов в сопровождении царской свиты прибыл в войско, передав бразды правления князю Мстиславскому, окружил себя воинской думой из шести полководцев. И битва началась. Отчаянная битва равных по силе соперников.

Федор в тихой палате истово молился, просил Бога помочь его подданным одолеть заклятого врага. Устав молиться (а бой все продолжался), царь по обыкновению крепко заснул, проспал более трех часов, проснулся в добром расположении духа, увидел рядом стоявшего Григория Васильевича Годунова, напуганного ходом сражения, заплаканного, и сказал ему с тихой улыбкой праведника: «Не плачь. Мы победим!»

Русские одолели-таки крымцев, те побежали домой. Мстиславский и Годунов организовали погоню. Затем между ними возник инцидент, впрочем, незначительный, но все кончилось миром: блаженный царь не стал выделять из них главного, наградил обоих золотыми португальскими медалями. И других героев не обделил. Казалось, все должны были радоваться — такая удача! И радовались, и пировали, и раздавали всем царские милости.

И вдруг мрачнее тучи стал Борис. Пошел по Русской земле упрямый слух о том, что это он, Годунов, загубив наследника престола, призвал из Крыма Казы-Гирея, чтобы с его помощью захватить царский трон. Это было невероятно! В это поверить мог только безумец! Годунов приказал отрезать сотням жителей Углича языки, чтобы народ молчал. Он не стал молчать, возроптал на своем языке, на языке слухов.

Годунов озлился, послал верных людей в города, откуда растекались по стране фантастические слухи, и начались слежка, доносы, в том числе и ложные, началась резня. Многие города, особенно Алексин, пострадали так же, как и Углич. Годунов победил в этой схватке. Но народ не смирился с поражением. Он не способен еще был мстить, но прощать подобные над собой изуверства ему уже порядком надоело. Годунов этого не замечал. Он продолжал управлять государством уверенно и спокойно. В 1597 году Борис уверенно «подтвердил закон о прикреплении крестьян к земле», то есть отменил Юрьев день окончательно. В этом указе было объявлено о поимке бежавших из поместий крестьян в течение пяти лет. Те, кто не хотел быть пойманным, уходили на юг к вольным казакам. Прикрепление крестьян к земле было объективно необходимо государству, закабалив одних людей, оно улучшило положение других служилых людей. Отмена Юрьева дня и последующее издание холопского закона очень не понравились тем, кто превращался после полугода работы на хозяина в крепостного. Борис Годунов иного способа придержать людей в центральных районах страны не нашел. Но народ не принял душой отмену Юрьева дня, не изъявил никакого желания добровольно превращаться в холопов. То там, то здесь начались крестьянские волнения.

А 7 января 1598 года после недолгой, но тяжелой болезни умер царь Федор Иванович. Тихо умер, без хлопот. Уснул с блаженной своей улыбкой и не проснулся. Он и жил так же нехлопотно, о чем мастерски написал Карамзин: «Двор московский отличался благолепием. Не одни любимцы державного, как бывало в грозные дни Ивановы, но все бояре и мужи государственные ежедневно, утром и ввечеру, собирались в Кремлевских палатах видеть царя и с ним молиться, заседать в Думе (три раза в неделю, кроме чрезвычайных надобностей: в понедельник, в среду и в пятницу, от семи часов утра до десяти и более) или принимать иноземных послов, или только беседовать друг с другом. Обедать, ужинать возвращались домой, кроме двух или трех вельмож, изредка приглашаемых к столу царскому: ибо Федор, слабый и недужный, отменил утомительные, многолюдные трапезы времен своего отца, деда и прадеда; редко обедал и с послами. Пышность двора его увеличивало присутствие некоторых знаменитых изгнанников Азии и Европы: царевич хивинский, господари молдавские (Стефан и Дмитрий), сыновья Волоцкого, родственник императоров византийских, Мануил Мускополович, селунский вельможа Дмитрий и множество благородных греков являлись у трона Федора, вместе с другими чиновными иноземцами, которые искали службы в России. Перед дворцом стояло обыкновенно 250 стрельцов с заряженными пищалями и фитилями горящими. Внутреннею стражею палат Кремлевских были 200 знатнейших детей боярских, называемых жильцами: они, сменяясь, ночевали всегда в третьей комнате от спальни государевой, а в первой и второй — ближние царедворцы, постельничий и товарищи его, называемые спальниками; каждую дверь стерег истопник, зная, кто имел право входить в оную. Все было устроено для порядка и важности».

Историки, писатели и мыслители в своих оценках и характеристиках царя Федора Ивановича и его роли в истории Русского государства единодушны, но теплоты и человечности в этих оценках, пожалуй, больше у Н. М. Карамзина, а в теплоте этой кроется одна мысль, ускользающая от взоров холодных людей, ценящих лишь ощутимые и зримые победы.

«Народ любил Федора, как Ангела земного, — писал Н. М. Карамзин, — озаренного лучами святости, и приписывал действию его ревностных молитв благосостояние отечества; любил с умилением, как последнего царя Мономаховой крови».

Народную любовь проигнорировал Борис Федорович. Но уже через полтора года после восшествия на престол он если не пожалеет об этом, то очень удивится действиям тех, кто поначалу уважал его, затем боялся и в конце концов невзлюбил.

В жизни Федора Ивановича можно найти некие «душевные» параллели, которые роднят его, например, с упомянутым выше Эдуардом Исповедником и с другими монархами отживших свой век династий, отличающимися кротким нравом, таким кротким, что у некоторых людей некротких появляется вдруг подозрение об их умственных способностях.

Но кроткость — это не порок. И очень часто она бывает… вынужденной.

Основные события жизни Федора Ивановича

1557 год. У первой жены Ивана IV Васильевича Анастасии Романовны Захарьиной-Юрьевой родился сын Федор.

1582 год. 19 октября у седьмой жены Ивана Грозного Марии Федоровны Нагой родился сын Дмитрий.

Иван Грозный убил своего старшего сына Ивана Ивановича.

1584 год. После смерти Ивана Грозного 4 мая царем стал Федор Иванович, но фактическая власть перешла к пентархии, которую вскоре уничтожил Борис Годунов, ставший на годы царствования Федора Ивановича полновластным правителем Русского государства.

31 мая Федор Иванович венчался на царство.

Борис Годунов усмирил восставших в Казанской земле, продолжил завоевание Сибири.

В мае в Москве был подавлен мятеж, спровоцированный рязанскими дворянами Ляпуновым и Кикиным. Одного из членов пентархии — Бельского по требованию бунтовщиков отправили в ссылку.

Воеводы Нащокин и Волохов основали Архангельск.

1585 год. Борис Годунов разоблачил заговор Шуйских, Воротынских, Головиных и Мстиславского, пытавшихся заманить его на пир и убить. Мстиславского постригли, остальных сослали. Шуйских Борис пока не тронул.

Михайло Головин ушел к Баторию, косвенно подтвердив своим бегством серьезные намерения заговорщиков.

В декабре между Русским государством и Швецией заключено перемирие на четыре года без всяких территориальных уступок. Налаживались отношения с Данией.

Русские восстановили Терскую крепость на Кавказе и взяли под свое крыло Грузию, которой постоянно грозили то османы, то персы, а царь Федор стал именоваться в официальных документах государем земли Иверской, грузинских царей и Кабардинской земли, черкасских и горских князей. Пока — только на бумаге.

1586 год. В декабре умер Стефан Баторий. Началась кампания по выбору короля Польши. В ней принимал участие и Федор Иванович.

В Москве вокруг Большого посада был заложен Белый город, или Царев град.

Иван Петрович Шуйский принародно заявил о дружбе с Годуновым.

Сибирь поставила в казну двести тысяч соболей, десять тысяч черных лисиц, пятьсот тысяч белок, много бобров и горностаев.

1587 год. Борис Годунов, явно заигрывая с английской королевой Елизаветой, разрешил ее подданным торговать в Русском государстве беспошлинно.

13 декабря в Кракове коронован Сигизмунд. Оказавший ему помощь канцлер Ян Замойский выдвинул перед своим ставленником условие воевать с Русским государством, взять Москву или хотя бы Смоленск.

Крымцы осуществили два налета на Украину.

1588 год. В июле в Москву приехал патриарх Константинопольский Иоаким. В Москве была учреждена Московская патриархия.

1589 год. В январе был избран первый патриарх всея Руси, ставленник Годунова Иов.

Новый крымский хан Казы-Гирей сообщил Федору Ивановичу о нападении крымцев на Литву и Галицию.

1590 год. Федор Иванович принял личное участие в очередной войне со Швецией. Она прошла удачно для русских, которые отвоевали Ямы, Иван-город, Копорье, взяли большую добычу, в том числе огнестрельное оружие.

1591 год. 1 января заключено перемирие с Польшей на двенадцать лет.

15 мая в Угличе при неясных обстоятельствах погиб царевич Дмитрий.

2 июня Василий Шуйский доложил Боярской думе результат расследования, согласно которому царевич Дмитрий сам зарезал себя в эпилептическом припадке.

В июне в Москву доставлена из Константинополя Соборная грамота, одобряющая учреждение Московской патриархии.

В Москве вспыхнул пожар. Годунов повелел взять под арест людей Афанасия Нагого, якобы повинных в поджогах. Их не казнили.

Казы-Гирей осуществил поход на Москву. Русские одержали победу в битве под Москвой. В народе пошел слух о том, что Борис Годунов якобы специально пригласил Казы-Гирея, надеясь с его помощью занять московский трон.

Виновников в организации волнений в Угличе казнили, горожан сослали в Пелым.

Во время нашествия Казы-Гирея шведы устраивали налеты на северо-западные русские земли.

1592 год. Был отменен Юрьев день.

Жена Федора Ивановича Ирина родила дочь Феодосию. Девочка умерла через год. Опять появились слухи о том, что Феодосия умерла не своей смертью.

