Домашний врач

Телефон Кристиана Клемпа нередко звякает новым сообщением. «Нашел асимметричное место под подбородком и ощупывал его всю ночь». За этим следует подробное описание того выпуклого, как будто набранного азбукой Брайля, смертного приговора, который Триер всю ночь нащупывал на своем теле.

– Люди, страдающие фобиями, часто боятся именно асимметрий, – объясняет Кристиан Клемп, окулист и двоюродный брат жены Триера, единственный, пожалуй, кого в последние годы можно было бы назвать настоящим другом режиссера. – И тогда я отвечаю, если я сам не сомневаюсь: «Это абсолютно нормально и не опасно». Не вдаваясь при этом в подробности и не перечисляя возможные диагнозы, потому что тогда он просто переключится на них и будет бояться чего-то нового. Он вполне может не думать ни о чем другом в течение нескольких суток.

За прошедшие годы эти двое обменялись «миллиардами звонков и сообщений и время от времени встречались, чтобы обсудить определенные симптомы», говорит Кристиан Клемп. Со временем их общение развило свою собственную, понятную только им двоим грамматическую систему, так что триеровские вопросы имеют форму немногословного перечисления симптомов, а ответы Клемпа – кратких оправдательных приговоров или – в особо тяжких случаях – подчеркнутых гарантий того, что жизнь Ларса вне опасности и что Кристиан берет на себя ответственность за ситуацию.

– Ларс называет это магическим мышлением. Если он спрашивает и я отвечаю определенным образом, он может перестать себя ощупывать. Это волшебная схема, благодаря которой он может отпускать переживания. Он может спросить: «То есть ты думаешь, что я могу перестать проверять?», на что я отвечаю: «Да, думаю, что можешь перестать».

У этого особого вида консультаций, конечно, есть свои проблемы. Кристиан Клемп специализируется в очень узкой области офтальмологии и не очень-то «глубоко разбирается в остальных системах органов», так что он не может диагностировать болезни, столкновения с которыми боится режиссер. Однако его оправдательные приговоры очень быстро вызвали у Триера привыкание. Кристиан Клемп объясняет это тем, что режиссер чувствует такое счастье и эмоциональный подъем, будучи внезапно освобожден от страха, что его потребность в получении такого освобождения неуклонно растет, так что сейчас он все-таки обращается к обычному практикующему врачу в случае возникновения проблем, требующих обоснованного медицинского ответа.

– Я видел его умирающим тридцать тысяч раз. И мы говорим не о каком-нибудь там «О нет, кажется, я умираю». Мы говорим о том, что он уверен, что сейчас умрет, у него в глазах разлита такая же паника, как у человека, которому только что сообщили, что смерть близка. Так что одна из главных задач его жизни – не доводить себя до такого состояния, потому что это причиняет ему невыносимые страдания. Иногда он вынужден приходить ко мне на работу, хотя я ужасно занят на дежурстве, и он часами ждет в приемной больницы, пока у меня появляется окошко и я смогу наконец его обследовать.

Невроз навязчивых состояний проявляется в навязчивом желании выполнять определенные действия – например, проверять себя на предмет раковых опухолей, объясняет Кристиан Клемп. И, не подчиняясь этому желанию, ты испытываешь физический и психологический дискомфорт.

– Некоторые бесконечно проверяют, закрыли ли они дверь. Кто-то считает, что это объясняется биохимическим дисбалансом в мозгу, кто-то – что это вытесняющий страх, своего рода защитный механизм против его появления. Но случай Ларса, насколько я могу судить, в этом отношении несколько атипичен, потому что его страхи перепрыгивают с одного предмета на другой, и ему в общем и целом не свойственна эта вера в то, что, если он совершит какое-то магическое действие, все сразу станет хорошо, – говорит он и добавляет: – Ну, если не считать веры в разговоры со мной.

* * *

Для большинства людей дискомфорт – это временное явление, перерыв между более или менее комфортными состояниями. Однако для Ларса фон Триера это правило не работает.

– Я боюсь, что большую часть времени он чувствует себя плохо, – говорит Кристиан Клемп. – Так что он ступает по камням, пытаясь себя отвлечь, чтобы получить хоть какую-то паузу от вечно терзающей его внутренней пытки.

Когда Триеру плохо, он выходит в сад и строит каменные ограды. «Тогда он берет паузу», как говорит его друг. В паузах они видятся тоже – с тех самых пор, как Триер женился на Бенте. Они регулярно встречаются семьями, а также отправляются вдвоем на экскурсии, объединяющие их радость от «умеренной физической нагрузки с общим пристрастием к крутой технике», как формулирует Кристиан Клемп. Все началось с того, что четырнадцатилетний на тот момент Кристиан часто одалживал у Триера каяк. Позже они карабкались на деревья с профессиональным оборудованием. Охотились и ловили рыбу. Такие вылазки всегда организовывает режиссер – в благодарность за все те разы, когда офтальмолог спасал ему жизнь.

– Ларс научил меня ловить рыбу на муху. У него вообще есть удивительная способность заинтересовывать меня чем-то новым, рассказывая и объясняя, – говорит Кристиан Клемп.

Нельзя сказать, впрочем, чтобы сам Триер был отчаянным рыболовом с удочкой. Кристиан описывает, как его немного сутулый друг стоит, опустив на нос очки, и, «слегка дрожа всем телом», проверяет леску и катушку, сопровождая эти действия ровным потоком сжатых проклятий. Триер всегда первым хочет домой. Или хотя бы в ближайшую маленькую гостиницу, выпить шнапса и прилечь подремать. Однако, пригласив однажды Кристиана на охоту «у какого-то крутого графа», как вспоминает врач, Триер вел себя не в пример оживленнее. Они были вооружены до зубов и находились в окружении сливок общества. И тут Триер начал последовательно смущать никому не известного двоюродного брата своей жены, рассказывая руководившему охотой графу, что Кристиан посоветовал не слушать никаких графов, а просто стрелять, когда им вздумается.

– И он не унимался и не унимался, – смеется Кристиан. – Сначала это было смешно, но в какой-то момент мне стало неловко, потому что он сказал: а Кристиан говорит, что лучше целиться пониже. Или – а Кристиан говорит, что ты несешь какой-то бред. И в конце концов этот граф начал одним глазом за мной следить и раздражаться.

– Как Ларс ведет себя на охоте?

– Когда он получил разрешение на хранение оружия, он достаточно интенсивно занялся стрельбой. Тренировался, тренировался, тренировался. Но… мне все равно кажется, что он не так уж часто попадает в цель.

И писатель Клаус Рифбьерг думает, что знает этому объяснение. Триер подолгу не решается нажать на курок, и воспоминания о конкретных ситуациях надолго врезаются потом в его память и его работы. Однажды Рифбьерг и Триер охотились вместе, и Рифбьерг подстрелил несколько фазанов, причем один из них «несся прямо Триеру в голову», как вспоминает писатель. Но Триер не решался выстрелить.

– Я крикнул ему: Ларс, да стреляй же ты, черт бы тебя побрал! – говорит Клаус Рифбьерг. – И он никогда этого не забыл. Он постоянно к этому возвращается в разговорах.

* * *

Поначалу Триер произвел на Кристиана Клемпа, встречавшего его на семейных праздниках, впечатление застенчивой и немного неуверенной в себе знаменитости. Триер приходил в ужас, когда кто-то собирался держать застольную речь в его честь.

– Тогда он просто встает и уходит, – рассказывает Клемп. – И чем больше людей вокруг, тем неувереннее он становится. Или, наоборот, пытается компенсировать свой дискомфорт тем, чтобы вести себя взвинченно-весело и очень бесцеремонно.

С течением времени это первоначальное впечатление изменилось.

– У нас обоих достаточно пошлое чувство юмора, я не думаю, что его часто в таком подозревают, но тем не менее. Иногда мы шутим действительно, действительно ужасно, – рассказывает Кристиан Клемп.

– Похабные шутки ниже пояса?

– Ну не только. Но и вообще просто… плохие шутки, – смеется он.

