Скоро зима. Но эта осень была самой прекрасной и неистовой. Хляби небесные разверзлись. В свете солнца ощущалась сила иного мира. Багрово-желтые кроны каштанов сияли неземной красотой. Смерть Стефана принесла в мир хаос. Но скоро он обретет свое место на солнце, в деревьях и траве, земле, море и небе, и вновь воцарится гармония.

Нина верит, что он остался в природе и примет все ее обличил. От малых до великих. Верит, что человек велик, что Стефан велик. Что все мы — короли. Она больше не верит в различия полов. Но что мужчины и женщины — одно. И в вечности соединятся. Верит: то, что однажды соединилось (Стефан и она), вовеки пребудет нераздельным. Он так или иначе останется с ней как путеводная звезда, которой и был, с тех пор как пришел в ее жизнь. Она порвала со своим мужчиной, чтобы печься о покойном бывшем муже в мире и покое, без сцен ревности, или что там еще сопутствует домашним скандалам в жизни двоих?

Она не знает, все ли высказала Стефану в последние восемь дней — от вторника до вторника. Не забыла ли о нежности и близости. Не потонула ли любовь в практических делах и психическом параличе, охватившем ее перед этой запланированной смертью. Она боялась оказаться в центре событий: это же ему предстояло умереть. Как обычно, предоставила себя в его распоряжение. Может, он был разочарован, что она держится в тени, вместо того чтобы помочь выразить его собственные мысли и чувства. Но ей казалось, это то, что ему нужно. Все должно быть нормально, все должно быть хорошо. Все должно быть как обычно. Словно смерти нет. А теперь она сомневается, правильно ли поступила, подчинившись его последней воле. Надо было бунтовать. Но теперь поздно. Ей лишь хочется получить от него знак, что все в порядке, и увериться в его окончательном одобрении.

Прошло восемнадцать недель со смерти Стефана и более четырех месяцев со дня похорон. Лежа в кровати, Нина читает дневник, где описала все произошедшее, воскрешенное памятью. Подобно мономану вновь и вновь проживает случившееся, погружается в мельчайшие детали, воскрешает скрытое между строк. В итоге на то, чтобы прочитать записи вслух от корки до корки, у нее уходит не более двух часов. Бутылка виски и сигареты находятся под рукой. Она живет в кровати. Широкой двуспальной кровати, заваленной газетами, журналами, книгами, пакетиками с чипсами, конфетами, жареным миндалем. Зеркальце и косметичка с помадой, пудрой, румянами, тенями, тушью и тональным кремом лежат на прикроватной тумбочке.

Она подумывает сменить имя. Взять какое-нибудь экзотическое, иностранное. Сколько себя помнит, всегда хотела быть другой. В детстве с головой погружалась в журнальные рассказы и романы. Неделю за неделей глотала истории белошвеек, превращаясь в бедных героинь, которых вытащили из нищенских условий сильные честные мужчины, занимающие высокое положение в обществе. В мечтах уносилась в черно-белые миры и сама становилась белой, чистой. Позже, девушкой, зарывалась в романы Достоевского и обнаруживала себя в Раскольникове, князе Мышкине, человеке из подполья, Алеше и Иване Карамазовых. Она не отождествляла себя с женскими образами. Выйдя из подросткового возраста, ее душа стала мужской, а юное сердце сформировалось под влиянием романов Достоевского.

Она недостаточно хорошо себя знает, чтобы объяснить чувство родства с его персонажами. Понимает только, что в них ей приоткрывается нечто опасное, о чем она знать не желает. Злится на себя. Не хочет позволить Достоевскому вторгаться в нее, ставшую более зрелой и уверенной в себе. До сих пор она шла по тонкому льду вытеснения. И не собирается продолжать путь рука об руку с Достоевским, чтобы утонуть в холодных илистых глубинах морского дна. Нина делает глоток из бутылки с виски. Виски погружает в сладостный туман и отгоняет демонов.

Перед ее внутренним взором проносятся дни, предшествовавшие похоронам, мелькание кадров фильма: воспоминание Стефана о себе самом, а в главной роли — она. Сначала, с утра пораньше, появляется гнев. Она изливает его на стены. Лупит по двуспальной кровати купленным в Милане ремнем. Поливает пол кипятком. Разбивает зеркало в ванной. В раковине на кухне пылает костер из специй. Гнев, собранный в кулак, нацелен на Стефана и на нее саму. Гнев обрушивается на нее разрушительной волной. Ей неведом его источник. Может, ею владеет Божий гнев или это гнев природы? Она проклинает Стефана, проклинает смерть, особенно смерть от своей собственной руки, и следующий за этим хаос. Бушует, пока не превращает квартиру в груду грязных обломков.

Садится на дровяной холмик, который совсем недавно был мебелью. Как ведьма, ожидающая Вальпургиевой ночи, она сидит там, одна в целом мире, в ожидании приговора. Обратив гнев на себя, желает лишь умереть точно так, как умер Стефан. В постели, облаченной в японское кимоно. Ни о чем другом думать не может. Воображение парализовано. Сознание намертво запечатлело картину Стефановой смерти, только в роли Стефана — она сама.

Позвонив М., молодому режиссеру, изливает ему свое горе: она не сможет работать над сценарием, пока не изживет смерть из тела с помощью ритуального повторения. Он предлагает ей обратиться к психиатру. Поблагодарив за совет, она понимает, что, недостижимая ни для кого, пребывает вместе со Стефаном в царстве смерти.

Те дни были наполнены эйфорическими приготовлениями к торжеству, совершенно в духе Стефана. Дела насущные не оставляли места для скорбных мыслей и путаных чувств. Прекрасное время: расцвет жизни, смерть еще не наступила. Хлопоты, прежде всего хлопоты. И цветы. Элин купила горшочки с красным вереском. Во всей квартире стоял аромат ютландских вересковых пустошей, напомнивший ей о словах, известных еще со школы: «Внешняя утрата да обернется внутренним приобретением». Вывеска над входом в бюро ритуальных услуг была черной, блестящей, с витыми золотыми буквами. В углу написано: «С 1883 года». Она представляет длинный ряд гробов, которые вынесли отсюда за долгие годы существования этого заведения, помнит, что симпатичный распорядитель похож на профсоюзного босса. Она вручила ему свидетельство о рождении и медицинскую страховку Стефана — подтверждение его существования. Воспоминание о том, как они с Элин послали Йоана забирать документы из квартиры Стефана, потому что боялись встретить там привидение, вызывает у нее улыбку. Они не рискнули даже показаться на улице, где стоял его дом, боялись столкнуться там со Стефаном и ждали Йоана на перекрестке с круговым движением.

