Следующие несколько дней меня мучили угрызения совести. Ведь я бросил пылающий от междоусобиц, разваливающийся на части параллельный мир, бросил людей, запутавшихся в нем, запутавшихся в себе. Они, как малые, неразумные дети даже не понимали, что с ними происходит, какая опасность им угрожает. И медленно, но верно двигались к самоуничтожению.

Но парадокс заключается в том, что их и винить нельзя! Как можно винить тех, кто не ведает, в чем корень зла, кто не в состоянии распознать источник беды? Они же не представляли, какой непоправимый вред наносит двойная идентификация, к какой необратимой катастрофе она может привести.

Только я один во всем виноват! Потому что обратной стороной знания является ответственность. Только я мог их предостеречь, уберечь. Но я их бросил, я дезертировал! И это при том, что я сам подбил их на идентификацию! Выходит, что я несу двойную ответственность. Получается, что я вдвойне виноват.

«Хотя с другой стороны, – пытался оправдаться, – когда я покинул тот мир, я сам не догадывался об угрозе двойной идентификации. Но сейчас-то я знаю о ней! – отвечал я себе. – Сейчас я бы смог остановить безумное саморазрушение! И как я могу спокойно спать, кушать, заниматься любовью с Аркадией, работать над модификацией русского языка, понимая, что где-то в недалеком параллельном мире происходит междоусобица и самораспад. Что страдают и гибнут ни в чем не повинные люди?

Эти мысли не давали мне покоя. От постоянных терзаний у меня пропал аппетит, замучила бессонница.

В эту ночь после любви с Аркадией я наконец заснул, и мне приснился сон – он впервые пробился в мое сознание через толщу глубокого плевритского энергазма. Обычно мне ничего не снится, но на этот раз, когда я проснулся и лежал на белой, чистой простыне с открытыми глазами, сон яркими, живыми красками заново прокручивался перед моими глазами. Он казался абсолютно нереальным, сюрреалистическим, но почему же тогда я запомнил его до мельчайших подробностей?

Мне чудилось, что я в Боливии. Наш лагерь разбит в горах. Отсюда, с труднодоступных лесных склонов, мы отправляем отряды революционных мужиков, присоединившихся к ним 4-дэшников и других борющихся за справедливость бойцов в горячие точки – в Испанию, Мали, на многие другие фронта революции. Местное население нас уважает, заботится, поддерживает. Крестьяне приносят молоко, яйца, часто петухов, коз, баранов. И конечно же, со всех сторон к нам стекаются новые силы, те, кому надоело засилие паучков, биг-бэнов и прочих половых кланов, захвативших власть, эксплуатирующих всех остальных – пчелок, психов, энергетиков… Мы призываем тех, кто по-прежнему живет идеалами равноправия, кто мечтает вернуться к гуманитарным принципам любви и равенства, вступать в наши ряды. Но мы реалисты, мы понимаем, что за наши принципы придется побороться.

Я живу в одной палатке вместе с Коменданте Бэ и Коменданте Рэ. Не каждый, конечно, знает, что Коменданте Рэ в старой жизни носил вполне мирное имя Александр Рейн. Да и немногие знают, что я в старой жизни – Иван Гольдин, «Отец-Идентификатор». На революционных фронтах я известен под именем Коменданте Гэ, я член реввоенсовета и отвечаю за идеологическое сознание бойцов. В довершение ко всему я кошу под придурка и даже, когда требуется, могу пыльнуть «дурью» – в нашем отряде все бойцы проходят тренинг по половому камуфляжу.

Сегодня днем во время обеденного перерыва я, налив себе стаканчик текилы, залез в гамак с томиком Фолкнера. У нас в отрядном клубе собралась неплохая библиотека – крестьяне, помимо молока и коз, притаскивают порой и книги. Притаскивают они их, конечно, на растопку, но я отбираю то, что представляет интерес для моего идеологического, агитационного дела.