Единственная сторона фон Триера, которая Кристиану Клемпу абсолютно незнакома, – это тот взбалмошный ломака, которым его частенько выставляют в разговоре люди, не знающие, что Триер и Кристиан лично знакомы.

– С годами это представление вырисовывается все четче и четче. Его упрекают в мифотворчестве, считается, что он шагу не ступает, не обдумав предварительно, как это будет выглядеть в прессе. Мне же кажется, что ему совершенно на это наплевать.

В общем и целом близкое знакомство с режиссером обернулось для Кристиана не одним сюрпризом. Не только потому, что он оказался не похож на бытующие представления о нем, но и потому, что он не похож вообще ни на кого.

– Меня до сих пор продолжает удивлять, насколько же он не похож на других людей. Во-первых, он самый искренний человек, которого я знаю. Однозначно. Не только перед своим ближайшим окружением, но и перед целым миром. У этой искренности нет никаких барьеров, он всегда говорит то, что думает. И к этому сначала нужно привыкнуть, – говорит Кристиан Клемп.

Триер, например, может, сидя за ужином с женой и друзьями, вдруг начать жаловаться, что ему никогда нельзя изменять. «Мужчины для этого и созданы, – говорит он. – Всем остальным можно, а мне нельзя?»

– Обычно такая искренность заканчивается еще до достижения переходного возраста, – смеется Кристиан Клемп. – Но Ларс никогда ничего не скрывает.

Как-то раз Кристиан Клемп с женой жили в доме Триеров, пока Ларс с Бенте ездили на Каннский фестиваль, и тогда Клемп умудрился провалить порученный ему уход «за проклятыми этими его помидорами» в теплице. Отростки нужно было подрезать, иначе растения теряют способность расти.

– Я неправильно понял всю эту отростковую премудрость, и, когда они вернулись домой, проехав всю дорогу в автокемпере, он прямиком пошел в теплицу и вырвал все те отростки, которые я должен был отрезать. Медлить с этим было нельзя, – смеется он. – Только после этого он наконец со всеми поздоровался.

Общая же характеристика, данная фон Триеру Кристианом Клемпом, такова: милый и приятный человек, который в первую очередь старается жить в минимально возможном объеме страха, а также искренне старается делать людям добро и делиться с ними своими заумными радостями. Например, на кухне, где он не так давно хотел накормить друга рыбой, запеченной в соли, и картошкой фри, которую он сам любил в молодости.

– Мы простояли на кухне пять часов – мы тогда остались дома с детьми, жены ушли в театр. Нужно было сделать фритюр и какой-то дико сложный соус для картошки. Сама картошка тоже готовилась как-то по-особенному. Его очень успокаивает, когда у него есть возможность объединить множество разных вещей в одно целое. Съели мы все это за пять минут – это ему вообще свойственно. Все было очень вкусно, но под конец ему это осточертело. Потом мы пили зеленый чай, и здесь крайне важно было следить за тем, сколько пены будет на поверхности, – Ларс предпочитает, когда она вся укрыта пеной.

 

Свержение оленя

Сегодня первый весенний день. Светит солнце, земля под ногами мягкая и коричневая, и весна застыла наготове в деревьях, кустах и траве. Небо над домом режиссера полно птичьего щебетанья. Я выхожу из машины на парковке и сразу замечаю Триера, который разговаривает по телефону у теплицы.

– Сейчас детей заберем, – говорит он, положив трубку и махая рукой в сторону машины.

Через пятнадцать минут он останавливает машину на большой щебневой площадке, ставит ее на ручной тормоз и выходит из нее.

– Где мы?

– На Багсвердском озере.

Мы подходим к озеру, в окрестностях которого зима потихоньку начинает ослаблять хватку. Поверхность по-прежнему укрыта огромным сине-серым пластом льда, но оттепель уже проела в нем отверстия, и озеро со всех сторон окружено венком по-зимнему лысых деревьев, стволы которых золотисто тлеют на солнце. Готовясь к съемкам «Антихриста», Триер делал то, что обычно ему не свойственно: смотрел фильмы. Он рассказывает об этом, когда мы ступаем на широкий мост и усаживаемся на скамейке, с которой открывается вид на все озеро. Японские фильмы ужасов, «Ведьму из Блэр» и старый черно-белый «Вампир» Карла Дрейера.

– Когда я писал сценарий, я часто сюда приходил после того, как отвез мальчишек в школу. Слушал в айподе музыку из фильмов ужасов. Как это круто придумано вообще – айпод, да? Именно о таком ты мечтал ребенком: а вот бы можно было взять с собой в лес музыку! И вдруг ты действительно можешь взять с собой музыку. Я, кстати, именно на этой скамейке обычно сидел, – говорит он, хлопая ладонью по сиденью между нами.

Это место кажется мне почему-то хорошо знакомым. Этот свет, высота и окрас деревьев, уходящая вдаль широта – где-то я это уже видел, однако сейчас у меня не сразу получается сориентироваться в сторонах света.

– Ну ты же знаешь водный стадион, он вон там. А здесь снимали «Матадор», ресторан у озера, помнишь? – говорит режиссер. – Кажется, он называется «Нессеслоттет». А вон там Софиенхольм.

– Ого, сколько в этом озере буйков, – замечаю я.

– Да, – соглашается он. – Можешь пойти их выловить. Проставим на них очки, которые ты набрал.

* * *

В мае 2007 года настроение его было совсем другим, и в одном из интервью режиссер заявил тогда, что не знает, будет ли он еще когда-нибудь в состоянии снять фильм.

– Это очень странно, потому что раньше у меня в голове всегда было минимум три проекта одновременно, – сказал он. – Но сейчас там совершенно пусто.

Триер начал было работу над «Антихристом», который изначально задумывался как низкобюджетный фильм с Йенсом Альбинусом и Милле Хоффмайер Лехфельдт, снятый на даче в Одсхерреде, но быстро понял, что не в состоянии сейчас справиться с задачей. На тот момент он не выходил из депрессии уже несколько лет, раньше такого никогда не бывало. Так что, несмотря на то что никого в Дании не удивило бы, что истерзанная душа режиссера может провалиться так глубоко в черную дыру, для него самого это стало неприятным сюрпризом.

– Когда ты чего-то боишься, ты как будто никак не можешь найти выход, адреналин зашкаливает – и ты не можешь дышать. В депрессии же все телесные функции обнуляются. Ты лежишь, ноешь и смотришь в стену. Месяцами. А я и не ныл даже, я просто сдался, – говорит он.

Сам Триер считает, что его страхи стало настолько тяжело переносить, что все системы просто отключились – по аналогии с тем, как человек теряет сознание, испытывая сильную боль.

– Знаешь, как мышь, которая замертво падает на пол, после того как кот часами ее гонял. «Все, не могу, пошло оно все к черту. Хочешь меня сожрать – жри!»

Первым, по словам Триера, исчезло даже не хорошее настроение, а энергия и целеустремленность. Он мог, как он поэтично формулирует, «по три-четыре часа раздумывать, что надо бы встать и сходить отлить, не находя в себе сил это сделать. И как ты понимаешь, семья обычно не мечтает о том, чтобы папа днями напролет лежал и рыдал у себя в комнате. Так что я чувствовал ответственность и знал, что рано или поздно мне придется встать».

Не исключено, что частично его тогдашнее состояние объяснялось профессиональным и личностным кризисом.

– Я в общем и целом чувствовал тогда, что жизнь закончена, – говорит он, обводя взглядом озеро, пока мир вокруг нас тает. – Что теперь все будет только потихоньку приходить в упадок, понимаешь? Включая сексуальность и все такое. Из твоего тела медленно уходят все желания и силы, и ничто не приходит взамен.

– Потому что, когда тебе пятьдесят, все вершины уже позади?

– Да. Ну бывает еще, что тут-то людям и приходит в голову идея съездить в Байройт послушать Вагнера, но меня ровным счетом ничего не интересовало. В депрессии ты и так теряешь всякий позитивный взгляд на жизнь, а у меня были еще страхи, которые все больше и больше изолировали меня от любых действий. Плюс я никуда не летаю и вообще ничего не делаю, так что под конец я просто лежал в постели и смотрел на ветки в мансардное окно.

