Встали рано. Тайга дышала полумраком и тишиной, выдыхала кислый запах росы и свежести; птицы еще не пели; по небу тянулась мудрая и могучая лиловая пелена. Немного погодя, как и договаривались, привалил Поэт, груженый туго набитым рюкзаком.

— А, з-зайцы-кролики, — радостно вскричал, разуваясь у входа, он, Сонное царство! А враг-то не дремлет!

Но это он так здоровался. Конечно же, никто уже давно не спал. Землис ловко и, чисто по-мужски, грубовато накрывал завтрак — шмат сала, сковородка картохи, лук, и еще почти столько же, сколько было на столе, уложил в заплечный мешок Егора.

— Будь добр, Поэт, нарежь хлеб и садимся за стол. Егор, там на трельяже лежит, я набросал, схемка леса и как вам идти через лес.

Егор принес ее и задумчиво спросил что означают эти непонятные метки, вот я вижу Слободку и Город — они подписаны. Вот это, по-видимому, граница тайги, а что означают остальные значки? Хе, ответил лесник, на словах, пожалуй, трудновато будет объяснить. Знаешь что, на местности вы точно все сообразите, гарантирую. Этими значками я изобразил самые присущие, самые бросающиеся в глаза отличия разных зон тайги друг от друга.

— Я знаю, Егорчик, положитесь на меня, — похвастался Поэт. — Для человека, я считаю, нет нерешаемых проблем, и вообще, зачем строить искусственные сложности? Ведь куда-нибудь да выйдем.

— А все же, Егор, возьмите схемку с собой, — сказал Землис и Егор засунул ее в карман.

Потом они дружно сели и основательно поели, рассчитывая на долгий день пути.

— Вы вдвоем представляете собой какой-то нехороший ходячий симптом, высказал свое возмущение Землис. — Отсюда еще никто не уходил, понимаешь, а тут сразу двое. Не нравится мне это. Вы хоть объясните — зачем вам Город?

— Я уже объяснял, — весело сообщил Поэт. — Я попытался пожить в мире где живет большинство, но потерпел неудачу. Что ж, попытаюсь и второй раз — вдруг получится, а то ведь я никогда не поверю, что право меньшинство.

— Что касается меня, — сказал Егор и задумался — а что же ему в конце концов надо… Обрести себя — вот что нам всем надо. — В общих чертах я понял что такое Дубравная Слободка, а теперь желаю узнать что такое Светлоярск. И потом сравнить.

— Что ж, сугубо личное дело. Но постой, — вдруг виновато вспомнил лесник, — у Поэта, я знаю, есть квартира, а у тебя значит ничего нет, раз не помнишь. Отсутствие крова в суровом обществе есть стопроцентное обречение. Так что давай я напишу рекомендательное письмо к одному замечательному человеку, первое время поживешь у него.

Он быстро набросал записку какому-то Минилаю и Егор ее тоже спрятал в карман. Теперь их с Поэтом больше ничто не удерживало. Они поднялись.

— Ну, с Богом, ребята, — напутствовал хозяин и они, натянув высокие ботфорты, закинув на плечи рюкзаки, опустив на лицо москитные сетки, вышли из избы.

На всем главенствовала роса. По худосочной тропке с нависающими ветками кустарников, при нечаянном задевании которых обрушивались бурные потоки мокрот, и с рослой травой по краям они углубились в непроходимую чащу. Первым шагал Поэт, продирая путь, раздвигая руками тоннель, а Егор едва успевал отбиваться от хлеставших после него веток.