Зимой русские начали успешные боевые действия против шведов.

Люди Годунова ловили распространителей слухов, которых и губили и пытали нещадно.

1593 год. В Москву явился посол шаха Аббаса I Великого с ласковым письмом царю Федору от своего повелителя. Шах уступил русским Иверию, в чем не последнюю роль сыграл знаменитый герой Грузии Великий Моурави — Григорий Саакадзе.

В январе было заключено новое перемирие со Швецией, королем которой после смерти Иоанна в ноябре 1592 года стал его сын Сигизмунд.

Восстановив город-крепость Курск, основав Ливны, Кромы, Воронеж, царь Федор Иванович повелел строить Белгород, Оскол, Валуйку, пытаясь перекрыть все дороги, ведущие из Крыма в Москву.

Федор тщетно пытался с помощью султана воздействовать на чрезмерно активного Казы-Гирея.

1594 год. С Казы-Гиреем обменялись грамотами. Три года крымцы, помогавшие султану в войне против Венгрии, Русь не беспокоили.

Москва послала австрийскому императору на военные издержки против султана меха на громадную сумму. Толку от этого не было никакого, зато фурор в Европе русские послы произвели.

1595 год. Между Швецией и Русским государством заключен «вечный мир».

Продолжалась «письменная связь» русского царя и английской королевы, очень заботящейся о своих подданных — купцах, торгующих в России.

Царь Федор объявил себя владыкой Киргизской Орды.

1596 год. Королева Елизавета поблагодарила царя Федора за его внимательное и доброе отношение к английским купцам. (Немцы и купцы других стран не очень-то радовались условиям своей торговли с Москвой.)

Началось строительство крепости в Смоленске. Оно продолжалось четыре года.

Ослеп Семен Бекбулатович, один из возможных, хотя и маловероятных претендентов на московский трон. Слухи и это несчастье приписали Годунову.

1598 год. 7 января царь Федор Иванович умер.

 

Основатель династии?

Английский дипломат Джайлс Флетчер был послом в Москве в 1588–1589 годах. Еще живы были царевич Дмитрий, королевна Евдокия, внучка Владимира Андреевича Старицкого, еще не был ослеплен и сослан Семен Бекбулатович, еще сильны были некоторые представители рода Рюриковичей.

Вернувшись на родину, Д. Флетчер написал и издал в 1591 году (до гибели царевича Дмитрия) книгу «О государстве Русском». В этом сочинении, в частности, сказано: «Младший брат царя (Федора Ивановича), дитя лет шести или семи, содержится в отдаленном месте от Москвы (т. е. в Угличе) под надзором матери и родственников Нагих. Но, как слышно, жизнь его находится в опасности от покушения тех, которые простирают свои виды на престол в случае бездетной смерти царя». Там же английский дипломат делает вывод о том, что «царский род в России, по-видимому, скоро пресечется со смертью особ, ныне живущих, и произойдет переворот в русском царстве».

Этот вывод конечно же не является плодом размышлений одного только английского дипломата. Наверняка подданные Федора Ивановича, способные трезво анализировать ситуацию, догадывались, чем закончится история Рюриковичей. Смена династий в Русском государстве действительно была исторически неизбежна, в Москве даже действовали люди, готовые занять престол.

В этой борьбе, потаенной, коварной, Борис Годунов имел в 1584 году значительное преимущество: тогда только-только воцарившийся Федор Иванович начал щедро раздавать милости, подарки и дары, желая хоть таким образом загладить вину своего предшественника перед подданными. Многих он в те дни осчастливил, а брата своей жены, Бориса Годунова, сделал страшно богатым человеком. Слово «страшно» употреблено здесь намеренно, потому что богатство в руках таких людей может не только превратиться, и в руках Годунова оно превратилось, в средство достижения личных целей, удовлетворения личных амбиций и осуществления своих потаенных помыслов, но может влиять даже и на ход истории, как в данном случае оно повлияло на ход истории Русского государства.

По оценке того же Д. Флетчера, Борис Годунов имел со своих владений, дарованных ему царем, доход, который позволял ему выставлять при надобности крупное войско. С такими огромными средствами да при его организаторском таланте правитель за время царствования Федора Ивановича сумел создать политический капитал, и немалый: обеспечил себе поддержку духовенства, международную известность, окружил себя людьми, готовыми за деньги исполнить любые его поручения. Можно без преувеличения сказать, что более могущественного и влиятельного политического и государственного деятеля в Восточной Европе в 1598 году не было. Общественность, свою и зарубежную, методично готовил он к признанию за ним одним права на занятие царского престола.

А когда пришел срок, он взял власть не грубо — изящно, вынудив предварительно попросить себя, поуговаривать стать царем на Руси. Да не только бояре просили, но и духовенство, и народ. Об этом великолепном политическом спектакле написано много. Но главное в нем стоит отметить: в той сцене упрашивания Годунов праздновал публично победу над боярами, пытавшимися всеми средствами и любой ценой ограничить самодержавие, установить над царем думский контроль.

После заседания Собора, на котором волю Годунова диктовал патриарх Иов, было назначено три дня молитв и поста. Три дня молились русские люди, отмаливали грехи свои, очищали себя постом. Очистились.

И двадцатого февраля патриарх Иов во главе выборных со всей Русской земли людей (впрочем, преобладали на том Соборе москвичи) отправился из Кремля в Новодевичий монастырь, где Годунов — этот гениальный сценарист, режиссер и дирижер — молился. Чуть меньше пятисот человек пошли из Кремля в Новодевичий к молебну, но с каждым шагом к торжественной процессии присоединялись новые люди. Народ, как известно, зрелища любит. А тут еще, если верить летописцам, люди Годунова стали стращать доверчивых москвичей, пугать их: если не пойдете уговаривать Бориса на царство, то по два рубля пени сдерем с вас. Почему не пойти? Пойдем! Люди, конечно, понимали, что если Годунова не просить на царство, то его и не поставят, тогда брать пени некому будет — разбегутся от него «верные люди». Но все равно шли. Почему? Потому что спектакль.

Пришел народ к Годунову в Новодевичий монастырь. А тот сказал Иову: «Не буду я царствовать, не мое это дело». Патриарх вернулся к людям, объявил им решение Бориса и сказал, что назавтра надо принести к нему икону Богородицы. «А уж если он опять откажется, то отлучу его от церкви», — заявил решительно патриарх. Интрига-то какая! А вдруг и впрямь отлучит? Как тут не пойти на следующий день к Борису на поклон?

Двадцать первого февраля еще больше народу собралось, во всех московских церквах зазвонили колокола, и под звоны колокольные отправилась Москва в Новодевичий монастырь. Отлучат или не отлучат?

Поначалу казалось, что Бориса надо отлучать от церкви: опять заартачился Годунов! Уж и сестра его, сданная им в монастырь и в иночестве принявшая имя Александры, уговаривала брата, и патриарх грозился очень артистично отлучить непослушного от церкви, и народ давил из себя слезу на февральском морозце, а он все упирался, не хотел брать царство. Но вдруг устал от всего этого спектакля, сдался и согласился! Только не плачьте, не уговаривайте, не давите из себя слезы на морозе — буду царствовать!

И стал Борис Годунов царствовать. И делал он в первый год все для людей. «… Он освободил весь сельский народ от податей на один год, а равно и всех иногородцев от платежей. Всем торговым людям Борис дал право беспошлинной торговли на два года, служилым людям выдал одновременно годовое жалованье… Закрыл кабаки… Преследовал бесчинное пьянство, что нравилось добронравным людям. Сидевшие в тюрьмах получали свободу, опальным прежнего царствования давалось прощение; вдовы, сироты, нуждающиеся получали от щедрот царя всепоможение. Борис непрестанно кормил и одевал неимущих. Казней не было. Борис даже воров и разбойников не наказывал смертью…»

Какой замечательный царь! Но почему же, почему в народе потаенно, с самых первых дней царствования Годунова росло недовольство им, его политикой? Почему? Может быть, люди не могли простить ему невинных жертв — но Ивана-то IV Васильевича он все равно не превзошел! Может быть, они обиделись на него в те дни, когда стояли у Новодевичьего монастыря, а люди Годунова беззастенчиво пинали их в спины и шипели зло: плачьте! — но не такая уж это невидаль, да еще в те времена, чтобы помнить лицемерие сие всю жизнь. Или все-таки спектакля натужного православный народ и не простил ему? Почему народ московский не принял Годунова?

Любое государство развивается по чрезвычайно сложным законам. Существует среди них и такая закономерность движения от генераторов политических идей к их реализаторам, далее — к накопителям и затем к потребителям.

Ивана III Васильевича (тоже Грозного) с некоторыми оговорками можно назвать генератором идеи единодержавного национального Русского государства. Судебник 1497 года — правовое воплощение этой идеи. Василий III Иванович по сути своей был реализатором, он своей экономической деятельностью укрепил замысел отца. Иван IV Васильевич, используя достижения деда и отца, стал накапливать богатства, в том числе и территориальные, незаметно даже для самого себя создавая условия для генерации новой идеи. А какой она будет, определяло время потребителей, они отсеивали, использовали и присваивали, проверяли на зуб, на запах и вкус, на прочность государственное творчество предшественников.

Период правления и царствования Бориса Годунова является ярко выраженным временем потребителей, у которых есть все: идеи, материальные богатства и т. д. Можно жить, ничего нового не создавать, ничего не выдумывать, не генерировать, все в основном создано — нужно просто использовать, брать, хапать, как в народе говорят, загребать, плохо представляя себе, даже совсем не представляя, откуда все взялось: это золото, эти меха, откуда соль, хлеб, металл, откуда сказания, откуда молитвы взялись на этой земле.