– Похоже на поведение альфа-самца в оленьем стаде, который…

– Ну да, другие, молодые олени становятся все сильнее и сильнее и начинают ставить под сомнение верховенство вожака. По крайней мере, так рассказывали в передаче, которую я смотрел по телевизору, – говорит он и добавляет с улыбкой: – Телевизор вообще ценный источник знаний о природе. В конце концов альфа-самец оказывается повержен, потому что молодые олени бодаются лучше. Депрессия начинается именно там, где ты повержен и должен слезть с трона. Олень умирает за три часа – не от физических повреждений, а просто от осознания того, что вот много лет он был директором всего, а теперь все закончилось. Он идет в кусты, совершенно обессиленный и измученный потерей престижа. Кроме того, он знает, что не может вернуться, в то время как остальные олени резвятся на краю стада и верят в то, что рано или поздно их час настанет, – улыбается он.

Какое-то время мы сидим молча, греясь на солнце.

– Ты чувствовал, что как режиссер ты сказал все, что мог?

– Нет. У меня просто не было амбиций, чтобы снимать фильмы, и достаточной сосредоточенности. Все надежды, как ни странно, были исчерпаны. У меня ведь прекрасная семья, с которой мне обычно в радость делать самые разные вещи, но когда ты теряешь уважение к себе – ты теряешь и желание делиться чем-то с кем бы то ни было.

– Почему ты утратил уважение к себе?

– Это странно вообще… – тихо начинает он. – Я воспринимал себя как… не-человека. Мне не… – он начинает смеяться. – Мне не нравилось то, что я видел в зеркале.

– Что именно?

– Не сказать, чтобы я вообще когда-нибудь очень себе нравился, но здесь вдруг это стало совсем очевидно, не в последнюю очередь потому, что я был обузой для семьи и всех остальных.

– У ненависти к себе есть довольно много разновидностей – некоторые считают, что они уродливые идиоты…

– Ну да, что-то вроде того, – смеется он. – Уродливый, – кивает он, – идиот.

* * *

За свою жизнь человек достигает настоящего мастерства в очень немногих областях. Это одна из тех тем, которые постоянно занимают Ларса фон Триера. Он постоянно недоволен недостатком своей компетенции – в теннисе ли, в охоте ли, в рыболовстве или компьютерных играх. И эта проблема не из тех, которые со временем могут решиться сами собой. С возрастом человек начинает понимать, сколь многому он так никогда и не научится. За прошедшие месяцы Триер неоднократно касался этой темы, как будто она всегда лежит с его сознании наготове, и каждый раз, когда его мысли ничем не заняты, спешит высунуть голову из воды.

– Меня так это раздражает! – восклицает он. – Был бы я всю жизнь рыбаком, ловил бы на муху и выезжал рыбачить в места, которые знал бы наизусть. Но нет, я отдаюсь всему только наполовину.

В теннис он начал играть довольно поздно, что помешало ему достичь успехов. Рыбачил он всегда, но недостаточно усердно.

– Я вечно путаюсь в удочках, и где-то в душе я и сам не верю, что у меня есть к этому какие-то особенные способности. Как и ко всем физическим занятиям. Я начал фотографировать еще в юности, и это было ужасно интересно, но экспертом я никогда не стал.

– Ты еще разбираешься в растениях и птицах.

– Ну опять же я не знаю названий всех деревьев в лесу. Всех растений. Некоторых, да, но не всех. Правда, я ужасно расстраиваюсь, когда не знаю чего-то от и до! Поэтому-то человек так раздражается, когда понимает вдруг, что теперь все будет становиться только хуже и хуже. Потому что мое тело ослабевает быстрее, чем я могу осваивать новые умения. Пока ты молод, ты считаешь, что стоит тебе только потренироваться, и ты будешь уметь что-то лучше, лучше и под конец станешь совсем экспертом. Но все это всегда было как-то половинчато, как будто я слишком скользкий, чтобы удерживать амбиции в какой бы то ни было области, – смеется он. – Я никогда не побываю в Америке. Еще двадцать лет назад я бы такой возможности не исключал. Я не стану играть в теннис лучше, чем сейчас. И на самом деле это понимание находится довольно далеко от представления о том, что перед тобой открыты все возможности. Есть какая-то поворотная дата, когда ты признаешься самому себе, что то-то и то-то никогда не произойдет.

– Похоже на мысли человека в кризисе среднего возраста.

– Ну да, просто кризис настиг этого человека не посреди жизни, а когда он уже одной ногой в могиле, – смеется он.

Он не исключает, что депрессия его была вызвана именно этим переходом: от жизни, полной надежд и амбиций, к гораздо более туманному существованию человека среднего возраста, когда самое большее, на что ты можешь надеяться, – это удовлетворенность сложившимся положением вещей.

– Наверное, вся эта кризисная ситуация имела еще какое-то отношение к моему возрасту. Я ведь всегда считал, что умру в каком-то обозримом будущем. Но вот старение, когда ты совершенно… – говорит он и спотыкается, как будто в предложении закончились слова. – Ну и… перспектива закончить свои дни в инвалидном кресле, глядя на искусственные фиалки и проходящих мимо молодых девушек, и вспоминать, как все было когда-то… Мы заканчиваем точно так же, как те олени, бегущие позади стада, и это ведь не потому, что мы хотим снова стать молодыми. Просто вся жизнь настолько зафиксирована вокруг каких-то эротических переживаний… и те фильмы, которые я снимал, они тоже заряжены сексуальностью. И раньше казалось, что стоит только поднажать и правильно выбрать направление – и ты сможешь продвинуться вверх по иерархии…

Какое-то время он сидит молча.

– Единственное, в чем я по-настоящему стал специалистом, – это в кино, – говорит он наконец. – И в этом есть преимущество, потому что продолжать снимать кино можно довольно долго.

– Можешь ли ты еще чему-то научиться в этой области?

– По крайней мере, я по-прежнему способен, находясь как будто в каком-то пузыре, делать фильмы, которые меня самого удивляют. Я бы удивился, если бы двадцать лет назад посмотрел «Антихриста». И «Меланхолия» обещает пока стать для меня неожиданным фильмом. В общем, наверное, у меня есть собственное охотничье поле, на котором я ловлю разные фильмы, – говорит он и начинает смеяться. – Это моя охотничья территория. Но вот что странно, по-моему, – это что там до сих пор можно подстрелить все новые и новые виды животных.

* * *

В какой-то момент депрессия стала настолько невыносимой, что Ларс фон Триер лег в психиатрическое отделение Королевской больницы. У него не осталось никакого терпения, так что он решил, что теперь другие могут попробовать как-то исправить ситуацию.

– Но я и им не давал этого сделать, – признается он.

Он отдал медсестрам все свои таблетки и рассказал, сколько и когда ему нужно выдавать, чтобы пути назад не оставалось. К счастью, говорит он, ему удалось пронести в сумке бутылку водки, иначе он ни за что не пережил бы ту ночь. На следующий день его осмотрел психиатр, который в конце осмотра сообщил, что в следующий раз режиссер увидится с ним через неделю. До тех пор ему предлагалось развлекать себя разговорами в группах взаимопомощи и физическими упражнениями. После этого Триер ушел из больницы, начал ходить к психологу и составил распорядок дня: запланированные мероприятия, расписанные по времени.

– Чтобы я не мог лежать днями напролет и выть в стену, – объясняет он.

– Это не был вопрос того, что ему хочется делать, – рассказывает жена режиссера, Бенте, – потому что он не хотел абсолютно ничего. Так что он просто сверялся со схемой. И на следующий день точно так же. И через день. И вдруг во всем этом начали появляться просветы: «Знаешь, мне вон те хлебцы нравятся больше этих, съем-ка я к завтраку лучше их». Или «Слушай, было бы здорово, если бы те-то и те-то зашли в субботу». Или «Я бы хотел съездить с мальчиками на теннис». И так вот постепенно все комнаты снова освещаются, – говорит она. – Просто очень медленно.