Распорядитель вручил Нине длинный список с перечнем услуг, в котором следовало поставить галочки. Гроб: простой, белый, без креста и виноградных лоз. Сорочка: белая, хлопковая. Урна: темно-синего цвета. Как по заказу, в бюро спустилась цветочница с еще одним списком цветов на любой вкус и кошелек. Они выбрали темно-красные розы и лазурно-голубые ирисы, гроб должен утопать в цветах.

Наконец наступило время торжества. Ради удобства актеров похороны назначили на воскресенье. Провести панихиду в воскресный день не в церкви было весьма непросто. Но их замечательному распорядителю удалось договориться в одном крематории в пригороде Копенгагена. Этому распорядителю, который незаметно превратился в посвященного члена семьи, Нина передала кассету с симфонией «Юпитер», объяснив, что вся церемония должна занять ровно двадцать пять минут, продолжительность звучания кассеты. Музыка Моцарта призвана была стать храмом для Стефана.

«Проклятая простота, — шипит она в облаках сигаретного дыма, — безжалостный, самоуничтожающий минимализм, не предполагающий даже такой малости, как доброе дружеское слово. Почему бы не подумать о скорбящей семье, им все-таки надо с этим дальше жить». Ею снова овладел гнев, грозный бог грома, единственное, что ей осталось от Стефана.

Она видит себя с Элин сидящими в комнате ожидания при больничной часовне, в то время как двое мужчин, один в белом халате, другой в черном костюме, заканчивают готовить тело к похоронам. В продолговатой стерильной комнате без всяких украшений, в освещенном неоновой лампой преддверии ада или рая. Она принесла с собой белого костяного слоника и две синие лилии, которые положит в гроб Стефана. А Элин — раковину, чтобы он смог слушать звук великого океана, и букет сухих цветов, перевязанный цветной ленточкой.

Из часовни раздался стук. В дверь просунулась голова, и человек в белом халате спросил: «На нем серая футболка. Оставить или снять?» Элин решила оставить. Она помогала ему надеть ее в то утро, после неудавшегося самоубийства. Как только распорядитель скрылся за дверью, они вспомнили о серебряной цепочке, которую Стефан непременно хотел забрать с собой. Нина постучала в дверь часовни и спросила, есть ли на Стефане цепочка. «Нет», — хором ответили оба мужчины, и не в их власти было взять ее из больницы. Цепочка уже перешла в ведение суда по вопросам раздела наследства. Они с Элин утешились тем, что смогут положить ее в могилу Стефана позже, когда будут предавать урну земле.

Они вошли в часовню. Горели свечи в высоких серебряных подсвечниках. Гроб стоял на низких подмостках серого цвета. Стефан лежал подобно прекрасному изваянию. Руки, покоящиеся на погребальных одеждах. Щеки, покрытые румянами. Он выглядел довольным и гордым. Сорочка со стойкой придавала ему элегантную, как у мумии, ауру, достойную древних египтян. Они положили в гроб слоника, раковину и цветы. Не отрывая взглядов от бездыханного произведения искусства, остановившего время. Они к нему не прикасались. Боялись, что теплая, живая рука пробудит покойного, заставит восстать из мертвых.

Вошел «белый халат», спросил, не заканчивают ли. Сбитые с толку, они вернулись из вечности и кивнули ему. Он накрыл лицо Стефана белым платком, тело — саваном. Двое в черно-белых одеждах положили на гроб крышку. Вместе с Ниной и Элин они взялись за ручки гроба и понесли его к катафалку. Мужчина в черном сел за руль. Они стояли и смотрели, как катафалк со Стефаном с тягостной медлительностью тронулся с места, поехал и, наконец, исчез вдали.

Нина помнит телефонный разговор с матерью Стефана, которая позвонила и отменила их совместный ужин. Она боялась, что Нина будет рассказывать ей о смерти Стефана. Нину задевало ее нежелание встречаться. Ей негде больше голову приклонить. Мать Стефана до обострения его болезни была настоящей опорой. Она и правда любила эту женщину, считала ее образцом для подражания. Во время болезни Стефана отношения с бывшей свекровью стали натянутыми, после того как однажды днем, за чашкой чаю, та доверительно сообщила ей о своих надеждах, что Стефан сам решится вовремя с этим покончить. Нина тогда почувствовала, что его мать, со своим болезненным отношением к жизни, распространяющимся даже на сыновей, стала ее врагом. Но после смерти Стефана она надеялась вновь сблизиться с ней.

Мать Стефана передумала и все же решила принять ее, но только к чаю. С цветком в руках она поехала в Шарлоттенлунд. Свекровь была сдержанна и сразу же заявила, что ни в коем случае не желает говорить о Стефане, ни живом, ни мертвом. Он был абсолютным табу. Нине стало нехорошо, она не знала, о чем же тогда разговаривать. В голове у нее был один Стефан. Подбирая слова, она осторожно рассказала свекрови о похоронах, как они должны пройти, кто будет. О симфонии «Юпитер». Матери было достаточно. Она прервала Нину, заметив, что рада быстрому концу, иначе она лично готова была бы сделать Стефану укол.

Нина с детским ехидством подумала: знала бы, как умер Стефан, небось не рассуждала бы так самоуверенно. Но сделала вид, будто пропустила реплику хорохорящейся свекрови мимо ушей. Она пила свой чай и беседовала о погоде, однако к печенью не притронулась.

Нина заметила, как по щекам потекли слезы. Это виски так подействовало на нее. Она закрутила пробку и поставила бутылку на пол. Приготовилась встать — в первый раз после похорон. Надела платье, слишком обтягивающее, с глубоким вырезом. Накрасилась, нарисовала идеальную маску: оливкового цвета тени, тушь, румяна, толстый слой пудры. Встала на высокие каблуки. Она все еще жива. Похудела. Скорбь удалила излишки плоти. Омолодила ее. Она снова юна. Волосы блестящие, глаза ясные. Невинна, как до кислотной ванны фиктивного брака. Большое зеркало в спальне подтверждает это.