Итак, потягивая текилу и едва покачиваясь на упругих нитях гамака, я погружался и в словесную вязь фолкнеровских рассказов, и в колоритную вязь американского юга позапрошлого столетия. Пробираться через обе вязи было непросто – рабовладельческий американский юг остался далеко в прошлом; а через вязь фолкнеровских предложений пойди пробейся, каждое из них длиной на страницу, а то и две.

Но меня тешил чудесный день боливийской осени, да и один рассказ, надо сказать, увлек. В нем описывалось психологическое состояние беглого раба, который, скрываясь от погони, заплутал в лесу. Голодный и отчаявшийся, он попытался поймать змею, чтобы, съев ее, хоть как-то утолить голод. К сожалению, змея успела укусить его в руку, когда он сворачивал ей голову. Змею он все-таки съел, но вот рука начала отсыхать и к утру отсохла полностью.

Я отложил книгу, вгляделся в глубокое, синее латиноамериканское небо над головой, задумался. Судьба беглого негра меня больше не занимала. План родился мгновенно, я выпрыгнул из гамака, вошел в палатку.

– Бэ, – обратился я к соратнику по революционной борьбе, – мне надо, чтобы сегодня же твои ребята отловили в лесах сотню-другую змей, отсосали у них яд в отдельные баночки и доставили мне. – Бэ посмотрел на меня с удивлением. – Это важно, – только и добавил я. Он кивнул и вышел из палатки – мы жили по правилу: Коменданте никогда не ставит под сомнение решение другого Коменданте.

На следующий день я начал эксперименты с ядом различных змей. Я составлял из них разные комбинации, разные дозировки. Потом колол доставленную на убой домашнюю живность – козлов, баранов, петухов. В определенные места колол.

Результаты появились не сразу – три барана и с десяток петухов сдохли в течение нескольких часов – видимо, я их передозировал. Козлы держались – наверное, у них лучше развит иммунитет на змеиный яд. Я поменял дозировки, комбинации ядов и продолжил опыты.

Через неделю появились первые обнадеживающие результаты. Уколотые фаллосы сначала быстро подсыхали, скукоживались, а потом по большей части вообще отпадали. Так происходило и с петухами, и с баранами, и с козлами. Даже с двумя попугаями, которых мои боевые друзья отловили в лесу. И при этом подопытные, лабораторные животные не только не умирали, но даже не болели, вообще отлично себя чувствовали: блеяли, кукарекали, а попугаи… те по-прежнему пытались передразнивать наших хорошо вооруженных бойцов. Которые с интересом наблюдали за моими исследованиями, не понимая, для чего идеологический Коменданте пристает к рогато-копытным.

Вскоре мне доставили группу пленных. Среди них были и пчелки, и биг-бэны, и паучки, да кого там только не было. В прошлой, двупольной жизни они все считались мужчинами, иными словами, они все имели фаллосы и, соответственно, двойную идентификацию.

Конечно, проводить эксперименты на людях, пусть даже и на врагах, – большая ответственность. Но я пошел на риск. Во-первых, у меня набралась достаточная статистика по козлам и баранам, а во-вторых, все же на карте стояла судьба всей густонаселенной нашей планеты.

Через неделю я понял, что я на правильном пути. *censored*ы пленных отпадали, не оставляя ни ран, ни следов. Я подождал еще несколько недель и обнаружил, что изменился и характер пленных. Если совсем недавно они представляли из себя безжалостных, потерявших человеческие ориентиры карателей, то после фаллического отпада они повеселели, подобрели, стали улыбаться, шутить, некоторые подружились и со мной, и с другими бойцами. Я не возражал, я понимал, что у них камень с плеч свалился. Ведь жить в двойной идентификации – тяжелейшая обуза.

Я поделился результатами с обоими Коменданте – Бэ и Рэ. И мы выработали план. Дерзкий, опасный, но единственно возможный, дающий последний шанс остановить сползающий в бездонную пропасть обезумевший мир.

– Только будь осторожен, – крепко пожал мне руку Коменданте Бэ на прощание. – Ты нужен человечеству. Не рискуй собой напрасно.

