В середине мая произошло маленькое чудо: рано утром, чтобы застать меня, позвонила Катька, которую я уже не слышала несколько месяцев и далее не помнила, когда видела в последний раз, наверное, что-то около года назад. Оказывается, она звонила и прежде, но меня не заставала, а Марк о ее звонках мне передавать забывал. Теперь она подозревала его в умышленном саботаже, хотя я-то знала, что если саботаж И присутствовал, то неумышленный, или, лучше сказать, невменяемый.

Мы проболтали полчаса и болтали бы больше, но я опаздывала в библиотеку, и Катька спросила, не выберемся ли мы с Марком как-нибудь к ним, все равно по телефону, как ни болтай, все мало. «Как от телефонного секса, — пошутила она голосом, вполне, я думаю, для телефонного секса подходящим». Я было подумала, что не хватает Марка еще и по гостям таскать, и дома по горло хватает, но потом решила, что он все равно откажется, и согласилась, пообещав, что либо одна, если Марк не захочет, либо мы вместе ненадолго заскочим в ближайшую субботу.

Марк, как ни странно, не отказался, казалось, он даже обрадовался возможности выйти из дому (он, как я подсчитала, не покидал свои аппартаменты уже несколько месяцев), и хотя я незаметно пыталась его отговорить, он не поддался. Я не упорствовала, может быть, подумала я, это даже неплохо, пусть развеется, по крайней мере, отвлечет Матвея, и я смогу спокойно поболтать с Катькой наедине.

Мы пришли часов в восемь вечера, я заставила Марка побриться перед выходом и сменить хотя бы рубашку. Но все же мы составляли теперь странную, даже подозрительную пару, особенно в глазах людей, которые давно нас не видели, и я внутренне приготовилась к сдержанно-подозрительным вопросам своей обеспокоенной подруги.

Катька с Матвеем встретили нас с радостью, более того, с искренней радостью, я заметила лишь, как они переглянулись, завидев нас —у них, видимо, уже сформировалась незримая связь, которая всегда возникает у людей, живущих долго вместе.

Катька, казалось, покрупнела еще больше, и, похоже, не пыталась это скрыть ни одеждой, ни косметикой. Нельзя сказать, что полнота ей шла, но и не так уж чтобы очень портила. Матвей же не изменился вообще — ни лицом, ни фигурой, ни манерами, видимо, он принадлежит к тому виду серых блондинчиков, которые вообще не меняются во времени. Подрасти ему так и не удалось, подумала я весело, но говорить не стала, слишком долго не виделись, и время, как я догадывалась, лишало меня права отпускать подобные шпильки.

Они тоже сдержались и не полезли с расспросами, хотя, понятное дело, хотелось, но тем не менее не полезли, а проявили недюжий такт. Только когда я пошла с Катькой на кухню якобы помочь ей, а на самом деле, чтобы улучить минутку и сказать друг другу что-то короткое, но значимое, отчего сразу станет понятно, как каждый из нас прожил это время, она посмотрела на меня, как всегда, сверху вниз, даже не посмотрела, а смерила взглядом, впрочем, без высокомерия, и спросила:

— Ты нормально?

Я, расслышав в ее голосе давно забытую заботу, развела руками в неопределенном жесте и добавила к нему аналогичное выражение лица, мол, сама видишь. Умнице Катьке больше ничего и не требовалось. — Он тоже изменился.

Она кивнула в сторону комнаты.

— Ему тоже не сахар, — решила я не вдаваться в тонкости и не разглашать секреты нашей с Марком запутанной домашней кухни.

— Да уж какой с тобой сахар, — не преминула воспользоваться Катька, и я разгадала в ее иронии такт, нежелание влезать, куда я ее не приглашаю, и оценила.

— Да и ты не так чтобы окаменела во времени, — переменила я тему.

Теперь была моя очередь показать ей, что я имею в виду, и я обвела ее взглядом с ног до головы, хотя это было непросто — вместить Катьку в один взгляд.

— Еще бы, — ответила она, совершенно не смущаясь, понимая, что царственным особам смущаться не пристало, — второго жду.

— Ну да?

Я искренне удивилась и даже не попыталась скрыть восхищения и, может быть, зависти.

— Ну ты, мать, даешь! Поздравляю.