Повесив на плечо сумку, она выходит из спальни. Ее существование имеет цель. Пункт в повестке дня. Она поедет в больницу и поквитается с «дылдой». Он ожидает ее в своем грустном кабинете в бетонном полуподвале больницы. Она приходит ровно в назначенное время. Признак силы и владения ситуацией. Врач поднимает руку, указывая ей на стул по другую сторону письменного стола, где обычно сидит коллега, с которым они делят кабинет и рабочее место. Он распоряжается бесконечным числом пациентов, но не собственным кабинетом. Это превращает его в человека. На столе полно бумаг и папок. Не хватает заботливой руки, чтобы убраться.

Она разглаживает платье, пережиток «космического» стиля веселых шестидесятых, в таком хорошо на коктейльной вечеринке, но оно слишком узкое, чтобы сидеть на неудобном конторском стуле. Подол платья, поднимаясь, обнажает колени, большие круглые коленки прачки. Сколько раз она молила Господа об узких, острых, аристократических коленках.

Врач откашливается и просит прощения, что не смог найти более подходящего места для столь важного разговора. Ее визит как будто взбодрил его. Голод по абсолютной правде о смерти своего пациента-гуру. Она пока не решила, узнает ли он эту правду. Непонятно, можно ли на него положиться. А может, у него под столом включенный магнитофон. Не сохранит ли он ее слова в центре памяти тренированного мозга? Чтобы потом обвинить в соучастии в убийстве. Сможет ли отделить свои чувства к Стефану от профессионального долга? Он нарушает тишину первых мгновений:

— Прошлая наша встреча прошла при менее благоприятных обстоятельствах, чтобы не сказать сумбурных.

Нина не отреагировала на осторожное приглашение. Не собирается ли он умыть руки?

— Экстраординарное течение болезни. Не вписывающееся в рамки обычного.

— Под конец он и не был нормален. С шизофреническим упорством отрицал болезнь.

— Скорее, наверно, возводил болезнь в ранг мифа.

— О нет. В соответствии с его логикой болезнь следовало отрицать, она являлась продолжением сексуальности такого рода, на которую он смотрел сверху вниз, не желая с этим смириться. — Нина уже еле сдерживается.

— Как бы то ни было, я его никогда не забуду. — Врач снял халат. Хочет быть человеком. Это все усложняет. Он ставит ей мат.

Нина решила немного прояснить ситуацию.

— Дело не только в нем. И мать, и брат страдают от фиксации на идее самоубийства. Их ответ болезни — смерть. Как можно скорее избавиться от жизни, если не все получается так, как им хочется. В этой семье в чудеса не верят. — Она выпрямляется. Насколько это возможно в узком платье-чехле.

Зачем она приплела этих двух бедняг, покинутых, как и она сама? Что они ей такого сделали, что дает ей право спихнуть на них свою вину? Надо сохранять голову холодной и сосредоточиться на том, ради чего пришла.

— Это примета времени. Брать судьбу в собственные руки.

— No man is an island. — Она слышит, насколько высокомерен ее тон. Надо быть помягче, дружелюбней, любезней. Подавить злость и обуздать свой темперамент. Надо, чтобы он стал ей другом. Но она пришла с мечом. С мечом? Почему с мечом? Откуда это?

— Он опережал свое время. Более или менее серьезная дискуссия об эвтаназии только началась. Через несколько лет она приведет к массовому движению. Мы догоним голландцев. — Он прищуривается с менторским видом.

— А как же клятва Гиппократа?

— Не осталось ничего святого. Все разваливается. Меняются старые этические императивы. Абсолютные истины не в моде. В будущем каждый получит право самому распоряжаться своей жизнью. Врачи станут своего рода подрядчиками.

Она усмехается. Кем он себя вообразил? Сократом? Или его устами говорит жизненная философия Стефана? Его позиция собственника по отношению к Стефану ранит ее. Заполучив преимущественное право на его душу, он отодвигает ее во второй ряд.

Будучи профаном, она проигрывает в неравной борьбе. Необходимо снова нанести удар.

— Почему вы позволили Стефану пребывать в заблуждении относительно того, что он может покончить с собой в больнице? Он был абсолютно в этом уверен, он был просто потрясен, когда до него дошло, что это не так.

— Я ничего ему не обещал.

— Но вы ничего и не сделали, чтобы развеять его иллюзии. Боялись потерять пациента, если не будете ему потакать?

— Я не ждал такой поспешности. У него оставалось еще полгода или даже больше.

— Вы должны были поговорить с ним, вместо того чтобы поддерживать в этом намерении.

— Я даже не представлял… Он же был на химии.

— И таблетки. Почему вы не объяснили ему, что таблетки пролонгированного действия? И почему заведующий их одобрил? — Она — великий инквизитор перед маленьким преступником.

— Ни я, ни заведующий отделением не утверждали, что таблетки идеальны. — Врач потирает подбородок.

— Значит, Стефан мне врал, когда ссылался на ваш положительный отзыв?

— В силу естественных причин на этот вопрос я ответить не могу. — Врач нервничает, ему не по себе.

— Но вы не можете отрицать, что обещали ему дать возможность сделать это в больнице.

— Вероятно, это какое-то недоразумение. У него была слишком богатая фантазия. — Снова застегнул халат на долговязом теле. В один миг ученик превратился в опекуна.

— В воскресенье вечером вы нарушили обещание.

— Его же положили.

— Вы посулили то, чего не могло быть.

— Он умел убеждать.

Глаза у него мокрые. Крадет ее слезы. Завладел скорбью, вампир, кровопийца. Злости не осталось, только вялость. Тело как желе. Он сверху. Она не может обвинять человека, только бездушный авторитет. Сдается перед его хитростью и позволяет выиграть первый раунд. Такая маленькая, слабая, сидит в своем садомазохистском коктейльном платье. Был бы на ней хоть толстый свитер, прикрыть декольте.

— Я хотела бы знать, что случилось в квартире в день смерти Стефана. — Она говорит примирительным тоном. Как бы апеллируя к сообщнику.