Поэт этот любил жизнь. Да так любил — с охотой, пылко, как еще любят собаки, как любят ее жизнестойкие и вечно молодцеватые любители странствий в обществе легких на подъем, маститых на язык друзей, как любит жизнь солнце, в ясный апрельский день импульсивно попирающее богомерзкие лужи. Без любви к ней жизнь чахнет, говаривал Поэт и улыбался блаженной улыбкой сытого младенца, действительно и изо-всех сил стараясь невинно созерцать мир. Что-то у него произошло такое однажды, какой-то перелом или озарение, после чего Поэт навсегда решил, что ничему на свете не поколебать теперь его уверенности в превосходящей ценности оптимизма, и он следовал этому, и он шутя пренебрегал всеми невзгодами, которые, словно испытывая, превеликой тьмой тем выпали на его издубленную шкуру…

И все-таки его сумели там доконать, в этом городе. Эта тупая серость вкупе с серой тупостью, все эти бездарности и зверства выбили Поэта из колеи, выжили из родного Города, вылили из родимой норы, как выливают сусликов тазиками и ведерками грязной воды.

В окололитературных кругах Светлоярска пробежал слух, что Поэт обезумел и ушел пропадать в тайгу, однако тот, и не думая пропадать, объявился в Слободке, заразил поселян своей кипучей верой в жизнь, всем полюбился, как вдруг, ни с того ни с сего, засобирался обратно в Город. Несомненно, и в здесь его посчитали безумцем. Как и Егора. Между тем в самой Слободке намечался крупный раскол, чуть не фиаско самой идеи «Деревни», и все оттого, что оказывается-то не только один труд заполняет жизнь, пускай он и стоит первым пунктом, — нет, кроме него есть еще миллиард пунктов и жизнью-то, оказывается, называется все то, что касается человека, а человека касается все. Впрочем ладно, в этом бы с горем пополам разобрались бы, дак ведь нет, подвернулся «этот подлец» Поэт со своим баламутством и такое сказал! «После меня, — сказал он, — вы еще призадумаетесь, бегуны гр…е. Истинное счастье не в том, чтобы убежать вперед, — сказал он, — а обернувшись, увидеть остальных далеко позади. Счастье, — сказал он, — в том, чтобы, обернувшись, увидеть остальных бегущими по вашим следам. Наша цель совершенствовать мир и больше пока ни в чем.

— Егор, — внезапно позвал Поэт и Егор вздрогнул.

— Что?

— Пожалуй, ничего. Ты в порядке?

— Пока да.

— Я тоже.

Там, где они теперь шли, кроны деревьев образовывали низкий плотный тяжеловесный свод с крошечными просветами-бойницами.

И Лес дышал. Лес дышал испарениями влаги и пугающими вздохами флоры, он отдыхивался от селя вони, подранком ползущей от Города. Огромный дряблый лес, он скособочившись, неудобно, по-старчески лежал на одном боку, прильнув к потной земле, он испускал последний дух. Здесь все было запутано, словно сам дьявол игрался с клубками ниток на ошалевших своих шабашах и, вконец запутавшись, побросал и ушел — понуро поплелся за другими падшими ангелами, и архангелами, и Хозяином, переселяясь, согласно мечте, в другие миры, мирно вычеркнув из неглупой даже памяти эту несчастную землю-неудачницу. Здесь все было запутано. И не понимал — хоть убейте! — ну не понимал Егор всех этих игр — простых, сложных, с известными и неизвестными правилами, с потайными приемами, и вечным патом.

«Безнадега я, — безнадежно подумал он. — И никогда-то я ничего не понимаю, а может быть это счастье — ничего не понимать. Только почему-то не хочу я этого, боюсь».

Они шли, а ноги их онемело месили неразбери-поймешь какую грязь вместо хотя бы самой захудалой бетонки…

— Да, хреновая у вас тут жизнь, — вздохнул Егор.

— Почему это — у вас?! — весело обиделся Поэт.

— А я не помню чтобы жил здесь раньше.

— Какой хитрец! — пальцем погрозил Поэт и суховато продекламировал: Все из нас жили здесь, но тысячи не знали где это и тысячи не знали зачем это и потому не брали за себя ответ, один лишь Сын Божий все знал, но из безысходности и жалости к нам горько плакал. А?

Егор засмеялся.

— Тогда и не забивай голову — наш и точка.

— Сын Божий в самом деле плакал? Значит он не оптимист?