Когда Триер возобновил работу над сценарием «Антихриста», он уже не был прикован к постели и раздумывал даже, не вернуться ли ему на работу в Киногородке. «У меня же нет там никаких дел», – говорил он Бенте. «Нет, – соглашалась та, – но подумай, ты пойдешь на работу, поговоришь там с людьми, пообедаешь с кем-то, посмотришь, что другие делают». Дома он начал возиться с растениями в теплице. Чистить картошку. И вот, как вспоминает Бенте, «вдруг у него появилась идея „Антихриста“, и он начал смотреть фильмы ужасов».

Триер рассказывает, что использовал в сценарии какие-то части своей когнитивной терапии.

– Нужно понять, что именно тебе чуть менее отвратительно, чем все остальное – ну там, например, кроссворды решать или играть на компьютере – и запланировать обязательно делать это в строго определенное время, чтобы день получил какое-то содержание. И в итоге это правда помогает.

Одной из таких вещей для Триера был «Антихрист».

– Это было очень важно. Для моего терапевта, – смеется он. – Хорошо или плохо получалось – это было дело десятое.

 

Хаос правит всем

Идея, легшая в основу «Антихриста» была вообще-то не новой, рассказывает Ларс фон Триер после того, как мы привезли домой его сыновей и уселись за стол на террасе перед домом.

– Или, по крайней мере, она отражает какие-то вещи, над которыми я раздумывал в юности. Что природа – это церковь Сатаны, а сексуальность – одна из тех вещей, которая делает нас менее цивилизованными, и поэтому наиболее приближена к природе.

– Что ты хотел этим сказать?

– Это просто были эффектные слова, – смеется он. – Ну и название отличное. «Антихрист».

Ребенок выпадает из окна и умирает, пока его родители занимаются сексом за стеной. В попытке смириться с утратой родители уезжают в домик в лесной чаще, под названием Эдем, где муж-психиатр пытается вывести жену из отчаяния. Но у природы на них другие планы. Во время предыдущего своего пребывания в этом доме жена написала исследование об охоте на ведьм в Средние века, и по мере того, как время идет, она становится все более агрессивной и эротически возбужденной. В одной из сцен она отрезает себе клитор. В конце концов терапевтический выезд на природу оборачивается борьбой не на жизнь, а на смерть между двумя супругами.

– Как звучит основная идея, на которой ты выстроил «Антихриста»?

– Я не знаю, была ли это идея или чувство, и мне в целом тяжело говорить об этом фильме, потому что он сделан очень интуитивно, во многих случаях я просто надеялся на то, что нужные кадры мне приснятся. В основном я черпал их из тех шаманских путешествий, которые раньше предпринимал… – Я замечаю, как его лицо вдруг просияло.

– Они начали пользоваться изоляционной капсулой! – восклицает он. – И говорят, что это ужасно круто, лежат там часами. И видели что-то!

Но конечно, было бы странно, если бы «Антихрист» не начался с телепередачи. На этот раз передача была о европейских лесах, и в ней говорили, что чем более романтичным нам кажется тот или иной участок леса, тем больше там живет животных и растет растений – а следовательно, тем больше там мучений.

– Я подумал, что это так гротескно. Что та наша идиллическая картинка с оленем, который трубит у лесного озера, – она про место, где в любой момент происходит множество убийств. Если бы мне надо было назвать место, в котором я чувствовал себя максимально защищенно и хорошо, я назвал бы окрестности лесного озера. Которые, судя по всему, ад в чистом виде.

– Мы наложили на беспощадную природную борьбу за выживание свое романтическое представление о красоте?

– Может быть, это и есть красота – борьба, я имею в виду. Именно это меня и интересовало: если это и есть красота и если Бог это создал, получается, что то, что Бог создал, есть зло. Это и была моя мысль.

– Это прямая противоположность представлению Свидетелей Иеговы о рае, где можно трепать львов по холке и никто никого не ест.

– Ну да, но я боюсь, что даже на их небе должны быть компостные черви. Им тоже нужно чем-то питаться. Или они там ничего не едят в Эдеме? Кстати, Эдем ведь предполагает какое-то ограждение. Так что природа должна оставаться за его пределами. По крайней мере, я думаю, что природа – четкое доказательство того, что это, на самом деле, очень злой созидательный проект.

Идея «Антихриста» появилась у Триера после просмотра телепередачи, из которой следовало, что те уголки природы, которые мы обычно воспринимаем наиболее красивыми и идиллическими, являются ареной самых кровавых битв и самых ужасных страданий. Шарлотта Генсбур в окружении жестокости природы.

– Но красивый?

– Ну да, красивый. Странно просто, что что-то настолько красивое для Бога состоит из всевозможных убийств. Это все равно, что вьетнамская война была бы красивой, нет? Просто если ты веришь в Бога и любишь его, то ты любишь и каждого созданного им червячка, так что тебе не может нравиться, когда его съедают. Хотя, возможно, это просто странная форма буддизма.

– Но можно ведь сказать, что убийства – это цена, которую неизбежно приходится платить, и что в природе, где есть боль, есть и счастье, и красота?

– Да, но я воспринимаю мир как место, где царит зло. И в том, как люди устроены, и в том, как они друг к другу относятся. Говорят, что ты не должен желать жены соседа твоего, и не должен убивать, и должен подставить вторую щеку, но это плохо сочетается с тем, что, как рассказывает нам психология, в нас содержится. И мы оба прекрасно знаем, что лучше всего в жизни устраиваются такие полусырые, что ли, типы.

* * *

Вокруг режиссерского дома природа настроена гораздо мягче, чем в лесу, хотя и здесь множество желудей срывается с дуба в саду и падает на землю, где, как утверждает режиссер, «страдает». Хотя и здесь вьюнок карабкается по стволу дерева по своим собственным наверняка эгоистичным делам. Склон у воды порос плющом – «монокультурой» (хотя вездесущая сныть явно недопоняла значение этого выражения). Чуть поодаль из воды выглядывает маленький мост с двумя каяками под ним. И через весь этот пейзаж вьется наискосок молчаливая защитного цвета река. Над треугольной террасой высится камышовый лес, заштриховывая золотом темные древесные кроны.

Рядом с окруженной стеклянными панелями террасой на высокой ножке прибит скворечник. Метла прислонена к забору рядом с пластиковым ведром, полным прелых листьев. Во всех уголках сада и открытом для природной авиации воздушном пространстве распеваются птицы.

– Смешно вообще – холода стояли так долго, что кажется, будто сегодня все разом пробудилось ото сна. И вдруг вокруг одни птицы и строительство гнезд, – говорит Триер, который с интересом рассматривает все вокруг, причем со стороны абсолютно незаметно, чтобы его как-то существенно тяготило присущее как природе, так и цивилизации зло. – Смотри, там вон маленькая «Сессна» кружит, – мурлычет он, запрокинув голову в небо. – А там вон синички! А крапивников сколько!

Прежде чем приступить к сценарию «Антихриста», Триер разговаривал с профессором теологии.

– И он рассказал довольно странную вещь: что все жестокое и несправедливое происходит в мире потому, что без боли никак не обойтись, если у людей должна быть возможность выбора. Ну, то есть, Бог не должен быть для нас чем-то само собой разумеющимся. Хотя это не очень-то сочетается с нашим восприятием его величия. Как-то это мелко, по мне.

Некоторые образы, использованные в «Антихристе», Триер почерпнул из своих шаманских путешествий, осуществленных годами ранее. Например, лесного лиса, который вдруг, чуть ли не глядя при этом в камеру, говорит: «Хаос правит всем». На самом же деле тот лис, которого встретил в шаманском путешествии Триер, сказал что-то другое. У одной из теток Триера нашли рак, так что она сама не могла отправиться в путешествие, и Триер предложил сделать это за нее.

– Шаманы это и делают, – объясняет он. – Отправляются в путешествие за кого-то и возвращаются потом с ответом.