А с Коменданте Рэ мы даже обнялись.

А еще через неделю невзрачный человек, придурок с венесуэльским паспортом, прошел по трапу самолета Каракас-Москва.

Москва выглядела как блокадный город. Нет смысла здесь описывать подробно, как выглядят блокадные города, достаточно посмотреть видеохронику Бейрута или Белграда в плохие для них времена. Нет, конечно, далеко не все было разрушено, скорее опустошено – от поблекших зданий, пустынных, заваленных мусором улиц, перекрытых баррикадами бульваров исходило ощущение тоски, всепоглощающей безрадостности и подстерегающей опасности. Тем не менее, насколько я мог понять, город приспособился, и люди в нем приспособились тоже и худо-бедно жили своими ежедневными радостями и заботами. Хотя забот, похоже, было куда как больше, чем радостей.

В знакомой башне на Баррикадной квартир в аренду предлагалось предостаточно – многие жильцы покинули столицу, предпочитая переждать тяжелые времена в глубинке. Мне повезло, я снял студию прямо над квартирой Аркадии. Оформив документы и заплатив вперед за три месяца, я быстро получил ключи.

Передо мной стояли две задачи. Во-первых, не попадаться на глаза Аркадии. Хотя я и был закамуфлирован под придурка, но наметанный плевритный взгляд все равно мог без труда меня распознать. А во-вторых, я поджидал, когда «дорогой гость» посетит апартаменты моей бывшей пассии. А в том, что он рано или поздно их посетит, можно было не сомневаться – даже до горной Боливии доходили слухи об отношениях между всесильным Ч1 и знаменитой в прошлом артисткой Аркадьевой.

Ждать пришлось долго, почти целую неделю. Впрочем, времени я не терял. Улучив момент, когда Аркадия ушла из дома, я проник в ее квартиру и установил там «жучки», да так, что обнаружить их было практически невозможно – помимо прочих военных хитростей, я был изощрен в искусстве разведывательного подслушивания.

И вот однажды вечером к нашей башенке подкатил внушительный кортеж. А еще через несколько минут в моем радиоприемнике, принимающем сигналы «жучка», раздались знакомые голоса.

Сначала Ч1 и Аркадия обедали, болтая о разной ерунде, но вскоре в разговоре стали проскакивать хорошо известные мне темы и имена.

– Что-нибудь слышно про нашего друга? – проговорила плавным голосом плеврита.

– В Боливии он, в горах прячется, – ответил другой голос, поинтенсивнее и порезче.

– Ты не скучаешь по нему? – спросила Аркадия.

– Есть немного, – вздохнул Ч1. – Все-таки близкий для меня человек. Целый мир открыл. А ты?

– Зачем ты спрашиваешь? И так понятно. Он же цельным мужиком был, не половинчатым, как все остальные.

Сейчас таких почти не осталось. – Она выдержала паузу и добавила: – Извини, я тебя не имела в виду.

– Ничего, я понимаю, – согласился Ч1.

– Как же он тогда из дома на Бронной все-таки ухитрился исчезнуть? – снова задала вопрос Аркадия.

– Непонятно. Заперся у себя в кабинете, никого не пускал. А через четыре недели еду перестал забирать. Мы ее под дверью оставляли. Каждый день забирал, а тут перестал. Пару дней мы подождали, а потом волноваться стали, дверь взломали, а в комнате никого. Пусто. Только рукопись осталась. Я читал потом, хорошая книга получилась. Про параллельные миры. Рукопись осталась, а автор исчез. Будто испарился.

– А через окно он выпрыгнуть не мог?

– Исключено. На них чугунные решетки установлены. Да и охрана днем и ночью следила. И видеонаблюдение к тому же. Я же говорю, бесследно исчез, словно Гудини какой-нибудь, – снова вздохнул Ч1. Что-то часто он стал вздыхать, подумал я. Видимо, все же двойная идентификация давит на человека непомерным грузом.

– Но ведь в Боливию как-то попал, – промолвила Аркадия.