— Брат, который оказался не управдомом, вел себя странно. Подозрительно. — У врача зазвонил пейджер, и он, извинившись, ответил: — Пациенту придется подождать. У меня важная встреча, и я никак не могу ее прервать. — Он отложил пейджер.

Ее тронуло, что он предпочел ее пациенту, а не просто предложил зайти в другой раз. Смахнув слезу, она чуть ли не готова броситься ему на шею. Наверняка он хороший отец и супруг.

— О чем мы говорили? Ах да, я боялся, что брат потребует реанимации. Я не знал, в курсе ли он планов Стефана.

Врач надел профессиональную маску. Осторожен. Таис, очевидно, ничем не выдал себя. Конечно же из страха перед последствиями, если обнаружится, что он помог брату отправиться на тот свет. Она не станет говорить об этом. Не хочет ставить его в неприятное положение. Наверняка ему и так досталось.

— А его можно было реанимировать?

— С очень серьезными «но», и все же, откровенно говоря, полагаю, что нет. Он находился в глубокой коме. Я не смог добиться контакта. Зрачки были сужены, на свет не реагировали. Однако брат, казалось, был настроен на то, что он выживет. Жаловался, что «скорая» приехала не сразу и что Стефан может не дождаться ее.

— А разве он не имел права требовать, чтобы его брата реанимировали? — сказала она, предоставив врачу выпутываться самостоятельно. Непонятно, разыгрывал ли Таис комедию, чтобы спасти свою шкуру, или действительно верил в возможность спасения.

— Я обещал Стефану, что этого не случится. Что его ни при каких обстоятельствах не станут реанимировать. Поэтому мы и договорились положить его к себе, а не в ближайшую больницу. Кроме того, он доверил мне выписать свидетельство о смерти, чтобы не делали вскрытия.

Прямо герой дня. Так самоотверженно рисковать своим добрым именем! Вот и его Стефан околдовал.

— Разве законно заключать такие договоренности с пациентами?

В кабинет за какими-то бумагами заходит коллега. «Дылда» просит его забрать бумаги с собой и посидеть в другом кабинете. Коллега понимающе кивает и, бросив беглый взгляд на Нину, торопливо исчезает. Еще один знак того, что врач считает их встречу важной.

— Врач имеет право вести больного как частного пациента. — Уголок рта у него немного дергается. Нина не собирается заводить с ним дискуссию о медицинском праве.

И разве она не радовалась возможности позвонить врачу тем утром, когда они должны были найти Стефана мертвым? Не чувствовала своей принадлежности к привилегированному классу, который может обратиться напрямую к высококвалифицированному специалисту? — говорит в ней внутренний голос. Перестань разыгрывать негодование. Во всем этом ты сама принимала участие. Однако на душе у нее по-прежнему скребут кошки.

— Вы не любите родственников как таковых?

— Не понял.

— Возможно, причиной подозрительного поведения его брата был искренний страх потерять родного человека.

— А почему этот брат вообще оказался в квартире?

— Он должен был поддержать нас с Элин в трудную минуту.

— А я, кстати сказать, удивлялся, как вы собираетесь пережить всю эту ужасную процедуру самоубийства. — Тон сухой, обвинительный, осуждающий. А может, это говорит ее нечистая совесть?

На его обвинение она отвечает контробвинением:

— Вполне естественно поехать с братом в больницу.

— А у меня сложилось впечатление, что он был рад этого не делать.

— Но как же Стефан, один-одинешенек?

— Он был не один. С ним в машине сидела медсестра. Я ехал в своей машине. — Есть в нем какая-то уверенность в своей правоте, больно бьющая в цель. — Стефан стопроцентно на меня полагался, — упорствует он, — доверял мне. Он держался особняком от других голубых, которые лежали в нашем отделении. От их разгульной жизни. Много раз повторял, что не такой.

— Он соблазнил вас своими речами, как и многих других.

— Он был талантливым человеком.

— Если бы вы или ваш заведующий удосужились побеседовать с нами хоть раз, то узнали бы, что мы с Элин для него значили. И катастрофы бы не случилось: Стефан не умер бы один в больнице.

— Мы разговариваем с родственниками только в присутствии пациентов.

— Я не могла разговаривать с заведующим в присутствии Стефана. Это кончалось высокопарными банальностями и общими замечаниями ни о чем.

— Наши правила не позволяют нам предпринимать какие-либо шаги за спиной у пациентов.

— Прекрасно в теории, но на практике вы ставите родственников в тяжелое положение. И изолируете пациентов.

— Мы — на стороне пациентов.

— Против родственников?

— У людей так много предрассудков, в том числе у родственников. — Он выглядит усталым и враждебным. Его выставляют надоедливым придирой, и он все больше вживается в навязанную роль.

— То, что один человек заражает другого смертельной болезнью, должно быть уголовно наказуемо.

— А вы знаете, кто заразил Стефана? — Похоже, она пробудила в нем любопытство.

— Разве он вам не сказал? — Она продвинулась на шаг дальше в своем наступлении. И решила помучить его неизвестностью. — Раз принудительной регистрации не существует, мужчина может отправиться домой и заразить свою жену, а вы даже бровью не поведете.

— Нарушив анонимность, мы утратили бы доверие гомосексуалов.

— На вашей совести — много жизней. — Ей необходимо выпустить пар, хотя она и знает, что голубые — его священные коровы.

Он кивает с поучительным и снисходительным видом. На это обвинение не стоит даже отвечать.

Нина чувствует себя глупой и взвинченной. Фальшивая вдова, позволившая себе излить желчь на ни в чем не повинного идеалиста в белом халате, который всего лишь желает помочь подвергающемуся дискриминации сексуальному меньшинству. Ей становится дурно от противоречивых чувств.

— Он женат?

— Кто?

— Носитель.

— Нет, не женат. А что?

— Я решил, вы поэтому защищаете жен.

— Нет, просто чисто по-человечески подумала… о них. — Она выдохлась. Из баллона вышел весь газ.

— Для всех нас это огромная потеря. — Теперь он пребывает в меланхолической задумчивости.

Нина больше не может думать о нем как о враге, он кажется ей хорошим человеком, другом.