— Да ладно, — отмахнулась Катька, как от обычного. — Тебе уже тоже пора бы.

Я промолчала, говорить было нечего — ни возражать, ни соглашаться. Я могла только задать вопрос:

— А народившегося ребятеночка куда дели?

— У бабки с дедом, у ихних.

Она снова кивнула в сторону комнаты, и по тому, как она кивнула, я поняла, что и здесь, кажется, не все ладно. А может, это она из солидарности со мной, тут же предположила я, мол, чего там, у всех свои проблемы.

Мы расставили Катькины кулинарные изыски на стол, и сели, и разлили, и выпили, и я заметила, что Марк сразу опрокинул в себя, совсем не по-здешнему, даже Матвей лишь отглотнул. Я тут же перехватила, сначала на Марке, потом на себе, настороженный Катькин взгляд.

— Ну, как дела у вас? — жизнерадостно, насколько мог, спросил Марк, и я подумала про себя: ну да, тебя, конечно, только их дела и интересуют.

— Да вот воюем с бабой, — живо и весело откликнулся Матвей, словно война эта для того и служит, чтобы веселить и радовать.

— Ну, тебе так особенно ничего не светит. Щупленький ты какой-то, пропорциями не удался, — не сдержалась я в своей неуклюжей попытке заступиться за Катьку.

— Да ничего, справляемся как-то, — отмахнулся от меня Матвей.

Он, кажется, вообще не придавал значения тому, что я там лопочу, — чего на баб, да еще на посторонних, запал расходовать.

— Ты вот не замечал, Марк, — он нарочито обратился как бы только к Марку, — что женщины со временем, продвигаясь, так сказать, по жизни, становятся более циничными?

Марку начало понравилось, и он откинулся на спинку стула с явным удовольствием и намерением выслушать до конца. Я, хотя и встрепенулась, но не возразила, решив пока подождать, а Катька даже бровью не повела, не то привыкла, не то просто ленилась на пустозвонство нервы напрягать.

Я смотрела на нее и думала, почему флегматики, люди замедленные в словах и движениях, легче в общении, почему с ними проще, почему у них лучше характер и вообще они привлекают к себе каким-то спокойным теплом? Может быть, потому, что им лень реагировать на мелочи и ерунду, они тяжеловесны и инертны, их сложно разозлить, и они не отвлекаются ни на конфликтные ситуации, ни на людей, их провоцирующих.

Вон Катька так ни разу на меня по-настоящему не обиделась, хотя сколько раз могла бы, и даже я ни разу не обиделась на нее. И не потому, что я такой уж агнец, а потому, что на нее нельзя обижаться — злобы в ней суетливой нет. А вот у быстрых и энергичных людей, я посмотрела на Матвея, энергия клокочет внутри и выплескивается на окружающих, и она, энергия эта, пусть даже искрящаяся, делает человека неровным, нервно реагирующим и потому тяжелым подчас.

Я вспомнила, что вообще всегда боялась в жизни слишком активных людей. Они пугали меня своей энергией, я никогда не задумывалась почему, просто сторонилась их чисто инстинктивно. А сейчас поняла — я подспудно пыталась избегать их мгновенных порывов, которые могут быть положительными и приятными, а могут и нет.

— Ну ведь правда, — продолжал Матвей, — женишься... — и тут же поняв, что совершил ошибку, он оговорился: — Или не женишься, какая разница, на милой, наивной, какой еще... простодушной, — подобрал он наконец замысловатое слово, — девочке. А не проходит и пары лет, как из нее получается, заметьте, из любой получается, расчетливая, смотрящая на мир не просто практично — хищнически, уродка.

Он даже сам поморщился от жуткости созданного им образа и, видимо, почувствовав, что перегнул, добавил:

— Но самое лучшее слово — циничные. По жизни циничные — и в любви, и в работе, и в делах, и вообще в целом по отношению к жизни.

Я знала, что защищаться не нужно, лучше сразу перейти в контратаку.

— Ну, ладно, — подхватила я его тон, — а мужики что, лучше, что ли?

