Когда пришли в Дубравную Слободку, Егор весь закоченел как цуцик, но старался держаться бодро, под конец пути даже отпустил шикарную остроту. Они поднялись в бревенчатый пятистенок лесника.
«…Пришел кто-то, слазь с меня!» — «Слушаюсь!..»
— А у нас гости! А у нас гости! — заверещал тонкий детский голосок и из дальней комнаты выбежал раскрасневшийся мальчуган.
— Ага! — игриво вскричал Землис, подхватил, прижал его к себе, а сам озабоченно вглядывался в линолеум. В прихожей сильно наследили и черные, страшные, ромбовидные следы, потоптавшись здесь, уходили на кухню и по потолку возвращались назад, обрываясь у стены наполовину, словно еще продолжаясь внутри нее.
Землис дал Егору знак, дескать, прикрой дверь на задвижку, — а сам, отвлекая внимание малыша Гаты, медленно двинулся по коридору, шаря рукой воздух. Егор догадался и пошел сбоку от него, расставив руки в стороны, чтобы закрыть оставшееся пространство. Сзади взвизгнули нечеловеческим голосом. Егор вздрогнул, но нашел в себе силы не обернуться, а, наоборот, стал показывать Гате рожицы. Видимо получалось комично, потому что тот совсем развеселился, жарко стиснул своего папку и шумел на весь дом.
«Кого мы загоняем?!» — стучал в голове вопрос.
Егору пребольно вцепились в штанину и потянули изо всех сил назад, он скорей отпихнул цеплявшегося (будто хотевшего прокатиться с ногой), на секунду почувствовал легковесное податливое тело. И снова этот жуткий визг. Землис не слышит? Сзади обиженно и демонстративно затопали и сразу же бешено заколотилась задвижка на двери — там кто-то буянил.
— Нет никого. Ушел, — неопределенно сказал Землис, когда они обошли комнаты и уперлись в массивный стол, задвинутый в угол.
— А кто это был? — спросил Егор.
— Всякое бывает, надо быть предельно осторожным.
— Он мне еще блок обещал принести! — неожиданно громко сообщил веселый Гата и подмигнул Егору сразу двумя глазами. Землис вздрогнул. Акцентируя на каждом слове, он крепко произнес:
— Все. Забыли об этом!! Никто. Не приходил. Беги-ка, Гата, поиграй лучше с соседскими ребятишками.
— Я не буду с ними играть, — заупрямился Гата. — Они… п-пакость.
— Так нельзя говорить!
— Они п-пакость…
Землис сверкнул очами. Он вытащил для Егора сухую одежду, показал месторасположение душа, а сам повел куда-то бедного ребенка.
«Так, — подытожил Егор, подставляясь под струи горячей воды и одновременно стягивая с себя намокающий костюм. — То, что я до сих пор видел — это мизер. Мир сложен и мне предстоит еще увидеть немало разноцветных граней его, кричащих со всех сторон: вот он я какой, Мир, не такой, каким ты его представлял». Прозрачные струи низвергались на голову, шею, плечи, прожигали тело и уходили по отводящим каналам пола. Он докрасна растерся намыленной вихоткой, ополоснулся и вырубил воду. Теперь он чувствовал себя совершенно другим, освеженным человеком.
Он оделся и вышел в общую комнату, занавешенную шторами. Тяжело гудели невидимые трансформаторы. Разумеется, в проеме двери тотчас же возник ребенок Гата с заговорщицки состроенной рожицей. Егор показал ему язык и уже через мгновение они сидели в уголке тахты чуть ли не в обнимку.
— Ловко ты нас провел, а? — пихнул его в бок Егор. — Только зачем было потолок пачкать?
— Говорю тебе, это Курвис приходил!
Курвис, со слов Гаты, получался без лица и с разным ростом (?). После этого разговор о мистических следах в прихожей скатился на различия между хорошими людьми и плохими. Гата все не мог взять в толк: как жирный бородатый Скруци мог быть одновременно хорошим папиным другом и не выполнять своих обещаний, а также беспросветно дуть вонючее пиво.
Тут грозно забарабанили по окну. «И-ой!» — воскликнул мальчик. — Тсс, — дыхнул он в Егора, приложив палец к губам, — тихо! — потом на цыпочках прошелся запереть дверь в комнату, выключил искусственный свет, все так же на цыпочках приблизился к окну и неслышно отдернул шторину. Упали потоки света. За окном двигалась расплющенная стеклом рожа, старавшаяся заглянуть внутрь комнаты.
— Гата! — сердито шепнул Егор.