Но, может быть, все сказанное Бориса не касается — бездельником на троне его не назовешь. После нашествия Казы-Гирея в 1591 году Борис Годунов организовал московский люд на крупное строительство нового города. Действительно, в течение одного года вокруг всех посадов была возведена деревянная крепостная стена, скрепленная высокими башнями, мощными воротами. Новый город называли Скородумом и Скородомом, так как его быстро задумали и быстро построили. Он представлял собой кольцеобразный четырнадцатикилометровый красивый дом, которым восторгались не только русские люди, но и иностранцы. Для строительства этого уникального сооружения потребовалось много леса. Заготовители и подвозчики, а также мастера-строители получали хорошее жалованье и славили по справедливости Бориса Годунова, тогда еще правителя.

В 1600 году архитектор Бон Фрязин построил в Кремле колокольню «Иван Великий» высотой в 81 метр. В царствование Годунова народ называл ее «Годунов столп». Существует предположение о том, что задумана она была еще и как смотровая, сторожевая башня, с высоты которой обозревались подступы к Москве.

К зданию Посольского приказа, возведенному еще в 1565 году, Годунов в 1602–1604 годах пристроил большое здание для приказов (присутственных мест). В те же голодные годы, чтобы дать людям возможность заработать на хлеб, он соорудил здание в Кремле на взрубе, впоследствии названное Запасным двором.

В 1595 году, после пожара, уничтожившего весь Китай-город, Годунов организовал строительство новых каменных торговых рядов, чем очень потрафил купцам.

Архиепископ Елассонский Арсений, приверженец Бориса Годунова, составил список его дел, который приводит в своем сочинении «История города Москвы» И. Е. Забелин: «Он (царь Борис), говорил архиепископ, возобновил и украсил многие церкви и монастыри; храм Богородицы (Успенский собор), патриархию покрыл железною крышею; украсил, возвысил и покрыл золотом большую колокольню (Ивана Великого); в большом дворце внутренние палаты золотые расписал живописью (Грановитую палату); воздвиг вновь большой дворец близ реки Москвы (на взрубе, как выше упомянуто); построил большой мост в середине Москвы со многими намарами (лавками, мост через Неглинную, у Воскресенских или Неглиненских ворот); еще воздвиг с основания большой храм Николая Чудотворца в Москве на Арбате (Николы Явленного); устроил много серебровызолоченных рак, украсив их многочисленным жемчугом и драгоценными камнями и переложив в них чудотворные святые мощи святых, просиявших в Москве и во всей России, иже во святых митрополита Московского и всея России Алексея чудотворца, св. Блаженного Василия чудотворца, преподобного Макария Калязинского чудотворца, преподобного Пафнутия Боровского чудотворца, устроил и другие многие ковчеги из чистого золота и положил в них все святые частицы мощей, которые находились в царской казне и которые патриарх вместе с царем и со всем архиерейским и священным чином приносят в Великую пятницу с торжественною литаниею в соборную церковь Пресвятой Богородицы и поют великие часы и после часов и вечерни снова относят в соборный храм Благовещания в казну, где они хранятся. Этот же царь устроил плащаницу с изображением Господа Христа с Божьей матерью, двенадцатью апостолами и Иосифом и Никодимом из чистого золота тонкой работы, достойной удивления. На изображение Господа Христа пошло чистого золота 200 литр и на изображение апостолов по 200 литр. Он же отлил два больших колокола, один для Москвы, в который звонят в великие праздники, а другой в монастырь св. Троицы. Подобной величины колоколов и такой красоты нельзя найти в другом царстве во всем мире. Он возобновил и украсил девичий (Новодевичий) монастырь близ Москвы и совершил многочисленные другие прекрасные дела и украшения».

Действительно, все это в Москве построено и украшено при Годунове, но по его ли почину, по великой ли его идее об устройстве земли Русской сделано все это или из желания заработать очки у глазастого и языкастого народа московского?

Борис Годунов был гениальным потребителем. Об этом говорит в своем очерке и Н. И. Костомаров: «Ничего творческого в его природе не было. Он не способен был сделаться ни проводником какой бы то ни было идеи, ни вожаком общества по новым путям: эгоистические натуры менее всего годятся для этого». Нельзя согласиться с категоричным приговором эгоистическим натурам, потому что и среди них были великие генераторы, например, тот же Александр Македонский или Чингисхан. Не эгоистичность, а именно ярко выраженная потребительская сущность Бориса Федоровича, оказавшегося ко всему прочему в потребительской эпохе истории страны, определяла его политические и человеческие возможности. В качестве государственного правителя, совершенно справедливо подметил Н. И. Костомаров, он не мог быть дальнозорким, понимая только ближайшие обстоятельства, и пользоваться ими мог только для ближайших и преимущественно своекорыстных целей.

Весной 1598 года до Москвы дошли слухи о том, что крымский хан двинулся с крупным войском в центр Русского государства. Годунов — прекрасный организатор, ничего не скажешь — собрал под Серпуховом крупнейшее за всю предыдущую историю Руси войско, по сведениям летописцев, в нем было около полумиллиона человек.

Великий Собор, полностью подчиненный его воле, повелел боярам и дворянам забыть местничество, и знатные воины исполнили этот приказ, они становились в строй по первому слову Годунова, не спрашивая, где им положено стоять согласно разрядным книгам, в которых тщательно велись записи (своего рода военная летопись) о том, какой князь или боярин, дворянин или воевода командовал таким-то полком, чтобы потомки его знали и свой полк, и свой чин. Подобная практика часто очень мешала выявлять талантливых военачальников… Борис в том царском походе разрешил все связанные с местничеством проблемы.

Воины подчинялись ему беспрекословно. Он ощущал себя на вершине счастья. Вероятнее всего, тот поход явился апофеозом политической карьеры Годунова. Царь, еще, правда, не венчанный на царство, так полюбил военное дело, что ежедневно устраивал смотры, руководил войсками — это очень будоражило его тщеславие.

Крымцы не появились. То ли испугались они пятисоттысячной армии, то ли слухи оказались ложными, то ли царь-батюшка сам запустил их через своих людей (есть и такие предположения), но 18 июня вернулся в русский лагерь посланный к Казы-Гирею гонец и сообщил Годунову о том, что крымский хан очень ласково его встретил, «наградил деньгами и чином».

Эта демонстрация силы Годунова, но отнюдь не Русского государства, породила и порождает до сих пор разные толки среди военных специалистов и историков. Но был ли то очередной спектакль или нет, а Борис свое дело сделал, политические дивиденды себе обеспечил, по-доброму простился с войском и, оставив на полумиллионный пикник яства, мед, вино, одарив бархатами и парчами чиновников и воевод, поехал в Москву. Прямо царь Дарий, на которого в Европе не нашелся, к счастью для русских людей, юноша Александр.

Первого сентября 1598 года Годунов уверенно венчался на царство. Уже в январе следующего года в Москву прибыл победитель Кучума воевода Воейков, после чего освоение Сибири приняло еще более широкий размах, а значит, увеличилось количество шкурок ценнейшего меха, поступавшего в Москву.

Дела международные развивались успешно. Все шло хорошо у основателя новой династии. И вдруг…

 

Война со слухами

В конце 1600 года среди самых разных русских людей слух пошел упрямый, будто бы не убили царевича Дмитрия, спасли его, припрятали до поры до времени добрые люди. Об этом узнал Борис Годунов, содрогнулся сердцем. Злым он себя никогда не считал, даже тогда, когда замысливал лютые казни против врагов, оттесняя их подальше от царей: сначала от Ивана Грозного, затем — от его сына. И теперь он себя злым не считал, но дело было очень серьезным, и царь Борис вступил в войну с невидимым, грозным врагом — со слухом народным — не задумываясь.

С первых же дней этой ни на день не прекращающейся битвы Годунов резко изменился. Если раньше он старался быть на виду у всех этаким спокойным, умудренным многолетней работой на вершине власти, то теперь лицо его стало мрачным, взгляд — недоверчивым, слово — резким. Через верных людей царь пытался отыскать следы того, кто называл себя царевичем Дмитрием, но сделать ему это не удалось. И тогда он нанес удар по предполагаемым противникам: отправил в ссылку Богдана Бельского, который был ближе всех к Дмитрию, а затем — бояр Романовых, приходившихся Федору Ивановичу двоюродными братьями. С точки зрения добросовестного сыщика, он сделал верный ход: удалил подальше от столицы тех, кому распространение слухов было наиболее выгодно. Самого мудрого из Романовых — пятого двоюродного брата Федора Ивановича насильно постригли под именем Филарета в монастыре Антония Сийского.

Но слухи о царевиче Дмитрии, который якобы жив, не утихали — наоборот, распространялись все быстрее по огромной стране.

Годунов, не понимая, куда может привести его каждый сделанный им неосторожно шаг, нанес второй удар по возможным распространителям зловредных слухов: в ссылку отправились близкие Романовым люди: Черкасский, Репнины, Пушкины и другие.

Слухи не угасли.

Страна наводнилась шпионами. Сначала ими становились только близкие Годунову люди, но вскоре шпионили уже и попы, дьяконы, бояре, холопы… Доносили друг на друга все, даже родственники. За каждый сколько-нибудь обоснованный донос холопы, например, получали свободу, остальные — хорошо награждались либо из казны, либо из средств отправленного в ссылку подозреваемого в распространении слухов.

Борис Годунов уже не выглядел ни мудрым, ни добрым, ни спокойным. Он вновь взрыхлил и даже удобрил то поле, которое несколько десятков лет назад засеял Иван Грозный, когда во времена опричнины дело дошло до того, что муж доносил на жену, брат на брата. Опасные зерна! Из них обычно вырастают демоны смуты, люди без душевных тормозов, способные на любые злодеяния. Годунова это не интересовало. Он, видимо, надеялся, что ему удастся вовремя остановить этот процесс, убить демона смуты, как это удалось сделать Грозному. Или он не очень представлял, с чем страна может столкнуться, когда у ее обитателей так сильно повреждается нравственность.