– Да, загадка, – раздался еще один вздох.

Они помолчали, я слышал только, как они прожевывают пищу, запивая ее, наверное, вином.

– А зря я тебе все-таки рассказала про его поездку в Швейцарию на Конгресс Вселенских Мужиков. Если бы не рассказала, если бы вы его на Бронную не упрятали, глядишь, все бы обошлось. Ни войны, ни репрессий, глядишь, он бы ситуацию, как всегда, распутал.

Теперь вздохнула она. Нет, подумал я, она тоже не звучит счастливой. А еще я подумал, что мои предположения оказались верны: у этих двоих отношения сложились еще задолго до моего исчезновения. И она ему докладывала обо мне. Все без исключения. Вот пойди, доверяй людям с раздвоенной идентификацией.

– Возможно, ты права, – вздохнул Ч1. Я думал, он станет возражать, но он не стал, он согласился. – Впрочем, Иван сам виноват. Всегда идеалистом был. Оттого и подход к идентификации выработал идеалистический. Не работающий в реальной жизни.

– Ты думаешь? – спросила Аркадия после паузы. Голос у нее был вялым, лишенным жизни. Совсем не такой голос, как прежде.

– Ну да, ведь что получилось… Он надеялся, что, получив новую идентификацию, мы о старой забудем. Но как можно забыть о том, с чем ты родился, детство прожил, юность? Понимаешь, в чем разница: мы получили новую идентификацию не взамен старой, как считал Иван… А в дополнение к ней! Впрочем, ты сама знаешь, как это восхитительно: быть и плевритой и женщиной одновременно.

– Да, – вздохнула Аркадия. – У нас с Ваней был разговор на эту тему в самом начале. Он уже тогда предполагал, что могут возникнуть проблемы в связи с поголовным наличием мужских и женских половых органов. Хотел искать пути по их нейтрализации, чтобы разделение личности не наступило. Но я его отговорила. По твоему, кстати, совету.

– И правильно сделала, – вздохнул Ч1.

– Кто знает… Если бы мы тогда Ивана послушались, может быть, ничего плохого бы не произошло. Жили бы счастливо, зацикливались друг на дружке, не раздваивались. Ваня был бы вместе с нами.

– Не рефлексируй, – вздохнул Ч1. – Зато мы теперь можем заниматься любовью так изощренно, как он и представить себе не мог. Правильно?

– Правильно, – согласилась Аркадия. Но в ее голосе я не услышал ни радости, ни энтузиазма, она опять вздохнула.

– Ну что, пойдем тогда? – предложил Ч1. По звуку отодвигаемых стульев я понял, что они встали из-за стола.

Они перешли в спальню, я настроил аппаратуру, намереваясь слушать продолжение разговора. Но, если честно, слушать особенно было нечего. Вздохи, постанывания, иногда мелькали ласковые слова, которыми они называли друг друга, – в общем, обычный звуковой фон, сопровождающий акт любви. Было ли мне неприятно, обидно? Наверное, должно было быть. Но обиды я не чувствовал. Я давно свыкся с мыслью, что потерял и эту Аркадию, и этого Ч1. Я уже давно пережил эти утраты.

К тому же у меня не было времени ни на ревность, ни на ностальгию. Настало время действовать. Я быстро влез в темный, эластичный, обтягивающий костюм, взял небольшой, заранее приготовленный чемоданчик, нечто вроде докторского саквояжа, вышел на балкон.