Малыш плеснул в ладоши, одной рукой схватился за рот, а другой за животик, плечи задрожали. Он зашелся кругом и чуть не упал, он насмехался.
— Ну-ка прекрати! Мигом включай свет! Или мне?
— Не, — еле выдохнул тот, задыхаясь безудержным смехом. — Гляньте, и затрясся сильнее, тыча пальцем в сторону изогнутого стеклом носа.
Под Егором скрипнула половица, а вдалеке, даже, пожалуй, где-то в лесу глухо залаяли собаки. Человек, пытавшийся заглянуть внутрь комнаты, вздрогнул, убрал руки с висков и выпрямился.
— Сосед! — крикнул он неожиданно плаксивым женским голосом. — Ты дома? Приходи на сходку к Найле вечером, а? Слышишь? — и сразу пошел вон из поля зрения, куда-то за угол.
— Все испортил! — топнув ножкой, воскликнул дикий малыш.
— Как тебе не стыдно! Ай-я-яй. Уши отодрать мало.
— Сам ты… — отчетливо обрезал малыш и молнией исчез из комнаты.
И тишина. Беспристрастно гудит трансформатор. Пусть. Все равно тишина — тишина, от которой никуда не спрятаться. Когда рядом был лесник, не было так одиноко. Надо чтобы кто-то всегда стоял рядом. А лучше — шел. И тянул тебя за собой.
«Душно. Почему так душно? Наверное мир такой — душный. Противный мир. Чужой.
Я ненавижу этот мир!
Господи!»
Из-за гардины на пол шуршали потоки сладкого солнца — с улицы, где лес и люди, — а значит непонимание, — и драки, и эволюции, и революции, и жизнь. Та ли это жизнь, настоящая?
«Господи! Смилостивься!
Одиночество.»
Егор прислонился лбом к теплому дереву стены. И вдруг на него опять нахлынуло ЭТО…
… Магистр бесшумно сел на траву, чтобы барашки волн доставали до его ног, и взглядом показал мне усесться рядом. Я уселся и мы долго молчали. Он хотел что-то сказать, а я многого чего хотел спросить у него. Но мы молчали. Взвешенный, пропитанный пряностями воздух звенел всеми, даже бесконечно высокими обертонами. Наконец Магистр пошевелился. «Все мы, — тихо сказал он. — пленники, живущие в составе НАСТОЯЩЕГО, несущемся с дикой скоростью по рельсам Истории. Его пассажиры могут смотреть в окошко, иногда замечая: «Как быстро убегают холмы!», а иногда восклицая: «О! Полыхающий пурпуром в отсветах горящего солнца пролесок — я его никогда раньше не видел, разве что это было до моего появления.» И мы все живем в этом поезде, не смея выйти наружу пощупать истинную природу проносящихся вдали вещей, мы боимся того, ИНОГО мира, с ужасом взирая на повелителей скорости — фениксов, с легкостью парящих в выси над нами, одним мановением крыла обгоняющие задыхающийся наш паровозик. Они хохочут, глядя на жалких узников; — и многие из нас, не выдержав манящей мечты, прыгают… но, не умея летать, падают с откоса и отстают. Навсегда…»
И опять мрачная тишина. Ну хоть бы лесник пришел что ли. И это жуткое царапанье в печной трубе. Э-эй! Кто там лезет по дымоходу? Не шути! Ну, черт возьми!
Егор стал наклоняться для того, чтобы заглянуть в темное отверстие топливника камина. Брюки зашуршали и он вздрогнул от этого внезапного шороха, его словно окунуло одновременно и в жар и в лед. Он почти упал на колени и заглянул в чернильное отверстие, пугающая темнота которого настораживала. Бу-бу-бу, — бубнило в колодце трубы. Наверное бурчал домовой, а может быть переговаривались за стенкой. Егор приблизил голову к камину. Еще ближе. Его объял подсознательный страх того, что могут схватить за волосы, или откусить голову, или проткнуть глаза. Это надо пересилить. Ведь там же никого нет, — что за худобу должен иметь человек, чтобы пролезть через трубу. Но эти звуки. Невероятно! Ну кто там — иди сюда, по-мужски поговорим. Стоп!! Крыса… или голем — прыгнет сверху и вцепится в нос, — и ведь точно в штаны наделаю. Темнота какая!
Вдруг Егор испугался всамделишно — на него смотрел горящий немигающий глаз. Сердце бешено заколотилось в груди. Глаз стал расширяться. Свет включить!!! Свет!
— Как-то не верится, Нитус, что это сделал он, — послышалось из-за двери и сразу потянули за ручку. — Гха, здесь тоже нико… — тут Землис, голос которого и был слышен, совершенно, кажется, того не ожидая, увидел сидящего на корточках Егора. Егор встал, отряхнул брюки, виновато включил свет. Как-то болезненно вдруг стало ойкать в области живота. Из-за спины Землиса выступил Нитус.