У каждого человека есть животное силы, которое обычно вызывают танцем, рассказывает Триер, но его тетка была в таком состоянии, что танцевать уже не могла, так что она просто рассказала ему, что ее любимое животное – это лиса. Она даже подкармливала как-то двоих у своей кухонной двери. После этого Триер завел барабанный ритм, улегся и отправился в путешествие по пейзажу из камышей, где он встретил лису, которая вдруг начала разрывать себя на части.

– На это было очень неприятно смотреть, воистину жуткое зрелище. Я еще долго был под сильным впечатлением, – говорит он.

Первая встретившаяся ему лиса была красной, но когда режиссер продолжил путешествие, он встретил еще двух лис, на этот раз серебристых.

– Немного диснеевских таких, с детенышами. Я обратился к самцу, главе семейства, и он сказал: «Никогда не верь первой встреченной лисе».

Мы смотрим друг на друга, и я не пытаюсь при этом скрыть своего удивления.

– Да, – смеется режиссер. – Довольно странное изречение, я согласен.

– Как будто это из области общих знаний – что первая лиса всегда врет.

– И дело-то не просто в том, что не нужно верить первой встреченной лисе… нет, никогда не нужно верить первой встреченной лисе.

Триер пересказал виденное им в путешествии своей тете, и та, со своей стороны, рассказала, что, когда уезжала в больницу получить диагноз, видела, как одну из ее лис переехала машина, а потом, вернувшись домой, поняла, что это была все-таки какая-то чужая лиса.

– Она считала, что ее муж всего этого не поймет, так что шаманство осталось между нами, в письмах, которыми мы обменивались. В последнем отправленном письме я описал то, что видел в одном из шаманских путешествий: что в изголовье ее кровати в больнице Херлев сидели восточная лиса, западная лиса, северная лиса и южная лиса, и все они охраняли ее покой. И каждый раз, выглядывая в окно, она видела созвездие Лисички, хотя вообще-то в наших широтах его не видно, – рассказывает он. – Ее ответ до сих пор у меня где-то лежит, – он кивает в сторону дома. – Я получил его на следующий день после того, как она умерла. Она писала, что видит всех этих лис, сидящих вокруг нее, и теперь ей больше не нужна помощь, потому что у нее ничего не болит и она ничего не боится, просто лежит и думает о лисах.

* * *

У режиссера звонит телефон, он извиняется, встает и отвечает на звонок.

– А, да? Ну даже здорово, что она маленькая, – говорит он. – Да, давай попробуем. Нет, не нужно, пусть приходит без подготовки, – слышу я, прежде чем он заходит в дом.

Вернувшись спустя некоторое время обратно за стол на террасе, Триер объясняет, что речь о русской девушке Бонда, Ольге Куриленко, с которой он должен встретиться, чтобы посмотреть, не подходит ли она на главную роль в «Меланхолии».

– Она обращалась множество раз, но из-за акцента играла только в вампирских фильмах и вот в бондиане. А что, мне кажется, было бы интересно снять девушку Бонда и переписать сценарий так, чтобы он был с русскими мотивами вместо испанских. Тарковщина даже такая. Ну и потом, в том, что ты родился на Украине, уже есть что-то меланхолическое, нет? – смеется он.

В Интернете то тут, то там уже можно видеть фотографии планеты Меланхолия в ее роковых объятьях с Землей, сопровождаемые убедительным триеровским слоганом «No more happy endings». Однако с кинематографической точки зрения до окончательного столкновения планет должно пройти еще какое-то время.

– Воду ставил я, так что тебе взбивать, – заявляет Триер, и спустя какое-то время мы стоим в кухне с ситечком, венчиком, чашками и порошком. Совсем не вмешиваться в ритуал он, конечно, не может: – Мы что, просто понадеемся на то что вода окажется нужной температуры? Потому что она ведь не должна кипеть… – говорит он. – Ну ладно, ты с этим разберешься, – успокаивает он себя и отходит к двери в сад. – Нужно обрезать виноградную лозу, это считай уже последний шанс перед тем, как он начнет вызревать, – доносится оттуда, но, когда я отворачиваюсь к столу, оказывается, что он снова прокрался в кухню, стоит за моей спиной и следит за процессом. – Ну что, взбиваешь вверху? – спрашивает он так, как будто случайно выразил свои мысли вслух. – Эй! Это же круговое движение вот только что было! Лучше вообще никак, чем так!

Когда мы возвращаемся обратно на террасу, я – с чашками, а режиссер без ничего, он на мгновение останавливается в дверях и весело запевает старую датскую песню: «Зелень – одеяние весны». С песней он подходит к столу, садится за него, берет свою чашку и кивает:

– Твое здоровье.

– Как ты сам считаешь, что именно ты сказал о женщинах в «Антихристе»?

– Я, наверное, обратил внимание на то, что между полами идет борьба, что они не только поддерживают и дополняют друг друга. Я абсолютно не сомневаюсь в том, что эта борьба имеет место. Хотя стриндберговская ненависть к женщинам и была истеричной, но все-таки она основана на реальных событиях.

– То есть, как и у лесного озера, где встречаются красота и страдание, в отношениях мужчины и женщины тоже идет борьба рядом с красотой?

– Да, да. Но я не говорю, что женщины вообще – это зло. Просто в этом фильме природа олицетворяет собой зло, а женщины в моем восприятии находятся ближе к природе. Еще там есть эпизод, в котором женщина, по всей видимости страдающая какой-то душевной болезнью, надевает сыну ботинки не на ту ногу. Это мне, пожалуй, сложнее всего представить: отношения мать – ребенок как борьба, в которой присутствует зло. Но вообще в любой материнской роли задействовано масштабное деструктивное мышление.

– А мужчина? Что ты думаешь о мужчине из «Антихриста»?

– Мужчина – дурак, как, собственно, и все мои мужские герои. Дурак, потому что ставит когнитивную терапию выше здравого смысла. Кроме того, он не верит, что в природе таится какое-то особенное зло. В то время как мир, между прочим, адски жесток: все курицы на полках в супермаркете умерщвлены путем опускания головы в жидкий кислород.

– Я предпочел бы этого не знать.

– Но это правда! – настаивает он со смешком. – Их подвешивают за ноги, голову опускают в жидкий кислород, там она замерзает, и они наконец перестают дергаться.

* * *

Бенте возвращается домой и просовывает голову в дверь террасы.

– Вы только подумайте, – весело говорит она, – когда вы приходили в прошлый раз, мела метель, а сегодня почти лето.

Надо признать, что ей хорошо удается скрывать свою злую натуру. С другой стороны, все они, женщины, такие. Она просто сияет, и я понимаю вдруг, что они с Ларсом как будто разделили между собой свет и темноту. Режиссер поеживается и резко смотрит по сторонам.

– Ну что, может, слишком холодно? – спрашивает он. – Идем внутрь, в кабинет?

Первое, что я там замечаю, – большой лист с фотографиями актеров для «Меланхолии», прислоненный к стене в углу. Среди других знаменитостей выглядывает обворожительное лицо Пенелопы Крус, на этот раз украшенное черной мушкетерской бородкой, заштрихованной вокруг надутых губ.

– Это ты забыл побрить Пенелопу?

– Я, – с удовольствием признается он. – Когда я это рисовал, мне казалось, что это ужасно смешно. Это и сейчас смешно! Хочешь, покажу тебе русскую?

Он усаживается за компьютер, открывает окно, и через полминуты на экране появляется грудастая девушка Бонда.

– По-моему, она немного меланхолично выглядит, – говорит он.

После чего он встает, вытаскивает на середину комнаты кресло-мешок, забирается на него и выпадает из разговора.

– Ахххх… – с наслаждением зевает он. – Так, теперь я тут полежу и подремлю немного. А ты заканчивай пока грязную свою работу.

 

Триерское инферно

Сам Ларс фон Триер заигрывал с мыслью о том, что его депрессия была своего рода повторением так называемого инфернального кризиса Августа Стриндберга, под воздействием которого тот стал алхимиком, сидел в Париже, пытался делать золото и «называл Данию фекальным адом», как говорит Триер.