Не объясняя суть своих претензий к схваченным по доносам людям, он повелел их пытать. Многие не выдерживали пыток, «сознавались» во всех грехах, но… о Дмитрии они сказать ничего не могли, потому что никто толком ничего не знал. Только слухи. Где-то живет-поживает-мужает царевич Дмитрий. Страшная это опасность — слухи — для любого правителя. Опасаться их надо, как огня в знойное лето. Слухи — это первый показатель растущего недоверия к любому правителю, это первое предупреждение о том, что в государстве есть какие-то неполадки, которые надо обнаружить и устранить.

Быстро распространяющиеся слухи о спасении царевича Дмитрия говорили о большем: народ отказывает в доверии Борису… Но царь не верил в это и о доверии народа не думал! Он повелел перекрыть границу с Польшей, расставить на дорогах караулы, повелел ловить слухи, позабыв о том, что их поймать нельзя, что эта ловля порождает в народе новые слухи. То был неравный бой.

В 1601 году страну поразил неурожай. Борис Годунов сделал все от него зависящее, чтобы спасти малоимущих от голода, но справиться с несчастьем ему не удалось. Хлеб дорожал. Люди съели всех собак, кошек. В Москве на рынках появилось человеческое мясо. В 1602 году опять был неурожай! У Годунова было много денег, много сибирского меха. Но почему-то ему не удалось закупить в других странах хлеб. Почему?

«Современники говорят, будто в эти ужасные годы в одной только Москве погибло до 127 000 человек» (Н. И. Костомаров). По другим данным, от голода тех лет в одной только Москве умерло 500 тысяч человек, «а в селах и в других областях еще несравненно более, от голода и холода…» (Н. М. Карамзин). К этим цифрам нужно относиться очень внимательно. Они могут рассказать о многом. В том числе и о путанице в самих цифрах. Так, например, некий автор утверждает, что после опричнины и последующей жесткой политики Грозного в Москве якобы осталось всего чуть ли не 30 тысяч жителей. И вдруг через неполных двадцать лет в городе, по одним данным, умирает 127 тысяч, а по другим — 500 тысяч (не считая погибших в подмосковных селах).

Несмотря на бурную рождаемость, а также на приток в окрестности Боровицкого холма людей из других областей страны, цифры — 30 и 127, тем более 500 не стыкуются. Хотя, конечно, нужно верить летописцам: голод и холод первых трех-четырех лет XVII века унесли много жизней. И как тут не вспомнить некоторые показушные дела Годунова — лицедея и лицемера. На одном только пикнике осенью 1598 года под Серпуховом полмиллиона воинов съели столько яств, сколько спасло бы тысячи, десятки тысяч человек от голодной смерти. Народ не мог не знать о том пикнике…

Тяжело было Борису управлять страной, по которой шальным ветром носились слухи о законном престолонаследнике. Чтобы поправить государственные дела, он попытался выдать свою дочь за Иоанна, брата датского короля, но тот неожиданно скончался в октябре 1602 года — и вновь заметался в разгоряченных мозгах очередной слух, будто бы сам царь отравил своего будущего зятя. Это уже были не слухи, но слухами выражаемый протест против всего, что бы царь ни делал. Годунов, однако, еще сопротивлялся.

Лишь в начале 1604 года Борису удалось ухватиться за одну ниточку: он узнал, что назвавший себя Дмитрием находится у казаков и что они под водительством «царевича» готовятся к походу на Москву.

Войну со слухами царь Борис проиграл подчистую, потери его были невосполнимыми, он напрочь потерял доверие русского народа, и это самым непосредственным образом сказалось на войне между Лжедмитрием и Годуновым, которая началась после того, как 16 октября 1604 года самозванец с небольшим войском польской шляхты и примкнувшими к нему казаками пересек границы Русского государства.

 

Польский вариант

Кто был в действительности Лжедмитрий I, да и Лжедмитрий II, не столь важно. В конце концов подобные «герои» в истории человечества встречались не раз, и мало кто из них надолго задерживался на тронах и делал для народа той или иной страны нечто славное, доброе. Главное в данном случае другое: кому самозванец был нужен, кому принес он больше пользы.

Польские магнаты Вышневецкие и Юрий Мнишек очень скоро поверили молодому человеку из придворной челяди, назвавшемуся сыном Ивана IV Грозного, оповестили об этом короля Сигизмунда III, а тот, в свою очередь, еще быстрее понял, какую прибыль от него может получить Речь Посполита: смута в соседнем большом государстве — что может быть лучше? Между прочим, еще год-два до «появления на свет» самозванца из Руси польский король строго потребовал от казаков отваживать от себя «разных господарчиков», а тут он вдруг проявил неожиданное рвение в деле придворного человека Адама Вышневецкого, пригласил к себе Лжедмитрия I, выделил ему ежегодный пансион в сумме 40 000 золотых в обмен на обещание возвратить в случае победы Смоленск и Северские земли Польскому государству.

Сделка состоялась. Ее старались не афишировать, так как между Речью Посполитой и Русским государством еще действовало перемирие. Самозванец при поддержке новых друзей подготовился к войне и пошел в поход на Москву.

И тут с Борисом Годуновым случилась самая страшная беда: он узнал, что на воззвание Лжедмитрия положительно откликнулась казацкая вольница, без боя сдались ему Моравск и Чернигов, жители прибрежных деревень на Десне встречали его хлебом-солью. Народ поверил в законного да еще и обойденного судьбою царевича. А вероятнее всего, он хотел в них верить… Слухи — не ветер беспечный: хочу — гоняю туда-сюда бахрому трав или тяжелые шапки деревьев, а хочу — спать залягу хоть на месяц. Слухами земля полнится не потому, что травы или звери, или птицы разносят их по всему земному шару, но потому, что люди живут на земле, которым слухи эти интересны, а то и жизненно необходимы, может быть, как мечта необходимы. Народная мечта, как народная идея, заложено в ней очень много. Мечту «подслушать» можно из слухов. Не смог Борис этого сделать, и народ пошел от него к самозванцу. Ситуация требовала от него принципиально новых решений, но лицедей-царедворец не знал их. Он мог только гениально потреблять созданное другими.

11 ноября 1604 года воевода Басманов в Новгород-Северском отразил несколько атак войска Лжедмитрия, от которого тут же побежала польская шляхта. И сам-то претендент поспешил от удачливого воеводы в Путивль. Но не успел Борис порадоваться победе, как пришли новые печальные вести: самозванца признали Курск, Севск, Кромы, другие города, у него собралось уже 15 000 воинов! Всего-то пятнадцать тысяч. У Годунова на параде, а затем на пикнике было пятьсот тысяч. Куда же все делись? Как же Борис смог так быстро промотать свой политический капитал? Действительно — гениальный потребитель, мот.

21 января правительственная армия нанесла Лжедмитрию поражение под Севском, но русские города продолжали сдаваться самозванцу. Годунов отправил послов в Польшу с требованием выдать «вора»! Ответ польского сейма не удовлетворил безродного царя Бориса. Ян Замойский после пламенной речи сказал: «Этот Дмитрий называет себя сыном царя Ивана. Об этом сыне у нас был слух, что его умертвили. Он же говорит, что наместо его умертвили другого! Помилуйте, что это за Платова или Теренцева комедия? Возможное ли дело: приказали убить кого-то, да притом наследника, и не посмотрели, кого убили. Так можно зарезать только козла или барана! Да если бы пришлось возводить кого-нибудь на московский престол, то и кроме Дмитрия есть законные наследники — дома владимирских князей: право наследства приходится на дом Шуйских. Это видно из русских летописей».

Не понравился такой ответ Годунову. Еще бы! О Борисе в русских летописях ничего не говорилось как о человеке, имевшем право на престол!

Положение его резко ухудшилось. Народ продолжал переходить на сторону Лжедмитрия. За дело взялся патриарх. Но ни его грамота, ни проклятие церковью самозванца не подействовали на народ. Лжедмитрий наступал. Бориса могло спасти только чудо. Но «спасла» его смерть: 13 апреля 1605 года Годунов внезапно умер.

Подведем итог жизни царя Бориса словами Н. М. Карамзина:

«Величественною красотою, повелительным видом, смыслом быстрым и глубоким, сладкоречием обольстительным превосходя всех вельмож (как говорит летописец), Борис не имел только… добродетели: хотел, умел благотворить, но единственное из любви к славе и власти; видел в добродетели не цель, а средство к достижению цели; если бы родился на престоле, то заслужил бы имя одного из лучших венценосцев в мире; но рожденный подданным, с необузданною страстью к господству, не мог одолеть искушений там, где зло казалось для него выгодою — и проклятие веков заглушает в истории добрую славу Борисову.

<…> Престол казался Годунову не только святым, лучезарным местом истинной, самобытной власти, но и райским местом успокоения, до коего стрелы вражды и зависти не досягают, и где смертный пользуется как бы божественными правами. Сия мечта о прелестях верховного державства представлялась Годунову живее и живее, более и более волнуя в нем сердце, так, что он наконец непрестанно занимался ею».

Н. М. Карамзину вторит С. М. Соловьев, добавляя, что рожденный подданным редко способен править. «…Этот престол для знаменитого конюшего боярина был самою лучшею меркой нравственного величия, и тотчас обнаружилось, что он не дорос до этой мерки… Он искал престола не по одному только властолюбию, он искал его и по инстинкту самосохранения… Годунов принадлежал к новому, второму поколению бояр московских… Годунов воспитался, достиг боярства во вторую половину царствования Грозного, в то время, когда боярин не мог безнаказанно обнаружить самостоятельность своего характера, когда он должен был сохранить свою жизнь, свое приближенное положение к царю только при ясном сознании своей слабости, своей полной зависимости, беспомощности, только заботливо наблюдая за движением наверху и около себя, с напряженным вниманием озираясь во все стороны… Годунов, который, будучи боярином, казался достойным царствовать, явился на престоле боярином, и барином времен Грозного, неуверенным в самом себе, подозрительным, пугливым, неспособным к действиям прямым, открытым, привыкшим к мелкой игре в крамолы и доносы, не умевшим владеть собою, ненаходчивым в случаях важных, решительных».