«…Железным кулаком перебить всю сволочугу!..»
— Я…
— О, простите, что я на вас подумал, — как можно извинительнее сказал лесник. — Это не вы были. И молиться мы вам помешали…
Егору стало неловко.
— Это там в трубе шуркало, вот я и решил посмотреть…
— О, не обращайте внимания, это мой звереныш. Но видите ли в чем дело, я только что обнаружил, что меня обворовали: вынесли из сарая бензопилу, генератор энергии и еще кое-что, «по мелочи», а вас, Егор, нигде не было и я подумал… Прошу, конечно прощения!
— Не может быть! — только и смог выговорить Егор.
— Сами вы ничего подозрительного не заметили?
— Нет. Мы с Гатой вместе вначале были, а после прихода соседа он ушел. Сосед такой курчавый с тонким голосом, — звал вас на сходку к Найле.
— Церкул? — сразу насторожился Нитус.
— Кто угодно — только не Церкул! Кто угодно, но только не он. Никогда! Все же, видимо, кто-то с Восточной окраины.
— Как знаешь.
— Нет, нет, даже не думай.
— Тогда пошли пошерстим по окраинам!
— Знаешь, Нит, спасибо за помощь. Видимо вору эти вещи оказались нужнее. Бог с ним. Буду умней в следующий раз — навешу замков, собачку заведу как советовали.
— Ты что! Генератор — вещь! — возмутился Нит.
— Разживусь…
У Егора запершило в носу и он чихнул в обе ладошки, накрыв ими лицо. Опять стало неловко. Но самое удивительное было в том, что среди этих людей он совсем не чувствовал себя лишним. На равных. Один из них.
— Егор, — сказал Землис, — вы хотите пойти на сходку?
— А что там будет?
— Идите, идите, Егор, скучно не будет! — сагитировал Нит.
— Ладно, мы вместе и сходим.
Внушительный Нит напоследок кивнул им и исчез по своим делам; они остались вдвоем и сразу не о чем стало разговаривать. По коридору пробежал, топоча, Гата.
— Так вы, наверное, до сих пор не кушали? — ошеломленно спросил Землис. — Вперед, на кухню! На кухню!
…
Вечером они ходили на сходку к Найле. Приоделись, приумылись торжественностью усталость как рукой сняло.
Из Истории нам известно множество противопоставлений: нового старому, правого левому, ибо изначально нам не была показана тропа к рассвету. Тропу эту впоследствии и ее направление мы придумали сами, ориентируясь по некоторым вешкам (по нашему мнению — вешкам). Мы с завязанными глазами пытались, якобы, идти вперед, — при этом часто забуривались в чащу. Иногда удавалось выходить на просеку, или даже на шоссейную насыпь — ну и что! Идти становилось легче, но в ту ли сторону?
Одним из упомянутых противопоставлений были Светлоярск и Дубравная Слободка. Так называемые эффекты кучности (города) и общности (деревни), каждый из которых отражает одну из сторон человеческой организации. Город характерен тем, что все здесь находится под рукой, жизнь дешева и технологична, но тесна, а простота и свобода подавлены. Для Деревни характерны вольная жизнь, наличие большого свободного времени, но крайне низкая технологическая продуктивность. «В городе удобнее жить», проносится шорох ветра, и люди устремляются в город. «Город — это свалка и чугунный ритм жизни, — восклицают новоявленные властители умов, вдаль устремляющие взгляд, и люди, через года поняв мысль, бегут, бредут, выползают из городищ, нацеливаясь в Ауровилли и Дубравные Слободки. И так без конца, потому что нет среднего.
Деревья уже отливало темным изумрудом вперемежку с золотом, когда они подходили к жилищу Найлы. Сквозь контуры листвы пробивались последние грустные лучи солнца.
— Не мешать — наш принцип единственен, — говорил Землис Егору. — Дать каждому человеку в Слободке волю делать то, что ему думается верным. Мы ничего никому никогда не запрещаем. Мы хотим добиться абсолютной саморегуляции общества через свободу и открытость.
— Но разве такое возможно? — спрашивал Егор. — Я легко представляю себе ситуацию, когда кто-то не хочет работать, считая это своей философией, а попросту от лени, и хорошо, если он просто не будет ничего делать. Ведь он может и… в общем, нарушать чужой покой.
— Если это вдруг произойдет, то немедленно родится общественное осуждение поведения такого человека.