Спуститься на этаж ниже было делом техники, мое закаленное боливийскими тренировками тело было готово к любым трудностям. Мягко, бесшумно, как ниндзя, я приземлился на широкий и длинный балкон. На цыпочках подошел к окну, осторожно одним глазом заглянул в него – в спальне горел ночничок, я присмотрелся… меня пробил пот, я не мог поверить своим глазам…

На кровати Ч1 с Аркадией занимались любовью и как паучок с плевритой, и при этом как мужчина с женщиной. Сцена легко могла ужаснуть любого, в ней было что-то из фантасмагорических картин Босха, что-то ненормальное, нечеловеческое: перемешенные паутина с плеврой, и та и другая хаотично взбитые, влажные, раздувающиеся… И одновременно – широко раздвинутые ноги женщины-плевриты, напряженная в ритмичном движении спина паучка-мужика. Это выглядело отвратительно, противоестественно, патологически болезненно – я и не подозревал, что два человека могут устроить настоящую оргию с помощью всего лишь двух собственных тел. Сомнений больше не оставалось: раздвоение было налицо, и оно имело уродливые формы. Я представил, какие неизлечимые противоречия возникают у них в сознании, психике – и у женщины-плевриты, и у мужика-паучка. «Человеку-пауку» из голливудской сказки такого мучительного, разрывающего надвое раздвоения в самых кошмарных снах не снилось.

Мне следовало дождаться, когда они оба впадут в энергазм. И действительно, через полчаса Ч1 затих, перевернулся на спину, он бы одновременно покрыт и плеврой, и паутиной, он слегка напоминал свежеиспеченную мумию, только на губах запеклась блаженная улыбка. По ней, по улыбке, я сделал вывод, что энергазм глубокий и продолжительный. А вот на губах Аркадии улыбки я не видел. Впрочем, мне было все равно – главное, чтобы она тоже была погружена в энергазм.

Настало время действовать. Открыть балконную дверь, неслышно проникнуть внутрь спальни – это тривиальная задача для ниндзя, натренированного в боливийских горах. Бесшумно щелкнув замочками медицинского саквояжа, я разложил инструменты. Собственно, инструментов было всего два: скальпель и небольшой одноразовый шприц.

Я склонился над Ч1, скальпелем осторожно взрезал паутину, плевру, подступился к незащищенной плоти, именно к той, куда надо было сделать укол змеиной сыворотки. Я уже приготовил шприц, уже брызнул в воздух первой, пробной каплей, уже выбрал место для вкалывания, протер его для стерильности проспиртованной ваткой.

– Правильно, давно пора. – Я вздрогнул и непроизвольно отступил назад, на меня внимательно смотрели пристальные глаза Аркадии.

– Ты не в энергазме? – Почему-то это было единственное, что мне пришло в голову.

– Я давно уже не впадаю в энергазм, – произнесла она, так и не пошевелившись, – с того самого момента, как ты исчез. Я и позабыла, что это такое. Просто лежу, думаю, вспоминаю.

– Выходит, ты имитируешь энергазм? Притворяешься? Обманываешь его? – Я указал глазами на Ч1. – Несмотря на двойной, групповой секс? Разве энергазмы можно имитировать?

– Именно из-за группового секса я и имитирую. Не могу ни на чем конкретном сконцентрироваться. Ни на плевритной своей части, ни на женской. Такое ощущение, что они борются друг с другом. – Она помолчала. – Я виновата перед тобой, – произнесла она и замолчала снова.

– Забудь об этом, – посоветовал я. – Я давно простил.

– Где ты был все время? Как ты попал сюда? Как тебе удалось исчезнуть с Бронной? Никто понять не может.

– Это сложно. К тому же сейчас не время для объяснений, – уклонился я от ответа.

– Да, – она чуть кивнула головой. – Ты пришел, чтобы убить его. Чтобы отомстить. И ты прав. У тебя достаточно оснований для мщения, ты заслужил мщение. Давно пора…

Но я перебил ее:

– Никого я убивать не собираюсь. Я только исправлю то, что мы с тобой упустили тогда, несколько лет назад, когда только изобретали идентификацию. Я сниму с него раздвоение, сброшу с его плеч двойной груз. Раз природа создала его чистым паучком, то он и должен жить чистым паучком, без всяких примесей. И ему станет легче, и всем остальным.

Аркадия не ответила, только смотрела, не отрываясь, на меня. Так под ее пристальным взглядом я и уколол Ч1. Игла была тонкая, рука у меня легкая, натренированная, Ч1 ничего и не почувствовал.