Равнодушных к правлению Бориса Федоровича, к его времени среди крупных историков нет — очень ответственное было время, время потребителей, с одной стороны, а с другой — время напряженного поиска нового пути. Оно закончилось Смутой. В недрах Смуты родилась новая политическая и государственная идея, которую принялись воплощать в жизнь русские люди во главе с представителями новой династии царей Романовых. Надо подчеркнуть, что эта идея несколько отличалась от созревавшей в недрах эпохи Грозного — Годунова, на что повлияли многие причины, связанные между собой странными связями: неудача в Ливонской войне и прорыв в Сибирь, богатства которой некоторым образом разнежили русских правителей XVII века, хотя в конце концов явились для России мощной опорой стабильности и силы; Смута, логически завершившая время потребителей, благоприятнейшая международная обстановка, сложившаяся вокруг Русского государства в начале так называемого бунташного века. Но речь об этом пойдет позже.

Основные события жизни царя Бориса Федоровича Годунова

1552 год. Родился Борис Федорович Годунов. Согласно родословным, он происходит из рода татарского мурзы Чета, прибывшего в Москву из Орды на службу к князю Ивану Калите. Согласно версии Р. Г. Скрынникова, Борис Годунов — «худородный» потомственный боярин из Костромы.

1570 год. Борис Годунов принимал участие в Серпуховском походе рындою при царском луке со стрелами.

1571 год. Борис Годунов — дружок на свадьбе Ивана IV Васильевича с Марфой Васильевной Собакиной.

Борис Годунов женился на дочери Малюты Скуратова-Бельского Марии Григорьевне.

1578 год. Борис Годунов стал кравчим.

1580 год. Иван IV Васильевич избрал сестру Бориса Ирину в жены сыну Федору. Борис Годунов пожалован в бояре.

1581 год. 31 мая после совершения обряда венчания на царство Федора Ивановича Борис Годунов получил знатный чин конюшего, звание ближнего великого боярина и наместника царств Казанского и Астраханского и других богатых земель. Ему также были доверены казенные сборы.

1584 год. После смерти Никиты Романова Борис Годунов выдвинулся на первое место в дворцовом окружении царя.

Опала постигла князей Головиных.

1584–1598 годы. Борис Годунов — правитель при царе Федоре Ивановиче.

1585 год. Летом насильственно пострижен старый князь Мстиславский.

1587 год. Борис Годунов пресек заговор бояр и митрополита Дионисия, пытавшихся убедить Федора Ивановича развестись с Ириной и отправить ее в монастырь.

Опала постигла Шуйских. Старшие из них, знаменитые Иван Петрович и Андрей Иванович, умерли в темницах (может быть, удавлены).

Митрополитом всея Руси стал ставленник Бориса Годунова Иов.

1588 год. Дума дала Борису Годунову официальное право сноситься с иностранными державами.

1589 год. Дума издала еще одно постановление, подтверждающее право Бориса Годунова вести международные переговоры от имени царя и Думы.

1598 год. 21 февраля Борис Годунов согласился стать царем всея Руси.

Весной в Москву прибыли гонцы с вестью о приближении к столице огромного войска Казы-Гирея. Борис Годунов собрал пятисоттысячное войско под Серпуховом, ждал врага, устраивал парады. Казы-Гирей не пожаловал на битву.

В конце лета воевода Воейков отправился в поход на Обь. Войну против хана Кучума он выиграл.

В Сибири основан город Верхотурья.

1 сентября произошло торжественное венчание Бориса на царство.

Борис Годунов «возобновил жалованную грамоту, данную Иваном митрополиту Афанасию», оставлявшую духовенству значительные льготы.

Борис Годунов вызвал к себе Густава Адольфа, сына сверженного шведского короля Эрика XVI, хотел женить его на своей дочери Ксении, дал ему Кимру в удел, надеялся, что город станет базой для завоевания Ливонии. Густав вел себя легкомысленно. Его время придет позже, когда он станет королем Швеции. Сватовство не состоялось.

1600 год. В народе пошел слух, что царевич Дмитрий жив.

В Москве опасно заболел и умер принц датский Иоанн, еще один потенциальный жених красавицы Ксении.

В Сибири основаны города Мангазел и Туринск.

Борис Годунов послал в Европу человека с просьбой привезти в Москву профессоров и докторов с целью организовать в столице университет. Духовенство помешало осуществить эту идею.

1601 год. Борис Годунов пошел на смягчение закона, отменяющего Юрьев день, разрешил крестьянам в некоторые годы менять владельцев.

1601–1603 годы. Из-за неурожаев резко обострилась внутриполитическая ситуация в стране. Слухи о живом царевиче усилились. Борис Годунов повел с ними борьбу, обреченную на неудачу.

1602 год. В Польше при дворе магната Вышневецкого объявился Лжедмитрий I. Польский король решил использовать его в своих целях. Он поддержал Лжедмитрия, по слухам — монаха-расстригу Гришку Отрепьева, материально, заключил с ним тайный договор, согласно которому в случае победы самозванца к Польше отходили Смоленск и Северская земля. Началась так называемая скрытая польская интервенция 1604–1606 годов.

1603 год. В южной и центральной России вспыхнуло восстание крестьян под руководством Хлопка. Восставшие разгромили крупный отряд правительственного войска, но 9 сентября потерпели сокрушительное поражение. Хлопок был казнен.

Казаки напали на карасанский улус. Казы-Гирей в знак протеста выслал из Крыма русского посла.

26 октября в Новодевичьем монастыре скончалась Ирина, вдова Федора Ивановича.

1604 год. Борис Годунов хотел выдать Ксению замуж за одного из герцогов шлезвигских, но сам умер, не довел дело до конца.

В Сибири основан Томск.

Октябрь. Самозванец перешел границу Русского государства, взял Моравск, двинулся к Чернигову. Жители города перешли на его сторону. Крепость пала.

11 ноября. Лжедмитрий с отрядом в восемь тысяч человек осадил Новгород-Северский.

21 декабря. В сражении у реки Узруй польский ставленник одержал победу над русской ратью Мстиславского.

Декабрь. Начало осады Кром запасной ратью под командованием воеводы Шереметева.

1605 год, 21 января. Русское войско одержало победу над самозванцем под Добрыничами. Преследование организовано не было, Лжедмитрий спасся бегством.

13 апреля. Умер Борис Годунов, царем стал шестнадцатилетний сын его Федор.

 

Шуйского избрали «криком». Поутру 19 мая на Красной площади собрался московский народ. Бояре предложили действовать не спеша: выбрать патриарха, разослать по всей стране гонцов, созвать в столицу «советных людей», чтобы всем русским народом, сообща избрать нового царя. Но в толпе раздались неистовые голоса: «Шуйского в цари! Василия Шуйского!!»

А у Шуйского в Москве сила была немалая. Стал бы он в одиночку организовывать опасное мероприятие — убийство царя, не будь ее. Никто из собравшихся на Красной площади не рискнул противоречить или высказывать свое несогласие тем, кто грозно кричал: «Шуйского на трон!» И стал царем всея Руси Василий Шуйский.

Венчаясь на царство в Успенском соборе, он дал присягу никого не лишать жизни без приговора Думы, не преследовать родню обвиненных в том или ином преступлении, не верить доносам.

Затем в разные концы Русского государства были посланы грамоты, в которых царь пытался доказать, что Дмитрий был самозванцем, а сам он, Шуйский, занял престол законно.

Но еще не все русские люди узнали о новом царе, как волна народного недовольства прокатилась по Москве. Не прошло и месяца после воцарения Шуйского, как 15 июня в столице вспыхнул бунт. Царь в недоумении призвал думцев и стал укорять их, предполагая, что это они взбаламутили народ: «Если я вам не нравлюсь, избирайте другого царя. Я отдаю вам скипетр, державу и престол».

Можно обвинять Шуйского в трусости, изворотливости, мягкотелости, других грешках, но в тот день он был искренен с боярами. Они это почувствовали и не рискнули принять из его рук престол, потому что многие понимали, что любой из них будет обречен на троне, что Русь ожидают тяжкие времена. Бояре успокоили народ.

А в конце лета докатились до Москвы тревожные вести с окраин. Там, лишь только весть об убийстве Лжедмитрия и воцарении Шуйского достигла северских земель и «дикого поля» (польского юго-востока), вспыхнули антиправительственные восстания. «А как после Росстриги сел на государство царь Василий, и в Польских, и в Украинных, и в Северских городах люди смутились и заворовали, креста царю Василию не целовали, воевод и ратных людей начали побивать и животы их грабить, и затем будто тот вор Расстрига с Москвы ушел, а в его место будто убит иной человек».

Василий Иоаннович Шуйский

Подобная реакция окраинных районов могла удивить любого плохо знающего русский народ человека. Как же так? В Москве прилюдно убили самозванца, а род Шуйских продолжает род святого Владимира! Почему же взбунтовались русские люди?

Да потому, что не приняли они боярского ставленника — может быть, и хорошего человека, да самовольно избранного в цари. А царя-батюшку всем миром нужно выбирать, как в стародавние, но еще памятные на северских землях времена избирали вождей да князей… Обиделись русские люди на самоуправство бояр, но не это было главной причиной разгоревшегося бунта: еще и страх перед людьми Шуйского, которыми царь заменял бывших начальников в городах, поддержавших Лжедмитрия I, еще и надежда половить рыбку в мутной воде, еще и желание отомстить своим врагам и недругам заставляли людей брать в руки оружие.

На юге восставших возглавил бывший крепостной Иван Болотников — человек лихой и опытный, познавший жизнь, побывавший во многих странах. Еще в юности бежал он от боярской кабалы, но был пленен. Татары продали его в рабство к туркам. Некоторое время он плавал на турецких галерах, дождавшись удобного момента, бежал в Венецию, оттуда прибыл в Польшу, перебрался на юг, где уже вовсю бурлил народ, нуждавшийся в таких людях, как Иван Болотников.