– Я просто надеялся… ну не знаю, из своего-то кризиса он смог выйти писательством, – смеется он.

Работа над «Антихристом» вылилась в множество нелегких недель, и если бы психотерапевт, прописавший ему в свое время киносъемки, знал заранее, как близко его пациент познакомится с побочными эффектами, не факт, что лекарство вообще было бы выписано. Томас Гисласон участвовал в проекте с самого начала и прекрасно помнит, как зашел в гости к режиссеру на третий день написания сценария.

– Я пришел утром, и оказалось, что на тот момент он не спал уже два дня, пил и вообще чего только не делал, выглядя при этом чудовищно. Кроме того, его невроз навязчивых состояний приводит к тому, что в периоды повышенного творческого подъема его страх смерти умножается на миллиард, так что он вечно ощупывает воображаемые опухоли до ран. Когда я зашел к нему в тот раз, он едва не истекал кровью и вонял водкой. И тогда я сказал, что все это того не стоит.

Работа над сценарием продвигалась не так, как обычно. Сцены следовали одна за другой без всякой высшей мысли, кадры выстраивались без всякой драматургической подоплеки, просто как ряд идей. Когда подошло время кастингов, режиссер так и не смог заставить себя выйти к актерам, прилетевшим из Англии. Он бросил на них быстрый взгляд и ушел домой рыдать. Один из них приехал аж из США, и как он говорит: «Тогда вообще было сложно представить, что из этого в результате получится фильм».

Во время съемок в Германии Триера не узнавало даже ближайшее окружение. «Я до сих пор поверить не могу, что он смог через это пройти и снял-таки этот фильм», – говорит его жена. Петер Ольбек тоже был потрясен: «Он был буйнопомешанный в то время, правда, я готов это утверждать. И то, что в результате все получилось, – это удивительно и прекрасно, потому что это действительно была борьба. У меня до сих пор в голове не укладывается, что можно накачиваться всеми возможными легальными наркотическими веществами, заливать это литрами алкоголя и снять все-таки фильм. Депрессия – это нелегко, и обычно ему становится легче, когда он приступает к съемкам. Но в те дни, когда они не снимали, он погружался в настоящий ад – кромешная тьма вокруг, страхи и заблуждения».

* * *

В то время не было ничего хуже выходных. В свободные от съемок дни Триер оставался в постели, не будучи в силах взять себя в руки и встать с кровати, чтобы съесть завтрак. К обеду он тоже этого сделать не успевал, так что дни в результате просто сливались в один.

– Сам съемочный процесс настолько структурирован, что там я еще как-то справлялся. Там ты знаешь, что во столько-то должен быть там-то, а потом сделать то-то и то-то. Так что на съемках я держался, не в последнюю очередь руководствуясь мыслью, что если я не могу снять фильм – то что я вообще тогда могу?

– Твои близкие удивляются, как ты вообще смог это сделать.

– Ну, можно сказать, что фильм удался благодаря тому, что во многих местах я просто закрывал глаза. Я не сам держал камеру, о чем до сих пор очень жалею, так что есть множество вещей, над которыми у меня не было стопроцентного контроля. Те правила, которые я сам для себя формулирую, обычно касаются ограничения контроля, – говорит он и начинает смеяться. – Но нехватка контроля в «Антихристе» правилами прописана не была…

Поэтому фильм, как он сам признается, имеет для него какой-то привкус.

– Я очень доволен монументальными кадрами и сценами, снятыми замедленной съемкой. Постпродакшн был довольно интересный. Звуком я горжусь. Но я, например, без симпатии отношусь к тому фотографическому стилю, которым сняты дневные сцены: он мне кажется слишком отполированным. Помнишь дерево, которое мы как-то видели с тобой в лесу? Которое росло в стволе другого дерева. Очень странно и одновременно с тем очень красиво – получается, что умершее дерево дает возможность живому расти. И все-таки оно так и не вошло в «Антихрист», и это моя, и только моя вина, потому что у меня просто-напросто не было сил. Черт, сколько же всего еще мы могли бы сделать. Сознание этого меня раздражает… бесконечно! Мы могли бы склеить деревья вместе как-нибудь необычно, чтобы они просто стояли на фоне и были частью пейзажа. Да столько всего можно было бы сделать, особенно если не выпячивать это на первый план. Если бы еще краску захватить, могли бы выкрасить их в другие цвета.

* * *

«Антихрист» был принят как угодно, но не сдержанно. Были восхищенные возгласы, поднятые к небу глаза и покачивания головой. А также глубокое негодование.

– Я считаю, что это фильм, в котором бескомпромиссный эстет и бессовестный исследователь чувств впервые, может быть, слились воедино, – говорит Ким Скотте, кинокритик газеты «Политикен». – Смесь «Европы» и «Рассекая волны», с добавочной порцией ультражестокости. Потому что здесь есть герой-чудовище и религиозные масштабы «Рассекая волны», но в то же время в эстетике фильма прослеживаются едва ли не прямые цитаты из «Европы». С точки зрения чувств я был совершенно сбит с столку после просмотра, но я не сомневался в том, что только что был свидетелем большого творческого приложения сил.

Он рассказывает, что во время Каннской премьеры в зале издевательски смеялись и качали головами.

– Когда мы смотрели фильм, зрители его ненавидели. Они свистели и смеялись невпопад. Значительной части профессиональной публики показалось идиотизмом, когда лиса сказала вдруг: «Хаос правит всем». Они готовы были засудить тогда фильм просто потому, что им пришлось вдруг иметь дело с чем-то, выходящим за пределы обычных реалистических игровых рамок, в которых до этого держалось происходящее на экране.

В общем и целом мнения каннских зрителей об «Антихристе» разошлись, вспоминает он. Многие вообще не могли определиться с каким-то четким мнением. Но, как бы там ни было, после премьеры и до самого конца фестиваля в Каннах не говорили ни о каких фильмах, кроме этого.

Беглый взгляд на заголовки мировых газет тоже дает примерное представление о том, как фильм был принят. «Фильм, ближе всего подошедший к крику», – писала «The Hollywood Reporter». «Как далеко можно зайти, прежде чем фильм будет запрещен?», – спрашивала «Daily Mail». Рецензент «Variety» назвал «Антихриста» «громкой и эффектной порчей воздуха с элементами физического насилия, которым позавидовали бы даже крутые парни из голливудской порноиндустрии». Рецензент «T e Guardian» так и не смог окончательно определиться, так что там заголовок вопрошал: «„Антихрист“: гениальная работа или самый больной фильм в истории кино?»

Кинокритик и профессор университета Джорджа Мейсона, Питер Брюнетт, тоже признавался, что ему сложно было понять этот фильм.

– Я не уверен, что он полностью контролировал этот фильм, – говорит он. – У меня при просмотре было такое чувство, как будто он просто мечет на стол перед собой все, что приходит ему в голову, и мне не казалось, что все это между собой увязано. Большинство зрителей в Каннах восприняли фильм негативно, потому что, когда ты вдруг видишь на экране говорящую лису, это выглядит достаточно придурковато: в кино вообще достаточно сложно визуализировать те символы, которые прекрасно сработали бы, скажем, в романе. Но мне настолько симпатична его жажда к приключениям, и я считаю настолько важной эту редкую готовность идти против общепринятого хорошего вкуса, что я прощаю ему те разы, когда у него что-то не получилось.

Питер Брюнетт с удовольствием посмотрел бы на то, как Триер развивает дальше свои мысли о природе и зле, используя при этом технические средства кино в преломлении своей фантазии.

– Но, может быть, я хотел бы, чтобы там было чуть больше дисциплины, – говорит он. – Дайте мне связное произведение искусства, которое шокирует, удивляет и расширяет наше воображение, но в то же время хорошо смотрится и рассказывает нам что-то новое о мире, – говорит он и неуверенно замолкает. – Но… – продолжает он после паузы, – он все-таки Ларс фон Триер. И он был бы не он, контролируй он себя чуть больше.