— В том-то все и дело, — обрадовался Матвей, я, видимо, вмастила и нарвалась на заготовочку, — в том-то и дело, я не против практичности, я — за. Я за то, чтобы жизнь учила, но жизнь-то всех по-разному учит. Посмотрите на мужиков, они хоть и бьются, как ломовые, куда им до баб в практичности и расчете, а главное, в цинизме. Возьмите почти любого, он ведь еще что-то хочет, о чем-то мечтает, он еще летает порой, ему еще сны снятся. Но бесполезно все это, баба не дает, к земле тянет и, что же сделаешь, притягивает своим неподъемным балластом.

— Ладно, летун, — сказала Катька, видимо, и ее заело, но сказала миролюбиво, мол, угомонись, еще не то наболтаешь, — о детях, о доме подумать, я понимаю, не твоя забота.

— Во! — опять обрадовался Матвей. — В этом все и дело. Стартуют все вроде как с одной точки, поначалу, может, мы и не менее циничны, чем они, даже более, наверное. Но движение происходит как бы в разных направлениях: мы с возрастом устремляемся к идеализму, а бабы — в обратную сторону. Вот и приходим к разным финишам. И странно это, и непонятно почему. Он прервался,

— Ну, отчего же, все отлично понятно. — Я вздрогнула от неожиданного голоса Марка. — Они более ценный генетический материал, вот жизнь их быстрее и учит. Сам посуди, интуиция и рефлексы у них развиты лучше, приспосабливаются они лучше, стихийные бедствия, голод и болезни переносят лучше, живут дольше, инфарктов у них не бывает. А все почему? А потому, что они нужнее природе, чем мы с тобой. — Он смотрел на Матвея как бы с сочувствием, как бы жалея, что тот не в ладах с природой. — Мы с тобой, Матвей, как мужики саморазрушительны, мы пьем, деремся, воюем, убиваем друг друга, подставляя себя. Потому что не дорожим собой, потому что нас природа не научила, не заложила она в нас выживаемость, не нужны мы ей особенно.

— Почему это мы ей не нужны? — не понял Матвей и даже, похоже, обиделся, за что это его так природа не оценила.

— Да потому, что не нужны, — настаивал Марк. — Причина проста: мужчина, по идее, может зачать любое количество детей, а женщина — только очень ограниченное. Вот и получается, что избыток мужчин природе изначально не требуется, поэтому и обрекла она нас на раннее и быстрое вымирание.

Марк делился своими знаниями тем самым поучительным тоном, который когда-то так раздражал меня, но который сейчас был мне безразличен.

В общем, никто не возражал, все были согласны — действительно, чего их жалеть, мужиков-то.

— Именно потому, — продолжал Марк, обращаясь все также к Матвею, — женщины приспосабливаются быстрее и набираются, как ты говоришь, цинизма тоже быстрее, чем мужчины, — обыкновенная защитная реакция природы.

Все молчали, Матвей, казалось, не знал, что возразить, ведь Марк просто дополнил только что им же, Матвеем, сказанное. Я попыталась было сменить тему, но Марк меня перебил, видимо, многомесячное общение с книжными героями, если и не утомило его немного, то, во всяком случае, пробудило в нем многословие.

— Вот, например, еще парадокс. В какой-то статье я читал, впрочем, достаточно давно, об одном социологическом опросе, анонимном, конечно, среди женатых мужчин и замужних женщин. Так вот, вопрос звучал так: «Если бы у вас был любовник, в скобках любовница, то что бы вы сделали?» Дальше требовалось выбрать один из трех предлагаемых ответов. Первое: «ушли бы от мужа, в скобках жены», второй вариант: «бросили бы любовника, в скобках любовницу», — мне стало интересно, будет ли он до конца упоминать про скобки. — Третье: «сохранили бы статус-кво, то есть постарались бы остаться и с мужем, в скобках женой, и с любовником, в скобках любовницей».

Я улыбнулась, смеяться было бы уж слишком неприлично, все ж-таки на людях.

— Результат был ошеломляющий, — Марк выдержал паузу, чтобы после нее, видимо, нас ошеломить. — Выяснилось, что подавляющее большинство женщин либо уходили к любовнику, порывая с мужем, либо оставались с мужем, порывая с любовником. Мужчины же, наоборот, старались изо всех сил сохранить статус-кво, то есть сохранить и жену, и любовницу одновременно. — Он обвел аудиторию победоносным взглядом. — Они, те, кто проводил исследование, интерпретировали результаты опроса тем, что мужчины подсознательно саморазрушительны. Ведь вести двойную жизнь и физически, и эмоционально, и материально крайне обременительно, что в конечном счете сказывается на здоровье и на качестве жизни в целом. Женщины же, наоборот, делая выбор, ограничивают свои затраты, щадя себя и уменьшая потери.