Беглый холоп, талантливый полководец, бывалый человек — разве могла судьба придумать более страшного и опасного врага боярскому царю? Иван Болотников, бывший крепостной, за народ душой болеющий, вольно или невольно плеснул масла в огонь смуты, взбудоражил не только простолюдинов, но и представителей знати. Борьба с ним отняла у Шуйского много энергии и средств. Армия Болотникова, дойдя до окрестностей Москвы, была остановлена у села Коломенского. Крестьянско-казацкое войско потерпело поражение и перешло к обороне, откатилось к Туле. Здесь четыре месяца героически сражались русские люди против русских людей, в конце концов Болотников капитулировал 10 октября 1607 года и был сослан в Каргополь, где через полгода его утопили в проруби. Но дух бунтарства не утонул в проруби вместе с ним.

Совладав с Болотниковым, Василий Шуйский женился на княжне Буйносовой-Ростовской, но спокойной жизни он так и не дождался. Вместо казненного нового лжецаря из войска Болотникова объявилось вдруг еще несколько лжецарей. «В Астрахани объявился царевич Август, называвший себя небывалым сыном царя Ивана Васильевича. В украинских городах явилось восемь царевичей, называвших себя разными небывалыми сыновьями царя Федора… Все эти царевичи исчезли так же быстро, как появились. Но в северской земле явился наконец долгожданный Дмитрий».

Еще в июле 1607 года в Стародубе объявился новый самозванец, Лжедмитрий II. Его вновь поддержали поляки, литовцы, а крымский хан обещал помощь Речи Посполитой. Никто из них в одиночку, в открытую рвануться на истерзанное смутой Русское государство не решался, но всех их устраивали разные лжецари, бунтари, вожди, атаманы, которые со своими шайками, бандами, отрядами и армиями делали главное дело: разоряли, ослабляли страну, расчищая ее для вторжения иноземцев, натравливая соотечественников друг на друга. Борьба с Лжедмитрием II была еще более напряженной и драматичной, чем с Иваном Болотниковым. Лжедмитрий II собрал крупное войско польской вольницы и казаков, отправился на Москву весной 1608 года, не встречая почти никакого сопротивления, дошел до столицы и в июле разбил в Тушине свой лагерь. Оттуда он снаряжал отряды, которые рыскали по Русской земле, добиваясь признания Лжедмитрия II, а заодно и снабжая интервентов провиантом и снаряжением.

Много подвигов совершили русские люди, сопротивляясь напору интервентов. Они наконец стали понимать, что несут стране поддерживаемые иностранцами самозванцы. Нельзя не вспомнить героическую оборону Троице-Сергиевого монастыря — этого символа русского духа, оплота православной церкви, где в 1380 году отец Сергий благословил на битву с темником Мамаем великого князя московского Дмитрия Ивановича. Монастырь, окруженный отрядами Сапеги и Лисовского, имел незначительный гарнизон из стрельцов, казаков, пушкарей, посадских людей, крестьян плюс, конечно же, монахи. А руководили этим отрядом в две с половиной тысячи человек воеводы Долгоруков и Голохвостов. И дрались они с врагом десять месяцев! В строю осталось всего двести человек. 31 мая 1609 года поляки пошли на штурм: били из пушек, лезли к стенам монастыря, как саранча, но отразили русские люди атаку врага, а затем еще три. И прекратили воины Сапеги и Лисовского военные операции, устроили осаду крепости. У осажденных кончилось продовольствие, остался один выход… Сдаваться? Нет. Атаковать.

15 августа они внезапной атакой отбили у врага целое стадо коров. Осада продолжалась. Сапега и Лисовский стали осторожней и больше ошибок не допускали. Но нельзя было Троице-Сергиев монастырь сдавать врагу. 19 октября пришла долгожданная подмога из Александровской слободы. 900 воинов князя Скопина-Шуйского пробились сквозь заслон врага к воротам крепости! А через два с половиной месяца еще 500 человек прорвались к осажденным на помощь. И поняли Сапега и Лисовский, что не совладать им с русским войском, сняли они осаду.

Деблокада Троице-Сергиевого монастыря совпала — и неспроста! — с изменением духовного настроя многих русских людей, которые стали понимать, что на этот раз угроза стране идет с запада, что засевший в Тушинском лагере самозванец является ставленником польских магнатов, что конечным итогом всей его эпопеи станет оккупация Русского государства Речью Посполитой. Тушинский вор (это прозвище дал ему прозревший народ) проводил политику, навязанную иностранными советниками, которым нужны были лишь богатства русских земель. Вера в Лжедмитрия быстро таяла. Коломна, Ростов, города Севера, Верхней Волги оказывали интервентам сопротивление, а вслед за этими городами поднялись Вологда, Устюг, Галич, Нижний Новгород, Кострома, Кинешма. Не русские войска, а русский народ перешел в наступление. В начале 1609 года народное ополчение города Устюга разгромило один из тушинских отрядов…

У царя Василия появилась прекрасная возможность возглавить народное движение. Но Шуйский этого не сделал, и винить его в нерешительности нельзя. Он был возведен на трон боярами, а они, по вполне понятным причинам, народу не доверяли. Но Москва была в блокаде, обложена со всех сторон отрядами Тушинского вора, и царь Василий обратился за помощью к Швеции, король которой Карл IX давно предлагал русским свою помощь. Впрочем, помощью русско-шведский союз против Польши назвать никак нельзя: Шуйский слишком дорого платил шведам за помощь — уступал им город Корелу и отказывался от борьбы за Ливонию.

Польша продолжала помогать Тушинскому вору, а в середине 1609 года открыто нарушила договор о перемирии и осадила Смоленск.

Князь М. В. Скопин-Шуйский

С этого момента начался самый тяжелый период в царствовании Василия Шуйского. Правительственным войскам удалось разгромить войско Лжедмитрия II. Самозванец бежал в Калугу, но от борьбы не отказался. В том же году русское войско потеряло прекрасного полководца Скопина-Шуйского, которого, как предполагают историки, отравили сторонники царя, опасаясь резкого возвышения талантливого военачальника, пользовавшегося огромным авторитетом у русских людей. Через несколько месяцев правительственное войско потерпело под деревней Клушино страшное поражение от гетмана Жолкевского. Бездарно в этом бою действовал брат царя, Дмитрий Шуйский, не помогли русским и шведы во главе с Делагарди, который, попав в окружение со всем своим лагерем, решил принять предложение противника о почетной капитуляции, по сути дела, предав союзников.

 

Последний Рюрикович или первый царь — носитель новой государственной идеи?

Столица в годы Смуты напоминала разграбленный и разрушенный дом. «В Кремле, на царском дворе, в святых Божиих церквах и в палатах, и по погребам — все столху Литва и Немцы и все свое скаредие творяху, — свидетельствует Филарет. — Все палаты и хоромы были без кровель, без полов и лавок, без окончины и дверей; все деревянное поляки пожигали для отопления своих жилищ».

17 февраля 1609 года в столице произошел бунт против царя. В Кремль ворвалась бушующая толпа во главе с князем Романом Гагариным. Настроение у людей было боевое. «Шуйского с престола вон!» — кричали люди. К ним вышел патриарх Гермоген, начал уговаривать бунтовщиков прекратить волнения. Сам Гермоген не раз был не согласен с Шуйским — все это знали, поэтому и послушали принципиального патриарха, решительно вставшего на защиту законного царя. И это спасло Шуйского. Ураган людских страстей затих.

Но город не знал покоя. Купцы, столичные и приезжие, пользуясь блокадой, заламывали цены на хлеб, не брезговали торговать и с Тушинским вором. Оказалось, иметь два дорогих рынка — в Москве и в Тушине — выгодно. А народ, глядя на это, копил злобу.

В апреле люди Шуйского раскрыли новый заговор против законного царя, боярин Крючков-Колычев был казнен. Москвичей казнь не устрашила, только раззадорила еще больше. Москва стала дерзить царю, Шуйскому сообщили даже, что его убьют на Николин день, затем — на Вознесенье. В Кремль то и дело врывались голодные и грозно требовали от царя организовать поставки продуктов в столицу.

Шуйский обещал, принимал все возможные меры, чтобы сдержать обещание, но купцы, понимая, что сил у царя не хватает и не хватит для наведения порядка в объятой всеобщим бунтом стране, прятали, как и во времена Годунова, хлеб. После гибели Скопина-Шуйского царя спасти никто бы уже не смог.

Сигизмунд, король польский, узнал, что русские готовы признать своим царем королевича Владислава, и послал в Москву войско гетмана Жолкевского — человека, одаренного в одинаковой степени военным талантом и политическим тактом.

Трагедия под Клушино была предпоследним актом грустной драмы царя Шуйского: королевичу Владиславу стали присягать русские воины, военачальники, целые города.

Гетман Жолкевский забросал голодную Москву посланиями, в которых щедро раздавал от имени Владислава обещания сделать жизнь русского народа счастливой, сытой и спокойной.

Активней стал действовать и Тушинский вор, вышел с войском из Калуги, разбил лагерь в Коломенском.

В этот ответственный момент свое веское слово сказали дворяне — братья Ляпуновы. Прокопий командовал в войске Болотникова отрядом рязанских дворян. В ноябре 1606 года он перешел на сторону царя, стал думным дворянином. В середине июля 1610 года он предложил брату Захару и боярину Василию Голицыну осуществить двойную операцию: сбросить с престола московского царя и разделаться с Тушинским вором.

Захар взялся за дело решительно. Он собрал за Арбатскими воротами бояр и дворян, сказал им, что нужно наконец-то покончить с Василием Шуйским, незаконно захватившим московский трон, и с вором.