* * *

И тут произошло кое-что довольно неожиданное: пока многие зарубежные критики писали об «Антихристе», мягко говоря, скептически, датские журналисты фильм похвалили. Датская пресса встала на защиту Ларса фон Триера. Это наш гений, и если за морями его не поняли, это их личные проблемы.

– После не самых амбициозных его фильмов, «Мандерлей» и «Директор всего», то тут, то там всплывали обеспокоенные слухи о том, как плохо Ларс фон Триер себя чувствует. Так что было едва ли не облегчением узнать, что он по-прежнему в состоянии снять фильм такой ударной силы и идти навстречу собственной гибели, – говорит Ким Скотте.

В Каннах Шарлота Генсбур была названа лучшей исполнительницей женской роли, и это единственный приз, который фильм получил на фестивале, зато в Дании Триер полностью опустошил премиальные полки. «Антихрист» получил «Бодиль» (датский аналог «Оскара») как лучший фильм, Шарлота Генсбур и Уиллем Дефо были названы лучшими исполнителями главных ролей, призы получили звукорежиссер и оператор Энтони Дод Мантле. Позже «Антихрист» получил и кинопремию Северного совета.

– В Дании фильмы Триера смотрят, постоянно удерживая в уме его предыдущие работы, кроме того, у датчан лучше настроено ухо на то, чтобы слышать двусмысленное в довольно глубоко иногда спрятанном юморе, – объясняет Ким Скотте. – Для меня было довольно очевидно, что вот этот вот эпизод с лисой многие зарубежные зрители и критики просто не поняли.

Когда лиса вдруг заговаривает, можно либо заподозрить, что Триер такой дурак, что не понимает, что на этой станции зрители сойдут, либо решить, что он как раз и хочет завести зрителей куда-то туда, где никто обычно не бывает. И я позволю себе утверждать, что наше знакомство с фигурой Триера и его фильмами дает нам преимущество в том, чтобы находить какие-то неочевидные для других вещи в его фильмах.

Стеллан Скарсгорд в Стокгольме наслаждался магией триеровских кадров во вступлении к «Антихристу», чувствуя, однако, при этом нарастающее беспокойство.

– В начале очень много присущей ему магии кадров и человеческой ранимости, но в то же время снова чувствуется сильная техническая рука. И я помню, что подумал: я надеюсь, что он не бросит наблюдение за живыми людьми и не вытащит на свет божий слишком много своих старых приемов. Что он не станет снова заумным.

Что бы кто ни считал об «Антихристе», вряд ли многие станут спорить с тем, что еще долгие годы люди, так или иначе связанные с кино, будут препарировать этот фильм и толковать его на разные лады, и не только в Дании, но и по всему миру, утверждает Петер Шепелерн.

– И тогда можно задаться вопросом: что в этом фильме такого, что никто не проходит мимо него равнодушным? А то, что это произведение искусства, которое задумано двусмысленным и мистическим. В нем есть слои, которые можно счищать, есть работа для археолога. Откуда все это взялось, как все взаимосвязано? Почему никто не принимается анализировать фильмы Пера Флю? Да потому что в его «Скамейке» есть только один слой, и мы все его видели.

* * *

Только вернувшись в то лето из Канн, Триер понял, что вокруг его фильма царит такое воодушевление, как вокруг матча датской сборной по футболу.

– Вокруг фильмов всегда вообще возникает удивительное единодушие. Когда мы привезли в Канны «Эпидемию», общественное мнение объявило ее фиаско. Якобы я воображал, что я что-то из себя представляю, а теперь меня поставили на место. «Антихристу» многие ставили низкие оценки, но в Дании, тем не менее, было решено считать его успехом, несмотря на то что в мире его не очень-то хвалили.

– Что для тебя значил такой прием «Антихриста» на родине?

– Знаешь, боюсь, что это значило для меня больше, чем я хотел бы признать. Просто потому, что, если ты уже стоишь на коленях, еще одна-единственная звездочка от Карстена Йенсена может сделать твою жизнь вообще бессмысленной.

– Ты сам ожидал, что фильм может быть принят положительно?

– Да, почему нет – он поднимает темы, которые близки молодым, со стриндберговским разделением полов. Так что я рад, что есть люди, которым фильм понравился. Просто некоторые его качества мне самому сложно рассмотреть. Он так и не получил, например, той чистоты, к которой я так стремился. Но вообще-то я не видел его со времен того Каннского фестиваля, да и надо признать, что я вообще как-то остыл ко всем оценкам, потому что считаю теперь, что мир должен радоваться всему, с чем бы я ни выступил, – улыбается он. – То есть я думаю: вот, на это миру интересно было бы взглянуть, каким бы дерьмом это на самом деле ни было. Да, и вообще я считаю, что «Антихрист» отсылает к самому первому моему фильму, «Садовнику, выращивающему орхидеи», в том, что касается мужской и женской составляющей.

Однако всего этого не скажешь, сидя на пресс-конференции в Каннах, когда английский журналист поднимается с места и требует, чтобы Триер оправдал само существование этого фильма. На пресс-конференции остается только сидеть «адски уязвленным», как вспоминает Триер, за своим столом. И отвечать – в случае, если ты Ларс фон Триер, – что ты не считаешь, что должен что бы то ни было оправдывать. «Вы все мои гости, – сказал тогда Триер. – Именно так, а не наоборот». И добавил, когда снова нащупал нить, что он, кстати, лучший режиссер в мире.

– Меня настолько спровоцировало, когда меня попросили… justify yourself, потому что я считал, что это я пришел показать сделанное мной кому-то, кто должен был просто посмотреть и оценить. Скорее это я мог бы потребовать justify yourself, – говорит Ларс фон Триер.

– Снимая «Антихриста», ты стоял на самом дне. Где ты сейчас по сравнению с этим?

– Сейчас я возвышаюсь над дном на два с половиной миллиметра, – отвечает он и добавляет с улыбкой: – Никогда не верь первому встречному терапевту.

 

Женоненавистничество

«Прогнило что-то в датском королевстве», – написали две шведские писательницы-феминистки Мария Свеланд и Катарина Веннстам летом 2009 года в газете „Дагенс Нюхетер“. – И не исключено, что в первую очередь прогнили фильмы хваленого датского режиссера Ларса фон Триера».

Выход на экраны «Антихриста» и изображение женщин в нем заставило феминисток – сначала в Дании, а потом и в целом ряде других стран – еще раз пройтись по режиссеру и его восприятию женщин. Однако именно в Швеции дебаты достигли апогея, если измерять в децибелах, и начались с того, что две писательницы назвали Триера «жалким и больным женоненавистником», который, со свойственными ему средневековыми взглядами, описывает сексуальность и независимость главной героини как зло, дает ей себя кастрировать, а ее мужу – сжечь ее на костре, как ведьму.

В Дании дебаты открыла Элизабет Меллер Йенсен, директор Центра информации о гендере, равноправии и этнической принадлежности. Она не называла режиссера женоненавистником или ненормальным, но написала статью, в которой описывала фильм как «культурный сексуальный харрасмент в общественном пространстве», и констатировала, что ребенка в «Антихристе» убивает похоть его матери. И что Триер, последовательно позволяя матери надевать ребенку ботинки не на ту ногу и тем самым повредив ему ногу, формирует его по образу и подобию дьявола – или «хромого черта», как его еще называют. Автор заключает, что Триер изображает женщину не просто как невнимательную мать, а как олицетворение зла: за своей похотью и оргазмами она теряет восприятие ребенка и по большому счету является ведьмой.

Тем не менее многие как в Дании, так и за ее пределами защищали Триера. Некоторые даже называли его феминистом. Защитники утверждали, что женщины в фильмах Триера всегда выступали носителями чувств и подсознательного и что они выражают и его собственные чувства, а также чувства и подсознание других мужчин. Однако споры на эту тему сопровождали Триера еще со времен фильма «Рассекая волны», и пока не похоже, что они собираются утихнуть.