— Стоп! — сказал Егор. — Осуждение — одна из форм ограничения свободы. Осуждения не должно быть.
— Но у других есть право высказывать мнение? Парадокс… Следовательно, высказывать эти мнения надо не при том человеке и… Тьфу, вы меня запутали! На практике всегда все решается само собою.
Тут они пришли. На крыльце стояли гомон, дым, хохот в свете зажегшихся фонарей.
— Ребята, Землис с новообращенным! Как вас зовут, товарищ?.. Игор? Егор? Мм. Красивое имя. Ха-ха. А меня Поэт… Просто Поэт… Ха-ха. Буду рад… Товарищи! — вскричал Поэт. — Это Егор, жалуйте-милуйте. Вам никогда не помешает свежий взгляд на жизнь…
— Заходите в дом — кофий стынет, — уговаривал, по-видимому, хозяин Найла.
Землис забурился в завесу табачного дыма, за ним Егор и прицепившийся Поэт — они прошли в избу, шумя дверьми, и в широкую, распаренную кофе и теплом, с рядом мягких кресел по периметру, комнату. Егор зажмурился.
— Я понял, — осененно сказал он. — Сейчас вы рассядетесь эдаким овалом — утопающие сиденья, напитки, шоколад, короче, шик, завяжете беседу, может быть продолжите о чем-то неоконченном, и будете усираться спорить друг перед другом, не слушая остальных…
— Слушая.
— О, здесь вы ничего существенного не зарезюмируете, но придя домой глядя сквозь свою призму вы поймете всю величественность значения сходки: воспитательную, познавательную, исследовательскую. Каждый вынесет для себя свое. В душе каждого осядет личная песчинка с правом перерасти в бриллиант. Правильно я говорю?
— Так? — усаживаясь, вопросительно кивнул Землис.
— Вы начнете писать книжонки, сочинять стишки, воспевая нечто нафантазированное, но вам будет мешать Город, Вечно Всплывающий В Памяти. Всеми силами вы будете стараться позабыть Город, но он неизменно будет мешать жить в мечтах. Будет МЕШАТЬ. Вы меня понимаете?
— Так, — еще раз, уже рассеянно повторил Землис.
— Слободка — тот же монастырь, — продолжил Егор следить за светлячком мысли, — а значит это тупик на железнодорожной ветке активной жизни… Но, неважно!.. Я признаю остроумие идеи сходки. Теперь мне все куда более ясно.
— Знаете что, Егор, — неожиданно оживился Землис, — вы просто неимоверно повысили свой рейтинг за то время, что я вас вижу, я еще не знал такой стремительной адаптации. Вы, Егор, станете прекрасным нашим товарищем.
— Нет! — быстро ответил Егор. — Я хочу в Город!
— В город? — удивился Поэт. — Очень странно. Я ведь сам ухожу в Город завтра утром. Всю душу выворачивает наизнанку, просто-таки штормит — так взгрустнулось перед расставанием.
— …Отлично. Я иду с вами.
Ввалилась бурлящая гурьба, стали шумно рассаживаться.
— Друзья! — встал хозяин собрания, когда все более или менее расселись. — Прошу тишины! — и разговоры слегка стихли. — Как мы и намечали в прошлый раз, сегодня поговорим о будущем человечества. Соблюдаем рамки приличия. Пожалуйста!
Он сел. Егор обвел присутствующих взглядом — круг личностей, у каждой из которых своя голова на плечах. Ну что ж, посмотрим.
— Человечество мертво! — фальцетом выкрикнул сухощавый (напротив Егора), задав мощный старт. — О каком будущем идет речь, позвольте спросить?
— Никак не соображу, постойте! — флегматично тот, что у окна. — Разве может умереть еще не родившееся?
— Сгнило!!
— Да ба! Нечему гнить-то! А я скажу — нет и не было в природе такого дитятки — человечества. Люди бесталанны во всем, кроме выдумываний. Вот и сочинили.
— Дайте мне сказать, а то забуду, — почти неслышно попросил кто-то тихоня. Возрос гвалт. Соседи по всему кругу уже переговаривались друг с другом.
— Значит так! — полупривстал для пущей значимости высокий усач.
— Тише! Говори, Копченый.
— А я вот что скажу, — рубанул Копченый по воздуху. — Наспорить можно с три короба — разбирать всегда некому. Давайте придумаем единую концепцию — чтобы раз и навсегда. Человек — это то, человечество — это се, и у него такое-то и вот такое будущее.
— Давайте не будем, — печально проныл Сквалцы Лопух, — не получится, сто раз уже проверяли. Единая концепция не может быть оптимально верной.