— Вот она, победа дарвиновского учения, — не выдержала я в конце концов, не в силах больше слушать эту муть, это популистское приложение к вульгарной газетной статейке.

Слава Богу, он понял и замолчал, а может, ему просто надоело, просто желание говорить было исчерпано, и именно потому он больше не произнес за весь вечер ни слова.

И хотя Матвей пытался развить тему, наверное, для него она была актуальной, и признался, что, полностью подписывается под результатами опроса, ни у кого желания ни спорить, ни обсуждать больше не обнаружилось, и тема заглохла сама по себе.

Мы ушли в одиннадцатом часу, и хотя для меня так рано возвращаться домой было непривычно и я не очень-то туда стремилась, но возвращаться больше было некуда — ехать в университет не имело смысла, — и я покорно села в машину.

По дороге мы молчали. Мы так давно не находились вместе, если не считать наши семинары, пропитанные без остатка конкретной тематикой и не выходящие за ее пределы, что я чувствовала себя неуютно, нависшая тишина давила, и я думала, что бы такое сказать нейтральное, чтобы разрядить обстановку, но не могла придумать..

Видимо, Марк тоже ощущал нечто подобное, если он вообще мог что-нибудь ощущать, так как он все же произнес многозначительно:

— Да, жалко.

И замолчал, как бы бросив фразу только для приманки, чтобы я, устремившись за ней, спросила: «Что жалко?» Но я не спешила, мне не хотелось, чтобы его немудреный заход так быстро удался, и молчала. Только когда тишина стала снова невыносимой, я спросила:

— Что жалко?

Он не стал менять навязанных много правил и откликнулся не сразу, с естественной для него ленцой, к которой, впрочем, сейчас была подмешана ленца напускная.

— Матвея жалко, — сказал он коротко.

Это означало, что я должна была спросить: почему, и я спросила:

— Почему?

— Толковый парень был. Мог бы сделать что-нибудь, реализоваться, и вот так все впустую, в песок.

Я чувствовала, что он все же добился своего, и я завожусь.

— Как ты можешь судить о человеке только лишь потому, что он не отвечает твоим извращенным критериям успеха. На себя бы посмотрел или на меня, вот я точно отвечаю, хуже не бывает.

Моя внутренняя, странно прижившаяся во мне злость, наконец нашла время и, главное, объект для выплеска.

— Ты как раз ничего, — он оторвался от дороги и посмотрел на меня, как бы оценивая, — бывает хуже.

И он еще говорил что-то о женском цинизме, метнулось у меня в голове. И хотя в его голосе слышались шутливые нотки, и он вовсе не хотел скандала, наоборот, пытался разрядить нависшее напряжение, меня уже было не удержать.

— Странная у тебя все же манера, — начала я с другого конца, — стричь всех под свою гребенку. Представь себе, Марк, люди разные, у них разные представления, разные цели. Для них твои цели — тьфу, пустое, нестоящее дело, и позволь им, пожалуйста, жить, как они хотят, не навязывай своих догм. И не смей презирать людей или говорить о них снисходительно только лишь потому, что они другие...

— Я не презираю, — сказал Марк, но спорить не стал, или я ему не дала.

— Мм, может быть, твои цели безразличны, они их не волнуют, более того, — кажутся идиотичными. И мы с тобой тоже кажемся идиотами.

— Я не об этом, — возразил спокойно Марк. — Я только о том, что Матвей производил впечатление способного парня и...

Но я опять не дала ему закончить, зная все слова наперед.

— Странный ты. Говоришь о вещах, которых сам наверняка не понимаешь.

Я не пыталась приглушить ни пренебрежение, ни снисходительность. Так они и прозвучали.

— Например? — удивился он.

— Например, что такое способность, что такое талант. Я ринулась врукопашную и не боялась.

— Это интересно. Чего же я не понимаю?

В первый раз за долгое время я услышала в его голосе хоть какое-то чувство, пусть лишь любопытство, но все же. Ну и хорошо — пусть полюбопытствует.