— Тот человек работает в полиции, — говорит она после долгой паузы, убравшей напряжение между ними. — В уголовной полиции, — добавляет она, пытаясь поймать его взгляд, как бы в поисках утешения и поощрения.

— Вы с ним встречались?

Ее ошеломила интимность вопроса, и она двусмысленно кивнула в ответ. Надо уйти, пока она не проговорилась, не начала поверять ему самое сокровенное.

Прошло три часа. Они сидят в полумраке кабинета. Накинув на плечи пиджак, она благодарит за встречу, за то, что врач уделил ей свое драгоценное время. Тот отвечает, что в случае необходимости она всегда может к нему обратиться. Нина уходит в приподнятом настроении, даже в опьянении от того, что выразила невыразимое, и успокаивает себя тем, что в знак благодарности пошлет ему свой любимый роман, «Идиот» Достоевского, «в память о незабываемом вечере».

Направляясь в автобусе в сторону центра, она решила зайти на прощальную вечеринку в честь руководителя небольшого экспериментального театра «Театральная лаборатория». Приглашение пришло еще несколько недель назад, но единственное, чего ей тогда хотелось, — это сидеть дома у телевизора. Однако после недавней встряски провести еще один вечер в одиночестве казалось невыносимым. Выйдя из автобуса, Нина зашла в комиссионный магазин Армии спасения и купила там темно-лиловый костюм от Шанель. Ей удалось уговорить продавца включить в оплату свою антикварную тряпку времен шестидесятых. Из двери она выплыла, ощущая себя размером с башню.

Ее такси прибыло в последнюю минуту, она вступила в примыкавшее к зрительному залу театральное кафе с высоким потолком. И очутилась в кромешном аду из нарядно одетых гостей. Все дурные предчувствия тут же оправдались. «Фиолетовый — цвет смерти». — «Фиолетовый, это твой цвет», — слышит она доносящийся со всех сторон шепот. Ее окружают протянутые руки и ослепительные улыбки. «Ты великолепно выглядишь». — «До нас до сих пор не доходит, что его больше нет». — «Огромная потеря. Он оставил после себя пустоту». — «Ты, наверное, была с ним до конца». Голоса исходят от нее самой. Из ее нутра. Мало кто знает, что когда-то они были женаты. Большинство даже не представляют, что между ними существует какая-то связь. Лица отворачиваются. Руки возвращаются к карманам пиджаков и сумочкам из крокодиловой кожи. Она спешит в зал, находит пустое место в середине последнего ряда и едва успевает сесть, как гасят свет. Она не знает, что за спектакль пришла смотреть. Лишь мельком взглянула на приглашение, лежавшее дома в картонной коробке, и не помнит ни названия, ни имени автора.

В самом конце, во время вручения цветов, на сцене появляется дама — чествуемый руководитель театра. Все встают и громко аплодируют. Когда занавес опускается последний раз, Нина идет вместе с толпой зрителей в большое угловатое театральное кафе, где состоится прощальный прием с фуршетом и вином ad libitum. «Мужчина, который не мучает свою любимую, — не мужчина», — слышится позади насмешливый женский голос, повторяющий реплику из прощального спектакля по случаю ухода руководителя на должность директора в одном из крупных провинциальных театров.

Нина останавливается у стола, созерцая изобилие яств: деликатесы из морского и птичьего мира — черная икра, осьминоги в собственном соку, жареные гребешки; фаршированные перепелиные грудки, яйца чаек и певчие птички в овощном соусе. Глаза уже насытились. Она не может проглотить ни кусочка, хотя не ела весь день. Такая гастрономическая оргия подавляет ее. Она лишь беспрерывно курит и пьет белое вино. Но стол с едой, по крайней мере, является некой точкой опоры этого жужжащего помещения. Подходя по одному или парами, гости накладывают кушанья маленькими аскетичными порциями, едва заметными на больших белых тарелках. Слышно, как они разговаривают о режиссере, «чувствующем актера», «нашем общем вдохновителе». Слова попадают в нее и превращаются в электрические частицы, которые проникают под кожу, подобно раскаленным крошечным насекомым, заставляют воздух трещать и шипеть, словно кипящее масло.

Она отходит от стола и прячется за одной из обшарпанных колонн, к которой прикреплен железный поднос, чтобы можно было ставить бокалы и тарелки. Увязавшаяся за ней молодая актриса начинает рассказывать о значении любимого режиссера в ее развитии. Нине не сбежать от этой трогательной экстатической канонизации, однако она не вполне понимает, о ком идет речь. Губы молодой женщины движутся как у судорожно глотающей воздух, выброшенной на берег рыбы. Беззвучные пузыри проскальзывают между маленькими острыми зубами и поднимаются в воздух, похожие на изящную фату Барби.

Как всегда, когда Нина находится в большом обществе в просторном помещении, ее не оставляет чувство растерянности. Она может разговаривать с человеком, не понимая ни единого произнесенного слова. Присутствует тут в виде органов чувств в состоянии боевой готовности, но не в сознании. Она готова рухнуть вместе с рассыпающимися стенами, разрушающимися колоннами и полом, колышущимся, как возмущенное море. Комната плавится, сливаясь с человекоподобными образами, и превращается в бесформенную амфибию из световых пятен, похожую на гигантскую черепаху с маленькими софитами в панцире. Когда эти световые пятна попадают в нее, она чувствует дрожание всего распадающегося помещения, в ней происходит взрыв, похожий на тихий дождь искр от бенгальских огней. После чего она снова сливается с окружающим.

Это текучее состояние ощущается как химический дисбаланс, как нерожденность, как утрата сознания и тела. Воздух распался на крошечные синие пузырьки, вращающиеся вокруг своей оси. Затем наступает момент затишья, пузыри превращаются в молочно-белый туман, слабо пахнущий клеем. К горлу подступает чудовищная тошнота. Диафрагма поднимается высокой волной и бьет в лицо. Она в плену узкой световой шахты, медленно сужающейся до гранитно-твердой тьмы.

Она — та, кто среди людей всегда становится козлом отпущения. Кого раздраженно просят говорить погромче, но еще до конца первой фразы перестают слушать. Кого обносят вином, кому никогда второй раз не предлагают жаркого. С кем никто не здоровается и не прощается. Кто подпирает стенку во время танцев. Кто читает в чужих глазах: я тебя ненавижу. Чье представление о себе отражается в неприятии другими уже одного ее присутствия.