— Ишь! Послушай, это Его единственная слабость. Вначале Бог был молод, полон сил и вершил дела направо и налево. Когда же повзрослел, обрел ответственность за дела свои и однажды, пришед взглянуть на творения, вместо оазиса увидал копошащуюся кучу дерьма, Он возжалел нас, а, возжалев, заплакал. Но потом — ничего, отлегло.

— Это каноническая легенда?

— Это я в своих многосерийных снах видел.

— …? Каких-каких?

— Многосерийных. Развивающихся во времени. Имеющих продолжение.

— Хм!.. Поэт, а расскажи мне про Город, — попросил Егор. — Я так мало знаю про него. Проблемы, раритеты…

— А не многого ли ты требуешь от меня, благородный рыцарь? воскликнул Поэт. — Про Город ему! Он, мил государи мои, по наивности неведомой полагает, будто хоть кто-то хоть что-то знает про этот самый Город, но это не так. И что такое Город, если подумать отвлеченно, как не величайшее достижение человеческого разумения. Полис, мегаполис, конурбат. Город, благородный рыцарь, это жилье человечества или, то есть, самое что ни на есть первостепенноважное — и по развитию его и удобству можно смело судить об уровне развития самого человечества. А что такое, Егор, человечество?

— Сложный вопрос.

— Две головы — два варианта. Человеческое общество, оно что клейкая паста, связывающая человека с человеком и нет ничего более ценного чем эта связь. Но воспевать надо не человека и не связь эту общелюдскую, а Человека в свете Человечества. И ты еще задаешь вопросы про Город! В Городе либо живут, либо это не Город…

Они прошли область лысых стволов со вздыхающими наростами чаг и болезненно-красными слюнями полипов. Как раз на уровне лица между деревьями провисали липкие паучьи паутины, что до умопомрачения лезли в глаза, в ноздри, в рот и их приходилось с остервенением отдирать от себя, брезгливо стряхивать шустрых членистоногих. Потом они чуть не увязли в обманчивом болотце с вспухающими волдырями тины и тяжелым смрадом тухлых яиц, и поскорее выбирались оттуда, цепляясь друг за друга и за скользкие бурые водоросли, извивающиеся плотным ковром, и напрочь там вымокли и устали, но выбрались невредимыми. Наспех сжевав по бутерброду, побрели в обход этого вязла и неожиданно напоролись на непролазный бурелом, где деревья валялись и торчали устрашающими штырями во все стороны света. Кое-где в воздухе колыхались тускло-желтые плазменные шары и некоторые даже поворачивались было в их сторону, а один, наткнувшись при этом на сук, взорвался с оглушающим треском и обдал их ворохом пепла, а кожу покоробило кратковременным зудом. Смерть нешуточная бродила вокруг, но им удалось выкарабкаться и из этого навороченного бардака. Впрочем, избавления от Страха это не принесло. Потом они прошли обиталище смерти, где не пели птицы и не шумел верховой ветер, а кое-где в воздухе висели пугающие сгустки-марева, которые даже безрассудный Поэт обходил загодя. Хлипкие кустики и жухлая трава здесь были покрыты будто искрящимся белым инеем. Поэт назвал это Лиловой Изморозью и бесперечь твердил — вот пришествие дьявола на землю. Потом, уже выбравшись из костлявых сатанинских лап, еще раз передохнули, упав на поляне в шелковистую траву. Начинало клонить к вечеру.

— Отдыхаем и последний марш-бросок вперед. С учетом петли, которую дали, думаю осталось несколько километров.

Егор устало кивнул. Они пожевали перемасленные рыбные консервы с хлебом и, хотя вставать было никак невозможно, все-таки пересилили себя и поднялись. Оптимизм Поэта заметно поубавился и болтался как лисий хвост. Вскинув отяжелевший рюкзак, он неуверенно шагнул. Егор попросил помочь ему надеть свой рюкзак. Ныло натертое плечо. Поэт помог, а потом они еще постояли, сгребая подошвами ботфорт старую влажную хвою поверх оставшегося от завтрака мусора.

— Все, вперед! — скомандовал Поэт и пошел.

— Подожди, — остановил Егор, — а разве в ту сторону?