Я убрал шприц и скальпель обратно в саквояж, стал его запирать.

– А меня? – вдруг тихо произнесла Аркадия.

– Что тебя? – не понял я.

– Я тоже не хочу жить в двойной идентификации. Я тоже устала. Знаешь, как тяжело… Уколи и меня.

Я развел руками:

– Сейчас не могу. Для тебя нет сыворотки. Только для тех, кто в двуполом мире ошибочно считал себя мужиком. Для тех, кто считал себя женщиной, нужен другой состав, я его еще не разработал. Но скоро я его найду и тогда помогу и тебе. Всем вам помогу. Обещаю.

Она кивнула, потом промолвила:

– Возьми меня с собой. Пожалуйста.

– Не могу, – признался я. – Там, где я скоро окажусь, уже есть Аркадия. А вас не может быть две одновременно. Но не волнуйся, не пройдет и месяца, как и здесь, у вас, жизнь наладится, станет значительно лучше. Просто очень хорошей станет.

– Я понимаю, – кивнула она, провожая глазами мою ускользающую в сторону окна фигуру. – Я буду ждать.

Я просидел в своей студии до утра, до того самого момента, пока не услышал душераздирающий крик снизу. Значит, Ч1 пробудился, решил я и заспешил поскорее выбраться из дома.

Я умышленно не воспользовался лифтом, а сбежал вниз по ступеням. На нижнем этаже стояли смятение и переполох: бегали охранники, куда-то звонили, кого-то вызывали. Все шумы перекрывал доведенный до самой высокой ноты крик Ч1:

– Скукоживается… Уже ску-ко-ко-кожился… Отпадает… Отпал…

В нем слышалось отчаяние, в этом крике, но… как ни странно, и облегчение тоже.

Я больше не слушал, я спустился вниз, вышел из подъезда и быстро двинулся в сторону Садового кольца. Я не опасался погони, я знал, что на сей раз Аркадия меня не выдаст.

Последующие недели я прожил на конспиративной квартире в районе Покровки. Ситуация в городе, в стране, да и во всем мире менялась прямо на глазах.

Сначала Ч1 выступил по телевидению. Лицо его было свежо, расслабленно, он помолодел, скинув лет пятнадцать, без всяких искусственных ботоксов и прочих подтяжек. Во время выступления он объявил о перемирии со всеми оппозиционным партиями, о законе, запрещающем преследование и дискриминацию на основе половой принадлежности, и о прочих демократических законах. Один из них, «Закон о мужиках», гарантировал мужикам (тем немногим, кто еще остался) безопасность, свободу слова, свободу передвижения, свободу трудоустройства и прочие общечеловеческие свободы.

«Вот и хорошо, – решил я для себя. – Похоже, ему сильно полегчало. Похоже, теперь он в согласии с собой. И дай ему бог. А значит, скоро все уладится, утрясется, встанет на свои места…»

С этими мыслями я двинулся в сторону Шереметьева, я спешил на самолет Москва-Каракас. Пора было и в горной Боливии наводить порядок, сворачивать военный лагерь.

И уже когда я находился в самолете на высоте девяти километров над землей… Я проснулся.

Я долго думал над своим сном, анализировал его – бывают же пророческие сны. К концу третьего дня понял окончательно: он мне приснился не случайно, я обязан действовать.

Я сказал Аркадии, что начинаю писать текст для Рейна, для сиквала (продолжения) к нашему фильму. Не знаю, догадалась ли она обо всех последствиях моего решения, наверное, догадалась, но ничего не сказала. Я тоже не стал объяснять. Да и как объяснить, что у тебя ответственность не только перед ней, Миком и перед новыми родами в русском языке… но еще и перед всем, не таким уж далеким, зеркально отраженным миром.

Вот я и начал писать новую книгу о параллельных мирах…

И писал шесть месяцев.

И вот прямо сейчас я ее и закончил!!!

Теперь осталось только выйти на улицу, оглянуться, приглядеться, чтобы понять: где именно я нахожусь? В каком из всех возможных миров?