В этом зеркале она предстает чудовищем с мохнатым телом и блестящими, будто стеклянными, глазами. Виляние ее хвоста вызывает отвращение. Неуклюжие пальцы — хохот и насмешливые выкрики. Тоска чудовища по доброте подобна стихии, которая заставляет огромные массы воды подниматься в реках и вызывает землетрясения, разоряющие миллионные города.

Чудовище одиноко бродит по пустынным ночным пригородам. Прячется в подвалах и подъездах, на детских площадках и балконах. При первых лучах света испуганно бежит в темные леса зализать раны, спрятать их, чтобы не вызвать еще большую жажду крови.

Она распростерлась на полу, на спине, видит над собой уродливые искаженные маски, постепенно преображающиеся в обеспокоенные лица. Ее окружили нарядные гости, они хотят знать, что случилось. Спрашивают наперебой: «Как вы себя чувствуете? Хотите воды? Вы не ударились?» Голоса звучат как песня. Она попала в совершенно новую, девственную страну, населенную людьми, не желающими ей зла.

Эти разноцветные существа в своей бесконечной доброте и заботе о ее самочувствии вызвали «скорую».

— Дома есть кому за вами присмотреть? — спросил один из врачей «скорой».

Она покачала головой.

— Тогда мы заберем вас в больницу, понаблюдаем.

Нина сопротивляется. Не хочет в больницу, отмахивается. Она боится больниц. Боится не выйти оттуда.

— Вам нельзя оставаться одной. Может быть, у вас что-то серьезное, — объясняет врач, помогая ей забраться на носилки. Затем измеряет пульс и говорит, что тот намного ниже нормы. Ей дают пару кусочков фруктозы и, накрыв ярко-красным одеялом, несут сквозь праздничный зал. Ее переполняет странное пузырящееся чувство счастья, не в силах удержаться, она машет чудесным лицам, стоящим в два ряда вплоть до выхода.

Вслед за носилками к машине «скорой помощи» подбегает красивая темноволосая женщина в темно-красном платье с пышной юбкой.

— Не надо в больницу, — произносит она и начинает о чем-то говорить с врачами. Предлагает Нине поехать к ним с мужем, остаться на ночь. Они подежурят, последят за ней.

Она все еще в девственной стране, где ее охраняет дружелюбие чужеземцев.

— Ты меня не узнала? — Ева, костюмер из «Театральной лаборатории», помогает ей слезть с носилок и сесть в машину, которую Йоан поставил перед входом в театр. Конечно, она ее узнала. Ей только надо прийти в себя, прочистить мозги. Она безвольно позволяет усадить себя на заднее сиденье. Ева укутывает ей плечи пледом и садится рядом. Врачи довольны, что все так устроилось, и уезжают на пустой машине.

Она наслаждается поездкой по городу. Тело после обморока стало необыкновенно легким, исчезли все душевные и физические барьеры и нервозная эгоцентричность, державшая ее за закрытыми дверями, вдали от людей. Ева расспрашивает о работе, сетует, что они давно от нее ничего не слышали. Йоан оборачивается и кивает в подтверждение слов жены. Лицо бледное, черты обострившиеся, взгляд привычно несчастный и голодный. Словно не может покинуть сцену, думает она, прямо как пожилая пара, увозящая в путешествие атмосферу своей гостиной.

— Не знаю, на что уходит время, — отвечает она уклончиво, избегая говорить о работе. Не представляет, что когда-нибудь снова станет писать.

Через четверть часа они останавливаются перед виллой в Розенвангет. Не снимая пледа, она опирается на руку Евы. Ей нравится чувствовать себя больным ребенком на попечении взрослых. Йоан предлагает перекусить на кухне. Они сидят на высоких барных стульях за узким откидным столиком. Уличная темнота отодвигается мощными галогеновыми светильниками, вмонтированными в потолок и стены.

Все мысли Нины занимает один вопрос: как ей отблагодарить этих двоих? Сможет ли она вернуть свой прежний долг? Или хотя бы показать, что не забыла о том, что они для нее сделали? И вот теперь — новый долг. Она начинает неприятным образом потеть. Тело — словно химический завод.

Ева устало отодвигает тарелку и говорит, что пойдет в кровать. Обнимает Нину, которая испуганно лепечет ей на ухо «спасибо».

— О больнице и речи быть не может, пока у тебя есть мы, — шепчет ей Ева и уходит на второй этаж.

Оставшись с Йоаном, она наблюдает, как пустеет бутылка бордо. Сама пить боится. Обморок нарушил биохимический баланс. По опыту знает, что равновесие восстановится не раньше чем через неделю. Она пришла в себя и снова мучается старой знакомой: застенчивостью. Чувствует себя серой, потрепанной в выцветшем старом костюме, слишком теплом для жаркой кухни. Но не может снять пиджак: под ним ничего нет. Даже лифчика.

Йоан берется за бутылку уверенной рукой алкоголика и выливает остатки вина в бокал на тонкой ножке. Сигареты у него кончились, и он стреляет у Нины, придется ему курить с фильтром.

— Моя жена меня не любит, — вдруг заявляет.

От столь неожиданной откровенности Нина замирает, она не знает, что сказать.

— Просто не замечает, как будто нет меня.

— Может, она слишком много работает, — говорит Нина первое, что приходит в голову.

— Не знаю, почему она меня разлюбила. Я все делаю, чтобы ей угодить, но она меня не замечает. — Лицо его еще больше побледнело и осунулось.

После обморока Нина чувствует себя слабой, хрупкой, но все же предлагает прогуляться. Он отвечает, что слишком пьян, но уже от одного того, что она нашла слова и произнесла их вслух, стало легче.

— Мы своего рода сообщники, — продолжает он с кривой улыбкой.

Ироническое замечание сорвало корку с ее памяти, обнажило открытую рану.

— Прошлой ночью я видел его в своем кабинете, возился там с макетом. Он тихо стоял в самом темном углу. Такой живой, я мог до него дотронуться, но, казалось, ему теперь никто не нужен.