— В ту, в ту, — быстро ответил Поэт. — Идем как шли.

— А я поэтому и спрашиваю, что до остановки мы брали на четверть круга правее.

Тот продолжал грузно идти.

— Поэт! — крикнул Егор, стоявший на месте.

Тот побагровело обернулся и внятно произнес:

— Замолчи! Идем как шли и не путай! — и пошел дальше, но, как показалось будто, помедленнее. Егор поспешил следом.

— Постой, Поэт, — он догнал его и тронул за плечо. — Я ясно помню, что мы шли в том направлении.

Поэт остановился и, улыбаясь, снял с себя рюкзак.

— Все, здравствуй, бабушка. Этого я боялся.

Егор непонимающе смотрел.

— А теперь не двигайся и внимательно вспомни, Егор, откуда мы пришли?

Егор не задумываясь указал рукой. Поэт показал в другую сторону.

— А вот я, брат, — сказал он, — насколько еще доверяю своей памяти, помню что пришли оттуда.

Егор все не понимал. Он был уверен. Впрочем что там, эта уверенность быстро таяла и вскоре как пшик исчезла. Теперь, напрягши память, он видел перед глазами только стволы, стволы и листву под ногами.

— А ты твердо убежден в своей правоте? — спросил Егор Поэта.

— Только без паники.

— Да уж, — сказал Егор.

— Без паники, я сказал! Мы не маленькие дети…

Справа раздался рык.

…

В мгновенье ока, без слов поняв друг друга, содрав неуклюжие рюкзаки свои с плеч, царапаясь и соскабливая кожу с рук и ткань с одежды, забыв про условности и усталости, они расторопно вскарабкались на соседние деревья до развилок сучьев с колотящейся грудью.

— «Кто это?» — «Тсс, тихо!» — «Ружье надо было брать!» «Бесполезно!» — Где-то поблизости — за полем зрения — неуклюже и деловито вытаптывали кусты. — «А по голосу кто? — спросил Егор, потому что ему не хотелось здесь сидеть. — Хищник?» Поэт не ответил. Тогда Егор поднялся еще выше, на удобный сук и достал из кармана измятый клочок схемы леса. Итак, где же мы теперь? Он повертел ее и так и сяк в руках, однако вскоре пришел к выводу, что не понимает в этих символах ни на полушку. Как будто бы схема говорила если и про лес, то не этот. По пути их следования там стояло: приблизительно на месте болота кружочек с четырьмя рисками; бурелом указан верно, но как-то странно, в виде частокола; а дальше вообще шел кавардак — перевернутый грузовичок, сердечко. Потом, наперерез всей схеме тянулась железная дорога, разветвляясь и упираясь одним концом в колючую проволоку тюрьмы, другим в подземный завод посреди тайги, а третьим круто поворачивая к Светлоярску. Ну и ладно, грустно подумал Егор, буду знать впредь, что человеку надлежит полагаться только на себя. Затем он слазил на верхушку дерева, но в вышине так ничего и не смог увидеть, кроме густой зелени. Тогда он слез обратно и позвал Поэта. Шепотом переговорив, они решили спуститься, по крайней мере на первый взгляд в кустарнике больше не шебутились.

— Наверное мумерага… или волкодавы, — произнес Поэт.

— Куда направимся?

— А почем я знаю — куда! Куда-нибудь.

Весь оптимизм его обратился мишурой. Егор сказал:

— Тогда пошли на то место, где завтракали. А если по солнцу определять — не помнишь как оно стояло к нам когда выходили?

— Не помню я ни фига, — психанул Поэт и как противный сел на землю и закрыл пальцами лицо.

— Поэт! — заорал Егор. Поэт не отозвался. Тогда Егор схватил его за руку и с силой дернул на себя. — Надо идти, чего мы здесь забыли? Надо идти!