Люди выслушали его с пониманием. По решению сходки в село Коломенское отправили посла с предложением убрать вора. Но в Коломенском собрались люди ушлые — не зря они тянулись к вору. Они дали послу Захара Ляпунова хитрый ответ: «Сначала сбросьте своего Шуйского, а потом мы займемся своим Дмитрием».

Захар, по натуре не вор, но и не политик, воспринял эти слова как согласие помочь и повел бояр, дворян, купцов и чернь к царю. Василий Шуйский вышел навстречу грозной толпе. Люди остановились. Захар — здоровяк, косая сажень в плечах, молодой, упрямый — выдвинулся вперед и сказал пламенную речь, закончив ее гневными словами: «Сойди с царства!»

Шестидесятитрехлетнего, невоинственного вида Шуйского, Рюриковича родом, слова дворянина вывели из себя. Он выхватил нож из ножен и пошел на обидчика…

Рюрикович, царь огромной, пусть и взбунтовавшейся державы, как какой-нибудь бандюга из новелл Проспера Мериме, хватается за нож (оружие кухарок и разбойников) и с криком бросается на подданного: «Мне такого даже бояре не говорят!»

У немецких разведчиков бытовала до недавних пор поговорка: «Wenn Kundschafter zur Pistoler greifen mub, so ist zu spet» («Если разведчик хватается за пистолет, значит, он опоздал»). Здоровенный Захар показал царю кулак и грозно рыкнул: «Сделаешь еще шаг, я тебя в порошок изотру вместе с твоей железякой!»

Василий Иванович онемел, остановился. И правильно сделал. Времена стояли неспокойные. Не то что в 1147 году, когда бот такого же задиристого Степана Ивановича Кучку люди Юрия Долгорукого скрутили вмиг и без суда, по одному лишь мановению руки князя суздальского отправили к праотцам.

Захар Ляпунов повел толпу к лобному месту, послал за духовенством, боярами, служилым людом. Настойчиво зазвонили колокола. Жители Москвы потянулись к Красной площади, к Лобному месту. Патриарх Гермоген хотел было вступиться за царя, немилого ему, да раздумал, покинул сходку.

Князь Воротынский пришел к Василию Шуйскому и сказал: «Весь народ против тебя, оставь царство, не доводи людей до беды».

Василий Шуйский внял доброму совету, положил жезл и отправился в свой дом. Страна оказалась без царя. Власть перешла к боярам.

А коломенцы на следующий день не только отказались от своих слов, но еще и поиздевались над москвичами, нарушившими клятву верности законному царю. Тут только жители столицы вспомнили народную мудрость: «С волками жить — по-волчьи выть». Пораньше бы они вспомнили ее!

Низложение царя осудил патриарх Гермоген. Шуйский попытался организовать стрельцов и вернуть царский посох, но вездесущий Захар опередил его. 19 июля он с верными людьми ворвался в княжий дом Шуйского, схватил его и увез в Вознесенский монастырь.

Такого позора ни один Рюрикович еще не испытывал. Несчастного Андрея Боголюбского убили заговорщики, но чтобы какие-то дворяне позволили себе насильно постричь Рюриковича в монахи — такого на Руси еще не было. Рюриковичи насильно постригали в монахи всех, кого хотели, в том числе и князей, и княгинь из своего рода. Но…

«Я не хочу!» — кричал Василий, когда, согласно обряду, монахи спросили его согласия. Князь Тюфякин за Шуйского спокойно произнес положенные слова, а Захар в это время крепко держал бывшего царя своими здоровенными ручищами. Дворянин весил чуть ли не в два раза больше насильно постригаемого, к тому же он был и моложе Шуйского.

Обряд закончился. Василия отвезли в Чудов монастырь. В тот же день в том же монастыре, быть может, в те же самые минуты насильно постригли Марию Петровну, супругу царя.

А еще через три дня в Москву явился гетман Жолкевский, и Москва вынуждена была согласиться с тем, что на русский трон сядет Владислав, сын короля Сигизмунда.

И такого еще не бывало на Руси! Не просто иноземец на троне — иноверец! Патриарх Гермоген, долгое время противившийся избранию Владислава, смирился-таки с обстоятельствами, но с одним непременным условием: сын Сигизмунда должен был креститься по православному обряду.

Жолкевский не принял требования патриарха всея Руси, «но заключил такой договор, который показывал, что гетман вовсе не думал о порабощении Руси Польше, напротив, уважал и даже ограждал права русского народа». Но не только это явилось причиной того, что московские бояре, знать других городов, духовенство согласились на избрание царем всея Руси иноземца. «Московское государство избирало царем своим Владислава, — констатирует Н. И. Костомаров, — с тем, что власть его была ограничена по управлению боярами и думными людьми, а по законодательству думою всей земли».

Ограниченная монархия! Московские купцы и бояре еще в 1147 году мечтали об ограничении власти князя. Они мечтали об этом во времена Дмитрия Донского, мечтали так неистово, что своровали у князя роскошный пояс, украшенный жемчугами. Они мечтали об этом во время последней распри русских князей и во времена Ивана III и еще более грозного Ивана IV. Желание ограничить великокняжескую или царскую единодержавную власть несколько веков жило среди бояр и духовенства.

Любая смута (революции, гражданские войны, бунты, восстания) обычно заканчивается либо самой жесткой диктатурой внутри страны, либо столь же сильной властью с экспансионистскими амбициями (Чингисхан), либо вторжением извне (Англия перед 1066 годом, Китай перед нашествием Абахая и Нурхаци, Киевская Русь), либо, если народу данной страны очень уж повезет, ограниченной монархией. Других вариантов выхода из смуты нет.

Даже бегло осматривая сложившуюся в Русском государстве в 1610 году ситуацию, можно прийти к выводу, что самый счастливый для мирных людей исход, то есть ограниченную монархию, страна могла получить только из рук… иностранца! Ни один политический и государственный деятель Руси, каким бы он гениальным ни был, на ограниченную монархию, которую, естественно, очень хотели бояре и дворяне, не согласился бы, потому что смута, брожение в умах сограждан, желание всевозможных Захаров показать кому угодно, а хоть и самому царю-батюшке свои бицепсы были еще очень сильны. И не было в 1610 году той скрепляющей народ идеи, духовной и душевной точки опоры, с помощью которой гневливые успокаиваются, ленивые думать («все пошли царя сбрасывать, и я пошел») призадумываются, неуравновешенные обретают внутренние тормоза, добрые перестают бояться самих себя, злые добреют, и этого вполне хватает для их собственного счастья и, главное, для счастья окружающих. В конце XX века подобное состояние народных умов назовут национальной идеей — сложный «раствор», скрепляющий великое множество людей в народ.

Бояре, дворяне, духовенство, с одной стороны, были рады тому, что наконец-то осуществилась их вековая мечта о «думском ограничителе», а с другой стороны, вольно или невольно самим актом избрания иностранца-иноверца они упредили рождение той самой национальной идеи, в которой так нуждался во времена Смуты русский народ.

Жители Москвы — те, что попроще, кому в Думе не выступать и думскими вопросами не заниматься, — очень быстро разочаровались в действиях боярства. Недовольных избранием на русский престол Владислава становилось все больше. Люди стали все чаще вспоминать Василия Шуйского. Бояре заволновались. У Шуйского вновь появился шанс занять трон. Если бы судьба вновь вытолкнула его на вершину власти, да еще рукой народа, то, естественно, ни о какой ограниченной монархии мечтать уже не приходилось бы. Василий IV Иванович, хоть и не проявил себя за годы правления (трудные то были годы для любого правителя), некоторыми своими смелыми действиями показал, что при соответствующих условиях он вполне мог бы стать настоящим монархом, не нуждающимся ни в каких ограничениях. Народ, с которым легко нашел общий язык Иван IV Грозный, теперь сам, без подсказки, стал переходить на сторону Шуйского.

Это было очень опасно для всех думцев. Бояре не на шутку перепугались. Страх так подействовал на некоторых из них, что они не шутя предложили перебить весь род Шуйских. Гетман Жолкевский (о нем многие историки отзываются очень хорошо), прекрасно понимая положение трусоватых бояр, взял дело в свои руки: он объявил, что Сигизмунд потребовал беречь бывшего царя. Думцы спасовали перед отцом угодного им «ограниченного» монарха и разрешили Жолкевскому взять Шуйских под свою опеку. Василия и жену его переправили под Смоленск, где поляки, изнурив защитников города упорной осадой, готовились к решительным действиям. 3 июня 1611 года они взяли крепость, а в конце октября король Сигизмунд торжественно въехал в Варшаву. То был триумф польского оружия. Поляки радовались и гордились по праву.

Гетман Жолкевский ехал вслед за Сигизмундом, в войске находились русские пленные: бывший царь Василий IV Иванович Шуйский, его супруга Мария Петровна, братья, воевода Смоленска Шеин, послы Голицын и Филарет… На Шуйского смотрели все поляки. Это был уставший до предела человек, красные больные глаза его суровым взором оглядывали мир, в них не было страха, было лишь мрачное осознание свершившегося, трагичного и безысходного для него, Василия Шуйского, но не для страны, которой недавно он властвовал.

В тот же день состоялась аудиенция у польского короля. Сигизмунд гордился успехами подданных, но ненавидел Жолкевского, который в Москве проявил своеволие (с точки зрения здравого смысла — благоразумие) и тем самым не дал Сигизмунду воссесть на русский престол.

В зал вошли пленные во главе с худым и, казалось, отрешенным от мира сего, ушедшим в себя и свою печаль Василием Шуйским. Гетман Жолкевский, блестящий оратор, сказал пламенную речь, закончившуюся следующим пассажем: «Ныне стоят они жалкими пленниками, всего лишенные, обнищалые, поверженные к стопам вашего величества и, падая на землю, молят о пощаде и милосердии».