Я понимала, что ни Матвей, ни сам спор больше не имеют значения. Главное, я должна была доказать ему, что время прошло, что многое изменилось, и я теперь ему ни в чем не уступаю: ни в умении мыслить, ни в умении выразить свою мысль. Более того, я превосхожу и могу доказать свое превосходство прямо сейчас, да и вообще в любой момент. То непрекращающееся соперничество, которое присутствовало в нашей работе, где сама работа была лишь его частью, сейчас овладело мной полностью, найдя для себя новое поле для битвы.

— Дело в том, — начала я, — что ты понимаешь талант слишком однобоко, ты видишь в нем лишь умение и возможность творить. Ты не понимаешь, что творчество более сложный процесс, что оно, в свою очередь, может разбиваться на составляющие.

Марк не перебивал и, казалось, слушал меня внимательно.

— К тому же, — продолжала я, — составляющие эти независимы и не связаны между собой.

— Ну, и что это за составляющие? — наконец прервал меня Марк.

— Человек может обладать талантом глубоко и сильно чувствовать, который можно назвать: талантом восприятия жизни. Это тот случай, когда, человек ощущает скрытые процессы жизни, которые другим людям, не обладающим этим талантом, недоступны. Когда...

— Понятно, понятно, — перебил меня Марк, пытаясь ограничить мою мысль. Но я решила не поддаваться.

— Когда человек понимает жизнь, все ее мельчайшие нюансы, ее повороты и будущие ее ходы. Но есть не связанный с ним другой талант — талант выражения жизни. Когда человек тем или иным способом, используя те или иные инструменты, может выразить именно свое ощущение, свое понимание жизни. Просто инструменты могут быть разные: слово, музыка, поэзия, формула, логика и так далее.

Марк молчал, и я злорадно подумала, что ему, по сути, нечего возразить или добавить.

— Но, если даже человек и владеет одним талантом, он не всегда, к сожалению, владеет обоими. В том-то и проблема.

Есть люди, которые обладают талантом восприятия, но не обладают талантом выражения, и это часто несчастные люди. Потому что, чувствуя и понимая глубоко, они не могут свое понимание выразить, вынести наружу, освободиться от него. И это мука, это, наверное, действительно больно. А из тех, которые, наоборот, имеют талант выражения, но не владеют талантом чувствовать, из тех получаются талантливые графоманы, научные функционеры и прочие демагоги, которые в общем, тоже нужны, так как разнообразят фауну этого мира. Кстати, Матвей, если я правильно его понимаю, — вернулась я к тому, с чего начался разговор, — обладает умением чувствовать, но у него, может быть, не развито умение выражать свои чувства.

Мне тут же стало жалко Матвея, и я решила ему хоть чем-то помочь, хотя бы надеждой:

— Хотя, возможно, он еще не нашел свою среду, через которую смог бы выразить свое понимание, и, возможно, еще найдет.

— А те, кто имеют оба таланта? — спросил Марк. Голос его изменился, стал ровнее, спокойнее и даже как-то ближе. Мы остановились у светофора.

— Те счастливчики с обоими талантами... — Я задумалась. Мне показалось, что когда-то это все уже происходило — и разговор, и ровный голос собеседника, и фраза, которую я собиралась произнести. Где? Когда? — я не помнила. «Нас мало избранных...» — вдруг метнулась в голове строчка. Подумать только: все уже было, и ничего нового быть больше не может. — Тех мало, и они... — Я опять помолчала. — И они ответственны.

— За кого? — спросил Марк. Но это был простой вопрос.

— И за себя, и за тех, кто рядом. За все, к чему прикасаются.

— Почему? — снова спросил Марк, и это был третий короткий вопрос подряд. Я не спешила, я хотела найти точный ответ.

— Ладно, не отвечай, и так понятно, — остановил меня Марк, и я облегченно вздохнула. Мы молчали почти до дома; у меня было победно на душе от мысли, что этот фронт, хотя бы этот, я все же прорвала. Злость, смягченная сознанием моего преимущества, слегка стихла и вернулась в привычные для нее рубежи.

— Ты все это могла сказать, — наконец проговорил Марк, когда мы подъехали, — не вкладывая столько раздражения и, — видно было, он подыскивает слово, — неприязни.

Я пожала плечами, мне нечего было ему ответить.