Сам не в себе, совсем размякший Поэт поднялся и поплелся за Егором. До той поляны они ничего не придумали. Вдруг Поэт вскрикнул: «Ложись!» и повалился на Егора и они покатились в сырую ложбинку, переваливаясь друг через друга, а по стволам вдарил тугой автомат длинной очередью и пули срывали кору, злым рикошетом взрыхляя землю. «Ид-диоты… Сволочи…» задыхался Поэт и они вскочили и побежали, прячась за стволами, а пули все визжали и взрыхляли землю, а потом затихли и тогда они остановились внутри оврага и сокрушенно упали в песок. «Гады…» — бормотал Поэт и прикладывал мохнатый лист какого-то растения к ободранному запястью.

А потом их заели слепни и Поэт сказал: «Это был армеец, а значит город совсем близко». И они устало поперлись дальше по светлеющему лесу.

Вскоре вышли на широкий просек с железнодорожным полотном. Справа медленно выплыла угольно-черная морда паровоза и, сотрясая основы мирозданья, мимо них пронесся тягач с бесконечно длинным составом… Дуду-дудук… дуду-дудук… Они с трудом перебрались через крутую шлаковую насыпь с горячими рельсами и промасленными шпалами, и снова углубились в лес, но это уже был скорее не лес, а брошенная обросшая свалка. И когда они проходили мимо наваленной кучи мусора — кучи подпорченных пользованных артефактов, Егор странновато посмотрел на нее и задумчиво произнес: «Гомосапиенс».

Они вышли прямиком на могилки, откуда их прогнал разъяренный сторож с увесистой метлой, а расхрабрившийся Поэт с ним чуть не подрался. За кладбищем неожиданно лес кончился и с высокой горы, на край которой с бетонным парапетом и крутым зигзагообразным серпантином лестниц они вышли, им открылся широкий, слегка задымленный вид Светлоярска.

Город! Какое шикарное и избитое слово! Попробуйте его на вкус и вы почувствуете соседство роскоши и нищеты, любви и мизантропства, интеллекта и варварства, прямоты и ханжества, целомудрия и разврата. Это Город!

Вдосталь налюбовавшись видом, стали неторопливо спускаться по истертым ступенькам вниз. Сегодня они победили. Что-то будет еще завтра, а сегодня они достигли цели.

— Значит так, — сказал Поэт, — вот тебе мой адрес и номер телефона, при случае ты легко найдешь меня. А сейчас доставай твой адрес, я провожу.

Но они так и не успели добраться до места засветло, ночь заступила на пост слишком стремительно. Долго-долго катились они по большому, одетому в каменный панцирь городу, тряслись в переполненном трамвае и дважды делали пересадку, ехали с окраины на окраину — дальний свет! А в черные окна трамвая и автобуса виднелись черные остановки с черными людьми, и ожесточенная драка на тротуаре, и язычки огней над черными трубами электростанций, и черная громада комбината, и ищущие фары ревущих машин. Расспросив с дюжину шарахающихся в сторону людей, наконец нашли нужный дом и квартиру. Звонок не работал и они постучались в металлическую дверь.

— Черт попутал ночью явиться, — сказал Поэт.

Постучались громче. В прихожей зашаркала обувь и хрипло осведомились: «Кто?» Они как могли объяснили, а пролеты подъезда гулко игрались их словами. С той стороны чертыхнулись и тогда дверь чуть приоткрылась — в ладонь на цепочке — и выглянула угрюмая физиономия.

— Слушаю!

— Мы… Ну вот… — сказал Егор и просунул в щель рекомендательное письмо. Физиономия исчезла и в прихожей стали шушукаться.

— «А почему мы должны его пускать!.. Вдруг он проходимец…» — «Но письмо же от Землиса!» — «Не знаю, сам решай. Еще не хватало…»

Шушуканья стихли до полушепота и перестали быть слышны. Минуты через три-таки вопрос был решен в пользу Егора. Дверь распахнул мужчина в панталонах и сказал: «Заходите. Меня зовут Минилай, а супругу Виолией».

— Ну тогда я пошел, Егор, — сказал Поэт. — Бывай себе.

— Эй! — сказал мужчина. — Да вы сдурели, видать. Заходите тоже — ночь на дворе. Заходите, заходите!