— Товарищи! — присоединился к спору еще один, с громоподобным голосом. — Слушайте! Природа наша — есть мама и папа наши, — создавая, она создает долговечное, дабы превозмочь смерть свою и оставить хоть бы наследников по эту сторону божественного онтоса. Для сотворения человека у природы было два пути: сделать либо человека вечным, либо человека смертным, но же вечным человечество. Что представляет собой первый путь? Страх перед прогрессом, стагнация и даже деградация с изначального капитала — к нулю. Но! — уверенность в завтрашнем дне. Природа избрала второй путь. Главным определяется связь поколений, а человек — деталь, разменная монета, — становится в высшей степени временным существом. Таким образом, природа выбрала необходимость вечного экспериментирования ради выживания. Если искать образ, то будет примерно так. Человечество — это дерево: листья — люди, ствол и ветви — культурофонд.
— Объясняй проще, Купец. На слух не воспринимается.
— Кому надо разберется, я его отправляю к мыслителю Нику Руслаю, современнику наших отцов… Итак, человек — это лист на дереве: своею зеленью он красит его, но в течение жизни обязательно накапливает что-то отрицательное, отчего и должен отмереть, уступая дорогу новым листьям. Это и есть балансирование. Итак, смерть необходима человеку, но только в конце пути. Смерть — это заложенная природой сама потребность, такая же, как в пище, питье, воздухе. Еда нужна для того, чтобы жизнь человека продолжалась. Смерть необходима для того, чтобы жизнь человечества продолжалась. Что я этим хочу сказать? Если люди станут искусственно продлять жизнь, — они все равно будут умирать, это потребность — умереть в свое время. А теперь, собственно, об обещанном будущем. Человечество как структура останется и впредь, и продолжит развиваться, а человек по-прежнему будет никому не нужен, кроме своей запрограммированной воли к жизни.
Купец закончил речь и откинулся вглубь кресла под чьи-то неловкие одинокие аплодисменты.
— Спасибо вам, Купец, — подоспел Найла.
— Постойте, постойте!..
— Это весьма забавно, — втиснулся в разговор еще кто-то. — Ну просто дикая чушь.
— Можно я скажу, — вновь захныкал тихоня. — Люди разучились глубоко думать… Нет, не так… Для нас… для человечества будущего нет, уже есть только прошлое. Мы вышли из прошлого, и вечно варимся в нем, и черпаем и надежды и цели — вся наша жизнь там, в прошлом. И ничто не ново под луной, и надвигаются века, когда наша чисто человеческая потребность в новом не сможет удовлетворяться, мы будем находить все больше и больше аналогий своей деятельности в прошлом, гораздо более совершенных, и станем отчаянно бороться с этим — именно это будет последней битвой! — но проиграем и вдруг поймем, что заболели страшной болезнью — «лимитом новизны», когда все, что бы ни придумали, будет оказываться новоделкой, и начнутся повторения, затем повторения повторений… Таков будет черный конец нашей истории.
— Из чего ты исходил, строя столь мрачные предположения?
— Да, Боже ж ты мой, посмотри на эти суррогаты современного искусства, на эрзац науки — людьми овладел ужас, люди теряют рассудок в поисках последнего оригинального.
Тут опять вскочил громогласный Купец — его, очевидно, несло по инерции:
— Что за ахинею вы тащите, господа…
Атмосфера накалялась. И вдруг с гордостью невозмутимое:
— Дышите глубже, мы в глубокой клоаке!
Многим — как назойливая оса к варенью, но некоторые так и покатились со смеху. Ох уж этот Бугуй. Ну да ладно, прослезились. Продолжил разговор Найла.
— А мне кажется, будет совсем наоборот, — сказал он. — Люди превратятся в богов, владеющих всем на свете. И эти боги познают совершенство, идеальность, фантастическую красоту мира фантазий. Тогда они скажут: зачем нам нужен космос и прочее, когда здесь настолько интересно и о-о-о… такое! И тогда, — осторожно сказал он, — люди погрузятся в глубоко разветвленную сеть виртуального мира — и обретут здесь полноценную жизнь. То есть, объясню какой мыслью я сейчас захвачен. Изначально, очень давно, у людей существовала гармония духовного и чувственного на примитивном уровне. Затем первая неудовлетворенность, примат духа, царствие веры. Потом маятник качнулся в противоположную сторону, к расцвету сенсорного. А дальше, я полагаю, произойдет вторичный взлет духовной стороны человеческого мира — через сверхреальность. И уж только потом — снова гармония без дисбаланса, только на более высоком уровне. Таким будет один период. Потом новый круг и так без конца…
Возвращались поздно ночью. Злобно лаяли своры цепных псов.