— Не так ему надо было уйти.

— Я совершенно с тобой не согласен. Он принял единственно правильное решение, — произнес Йоан с яростной убежденностью, будто речь шла о нем самом.

— А мы тоже поступили правильно?

— Это нельзя отделять. Одно логически вытекает из другого. — Он ссутулился, глаза закрыты. Нина встала, пожелала доброй ночи и поблагодарила его. Йоан очнулся и проводил ее в комнату для гостей с отдельной ванной, как в апартаментах дорогого отеля.

Она легла на покрывало прямо в одежде. Недавние события крутились в голове смесью обрывков фраз и размытых лиц. Она слишком не в себе, чтобы уснуть. Каждая клеточка тела повернута на сорок пять градусов и торчит под неправильным углом. Мозг вынесло, вместо него — какая-то резиновая каша, распирающая черепную коробку.

Когда, измученная бессонницей, она спустилась в столовую, Ева в одиночестве сидела за завтраком. Йоана ждала работа сценографа в Стокгольмском драматическом театре, и он еще в пять утра уехал в аэропорт. Нина села за накрытый стол. Ева налила ей сока и озабоченно поинтересовалась здоровьем. Она честно ответила, что не спала, но ей намного лучше, потому что она чувствует себя у них как дома.

— Можешь оставаться, сколько захочешь.

— Ты так обо мне заботишься.

— Это ты нам делаешь одолжение. Мне сегодня снился странный сон, — продолжила Ева совершенно другим тоном. — Мне снилось, что мы с Йоаном идем по саду, держась за руки. Внезапно он протягивает мне револьвер и просит застрелить его. Я не хочу в него стрелять. А он говорит: «Или ты, или я», — и показывает на меня пальцем. Я взяла револьвер и нажала на спусковой крючок. В тот же самый миг я проснулась, Йоана уже не было, он летел в самолете. Я лежала одна в холодной постели.

— Ты его любишь? — отважилась Нина.

— Наша жизнь течет своим чередом. Мы не мешаем друг другу работать. Просто я не могу примириться с его изменами. Даже в день нашей свадьбы прошлой весной. Ненавижу эту честность, эти его откровения по поводу своих интрижек. Почему я должна все это выслушивать? Это ужасно.

— А может быть, ему тебя не хватает, — говорит Нина.

— Я его не удовлетворяю, — вздыхает Ева, — я такая обыкновенная.

— Ты себя недооцениваешь.

— Пусть лечится от сексуальной зависимости. Что-то нужно делать. Он должен перемениться.

— А ты никогда не думала развестись?

— Я не отдам его другой. Иначе все мои страдания — напрасны.

— Он не единственный мужчина на свете.

— С другими будет все то же. Я-то прежняя.

— Как-то пессимистично.

— Я реалист, — констатирует Ева. За последнее время она изменилась. Исчезла мягкость.

Нина больше не задает вопросов. Она боится, что привнесла свои негативные вибрации в этот прекрасный дом. Что каким-то непонятным образом виновна в их несчастьях.

— Нас познакомил Стефан. Он нас объединял. Был нашим ангелом-хранителем. С ним всегда можно было поговорить, попросить совета. Когда он умер, все пошло наперекосяк, — произносит Ева.

Нину снова захлестывает чувство вины.

— Не знаю, что бы я без вас делала.

— Мы же друзья.

— Я ведь вас и не видела на приеме, пока ты не подошла помочь.

— А мы только приехали.

— Не надо было…

— Хороший повод уйти пораньше. Мы стали домоседами. Больше никуда не ходим. Слишком много работаем, слишком мало живем. Но летом я поеду в Индию. А Йоан пусть сам решает, ехать или нет. Я не могу вечно ждать, когда он возьмет себя в руки.

— Мне тоже надо бы уехать куда-нибудь подальше. На другой край света, — говорит Нина.

— Поехали с нами.

— Я заказала поездку в Бангкок. Всю жизнь мечтала увидеть храмы с огромными золотыми статуями Будды.

— Мне Бангкок представляется этаким царством мертвых с разноцветными лампами.

— Когда вернусь — расскажу.

— Ты поедешь одна?

— Да. — Она встала из-за стола. — Спасибо.

— Ты же ничего не съела, — сказала Ева.

Нина поднялась наверх. Сняла неудобный костюм, похожий на старую форму железнодорожника. Вошла в ванную смыть с тела вчерашний липкий пот, который после обморока пахнул нашатырем. Долго стояла под душем, пока кожа не окрасилась в розовый цвет крови, текущей по жилам, пока не почувствовала себя новым человеком.

Ева накрыла к обеду и принесла из сада подснежники и лютики.

— Ты помолодела с прошлого раза, — заметила она.

«Прошлый раз» был на похоронах. Ей вечно дают лет на десять меньше, что кажется совсем не лестным, а неловким.

— Да садись же. Я принесу вина.

— Мне не стоит.

— Тогда воды со льдом. Be my guest, — сказала Ева, исчезая в кухне.

Нина встала в дверях, выходящих в сад. Старый сад с клумбами и фруктовыми деревьями, как в детстве. Он напомнил ей о том, что надо отменить сегодняшнюю встречу с психоаналитиком. Она убеждена, что именно психоанализ вызвал приступ дурноты и что занятия с Шарлоттой продолжать не сможет.

— Чувствуй себя, как дома, — сказала Ева, положив ей руку на плечо.

Нина идет за ней к столу. Ей хорошо с Евой.

— Спасибо, — произносит Нина, размышляя, а было ли в ее жизни такое место, которое она могла назвать домом. Единственное, что приходит в голову, — цветущая яблоня на открытой всем ветрам вершине холма. «Дом» для нее — сновидение, где присутствуют красота и опустошение. Перед глазами чередой проходят обрывки воспоминаний. Жуткая осенняя скорбь проникла в центры памяти и устроила временное замыкание, которое отняло у нее возможность вызвать в сознании связную картину прошлого. Для этого нужна помощь Шарлотты — помощь эксперта.

После обеда она взяла такси, одолжив денег у Евы. Та махала ей с лестницы, лицо заплаканное. Нина снова почувствовала себя предательницей и помахала в ответ со странным чувством вины из-за того, что отказалась остаться еще на несколько дней. Недовольно откинулась на спинку сиденья.