В ранних фильмах Триера женщины выступали коварными соблазнительницами, увлекавшими мужчин-идеалистов в аморальную пропасть. В «Рассекая волны» небесные колокола извещали о том, что Бесс, которая пожертвовала собой ради больного мужа, раздвигая ноги перед незнакомцами, и есть дитя Божье. В «Догвилле» женщина-идеалист снова выступила в роли жертвы, когда самоотверженная Грейс оказалась в лапах жителей «Догвилля». В «Антихристе» женская страсть изображена воплощением зла.

Но, с другой стороны, главными подлецами в триеровских фильмах обычно выступают мужчины. Полицейский из «Танцующей в темноте», который крадет у Сельмы деньги, предназначавшиеся на операцию сыну. Самодовольный лицемер Том из «Догвилля», который проповедует Грейс мораль и добродетель, но сам ее предает. Аналитически настроенный муж из «Антихриста», который бесчувственно пытается вылечить жену от скорби бесполезными психотерапевтическими уловками.

* * *

Сам Триер считает, что его видение женщин «жутко нюансировано» – так, по крайней мере, он отвечает мне, когда я затрагиваю этот вопрос, пока мы сидим, развалившись в мягких креслах в его гостиной.

– Если взять все фильмы, которые я снял, и взглянуть на женские роли, видно, что они, черт побери, очень разные. Я не считаю, что изображаю женщин как-то однобоко, нет. Скорее мужчины выходят у меня однобоко, если уж на то пошло. Так что мне кажется, что по моим фильмам вообще сложно сделать вывод о моем видении женщин. Да и вообще… ви́дение женщин… – Он корчит недовольную гримасу. – Как насчет твоего видения женщин, у тебя оно есть? В самом вопросе уже заключен негатив. Как будто я беру весь женский пол, прогоняю его через мясорубку и из полученного фарша как-то следует мое видение женщин. Какое у тебя видение женщин? Всем почему-то интересно задавать этот вопрос именно мне. Естественно, у меня нет никакого видения женщин.

– Просто довольно многим женским героиням в твоих фильмах досталось.

– Ну хорошо, и что дальше? Мужчинам-то тоже досталось. Если уж говорить о чем-то, то о моем взгляде на жизнь.

Мы сидим молча, обдумывая сказанное.

– Может быть, это потому, что многие герои в моих фильмах – я на это надеюсь, по крайней мере, – показывают себя довольно многогранными, и фильмы вообще далеки от глянцевого изображения действительности. Но это, по-моему, относится к жизни вообще, не только к женщинам. Просто я изображаю женщин чуть более усерд но, чем это делается во многих других фильмах, потому что женщины меня чертовски занимают. Но ты можешь сказать о себе то же самое.

– Да, но меня-то не распинали в международной прессе за…

– Мужской шовинизм! – смеется он.

Следующие полминуты он сидит молча, после чего наконец заговаривает и рассказывает, что один из его приемов – выдвигать в своих фильмах тезисы, с которыми он сам не согласен, и пытаться их обосновать. Утверждать что-то, во что он сам не верит. Что Божьи колокола могут звонить с неба. Что женщины ближе к природе, чем мужчины, а следовательно и ближе к дьяволу. Просто потому, что, защищая что-то, с чем ты не согласен, ты, как всякий уважающий себя гуманитарий, развиваешься. Все это, утверждает он, просто повод к дискуссии во время занятия.

Родители Ларса фон Триера всегда исходили из того, что человек по сути своей добр и так себя и ведет при правильном обращении.

– Однако это противоречило тому, что я сам наблюдал на школьном дворе, где – если взглянуть на это под другим углом, – хулиганы олицетворяли примитивную силу, а, значит, и все природное.

– Как ты сам считаешь, что именно ты говоришь о женщинах в «Антихристе»?

– В женщине есть что-то от ведьмы. Я действительно так считаю. Все это какие-то мелкие штрихи к портрету. Нет никаких сомнений в том, что женщины очень меня интересуют благодаря своей экзотичности, мужчин-то я все-таки немного знаю изнутри. Однако вместе с тем Клаус Рифбьерг мне рассказывал, что есть такой тип писателей, которые привносят маленькую частичку себя во всех своих героев, и мне кажется, что я и сам к нему отношусь. И самая большая порция меня наверняка приходится именно на героинь.

– Твоя свободомыслящая мама наверняка считала себя толерантной, хотя ее толерантность не распространялась на садизм, декаданс, фашизм и искусство ради искусства. Не так ли это, что в своих фильмах ты по большому счету пытаешься выйти именно за ее границы?

– Может быть, да, – устало отвечает он. – Да, да… ДА! Какое-то время он сидит, со свистом вдыхая носом воздух.

– В каком-то смысле можно сказать, что все те фильмы, которые я снял, сделаны для моей мамы, да? И это очень странно, потому что действительно по большому счету все мои провокации направлены именно на нее. Все пушки нацелены на нее, даже после ее смерти, – говорит он. – Я только в последние пару лет начал задумываться над тем, что делаю все, чтобы спровоцировать ее и ее взгляды. Но вообще помыслы и психика человека – слишком сложная штука, чтобы все можно было бы свести к тому, что мои фильмы – это месть маме и женщинам, которые мне не дали.

* * *

Вопрос о триеровском видении женщин – если у него оно вообще есть – тоже не из тех, что решаются простым голосованием. Поэтому я только отмечаю, что всего несколько человек из всех, с кем я разговаривал в процессе написания этой книги, считают, что фильмы Триера выражают какое-то особенное и пугающее видение женщин. Среди них американский профессор и кинокритик Петер Брюнетт.

– Да, я действительно считаю, что у него есть проблемы в отношении к женщинам, и это с самого начала выражалось в каких-то пытках для женщин. Об этом многие говорят, и меня тревожит его женоненавистничество, – говорит он. – В «Антихристе» я заблудился чисто с философской точки зрения. Что он пытается сказать о том, что женщины связаны с природой и наделены ошеломляющей силой? Это похоже на очередное выражение его женоненавистничества. По крайней мере, его фильмы постоянно демонстрируют какие-то проблемы в отношениях с женщинами, приводящие к тому, что многими его героинями психологически злоупотребляют, что не может не беспокоить зрителей, особенно женскую их часть.

Шведский актер Стеллан Скарсгорд давно устал отвечать на этот вопрос.

– Я так никогда и не понял, откуда берется это представление о том, что Ларс – женоненавистник, – говорит он. – Ларс написал лучшие женские роли из существующих. Его фильмы полны невероятного очарования женщинами – и, несомненно, страха перед ними, который испытывают все мужчины.

Скарсгорд считает, что все эти дискуссии выражают гораздо более общую проблему, с которой все время сталкивается Триер, а именно что люди опять же считают, что его фильмы содержат какое-то определенное послание.

– В том, что касается «Антихриста», это чистый фарс. Так, а что вот это вот значит для видения женщин? А вон то? Да ни черта это не значит! Он придумал всю эту историю от начала и до конца, и она вовсе не пародия на что-то определенное. Может быть, мы согласимся наконец-то с тем, что Ларс никакой не памфлетист, что в его работах все немножечко сложнее, и посмотрим, чем его фильмы еще могут быть интересны? То же самое случилось и с «Рассекая волны». Религиозный ли это фильм? Я не знаю. Там задействован Бог, да, но послушайте, Супермен тоже задействован в «Супермене».

Вибеке Винделев, бывший продюсер Триера, воспринимает галерею женских характеров в триеровских фильмах как череду автопортретов:

– Я гораздо больше узнаю его в героинях, чем в героях. Так что когда зрители чувствуют себя уязвленными его видением женщин и женоненавистничеством, я вынуждена им сказать: если вы приметесь разбирать его героинь на составляющие элементы, вы удивитесь, как много из этих составляющих отсылают к проблемам, чувствам и мировоззрению самого Ларса. Тогда можно, конечно, спросить, воспринимает ли Ларс себя как жертву. Но это уже другой вопрос, – смеется она. – Потому что его героини часто выступают жертвами.