Далее бывший русский царь должен был пасть на землю, вскинуть руки к Сигизмунду и молить, молить о пощаде… О какой пощаде? Василий Шуйский в пощаде не нуждался. Его не пощадил собственный народ, его унизил Захар Ляпунов. От Шуйского отказались бояре. А духовенство в лице патриарха Гермогена лишь изредка исполняло свою роль, без особого вдохновения защищая царя. От него отказалась Русская земля. Что мог дать ему Сигизмунд?

Василий Иванович поклонился, придерживая левой рукой большую шапку из черной лисы, коснулся пальцами правой пола, поднес их к губам. В красных больных глазах его печаль уже остыла. Это спасло царя от слез. Братья поклонились вслед за ним три раза. Иван Пуговка не выдержал и расплакался. За всех: за неудачника-царя, за родных его, за Русь. Правильно он сделал, что не стал зажимать в себе боль: кто-то должен был плакать в тот день в тронном зале. Потому что плакать — это естественно, когда унижен ты не твоим победителем (поляки благодаря Жолкевскому вели себя достойно), а твоими собственными ошибками и ошибками твоего народа.

Сигизмунд к Шуйскому был благосклонен: отправил его вместе с родственниками в Гостынский замок, где пленники не бедствовали. Но жить бывший царь Василий Шуйский уже не мог. Печаль свела его в могилу через несколько месяцев.

«Престол явил для современников слабость в Шуйском: зависимость от внушений, склонность к легковерию, коего желает зломыслие, и к недоверчивости, которая охлаждает усердие. Но престол же явил для потомства и чрезвычайную твердость души Василиевой в борении с неодолимым Роком: вкусив всю горесть державства несчастного, уловленного властолюбием и сведав, что венец бывает иногда не наградою, а казнию, Шуйский пал с величием в развалинах государства. <…> хотел снискать ее (Москвы. — А. Т.) и России любовь подчинением своей воли закону, бережливостью, беспристрастием в наградах, умеренностью в наказаниях, терпимостью общественной свободы, ревностью к гражданскому образованию, — который не изумлялся в самых чрезвычайных бедствиях, оказывал неустрашимость в бунтах, готовность умереть верным достоинству монаршему, и не был никогда столь знаменит, столь достоин престола, как свергаемый с оного изменою: влекомый в келию толпою злодеев, несчастный Шуйский являлся один истинно великодушным в мятежной столице».

Затем неволя и стыд свели в могилу брата Дмитрия и его жену Екатерину. Мария Петровна нашла в себе силы вернуться на родину. Умерла она в Новодевичьем монастыре инокиней Еленой в 1625 году.

В 1620 году Сигизмунд повелел построить в Варшаве богатый мавзолей, куда торжественно был перенесен гроб с телом пленного царя. Это тешило самолюбие польского короля, но вскоре и он умер.

В 1635 году, когда на Руси были совсем иные времена, царю Михаилу Федоровичу Романову удалось договориться с королем Польши Владиславом о возвращении на родину тела Василия Шуйского и его родственников. (Не последнюю роль в этом деле сыграли сибирские соболя.)

Когда открыли могилу и нашли в каменной палатке гробы Василия, Дмитрия и Екатерины, Владислав повелел изготовить новые гробы, более обширные. В них уложили гробы с телами пленных и повезли их в Москву.

В июне 1635 года в Дорогомилове московские бояре и дворяне встретили останки бывшего царя, взяли гроб на плечи и понесли через всю столицу в Кремль, где в траурных одеждах ожидали его царь со свитой.

11 июня тело Василия IV Ивановича Шуйского, последнего русского царя из рода Рюриковичей, было погребено в Архангельском соборе рядом с другими потомками святого Владимира.

Основные события жизни Василия IV Ивановича Шуйского

1547 год. Родился Василий Иванович Шуйский. Шуйские являлись «старейшей братьей» среди Рюриковичей, потомками старшего брата Александра Невского — Андрея Ярославича.

1580 год. Имя Василия попадает в разрядные книги.

1581 год. Василий Шуйский принимает в качестве воеводы участие в охране Русской земли от набегов крымского хана.

1583 год. Василий Шуйский вновь числится среди воевод, отправленных Иваном Грозным на берег Оки.

1584 год. Царь Федор Иванович жалует Василия Шуйского боярином.

1585 год. Василий Шуйский послан воеводой в Смоленск, где находился до 1587 года.

Шуйский женился на княжне Репниной, породнившись тем самым с «Романовским кружком».

1587 год. Василий Шуйский возвратился в Москву.

1590 год. Василий Шуйский был первым воеводой в Великом Новгороде.

1591 год. Вместе с митрополитом Геннадием и окольничим Клешиным Василий Шуйский расследовал дело в Угличе. Это расследование не способствовало росту политического влияния Шуйского.

1600–1601 годы. Шуйский вновь послан воеводой в Новгород. Годунов запретил ему жениться во второй раз.

1605 год. Годунов назначает Василия Шуйского и Мстиславского главными начальниками над войском, отправленным на борьбу с самозванцем.

Русское войско 20 января разгромило войско Лжедмитрия под Добрыничами.

На Красной площади 1 июня Василий Шуйский прилюдно сказал о том, что Дмитрий в Угличе не был убит.

10 июня Лжедмитрий вошел в Москву.

В конце июня раскрылся заговор против царя, «названного Дмитрия», во главе которого стоял Василий Шуйский.

30 июня Лжедмитрий миловал отправленного на казнь Василия Шуйского. Смерть на плахе заменена ссылкой.

Шуйского вернули из ссылки.

В конце года Лжедмитрий узнал о существовании еще одного заговора, но проигнорировал это сообщение.

1606 год. 2 мая в Москву прибыла Марина Мнишек с большим отрядом иностранцев.

17 мая в Москве вспыхнуло восстание, бояре расправились с Лжедмитрием, 19 мая возвели на престол Василия Ивановича Шуйского.

Середина 1606 года. В Русском государстве вспыхнуло восстание, охватившее почти всю территорию страны. На юге движение народных масс возглавил Иван Болотников.

Август. Правительственные войска потерпели неудачу под Кромами, это способствовало дальнейшему распространению восстания, расширению сферы влияния Ивана Болотникова, укреплению материальной базы восставших.

Под Ельцом восставшие 7 сентября одержали победу над войском Воротынского, двинулись к Москве.

Сентябрь — октябрь. Иван Болотников разгромил у реки Угры войска В. И. Шуйского, затем разбил на реке Лопасне отряд князя Кольцова-Мосальского, отбросил его к Пахре, но потерпел здесь поражение от Скопина-Шуйского, отступил, пошел на Москву окружным путем: через Малоярославец, Можайск, Волок Ламский.

Октябрь — ноябрь. Армия восставших, безуспешно осаждая Москву, потерпела 26 и 27 ноября два поражения в боях, которые подорвали моральное состояние осаждавших: Болотникова стали покидать воины.

2 декабря правительственное войско одержало победу у деревни Котлы, и крестьянская рать отошла от Москвы к Калуге, Туле, Веневу.

1607 год, май. Иван Болотников, более пяти месяцев державший оборону в Калуге, нанес войску Шуйского поражение, отошел к Туле на соединение с крупными силами восставших.

Июль. В Стародубе объявился Лжедмитрий II, к нему потянулись польская шляхта, литовцы и русские. Польские магнаты Ружинский, Мазовецкий, Лисовский и Ян-Петр Сапега поддержали нового самозванца.

Сентябрь. Лжедмитрий II выступил в поход, нанес под Козельском поражение небольшому правительственному отряду, подошел к Туле.

10 октября после четырехмесячной осады Тулы Василий Шуйский вынудил восставших сдаться, дал клятву помиловать «тульских сидельцев», но не выполнил ее: Ивана Болотникова через полгода ослепили и утопили в проруби.

17 октября самозванец, узнав о поражении Болотникова, бросил свое войско и побежал в Путивль, где его поддержали поляки.

1608 год, январь. В войско Лжедмитрия II, остановившегося в Орле, влились большие силы запорожских казаков, поляков, литовцев.

Июнь. Самозванец форсировал реку Москву, расположился у деревни Тушино.

Июль. Русское правительство заключило с польским королем перемирие на 3 года и 11 месяцев, но в Тушинский лагерь продолжали приходить отряды поляков.

23 сентября отряды Сапеги и Лисовского подошли к Троице-Сергиевому монастырю, началась героическая оборона русской святыни. Она продолжалась до 12 января 1610 года. Интервенты не смогли справиться с горсткой защитников, а когда Скопин-Шуйский прислал в монастырь подмогу, Сапега и Лисовский сняли осаду.

Конец 1608 года. Значительная территория Русского государства оказалась в руках нового самозванца, но взять Москву он долгое время не мог. В борьбу против интервентов активно включился простой народ Севера и Верхнего Поволжья.

Начало 1609 года. Ополченцы под Устюжной разгромили отряды тушинцев, отбросили остатки войска врага к Москве. В Выборге заключен военный союз Швеции и Русского государства против Польши, весной в Новгород прибыл отряд наемников во главе с Яковом Делагарди.

5 июня русские одержали победу на реке Ходынке, через 20 дней тушинцы потерпели поражение на Ходынском поле.

18 августа русские разгромили на реке Жабне отряд Яна Сапеги.

9 сентября польское войско, нарушив договор о перемирии, пересекло границу Русского государства, 13 сентября захватило город Красный.

19 сентября началась героическая оборона Смоленска.

28 декабря Лжедмитрий сбежал в Калугу.

1610 год, 12 марта. Скопин-Шуйский вошел в Москву.

24 июня русское войско потерпело сокрушительное поражение у деревни Клушино. После этого бояре свергли Василия Шуйского, избрали царем польского королевича Владислава.

1610–1612 годы. Шуйский пленен в Польше.

1612 год. Василий Шуйский умер в плену от тоски.

1635 год. Тело Василия Шуйского — последнего царя из рода Рюриковичей — вернулось в Москву. Погребено в Архангельском соборе в Кремле.