Уже в подъезде слышен звонок телефона. Сердце застучало. Никто не знает ее нового номера. Она ни с кем не общалась после похорон Стефана. Как солдат, вернувшийся с войны, не в состоянии делиться пережитым с окружающими. Никто не поверит в ее рассказ. Трубку она сняла только на третий раз. Знакомый мужской голос. Задержав дыхание, Нина слушает.

— Это ты? Ты меня слышишь? Я влюблен в тебя с первой нашей встречи. Мы, мы с тобой должны были быть вместе. Я всегда так считал. И теперь, кажется, могу признаться в этом, не задевая ничьих чувств.

— Так ты на меня не сердишься? — спрашивает Нина.

Но голос продолжает, как будто вопроса и не было:

— Люди забывают, что приходится платить по счетам.

Он плачет.

— Я сделал это ради принципа. Чтобы жить в соответствии со своими представлениями. Я не подумал о муках совести. Не учел иррационального. И в результате — инсульт. Надеюсь, ты понимаешь. Мы же в одной лодке. — Он очень громко кричит, как будто хочет заглушить шум ветра.

Раздается щелчок. Вклинивается старческий женский голос, называя ее по имени:

— Девочка моя, что я сделала не так? Скажи мне. Чтобы я обрела покой. Неправильно детям умирать прежде родителей. Я не хочу здесь оставаться. Здесь очень скучно. Одни старики. Помоги мне. Я боюсь. Мне никто ничего не рассказывает. Я ничего не знаю.

Связь прерывается. Она не может поехать к свекрови, поддержать ее, как обычно. У нее нет адреса. Квартира пуста, имущество развеяно по ветру. Нина кладет трубку. Руки ее дрожат. Окно распахнулось на пляж, когда они были молоды и счастливы. Закрыв глаза, она изо всех сил хочет прокрутить время назад и изменить ход событий.

Нина начинает с того, что заваривает чашку крепкого «Нескафе» — успокоить нервы, справиться с душевным волнением. Затем звонит Шарлотте, которая авторитетно, по-матерински предлагает на время прервать консультации и возобновить их, когда Нина будет готова к этому. Ни в коем случае нельзя прекращать терапию на столь ранней стадии. Это может привести к срыву. И она советует Нине пока что записывать мысли и сны на бумагу или на кассету, если ей проще излагать свои мысли в устной форме. Нина благодарит за понимание и обещает последовать совету.

После разговора с Шарлоттой она беспокойно ходит по квартире. На мебели и подоконниках лежит толстый слой пыли. В кухонных шкафах — паутина, в ванной — чернота. Она не убиралась с тех пор, как умер Стефан. Сняв «Шанель», Нина надевает черное шелковое кимоно. Дома она всегда носит черное, будто скорбящая вдова, которая потеряла мужа после долгих лет счастливого брака и сохранила свою красоту, в скорби став еще прекрасней. Правда в том, что она уже пятнадцать лет в разводе, хотя называет себя женой, чтобы быть услышанной. У нее есть возраст, однако нет достоинства. В душе она все та же юная девочка с наивной верой в людей. У нее нет собственных фотографий. Кроме тех, со звездами, как на карте звездного неба в гостиной. Там есть одна маленькая, в форме эллипса звездная туманность, с которой она себя отождествляет и которая была ею в прошлом.

Нина уже мечтает о кресле в приемной у Шарлотты. Хочет знать, что за величие так ее умалило. Какое бесстрашие так напугало. Какая сила сделала слабой. Что за красота сделала бессловесной. С лихорадочной нервозностью, словно страдая от похмелья, Нина достает старый магнитофон «Сони», которым как-то раз пользовалась для работы над сборником интервью о женщинах в изгнании. Хочет отослать Шарлотте кассету уже сегодня вечером. Установив микрофон на столе, она делает тестовую запись. И не узнает собственного голоса. Словно говорит кто-то другой, незнакомый. Ее охватывает жутковатое чувство, что чужой голос может выдать то, о чем она сама не подозревает.

«Мне не дается красота. Слишком долго ходила в мужской одежде. По ночам мне снится, что лицо мое покрыто бородой. Длинной и тяжелой, как плотная черная вуаль, оставляющая открытыми только глаза. Мужская одежда, мужской костюм (секонд-хенд) стал моей броней, щитом, укрывающим мягкое крабье нутро.

Я до того срослась с костюмом (хотя он на пару размеров велик мне, а пиджак и брюки друг к другу не подходят), что, изредка втайне надев легкое платье и туфли на каблуке, чувствую себя беззащитной и голой, как трансвестит. Вглядываясь в свое отражение, не узнаю его. Замерзнув, снова надеваю брюки и пиджак и, конечно, галстук, эту никчемную веревку на шею. Символ самоубийства, медленной смерти (от удушения). Странно, но мне всегда казалось, что галстук — единственная женская деталь в мужском костюме.

Этим я хочу подчеркнуть, что в глубине души я — женщина, но еще глубже — мужчина, а совсем глубоко — там, где нет ни костюма, ни мягкой плоти и где жарко, как в чистилище, достаточно жарко, чтобы мужчина и женщина слились, — я беспола. Но туда я попадаю лишь в мыслях.

Думаю, мне было около тридцати семи, когда я — в первый раз со времени детства — начала носить мужскую одежду. Но я не могу указать точное время, год. Это случилось не в один день, скажем, первого января. Обнаружив это — что из моего нутра вырос мужской костюм и покрыл тело как панцирь, — я почувствовала свободу. Но панцирь постепенно стал толстой кожей поверх другой кожи. Я заметила, что ношу на себе тюрьму, и испугалась. И все же, дорогая Шарлотта, я не собираюсь скидывать брюки и пиджак (может, только галстук, если найду что-нибудь другое, получше), хотя страх прилип к телу, как белье с мохнатой изнанкой.

Вместо того чтобы снимать кожу, сдирать ее с себя живой, я надеваю на костюм пачку. А на пачку — волчью шкуру. На шкуру — монашескую рясу. На рясу — бикини. И это сейчас мое имя — Бикини, в том числе из-за испытаний ядерного оружия в Тихом океане, на несчастных измученных островах».